ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

Ночь хозяйничала в городе. Плотно укутанные густой темнотой, погрузились в сон улицы, переулки, дома. В парке тихонько перешептывались почти невидимые деревья. Только завод не признавал власти ночи. Шумно дыша, дерзко сверкая огнями, он гнал прочь от своих ворот тишину и темноту. В его стенах без устали кипела жизнь. Здесь рождались моторы — сердце самолета.

В цехах, залитых электрическим светом, люди и в ночные часы работали так, словно за окном все еще светило полуденное солнце.

— Ну, как у тебя дела идут?

Мастер экспериментального цеха Кузьмич остановился около молодого паренька.

— Теперь порядок, — паренек широко улыбнулся по-детски пухлыми губами. Улыбка осветила все его лицо, круглое, розовое, еще не знавшее бритвы. Только глаза, светло-карие, спрятавшиеся глубоко под надбровными дугами, и сейчас смотрели чуть грустно и мечтательно, точно видели что-то свое…

— Сколько сегодня дашь? — поинтересовался Кузьмич.

— Может, полторы вытяну, не больше. Наладить не сразу удалось.

— Да ты, Лень, очень-то не торопись. Хорошенько проверь. Мы это твое приспособленьице, может, и к другим станкам приладим. Знамя надо нам вернуть. Сообща, конечно, всем цехом, но и твоя помощь тут будет. Задержались маленько с родченковским мотором, ну, да зато какого красавца собрали!

Леня во время разговора продолжал работать, руки его привычными движениями управляли станком. На какой-то миг его ярко загоревшиеся глаза впились в прорезанное глубокими морщинами лицо мастера:

— Правда, что родченковский мотор поутру на испытание пойдет? — В голосе Лени звучало что-то большее, чем простое любопытство.

— А это уж как погода позволит. Сам не маленький, понимать должен, — в какую даль лететь собираются. Шутка сказать, в Арктику!

— Погода ж — красота! Ни облачка! — заикнулся было Леня. Кузьмич прервал его:

— Так то здесь у нас, а в Арктике? Там, брат, совсем другое: бураны, метели. Для того и метеослужба, понимать надо. Слыхал я, — добавил Кузьмич, — получили, наконец, хороший прогноз: полетят, значит. И то пора, уж сколько дней собираются, а погода все не пускает. Андрей Павлович измучился, не легко ему ждать…

— Еще бы! — Леня уже весь горел. — Такой мотор! Мне товарищ Доронин рассказывал. Как вы думаете, все будет в порядке?

— Должно быть, а угадать трудно. По всему видать, авиадизель замечательный, и собрали его у нас на совесть, пылинки сдували. Все-таки кто его знает… не всегда сразу хорошо. Сложная штука новый мотор…

Кузьмич повернулся и быстрыми шагами направился в другой конец цеха. Леня проводил дружелюбным взглядом его высокую жилистую фигуру. Держался Кузьмич очень прямо, и, если бы не щедро припорошенный серебром затылок, со спины его можно было принять за молодого.

— Скоро, наверно, полетят. Что-то будет… — Ленины руки задвигались еще быстрее.

* * *

На рассвете двухмоторный самолет вырулил на старт. Получив по командной радиостанции разрешение на взлет, летчик дал полный газ. Машина вздрогнула и побежала по стартовой дорожке. Слабый толчок, второй — и тяжело нагруженный самолет повис в воздухе. Делая круг над заводским аэродромом, он с каждой секундой набирал высоту. Внизу летчик видел голубую извилистую реку, воздушные очертания моста, белые коробочки домов, спрятанные в зеленых садах. За городом справа расстилались бескрайние поля, слева сквозь утреннюю дымку виднелся густой лес.

Машина легла на курс «норд». Летчику Николаю Николаевичу Кирееву давно хотелось самому испытать в условиях Крайнего Севера дизельные моторы конструкции инженера Родченко. К этим моторам у него особый интерес. И не только потому, что Андрей Родченко не посторонний ему человек. Николаю Николаевичу необходимы такие мощные моторы, каких еще нет в авиации. Без этих моторов не поднимется в воздух уже давно рассчитанный им во всех деталях огромный воздушный корабль, самолет-гигант, который так нужен нашей стране с ее бесчисленными воздушными трассами.

Несколько лет тому назад Родченко доказал теоретическую возможность постройки дизельных моторов в восемь — десять тысяч лошадиных сил. Сегодня испытывается его мотор в пять тысяч сил. Значит, пора и Николаю Николаевичу добиваться разрешения на постройку своего самолета. Почва у него под ногами твердая: мощный мотор существует. Осталось только проверить, как будет он работать в длительном полете за Полярным кругом — туда тоже полетят киреевские воздушные корабли-гиганты. С этой целью два дизеля Родченко поставили на обыкновенную рейсовую машину, летит она со скоростью четыреста километров в час.

Воздушный океан встретил самолет легким попутным ветром. Киреев, включив автопилот, вынимает из планшета аккуратно сложенную карту маршрута и, убедившись, что летит без отклонений, прислоняется к спинке сидения. Не спеша достает он из нагрудного кармана комбинезона портсигар и спички. Теперь и закурить можно!

Затягиваясь дымом папиросы, Николай Николаевич смотрит, как поднимается оранжевый диск солнца. Потом он переводит взгляд на землю. Медленно проплывают поля, деревни, широкой лентой сверкает Волга. Идущий вверх по реке караван судов словно замер на месте. Вдали показался город.

— Товарищ Волков, передайте: подходим к Калинину. Все в порядке, — говорит Николай Николаевич по внутреннему телефону.

— Есть передать! — весело отвечает радист. Появились облака, сначала редкие, прозрачные.

Они темнели, сгущались и, наконец, плотно окутали землю. Киреев вел машину над облаками по радиокомпасу прямо на аэродромный маяк северного города. Впереди широкая воздушная дорога к островам Земли Франца-Иосифа. Давно ли такой полет казался сказочным. А то ли еще ждет в будущем!

Кирееву слышится грозный рев не двух, а уже шести дизелей. Эти небывало экономичные и сильные моторы несут самолет, на борту которого столько же пассажиров и груза, сколько перевозит транссибирский экспресс Москва — Владивосток.

Николай Николаевич берет телефонную трубку и вызывает Родченко:

— Как ты там, Андрей? Волнуешься?

— Грешен! — сознается Родченко.

Николай Николаевич и сам волнуется: хотя в моторах уверен, а все-таки… Летчик-испытатель всегда должен быть готов к неожиданностям. Но Андрею он говорит:

— Не беспокойся. Все будет в порядке.

На душе у молодого конструктора становится тепло, словно большая сильная рука Николая Николаевича опять крепко обнимает его плечи.

…Вот он, двенадцатилетний Андрей, подавленный горем, стоит у свежего могильного холма.

— Круглый сирота, один на свете остался, — равнодушно говорит пожилая соседка Андрея какой-то совсем незнакомой женщине.

От этих слов мальчику становится еще тяжелее, еще горче. Растерянно, с обидой смотрит он на чужих людей, провожавших его отца в последний путь. Чужих… Теперь ему все чужие и он никому не нужен. Никому!!!

В этот момент на его плечо легла дружеская, такая знакомая теперь, рука. Высокий худощавый летчик в коричневом кожаном пальто заглянул ему в лицо большими светлыми, слегка задумчивыми глазами. Андрей узнал этого летчика — не раз тот бывал у его отца.

— Пойдем жить к нам. Тебе у нас плохо не будет. — И, поймав настороженный взгляд подростка, добавил негромко: — Мой отец тоже рабочий был. И тоже литейного цеха.

Спустя несколько лет они сидели на диване в кабинете. Сквозь тонкий шелк трикотажной футболки Андрей чувствовал большую горячую ладонь Киреева. Тот говорил:

— Вот ты и окончил школу, Андрюша. Теперь пойдешь учиться дальше. Признаться, я тебе немножко завидую. Не удивляйся. Дело свое я люблю. Да и вообще нельзя быть летчиком-испытателем, если не любишь свое дело. Я испытал много самолетов, и больших и маленьких, тихоходных и скоростных, сейчас моторы испытываю. Каждый раз я сажусь в кабину с надеждой и нетерпением, но — напрасно! Все мне кажется: это еще не тот самолет! Хороший бывает, а все-таки не тот. Закрою глаза — вижу: машина, которую так жду! Как будто все детали вижу, мечтаю о ней, а создать силенок нет. Знаний не хватает. В другое время я рос. Впрочем, скоро не придется другим завидовать, — сам учиться пойду. А потом возьмем, да и построим с тобой самолет-гигант!

«И построит, обязательно построит», — думает сейчас Андрей. Он знает: Николай Николаевич не бросает слов на ветер. Окончил же в прошлом году Киреев самолетостроительный факультет, да еще и с отличием.

Стрелка радиокомпаса заколебалась и, описав дугу, остановилась на нижней точке. Взглянув на график полета, Николай Николаевич обрадованно сообщил экипажу:

— Идем с точностью до одной минуты.

По его распоряжению радист связался с радиостанциями зимовок и запросил, какая у них погода.

Машина продолжает плыть над облаками. Но облака поднимаются все выше и выше, словно стремясь преградить самолету путь.

Впереди надвигается черная стена: мощный циклон пересекает воздушную дорогу.

«Обойти циклон все равно не удастся, — думает Николай Николаевич, — попробуем подняться выше». Он прибавляет моторам обороты, и машина со скоростью пять метров в секунду набирает высоту.

В трубке шлемофона раздается голос радиста:

— На Рудольфе ясно. В Тихой — сплошная облачность и изморозь, видимость двести метров, ветер пять — шесть баллов. На мысе Желания никакой видимости, ветер одиннадцать баллов.

— Узнаю старую приятельницу — Арктику, — усмехается Киреев, — но на этот раз отсутствие видимости не страшно, мы же не собираемся садиться.

Привычным взглядом он снова смотрит на приборы. Все в порядке. Моторы громко и уверенно поют его любимую во время полета песню: Вперед! Вперед! Вперед!

Перетянуть циклон не удается. Приходится идти в темносерой гуще облаков. Но тут начинается обледенение. Переднее стекло фонаря затягивается ледяной пленкой, на лобовой части крыльев быстро нарастает лед.

Все летчики хорошо знают: при сильном обледенении машина теряет свои аэродинамические качества — ее начинает трясти. В конце концов она может развалиться в воздухе.

Николай Николаевич дает команду:

— Включить антиобледенитель на винты и пустить теплый воздух в крылья!

Лед постепенно тает. Он срывается отдельными кусками, освобождая крылья от опасного груза.

На высоте шесть тысяч метров обледенение кончается. В разрыве облаков показывается солнце и тут же исчезает. В тусклом свете машина скользит, задевая крылом за плывущие навстречу облачные нагромождения, временами врезаясь в толщи темной крутящейся массы.

Темнобурые, почти черные валы облаков в хаотическом движении беспрестанно меняют свои очертания и угрожающе теснят машину со всех сторон. На мгновение впереди появляется бездонная пропасть, и тут же на ее месте вырастает огромная гора с острой, словно шпиль на башне средневекового замка, вершиной.

Чем выше поднимается самолет, тем причудливее разворачивается грандиозная панорама. Андрей впервые летит в высоких широтах. И то, что он видит, заставляет его на время забыть о своих моторах, ритм работы которых он все время ощущает, как биение собственного пульса.

На высоте шести с половиной тысяч метров облачность кончилась, навстречу сверкнуло яркое солнце.

«Хороши новые моторы, — удовлетворенно думает Киреев, — да и машина тоже. Далеко шагнула техника! Несколько лет тому назад от такого циклона пришлось бы без оглядки удирать обратно».

Вдруг левый мотор начал дымить и остановился.

— Турбокомпрессор отказал, — тревожно сообщает Родченко, — воздуху не хватает.

Самолет возвращается в облака, теряя при этом две тысячи метров высоты. Мотор, вышедший было из строя, опять заработал. Зато снова начинается обледенение. На этот раз не помогает и антиобледенитель. Когда его включили, на левом крыле лед исчез очень быстро, но на правом продолжал нарастать.

— Заело клапаны правого калорифера, — с явным беспокойством в голосе говорит механик Морозов.

Машину клонит на правое крыло и начинает заворачивать.

— Хоть выключай левый подогреватель, — огорчается Николай Николаевич, — пробиваться вверх нельзя из-за турбокомпрессора.

Радист докладывает, что самолет находится над бухтой Тихой.

— Спросите, возможна ли посадка?

Ответ неутешительный: аэродром закрыт облаками.

С еще большей силой самолет валится вправо. Вдобавок его начинает трясти. Остается одно: выключить и левый калорифер. Машина быстро снижается.

— Свяжитесь с Рудольфом, — говорит Киреев радисту, — если там погода не изменилась и можно сесть, я постараюсь дотянуть туда.

Лед теперь нарастает на обоих крыльях, вести машину стало легче. Однако тряска увеличилась.

Николай Николаевич решает прибавить обороты моторам, но машину трясет о такой силой, что кажется, она вот-вот развалится. Поневоле приходится убрать газ. Теперь машина стремительно идет вниз. До земли остается триста метров. Каждую секунду самолет может врезаться в ледник какого-нибудь острова.

Мучительно работает мысль в поисках выхода: как спасти людей?

«Прыгать с парашютами? Но куда? Внизу море-Туман… Погибнуть так глупо!»

— На Рудольфе по-прежнему ясно, — сообщает радист.

Киреев дает полный газ моторам.

«Только бы не рассыпалась машина, только бы дотянуть…»

Вдруг самолет резко валится на левое крыло. Киреев молниеносно открывает фонарь и видит: правое крыло освободилось ото льда. Еще не отдавая себе отчета в происшедшем, повинуясь инстинкту, он кричит:

— Включай левый калорифер!

На лбу летчика выступил холодный пот. Он не спускает глаз с крыла: лед быстро срывается с кромки и исчезает в тумане. Освобожденный самолет взмывает ввысь.

Николай Николаевич облегченно вздохнул и вызвал Морозова.

— Как тебе удалось исправить?

— Я пролез в крыло и открыл клапан.

— Ты спас нас, дружище!

Николаю Николаевичу захотелось крепко обнять бортмеханика и сказать ему что-то ласковое, теплое, как те чувства, которые переполняли его сейчас.

Над островом Рудольфа пролетели при ясной погоде. Николай Николаевич включил автопилот, вытянул онемевшие ноги, расправил плечи. Только сейчас почувствовал, как устал за эти десять часов полета. Он с наслаждением отдыхал, любуясь давно знакомой, но всегда волнующей картиной: вокруг раскинулась вечно движущаяся ледяная пустыня океана, кое-где в лучах полярного солнца сверкали ослепительно белые громады айсбергов.

Невольно мысли Николая Николаевича переключаются на историю завоевания Арктики. Сколько славных имен хранит эта история. Люди из разных стран столетиями пытались завоевать район Северного полюса. А теперь все меньше и меньше остается на карте Северного Ледовитого океана белых пятен, а в небе над дрейфующими льдами — нехоженых дорог.

…Самолет идет над островом Шмидта. Вдали показалась Северная Земля. Киреев разворачивает машину вправо и ведет ее на юг.

Ясная погода была и на материке. Николай Николаевич смотрит, как под крылом самолета проносится бескрайняя тундра. Много лет тому назад Киреев чуть не погиб в этих местах — случилась авария. Спас его молодой ненец.

Тундру постепенно сменяет густой лес. Солнце клонится к горизонту, небо по-прежнему остается безоблачным.

Неожиданно радист принимает с заводского аэродрома радиограмму с предупреждением о сильной грозе.

Киреев ни секунды не колеблется:

— Гроза не циклон, пока долетим — пройдет.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Гроза над городом разразилась совсем неожиданно. Весь день на небе не появлялось ни одного облачка. Разморенные июльской жарой люди скрывались в домах с наглухо закрытыми ставнями. Но и там их преследовала духота. К вечеру подул ветерок и дышать стало легче.

Когда солнце, уходя за линию горизонта, оставило светлооранжевый след, с юго-запада надвинулась огромная грозовая туча, окаймленная отблесками заката. Светящаяся полоса на западе еще не успела потухнуть, а небо уже прорезали ослепительные зигзаги молний, сопровождаемые громовыми раскатами.

Мария Михайловна Киреева и ее старший сын Виктор, большелобый, с упрямым подбородком, очень похожий лицом на отца, собрались пить чай, когда от удара грома в буфете зазвенела посуда.

В больших серых глазах Марии Михайловны мелькнул испуг. Она повернулась к Виктору, хотела ему что-то сказать, но тут же раздумала, спрятала свое сразу разгоревшееся лицо за дверцей буфета и начала переставлять с места на место чашки.

Мария Михайловна, несмотря на долгие годы совместной жизни с Николаем Николаевичем, не могла приучить себя относиться спокойно к его полетам. Киреев участвовал в дальних воздушных экспедициях, и Мария Михайловна каждый раз мучительно волновалась.

Однажды, еще в начале их совместной жизни, Николай Николаевич, прощаясь перед полетом с женой, сказал ей ласково и шутливо:

— Не надо так, Марусенька! Ведь ты боец гражданской войны.

Сказал и сам спохватился: самое больное, самое тяжелое всколыхнул своими необдуманными словами.

До отъезда на аэродром оставались тогда считанные минуты. Николай Николаевич покрыл поцелуями пушистые пепельные волосы жены и все повторял прерывистым шепотом:

— Прости, родная, прости меня. Если бы ты только знала, как я люблю тебя!..

Когда подросли дети, Киреев внушил им, что надо стараться незаметно отвлекать мать от тяжелых дум.

— Она в ранней молодости пережила такое большое горе, что до сих пор не может забыть его, — коротко объяснил он.

— Наверно, когда мы были маленькие и ничего еще не понимали, у отца случилась авария с самолетом, поэтому мама и боится за него, если он далеко улетает, — решила Наташа.

— Ну конечно, — подтвердил Виктор.

Это был редкий случай, когда мальчик так безоговорочно согласился со своей старшей сестрой.

И вот сейчас, успев заметить покрасневшее, растерянное лицо матери, Виктор понял, что ее не просто обеспокоила гроза: отец-то ведь в воздухе!

Громовые раскаты раздавались все чаще и чаще. Мария Михайловна с трудом сдерживала волнение.

«Уйти из столовой, оставить ее одну или, наоборот, попытаться чем-нибудь отвлечь. Но чем?» — думал Виктор.

Кто-то позвонил с улицы. Слышно было, как Катерина, ворча на ходу, пошла из кухни по коридору открывать парадную дверь.

— Мама, наверно, тетю Катю оторвали от плиты в момент кулинарного экстаза, — не удержался от шутки Виктор.

— Тебе следовало бы самому выйти на звонок. Катерина — старый человек, — с упреком сказала Мария Михайловна.

Пристыженный, Виктор не успел ответить, — в столовую вошел молодой инженер Сергей Александрович Глинский. Светлосерый костюм прекрасно сидел на его стройной фигуре спортсмена. Но во всем: и в одежде и в том, как он держал себя, сквозила немного нарочитая щеголеватость, словно Глинский хотел показать каждому: «Видите какой я элегантный…»

Виктор терпеть не мог Глинского и искал случая сказать ему какую-нибудь колкость. Инженер относился к Виктору сдержанно-любезно, но с нескрываемым оттенком собственного превосходства. Это еще больше возбуждало против него самолюбивого юношу.

— Дождя еще нет, но столько пыли в воздухе — дышать нечем. До дома мне еще далеко и я решил просить приюта у вас, — сказал Глинский здороваясь.

— Очень хорошо, Сергей Александрович, — приветливо улыбнулась Мария Михайловна. — Пришли как раз во-время: сейчас будем пить чай.

Виктор, перелистывая иллюстрированный журнал, бросил реплику:

— Конечно, без уважительных причин вы к нам не заходите!

Мария Михайловна умоляюще взглянула на сына. Вспыльчивый, резкий, Виктор иногда казался даже грубым. Близкие знали, что он добр, отзывчив, но посторонние могли думать иначе.

Глинский сделал вид, что не заметил выходки Виктора, и подошел к пианино.

— Разрешите посмотреть ноты, — обратился он к хозяйке. — Я слышал, что Наталья Николаевна приобрела последние новинки.

Он протянул было руку к аккуратной стопке нотных тетрадей, но резкий порыв ветра распахнул окно. Ноты разлетелись во все стороны, инженер бросился их собирать. Виктор с трудом закрыл окно.

Снаружи свирепствовал настоящий ураган.

Крупные редкие капли причудливым узором легли на широкую пыльную дорогу, и сразу же хлынул ливень.

И какой ливень! Через несколько минут по улице бежали мутные ручьи. Виктор, прижавшись лбом к стеклу, с интересом наблюдал грозу. Блеснула молния, за ней последовал оглушительный удар грома.

— Витя, — бросилась к сыну Мария Михайловна, — отойди от окна!

Виктор нехотя отошел и со скучающим видом снова уселся на диван.

— С детства боюсь грозы, — обращаясь к инженеру, сказала Мария Михайловна. — Мне было 10 лет, когда моя бабушка вот так же стояла у окна во время грозы. Ее ударила молния, она почернела, как уголь. Что с ней только не делали, все надеялись — отойдет. Ничего не помогло. Пушки в гражданскую войну меня так не пугали, как гром.

Глинский улыбнулся:

— При современной технике, Мария Михайловна, гроза не опасна. А вот ливень и град действительно могут причинить вред.

— Урожай в этом году обещает быть хорошим, — рассеянно сказала Мария Михайловна. Она старалась поддерживать разговор, но ее мысли невольно уносились далеко.

«Где сейчас Николай? — думала она. — Как он посадит машину в такую страшную грозу? Ведь даже в хорошую погоду этот полет — не без риска для жизни».

Словно сквозь сон, слышала Мария Михайловна оживленные голоса. Виктор о чем-то спорил с Глинским. Смысл произнесенных ими слов не доходил до сознания. И только резкий тон сына вернул ее к действительности:

— …Инженеры бывают разные!

— Более опытные и менее опытные, талантливые и бездарные, — вежливо продолжил Глинский.

— Точнее, попадаются и пустоцветы с дипломом, — вторично прервал его Виктор. — Вот Андрей Родченко — это настоящий советский инженер. Такого инженера все уважают: и рабочие, и начальство.

— Ну, к Родченко-то вы пристрастны, — возразили Сергей Александрович, — он ведь у вас в семье свой человек.

— Я очень люблю Андрея, — переменив тон; тепло и серьезно сказал Виктор, — но независимо от моих личных чувств к нему, он талантливый изобретатель.

— Вы имеете в виду его моторы? — с легкой иронией спросил Глинский. И не ожидая ответа, продолжал тоном профессора, читающего лекцию своим молодым ученикам: — Дизельные авиамоторы, работающие на тяжелом топливе, — далеко не новая проблема. Выдающиеся зарубежные конструкторы, в том числе и Юнкере, не раз пытались применить дизель в авиации, и что же? — Ничего! Им не удалось! По-прежнему дизельный авиамотор весьма ненадежен, может отказать в самые ответственные моменты. Таких случаев было не мало. Летать на дизелях — это значит рисковать машиной и даже жизнью. Инженер Родченко больше года работал над первой своей конструкцией дизеля, оказавшейся абсолютно непригодной.

— А зато второй вариант — удачный. Пошел в серию, — перебил Виктор.

— Действительно пошел в серию, но пользы от него мало, — снисходительно заявил Сергей Александрович. — Ни один конструктор не ставит этих моторов на свой самолет. Да и сам Родченко не очень ими доволен. Поэтому он и старается создать более мощные моторы, чтобы реабилитировать себя. Я все время следил за постройкой этих моторов и нахожу, что они не надежны для эксплуатации. Летать с дизелями Родченко — опасно.

Мария Михайловна, мешавшая ложечкой давно растаявший сахар, встрепенулась:

— Почему опасно, Сергей Александрович?

— Дорогая Мария Михайловна, — поспешил ответить Глинский, — для такого искусного летчика, как Николай Николаевич, полет с моторами Родченко, конечно, не опасен. Он в любом случае сумеет дотянуть машину до аэродрома. Что же касается обыкновенных, средних летчиков, то они далеко не улетят. А моторы у нас готовят не для отдельных экспериментов.

Виктор с трудом сдерживал накипавший гнев.

— Не волнуйся, мама, — обнял он за плечи Марию Михайловну, — ты разве не знаешь отца? Неужели он бы стал кривить душой и напрасно хвалить Андрея за его мотор?

— Мария Михайловна! — позвала Катерина из детской.

— Извините, — это, наверно, Юрик с Верочкой никак поладить не могут. Необходим материнский авторитет, — с улыбкой сказала Киреева, поднимаясь из-за стола.

