Дворец на сильном ветру

Речь о номенклатурном путче следует, пожалуй, начать с самого начала — со строительства дачи в Форосе…

«Хорошо, что Брежнев не объявлял войну привилегиям, ничего не обещал в этом смысле, не объявлял себя демократом… Хорошо — одним всенародным разочарованием меньше», — скажет в сердцах Владимир Медведев.

Зато, как мы знаем, множество руководителей после Брежнева, ответственных и не очень, начинали свой путь в политике именно с борьбы с привилегиями, сделали себе на этом весьма неплохую карьеру, и затем благополучно о своих обещаниях забыли.

«Форос» в переводе с греческого означает «порыв». Видимо, имеется в виду сильный, неприятный ветер, который здесь дует чуть ли не круглый год, за исключением, может быть, двух-трех летних месяцев. Земля — голые скалы. Вокруг везде строили, а тут — нет… Наверное, люди чувствовали сопротивление Гения местности — некоего мистического существа, что-то вроде греческого бога Пана, олицетворяющего собой Природное Начало…

«Ну ладно, дача в Ливадии оказалась вдруг не по вкусу. Но ведь в Крыму столько прекрасных готовых дач…… С разочарованием и накапливающимся раздражением все ожидали развития событий: что там происходит на самом деле и чем все кончится. Первый демократ страны!..» — пишет далее Медведев. Он так описывает дачу:

«Храм вырос на диво… Весь вид крыши — легкий, воздушный. На третьем этаже — кабинет, спальни Михаила Сергеевича и Раисы Максимовны, столовая человек на двенадцать.

Выход на балкон — к морю, где хозяева обычно пили чай. Другой балкон был обращен к горам, перед ним располагалось что-то вроде холла или комнаты отдыха, где стояла мраморная скульптура нагой женщины, очень красивой, такой красивой, что Раиса Максимовна распорядилась ее убрать. Как раз в этом холле на диване и сидели прибывшие гэкачеписты в ожидании, когда хозяин их примет.

Здесь — еще одна спальная комната, которую переоборудовали затем в массажный кабинет.

…Вокруг — красивый километровый терренкур, уютные дорожки аллей, посыпанные мелкой галькой, приятный можжевеловый запах, особенно когда воздух прогреется солнцем.

…Сколько вбухали народных денег — непостижимо. В остальные, несезонные месяцы задували пронизывающие ветры с ливнями, дождями. Привозную землю вместе с деревьями смывало со скалистого грунта. К очередному приезду хозяев снова завозили драгоценную землю с редким можжевельником и дубами, снова крепили к скалам, как декорацию на сцене.

Ливневые ветры задували под ажурную, легкую крышу, дождь попадал на чердак, стекал по перекрытиям на потолок, оставляя черные протеки. К новому сезону все приводили в порядок.

…Дача выглядела не просто красиво, а как-то даже торжественно. При всей внешней сдержанности и Михаил Сергеевич, и Раиса Максимовна сказали:

— Да, очень красиво. Постарались.

— Постарались, да, — подтвердил начальник местной «девятки». — Одной земли сколько уложили.

Часы показывали начало пятого. Хозяева отправились переодеваться. Раиса Максимовна предложила сопровождавшим:

— Помойте руки, приходите — посидим.

Но сопровождающим президента и его семью в окружении этой роскоши стало не по себе: «Это было что-то вроде полдника-новоселья. В принципе, и во времена Брежнева отмечался каждый приезд на отдых, это стало традицией. Прежде бывало и уютно, и весело. На этот раз посидели за столом минут двадцать, от силы тридцать.

Я знаю, видел все государственные дачи всех генеральных секретарей за время советской власти. Форосская — вне конкуренции.

Все это происходило в разваливающейся, стремительно нищающей стране…»

Отдых президента планировался кратковременным — вскоре, в 20-х числах, его ожидала масса самых важных и неотложных дел. В том числе и подписание Союзного договора.