Как только она вышла, Виктор подсел поближе к инженеру:

— Смотрю я на вас… Прекрасно сшитый пиджак, шикарный галстук, а таких великолепных туфель на каучуке нет ни у кого во всем городе, не только что на заводе.

— Что вы хотите этим сказать? — настороженно спросил Сергей Александрович.

— Ничего особенного, — пожал плечами Виктор. — Внешний лоск — вещь невредная, так же как и туфли на каучуке. Все это вы приобрели во время заграничной командировки. Приобрели для себя. А мне бы хотелось знать, что получил в результате вашего путешествия завод?

С изысканным полупоклоном Глинский ответил в тон Виктору:

— Об этом знает директор завода и все, кому положено знать. А вы, юноша, вероятно, слыхали, что существуют производственные тайны. Интересоваться ими я вам не рекомендую.

— Разговорчиками о производственных, военных и других тайнах часто прикрывают пустоту, — вспылил Виктор.

Сергей Александрович молча пожал плечами.

Инженер на десять лет старше своего собеседника, несмотря на это, постоянные колкости Виктора выводят его из равновесия, и только воспоминание о нежном девичьем лице заставляет сдерживаться. Глинский любит Наташу Кирееву и надеется назвать ее своей женой. Не в его интересах ссориться с Наташиным братом.

Виктор сразу остыл и понял, что зашел слишком далеко. Но признаться в этом перед Глинским, да еще извиниться было выше его сил.

Потянулись минуты напряженного молчания.

— Можно к вам? — раздался из передней девичий голос.

Виктор радостно откликнулся:

— Конечно, можно! Заходи, заходи, Тася. Девушка вошла и остановилась у порога. Она была закутана в серый дождевой плащ. Струйки воды скатывались с капюшона и медленно ползли вниз.

— Дальше не пойду, Витя, — сказала девушка. — Я же совсем мокрая. Видишь, с меня течет. Наташа дома?

— Наташи нет, — ответил Виктор, осторожно снимая дождевик с узких девичьих плеч.

— А почему у тебя туфли сухие? — удивился он. Простенькие парусиновые лодочки на стройных загорелых ногах выглядели так, словно их только что принесли из магазина: белые, без единого пятнышка.

— А я их под плащом несла, босиком шла, — спокойно ответила Тася.

Сергей Александрович с любопытством посмотрел на нее. Неважно сшитое клетчатое платье не могло скрыть изящества ее хрупкой фигуры. Длинные темные косы оттягивали назад маленькую головку. Тонкое бледное лицо освещалось большими синими глазами. Эти глаза, опушенные темными ресницами, умоляюще смотрели на Виктора:

— Витенька, милый, где мне найти Наташу? Я ведь из-за нее в такой дождь пришла. Нужна она мне очень.

— Рад бы помочь тебе, но Наташа прямо из института поедет на аэродром встречать отца. А в чем там У тебя дело, если не секрет?

— Какой секрет! Письмо от пионеров привезла Наташе. — Тася достала из кармана узенький белый конверт и протянула его Виктору.

— Вот, передай! — И тут же спохватилась: — А как я ответ получу? Мне ответ срочно нужен.

— Письмо не запечатано. Можно я прочту, вместе сообразим, как быть, — предложил Виктор.

— Пожалуйста, читай, — согласилась Тася. Виктор прочел вслух:

— «Дорогая Наташа! Вы сами были пионеркой и пионервожатой, поэтому вы поймете нас и поможете. Завтра у нас в лагере встреча с Героем Советского Союза товарищем Дружининым. Он нам расскажет о себе. А мы для него будем показывать наши лучшие танцевальные номера. Мы их уже давно готовим. Но дядя Вася сегодня заболел и некому играть на баяне. У нас в лагере есть и пианино. Мы знаем — вы хорошо играете на пианино. Только, пожалуйста, не отказывайтесь, а то у нас все сорвется».

Полстраницы было занято старательно выведенными подписями.

— Это ты научила? — спросил Виктор Тасю.

— Я, — ответила девушка. — Когда Наташа была нашей пионервожатой, на всех вечерах играла. Ты-то разве забыл?

— Наталья Николаевна не сможет завтра провести вечер у пионеров, — неожиданно вмешался Глинский. — Она идет слушать «Кармен». Поют москвичи.

— Наташа не откажет пионерам! — запальчиво крикнул Виктор.

Тася стояла в раздумье:

— Я помню, что Наташа и раньше очень любила эту оперу. Она, наверно, нам не откажет, но лишит себя большого удовольствия. Мне не хочется этого, Витя. Как же быть?

Тася вопросительно подняла глаза на Виктора.

— Добрая ты, Тася! — растроганно сказал юноша. — Хочешь я приеду к вам и буду, как дядя Вася, на баяне играть?

— Конечно, хочу, — обрадовалась Тася, — а я и забыла, что ты играешь на баяне. Это будет замечательно! Непременно приходи завтра к десяти утра на репетицию.

Маленькие розовые губы открылись в радостной улыбке. От этой улыбки, от блеска зубов лицо Таси стало таким чудесным, что и Глинский невольно залюбовался ею.

Виктор не сводил с Таси глаз:

— Я провожу тебя, можно?

— Не надо, я побегу… Мама ждет, еще рассердится. Смотри, не забудь завтра! — Последние слова донеслись издалека.

Виктор сорвал с вешалки свой плащ и побежал вслед за девушкой.

Буря уже стихала, но ливень продолжался с прежней силой. Таси нигде не было видно. По улице, как светлячки, то потухали, то снова загорались огни ручных электрических фонариков. «Куда она исчезла?»

— Тася! Тася! — кричал Виктор.

Словно в ответ, раздался автомобильный гудок, и, разбрызгивая воду, подъехал легковой автомобиль.

— Отец! — бросился Виктор.

Но он ошибся. В машине сидела Наташа.

— Витя! — обрадованно крикнула она, — перенеси меня, пожалуйста, через этот поток, а то я в белых туфлях.

— Почему ты явилась в такой ливень? — спросил Виктор сестру и поздоровался с шофером.

— Замерзла я, Витенька, — пожаловалась Наташа. — Попробуй-ка в таком воздушном туалете просидеть несколько часов на аэродроме. Я хотела позвонить домой, чтобы мне прислали пальто и галоши, но из-за грозы телефон не работал.

— А кто бы тебе повез в такой ливень? — возмутился Виктор. — Об этом ты подумала?

— Не злись, пожалуйста, Витя. Признаюсь, не подумала! — весело откликнулась Наташа.

— Как папа? — переходя на мирный тон, спросил Виктор.

— Ему по радио сообщили, какая у нас погода. Ко, ведь ты знаешь отца, он распорядился приготовить прожекторы. Его ждут через час. Вот я и решила съездить домой переодеться. Мама, конечно, беспокоится?

— И как всегда, старается это скрыть, — ответил Виктор и поднял Наташу. — Тяжелая же ты, сестренка! Как бы тебя не уронить, — пошутил он и тут же споткнулся.

— Ты и на самом деле не урони! — испугалась Наташа.

Виктор благополучно поставил ее перед парадной дверью и нажал кнопку звонка. Дверь открыла Катерина.

— Тетя Катя, дорогая, полжизни отдам за чашку горячего чая, — заявила девушка.

— Наташа, — остановил Виктор сестру, — у нас торчит этот франт.

— Ну и что же? — рассмеялась Наташа.

Мария Михайловна продолжала возиться с малышами в детской. Глинский сидел в одиночестве у потухшего самовара. Увидев Наташу, он поспешно поднялся ей навстречу. Наташа окинула взглядом его высокий белый лоб, узкое бледное лицо и смущенно извинилась:

— Я очень спешу, через пятнадцать минут еду обратно на аэродром.

— Разрешите, Наталья Николаевна, проводить вас? — попросил Глинский.

— Пожалуйста, — не совсем твердо ответила Наташа.

Ей не хотелось обижать его отказом. Но ее смущало, что отец, как и Виктор, не особенно жаловал франтоватого инженера.

Словно угадывая ее мысли, Сергей Александрович добавил:

— С аэродрома я вызову свою машину и проеду на завод, мне необходимо проверить работу нового агрегата.

Мария Михайловна услышала Наташин голос и вышла в столовую.

— Как отец? Сел где-нибудь? — спросила она волнуясь.

— Все хорошо, мама, — скоро прилетит! — поспешила успокоить ее девушка.

Мария Михайловна повеселела. Наташа быстро переоделась и вместе с Виктором и Глинским уехала на аэродром.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Николай Николаевич вел машину к городу. До родного аэродрома осталось не больше часа полета. По распоряжению командира Волков радировал:

— Все в порядке. Приготовьтесь к встрече.

Густая черная масса, поглотившая звезды, внезапно придвинулась к самолету. На переднем стекле появились крупные дождевые капли. И тут же гроза со страшной силой обрушилась на самолет. Его, как пылинку, подхватило и потащило вверх. Молния почти непрерывно освещала кабину. Аэродинамические приборы резко меняли свои показания, стрелка магнитного компаса вертелась, словно карусель. На винтах и крыльях вспыхивали яркие электрические искры. Самолет то и дело скользил на крыло. Чемоданы, инструмент и другие предметы с грохотом гуляли по машине. Радиостанцию пришлось выключить.

Такую картину Николай Николаевич наблюдал впервые за всю свою летную жизнь. У него не было уверенности, что машина выдержит. И на всякий случай он дал команду Морозову, Волкову и Родченко надеть нагрудные парашюты и, если машина начнет разваливаться, немедленно выброситься.

Николай Николаевич напрягал все свои силы, чтобы вести самолет по прямой. Ему стало душно, он рванул застежку-молнию, освобождая сдавленную комбинезоном грудь. Мучительно трудно найти решение: как вырваться из грозовой тучи? Попробовал перевести самолет в пике. Но какая-то непреодолимая сила держала его и несла с собой. От бросков скорость ежесекундно менялась — то доходила до пятисот километров в час, то падала почти до нуля. Яркие искры слепили глаза. От непрерывных ударов грома шумело в ушах.

Сколько времени находились они в плену у разбушевавшейся стихии, Николай Николаевич не знал: трудно было выбрать момент взглянуть на часы. Ориентировка была потеряна. Радиосвязи с аэродромом не было.

«Не слишком ли много приключений для одного рабочего дня?» — подумал Киреев, и тут же увидел: в разрыве облаков блестит луч вертящегося маяка. Самолет находился на подступах к аэродрому. На земле услышали звук моторов. Немедленно зажглись стартовые огни.

Но как сесть в такую погоду?

Киреев был готов летать до утра, только бы хватило горючего. Но Морозов предупредил: горючего осталось на двадцать минут.

«Неужели придется бросать машину, да еще на своем аэродроме…»

В надежде, что гроза затихнет, Николай Николаевич делал один круг за другим. Минуты летели… Не было никакого просвета, никакой надежды — гроза продолжалась с прежней силой. Стараясь говорить спокойно, Николай Николаевич дал распоряжение: немедленно прыгать всем.

— А вы… ведь тоже? — спросил Андрей.

— Конечно, — сердито ответил Киреев и повторил приказ оставить самолет.

Через несколько минут он справился по телефону, не задержался ли кто-нибудь. Ответа не последовало, значит, все в порядке: можно прыгать и ему.

Прощальным взглядом Николай Николаевич окинул кабину, приборы. Еще несколько минут — от всего этого останутся жалкие обломки. А моторы? Опытные моторы… Нет, это было свыше его сил!

«Одному можно и рискнуть. Попробую посадить самолет».

Киреев развернул машину и стал планировать.

На высоте двухсот метров он ясно увидел освещенную молнией посадочную полосу, всю залитую водой. Сделать еще один круг не удалось, моторы начали давать перебои. Справа мелькнула летная станция. Летчик успел заметить, что садится поперек старта с боковым ветром. Моторы остановились…

Лучи прожекторов промелькнули под самолетом в тот момент, когда он должен был коснуться земли. Наступила темнота. Николай Николаевич крепко держал штурвал, нащупывая землю. Машина ударилась одним колесом и взмыла вверх.

Блеснула молния. Воспользовавшись ее ярким светом, летчик выровнял машину. После вспышки стало еще темнее. На этот раз самолет ударился обоими колесами и, развернувшись, шумно покатился по залитому водой полю.

Николай Николаевич не успел облегченно вздохнуть, — с колеса слетела покрышка. Машина застопорилась, стала на нос. Тут же сильный ветер опрокинул самолет и с треском бросил на спину.

Киреев повис на ремнях головой вниз. С трудом освободился и вылез в боковой люк. Дождь с грохотом падал на металлическую обшивку самолета. К месту посадки мчался автобус.

* * *

Возвращаясь после полета, Николай Николаевич всегда привозил к себе домой друзей. Эти товарищеские встречи стали семейной традицией. Так было и на этот раз. Мария Михайловна радушно принимала дорогих гостей. Несмотря на поздний час и усталость от недавно пережитых тревог, у всех было приподнятое, оживленное настроение.

Наташа и Виктор уселись рядом с Родченко и наперебой расспрашивали его о полете. У Наташи блестели глаза, разрумянились щеки, густые каштановые волосы слегка растрепались, словно она только что прибежала откуда-то.

— И счастливец же ты, Андрюша! Мне бы хоть пассажиркой слетать в Арктику.

— Зачем же пассажиркой, сестренка? — пошутил Виктор, — откроются на самолетах медицинские пункты, — вот тебе и работа!

— Долго ждать, — лукаво блеснув глазами, вздохнула Наташа, лицо ее продолжало сиять радостью. Андрей на секунду задержал на нем свой взгляд и тут же опустил глаза, рассматривая узор на рюмке.

— Большой денек пережили, товарищи! — донесся До Андрея голос директора завода Владимира Федоровича Белова.

— Большой денек! И не легкий! — повторил он. — Но «хорошо все, что хорошо кончается». За самолет не беспокойся, — обратился он к Николаю Николаевичу, — серьезных поломок нет, я успел посмотреть. Живо исправим. А мотор неплохой! Знаю, Родченко давно мечтает о моторах небывалой силы. Сегодня он сделал первый твердый шаг. Предлагаю тост: за большое творческое будущее конструктора Родченко!

Все дружно и тепло приветствовали Андрея.

Смущенный общим вниманием, он ответил коротко:

— Я счастлив, что авиадизель работает. Буду еще счастливее, если его поставят на самолет «К-1».

— Обязательно поставят! — убежденно сказал летчик-испытатель Юрий Петрович Соколов. — Гигантский воздушный грузовик «К-1» с моторами Родченко повезет десятки тонн груза в те края, где вечная мерзлота, где нет железной дороги… на далекие заполярные стройки.

У Николая Николаевича загорелись глаза:

— Ты прав, Юрий, без мощных дизелей мне не обойтись. Но тебе, Андрюша, еще придется поработать. На первый взгляд, недоделки мелкие, а неприятности от них могут быть крупные. Сегодня эти недоделки много крови нам попортили.

— Друзья любезные! — предложил Белов, — поднимем бокалы за мечту! — Его голос, хриповатый и всегда немного насмешливый, сейчас зазвучал торжественно и даже певуче. — Каждый из нас о чем-то мечтает. Человек без мечты, словно корабль без руля.

На мгновение за столом стало тихо.

Тосты продолжались. Владимир Федорович был в ударе и блестяще справлялся с обязанностями тамады.

После Родченко вторым героем дня оказался Морозов. Все с интересом и волнением слушали рассказ Киреева.

— Я до сих пор не могу понять, как ты сумел попасть в крыло и открыть клапан, — сказал Николай Николаевич, обнимая бортмеханика.

— Я и сам не знаю, как туда пробрался.

Наташа, воспользовавшись тем, что внимание присутствующих занято Морозовым, наклонилась к Андрею и что-то горячо зашептала ему на ухо. Инженер отрицательно покачал головой, но девушка настаивала, и он вместе с ней вышел из-за стола. Через несколько минут под аккомпанемент пианино зазвучал любимый романс Николая Николаевича.

— «Я помню чудное мгновенье…»

Мария Михайловна счастливо улыбнулась мужу.

Юрий Петрович спел шутливую застольную и еще несколько песен.

Гости разошлись под утро. В широкие окна столовой смотрел рассвет. Легкий ветерок раздувал занавески, шелестел нотной страницей, забытой на пианино. Где-то совсем рядом задорно перекликались петухи. Донесся далекий гудок паровоза, пришел первый пригородный поезд.

Небо светлело на глазах. Вот-вот брызнут солнечные лучи.

Времени для сна оставалось совсем мало.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На следующий день Николай Николаевич, как всегда, утром пошел на завод. Он привык следить за каждым новым мотором с момента его рождения. В конструкторском бюро и в цехах летчик-испытатель был своим человеком.

У входа на заводскую территорию Николай Николаевич замедлил шаг перед фундаментальной, с выкрашенными под мрамор колоннами, Доской почета. На него смотрели хорошо знакомые лица лучших людей завода. Киреев с уважением подумал об их большом и полезном труде. Они, эти люди, идут в первых рядах, когда готовится и выпускается мотор. Их умелые руки принимали участие и в постройке авиадизеля Андрея. Спасибо им!

Николай Николаевич давно уже работает на этом заводе.

На его глазах выросло белое, сейчас залитое лучами солнца трехэтажное здание заводоуправления и конструкторского бюро. Когда смотришь на него, кажется, — это санаторий на берегу моря, — таким легким и нарядным выглядит оно, построенное по удачному замыслу архитектора. Цехи тоже белые, и хотя невысокие, в них много воздуха и света. Совсем близко от цехов на заводском дворе растут сирень и яблони, зеленеют аккуратно подстриженные газоны, на клумбах много цветов — ярких и душистых. Николаю Николаевичу нравится, когда на заходе солнца к обычным запахам завода примешивается сильный аромат цветущего табака.

«Молодец, Владимир Федорович, хороший он хозяин и справедливо гордится своим „цехом озеленения“», — думает Николай Николаевич.

По пути он заходит в литейную. Никаких дел у него здесь нет, но его сюда тянет. Может быть оттого, что отец его был литейщиком, и сыну-подростку часто приходилось забегать к нему на работу, — мать посылала то с полдником, то с обедом. Колька Киреев, задыхаясь от духоты, гари и пыли, с восторгом и страхом смотрел, как разливали расплавленный чугун, шипящий и клокочущий. Теперь не чугун льется, а высококачественная сталь, и сама литейная совсем другая. Огромные электрические вентиляторы освежают воздух, везде чистота, все механизировано. Да и весь завод богато оснащен новейшей техникой. Где же еще строить авиадизель Родченко, как не здесь…

«Пойду, разыщу Андрея, наверное, он на испытательной станции», — решает Николай Николаевич.

Но в большом светлом зале с целым рядом кабин у стены Родченко не оказалось. К Николаю Николаевичу подошел Петр Волков, бригадир сборочного цеха, смуглый, сухощавый, в аккуратной спецовке:

— Приветствую, товарищ Киреев! Как вел себя на прогулке наш первенец?

— Вы о моторе Родченко? В общем он вел себя неплохо, но неожиданные неприятности были, и довольно крупные.

— Что приключилось? — забеспокоился бригадир. — Собрали и испытали мы родченковский мотор на совесть.

— А турбокомпрессоры как следует проверяли? Ведь один из них сдал на высоте.

— Но это не наша вина, — возразил Волков. — Воздуха у нас внизу для нормальной работы мотора вполне хватает. А как мотор поведет себя высоко в небе, — нам не предугадать.

— Придется, видно, Родченко еще поработать над своим авиадизелем, — задумчиво сказал Киреев. Он с неослабевающим интересом наблюдал привычную картину: в кабинах проверялись моторы, сошедшие с конвейера. После испытаний каждый мотор тщательно упаковывали в пергаментную бумагу с графитом, чтобы не заржавели его блестящие никелированные части.

«Когда же Андрюшины моторы будут так же один за другим поступать в кабины испытательнсл станции, — подумал Киреев. — Скорее бы!»

Он нашел Родченко в экспериментальном цехе. У того был совсем невеселый вид, весь он перепачкался в машинном масле. Незадача с турбокомпрессором не давала ему покоя.

— Не горюйте, Андрей Павлович, — успокаивал инженера мастер экспериментального цеха. — Счастье не в воздухе вьется, а руками достается. Руки же у вас способные.

— Правильно говорит Кузьмич, — подхватил Николай Николаевич. — Пошли, Андрей, к нам, дома потолкуем спокойно, посоветуемся. Завтра, сразу же после совещания, я еду в Москву защищать мой проект — вызывают в Наркомат авиационной промышленности. А ведь без твоих моторов свою машину я не мыслю. Обязательно возьму с собой все материалы по авиадизелю.

При выходе из цеха Родченко столкнулся с молодым светловолосым рабочим:

— Здравствуй, Леня, не обижайся на меня, вчера не мог с тобой заниматься, — летал. Приходи ко мне в воскресенье, догоним. Хорошо?

Юноша с обожанием смотрел на конструктора:

— Ведь воскресенье. Вам-то, Андрей Павлович, наверно, в праздник неудобно… — он запнулся в смущении.

— Ничего, ничего, Мохов! — весело перебил его Андрей, — мы с тобой два старых холостяка, вот и проведем праздник в обществе теорем. — Не ожидая ответа, он побежал догонять Николая Николаевича.

Свежий прозрачный воздух щедро лился в распахнутые настежь окна. В кабинете Белова собрались руководящие работники завода и участники недавнего испытательного полета.

Докладывал Киреев. Он подробно рассказал о поведении авиадизеля во время испытательного полета и сделал вывод: мотор хорош, надо только удалить мелкие дефекты.

Главный инженер завода Васильев, знающий свое дело, но чрезмерно осторожный и нерешительный, на этот раз удивил всех присутствующих, сразу заявив, что он согласен с мнением летчика-испытателя. Однако Васильев тут же подробно развил ту часть доклада Киреева, где упоминались отдельные дефекты. По мнению Васильева, эти, пусть небольшие, неполадки, обнаруженные при испытании, все же очень опасны по возможным последствиям. Под конец главный инженер заявил:

— Нелегко нам дался авиадизель, зато сегодня уже можно сказать, что работали не впустую. Но, по-моему, если мы затратили на авиадизель столько времени и средств, — надо довести его до того, чтобы работал он без сучка и задоринки. Погоняем авиадизель на стенде часов сто, убедимся, что все части агрегата работают безотказно, — тогда и пошлем на госиспытания.

Вслед за Васильевым выступил инженер Глинский.

Андрей насторожился. Глинский был ярым противником авиадизелей, особенно после своей последней командировки в Германию. Он вернулся оттуда убежденным, что дизельные моторы в авиации — это будущее, но далекое будущее. А в настоящий момент просто бессмысленно тратить на них время и деньги. Глинский протестовал даже против заводских испытаний, он открыто высказывал опасения: как бы эти испытания не окончились катастрофой. Но сейчас не сможет же он игнорировать тот факт, что на авиадизелях проделан огромный воздушный путь, да еще в чрезвычайно трудных метеорологических условиях.

Глинский начал с признания бесспорных преимуществ дизельных авиамоторов над бензиновыми.

— Но эти преимущества пока, к сожалению, чисто теоретические, у нас еще не хватает технических возможностей успешно реализовать их. Конструктор Родченко уже четвертый год бьется со своими авиадизелями, а они по-прежнему далеки от совершенства.

— От совершенства далеки, это верно! Но все же на моторах Родченко прошли без посадки около восьми тысяч километров, — бросил реплику Васильев.

— Да, прошли, — подхватил Глинский, — но как прошли? На высоте отказал турбокомпрессор и один мотор совсем вышел из строя. Одновременно упало масляное давление. Масло пенилось, выбивалось, и в результате его израсходовано в пять раз больше нормы. Если бы не блестящее мастерство такого опытного летчика, как Николай Николаевич Киреев, машина никогда бы не дотянула до своего аэродрома. В лучшем случае полет окончился бы вынужденной посадкой.

Глинский сделал паузу, ожидая возражений, но все молчали. Тогда он продолжил:

— Мы все заинтересованы в расцвете нашего моторостроения, в совершенных авиадизелях. И они у нас будут, в этом сомневаться не приходится. Но дизельный мотор Родченко настолько несовершенен, что ложится тяжелым бременем на наш завод и тормозит выпуск мотора конструкции Семенова. Присутствующим здесь известно, что конструктор Семенов создал хороший бензиновый мотор, который еще месяц тому назад должны были послать на госиспытания. Это не удалось сделать только из-за того, что возились с моторами Родченко.

Наркомат разрешил нам строить авиадизель, но в план его не включил, обещал выделить специальные средства — и до сих пор не дал ни копейки. А мотор Родченко обходится заводу недешево. Более трех лет тратятся ценные материалы, деньги, заняты лучшие рабочие, а конца не видно. Это крепко бьет по экспериментальному цеху. Почти целая бригада занята моторами Родченко. Случалось, уже собранный мотор разбирали из-за изменений, внесенных в его конструкцию. В авиадизеле то и дело обнаруживаются отдельные дефекты, и приходится менять детали. У механического цеха большая дополнительная нагрузка, поэтому он уже несколько раз запаздывал с выполнением основного задания. Разве это допустимо? Каждый цех должен работать с такой же точностью, как движение поездов. Мотор Родченко «маневрирует на боковых путях», но своими неожиданными авариями он врывается в график главного пути. Результат печальный! Правильно, Чеботарев?

— Да, — трудновато нам, — откликнулся начальник механического цеха Чеботарев. — Сбивает мотор Родченко наш график. То токарный станок займет, то строгальный… лучших людей…

Андрей растерянно посмотрел на Чеботарева: в темных, глубоко сидящих глазах Василия Степановича было выражение спокойной уверенности. Именно с таким выражением он обычно говорил Родченко:

— Не беспокойся, все будет сделано! Иногда он недовольно хмурился:

— Режешь ты нас, конструктор! Сколько людей забрал. Кто же будет деталями для плановых моторов заниматься?

Но заказ всегда был готов точно в срок, и по всему было видно, что рабочие выполняли его любовно и старательно.

Во время испытательного полета в Арктику авиадизель доказал свое право на существование. Теперь Андрей уверен: мотор будет работать отлично.

«Почему же Чеботарев вдруг оказался противником дизеля? Как реагирует на его выступление Николай Николаевич?» — задавал себе вопросы Родченко.

Киреев делал записи в своем блокноте. И нельзя было понять, обеспокоен ли он выступлением Глинского и репликой Чеботарева. Зато бортмеханик Морозов, обычно на совещаниях молчаливый, флегматичный, на этот раз был не похож сам на себя. Красный от волнения, он порывался что-то сказать, вскакивал и снова опускался на свое место.

Глинский продолжал:

— Мне кажется: раз у авиадизеля во время испытательного полета обнаружено столько дефектов, нет никакого смысла продолжать бесконечную возню. Родченко самому трудно доводить дизель в таких условиях. Тем более, что экспериментальный цех сейчас должен вплотную заняться мотором Семенова, дальше тянуть нельзя, могут быть неприятности. Я предложил бы просить наркома ходатайствовать перед правительством о выделении средств для специального цеха дизельных авиамоторов.

— Кто же разрешит строить специальный цех для мотора, который еще не прошел государственные испытания, — возразил Белов.

— Может быть, нарком добьется в порядке исключения, — ответил ему Глинский. — А если нет, то в Москве существуют научно-исследовательские институты с собственной производственной базой. Там у Родченко будет гораздо больше возможностей довести свой мотор.

Глинский еще не успел окончить, как Морозов попросил:

— Позвольте мне?

Лицо его покраснело еще больше, голос прерывался от волнения:

— Я с пятнадцатого года работаю в авиации. Разные моторы видел, и наши, и заграничные, и такие, какие сейчас только детям в игрушки годятся. А тогда они у нас самыми первоклассными считались.

Сейчас наш завод выпускает бензиновые моторы. Очень хорошие — слов нет. Много летал я на них и в Среднюю Азию, и на Дальний Восток, и в Заполярье. Везде безотказно работают. Нет тебе с ними никакого беспокойства. Но и того, что душа просит, — тоже нет.

Моторы Родченко, правда, беспокойные: то форсунка летит, то масляная помпа не работает. За ними глаз да глаз нужен. Спать некогда! Вчера, когда «тэка» на высоте отказал, — меня в жар бросило. Зато скорость какая — душа радуется! Четыреста километров в час, а то еле-еле триста натягиваем. С авиадизелями мы без посадки сколько тысяч километров протопали. Да разве после этого можно сомневаться, что они нужны. А что дизеля еще с дефектами, так что тут страшного? Не понимаю. Какой же мотор у нас сразу чистым, как стеклышко, вышел? Я что-то про такие и не слыхал. Вспомните, сколько пришлось поработать над нашими бензиновыми, прежде чем их до дела довели. И дизели доведем! Это же силища!

«Молодец, Морозыч! Хорошо сказал», — растроганно подумал Николай Николаевич. Он продолжал делать отметки в блокноте. А когда поднял голову, встретился глазами с Алексеем Кирилловичем Дорониным — парторгом ЦК на заводе. Тот еле заметно одобрительно кивнул в сторону Морозова и улыбнулся. Улыбка открыла ровные белые зубы и смягчила резкие черты узкого суховатого лица с большим лбом, перерезанным поперечной морщиной.

Доронин впервые появился на заводе всего полгода назад, однако рабочие уважительно, с доверием говорят о нем: «наш парторг». Его высокую худощавую фигуру часто можно видеть в цехах.

— По-хорошему беспокойный человек Алексей Кириллович, — одобрительно отзывался о нем мастер экспериментального цеха коммунист, бывший партизан Кузьмич. — Глядите-ка, Леньку Мохова в изобретатели вывел, а мы-то считали, что Ленька и токарь-то неважнецкий. Умеет Доронин нашему брату, рабочему, в душу заглянуть. Ничего не скажешь… Настоящий партийный руководитель…

Этот разговор о парторге ЦК был месяца два тому назад, а сейчас на заводе уже все знают, с какой страстностью борется Доронин не только за производственные успехи, но и за каждого члена коллектива.

Его оценку авиадизеля выслушали с большим вниманием.

— Во время испытательного полета в Арктику выяснились достоинства и недостатки мотора Родченко, — сказал Доронин. — Пусть этот мотор еще нельзя считать доведенным до конца, но и сейчас уже ясны его преимущества по сравнению с бензиновыми моторами: технические показатели авиадизеля более высокие, он экономичен и безопаснее в пожарном отношении. Проделанный позавчера воздушный путь, конечно, еще не предел для авиационных дизелей.

Партия и правительство ставят перед нами, строителями авиамоторов, ответственную задачу: дать советской авиации достойные ее воздушные двигатели. Нам уже нужны моторы в пять — шесть тысяч лошадиных сил, а в ближайшем будущем еще более мощные. Мы должны мыслить перспективно, не жить только сегодняшним днем.

Я считаю: нашему заводу повезло, что именно у нас строится такой мощный авиадизель. Сегодня — сила этого мотора шесть тысяч, а завтра эта сила вырастет и станет «силищей», по удачному выражению товарища Морозова. Так неужели мы добровольно откажемся от участия в рождении этой «силищи»? Инженер Глинский сказал: мотор Родченко тянет завод назад, к невыполнению плана. Неверно это. Назад завод тянут подобные деляческие рассуждения. И товарищу Чеботареву стыдно. Ему не мешало бы послушать, как говорят рабочие его цеха о моторе Родченко. Они-то не боятся лишней нагрузки.

— Да разве я против мотора Родченко? — смущенно откликнулся Чеботарев. — Я только за то, чтобы его в план включили.

— Это верно, — кивнул головой парторг, — я согласен с вами, а также с инженером Глинским, что работы Родченко следует упорядочить, создать ему все необходимые условия. Но сделать это надо не в Москве, а здесь, на нашем заводе. И общий заводской план не должен пострадать — это нам никто не позволит!

Андрей посмотрел на Морозова. Тот с сияющим видом именинника не сводил глаз с Доронина. Белов коротко подвел итоги совещания:

— Мотор Родченко представляет безусловный интерес. Уже на деле доказано его преимущество перед бензиновыми двигателями. Мы обязаны помочь Родченко и выделим дополнительные средства для окончательной доводки мотора. Я не буду скрывать от вас свое мнение: нашему заводу не так просто довести мотор Родченко до госиспытаний. Придется поломать голову… не раз еще посовещаться. Но Алексей Кириллович прав, мы найдем нужную поддержку у наших рабочих. С трудностями справимся и основной план вытянем.

Морозов продолжал сиять, словно это его моторы одержали сейчас победу.

Николай Николаевич, довольный результатами совещания, тихонько шепнул Родченко:

— Поздравляю! Смотри, Андрюша! Теперь держись крепко!

Киреев торопился — до отхода поезда оставалось мало времени. Заводская машина повезла его на квартиру.

Дверь открыла Мария Михайловна:

— Я давно жду тебя, Николай.

— Совещание затянулось, жаркие бои были за Андрюшин мотор. Проводишь меня?

— Конечно.

Садясь в машину, Мария Михайловна, волнуясь, спросила:

— Как с мотором Андрея?

— Мы победили. Авиадизель будет доводиться у нас на заводе.

— Я рада за Андрюшу и за тебя тоже. Удачно, что эта победа пришла сегодня, до твоего отъезда в Москву — тебе будет легче бороться за свой самолет.

— Верно! Теперь у меня крепкая почва под ногами. Хотя борьба еще предстоит большая. Ты ведь не откажешься помогать и дальше? Мне очень нужна та статья из последнего немецкого журнала, которую я небе вчера показывал.

— Не огорчайся, Николай, — Мария Михайловна улыбнулась задорно и молодо. — Статья завтра же будет готова, она небольшая и нетрудная.

— Спасибо, родная! — тепло сказал Николай Николаевич.

На вокзале он простился с женой и быстро поднялся на площадку вагона.

Поезд тронулся. Киреев увидел мелькнувший белый платок в руке Марии Михайловны.

Словно отодвинулись годы, дыхание молодости коснулось его. Какое счастье, что он встретил в жизни эту маленькую сероглазую женщину, большую любовь.

Когда перрон с провожающими скрылся, Киреев вошел в купе и сразу же лег на свое место.

Проснулся он уже под вечер. Сквозь открытое окно дул легкий приятный ветерок. Николай Николаевич с удовольствием вдохнул свежий воздух с еле уловимыми запахами леса. В этот момент он наслаждался бездумным покоем, таким редким для него.

Свет в купе не горел, густеющий сумрак окутывал прижавшуюся в уголке дивана фигурку. По слабо различимым контурам можно было догадаться, что это женщина. Остальные пассажиры, очевидно, куда-то вышли.

Сумерки сгустились еще сильнее и перешли в темноту. В коридоре прозвучали возбужденные голоса, мужской смех… и снова все затихло, только колеса продолжали мерно стучать. Изредка паровозный свисток резал воздух.

Пассажирка не шевелилась. Кирееву тоже не хотелось вставать. Так хорошо было лежать и ощущать непрерывное движение вперед без малейшей затраты собственной энергии. Обед он проспал, надо было заставить себя хотя бы поужинать.

— Разрешите зажечь свет, — обратился он к соседке.

Та не ответила.

«Спит крепко», — решил Николай Николаевич и повернул выключатель. Ярко вспыхнуло электричество… Пассажирка вздрогнула, открыла глаза и потерла их кулачками. Она была очень юная и хорошенькая. Густые, белокурые с золотистым отливом локоны, растрепавшиеся во время сна, спускались до плеч, кукольное розовое лицо украшала ямочка на подбородке.

Николай Николаевич извинился.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, я не спала, а так немножко задремала, — приветливо улыбнулась девушка. — Давайте познакомимся. Я-то вас знаю, — лукаво добавила она. — Вы летчик Киреев!

— Откуда же вы меня знаете? — удивился Николай Николаевич.

— Встречала на заводских вечерах. Однажды вы сидели рядом со мной, а я все время злилась: праздник май, кругом так нарядно, все веселятся, а вы с папой о делах толкуете и ничегошеньки не замечаете!

Николай Николаевич с недоумением посмотрел на девушку.

— Мой отец — главный юрисконсульт завода, Александр Георгиевич Слободинский, а меня зовут Ляля. Я вместе с вашим Виктором в одном классе училась.

— Вашего отца я хорошо знаю, — пожимая руку новой знакомой, сказал Николай Николаевич. Он с уважением относился к умному, энергичному юрисконсульту.

В купе вошел пожилой комдив, он приветливо поздоровался со своими спутниками и посоветовал Николаю Николаевичу:

— Идите ужинать, вагон-ресторан скоро закроют.

— Спасибо, — поблагодарил Киреев и спросил девушку:

— Вы, вероятно, тоже проголодались?

— Очень! — кокетливо улыбаясь, ответила Ляля. За ужином она щебетала без умолку. Подробно рассказывала о себе и своих будущих планах. В этом году она окончила десятилетку и собиралась поступить в Московский институт иностранных языков, изучать английский язык.

Сейчас Ляля едет к своей тетке в Москву погостить, а с осени будет жить у нее.

— После окончания института, — заявила девушка, — я обязательно буду путешествовать по Кавказу, Крыму, по разным городам Советского Союза. Я так и сказала моему жениху, — он ведущий актер музыкальной комедии. Постоянно жить мы будем только в Москве. В столице театры, вечера, масса развлечений! У нас же в провинции такая скука.

Киреев молча слушал и удивлялся: до чего же она пуста, эта девушка. Ему вспомнилась Тася, ока ровесница Ляли. Но как они непохожи друг на друга.

— Вы знаете Тасю Лукину? — поинтересовался Николай Николаевич.

Ляля недовольно поморщилась и сразу потускневшим голосом сказала:

— Конечно, знаю, я же с ней в одном классе училась.

— Хорошая она, правда?

— Кто? Тася? — презрительно усмехнулась девушка. — Ничего хорошего в ней нет. Одета, как мещанка, волосы всегда зализаны и руки шершавые. — Вы знаете, — добавила она, широко раскрывая свои и без того большие глаза, — Тася даже не умеет танцевать.

— Непоправимый грех! — «сокрушенно» покачал головой Киреев, — танцевать не умеет. Это, действительно, ужасно…

— А вы не смейтесь, — надула губки Ляля, — нетанцующая девушка мало интересна.

Николай Николаевич поспешил расплатиться с официантом. Вернувшись в купе, он извинился перед Лялей и лег отдыхать.

Утро было хмурое. Моросил мелкий дождик, похожий на осенний. На перроне, как всегда, было шумно и людно. Николай Николаевич дружески пожал руку комдиву, простился с Лялей и поспешил в Наркомат.

Там он узнал, что все материалы по самолету «К-1» переданы на консультацию крупному специалисту в этой области профессору Константину Михайловичу Стрельникову. Николай Николаевич взял его домашний адрес и поехал к нему на квартиру.

Профессор встретил Киреева приветливо.

— Ваш самолет — самолет будущего и притом недалекого будущего, — сказал Стрельников, изучая лицо своего гостя. — Расчеты правильны. У меня есть несколько замечаний по отдельным деталям, но это мелочи. И все же с постройкой такой машины придется обождать. Нет у нас пока таких моторов, которые бы подняли в воздух ваш гигант.

— Если нет сегодня — они обязательно будут завтра, — живо откликнулся Киреев. Он все время ждал, когда можно будет рассказать профессору о дизельных моторах Родченко.

Стрельников внимательно слушал, задавал вопросы.

— Это очень интересно, — сказал он, выслушав Николая Николаевича до конца, — на мой взгляд, молодой человек на верной дороге. Но моторов, необходимых для вашего гиганта, пока нет, значит, мы еще не имеем права приступать к его постройке. Советую изменить конструкцию: сократить полетный вес до тридцати — тридцати пяти тонн. Такие машины нам нужны, очень нужны. Моторы для них найдутся — того же конструктора Родченко. Его авиадизели в тысячу восемьсот лошадиных сил выпущены, правда, малой серией, но это не страшно. Конструкторы самолетов не особенно жалуют авиадизели, — говорят, с бензиновыми вернее и спокойнее. Ну, а для вас — они находка. Это будет переходная ступень, и вы накопите опыт.

— Я подумаю над вашим предложением, Константин Михайлович. — Кирееву нелегко было отказаться, да еще надолго, от воздушного гиганта, но он понимал: профессор прав.

Ушел Николай Николаевич почти убежденным: надо примириться с тем, что сначала придется построить самолет в четыре раза легче.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Наташа вышла из аудитории и осторожно закрыла за собой дверь. Длинный, пустынный коридор встретил ее полусумраком и прохладой. Несколько секунд она постояла неподвижно, словно раздумывая, что ей теперь делать? И тут же четкая дробь ее каблуков нарушила тишину.

У выхода девушка столкнулась со спешившими на экзамен подругами.

— Ну как? — в один голос спросили они.

— Константин Семенович сегодня явно не в духе. Я вытащила предпоследний билет. Хорошо его помнила — утром повторяла. А он начал меня по всему курсу гонять. Все же поставил «отлично». Но, по всему видно, не очень охотно. Когда возвращал мне зачетку, даже вздохнул.

— Это он от переполнивших его восторженных чувств, — засмеялась Лена. — Вероятно, ты его сердце пронзила своими блестящими знаниями. Признавайся!

— Брось свои шутки, Лена! — сердито сказала Валентина. — Нам сейчас отвечать. Смотри, плакать бы не пришлось.

— Вы с ответами не торопитесь. Я заметила, он любит, чтобы его вопросы обдумывали, — предупредила Наташа.

Она вышла на улицу и невольно зажмурила глаза от яркого солнечного света.

— Поздравляю вас, Наталья Николаевна! — раздался знакомый голос. Упругой походкой спортсмена подошел Глинский. Белая тенниска выгодно оттеняла покрытое легким загаром лицо. Инженер был необычайно оживлен и выглядел совсем юным.

Более часа он бродил взад и вперед около здания института, и каждый раз, как кто-нибудь выходил из подъезда, поспешно принимал небрежную позу человека, случайно остановившегося закурить. Наташа не знала этих подробностей, и все же появление Глинского тронуло ее. Впрочем, сейчас Наташу все трогало, все ей казались хорошими, добрыми. Она не смогла отказать Сергею Александровичу и согласилась поехать вечером за город на привезенном им из Германии сереньком «Оппеле».

…Автомобиль мчался вдоль крутого берега мимо тополевой рощи. Здесь на месте бывшего имения помещика Губина вырос богатый совхоз.

Не доезжая до новых совхозных строений, Глинский повернул вниз к реке и по недавно построенному деревянному мосту переехал на другую сторону. Теперь узкая дорога шла по пологому берегу, окаймленному зеленеющим камышом. Рядом широко раскинулись нескошенные луга. Над ними низко-низко висело заходящее солнце.

Глинский остановил машину:

— Правда, хорошо здесь?

Девушка с наслаждением вдохнула запахи полевых цветов, свежей травы и молча кивнула головой. Сейчас ей не хотелось говорить, хотя в начале прогулки она оживленно рассказывала Сергею Александровичу о своих институтских делах, о предстоящей поездке на врачебную практику в районный город, о дальнейших перспективах любимой работы. Глинский слушал внимательно, и Наташа чувствовала, что ему далеко не безразличны ее мечты.

Глинский здесь же вскользь упомянул о своей невеселой юности, о том, как трудно ему было получать «отлично», когда работа на заводе отнимала столько времени, что готовиться к экзаменам удавалось только за счет сна. Наташе стало стыдно за свою слишком спокойную, счастливую жизнь.

… Из совхоза донеслось дружное пение. Девичьи голоса плыли в вечернем воздухе. Наташе самой захотелось не то петь, не то плакать.

— Ну, что ж, поедем дальше? — спросил Сергей Александрович, первым стряхивая с себя очарование песни.

— Поедем догонять солнце, — негромко сказала Наташа. — Посмотрите, оно совсем близко!

Неожиданно для самого себя Глинский резко повернулся к ней, обнял и поцеловал в губы.

В первое мгновение Наташа растерялась, потом с силой вырвалась и возмущенно крикнула звенящим голосом:

— Как вы смеете!

Инженер сразу протрезвел. От его прежней самоуверенности не осталось и следа.

— Простите меня, — с искренним отчаянием в голосе сказал он, — я забыл все на свете, я так люблю вас, давно люблю. Если вы согласитесь стать моей женой, я буду самым счастливым в мире человеком.

Наташа молчала.

— Вы даже не хотите отвечать?

Сергей Александрович выглядел таким растерянным, жалким. Наташа заговорила смущенно, подбирая слова:

— Я буду женой только того, кого полюблю… Пока у меня нет такого чувства… ни к кому. Давайте, не будем больше говорить на эту тему, пусть все останется по-старому.

Глинский поклонился:

— Я повинуюсь, Наталья Николаевна!

Солнце скрылось. От реки повеяло мягкой прохладой.

— Пора домой, — сказала Наташа. Глинский послушно повернул машину.

Весь обратный путь до города Сергей Александрович не произнес ни одного слова. Наташа не замечала неловкого молчания, думала о своем.

Какой был чудесный день, и как он испорчен. Никому она не расскажет, даже матери… Что бы подумал отец, если бы знал? Он как будто не очень симпатизирует Глинскому, у них, кажется, деловые разногласия.

Прощаясь, Сергей Александрович осторожно попросил:

— Разрешите, Наталья Николаевна, навестить вас, когда вы будете на практике.

— Пожалуйста, приезжайте, — вежливо ответила Наташа. Она и сама не знала, приятно ли ей будет встретиться там с Глинским.

После ухода Наташи Сергей Александрович еще некоторое время сидел неподвижно, вспоминая каждое движение девушки, малейшие оттенки ее голоса.

— Наташа будет моей женой! — вслух сказал он.

* * *

Старый клен рос у крыльца небольшого свежевыбеленного дома. Его хорошо было видно из окна комнаты, в которой жили три девушки-студентки.

Наташа любила смотреть на клен. Особенно после восхода луны: тогда ей казалось, что это многорукий великан сторожит ее покой.

Сегодня перед рассветом налетела буря. Наташа проснулась и полураздетая прильнула к стеклу. Тревожно наблюдала она, как со скрипом пошатнулся мощный ствол, как мечутся под вспышками молний широкие узорчатые листья.

В бледном освещении наступающего утра Наташа увидела: клен не поврежден, зеленеет по-прежнему свежо и молодо. Сколько времени простояла она у окна? Трудно было определить. Она продрогла и снова улеглась спать.

Разбудила ее Лена. Солнце уже давно взошло. Утро было тихое, радостное, даже не верилось, что всего несколько часов тому назад ураган сбрасывал на землю крыши сараев и пытался вырвать с корнем богатырский клен.

«Хорошо, что такая погода. Часа через два приедет Сергей Александрович, можно будет пойти гулять к озеру», — подумала Наташа.

— Долго ты будешь бездельничать? Вставай, пора завтрак готовить. Валентине на дежурство идти, — тормошила подругу маленькая, подвижная, как ртуть, Лена.

Валентина еще спала, раскинув поверх одеяла полные белые руки. Сегодня ей предстояло дежурить в больнице и по неписанным, но твердо соблюдаемым девушками правилам, она в этот день освобождалась от всех хозяйственных забот.

Лена и присоединившаяся к ней Наташа убрали комнату и принялись чистить овощи.

Валентина встала, накинула халат и подошла к подругам.

— Я помогу вам, у меня еще есть время. Лена энергично отстранила ее:

— Отдыхай! Без тебя обойдемся.

— Счастливая ты, Валентина, — сказала Наташа, когда девушка, окончив завтрак, уложила в маленький чемоданчик чисто выстиранный халат и белую косынку. — По воскресеньям в больнице только один дежурный врач, значит, ты будешь помогать Федору Алексеевичу на операции. А ведь сегодня предстоит такая интересная операция.

— Не огорчайся, — дружелюбно ответила Валентина, — я вчера своими ушами слышала, как Федор Алексеевич говорил Николаю Петровичу: «У Киреевой пальцы хирурга, я хочу посмотреть, как она будет самостоятельно оперировать больного аппендицитом». Николай Петрович что-то мямлил насчет твоей молодости, даже девочкой тебя назвал. А Федор Алексеевич ему решительно заявил: «Ничего, что молодая, — зато она, я в этом убежден, не случайно в медицину пришла, любит свое дело и людей любит. Если Киреева возьмется делать операцию, доверю ей. Откажется или станет колебаться, — настаивать не буду».

— Валентина! Ты шутишь?! — у Наташи даже кончики ушей покраснели от волнения.

Та в ответ пожала плечами:

— Зачем же я буду так глупо шутить.

— А про меня ничего не говорили? — поинтересовалась Лена.

— Что ж про тебя можно было сказать? — рассмеялась Валентина, — разве только то, что ты успела Николаю Петровичу голову вскружить. Так он об этом, по-видимому, предпочитает помалкивать. А Федор Алексеевич делает вид, что ничего не замечает.

— Как тебе не стыдно, Валька, — не на шутку рассердилась Лена.

— Не ссорьтесь, пожалуйста, — попросила Наташа.