И М.С., и Р.М. наслаждались отдыхом и общением друг с другом и с семьей. Ему хорошо работалось: он заканчивал одну из своих статей. Раиса Максимовна тоже была «при деле»: 17 августа ей прислали из Москвы сигнальный экземпляр ее книги «Я надеюсь…»

Но 18 августа Горбачев сделал свое первое заявление (их будет несколько в последующие дни). Пока — только для семьи. Цитируем по книге Горбачева «Августовский путч»: «Поднимаю телефонную трубку — одну, другую, третью… Все телефоны отключены. Даже красный…» — сказал я сперва супруге. Потом и детям. Для меня ясно: речь идет об очень серьезном. Не исключаю попытки шантажа или ареста, или чего-то другого. В общем, все что угодно может быть.

— Вы должны знать, ни на какой шантаж, ни на какие угрозы, ни на какое давление не поддамся и от своих позиций не отступлю.

Но нельзя исключить, что за этим и в отношении к членам семьи могут быть приняты самые жесткие действия…

Вся семья высказалась за то, что должно быть моим решением: они готовы до конца разделить со мной все, что будет».

Из книги М. С. Горбачева «Жизнь и реформы»:

«В своем письме Верховному Совету СССР от 23 августа 1991 года зампремьерминистра Щербаков пишет, что утром 19 августа связался с Янаевым и попросил его ответить на три вопроса: 1. Имеются ли достоверные доказательства того, что Горбачев по состоянию здоровья не способен исполнять свои обязанности? 2. Все ли указы вице-президента и решения ГКЧП полностью согласованы с Лукьяновым? 3. Ситуация руководством всесторонне осмыслена и не найдено иных возможностей удержать страну от хаоса и массовых беспорядков, кроме как путем введения чрезвычайного положения? На все три вопроса был дан однозначно утвердительный ответ…

Щербакову удалось часом позже связаться с Павловым, и тот подтвердил, что по информации из достоверных источников президент СССР действительно тяжело болен. Премьер добавил, что в Крым выезжали Бакланов, Шенин, Болдин, Плеханов, которые «…в течение короткого периода времени общались с Горбачевым М. С., принимавшим их лежа в постели. Президент СССР находится в тяжелом состоянии, и по поведению, высказанным словам было видно, что он не в состоянии адекватно воспринимать внешний мир.

Р. М. Горбачева также находилась в крайне тяжелом состоянии. Официального заключения о состоянии еще не было, но врачи сказали о том, что в настоящее время М. С. Горбачев недееспособен и потребовали сократить время визита до минимума». (Поначалу, как видим, и Раисы Максимовны тоже коснулась эта ложь — о ее недееспособности.)

На пресс-конференции Янаева прозвучит: «Работать в таком режиме, в каком работал президент Горбачев все эти последние 6 лет, — естественно, организм изнашивается немножко». (Так все-таки «немножко»? И кому, собственно, принадлежит эта последняя фраза? Это не импровизация — это явно плохо сыгранная роль.)

По словам помощника президента Черняева, Горбачеву раздосадовала неучтивость путчистов: «Вошли без спроса, не предупредив. Плеханов — начальник охраны президента — их вел, а перед ним вся охрана расступается. Полная неожиданность. Я сидела в кресле, прошли мимо, и только Бакланов со мной поздоровался… А Болдин! С которым мы 15 лет душа в душу, родным человеком был, доверяли ему все, самое интимное!..»

А вот свидетельство Раисы Максимовны: «Встречу с ними Михаил Сергеевич проводил в своем рабочем кабинете. Понимая уже весь смысл происходящего (помилуйте, откуда эта осведомленность? Значит, владела какой-то информацией? Не означает ли это, что осведомлена она была о подлинных потайных пружинах путча не хуже Горбачева? — Е.В.) и ожидая, что возможен самый худший исход этой встречи, мы — Анатолий, Ирина и я — всю эту встречу стояли около дверей кабинета.