— Не беспокойся, не поссоримся, — весело откликнулась Валентина, — не дуйся Лена! Нельзя же быть такой тщеславной. Разве мало было разговоров о твоем точном диагнозе. Но ведь уже больше десяти дней прошло, как ты его поставила. Хватит восхищаться!.. Сначала — ты, теперь — Наташа… Попала я в общество медицинских светил! Ну, довольно болтать, а то я из-за вас на дежурство опоздаю, — и Валентина ушла, энергично хлопнув дверью.

Вот уже около трех недель Наташа Киреева живет в домике около старого клена. Районный город М., куда она приехала вместе со своими однокурсницами на врачебную практику, — небольшой, зато веселый. В городе изобилие зелени. Больница так та и вовсе не видна с улицы, ее закрывают сплошные деревья. Местные жители шутят: «Мы лечимся за зеленой стеной». В больничном саду растут сирень, вишни, яблони, много цветов. Главный врач хирург Федор Алексеевич любит, чтобы вокруг все зеленело, благоухало.

— Прекрасное лекарство для каждого больного — дары природы, — сказал он студенткам в день их приезда.

Беседовал доктор с ними дружелюбно, как с равными. Приветливо встретили девушек и молодой врач-терапевт Николай Петрович, и гинеколог Мария Прокофьевна, уже совсем седая, но очень живая и энергичная женщина. Она по-матерински позаботилась о приезжих. Помогла им найти квартиру и принесла на новоселье самое необходимое для несложного студенческого хозяйства. Главное же, что здесь, в больнице, все, начиная с Федора Алексеевича и кончая санитаркой Василисой, отнеслись к практиканткам, как к серьезным помощникам, — с большим доверием. С первых дней студентки почувствовали себя не только наг блюдателями, но и участниками лечебного процесса. Они уже делают внутривенные вливания, исполняют обязанности ассистентов при операциях, ведут амбулаторный прием. Все это поднимает их в собственных глазах, создает уверенность в будущем.

«…Как хорошо, что мы приехали сюда. В клинике работу ведут профессора и их ассистенты-врачи, а мы главным образом наблюдаем. Изредка нам дают несложные задания. Студенток-практиканток при клинике много, когда-то еще очередь дойдет. А здесь нам доверяют такую работу, о которой мы и не мечтали…» — писала Наташа матери.

Для Наташи здесь вообще открылся новый мир. Впервые она находится одна вдали от родного дома. Немного грустно было расставаться с близкими, и чуть-чуть беспокоила мысль о предстоящей самостоятельной жизни, далекой от привычного семейного уклада.

Перед отъездом она чистосердечно призналась в этом Виктору. Брат поднял ее на смех.

— Советую тебе пригласить тетю Катю. Она тебя там нянчить будет, уют создаст, ватрушек напечет.

Чуть не поссорились на прощанье. Хорошо, что Мария Михайловна услышала и во-время вмешалась.

Обида на брата прошла быстро, простились они сердечно. Сейчас Наташа с заботливой нежностью думает о Викторе:

«Чудесный он парень, добрый, отзывчивый, только очень уж ершистый и резкий. Надо его почаще останавливать. Мне, родной сестре, и то бывает не по себе от его шуток, а посторонним…. Воображаю, каково Сергею Александровичу терпеть постоянные насмешки Виктора. И почему это Виктор так его не взлюбил? Может быть, по молодости лет Витя не сумел разглядеть за костюмом, за галстуком человека? А Сергей Александрович все же хороший. С ним интересно говорить: он столько видел, столько пережил. Жаль, что тогда на прогулке так нехорошо получилось. Я ему простила, но какой-то осадок все же остался. И ничего я с собой поделать не могу. Как верно сказала мама: „Поцелуй без любви пачкает не только губы, но и душу“…

После ухода Валентины девушки принялись готовить обед. Было еще рано, но Наташе хотелось закончить домашние дела до приезда гостя. Несколько раз ей казалось, что она слышит шум мотора.

Солнце взошло высоко, постояло над раскаленной землей, затем начало медленно опускаться по другой стороне неба к темневшему вдали лесу, а Глинский все еще не появлялся.

— Наверно, его задержали на заводе, — огорченно решила Наташа. — Теперь уже на озеро не успеем добраться.

— Долго мы еще будем изображать верных Пенелоп? — насмешливо спросила Лена. — Пойдем-ка лучше в кино, сегодня идет новая картина, а потом навестим Марию Прокофьевну, она нас всех на пирог звала. Праздник ведь сегодня.

— Ты иди, а я отнесу обед Валентине и помогу ей.

— Вечно ты, Наташа, что-нибудь выдумаешь. Я собиралась отнести Валентине обед и быстро вернуться. Но если хочешь — неси ты. Твой знакомый все равно уже не приедет, поздно.

Последнюю фразу Лена произнесла без всякого подчеркивания, но Наташа почувствовала легкий укол.

„Все же обидно, что Сергей Александрович не приехал“. — Наташа вдруг поняла, что эти два дня, после того как было получено письмо от Глинского, она внутренне готовилась к встрече с ним, ждала его…

„И ничего особенного в этом нет. Раз его общество интересно, вполне естественно, что мне хотелось его видеть“, — решила Наташа и успокоилась. Мысли ее переключились на сегодняшнюю операцию, на участие в ней Валентины. „Сейчас узнаю все подробности“, — подумала она.

…Валентина сидела около больного и внимательно следила за его пульсом. Но это был совсем не тот больной, которого собирались сегодня оперировать. Обычно спокойная, даже немного флегматичная, Валентина на этот раз была чем-то возбуждена.

Рано утром произошло событие, из-за которого пришлось временно отложить предполагавшуюся операцию. Валентина только успела поздороваться с хирургом, как ворвалась запыхавшаяся, расстроенная нянечка:

— Федор Алексеевич, объездчика Никиту Финогенова привезли. Несчастье-то какое! Ненароком в него из ружья выстрелили.

Не дослушав до конца, врач стремительно выбежал из комнаты. Валентина поспешила вслед за ним. Сзади причитала нянечка:

— Молодой-то какой! Богатырь! Красавец!

Никита был в полубессознательном состоянии. По его бледному лицу струился пот. Федор Алексеевич быстро осмотрел его и, повернувшись к Валентине, невесело покачал головой:

— Тяжелое ранение живота. Операция предстоит сложная. Необходимо срочно доставить в областную больницу. Вызывайте самолет, — приказал он дежуркой сестре.

— Станция! Станция!.. — тщетно надрывалась у телефона сестра. Ее сменила Валентина:

— Станция! Станция!..

Полная тишина. Ясно, — связь порвана» Под окном неожиданно загудел автомобиль. В кабинет заглянул Федор Алексеевич:

— Ну, как?

— Станция молчит, — сказала Валентина.

— Сестра, пойдите к больному, — я сейчас вернусь.

Он выбежал на крыльцо в тот момент, когда навстречу ему по ступенькам поднимался молодой человек в щегольском дорожном плаще.

— Будьте любезны сказать, где живет студентка Киреева, — обратился приезжий к доктору.

Но тот прервал его:

— Помогите спасти человека.

Приезжий с удивлением взглянул на пожилого, начинающего седеть человека в белом халате:

— Вы ошибаетесь. Я, к сожалению, не врач, и при всем моем желании не сумею вам быть полезным.

— Не спешите с выводами, — сказал Федор Алексеевич. — Помощь нужна очень несложная. Довезите нашу практикантку на телефонную станцию. Необходимо срочно вызвать из области самолет для тяжело больного, а телефон не работает.

— С удовольствием. Я только на одну минуту, — начал было владелец машины.

— Надо немедленно отвезти! — сурово прервал его врач. — Жизнь пациента под угрозой. Дорога каждая секунда… Валентина! — закричал он. — Идите сюда скорее!

Девушка вышла своей обычной плавной походкой. Федор Алексеевич зло блеснул глазами и коротко дал ей указания.

Запыленный автомобиль легко сорвался с места и помчался по зеленой немощеной улице. Несколько минут длилось молчание… Нарушила его Валентина. В сидевшем за рулем человеке она узнала того самого инженера Глинского, который встречал Наташу после экзамена.

— А Киреева вас ждет сегодня.

— Я даже не сумел предупредить Наталью Николаевну о нечаянном опоздании, — взволнованно произнес Глинский.

— Это не страшно, — успокоила его девушка, — сейчас вы довезете меня до телефонной станции и вернетесь. Мы вместе с Наташей живем недалеко от больницы. Я расскажу вам, как ближе проехать. А сейчас поедемте как можно быстрее. Здесь условий для проведения тяжелой операции нет. Раненого надо возможно скорее доставить в областную больницу.

Когда они подъехали к телефонной станции, Валентина попросила:

— Я быстро! Подождите, пожалуйста! Вернулась она сразу же, но очень расстроенная.

— Телефон не работает. Буря оборвала провода. Скоро ли удастся починить, никто не знает. Что же теперь делать? Ведь у нас нельзя Никиту оперировать.

Инженер на минуту задумался, словно взвешивая за и против:

— Я предлагаю… — не совсем уверенно начал он, — Валентина… — Глинский вопросительно посмотрел на девушку, — простите, я не знаю ваше отчество.

— Васильевна! — резко ответила Валентина. — «Тоже нашел время церемонии разводить», — сердито подумала она.

— Я предлагаю, Валентина Васильевна, следующее, — уже твердо сказал инженер. — Вы напишите несколько слов, вашу записку я доставлю в город и буду добиваться, чтобы сюда немедленно послали самолет. Хорошо?

— Очень хорошо! Спасибо вам большое!

— Сначала завезу вас в больницу. У меня к вам просьба: когда увидите Наталью Николаевну, передайте ей мои извинения и расскажите все, как было.

— Отвозить меня в больницу не надо, пешком, дойду. Вам отсюда прямая дорога в город. Наташе вез передам, не беспокойтесь. Еще раз спасибо! Счастливого пути!

Валентина побежала в больницу. Никита по-прежнему был без сознания.

Вскоре пришла Наташа. Валентина, еще не остывшая от возбуждения, рассказала о помощи, оказанной Глинским.

— Молодец твой знакомый! Молодец! — оживленно повторяла Валентина. — Сам предложил поехать! Ведь на него можно надеяться, Наташа? Такой, наверное, сумеет добиться? Правда? — тревожно спрашивала она подругу.

Как бы в ответ издалека донесся гул самолета…

— Слышишь, — радостно сказала Наташа. Ей казалось: она получила дорогой подарок.

Девушки возвращались по тихой теплой улице, залитой лунным светом. Они дошли до дома молча, усталые, но довольные. Старый клен бросал узорчатую тень на крыльцо. Лена бегом взбежала по ступенькам и исчезла в темном коридоре. Плавной походкой поднялась Валентина. Скоро засветились окна их комнаты. А Наташа все стояла под кленом.

— Пора спать! — позвала ее в окно Валентина.

— Иду! — откликнулась Наташа. А сама не двинулась с места. Она не могла оторвать глаз от освещенной лунным светом таинственной дали. Что-то большое, радостное и немного тревожное наполнило ее душу…

До чего же хороша эта летняя ночь! Как чудесно жить!

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Белов с нетерпением ожидал возвращения Николая Николаевича из Москвы. Помимо дружеского интереса к судьбе Киреевского самолета-гиганта, его серьезно беспокоило, как отнесутся в Наркомате к авиадизелю. Он не сомневался, что некоторые из наркоматских специалистов разделяют точку зрения инженера Глинского.

— Хоть инженер он и способный, знающий, но чересчур благоразумный, осторожный, огонька ему не хватает, — все ему подай наверняка, — с досадой говорил о Глинском Владимир Федорович в беседе с Дорониным.

Сам директор завода был человеком совсем иного склада, — любил непроторенные дороги и еще не открытые сокровища, создаваемые человеческим разумом.

«А сколько их, этих сокровищ! Только сумей найти тех, кто их творит, поддержи… помоги… Для этого тебя партия на директорское кресло посадила», — мысленно рассуждал Владимир Федорович. Еще он думал: «Нельзя останавливаться перед некоторой долей риска, когда открываются большие возможности, особенно, если веришь тем, кто с тобой вместе работает».

Директор и парторг быстро подружились и нашли общий язык, несмотря на разницу в летах и характере. Белов любил иногда «тряхнуть стариной», весело пошутить, шумно повеселиться, совсем, как в молодые годы. Доронин, на вид суховатый, держался ровно, не повышал голоса, даже когда внутренне бывал сильно взволнован.

Оба они умели, каждый по-своему, находить и беречь людей.

— Конструктор Родченко не всегда достаточно напористо защищает свое детище. Все же он человек, безусловно, творчески одаренный и, что еще очень важно, влюблен в свой мотор, как юная девушка, впервые полюбившая, — без эффектных слов, тихо, стыдливо, зато всем сердцем, — говорил Владимир Федорович парторгу.

Присмотревшись к Андрею, Доронин присоединился к мнению директора. А после испытательного полета в Арктику парторг стал убежденным сторонником авиадизеля.

Увидев высокую фигуру летчика-испытателя, направлявшегося в кабинет директора, Доронин тоже пошел к Белову.

Николай Николаевич приехал на завод прямо со станции. Ему не терпелось рассказать о решении Коллегии Наркомата. Владимир Федорович не сумел скрыть своего удовлетворения, узнав, что с авиадизелями все обошлось благополучно.

— Спасибо за хорошую новость, друг любезный, — он крепко пожал руку Киреева.

— Сейчас для авиадизеля начнется новый этап. Надо как можно скорее создать для Родченко нормальные условия работы, — сказал Доронин.

— Конечно, конечно! — подхватил Владимир Федорович. — Мы приветствуем каждое начинание, если оно хоть сколько-нибудь полезно для нашего государства. А тут такое интересное дело — авиадизель! Теперь и марка нашего завода повысится.

Директор тут же снял телефонную трубку и распорядился:

— Выделите в экспериментальном цехе участок специально для конструктора Родченко. Пусть работает спокойно, а не бродит, как беспризорник, по заводу с просьбой сделать какую-нибудь деталь.

Новость быстро долетела до цехов. Рабочие тоже искренне были рады успеху молодого конструктора. Андрей пользовался у них особой симпатией за простоту, скромность, а главное, за страстное беспокойство новатора, за умение терпеливо и много работать. Для тех, что давно поступили на завод, он был свой, — они знали его отца.

В этот же день два заводских авиамеханика подали директору заявление с просьбой перевести их на постоянную работу к конструктору Родченко.

Владимир Федорович весело пошутил:

— Ты, конструктор, словно красотка очаровываешь… Так к тебе люди и тянутся.

Николай Николаевич был доволен не меньше Андрея. По ночам он подолгу засиживался у себя в кабинете. На чертежной доске распластался лист ватмана. Киреев весь погрузился в расчеты своей, по существу новой, машины.

Николай Николаевич закончил последний чертеж, аккуратно упаковал его вместе с другими и, устало расправив плечи, подошел к окну. По небу бродили редкие тяжелые облака. Временами они закрывали солнце, и тогда все: небо, воздух, зелень листвы — сразу тускнело. Но ветер лениво прогонял облака, и природа опять оживала, расцветая свежими красками.

«Так бывает и в жизни человека: на смену радости приходит печаль и снова появляется радость», — подумал Николай Николаевич.

В соседней комнате часы пробили восемь раз. Пора было ехать на завод, отдать на хранение в сейф все материалы по проекту «К-1» и оформить дела, связанные с предстоящей командировкой.

Вчера во второй половине дня была получена телеграмма из Москвы. Кирееву предлагалось срочно вылететь на дальневосточный авиационный завод для участия в приемке построенного там самолета нового типа. Надолго ли придется уехать, Николай Николаевич не знал. Если в машине обнаружатся дефекты, — он задержится, пока их не устранят, если все пойдет гладко, — вернется дней через десять. Но так или иначе, а работа над проектом «К-1», увлекавшая его все больше и больше, временно откладывалась. Немного тревожило и то, что Мария Михайловна остается с малышами одна, — Наташа на практике, Катерина собралась погостить у сестры в деревне…

Сейчас, уходя на завод, Николай Николаевич заглянул в погрустневшие глаза жены:

— Вероятно, долго задержусь, дел много. Мария Михайловна улыбнулась:

— Что ж, и у меня дела найдутся, буду готовить твой чемодан в дальнюю дорогу. Такова уж моя участь — постоянно провожать.

У Марии Михайловны день прошел в хлопотах. Под вечер она занялась укладкой чемодана. В квартире было тихо. Дети легли спать. Виктор накануне уехал на охоту. Николай Николаевич еще не возвращался с завода.

Вдруг раздался резкий звонок. Мария Михайловна невольно вздрогнула:

— Какой громкий у нас звонок. Надо сказать Виктору, чтоб он сделал потише.

Катерина кого-то впустила и энергично хлопнула входной дверью. Через минуту она вошла в спальню:

— Мария Михайловна, незнакомый какой-то пришел, солидный. Я его в столовую проводила.

«Только бы не засиделся… Ведь завтра улетает Николай!» — подумала Мария Михайловна. В столовой было еще светло, но Катерина ради гостя зажгла люстру. Мария Михайловна не сразу освоилась с двойным светом и не разглядела лицо поднявшегося ей навстречу высокого широкоплечего человека.

— Здравствуйте! — сказал он негромко.

Мария Михайловна вздрогнула и остановилась с протянутой для пожатия рукой. Знакомым показался ей только что прозвучавший голос. Этот голос мог принадлежать только ему… единственному…

С бешено бьющимся сердцем она смотрела на красивую поседевшую голову, смуглое энергичное лицо, освещенное живым блеском карих глаз.

— Не может быть!.. — И тут же воскликнула: — Степан!.. ты?! Жив… родной мой!

Сильные руки поддержали и усадили ее на диван… Через несколько минут Мария Михайловна слушала несложную, но страшную историю. И прошлое, в котором тесно переплелись любовь и страдание, радость и горе, вставало перед ней простым и вместе с тем сложным, как сама жизнь…

Степан Дмитриевич Чернышев остался жив, чтобы испытать муки человека, потерявшего самую дорогую для него женщину и единственного ребенка. Много лет он искал жену и дочь… Разные дороги и тропинки, которые указывали ему и старые друзья и случайные люди, ни разу не привели к желанной цели. Он продолжал поиски, где только не бывал, но все безрезультатно. В то время, как товарищи, вытащив его с простреленной грудью из общей могилы, тайком привезли в дальнюю деревенскую больницу, жена и дочь бесследно исчезли. И не удивительно. Пока он встал на ноги, прошло около года. А время тогда было трудное… Страна превратилась в боевой лагерь. Голод. Холод. Не могло быть уверенности, что останется в живых хрупкая молодая женщина, да еще с грудным ребенком на руках.

Потом его послали работать за границу. Он и оттуда писал, запрашивал… Наконец совсем потерял надежду. Однако не забыл, не мог забыть жену и крохотную дочурку…

Наташи нет в городе, уехала на практику в районную больницу. Вернется через неделю, — сдавленным от слез голосом сказала Мария Михайловна.

Она слушала Чернышева, потрясенная. Люстра горела ненужно ярко, и вся обстановка столовой казалась ей кричащей, раздражающе неприятной.

— Значит, я так и не увижу Наташу? — растерянно спросил Степан Дмитриевич. — Через два часа мне надо ехать на вокзал. Я не имею права задержаться даже до утреннего поезда.

На миг Мария Михайловна почувствовала облегчение. Степан не встретится с Наташей. И тут же краска стыда залила ее лицо. Разве можно быть такой эгоисткой. Это же… Она даже мысленно не находила достаточно сильных слов, чтобы заклеймить себя. Как она виновата перед Степаном!

Ей хотелось обнять его, прижать к груди седеющую голову и умолять о прощении… Слова Чернышева доходили до нее, словно через густую завесу.

— Позавчера я познакомился в Наркомате с одним товарищем, который дружил с Киреевым. Он случайно вспомнил твою прежнюю фамилию и спросил меня: не родственник ли я жены летчика Киреева, бывшей Чернышевой. От него я узнал, что имя Киреевой — Мария Михайловна, а их дочери — Наташа. Возраст, описание твоей внешности — все совпадало. Я узнал, где работает Киреев, и в тот же день выехал сюда.

Все это рассказал Чернышев женщине, которую любил всем сердцем, всю жизнь. Сейчас она снова рядом с ним — его радость, нежная подруга, когда-то разделявшая опасности боевой жизни. Взять бы ее за руку и сказать:

«Марийка, единственная моя! Я, наконец, нашел тебя и Наташу. Для меня ты по-прежнему самая лучшая, самая прекрасная на земле. Мои чувства, мои мысли — все принадлежит тебе и дочурке. Потерять вас обоих второй раз — выше моих сил. Марийка, жена моя…»

Вместо этого он заговорил обычным тоном. Только голос его срывался:

— Мы же старые друзья, Марийка! — Он вдруг запнулся. — Ты разрешаешь называть тебя по-прежнему?

Мария Михайловна молча кивнула головой. После короткой паузы Чернышев сказал:

— Сейчас я прошу тебя об одном: расскажи о дочери.

Щеки Марии Михайловны порозовели, глаза стали ярче.

— Трудно быть беспристрастной к Наташе, но мне кажется, Степан, она такая, какой мы с тобой мечтали ее видеть.

— Если она похожа на ее мать, я счастлив, — тихо сказал Степан Дмитриевич.

С жадностью он расспрашивал о дочери. Мария Михайловна старалась вспомнить все, что имело хоть какое-то отношение к Наташе… Но как сказать самое главное?

С трудом она заставила себя говорить. Голос ее дрожал:

— Прости меня, Степан. Я так мучительно переживала все, что тогда произошло… Я была уверена, что ты погиб в ту страшную ночь… Потом… Наташа была такая маленькая… Я боялась, кто-нибудь назовет ее сироткой, и вдруг она действительно почувствует себя сиротой. А мне так хотелось, чтобы она была счастлива… и я скрыла от нее… Николай удочерил Наташу. Мы переехали в другой город, где никто не знает… Я решила сказать Наташе всю правду позже, когда она будет старше, сильнее, окончит институт, станет врачом. Но если бы я знала, что ты жив…

— А сейчас, — чуть слышно спросил Степан Дмитриевич, — Наташа счастлива? Любит отца?

— Да, — почти так же беззвучно ответила Мария Михайловна.

— Буду надеяться, что когда-нибудь найдется уголок и для меня в сердце моей дочери. Ты ведь поможешь мне в этом, Марийка?

Мария Михайловна улыбнулась сквозь слезы:

— Не думай только, Степан, что я скрыла от Наташи все… даже твое имя.

Степан Дмитриевич смотрел на нее непонимающими глазами.

— У нас в семье часто говорят о герое революционере Степане Дмитриевиче Чернышеве. Наташа гордится, что Чернышев был нашим близким другом. Она выпросила у меня один из его портретов. Пойдем, посмотри!

В Наташиной комнате висел большой портрет Чернышева. Много лет тому назад фотограф-художник увеличил небольшую карточку молодого прапорщика. Степан Дмитриевич снимался как раз в тот год, когда впервые встретился с юной девушкой Марийкой.

— Помнишь, Степан?..

Чернышев молча склонился к ее руке.

— Марийка, дорогая… Вот как разъединила нас жизнь!..

Он старался взять себя в руки, не причинить лишнего страдания этой бесконечно дорогой ему женщине. Степан Дмитриевич чувствовал, что она вся, как натянутая струна, вот-вот оборвется… Чем скорее уедет он, тем ей будет легче.

Марии Михайловне казалось невозможным, что он сейчас встанет и уйдет из ее квартиры, из ее жизни. Но в то же время она смертельно устала…

Киреев нашел Чернышева и Марию Михайловну в столовой.

В полной уверенности, что жена беседует с ожидающим его по делу посетителем, он протянул Степану Дмитриевичу руку и отрекомендовался: Киреев.

Они стояли рядом: советский дипломат и советский летчик. Оба высокие, широкоплечие, разные и в то же время неуловимо схожие. Они пожали друг другу руки и только после этого Киреев услышал:

— Я — Чернышев.

— Вы… Вы… Чернышев?! Живы!.. Наступила пауза.

Николай Николаевич вторично крепко пожал руку неожиданного гостя.

— Вы всегда наш самый дорогой, самый уважаемый друг!

Узнав о принятом решении, он взволнованно сказал:

— Если бы вы могли остаться, надо было бы сегодня же все написать Наташе. А так… вы правы, лучше подготовить ее постепенно.

Мария Михайловна поспешно принесла лучшие фотографии дочери. Она торопливо отдала их Чернышеву и прижалась в уголке дивана. Ей стало холодно, неуютно. Что она должна сделать? Что сказать?

— Пиши, Степан, и приезжай. Мы будем тебя ждать, — чуть слышно проговорила Мария Михайловна и вдруг беспомощно заплакала.

Степан Дмитриевич рванулся к ней, крепко ее обнял. Потом пожал руку Кирееву и быстро вышел…

В наступившей тишине послышался шум отъезжающей от подъезда машины.

В столовую вошла Катерина.

— А куда же Наташин франт девался? — спросила она Марию Михайловну, не замечая ее слез.

— Никакого франта не было, — машинально ответил Николай Николаевич. Он сидел на другом конце дивана и, волнуясь, ждал, когда жена позовет его.

«Неужели уйдет… Расстаться с Марусей? Это невозможно…»

— Как не было?! — возразила Катерина, — я сама ему открывала.

Мария Михайловна ничего не слышала, ничего не замечала. Мысленно она была там, на вокзале, рядом с одиноким седым человеком…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прошел почти месяц с того дня, как Степан Дмитриевич Чернышев был у Киреевых, а Мария Михайловна все еще не пришла в себя. Двигалась, говорила, Даже радовалась и огорчалась словно в полусне.

«Хорошо, что нет Николая», — как-то раз подумала она и испугалась. Ей всегда был дорог каждый День, каждый час, проведенный вместе с мужем. А сейчас? Будь он рядом с ней, близкий, любящий, не смогла бы сказать ему о своей тоске, о своем смятении. Воспоминания прошлого держали ее в своей власти. Она перебирала в памяти все подробности короткой встречи с Чернышевым. Мучительной болью отзывалась мысль: как мало я успела сказать ему, спросить его. Не знаю даже, есть ли у Степана семья, — он мог подумать, что меня не интересует его жизнь…

Возвращение Наташи с новой силой всколыхнуло все.

«Простит ли мне моя девочка?.. Поймет ли она меня?»

Домашние, конечно, замечали странное состояние Марии Михайловны: она осунулась, стала рассеянной. Но все были уверены, что это вызвано затянувшейся командировкой Николая Николаевича.

— Мама опять очень беспокоится за папу, — сказала Наташа Виктору. Они оба всячески старались отвлечь мать от тяжелых мыслей, в то же время делали вид, что ничего не замечают.

«Хорошие вы мои!» — тепло думала Мария Михайловна. Она сразу поняла их ухищрения.

…Наступил канун отъезда Виктора в танковое училище. В сумерки квартира Киреевых наполнилась шумом, смехом. На проводы будущего командира-танкиста собралась веселая молодежь.

Главный виновник торжества рассеянно разговаривал с гостями и то и дело бросал быстрый взгляд на дверь в переднюю. Бывшая его одноклассница бойкая хохотушка Светлана вполголоса поддразнила:

— Так всегда бывает, Витяй! Кого особенно усиленно зовешь, тот фасонит, пусть мол подождет да поволнуется.

— Брось, Светланка, чепуху городить. Твое счастье, что ты у меня в гостях, а то я тебе кое-что высказал бы, — тон Виктора был шутливый, но глаза смотрели сердито.

Девушка тряхнула короткими белокурыми кудряшками.

— Ладно, не будем ссориться. Пошли танцевать?

— Извини меня, Светлана, у меня еще не все дела закончены. Станцуем попозже. — Виктор поспешно выскочил в коридор.

«Все давно уже в сборе. Что с Тасей? Почему она не идет?»

— Наташа, — позвал он сестру, оживленно разговаривавшую с Глинским. В коридоре было почти совсем темно, и все же Наташа разглядела расстроенное лицо брата.

— Что случилось?

— Займи, пожалуйста, гостей. Я уйду ненадолго…

— Иди, — понимающе согласилась Наташа.

В подъезде Виктор столкнулся с босоногим мальчуганом лет восьми. Мальчуган сунул ему в руку конвертиком сложенный листок из тетрадки и тут же исчез.

«…Меня мама не пускает», — писала Тася. Виктор даже зубами скрипнул.

— Что ж теперь делать? Завтра рано утром уезжаю… Договориться надо…

До дома, где жила Тася, Виктор добежал за несколько минут. Окна были открыты, но сквозь густые тюлевые занавески трудно было разобрать, что делается внутри.

Донесся ворчливый голос Дарьи Петровны:

— Хорошенько подрубай! Тебе же эти простыни пойдут. В сундук положу, на приданое.

Полным голосом Виктор запел:

Это был сигнал, которым они пользовались не один раз. Теперь Тася должна была под каким-либо предлогом выйти из дома.

Виктор стоял так, чтобы его не увидела из окна мать Таси. Ждал он довольно долго. Вечер был тихий и теплый, но ему вдруг стало холодно.

— Неужели не придет?

Тоненькая фигурка выступила из полумрака, когда он уже совсем потерял надежду.

— Тася!

— Ты здесь? — тихо произнесла девушка. — А я думала, ты уже ушел, — и на ее нежном лице появилась счастливая улыбка.

— Я не мог… Ведь мы с тобой на полгода расстаемся. Я надеялся, что сегодня весь вечер проведем вместе, вдоволь наговоримся. А ты… Идем сейчас к нам.

— Что ты, Витенька!

От испуга Тасины глаза стали еще больше.

— Я и сейчас-то еле-еле вырвалась.

— Вырвалась — вот и хорошо, пойдем.

— В этом платье? В этих туфлях? Да надо мной все смеяться будут.

— Пусть только посмеют, — запальчиво крикнул Виктор и умолк под укоризненным взглядом девушки.

— Прости, забыл, что нас могут услышать… А ты в любом наряде — лучше всех, и не смеяться над тобой, а любоваться тобой будут, — тихо сказал юноша.

— Нет, нет, — мне пора! Мать хватится. — Тася зябко повела плечами. — Лучше утром пораньше здесь встретимся.

— Еще немножко… Пойдем хоть погуляем. Смотри, какая красота! Звезды как горят!

— Нельзя, Витенька, да и тебе надо скорее возвращаться. Нехорошо… Гости у тебя, а ты… — Тася неожиданно рассмеялась по-детски звонко.

— Таська! С кем ты лясы точишь? Живо домой! — донесся сердитый голос.

Виктор не успел опомниться — Тася, как вспугнутая птица, сорвалась с места и исчезла.

Неохотно возвращался Виктор домой.

«Танцевать, занимать гостей. Лучше бы я один побродил по улицам», — подумал он.

Светлана встретила его лукавой улыбкой, но ничего не сказала. Она молча подбежала к нему и положила руку на плечо.

Наташина подруга Валентина Борейко играла старинный вальс. Когда музыка неожиданно прервалась, Виктор поспешно усадил свою партнершу на диван и вышел из комнаты. Хотелось побыть одному, перебрать в памяти все, что услышал сегодня от Таси.

Проходя мимо кабинета, он увидел тонкую полоску света, пробивающуюся сквозь неплотно закрытую дверь.

«Отец в командировке… Кто же здесь?»

В кабинете за письменным столом, рассеяно перелистывая толстый технический журнал, сидел Андрей. Несмотря на то, что Виктор был поглощен своими переживаниями, поза и выражение лица Андрея заставили его насторожиться.

— Что случилось? Почему ты уединился? — спросил он Андрея. — Последнее время ты стал какой-то странный, на себя не похож…

Андрей рассеянно провел рукой по лбу, словно отгоняя какие-то навязчивые мысли.

— Это же естественно, Витя. Я беспокоюсь о своем моторе. Многие настроены против дизельных авиамоторов вообще. Послушай-ка хотя бы того же Глинского, как он на них обрушивается. А с ним считаются как с опытным, хорошо подготовленным инженером.

— Терпеть не могу этого Глинского! — запальчиво заявил Виктор.

— Мне он тоже мало симпатичен, — согласился Андрей, — но инженер он дельный. Кое-чему у него можно поучиться.

— Пусть он даже хороший инженер, — с еще не-остывшим раздражением сказал Виктор, — но он отвратительный карьерист, и меня бесит, что Наташа с ним дружит.

Тень легла на открытое лицо Родченко.

— Напрасно беспокоишься, Витя, за сестру. Она не хуже нас с тобой разберется в Глинском. И переменив тон на шутливый, добавил: — Не судьба мне познакомиться с этой статьей, пойдем, Витя, потанцуем с девушками!

Веселье было в полном разгаре. Несколько пар двигалось в такт музыке. Наташа танцевала с Глинским. Темнозеленый шелк платья выгодно оттенял ее каштановые волосы. От танцев щеки ее слегка разрумянились. Сергей Александрович был одет еще более изысканно, чем обычно, и танцевал превосходно. Самые трудные па выходили у него легко и изящно, словно он всю жизнь был танцором.

— Шел бы лучше в балет, чем на заводе околачиваться! — не утерпел Виктор и посмотрел на Андрея.

Но Родченко ничего не слышал. Бледный, с крепко сжатыми губами и набежавшей на лоб складкой, он не сводил глаз с Наташи и Глинского. Виктор открыл рот для очередной шутки, но неловко глотнул воздух и издал какой-то странный звук — ему все стало ясно.

«Эх, и дурак же я! Как это раньше мне не пришло в голову, что Андрей любит Наташу. Вот хорошо, если они поженятся. Когда гости разойдутся, обязательно поговорю с сестренкой».

— Витя, идем! — подлетела Светлана. Родченко остался один. Медленно и как-то тяжело ступая, он добрался до дивана. Увлеченная танцами молодежь не обращала на него внимания. Только Наташа неожиданно оставила своего партнера и подсела к Андрею. Она заглянула в его глаза и с беспокойством спросила:

— У тебя неприятности?

— Нет. Просто немного устал.

— Пойдем потанцуем. Это иногда помогает, — шутливо тормошила Наташа.

Андрей поднялся и молча обнял девушку за талию. Вальс продолжался довольно долго, но Андрею показалось, что прошел всего один миг…

После танца Наташа вернулась к Глинскому. Тот встретил ее вежливой улыбкой, старательно маскируя свои чувства. Это ему было нелегко. Его партнерша, Светлана, только что лукаво спросила, указывая на Наташу, танцевавшую с Родченко:

— Не правда ли, красивая пара?

— Бесспорно, — сдержанно-любезно ответил инженер.

Светлана собиралась еще поддразнить Глинского, но к его счастью подошла Наташа. Глинский облегченно вздохнул.

Он украдкой разглядывал Андрея.

«Да, в такого она может влюбиться. Отдать ему Наташу? Нет! Никогда! Но убрать его из города не удастся. Момент, когда это сравнительно легко можно было сделать, безнадежно упущен. Сейчас за конструктора Родченко и Доронин, и Белов, и рабочие… Надо предпринять что-то другое… Что?»

Один танец сменялся другим. Молодежь веселилась. Оба инженера казались оживленными, довольными, особенно Андрей. Он даже спел с Наташей дуэт, а за ужином произносил остроумные тосты и ухаживал за сидевшей рядом с ним Соней Маврикиевой, смуглой, черноглазой, похожей на цыганку.

Еще задолго до того, как Мария Михайловна пригласила гостей в столовую, Катерина таинственно вызвала Наташу:

— Послушай, Наташенька, — зашептала она в самое ухо девушки. — Соня Мавричиха третий раз к нам приходит: то за спичками, то за щипцами, а сейчас за утюгом пришла. И ничего ей этого не надо, просто потанцевать хочется, скучно ей одной дома. Пойди на кухню, позови ее. Она там ждет, пока я ей утюг принесу.

Соня жила с отцом и бабушкой в соседней с Киреевыми квартире. Она часто заходила к Наташе и Виктору, хотя была моложе их и еще только перешла в десятый класс. Над Соней подшучивали, что ока неравнодушна к Андрею. Встречаясь с Родченко, девочка всегда вспыхивала и убегала. Наташе Соня нравилась, и она охотно пошла ее пригласить.

Соня сначала смущенно отказывалась, хотя по всему было видно, что ей очень хочется быть на вечере. Но Наташа быстро уговорила ее. Она убежала домой переодеться и вскоре вернулась.

Андрей почти все время танцевал с Соней и за ужином сел рядом с ней.

Угощая гостей пирогом, Катерина посмотрела на Андрея и Соню и почему-то шумно вздохнула. В этот момент Наташа предложила тост за конструктора-изобретателя Родченко. Виктор налил бокал вина Катерине.

— Ты тоже должна выпить за нашего Андрея.

— Ладно, выпью, — согласилась старуха, — только с уговором: пусть поскорее женится.

Все громко расхохотались. Улыбнулся и Андрей. Соня густо покраснела и долго не поднимала глаз.

Вскоре за столом начался оживленный разговор на самую волнующую тему — о жизненных перспективах. Каждый с горящими глазами доказывал преимущество лменно своей будущей профессии: врача, инженера, педагога, музыканта… И столько было искренней веры в свою правоту, так убежденно звучали молодые голоса, что Мария Михайловна невольно вспомнила свою юность, свои мечты. Сбылись ли они? И будут ли счастливы ее дети? А Степан?..

— Ни за что не согласилась бы стать врачом, — решительно заявила Светлана. — Вечно возиться с больными… Пренеприятная, на мой взгляд, профессия! Я люблю здоровых, красивых людей.

— Я тоже! — откликнулась Наташа. — Поэтому-то Я и поступила в медицинский институт. А ты, Светлана, чудачка! Неужели не понимаешь: чем больше хороших врачей, тем меньше больных. Врач ведь не только лечит, не только от смерти спасает, он и предупреждает болезни. А когда врач открывает новое средство для пользы человечества, — Наташа затуманенными глазами смотрела вглубь комнаты, — он прославляет свою Родину.

— Ты мечтаешь о великих открытиях? — насмешливо спросила Светлана.

— Мне кажется, каждый должен работать так, чтобы у него не исчезала надежда сделать большое, полезное дело, — тихо сказала Наташа.

— Верно, сестренка! — поддержал Виктор. — Вот и Марина… — он кивнул головой в сторону своей одноклассницы, — решила стать передовиком сельского хозяйства. Она в Тимирязевку поступает, там пять лет учиться будет, а со мной уже договаривается, чтобы я, когда буду командиром, своих ребят-танкистов отпустил к ней в колхоз на уборочную кампанию. При этом заказывает мне такие танки, которые работали бы на поле лучше челябинских тракторов.

— И ничего здесь особенного нет, — решительно заявила Марина. — . Я уверена, к тому времени, когда стану агрономом, так оно и будет. Это — во-первых. А во-вторых, я всегда говорила и сейчас опять повторяю: мы, товарищи по школе, где бы ни учились, где бы ни работали, должны помогать друг другу. Тогда мы и дружбу не потеряем, а главное, больше пользы принесем.

— Браво! Браво! — закричали все. Марии Михайловне хотелось расцеловать Марину, но она боялась смутить девушку.

Соня, преодолев свою обычную застенчивость, доказывала Глинскому преимущество гуманитарных вузов над техническими. Тот снисходительно поддразнивал хорошенькую девочку, уверяя, что для женщин важнее всех наук умение хорошо и экономно вести хозяйство.

Соня сердилась, называла Глинского отсталым эгоистом и просила Андрея поддержать ее.

Андрей в разговор не вмешивался, сидел безразличный ко всему, опустошенный. Соня была привлекательна своей непосредственностью и девической прелестью. Он видел, как она тянется к нему. Это было и приятно и тяжело в одно и то же время. Один раз Андрей поймал внимательный взгляд Наташи, и тогда вспыхнула надежда. Вспыхнула и погасла. Наташа заговорила с Глинским, и Андрею показалось, что на лице у девушки появилось особенное выражение: кротости и покорности. Точно такое же выражение он заметил у Сони, когда она смотрела на него, Андрея…

— Вам нравится инженер Глинский? — неожиданно для самого себя спросил он Соню.

Та неуверенно покачала головой.

— Сама не знаю…

— А я хочу, чтобы он вам не нравился, — властно сказал Андрей и заглянул в ее счастливые и растерянные глаза.

«Зачем я это делаю? — тут же опомнился он. — К чему морочу голову хорошей девочке…»

Но что-то сильнее разума и воли заставило его положить свою руку на пальцы Сони и повторить:

— Так вам нравится Глинский?

— Да нет же, совсем не нравится, — почему-то шепотом ответила Соня.

Эта фраза прозвучала так по-детски трогательно, что Андрей не удержался и пожал маленькую руку.

Если бы на месте этой черноглазой девочки была Наташа, он был бы счастлив.

Напротив сидели Виктор и Светлана. Они все время Дурачились, показывая друг другу какие-то необыкновенные фокусы. Рядом Марина вполголоса напевала песенку из кинофильма. Другие продолжали спор о будущих профессиях.

«Какой же я старый», — с тоской подумал Андрей. Ему вдруг остро захотелось одиночества, тишины и покоя.

— Извините меня, Соня, — обратился он к своей соседке, — я вынужден оставить вас. Мне необходимо проверить чертежи к утреннему заседанию. Я постараюсь вернуться как можно скорее.

«Во всем виноват я сам, — думал Андрей, сидя за письменным столом Николая Николаевича. — Полюбив Наташу, я всю свою волю направил на то, чтобы она не догадалась о моем чувстве, не заподозрила, что перестала быть для меня только младшей сестренкой. В душе я надеялся и ждал, но ничего не сделал, чтобы добиться взаимности. И вот результат. Что же теперь? Бороться за Наташу? Попытаться отнять ее у Глинского? Не поздно ли?»

…Неярко светила настольная лампа под зеленым абажуром. Стол большой, удобный — можно спокойно работать до утра. Но голова горела. Мысли лихорадочно бились:

«Неужели все потеряно? Почему я так верил, что она полюбит меня? Как я буду жить без нее?»

Ему хотелось громко закричать от боли. Его взгляд упал на широкий кожаный диван. Катерина заранее, на всякий случай, приготовила ему постель. Как часто приходилось ночевать в этом кабинете, ведь он здесь свой. Андрей подумал об этом с горькой иронией.

Он прошелся по комнате. Голоса и смех раздражали. С трудом заставил себя вернуться в столовую и тихонько попрощаться с Соней: не хотелось ее обижать. Свой уход с вечеринки Родченко объяснил тем, что работа оказалась сложной и займет у него время до утра.

Заперев дверь кабинета изнутри, он быстро разделся и лег, но не мог уснуть. Из столовой все время доносился слабый шум, напоминавший ему далекий морской прибой.

Веселились до утра. Только одна Соня тихонько ушла домой — ей больше не хотелось оставаться в шумной компании.

Сергею Александровичу показалось, что не только Соня тянется к Андрею. Вот Родченко покинул вечеринку, и Наташа как будто погрустнела, стала рассеянная. Думает о чем-то своем… О чем? Разгадать ее девичьи думы? Не так-то это просто. Да и некогда гадать. Надо действовать. Пора решиться. Заставить ее пережить сомнения, тревогу, обиду… и во-время подать руку помощи…

Глинский ушел одним из последних, любезно попрощавшись и с хозяевами, и с гостями.

Виктор так и не успел поговорить с Наташей об Андрее. До отхода поезда оставалось мало времени. Надо было повидаться с Тасей. Страшно даже подумать, что он теперь долго не увидит ее.

…Наташа, проводив гостей, приняла холодный душ, выпила стакан кофе. Пора было идти в институт.

В передней она столкнулась с Родченко.

— Здравствуй, Андрей! Ты ночевал у нас, а я и не знала.

— Пока вы пели да плясали, я великолепно выспался, — поддразнил Родченко. Ему было немного стыдно за свое ночное настроение.

— Пойдем вместе? — предложил он Наташе. — Ведь нам по пути.

Дорогой они болтали о разных пустяках. Прощаясь с девушкой около подъезда института, Андрей задержал ее руку.

— Мы с тобой давно не были в театре, хочешь посмотрим сегодня «Маскарад»?

— Какой ты молодец, Андрей! — обрадовалась Наташа. — Как хорошо придумал! Я с удовольствием пойду в театр.

Договорились, что в половине восьмого Родченко зайдет за ней домой.

Наташа была оживленная, радостная. На ее лице нельзя было найти следов усталости.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Андрей весь день думал о предстоящей встрече с Наташей. Его радовало, что она сразу и очень охотно согласилась пойти с ним в театр. Вчера ему просто показалось, что она увлечена Глинским. Наташа молода, сердце ее еще спит. И Андрей решил сегодня же вечером все сказать Наташе.

С завода он ушел раньше обычного, быстро переоделся и поехал к Киреевым. На звонок вышла Катерина.

— Наташа дома? — спросил Родченко.

— Никого дома нет, — ответила Катерина. — Я одна домовничаю. Поскучай со мной, Андрюша!

— Охотно, тетя Катя! — Андрей тепло относился к этой суровой на вид деревенской женщине. Он не забыл ее материнскую ласку, подаренную двенадцатилетнему дичку, впервые попавшему в чужой дом.

Катерина и сейчас как только могла баловала его.

Собираясь поить чаем дорогого гостя, она поставила угощение в количестве, достаточном для большой компании.

Родченко поблагодарил Катерину, но от еды отказался.

— А ты не больной, Андрюша? — Что-то глаза у тебя невеселые.

Андрей покачал головой.

— Здоров я, тетя Катя…

Катерина с растущим беспокойством наблюдала за Родченко.

— То ли у тебя беда какая приключилась, Андрюша! А может быть, тебя девушка присушила?

— Присушила!

— Ну и женись! Тебе уже пора.

— А пойдет ли она за меня?

— Да за тебя, такого сокола, любая пойдет!

— Любая мне не нужна. Только одна-единственная… Но нужен ли я ей?

Звонок с улицы прервал их разговор. Вернулась Мария Михайловна с детьми. Родченко посмотрел на часы: без пяти минут восемь.

«Опоздали в театр, — огорченно подумал он. — Что могло задержать Наташу?»

Больное воображение рисовало картину случайной встречи Наташи с Глинским. Наташа забыла о своем обещании идти в театр и уехала с этим щеголем за город…

Мрачные мысли Андрея прервал резкий продолжительный звонок. Уверенный, что, наконец, вернулась Наташа, он поспешил ей навстречу.

В полутемной передней стоял заводской шофер. Из его малосвязного рассказа Андрей с трудом понял: Наташа в больнице, попала под автомобиль. Ее жизнь в опасности…

Он помог потрясенной горем Марии Михайловне выйти из дома и, бережно поддерживая ее под руку, усадил в машину. Всю дорогу до больницы он думал: останется ли жива Наташа? Он готов был отдать ей свою кровь… всю жизнь… Только сейчас понял, что навсегда, навеки любит ее.

В приемной их встретил врач. Мария Михайловна и Андрей бросились к нему, будто он держал в руках хрупкую Наташину жизнь.

— К больной пустим только мать, — сурово предупредил врач. Киреева надела халат и ушла в палату к Наташе.

Андрей долго ждал Марию Михайловну, но она не вернулась. Ей разрешили остаться у дочери: состояние Наташи было очень тяжелое.

Ночь Андрей провел у Киреевых. Он лежал в кабинете на диване и без конца перебирал в памяти все детали короткого рассказа шофера. Как могло случиться такое несчастье?

Нескоро узнал он, что пришлось пережить Наташе.

…Когда кончились лекции, Наташу вызвал секретарь комсомольского комитета Ефимов.

— Садись, Киреева, — предложил он. Его тон заставил девушку насторожиться.

— Что ты скажешь по поводу вот этого заявления? — он взял со стола лист бумаги, исписанный с обеих сторон. — Утверждают, будто ты скрываешь свое действительное социальное происхождение, что твой отец не летчик Киреев, а некий Чернышев, проживающий за границей.

Ефимов пристально посмотрел на Наташу.

— Я ничего не понимаю! — губы Наташи задрожали от сдерживаемой обиды.

— Да ты успокойся… Мы разберемся…

Наташа спустилась в раздевалку, надела пальто и вышла на улицу. Портфель с книгами остался в аудитории. Но она не вернулась за ним. Все что угодно, только не встречаться сейчас с товарищами. Единственно, кого она хотела видеть как можно скорее: мать… Только мать поможет ей разобраться, чем вызван этот гнусный донос.

Холодный ветер освежил разгоряченную голову. Но тут же вспыхнуло мучительное сомнение…

Как на экране увидела Наташа портрет, висевший в ее спальне. Она с детства привыкла с уважением и восторгом произносить имя этого человека. Но ведь он давно погиб. И он — герой… Причем тут заграница? И почему выдумали, что Чернышев ее отец? Это уже совсем нелепо.

Улица плыла в тумане. Ноги дрожали.

Вот уже виден поворот в знакомый переулок. Остается перейти площадь. Наташа делает последние усилия, бежит не оглядываясь. Предостерегающие автомобильные гудки. Она их не слышит…

Светлосерый ЗИС задел ее крылом и бросил на тротуар. Сильный удар головой об асфальт, и Наташа потеряла сознание…

Перепуганный шофер, затормозив машину, поспешно поднял девушку. Он узнал ее, так как часто возил Киреева с завода на квартиру.