…Мы уже поняли, что началось что-то тяжелое, страшное… А в какие конкретно действия это выльется, конечно, трудно было сказать. Но уже предполагая самые худшие варианты, я с детьми подошла к дверям кабинета…

Никаких планов у нас не было. Только желание быть рядом. И вот мы были здесь, около кабинета. Сколько они там находились, сколько длились эти переговоры, точно мне трудно сказать. Но сейчас мне кажется, что это где-то окончилось около шести часов. Открылась дверь, и приехавшие вышли одни. Варенников прошел мимо меня, мимо нас, не обратил внимания и начат спускаться вниз по лестнице. Болдин остановился, но в отдалении, и не подошел к нам. Ко мне подошли Бакланов и Шенин, сказали: «Здравствуйте». Бакланов протянул руку. Я на приветствие не ответила и руки не подала. Спросила: «С чем приехали? Что происходит?» Даже, может быть, так: «С чем приехали? С добром? Что происходит?» Возникла заминка. Я услышала одну фразу Бакланова: «Вынужденные обстоятельства». Они повернулись и ушли. Когда они ушли, через какое-то мгновение дверь открылась и из кабинета вышел Михаил Сергеевич. Он был очень взволнован. В руках держал листочек. Он подошел к нам и подал мне этот листочек. Я сейчас очень переживаю, никак не могу найти этот листок. Но я так его хорошо помню. Листочек из блокнота. Наспех синим фломастером Михаил Сергеевич записал фамилии тех, кто вошел в состав ГКЧП, как его назвали вот эти приехавшие. На что я обратила внимание. В списке не было ни Стародубцева, ни Тизякова. Первая буква в фамилии Пуго была написана Михаилом Сергеевичем «Б», а потом переправлена на «П». Может быть, потому, что выше стояла фамилия Бакланова. Был в списке и Лукьянов, его фамилия была написана с маленькой буквы. А рядом с фамилией стоял вопросительный знак, то есть Михаилу Сергеевичу не было понятно, вошел он в ГКЧП или нет. Мне вот запомнился этот листочек, который подал мне Михаил Сергеевич, выйдя из своего кабинета, а потом он стал уже нам рассказывать о предъявленных ему требованиях, о своей позиции.

…Когда мы в ночь с 19-го на 20-е сделали видеозаписи и нам нужно было передать их, как мы говорили, на волю, я спросила старшего по охране Олега Анатольевича: «Олег Анатольевич, можем мы как-то передать информацию на волю?» (…) Он сказал: «Раиса Максимовна, что вы, не сможем, с моря мы полностью блокированы, а на суше окружены так, что не проползешь».

А не мог бы в эти дни Михаил Сергеевич прорваться с охраной ребят… Этот вопрос обсуждался. И я не знаю, какое бы развитие получили события дальше в те дни.

Из телеинтервью Горбачевой 6 октября 1991 г.:

«— А продумывалось, как обезопасить самых маленьких членов вашей семьи?

— Дети. И вот я опять как будто возвращаюсь так, по-живому, по-настоящему, в обстановку, атмосферу тех дней. В первый момент, когда мы поняли, что арестованы, и когда узнали, кто оказались заговорщиками, нас особенно мучила, я уже говорила об этом, горечь предательства. Вот есть особое состояние муки, горечи предательства людей, которые работали рядом с Михаилом Сергеевичем, кому он доверял. Хотя хочу сказать, что родных людей среди заговорщиков, с которыми я делилась самым интимным, как было сказано в одной из газетных публикаций, у меня не было. Все это вымыслы, преследующие непонятную для меня цель. (Приписывать прессе «лишнее» — старый, испытанный прием. Между тем журналисты лишь повторили сказанное самой Раисой Максимовной — Е.В.) А затем присоединилась боль и тревога за мужа, за то, что происходит в стране. И, конечно, боль и переживания за детей, особенно за внуков, которые оказались рядом с нами. Вы спрашиваете меня, что мы могли тогда специально сделать для них? Мы старались сохранять спокойствие. Старались поддерживать их обычный режим дня. Вопросы у них, особенно у Ксенички, она старше, возникли тогда, когда охрана посоветовала не ходить больше на пляж. И, конечно, она испугалась, когда увидела в доме людей с автоматами. Мы старались изолировать детей в отдельной комнате. Они там читали книжки, рисовали. К этому времени включили телевизор, смотрели телевизор. Но Ксеничка потом мне сказала: «Бабуленька, я совсем испугалась, когда вечером, я уже очень хотела спать, вбежала в комнату мама и сказала: «Быстро собираемся. Мы улетаем домой, в Москву».

— Многие говорят, что президент изменился после августовских событий. С вашей точки зрения, он изменился, и изменился ли он дома, и изменились ли вы сами?

— Михаил Сергеевич сам говорит, что он изменился. Что касается семьи, мне кажется, что в главном все осталось по-прежнему. Но честно, я бы слукавила и не была бы искренней, если не сказала бы — что-то новое пришло в наше настроение. Наверное, оно стало более минорным.

Знаете, я вот всегда говорила: три дня — это не совсем точно. Трое суток, три дня и три ночи. 73 часа. Не 72 часа, это тоже неточно говорят, а 73 часа».

Но есть иная версия, далеко не похожая на хорошо нам известную.

На наш взгляд, в независимом расследовании Владимира Соловьева и Елены Клепиковой (ныне живущих за рубежом) дается весьма мотивированный анализ августовских событий. Конечно, эти авторы, как и все люди, могут ошибаться или строить предположения, исходя из не всегда на 100 процентов проверенных фактов. И все же в их трактовке очень много похожего на истину. Во всяком случае, никто еще кардинально не опроверг предположений, сделанных ими…

Вспоминая о форосских злоключениях, Раиса Горбачева рассказывает о том, как где-то около пяти часов вечера в воскресенье 18 августа пожаловали заговорщики — к тому времени все телефоны на даче были уже, по ее словам, отключены — в том числе «красный», аппарат главнокомандующего.

«Да, все было отключено, в том числе телевизор и радио», — сообщает Раиса Максимовна, явно сгущая краски, потому что речь идет не о кабельном, а об обычном телевидении, которое можно в Крыму принимать с выносной либо даже комнатной антенны.

(…Горбачев ни в своих мемуарах, ни на своих пресс-конференциях не упоминает про включенный уже во второй половине дня 19 августа телевизор, но настаивает, что все новости они узнавали из русскоязычных передач зарубежных радиостанций по коротковолновикам, которые зятю с охранниками удалось собрать.)

Спустя несколько минут в том же интервью она несколько раз проговаривается.

Первый раз, когда говорит о «требованиях, которые непрерывно передавал в Москву Михаил Сергеевич», а это значит, что у него была какая-то возможность связываться из Фороса со столицей. Второй, когда Раиса Горбачева упоминает пресс-конференцию путчистов по телевидению, забыв, что телевизор у них в Форосе был выключен.

«Вы видели пресс-конференцию по телевизору?» — удивляется журналист.

«Да, — не моргнув глазом, отвечает первая леди. — К вечеру 19-го после настойчивых требований удалось добиться, чтобы телевизор включили».

Здесь, конечно, возникает много вопросов, главный из которых: если ближайшее окружение — обслуга и охрана — сохранило верность президенту, а все его связи с миром были прерваны, то каким образом и у кого добивались Горбачевы включения телевизора?

«Атмосфера вокруг нас все время сгущалась. Мы уже находились в глухой изоляции. С территории дачи никого не выпускали и никого не впускали», — вспоминает Раиса Горбачева о следующем дне их форосского заточения.

Однако, согласно наружному наблюдению, осуществляемому КГБ с моря, воздуха и суши, форосская цитадель была не так уж недоступна, и, в частности, 19 августа в нее «проникли» 117 машин, да и в последующие дни ее физическая связь с миром не прерывалась.

Что касается телефонной связи, то она несомненно была менее активной, но достоверно известно, что и Горбачев связывался с путчистами (свидетельство Раисы Горбачевой), а тем более путчисты с ним — в их воле было в любое время позвонить в Форос по «ручному режиму».