Больница находилась совсем близко, шофер бережно положил бесчувственное тело девушки на сиденье и дал полный газ.

…Прошло несколько длинных тягостных дней, прежде чем выяснилось: Наташина жизнь вне опасности.

Девушка все еще металась в жару и шептала обескровленными губами:

— Неправда! Неправда!..

«Что это значит? Что случилось с моей Наташей, какой ужас переживает она?» — с тоской спрашивала себя Мария Михайловна.

Врачи ежедневно напоминали Киреевой: когда ее дочь начнет приходить в себя, придется проявить крайнюю осторожность.

Вначале Наташа была такой слабой, что все время лежала и с трудом произносила отдельные слова. Постепенно силы восстанавливались: Наташа училась ходить и говорить.

Вскоре Мария Михайловна узнала причину Наташиного состояния.

По ее просьбе Андрей поехал в медицинский институт выяснить, не было ли у Наташи каких-либо неприятностей, ведь под машину она попала, возвращаясь домой после лекций.

Студентки направили Родченко к секретарю комсомольской, организации Ефимову, который последним перед катастрофой видел Наташу.

Узнав, что посетитель вырос в семье Киреевых, Ефимов рассказал ему о доносе.

— Грязная, неумная выдумка! — вспыхнул Андрей.

От Марии Михайловны он не скрыл своего разговора с комсоргом.

— Андрюша, мы поговорим с тобой об этом позднее, — заволновалась Мария Михайловна. — Сейчас я только о Наташе могу думать, о ее здоровье.

На другой день пришел в больницу Глинский.

Мария Михайловна сначала колебалась, говорить ли ему о доносе.

«Нет, я не вправе скрывать это от человека, любящего мою дочь», — решила она.

Выслушав Марию Михайловну, инженер изменился в лице. Сдавленным голосом он с трудом произнес:

— Скажите, чем я могу быть полезен?

— Спасибо, Сергей Александрович. — Киреева: благодарно пожала ему руку.

В этот трудный период, когда Наташина жизнь сначала висела на волоске, а потом медленно и неуверенно крепла, Сергей Александрович сделался незаменимым для Марии Михайловны. Она советовалась с ним, давала ему поручения. Лицо инженера, постаревшее, измученное, с болезненно блестевшими глазами, поразило Марию Михайловну. Сергей Александрович выглядел, словно перенес тяжкую болезнь.

В ночные часы он говорил сам с собой:

«Если Наташа умрет, — не переживу ее смерти. Это я, я убил… Но я не хотел, не мог же я знать, что из-за этого она попадет под машину. Она должна выздороветь! Ее спасут, обязательно спасут!»

Андрей тоже проводил тяжелые бессонные ночи в тревоге за любимую. Днем заходил в больницу и всеми силами старался чем-нибудь помочь Марии Михайловне. Но он был свой, его заботливость казалась естественной.

Во время встреч с Глинским Андрей держался подчеркнуто сухо. Мария Михайловна это заметила, но не придала значения — ей было известно о деловых разногласиях инженеров.

К Наташе по-прежнему никого не пускали, кроме матери, и она рвалась из этой застоявшейся тишины. Ей, живой, подвижной, было невыносимо тяжело вынужденное бездействие.

Врачи и сестры сердечно относились к Наташе, подолгу сидели около нее. Но она все настойчивее просилась домой.

— Мамочка, дорогая, дома я сразу поправлюсь.

Мария Михайловна колебалась. Придя в себя, Наташа рассказала ей о разговоре с секретарем комсомольского комитета. При этом она так разволновалась, что ей снова стало хуже.

Материнское чутье подсказало Марии Михайловне нужные слова. Она старалась успокоить Наташу:

— Степан Дмитриевич Чернышев — герой гражданской войны, замечательный человек. Почему он нам особенно близок и дорог, я тебе расскажу, когда ты выздоровеешь и вернешься домой.

— Хорошо, мамочка, я буду ждать. — Наташа послушно соглашалась, лишь бы скорее выйти из больницы. Ее пугала мысль потерять учебный год.

…Зато сколько было радости, когда Наташа с Марией Михайловной вернулись домой. Катерина не выдержала — расплакалась, Андрей молча расцеловал Наташу в обе щеки.

Наташа, побледневшая, похудевшая, но очень счастливая, без конца обнимала Верочку и Юрика.

— Как я могла столько времени жить без вас, мои дорогие!

Она бродила по комнатам, осторожно трогала вещи и повторяла:

— Мне кажется, я снова родилась.

Не успела Наташа как следует осмотреться, явились ее однокурсницы с цветами. Они торопились на лекцию, поэтому сидели недолго. Только они ушли, снова раздался звонок. Пришел Ефимов узнать, как чувствует себя Наташа. Узнав, что она решила не отставать от своих товарищей по курсу и во что бы то ни стало догнать пропущенное, он искренне обрадовался. Распрощался дружески, пообещав еще раз навестить до того, как она появится в институте. О доносе он не упомянул, как будто его и не существовало.

Мария Михайловна обеспокоенно следила за Наташей: не слишком ли много впечатлений?

Вечером приехал Глинский с огромной корзиной живых цветов. Он держался просто и совсем не походил на прежнего надменного франта. Наташа ему обрадовалась. Андрей беседовал с Глинским сдержанно-любезно.

Во время ужина принесли телеграмму с Дальнего Востока: Киреев поздравлял Наташу с выздоровлением.

— Как жаль, что папа не с нами, — грустно сказала Наташа. Отсутствие Николая Николаевича было единственным облачком.

В 11 часов Мария Михайловна решительно поднялась:

— Наташа! Я очень прошу тебя. Пора спать. Сергей Александрович и Андрей извинят тебя.

Наташа не стала настаивать и простилась с гостями.

Прошло несколько дней, и Наташа напомнила матери о данном в больнице обещании.

Мария Михайловна давно готовилась к предстоящему объяснению, и все же просьба Наташи застала ее врасплох. Волнуясь, она сказала:

— Пойдем в кабинет, там нам никто не помешает.

На всю жизнь запомнила Наташа ноябрьское серое утро и медленно сползающие по оконному стеклу капли дождя. Вместе с матерью она сидела на кожаном диване и, прижавшись головой к ее плечу, слушала.

— Была я тогда совсем юная. Мне только что исполнилось шестнадцать лет, и мир казался полным чудес. Очень хотелось мне какой-нибудь подвиг совершить. В то время была в разгаре война с Германией, многие девушки уходили на фронт сестрами милосердия. Пошла и я.

В полевом госпитале встретилась с прапорщиком, бывшим студентом, Степаном Чернышевым. Он был такой смелый, добрый… Скоро я заметила: когда Степан со мной, мне хорошо, спокойно, когда его нет — тоскливо. Вначале Чернышев просто жалел меня: такую, говорил он, всякий обидеть может. А потом и полюбил. Жизнь стала чудесной. Я пела, смеялась без всякой причины. Иногда и плакала радостными слезами…

Мы поженились. Была я робкая, а потом — откуда что взялось. Листовки революционные солдатам раздавала, оружие прятала, разные поручения выполняла. Совсем страх забыла. Любовь меня всю словно перевернула! Жили мы со Степаном душа в душу. Я такая счастливая была, что мне хотелось всех людей счастливыми сделать.

Еще прекраснее стала жизнь, когда родилась ты, Наташа. Мы поселились в прифронтовой деревеньке, в простой крестьянской избе, но я не променяла бы ее на золотой дворец.

И вот однажды ночью ворвались вооруженные люди. Они потребовали, чтобы муж шел с ними. Степан сдержался с трудом. Я-то видела, каким гневом сверкнули его глаза, когда он увидел жандармов. Потом Степан повернулся ко мне, и лицо у него стало совсем другое — доброе и грустное… Он сказал:

— Марийка, береги нашу девочку.

Эти слова и сейчас звучат у меня в ушах. Я думала, мое сердце не выдержит, когда Степана увели…

Ждала его возвращения почти без надежды. Но когда мне сообщили, что мужа расстреляли вместе с его товарищами по революционному подполью, я была близка к сумасшествию… Думала только о смерти… Спасла меня ты, Наташа! Оставить тебя одну я не могла. Это значило бы не выполнить последний завет Степана. Встала забота о куске хлеба… Пришлось поселиться в городе.

Нелегко было получить работу. Только я уже была не той прежней девочкой, слабой духом. Степан научил меня стойко переносить испытания, не трусить, добиваться.

Наташа крепче прижалась к матери, боясь проронить хоть одно слово.

— Тосковала я очень, — продолжала Мария Михайловна, — хорошо, что работать приходилось много. Когда познакомилась с Киреевым, не думала, что отец твой жив. Ведь Степан все время был со мной: в сердце, в мыслях… Киреев знал о Степане и всегда им восхищался, но не хотел, чтобы ты хоть на мгновение почувствовала себя сиротой. Никто не мог даже предполагать, что расстрелянного спасут. Степан искал нас. И только теперь, девятнадцать лет спустя, нашел.

— Мама! — вырвалось у Наташи, — а почему же он не захотел меня видеть? Не остался с нами?

— Это не в его власти. Он был обязан завтра же быть на московском аэродроме: там его ждал самолет. Твой отец дипломат, работает за границей. Он должен был уехать в тот же день. Поэтому-то мы с ним и решили не говорить тебе сразу… подготовить постепенно. Но какой-то гаденький человечишко, каким-то путем узнав нашу семейную тайну и извратив ее, написал донос.

Наташа слушала как завороженная. Так, значит, это правда: Чернышев ее родной отец… Она ведь давно любит его, преклоняется перед ним. А Киреев? Он дал ей столько ласки. Разве может она не считать его отцом, дорогим и любимым?

Наташа крепко прижалась к матери.

— А теперь поговорим о тебе, моя девочка, — тихо сказала Мария Михайловна. Она вспомнила тяжелые дни в больнице, когда Наташа лежала без сознания, заботы инженера Глинского.

— Настоящие друзья познаются в беде. Это старинная и мудрая поговорка. А как Сергей Александрович любит тебя! — не выдержала Мария Михайловна. — Когда я узнала о несчастье с тобой, голову потеряла от страха за тебя, а все же его лицо не могла не запомнить.

— Он хороший… — протянула Наташа, но ее мысли были заняты другим: она думала о своем, только что найденном отце. Когда она увидит его? Что принесет эта встреча?

Дождь за окном продолжался, в углах кабинета притаился вечерний сумрак.

Зато другой стала Мария Михайловна. Словно смыли с нее усталость, заботу и печаль. С бесконечной нежностью смотрела она на задумчивое лицо дочери.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

Летом городской парк особенно хорош ранним утром, когда южное солнце еще не жжет, а ласкает. Лучи его весело скользят по деревьям, по густой зеленой траве, и в каждой капле непросохшей росы загораются разноцветные огни.

В этот тихий утренний час на боковой аллее появилась молодая женщина в легком светлом платье, она везла низенькую белую коляску. Румяный малыш беспричинно весело смеялся и все пытался привстать в коляске. Улыбаясь, мать наблюдала за его забавными, неловкими движениями, а глаза ее все же оставались задумчивыми. Но вот в них вспыхнуло задорное выражение, и мгновенно лицо изменилось, стало совсем таким, как когда-то у юной студентки Наташи Киреевой.

Уже около двух лет прошло с тех пор, как Наташа вышла замуж за инженера Глинского. Она похорошела, ее прежнюю угловатую девическую стремительность сменила мягкая плавность движений.

Казалось, Наташа счастлива. Жизнь как полная чаша: любящий муж, здоровый ребенок, интересная работа… Но даже в юности она не знала таких противоречий и сомнений, как сейчас. Тогда Наташе не раз казалось: стоит она на берегу и вот-вот отправится в путь, уплывет в далекие неведомые страны. Как много интересного можно встретить в житейском океане…

«Теперь все это в прошлом», — думала Наташа.

Ей становилось грустно. Словно ее обманули, захлопнули дверь в заманчивое будущее.

Глухое чувство неудовлетворенности редко покидало Наташу. Иногда она задавала себе вопрос: как могло случиться, что Сергей стал ее мужем?

Это произошло неожиданно. И не только для окружающих, но и для самой Наташи. Не думала она, что после памятной прогулки на машине, Сергей Александрович рискнет когда-нибудь повторить свое предложение. Тем более он совсем изменил тон, держался по-товарищески, просто. Мария Михайловна, с благодарностью вспоминавшая моральную поддержку, оказанную ей во время Наташиной болезни, принимала Глинского радушно. Ее подкупало то, что он так любит Наташу. Нравилась ей также его выдержка. Сколько раз Виктор непростительно дерзил инженеру, но тот ни разу не повысил тона, оставался по-прежнему спокойным и любезным. Сама того не замечая, Мария Михайловна постоянно внушала дочери, что чувство Глинского глубоко и сильно.

Однажды вечером, провожая Наташу из института, Сергей Александрович, волнуясь, искренне и просто сказал:

— Согласитесь быть моей женой, Наташа. Никогда не знал я любви и ласки и никогда не узнаю настоящего счастья, если вас не будет со мной… Наташа, — быстро добавил он, — не отвечайте мне «нет». Подумайте. Моя любовь дает мне право на надежду. Не отнимайте ее у меня.

Он крепко пожал руку растерявшейся девушке и ушел так стремительно, что, казалось, слился с густыми сумерками.

Вернувшись домой, Наташа все рассказала матери.

— Что ты мне скажешь? — тревожно спросила она.

— Пусть тебе подскажет сердце, — ответила Мария Михайловна.

Николая Николаевича не было, он еще не вернулся с Дальнего Востока. Наташа хотела было написать ему письмо, потом раздумала: «Письмо — это не разговор по душам».

Сергей Александрович продолжал бывать у Киреевых. Он больше не говорил Наташе о своей любви. Но каждое его движение, каждое слово подчеркивало глубину и силу неразделенного чувства.

Однажды Сергей Александрович неожиданно пропал на несколько дней, даже ни разу не позвонил по телефону. Наташе стало скучно, она с нетерпением ждала его прихода. Когда он, наконец, снова появился, Наташа спросила:

— Почему вы забыли нас? Инженер ответил витиевато:

— Чтобы окончательно не потерять свое «я», дорогая Наталья Николаевна. Но у меня не хватает сил расстаться с вами. Я хочу постепенно приучить себя к безрадостному, но спокойному существованию. А вас буду просить о помощи: гоните меня.

— Зачем? Мне хорошо с вами, — возразила Наташа.

Сергей Александрович молча посмотрел на девушку. Столько грусти было в его глазах, что Наташа вздрогнула. Она хотела сказать что-то дружески-успокаивающее и не находила слов. Ей вдруг стало жаль его…

Первым прервал напряженную паузу Глинский:

— Гоните! Мне нужна не ваша жалость, а ваша любовь. Ее вы мне не в силах дать. Вы не любите меня и… никогда не полюбите! Мне надо уехать, надо, чтобы между нами лежали тысячи километров.

— Не надо уезжать, — тихо попросила Наташа.

— Почему не надо? — хрипло спросил инженер.

— Мне кажется, я… люблю вас…

Когда приехал Николай Николаевич, он тепло сказал:

— Твой муж, Наташа, будет для меня родным.

Родченко после замужества Наташи уехал в отпуск на Кавказ. Вернувшись, он довольно часто бывал у Киреевых, но между ним и Наташей прошел холодок отчуждения. Наташе не нравилось, что Андрей слишком явно избегает встреч с Сергеем Александровичем. Она считала, что служебные дела не должны влиять на личные отношения, и откровенно заявила ему об этом. Родченко вспыхнул, хотел ответить резко, но удержался и молча вышел. Наташа окликнула его, но он сделал вид, что не слышит.

Через несколько дней Андрей зашел проститься: он Уезжал в длительную командировку в Москву, его авиадизель был принят на государственные испытания. Прощаясь, держался, как обычно, просто, сердечно.

Проводив своего любимца, Катерина долго и горько плакала. А потом набросилась на Наташу:

— Сердца у тебя нет! Присушила парня и заботы мало! И на кого променяла такого сокола — на франта никудышного!

Сердито хлопнув дверью, Катерина ушла, оставив молодую женщину совершенно растерянной. Никогда старая няня не говорила с ней таким тоном.

— И с чего пришла ей в голову такая чепуха? Все потому, что Андрюша недолюбливает Сергея. Но ведь это из-за моторов, я здесь вовсе ни при чем, — решила Наташа.

Вскоре Родченко и Николая Николаевича перевели на постоянную работу в Москву. Тяжело было Наташе расставаться с родной семьей. Сергей Александрович видел, что жена тоскует, и старался хоть как-то скрасить ей жизнь.

Теперь из Москвы часто приходили письма. Писал и Андрей, писал дружески-ласково. Ко Наташе почему-то было трудно ему отвечать. Куда-то убегали нужные слова, и фразы получались вымученные, неискренние. Однако переписка продолжалась. Судя по последнему письму, Андрей не был в доме Киреевых таким частым гостем, как прежде. Он объяснял это тем, что работа в конструкторском бюро почти не оставляет времени для личной жизни.

Наташа вспомнила об этом сейчас, и такая причина показалась ей мало убедительной. Андрей и раньше очень увлекался работой. На заводе он руководил опытным цехом, проектировал и создавал свои моторы и все же находил время почти ежедневно бывать у них. Всплыли в памяти слова Катерины: «присушила парня»…

— Глупости! — сказала себе Наташа так же уверенно, как и два года тому назад.

Ее мысли снова целиком поглотил сын. Наташа любила утренние прогулки, когда она оставалась одна с ребенком. С ним ей всегда было хорошо.

Время пролетело незаметно, пора было возвращаться домой.

Пожилая няня встретила Наташу в передней:

— С радостью вас, Наталья Николаевна! Братец приехал!

— Витя! — воскликнула Наташа, распахивая дверь в столовую.

Крепкий, дочерна загоревший, лейтенант-танкист обнял ее и закружил по комнате.

— Витька! Сумасшедший! — смеясь, отбивалась Наташа. — Все такой же непутевый! И когда ты, наконец, повзрослеешь, товарищ лейтенант? Нельзя же так бесцеремонно обращаться с матерью семейства.

Виктор отпустил сестру.

— Скорей показывай племянника! На кого он похож? Какие у него вкусы и привычки? Надеюсь, ты ему внушила уважение к дядюшке?

Виктор засыпал Наташу вопросами. Он заметно возмужал, повзрослел, хотя и оставался все таким же шумным, озорным.

От крепких дядюшкиных объятий маленький Степан сморщился, собираясь зареветь, но раздумал и улыбнулся.

— Признал! — удовлетворенно заявил Виктор. Наташа утащила брата в столовую.

Сергей Александрович тоже выразил удовольствие по случаю приезда шурина.

«Хороший он», — подумала Наташа о муже и улыбнулась ему глазами.

Вначале она немного боялась неуместной шутки или резкости со стороны Виктора, но скоро убедилась, что тревога ее напрасна. Он держался с чувством собственного достоинства, без мальчишеского зазнайства. Правда, в его тоне, когда он говорил с Глинским, не было родственной теплоты. Но Наташа и не предъявляла к нему таких непомерных требований.

Сергей Александрович, видя, как радуется Наташа приезду брата, начал уговаривать Виктора погостить у них подольше.

— С большим удовольствием, друзья, побуду у вас дня два, — ответил Виктор, — и на обратном пути заскочу на денек. Но больше не могу. У меня всего месяц отпуска. Надо спешить в Москву, маму не хочется обижать.

— Я как раз вчера получила от мамы письмо, — сказала Наташа. — О нас с тобой, Витя, она беспокоится, словно о маленьких. И об отце тоже беспокоится: он сейчас дома мало бывает, все время в полетах.

— Отец, наверно, испытывает свой «К-1», — высказал предположение Виктор. — Я в последнем мамином письме прочел между строк, что самолет отца благополучно прошел заводские испытания.

— Отстал от жизни, Виктор, — шутливо заметил Сергей Александрович. — Я еще несколько дней тому назад слышал, какие замечательные отзывы дают специалисты о самолете Николая Николаевича. Вот моторы Родченко, с которыми испытывается этот самолет, к сожалению, неважные. Родченко до сих пор не смог исправить даже тех дефектов, которые были обнаружены при первом испытании. Ничего у него с этими моторами не получится…

— А я уверен, что получится! — резко оборвал Сергея Александровича Виктор.

Наташа ничего не успела сказать. Виктор вежливо извинился за вспышку и уже совсем другим тоном спросил сестру:

— А как твои дела, Наташа?

— Работаю в заводской поликлинике. Врачи у нас хорошие, опытные. Но от подруг своих я все же отстаю. Валентина Борейко учится в аспирантуре, Лена Стекольникова недавно вышла замуж за врача из той районной больницы, где мы практику проходили. Она вместе с ним едет работать в Арктику. Там у нее будет совсем самостоятельная работа, не то что у меня.

— Ты что же отказалась от прежних надежд?

— Нет, не отказалась, Витя. Я все же понемножку занимаюсь, готовлюсь сдать экзамен в аспирантуру. Вот только много времени у меня «он» отнимает, — Наташа кивнула головой в сторону детской.

— Не огорчайся, дорогая, — сказал Сергей Александрович, — . у тебя еще все впереди. Подрастет немного Степа, и ты сможешь отдавать гораздо больше времени своей любимой медицине.

— Ты всегда меня успокаиваешь, Сергей. Ну, что из того, что у меня работа, ребенок… А другие как же? Есть такие, что и работают, и детей воспитывают, и учатся, а условия у них значительно хуже, чем у меня. Избаловалась я. Вот и сейчас, — у меня отпуск, и я бездельничаю.

— Ты в отпуске? — встрепенулся Виктор. — Знаешь что, сестренка: поедем в Москву. Племянника с собой возьмем. Пора ему приучаться к путешествиям.

Наташа даже привскочила, лицо ее засияло от радостного оживления.

— Это было бы замечательно! Ведь ни мама, ни папа еще не видели Степика. А я смогу соединить приятное с полезным — познакомлюсь в Ленинской библиотеке с медицинскими новинками. Папа заставит меня заниматься. Я в этом уверена. Сережа, ты не будешь возражать? — Наташа с беспокойством перевела взгляд на мужа.

— Конечно, поезжай, дорогая! Командир Красной Армии сумеет позаботиться о беззащитной женщине с ребенком, — Глинский пытался шутить, но голос его звучал невесело.

Наташе стало жаль его. Однако мысль, что она увидит всех дорогих ее сердцу, уже овладела ею.

После ухода Глинского Наташа и Виктор вышли на террасу. Был еще ранний час, но зной уже давал себя чувствовать.

— Может быть, отдохнешь с дороги, Витя? — спросила Наташа.

— О каком это отдыхе разговор? — возразил юноша. — Поболтаем с тобой, а потом пойду по городу проверять, «где старая дружба не ржавеет».

— И к Тасе заглянешь? — лукаво осведомилась Наташа.

— Обязательно. Всех своих бывших одноклассниц и одноклассников навещу, — невозмутимо ответил Виктор.

— Всех… это правильно, — продолжала поддразнивать Наташа. — А вот к Тасе я тебе идти не советую.

— Почему?

— Тасина мать разрешает ей принимать только солидных женихов, а молокососов, как ты, приказано гнать без промедления.

— Бедняжка! — вздохнул Виктор. — И бывают же на свете такие мамаши! И как только Тася терпит? Знаешь, Наташа, когда я учился в восьмом классе, мы, мальчишки, решили отколотить Тасину мать. Невтерпеж нам было смотреть, как Тася каждый день с заплаканными глазами в школу приходит.

— Отколотили? — спросила Наташа.

— Не пришлось! Один не выдержал, проболтался Тасе. А она, знаешь, что сделала? С каждого из нас поодиночке честное слово взяла, что не будем. Разве можно ей отказать, когда она о чем-нибудь просит? Признаться, я до сих пор жалею, что наш заговор не удался.

— Я и не знала, какой ты свирепый! — засмеялась Наташа. И уже серьезно добавила: — Жаль Тасю, она очень хорошая и очень несчастная.

С разрешения сестры Виктор нарвал для Таси целую охапку белых левкоев и ушел, насвистывая марш. Грустное настроение, навеянное разговором о незадачливой Тасиной жизни, уже прошло. Виктор был молод, здоров, и ему было несвойственно долго предаваться невеселым мыслям.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Наташа и Виктор шли полем к реке. Радостно, буйно цвела земля. До самого горизонта раскинулись богатые хлеба. Солнечные лучи скользили по колосящейся пшенице, по бело-розовым квадратам гречихи, освещали густые серо-зеленые метелки овса. Гордо тянули к небу свои золотые головки подсолнухи.

— До чего же хорошо здесь! — сказала Наташа.