«Связь с Крымом была», — уверенно заявляет заместитель Горбачева по партии Владимир Ивашко, говоривший в эти дни с Горбачевым по телефону. «В Белом доме нам сказали, — пишут далее В. Соловьев и Е. Клепикова, — что Ельцину тоже удалось дозвониться до Фороса, но не вовремя — ему сказали, что президент отдыхает».

Множатся свидетельства о звонках в Форос. Известно, например, что, когда министру иностранных дел Александру Бессмертных предложили войти в ГКЧП и он отказался, Крючков… тут же позвонил кому-то по телефону и сообщил об этом. Причем говорил так, как будто докладывал по начальству. Все остальные члены «хунты» сидели рядом. Кто мог быть на другом конце провода, кроме Горбачева?

Не этот ли отказ Бессмертных и его последующая болтовня стоили министру поста?

…Тогдашний председатель комитета Верховного Совета СССР, который занимался правоохранительными органами, депутат Юрий Голик считает: «Так называемый комитет — только верхушка или пена на поверхности событий. Кто-то, руководивший заговорщиками, в последний момент по неизвестным причинам ушел в тень, но машину — ржавую, двигавшуюся со скрипом — остановить уже было нельзя. И члены ГКЧП попытались взять инициативу на себя. А может быть, просто в такой ситуации надеялись на авось — обратного хода не было».

…Вернемся к коммуникациям в Форосе. Генеральный директор ленинградского производственного объединения «Сигнал» Валентин Занин спустя три дня после путча сообщил: «Ознакомившись с версией М. С. Горбачева, изложенной в газетах, я утверждаю, что таким образом изолировать президента СССР от связи невозможно. Я являюсь одним из производителей средств связи, и изоляция живого и несвязанного президента возможна только при демонтаже основного оборудования, изъятии его и вывозе, чего не было сделано. Это многие тонны. То есть был случай добровольного невыхода на связь…»

Помимо письменного заявления, устно Занин добавил авторам книги следующее: «Вы должны отдавать себе отчет в том, что это не дача или, во всяком случае, не только дача. Это один из пунктов управления страной, где расположены многочисленные системы связи, независимые друг от друга.

Можно отключить электричество, тогда будет действовать местная динамо-машина, если выйдет из строя она, можно включить аккумулятор. Если выйдет из строя аккумулятор, то питание системы связи можно обеспечить от ручного устройства. Если этого нельзя сделать, то есть еще одна система…

…Если версия, изложенная Горбачевым, верна, тогда меня, других разработчиков систем подобного рода, а также многие коллективы людей, работавших над этими системами, нужно уволить, а может быть, и начать расследование, поскольку на создание этих систем связи затрачены сотни миллионов, а может быть, и миллиарды рублей».

…Судя по наружному наблюдению, 20 августа президент тоже не остался без гостей. Уже достаточно свидетельств, чтобы предположить активность телефонных переговоров между Москвой и Форосом — может быть, не меньшую, чем у Ельцина в эти же дни, хотя, безусловно, менее разнообразную, без международных разговоров.

Но вот наступает 21 августа, и в Форосе все меняется. Прекращаются прогулки по пляжу, далекие заплывы и игры с внучкой…

…Если что-то и происходит, то только внутри дачи, незримо для добровольных и профессиональных соглядатаев. Наступает самый тревожный для Горбачевых день — не просто из трех дней путча, а может быть, во всей их жизни.

Для нас, непосвященных, самый загадочный. Об этом мы можем судить и по воспоминаниям Раисы Горбачевой. Как нам известно со слов ее мужа, два предыдущих дня она держалась молодцом и даже взяла на себя руководство всей форосской цитаделью: «была нашим министром внутренних дел», — говорит Горбачев.

Мы не знаем, что входило в обязанности форосского «министра внутренних дел», и за неимением доказательств отвергаем предположение, что главным конспиратором была именно Раиса Горбачева. Эта гипотеза, которую мы довольно часто слышим в различных политических и писательских кругах Москвы, базируется не на фактах, а на подозрениях и предрассудках.

…Первой не выдержала и сдалась Раиса Максимовна, и форосская крепость лишилась если не своего предводителя, то по крайней мере коменданта или, как выразился ее супруг — «министра внутренних дел».

«Когда мы поняли, что путчисты уже терпят поражение, то было принято решение: не выходить ни на какие акции, в результате которых могла быть вызвана перестрелка с возможными последствиями для Михаила Сергеевича», — говорит Горбачева.

А в другом интервью описывает свое собственное состояние 21 августа: «Что касается моего состояния, то 21 августа оно ухудшилось… Трагическая развязка могла приблизиться очень быстро. У меня развился острый гипертонический криз, который сопровождался расстройством речи…»

В чем здесь дело? О какой трагической развязке говорит Раиса Максимовна, когда приближается «хэппи энд» всего этого фарсового путча?

Понятен ее страх за мужа. Но вот только от кого исходила, по ее мнению, опасность для семьи? Испугались Ельцина?

Снова Черняев: «Вчера я к Михаилу Сергеевичу пошел сразу после купанья… Опять долго ходил по этажам, пока кухарка не показала: мол, вон там, в кабинете. Он вышел навстречу, тут же из другой комнаты появилась Раиса Максимовна… И сразу потащил нас на балкон, показывая руками на лампы, потолок, на мебель, мол, «жучки». Постояли, облокотившись на перила. Я говорю: «Раиса Максимовна, вот видите эту скалу, над которой пограничная вышка… За ней, за поворотом — Тессели. До того, как построена была эта дача, здесь, на этом месте, был дикий пустынный пляж… На самом деле никакой не пляж — по валунам в воду зайти было трудновато. Так вот… Я несколько раз отдыхал в Тессели. И плавал сюда… из-за той скалы. Лежал здесь и потом плыл обратно».

Она слушала рассеянно. И вся встрепенулась, когда я продолжил:

— Вы, наверное, знаете, что я очень хорошо плаваю. Мне и 5, и, наверное, 10 километров проплыть ничего не стоит. Может, рискнуть?

Я улыбался, говоря это. А она вся насторожилась. Прямо и долго смотрит на меня — то есть всерьез подумала, что такой «вариант» возможен. До этого она бурным шепотом рассказала мне, как они в 3 ночи, занавесившись во внутренней комнате, Толиной камерой засняли заявление М.С…. «Мы его вырежем из кассеты, — говорила она (но скрыла, что снято было в двух вариантах — еще заявление врача Игоря Анатольевича), — Так вот… Я упакую пленку в маленький «комочек» и вечером вам отдам… Но вы, ради Бога, не держите у себя… вас могут обыскать… и не прячьте у себя в кабинете».

…Михаил Сергеевич отнесся скептически — чтобы я поплыл в Тессели, в Форос и даже в «Южный»: даже если не выловят в воде, выйдет голый — и что дальше? Отправят в ближайшую комендатуру, и пропала пленка… Но обсуждали всерьез… хотя вариант был явно абсурдный. И я его «предложил» в шутку, чтоб как-то рассеять их нервное состояние.

Пленку Раиса Максимовна мне дала после обеда… А пока Михаил Сергеевич попросил ее заняться детьми. Мы с ним перешли на другой балкон, встали у перил и тут же увидели, как повернулись к нам трубы с вышки и погранпатруль на ближайшей скале взял нас «в бинокль». Одновременно услышали из будки внизу под домом по телефону: «Объект вышел на балкон, второй справа!..» Мы с Михаилом Сергеевичем переглянулись, я засмеялся и обозвал «их» матом… Он посмотрел на меня: раньше я при нем не позволял себе… (Я посожалел — подумает, что теперь можно!)