— Когда я вижу вокруг такую красоту, мне особенно обидно вспоминать грустное лицо, тоскующие глаза человека, которому не дают радоваться, — откликнулся Виктор.

— Ты все о Тасе?

— Да, о Тасе, трудно ей живется с такой матерью.

— А как Дарья Васильевна тебя приняла? — осторожно спросила Наташа.

— Сначала — в штыки, — признался Виктор. — Оказывается, она, к сожалению, хорошо помнит меня, самого озорного и к тому же резкого на язык сверстника ее дочери. Однако я не растерялся и любезно заявил ей: «Поверьте, Дарья Васильевна, мне, лейтенанту, очень стыдно за свои школьные выходки. Не казните, а милуйте. Мал, глуп был…»

— И что же?

— Конечно, неприступная крепость сдалась, я причислен к «сонму женихов» и приглашен на вечерний чай.

Наташа весело смеялась:

— Поздравляю! Ты действительно неплохой актер. Недаром на школьных спектаклях тебе поручали главные роли.

— Предположим, ты права, — невесело сказал Виктор, — но в данном случае я предпочел бы не играть никаких ролей. Ты уж не обижайся. Я после прогулки-опять к Тасе пойду.

Вернувшись домой, Наташа нашла в столовой письмо с заграничным штемпелем.

— Я на видном месте оставила, чтобы не забыть сразу отдать вам, — сказала Наташе няня.

— Спасибо! — поблагодарила Наташа, поспешно вскрывая конверт. Каждый раз, читая письмо отца, Наташа снова переживала и щемящую грусть, и радость, и еще какое-то ей самой неясное чувство. Она много думала об отце, которого еще ни разу не видела, ждала встречи с ним, и ей было немного страшно. Что он ждет от нее, своей единственной дочери? Какой новой тончайшей и крепкой нитью свяжет их это, только что полученное письмо. Степан Дмитриевич писал: «Я надеюсь провести свой отпуск с тобой и Степой. Признаться, несмотря на свои седые волосы, жду встречи с вами, как нетерпеливый мальчишка. Я похож на человека, внезапно получившего огромное богатство: у меня не только дочь, но и внук. И я хочу скорее увидеть свои сокровища.

Подумать только, Наташа: я до сих пор даже не знаю точно, какие у тебя глаза, как ты улыбаешься. Разве твоя фотография может ответить мне на бесконечные вопросы?.. Я счастлив, что скоро буду с тобой…»

— Сережа! — бросилась Наташа навстречу к входившему в столовую мужу, — читай скорее.

— Я рад, Наташа, — сказал Глинский, возвращая ей письмо, — очень рад. Твой отец — самый желанный гость для меня.

— А не кажется тебе, Наташа, — осторожно добавил Сергей Александрович, — что лучше сейчас прервать твой отпуск и отложить его до приезда Степана Дмитриевича. Я советую пожертвовать ради отца поездкой в Москву.

Наташа растерянно посмотрела на Сергея Александровича.

— Но мне так надо повидаться с мамой именно сейчас, перед приездом отца. Может быть, мама согласится приехать к нам погостить, когда он будет здесь, и возьмет с собой Верочку и Юрика. Квартира у нас просторная, всем места хватит. Для мамы я освобожу ее прежнюю комнату. Чудесно будет! Правда, Сергей?!

Наташа так радовалась, что Глинский подумал: нельзя ей мешать. Придется примириться с ее отъездом.

Весь вечер Сергей Александрович шутил, смеялся. Наташа поняла, в чем дело, и была благодарна ему за те, что он старается не омрачать ее праздничное настроение.

На другой день было воскресенье, но няня по обыкновению разбудила Наташу рано утром.

— Марфа Игнатьевна, — попросила ее Наташа, — погуляйте со Степой в парке, я хочу побыть с братом.

Когда Глинский свежевыбритый, в светлом костюме заглянул в комнату Виктора, он застал брата и сестру за оживленной беседой.

— Надеюсь, вы и меня примете в компанию? — спросил он.

Наташа почувствовала в его тоне скрытую горечь.

— С удовольствием, Сережа, — ласково ответила она мужу.

— Уедемте подальше за город, остановимся на берегу реки, где есть лодки, и весь день будем кататься, купаться и принимать солнечные ванны, — предложила Наташа мужу и брату.

Оба охотно согласились.

— Только я должен на полчаса заглянуть на завод, — предупредил Глинский и вышел.

В открытые окна врывался праздничный гомон. Виктор попросил:

— Сыграй, сестренка!

Наташа села за пианино. Звуки наполнили комнату.

Глинский вошел так, что они не слышали его шагов. Обычно он никогда не прерывал Наташину игру. Но на этот раз положил руку на плечо Наташе.

Та резко обернулась:

— Что случилось, Сергей?

На лице Глинского застыло странное, растерянное выражение.

— Вы не включали радио? — ответил он тоже вопросом.

— Я предпочитаю Наташину игру любым «звездам» радиокомитета, — шутливо заявил Виктор.

Сергей Александрович не обратил внимания на его шутку.

— Не включали? Значит, ничего не знаете! Германия начала с нами войну.

— Что?! — Виктор даже подскочил от неожиданности.

— Молотов только что выступал по радио с сообщением: сегодня на рассвете фашисты бомбили Киев, Севастополь, другие города и без объявления войны перешли нашу границу. Они на нашей земле… двигаются вперед.

Растерянное выражение не сходило с лица Сергея Александровича. Он умолк. Молчали Наташа и Виктор. Каждый думал о том, что вот сейчас в жизнь вторглось нечто страшное, рушащее планы, надежды.

— Придется, Наташа, отложить поездку в Москву, — сказал Виктор.

— Наоборот! — Наташа знала, что сейчас нанесет удар человеку, который любит ее, отцу ее ребенка, но иначе поступить не могла.

Она твердо сказала:

— Степу оставлю у мамы. Сама поеду на фронт врачом…

— Хорошо, Наташа, — тихо, через силу, произнес Сергей Александрович. Он неловко глотнул воздух и продолжал: — Твоим стремлением жертвовать всем ради Родины я горжусь, но прошу тебя: не торопись! Завод, безусловно, эвакуируют, эшелоны пойдут через Москву. Ты оставишь Степу у матери и поедешь на фронт. А пока подумай, какую пользу ты сможешь принести здесь в сложный и ответственный момент эвакуации нашего завода. На заводе тебя все знают, доверяют тебе. А главное: нельзя же оставить без врача рабочих.

«Логика на его стороне», — подумала Наташа. Ответить она не успела. Раздался телефонный звонок: дежурный заводоуправления сообщил Глинскому, что директор созывает экстренное совещание всех ответственных работников завода. За теми, кто по случаю воскресного дня уехал за город, уже послали.

Сергей Александрович поспешил на завод. Следом за ним ушел Виктор, он торопился явиться в военкомат. Наташу вызывали в партком к шести часам вечера. Оставалось много свободного времени. Не сидеть же дома! Она вышла на главную улицу, немного поколебалась, куда идти, и без всякой цели медленно направилась к центру города.

День оставался таким же ясным, солнечным. Но тревожная тень уже легла на залитые асфальтом улицы, на празднично одетую толпу.

Народу на улице было много. Очевидно, и другие испытывали подобное тому, что испытывала Наташа. Двигаясь в толпе, она невольно прислушивалась к чужим разговорам. Другой темы не было: ВОЙНА.

— Завтра идем записываться добровольцами, — оживленно говорил невысокий смуглый юноша своему товарищу. — И обязательно будем проситься в артиллерию, у нас же «отлично» по математике.

Две старушки с заплаканными глазами деловито рассуждали о теплых носках, которые необходимо связать заранее — ведь зима на носу, а если, не дай бог, война продлится, у Алешеньки ноги зябнуть будут.

Несколько молодых девушек, на вид не старше восемнадцати лет, горячо обсуждали что-то. Самая юная, тоненькая, с лицом южанки, категорически заявила:

— Буду снайпером! Даром, что ли, значок «Ворошиловского стрелка» получила.

Наташе вдруг показалось, что она давно близко знает и этих юных девушек, и будущих артиллеристов, и заботливых бабушек.

…В парткоме Наташе сказали:

— Подождите с заявлением в военкомат, вы пока нужны на заводе.

Дома Сергей Александрович встретил ее ласковым упреком:

— Где ты пропадала? Я уже начал беспокоиться за тебя.

Вскоре вернулся и Виктор. Он был возбужден.

— Тася хочет ехать на фронт, а ее мать рвет и мечет. Даже ко мне за помощью обратилась. Тоже, нашла «помощника».

— Я устрою Тасю на курсы сестер, а потом мы вместе поедем на фронт, — пообещала Наташа.

Вечером Виктор уезжал в свою часть. Прощаясь с ним, Наташа подумала: когда-то она снова увидит брата? Тяжелый ком стоял в горле.

Виктор попросил сестру:

— Береги себя, Наташа, у тебя сын растет. Тасю поддержи, она ведь слабенькая! Увидишь наших, поцелуй их всех за меня крепко-крепко и скажи маме: защитим!

Надолго запомнила Наташа его глаза: обычно слегка насмешливые, на этот раз они теплились ласковой заботой.

* * *

Наташа теперь работала и в заводской поликлинике и в госпитале. Степу пришлось передать целиком на попечение Марфы Игнатьевны. Прекратились счастливые утренние прогулки по парку. Наташа уходила, когда ребенок еще спал, и возвращалась, когда в детской было темно и тихо.

Иногда ей удавалось зайти домой днем и застать сына, осторожно переступающего с ноги на ногу около собственной кроватки. Сколько было радости! Она обнимала и целовала сына до тех пор, пока тот начинал отбиваться от слишком горячих материнских ласк.

— Погоди, мой маленький, кончится война, снова заживем мы с тобой, — шептала Наташа и снова без конца целовала мальчика.

Свое обещание Виктору Наташа выполнила. Тася училась на курсах медсестер. Встречались они почти ежедневно, обычно поздно вечером. Сначала Наташа звала к себе Тасю ради брата. Но скоро и сама привязалась к ней: велико было обаяние Тасиной душевной чистоты.

Хрупкая Тася работала много. После службы и домашних дел она спешила на свои курсы. Нередко по ночам дежурила у постели больных и с каждым днем становилась бледнее.

Однажды, зайдя за Тасей на ее квартиру, Наташа оказалась невольной свидетельницей такой сцены. Тасина мать, невысокая, но плечистая, здоровая женщина с маленькими глазками на полном лице, стояла посреди комнаты подбоченившись и кричала на наклонившуюся над учебником девушку:

— Что ты себя, дура безмозглая, портишь? Красоту потерять захотела? От книжек да дежурств, как щепка, стала, кому такая нужна будешь?! Нечего тебе по госпиталям шляться. И так жениха найдем!

Наташа до такой степени растерялась, что не успела уйти незамеченной.

Дарья Васильевна, увидев Наташу, сразу переменила тон и сладким, лебезящим голосом стала упрашивать помочь ей уговорить Тасеньку, чтобы не губила она себя книжками да работой непосильной. Вон какая худенькая да бледненькая стала. Лица на ней нет!

Наташе стало противно. Ей захотелось крикнуть что-нибудь резкое и обидное этой недоброй и неумной женщине. Но она сдержалась, ведь это была все-таки Тасина мать.

— Тасе надо меньше сидеть дома. Тогда она скорей поправится. Я пришла за ней, — сказала Наташа спокойным ровным голосом, хотя все в ней кипело от возмущения.

Дарья Васильевна угодливо закивала головой:

— Спасибо вам, Наташенька, что дочку мою не забываете.

— Идем, Тася, — властно сказала Наташа.

В этот день она нескоро отпустила девушку домой…

Часто Наташа, едва добравшись до кровати, засыпала крепким сном. Но иногда, проснувшись ночью, она лежала с открытыми глазами и беспокойно думала о своих:

«Мама бедная переживает за всех: за детей, маленьких и больших, и за папу. А где теперь Чернышев — ее отец? Как больно, что опять отодвинулась встреча. Их разделяет огромное пространство. Когда же, наконец, они увидятся?»

С вспыхнувшей нежностью думает Наташа о Степане Дмитриевиче. «Одобрил бы он ее? А Киреев, — тут же ревниво перебивает себя Наташа, — что сказал бы?»

Она придирчиво проверяет свои действия. Ей кажется отец… они оба… должны быть довольны. Все-таки ей удалось стать нужным человеком и на заводе и в госпитале.

…Завод жил напряженной жизнью. Программа не уменьшалась: моторы продолжали строить и выпускать, несмотря на то, что агрегаты и даже целые цеха становились «на колеса». Когда ушли на восток первые эшелоны, работать стало еще труднее. Директор Белов и парторг ЦК Доронин почти не выходили с завода, и каждое их слово было равносильно приказу, который выполнялся безоговорочно. Владимир Федорович похудел, почернел, стал раздражителен. Рабочие также все чаще оставались в цехах на вторую смену.

Однако рабочих рук явно не хватало. Директор, начальники цехов ежедневно комбинировали: перебрасывали людей с одного участка на другой, более важный в данный момент.

Доронин поручил Глинской привлечь на завод учащуюся молодежь. В городе у Наташи было много знакомых девушек, к ним она и обратилась.

Через несколько дней две новые молодежные бригады пришли в цехи завода получать рабочую квалификацию.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Москва постепенно пустела. Ежедневно с ее вокзалов поезда увозили на восток и запад тысячи людей.

На восток направлялись заводы, учреждения и жители столицы, на запад спешили воинские эшелоны.

С подмосковных аэродромов днем и ночью поднимались самолеты, нагруженные бомбами. Изредка с этих же аэродромов уходили курсом «ост» пассажирские машины. Но и на них, рядом с чемоданами и корзинами, стояли пулеметы, и стрелки с напряженными лицами всматривались в небо — нет ли там невидимого еще врага. В течение всего пути до Урала они заботливо охраняли жизнь женщин и детей, эвакуируемых вглубь страны.

Николай Николаевич и Андрей возвратились с аэродрома домой. Настроение у них было невеселое. Они только что проводили Марию Михайловну, Катерину, Юрика и Верочку в далекий сибирский город.

В лифте вместе с ними поднималась высокая пожилая женщина. Киреев поздоровался с ней, как со старой знакомой, и представил ей Андрея:

— Ваш новый сосед, Анна Семеновна.

Выходя из лифта, женщина обратилась к Кирееву:

— Теперь, Николай Николаевич, у вас хозяйничать некому. Разрешите, я возьму над вами обоими шефство. Свободного времени у меня более чем достаточно. И мне все равно приходится ходить на рынок за продуктами, готовить. С удовольствием приготовлю и вам. У меня будет утешение, что я приношу хоть маленькую пользу. Стыдно ведь жить только для себя в такие дни.

— Большое спасибо, Анна Семеновна! Вы очень добры, но разве вам не хочется более интересной и благодарной работы?

— У меня нет никакой специальности, а для серьезной физической работы я стара. Облегчу вам немного жизнь, накормлю во-время, а вы благодаря этому, быть может, больше бомб на врага сбросите, — вот и мой вклад будет.

Анна Семеновна ушла, повторив обещание заботиться об одиноких соседях.

— Кто эта особа, которая собирается нас облагодетельствовать? — спросил Андрей, когда они вошли в опустевшую квартиру.

— Жена полковника-артиллериста. Муж ее и сын на фронте, — рассеянно ответил Николай Николаевич. — Ну, а теперь, Андрей, за работу. Надо хорошенько разобраться, почему газ заедает в крайних моторах.

Незадолго до начала войны самолет «К-1» прошел испытания. Его летные качества оказались отличными. Дизели во время полетов работали хорошо. Было принято решение строить по пять самолетов в месяц на заводе, выпускающем двухмоторные бомбардировщики.

Командир авиадивизии дальнего действия генерал-майор Головин обратился в Комитет Обороны с ходатайством об увеличении выпуска «К-1» до одного самолета в сутки.

Николай Николаевич, несмотря на высокую оценку его машины, ревниво проверял ее и на ходу исправлял мелкие недостатки. Вот и сейчас, перед поездкой на завод, он вместе с Андреем нашел, как исправить их «общий грех»: теперь после несложных изменений крайние моторы тоже будут работать нормально.

Когда Николай Николаевич и Андрей возвращались с завода, их застала воздушная тревога. Долго в протяжно выла сирена. Трамваи остановились, продолжали свой путь только военные машины со специальными пропусками. Народ шел в бомбоубежища спокойно. Похоже было, что москвичи уже привыкли к ежедневным тревогам.

«Хорошо, что Маруся с детьми уехала», — подумал Николай Николаевич. Он знал, что фашистские самолеты рвутся в московское небо.

Николай Николаевич был доволен отъездом жены еще и потому, что в ближайшие дни надеялся получить разрешение лететь на самолете собственной конструкции в далекий вражеский тыл. Если бы Мария Михайловна оставалась в Москве, скрыть от нее этот полет было бы невозможно, а она и так достаточно перенесла с первого дня войны, перевернувшей всю их жизнь. Зачем же подвергать ее новому испытанию? Да и ему спокойнее улетать, зная, что семья в безопасности.

«В безопасности семья? А Наташа и Виктор?» — тревожно подумал Николай Николаевич. И от старшего сына, и от Наташи уже давно нет никаких вестей. — «Виктору, наверно, не до писем — бои. Жив ли он? Он такой, что не будет себя беречь. Не задумается закрыть своим телом товарища. А все же я хочу верить — Виктор останется жив!.. Наташе надо написать завтра же, пусть немедленно едет к матери. Неизвестно, сколько времени продлится эвакуация завода, а чем дальше, тем труднее пробираться на восток с ребенком».

— Приехали! — Андрей коснулся плеча Николая Николаевича. Тот от неожиданности вздрогнул.

— Задумался я, Андрюша!

В подъезде горел синий свет. Вахтер встретил поздних посетителей настороженным взглядом, но, узнав Киреева, успокоился.

Когда Николай Николаевич и Андрей вышли из кабины лифта на свою лестничную площадку, напротив почти безшумно полуоткрылась дверь, высунулась чья-то голова и сразу так же бесшумно исчезла.

Николай Николаевич сказал:

— Наверно, соседка о нас беспокоится.

Утром сквозь сон Андрей услышал звонок. Он быстро оделся и пошел открывать. За дверью стояла пожилая женщина в домашнем платье. Она приветливо с ним поздоровалась. Родченко узнал вчерашнюю спутницу в лифте.

— А я беспокоилась, что вы уже уехали! — сказала Анна Семеновна. — Сейчас принесу вам завтрак. Хорошо?

Родченко смутился:

— Николай Николаевич еще спит.

— Кто спит? — раздался грозный голос. — Это клевета, дорогая соседка! Не верьте ему!

Отстранив Андрея, он пожал руку Анне Семеновне.

— Заходите, пожалуйста, и хозяйничайте.

Через четверть часа они втроем сидели за накрытым столом. Николай Николаевич и Андрей с аппетитом уничтожали завтрак.

— Вы к обеду вернетесь? — спросила Анна Семеновна.

— Большое спасибо за внимание! И, пожалуйста, не беспокойтесь. Возможно, мы сегодня не будем ночевать дома, — сказал Николай Николаевич.

— Это я должна благодарить вас. Мне так тоскливо одной, — протягивая на прощанье руку, сердечно сказала Анна Семеновна.

Николаю Николаевичу стало жаль ее.

— Простите за невнимательность, дел у меня сейчас много. Но я в ближайшие же дни обязательно постараюсь что-нибудь для вас придумать.

По дороге в штаб дивизии Киреев, сидевший рядом с шофером, повернулся к Андрею и, улыбаясь, сказал:

— Охота же нашей соседке тратить время на таких «беспризорных младенцев», как мы с тобой!

Машина мчалась по шоссе с предельной скоростью. Сквозь запахи бензина улавливался аромат пригретой хвои. Сосны и ели росли по обе стороны дороги. Густой хвойный лес тянулся до самого гарнизона.

Часовой проверил пропуска и открыл ворота. Николай Николаевич осмотрелся. Молодые сосны разместились между четырехэтажными каменными корпус сами. Здесь все как будто оставалось прежним. Из открытого окна жилого дома донеслись звуки рояля.

«А детишек совсем почти не видно», — невольно отметил Николай Николаевич. Он хорошо помнил: разноцветной гурьбой встречали они каждую машину. Сейчас в пыльных, душных вагонах они едут в неизвестность, поблекла их детская радость, потускнели глаза, потому что дети замечают с обостренной чуткостью, как мать осторожно смахнула непослушную слезу.

«Да, горя сейчас так много, что захлебнуться в нем может не только слабый. Жаль, что я не пехотинец. В рукопашный бой бы сейчас: лицом к лицу с жестоким врагом», — подумал Николай Николаевич.

Он посмотрел на Андрея. Тот тоже, по-видимому, погрузился в тяжелые думы.

По широкой лестнице Киреев и Родченко поднялись на второй этаж и прошли в приемную командира дивизии.

Адъютант комдива, молоденький лейтенант, читал газету. Увидев полковника Киреева и военинженера второго ранга Родченко, он быстро вскочил и вытянулся.

— Генерал у себя, ждет вас. Сейчас доложу!

— Ваш «К-1» мне нравится, хороший подарок фронту, — сказал командир дивизии генерал-майор авиации Александр Евгеньевич Головин, жестом приглашая Киреева и Родченко садиться.

В кабинете комдива было сумрачно и прохладно. Даже не верилось, что за окном солнце и жара.

Головин говорил медленно, отрывистыми фразами, по-военному чеканя слова:

— Вчера я получил согласие Комитета Обороны, нам в ближайшее время дают еще пятнадцать самолетов «К-1». Прежде чем они придут в часть, я прошу вас натренировать пять-шесть летчиков в полетах на «К-1».

— Послезавтра приступлю к тренировке, — отвергал Николай Николаевич.

— Для предстоящего испытания самолета в боевых условиях экипаж подобран? — спросил генерал.

— Есть второй пилот, штурман, радист и авиатехник. Они много раз летали со мной, и я им, безусловно, доверяю. Мне нужен второй авиатехник и пять стрелков.

— Хорошо, подберем надежных людей, — пообещал комдив.

— Инженер летит с вами? — спросил он, кивнув головой в сторону Родченко.

— Ему не разрешают.

— А как же вам удалось получить разрешение? Знаю, нелегкое это дело.

— Я ведь больше летчик, чем конструктор, — улыбнулся Киреев.

— Седой вы уже, Николай Николаевич, вам пора в кабинете работать, а вы все рветесь в бой, — тепло сказал генерал. — Ну, что ж, товарищ летчик, — подчеркнул он, — желаю успеха!

— Андрей, давай пообедаем в штабной столовой и поедем прямо в Наркомат, — предложил Киреев, когда они вышли из кабинета Головина.

Столовая для командиров находилась тут же, на втором этаже. Обстановка здесь была совсем непохожа на военную: натертый до блеска пол, белые скатерти, живые цветы в вазах, на стенах картины известных художников. Официантки работали ловко, быстро. Одна из них принесла Кирееву меню.

— У вас есть хорошая окрошка? — спросил ее Андрей.

На его голос повернулась девушка, сидевшая к ним спиной за соседним столом.

— Андрей Павлович!

— Лена! Какими судьбами? — Родченко встал и подошел к ней.

— Работаю в штабе чертежницей.

— А Костя?

— Костя летает вторым пилотом на корабле… — Она назвала фамилию известного летчика.

— Костя здесь? Вот хорошо! Я его с начала войны потерял. Где он сейчас?

— С утра уехал на аэродром. Вечером, наверно, вернется. Приходите к нам. Мы живем недалеко от штаба.

— Сегодня не смогу. После обеда возвращаемся в город. Завтра я здесь снова буду, непременно приду. Очень хочу видеть Костю.

Лена рассказала Родченко, как разыскать ее в штабе, и обещала выяснить у мужа, когда он будет дома.

Густые, гладко причесанные волосы Лены, ее высокий лоб, открытое разрумянившееся лицо — все дышало какой-то особенной простотой и свежестью.

«Симпатичная девушка», — подумал Николай Николаевич.

Попрощавшись с Леной, Андрей вернулся на свое место.

— Одобряю выбор, — лукаво прищурился Киреев. — Что же ты скрывал от меня до сих пор?

Андрей недоумевающе пожал плечами.

— Скоро свадьба? — спросил Николай Николаевич.

Тоскливое выражение застыло в глазах Родченко, когда он веселым тоном ответил:

— Вы сватаете за меня жену капитана Мартьянова? Да Костя Мартьянов нас в порошок сотрет. Он же чемпион по боксу. Не советую рисковать.

— Жаль, жаль… Эх, и шляпа же ты! Не мог опередить этого боксера.