Он стал диктовать заявление — Обращение к народу и к международному сообществу… Когда уходил, Раиса Максимовна опять стала меня строго инструктировать: чтоб я хорошо спрятал и сумел донести — как бы в дороге не обыскали… Мне эти страхи кажутся плодом нервного перенапряжения…

Вчера она дала мне свою книжку «Я надеюсь…», которую прислали ей еще 17-го… — сигнальный экземпляр. Просила прочитать за вечер… Я прочитал и очень хвалил. Это доставило большую радость… Михаилу Сергеевичу, у него даже глаза увлажнились. Я уверял их, что книга разойдется по всему свету, расхватают… и у нас тоже. (Раиса Максимовна сомневалась, что теперь она может выйти.) «Замолчать не удастся, чтобы ни случилось», — уверенно заявил я… Вообще всем своим видом, поведением я стараюсь показать, что «все обойдется»… Они встречают меня с какой-то обостренной надеждой — не принес ли я какую-нибудь «хорошую весть»… Расспрашивают, что я слышал по «Маяку» (по оказавшемуся в комнате Ольги и Тамары допотопному ВЭФу). Как я оцениваю то, что услышал, что я вообще думаю о том, что будет завтра, послезавтра, через неделю? Я в «несвойственной мне манере» отвечаю самоуверенно, бодро… Раиса Максимовна все время в крайнем напряжении, хоть бы раз улыбнулась. Зато дочка — Ира — вся полна решимости, бесстрашная, резкая… беспощадная в словах и «эпитетах» по поводу того, что «с ними сделали»… Оказалась образованная и с хорошим вкусом…

Так вот, вестей я им никаких не приносил. И наши «дискуссии» вращаются все вокруг приезда «Болдина и компании»… Что урывками брали с маленького «Сони», оказавшегося у Толи».

Письма президента

В эти тревожные дни Раиса Максимовна все время носит с собой маленькую шелковую сумочку. Там, видно, самое тайное, что отбирать стали бы в последнюю очередь… Она очень боится унизительного обыска… Боится за Михаила Сергеевича, которого это потрясло бы окончательно. Черняев: «Она была постоянно в нервическом состоянии. В этом состоянии она мне вручила вчера и «комочек» пленки, завернутый в бумагу и заклеенный скотчем.

— Мы уже передали другие варианты. Я лучше не скажу вам — кому. Это — вам. Нет, не вам…

— Почему же не мне? Я ведь продолжаю качать права как народный депутат: хочу, мол, быть на заседании Верховного Совета 26-го, о котором объявил Лукьянов.

Михаил Сергеевич отреагировал: «Чего захотел?!»

Читаем в одном из интервью: «Это произошло 27 августа, — начал вспоминать президент. — Писем у нее за прошлое, особенно за молодые наши годы, скопилось много. Я ей писал из разных поездок и командировок регулярно, откровенно и яростно, как радикал. Таким, собственно, и остался. Письма были очень личные и открытые.

Знаете, у Раисы Максимовны очень глубокое отношение к тому миру, который нас связывает столько десятилетий. Она, кстати, принципиальный противник того, чтобы моя семья… без нужды выходила на внешний мир. Дом для нее — наш остров.

27 августа, когда я вернулся домой, застал ее в слезах. Она сказала: «Я только что сожгла все письма. Не могу представить, что их кто-то будет читать, если с нами повторится то, что было в Форосе».

Р.М. постоянно лукавит. Недоумение перестает в сомнение. Не покидает чувство того, что она знает несравнимо больше, что она постоянно чего-то, самого главного, недоговаривает. И как она пообещала — «это вместе со мной и уйдет» — так оно и вышло.

 

Из хроники путча

19-го по Москве, а затем и по стране прокатился слух — якобы на Псковский завод АТС поступил срочный заказ на выпуск 250 тысяч наручников. Гарантированный навар предприятию — 12 млн руб. Отказались… Слух впоследствии подтвердился.

21- го, 12.00–14.00. «Проснулся» секретариат ЦК КПСС. Ивашко спросил у Янаева: «А где наш президент? Что с ним?» 19.30 того же дня. Фо-рос, дача президента СССР. «Верные друзья» отвергнуты. Бывшие враги — в доверии у Михаила Сергеевича.

22- го, 19.30. Застрелился Пуго в своей квартире. В полночь «Железный Феликс» пал. При большом стечении народа в Москве убран памятник Дзержинскому. Кто-то зааплодировал. «На тот ли путь встаем?» — спрашивают некоторые друг друга в толпе…

 

Предсказание

Как и в случае с Чернобыльской катастрофой, так и на этот раз не обошлось без прозорливцев. Мы все прекрасно знаем — когда Горбачев объявил свободной прессу, сразу же, почти на другой день, появилось труднопредставимое раньше количество газет и журналов. С превеликим удивлением прочла в газете «Альтернатива», межрегиональном социал-демократическом вестнике, в июльском номере за 1990 год отрывок из произведения В. Галина «Предчувствие гражданской войны». «Политическая фантазия» построена в виде серии отрывков из газетных публикаций. Время мятежа автор отнес к апрелю — июлю 1992 года. Стало быть, путчисты его опередили на год… Попадание в «яблочко» — и слово «апрель» здесь есть, и заявление путчистов о том, что «вооруженное выступление предпринято нами для спасения нашей Родины». И форосское заявление президента — точно совпадает со своим «двойником»: «…попытка переворота совершена небольшой группой военных и обречена на провал. Народ никогда не поддержит новоявленных диктаторов, какими бы красивыми лозунгами они не прикрывались». Это еще ладно. Но далыне-то, дальше!.. Читаем у Галина: «Сообщает Би-би-си: «И без того не слишком большие силы мятежников быстро тают. Многие военные, узнав об амнистии, сдаются властям. Оставшиеся в живых руководители мятежа покончили с собой. Не исключено, что им «помогли» сделать это…»

Из информации «Пайс»: «Как полагают, провалу мятежа во многом способствовал раскол внутри КГБ, в том числе и в высшем руководстве. Часть среднего звена на местах, озлобленная нападками на КГБ, активно поддержала путч. Многие пытались занять нейтральную выжидательную позицию. Правда, не всем это удалось. В то же время немало сотрудников КГБ активно противодействовали мятежу».

«Московские новости»: «Возможно, что этот путч был лишь генеральной репетицией. Не исключено, что главные события еще впереди».

Инициаторы событий 1991 года ориентировались на эту книгу В. Галина? Ведь само развитие путча и расстановка сил, описанные им, все сходится!..

 

Неподведенные итоги

…Есть среди скал места, где нельзя громко разговаривать. Кто был в горах, тот прекрасно об этом знает: стоит повысить голос, и полетел камешек, за ним — камни побольше, и вот — мощная лавина сметает все на своем пути.

Вот так же произошел обвал союзного центра. Он перестал существовать, и это принесло с собой массу новых проблем.

Наступила очередная фаза тяжелого экономического кризиса. Уж и не знаешь теперь, как его называть. Он принял затяжной характер — на десятилетия. Петля кризиса захлестывает россиян за горло, все время оставаясь на шее, точно во время пытки. Изнурительная и в основном беспринципная политическая борьба парализует деятельность государственных институтов, экономику. Россия и другие государства СНГ стоят перед лицом труднейших проблем.

Но на победной волне сопротивления путчистам выросли свои проблемы и свои тенденции. Сначала были обескровлены, а затем и вообще устранены союзные структуры. Разгромлена и без того ослабевшая и дезориентированная партия, а некоторые ее руководители приняли в путче прямое участие. Все это открыло путь к беловежскому сговору и политическому развалу союзного государства. Очаги межнациональной розни вылились в кровавые конфликты, чего раньше худо-бедно удавалось избежать.

Путчисты сыграли на несогласованности действий и даже расколе демократических сил, группировавшихся сперва вокруг инициатора перестройки Горбачева, а затем — оппозиционера Ельцина. Этот урок впрок нам всем не пошел…