Николай Николаевич тоже шутил, но он понял: Андрей скрывает что-то тяжелое в своей личной жизни.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Рано утром Родченко поехал в дивизию готовить «К-1» к тренировочному полету. Поехал один. Николай Николаевич остался в Москве. У него были срочные дела на заводе, и он договорился с Андреем встретиться завтра в штабе дивизии.

Было так же ясно и солнечно, как и накануне.

Проходившая мимо здания штаба молоденькая девушка задержалась около клумбы, любуясь равно-цветными гладиолусами. Заметив Андрея, она смутилась и быстро пошла дальше.

Поднимаясь по лестнице, Андрей думал:

«Война, смерть и… цветы. У этой девушки, вероятно, тоже есть кто-то близкий на фронте. Она дрожит за его жизнь и все же искренне радуется цветку, жадно вдыхает его аромат. Как все это и сложно и просто».

В оперативном отделе Лена Мартьянова заканчивала чертеж схемы боевых операций. Увидев Андрея, она приветливо поздоровалась с ним:

— Костя только что был здесь и уехал на аэродром.

— Не беда! Я сам еду на аэродром. Там его поймаю, — сказал Андрей.

— Нет, не поймаете… — Лена сделала выразительный жест рукой, означавший, что Костя ушел в полет, — но вечером он вернется. Вы обязательно приходите к нам, у нас и переночуете.

Андрей записал адрес:

— Постараюсь прийти.

Из штаба Андрей поспешил на аэродром. Там было сравнительно малолюдно и тихо. Ночные бомбардировщики уже вернулись, и их экипажи отдыхали, а старт для тренировочных полетов был дан около часа тому назад.

На летном поле стояли два четырехмоторных воздушных корабля, широко распластавших свои мощные крылья. Андрей узнал их издали. Скоро воздушные корабли «К-1» поднимутся в воздух и пойдут в глубокий тыл врага.

«Как будут работать дизели? Выдержат ли они решающий экзамен», — беспокойно подумал Андрей.

Вместе с борттехником и механиком он долго копался в моторах, еще раз тщательно проверяя все до последнего винтика.

В гарнизон вернулся поздно вечером, усталый, запыленный.

Сначала он решил: «Неудобно в таком виде и в такое время идти в гости, буду ночевать в общежитии». Но потом подумал: «А вдруг Костя завтра улетит, и надолго, а я его так и не успею повидать…»

Мартьяновы жили недалеко от штаба в белом четырехэтажном доме.

Когда Андрей позвонил, входную дверь открыл сам хозяин квартиры.

— Андрей! — Мартьянов крепко обнял друга.

— Осторожней, Костя! Я весь измазан. Ради всего святого, дай мне умыться! — попросил Родченко.

— Лена! — крикнул капитан.

Из соседней комнаты вышла Лена и проводила гостя в ванную:

— Мойтесь скорее! Сейчас будем ужинать. Андрей вошел в столовую свежий и повеселевший.

Лена и еще две девушки накрывали на стол.

— Знакомьтесь — сотрудницы штаба: Маргарита и Валя, — представила девушек Лена и усадила Андрея между ними.

У Маргариты были серые глаза с густыми темными ресницами. Пышные, слегка рыжеватые волосы она стригла коротко, и эта прическа придавала ее лицу мальчишески озорное выражение. И фигурой Маргарита больше походила на юношу: тонкая, с широкими плечами и совсем узкими бедрами. Тем более неожиданно звучал ее голос: нежный, певучий, с какими-то особенными мягкими грудными нотками. Его хотелось слушать, не вдумываясь в слова.

Валя рядом со своей подругой выглядела совсем маленькой. Смуглая, с густыми черными локонами, она напомнила Андрею Соню Маврикиеву.

«Славная девушка!» — тепло вспомнил он о Соне, о ее покорных и счастливых глазах на вечеринке у Киреевых. Такой же любящей Андрей увидел Соню через год в Москве. Это была случайная встреча на шумной улице. Вспыхнувшее радостным румянцем смуглое лицо ее поблекло, когда он сразу же, сославшись на занятость, поспешно простился с ней.

Ему тогда было больно и стыдно. Но он ничего не мог поделать с собой. Слишком свежа была рана, нанесенная Наташиным замужеством. Наташа все время стояла перед его глазами. К Киреевым он в тот период совсем не показывался.

Когда Родченко снова появился у Киреевых, Катерина начала над ним охать, а Мария Михайловна, внимательно вглядываясь в его лицо, ласково укоряла:

— Ты словно перенес тяжелую болезнь. Нельзя же, Андрюша, так чрезмерно увлекаться работой, надо себя поберечь.

Острая боль не утихала. Тысячу раз Андрей мысленно спрашивал себя: как мог он без борьбы отказаться от настоящего счастья? Временами у него появлялись припадки такой безысходной тоски, что даже любимая работа не спасала.

Стараясь скрыть свои переживания от окружающих, Андрей выработал у себя защитный шутливый тон. Этим тоном, обычным для многих авиаторов, но совсем не гармонировавшим с его характером, Андрей разговаривал и здесь, у Мартьяновых.

Валя оказалась похожей на Соню только внешне. Бойкая, жизнерадостная, она сразу же начала расспрашивать Родченко, где он работает, давно и надолго ли в гарнизоне? Узнав, что он москвич, тихонько вздохнула.

— Мама моя в Москве, одна. Скучает без меня. Мы же с ней раньше никогда не расставались. А сейчас я на военном положении. Хоть и близко, но видимся мы редко.

Валя неожиданно извлекла из сумочки запечатанный конверт и протянула его инженеру:

— Передайте, пожалуйста, письмо маме, а если времени не будет, опустите в почтовый ящик.

— Валя в своем репертуаре, — улыбнулась Маргарита. — Всех просит письма маме отвезти. И когда она их успевает писать?

— А вы? Не пишете писем? — спросил Андрей, чтобы еще раз услышать ее голос.

— У меня переписка огромная, — ответила Маргарита, и трудно было угадать, шутит она или говорит серьезно.

— Простите, если мой вопрос покажется нескромным, с кем же вы так усердно переписываетесь?

Маргарита равнодушно посмотрела на Родченко:

— Мои родные сейчас по всей советской земле разбросаны, это — во-первых. А во-вторых…

— А во-вторых, — со смехом перебила Валя, — у Маргариты столько поклонников, что, не печатай она на машинке так быстро, половина нежных излияний оставалась бы без ответа.

— Брось, Валя, глупости говорить! — лениво отмахнулась Маргарита.

— Какие там глупости! — Покосившись на Лену, наливавшую чай, Валя торжественно заявила:

— Истинная правда, товарищ военный инженер! Первая примета: кто с Маргаритой познакомится, начинает вздыхать: «Один я одинешенек на свете белом, пожалейте меня, Маргарита Александровна».

Валя так комично изобразила «страдающего» летчика, что Андрей не выдержал и расхохотался.

— А как ваше сердце — на месте, товарищ военный инженер? — засверкала улыбкой Валя.

— Увы! Мое сердце разбомбили, — шутливо подхватил Андрей.

— Плохо забронировано, — певуче сказала Маргарита.

— Есть бомбы — никакая броня не устоит, — отпарировал Родченко.

Когда ужин окончился, Мартьянов встал и с угрожающим видом вплотную подошел к Андрею:

— Ты сюда, собственно говоря, зачем явился: старого друга проведать или нашим девушкам головы кружить?

— Ничего не поделаешь, подчиняюсь грубой силе, — шутливо вздохнул Родченко.

Костя увел его в дальний угол на диван и засыпал вопросами:

— Мы живем здесь на отшибе, ничего не знаем. А тут еще пустили слух, что расформируют нашу часть. Будто бы не оправдывает она своего назначения. Конечно, это чепуха! Вражьи выдумки или просто бабья болтовня, но народ все-таки нервничает.

Андрей рассказал все, что слышал о перспективах тяжелой бомбардировочной авиации.

— Если это так, — я готов горы ворочать, а то стыдно называться летчиком дальнего действия. Каждый день летаю в «дальние тылы», но… советские. Вожу не бомбы, а всякую рухлядь в Красноярск да Ташкент. Вчера в Читу груз доставил… Что хуже других летаю? Почему меня в тыловика превратили? — чуть не плачущим голосом, совсем неподходящим к его крупной массивной фигуре, сказал Мартьянов.

— Асе, настоящий асе! — засмеялся Андрей. — Кроме шуток, летчик ты отличный. Помню, какие ты показывал нам фигуры высшего пилотажа в аэроклубе. Но ты, Костя, не горячись, не один ты в таком положении — все хотят летать бомбить вражьи тылы. Погоди и до тебя дойдет очередь.

— Слушай, друг, — попросил Костя, — если сможешь, помоги, чтобы эта очередь поскорее до меня дошла. Сил нет больше терпеть!

Костя и Андрей еще долго сидели вдвоем. Девушки давно ушли. Лена уже, вероятно, видела второй сон, а они все не могли наговориться.

Первым спохватился Мартьянов.

— Эх, и липовый же я хозяин! Давно пора на боковую!

* * *

Николай Николаевич приехал в штаб рано утром, когда уборщицы еще чистили ковровые дорожки, разостланные на лестнице. Но штабные работники с воспаленными от бессонных ночей глазами и летчики, возвратившиеся с боевых заданий, уже наполнили здание сдержанным гулом голосов.

Андрей ждал Николая Николаевича, чтобы вместе ехать на аэродром. После неспокойно проведенной ночи чувствовалась усталость, но на душе было хорошо.

«Интересно живут здесь, в гарнизоне. Люди едва не валятся с ног от усталости, работают с колоссальным напряжением всех своих сил и в то же время смеются, танцуют… За счет сна устраивают „диспуты“ на специальные темы. Все успевают». И он по дороге на аэродром подробно рассказал Кирееву о вечере, проведенном у капитана Мартьянова.

Два самолета стояли на выжженной солнцем траве. От яркого света болели глаза. Но Николай Николаевич ясно представил в ночном небе эти громоздкие на земле и такие легкие и стремительные в полете машины. Мысленно он был уже в полете. Впереди цель, к которой он стремится с первых дней войны. Ему казалось, он уже у этой цели: дрогнула бронированная махина, бомбы летят вниз, взрывы… пламя…

К Кирееву подошли трое летчиков. Они были неуловимо схожи, несмотря на разницу в возрасте и во внешности. Сходство им придавали не летные комбинезоны и даже не обветренные лица, а внутренний подъем, зажегший их глаза, сквозивший в каждом движении, в интонациях голоса.

Один из них, старший лейтенант, вышел вперед и отрапортовал:

— Прибыли в ваше распоряжение для прохождения тренировки на тяжелом бомбардировщике.

Эти молодые летчики уже имели по нескольку боевых вылетов на легких бомбардировщиках. С материальной частью «К-1» они уже успели познакомиться и чувствовали себя в самолете не гостями, а хозяевами. На все вопросы Киреева отвечали кратко и точно.

«Хороших ребят подобрал комдив! Таких долго вывозить не придется. Можно доверить машину», — решил Киреев.

Широко шагая по летному полю, спешил еще один летчик.

— Капитан Мартьянов! — представился он запыхавшись.

«А, боксер!» — вспомнил Николай Николаевич. Ему понравилось открытое энергичное лицо капитана, о котором рассказывал сегодня утром Андрей.

Перед взлетом Николай Николаевич вместе с Родченко еще раз по-хозяйски придирчиво осмотрел самолеты, но придраться было не к чему.

— Первым полетите со мной вы, — сказал Николай Николаевич старшему лейтенанту.

Тренировка началась. И очень тщательная. Тренировку людей Киреев совмещал с новой и новой проверкой «К-1» в воздухе. По военным объектам в далеком вражьем тылу готовился сильный бомбовый удар. Успех предстоящей операции во многом зависел от того, как будут вести себя во время полета экипажи боевых машин.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Анна Семеновна постепенно забрала в свои умелые руки все холостяцкое хозяйство Николая Николаевича и Андрея. Трогательна была ее по-родстзенному теплая заботливость.

В этот вечер Николай Николаевич и Андрей вернулись сравнительно рано. Опустевшая квартира казалась особенно большой и неуютной. Медленно наступали сумерки.

Киреев задернул на окнах тяжелые шторы и включил электричество. Анна Семеновна принесла ужин. Не успела она поздороваться, завыла сирена.

— Опять тревога, — равнодушно сказала Анна Семеновна.

Первое время, услышав звук сирены, она срывалась со стула, бежала к себе и, захватив заранее приготовленный чемоданчик с ценностями, спешила в бомбоубежище.

Тревоги повторялись ежедневно, иногда и по два раза в день, но ни одному вражескому бомбардировщику не удалось еще прорваться в московское небо. Наши зенитки и истребители перехватывали фашистских стервятников далеко от города, сбивали их, гнали обратно. И все же женщины с детьми, услышав вой сирены, уходили в бомбоубежище. На этот раз тоже захлопали двери, донеслись возбужденные голоса. На лестнице заплакал ребенок.

— Жаль детишек. К чему их каждый раз тащат в бомбоубежище? Спали бы в своих кроватках, — сказала Анна Семеновна.

Вдалеке глухо застучали зенитки. С каждым мгновением стрельба становилась все явственней.

Анна Семеновна растерянно посмотрела на Киреева. И словно в ответ на ее немой вопрос, раздался взрыв. Жалобно зазвенели стекла.

— Вам бы лучше пойти в убежище, — посоветовал ей Андрей.

Анна Семеновна молча встала и, с трудом передвигая сразу отяжелевшие ноги, направилась к выходу.

Николай Николаевич выскочил на балкон. Андрей последовал за ним. Несколько минут они оба не сводили глаз с вечернего неба, тревожного, как океан в час шторма.

Вверху медленно плыли гирлянды осветительных ракет, сброшенные фашистскими летчиками. На западной окраине Москвы разгорался пожар.

— У Белорусского горит, — сквозь зубы произнес Николай Николаевич. — Знаешь, Андрюша, никогда в жизни не испытывал я такой злобы. Смотреть, как двуногие звери убивают, калечат, разрушают… Надо сократить срок подготовки машин к вылету. А сейчас идем к коменданту дома, постараемся хоть чем-нибудь быть полезными.

До рассвета гудели моторы фашистских самолетов. И до рассвета Николай Николаевич и Андрей дежурили на крыше. Только они вернулись к себе, пришла Анна Семеновна, бледная, измученная. Она с трудом сдерживала нервную дрожь, пыталась казаться спокойной.

Николай Николаевич мягко предложил:

— Хотите, помогу вам уехать? Анна Семеновна ничего не ответила. Вмешался Андрей:

— Дорогая соседка, мы очень ценим вашу помощь, ко я тоже советую вам уехать как можно скорее. В тылу вы будете спокойно работать, приносить пользу.

— Куда… и как? — с трудом выговорила Анна Семеновна.

— Не падайте духом, выход найдем, и быстро найдем, — пообещал Николай Николаевич, — а пока, извините, торопимся. Машина уже ждет нас.

До заставы дважды сворачивали в сторону посмотреть следы разрушений. Обуглившийся остов дома и неубранные разбитые стекла на мостовой свидетельствовали о ночном налете воздушных бандитов.

Николай Николаевич хмуро молчал. Молчал и Андрей. Так и доехали до штаба, не обменявшись ни одним словом.

В штабе и на аэродроме только и говорили о налете фашистских самолетов на Москву.

— Летим с ответным визитом, товарищ полковник, — сообщил Кирееву коренастый задорный капитан.

— Счастливого пути, — сказал Николай Николаевич, — скоро туда полетим и мы. А пока передайте там «привет» да покрепче!

— Будет выполнено, товарищ полковник! И скажу, чтобы вас в гости поджидали.

Солнце уже село, когда, возвращаясь домой, Николай Николаевич и Андрей доехали до Московской заставы.

Шофер погнал машину. На тротуарах мелькали люди, спешившие в бомбоубежище.

Женщины несли на руках маленьких детей. Шум, глухой и тревожный, словно повис в воздухе.

Еще не затихла сирена, как разорвавшаяся бомба оглушила тех, кто оказался в близкой к разрыву зоне. Растерявшийся шофер резко затормозил машину. И сразу раздался второй взрыв, но уже менее сильный. Неуспевшие укрыться в убежище жались к стенкам домов.

Киреев пересел за руль и повел машину пустеющими улицами и переулками.

— Смотрите! Смотрите! — закричал Андрей.

В той стороне, где только что упала фугаска, пляшущим огненным комком падал из облаков подбитый зениткой фашистский бомбовоз. Вскоре стало совсем темно и сравнительно тихо. Только отдаленные глухие взрывы и вспышки огня говорили о продолжающейся смертельной борьбе.

В свободные вечера Николай Николаевич и Андрей, несмотря на участившиеся налеты, работали дома над проектом самолета «К-2». Не раз за наглухо завешанными окнами раздавались взрывы, дом дрожал мелкой дрожью, в книжном шкафу и в буфете с шумом раскрывались дверцы.

Анна Семеновна пыталась играть роль прежней радушной хозяйки, но это ей уже не удавалось. Страх сковывал ее движения, ее язык.

Уехать из Москвы она все еще не решалась, хотя Николай Николаевич с разрешения генерала Головина предлагал ей место на транспортном самолете. Анне Семеновне жаль было оставить квартиру, текинский ковер, обитую шелком тахту, мебель. Все это накапливалось годами. Материальное благополучие казалось незыблемым. И вдруг все разлеталось, как дым.

После нескольких бессонных и тревожных ночей в убежище Анна Семеновна возненавидела все эти дорогие ее сердцу вещи.

— До чего довели меня! Не жалей я квартиру и вещи, давно эвакуировалась бы в тыл, и жила бы спокойно, как все.

Вечером после короткой тревоги Анна Семеновна прямо из бомбоубежища, не заходя к себе, поспешила к соседям. Николай Николаевич и Андрей работали, ко, как всегда, встретили ее приветливо.

— Я вас прошу, — срывающимся голосом сказала Анна Семеновна, — дайте мне возможность уехать куда-нибудь, только поскорее! Больше не могу!

— Послезавтра летит в Куйбышев один из наших транспортных самолетов, — успокаивающе ответил Николай Николаевич. — Разрешение для вас я получил. Только предупреждаю: вещи оставьте на хранение коменданту. С собой возьмите самое необходимое.

Робкий звонок в дверь помешал Анне Семеновне высказать горячие слова благодарности. Андрей впустил двух молоденьких девушек, лет шестнадцати — семнадцати.

— Извините, пожалуйста, нет ли у вас Анны Семеновны Волобуевой? — спросили они открывшего им дверь Родченко.

Андрей проводил их в кабинет. Девушки отрекомендовались членами добровольной подсобной пожарной дружины.

— Мы дежурим во время тревоги у подъездов, на крыше, на чердаках. Помогаем тушить зажигалки. Сегодня трое мальчиков из нашей команды уехали на трудовой фронт, и нам не хватает людей. Не согласитесь ли вы, товарищ Волобуева, подежурить сегодня у своего подъезда?

— Дежурить? В чем же будут заключаться мои обязанности? — растерянно спросила Анна Семеновна.

Плотная, загорелая, со светлыми стрижеными волосами девушка серьезно ответила:

— От вас требуется очень немногое. Вы вместе с Зиной Колесниковой, — она указала глазами на подругу, — сначала проверите, не забыл ли кто-нибудь замаскировать окна, а когда начнется бомбежка, будете смотреть, где упала зажигалка, и тушить ее, если успеете. Вот и все.

Зина, маленькая, черноволосая, хрупкая на вид, кивнула головой.

Николай Николаевич и Андрей переглянулись.

— Я совсем больна, еле держусь на ногах, — с трудом выговорила Анна Семеновна.

Девушки посмотрели было на нее недоверчиво, но, разглядев измученное лицо, воспаленные глаза, искренне пожалели ее. Извинившись, они ушли.

— Счастливицы! — тихонько вздохнула Анна Семеновна, — молодые, смелые, сильные…

— Хорошие девчата! — согласился Андрей. Прощаясь, Анна Семеновна горячо поблагодарила Киреева:

— Я ваша должница!

— Ну, вот и хорошо! — добродушно согласился Николай Николаевич. — Мы с Андреем тоже вам задолжали. Значит, в расчете будем! Жаль, не смогу проводить вас, сам улетаю, тоже послезавтра.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Четырнадцать самолетов «К-1» вылетели с аэродрома, находящегося за несколько десятков километров от гарнизона. Им предстояло выполнить важное задание Верховного Главнокомандования: сбросить бомбы на военные объекты в фашистской столице. Летчики из авиадивизии дальнего действия уже совершили по нескольку тренировочных полетов и вполне овладели искусством вождения четырехмоторных воздушных кораблей. Особенно отличился капитан Мартьянов, его назначили заместителем командира отряда.

К полету все экипажи тщательно готовились. Большое внимание было уделено разработке маршрута. Он тянулся на карте изрилистой линией, иначе воздушные корабли могли попасть под обстрел мощных зениток в районе больших городов, оккупированных фашистами.

Августовская ночь коротка, всего семь с половиной часов. График полета составили с таким расчетом, чтобы линию фронта пересечь при заходе солнца, идти над вражеской территорией в темноте и вернуться в свое воздушное пространство до рассвета.

Провожать воздушных воинов приехали генерал Головин, комиссар и начальник штаба.

На аэродроме находилось много разных машин, готовых к взлету. Здесь и тяжелые бомбовозы дальнего действия и легкие бомбардировщики для ближних целей.

Невдалеке от самолетов стояли летчики, уже одетые в комбинезоны и унты. Среди них находился и Николай Николаевич. Пилот легкого бомбардировщика лейтенант Чулков огорченно сказал ему:

— Досадно, что мы не с вами, товарищ полковник. — Эх, чего бы я не дал, только бы слетать в далекий вражеский тыл!

Капитан Осипов сердито махнул рукой в ту сторону, где стоял его двухмоторный самолет:

— Гайка слаба! До Берлина долетим, а обратно как?

Николай Николаевич в душе сочувствовал искренним порывам своих молодых товарищей.

Вместе с Андреем подошел Юрий Петрович Соколов. Он летит на самолете Киреева вторым пилотом. Пока не известно было разрешат ли полет, Юрий Петрович заметно волновался. Зато сейчас сиял: его открытое мужественное лицо даже помолодело от блеска глаз.

Раздалась — команда:

— По самолетам!

Один за другим с интервалом в пять минут поднимались тяжелые корабли… Они исчезли в вечернем небе, в той стороне, где садилось солнце.

Андрей еще долго стоял и смотрел на потухающий закат. В руках он вертел ключ от квартиры Киреевых. Николай Николаевич чуть не увез этот ключ с собой. Вспомнил о нем на аэродроме в последний момент.

К Родченко подошел майор Тарасов.

— Андрей Павлович, вы сейчас поедете в Москву?

И, получив утвердительный ответ, попросил:

— Отвезите в гарнизон нашу машинистку, — она свою работу уже закончила, а мы еще здесь задержимся.

— Пожалуйста, — охотно согласился Родченко.

Он был доволен, что ему не сразу придется остаться один на один со своими неспокойными мыслями. Самолеты вернутся с задания не раньше чем на рассвете. Впереди бессонная, трудная ночь. Нет ничего хуже пассивного ожидания.

Подошла Маргарита. Прощальный отблеск заката окрасил ее ничем не прикрытые рыжеватые волосы в причудливый малиновый цвет.

Она крепко, по-мужски, пожала руку инженера, сдержанно поблагодарила и села в машину.

Сосны и ели стройными рядами стояли по обе стороны бегущего навстречу шоссе. Темнота сгущалась, и Андрею трудно было разглядеть выражение лица своей спутницы.

Маргарита первая прервала довольно долгое молчание:

— Как странно думать: еду домой. Гарнизон уже стал для меня домом. А еще совсем недавно мне даже комната, в которой я теперь живу, казалась чужой.

Снова Андрея поразил ее голос.

— Вы поете, Маргарита Александровна? — спросил он свою спутницу.

— Такой вопрос мне обычно задают при первом знакомстве, — Маргарита насмешливо растягивала слова.

— К сожалению, мне он раньше не приходил в голову, — сухо сказал Родченко. Ему захотелось дать понять этой избалованной вниманием девушке, что она ему мало интересна.

Больше он с Маргаритой не заговаривал и все свое внимание сосредоточил на управлении машиной. Маргарита молча сидела рядом с ним, не то обиженная, не то просто затихшая. Посвежевший воздух врывался в машину, ночь уже усыпала звездами черный купол неба. Изредка пробегал голубой луч прожектора.

На душе у Андрея по-прежнему было смутно и тревожно. Он понимал суровые законы войны, да и Николай Николаевич был не из тех, за кого следует бояться. Но все же… Мысли Родченко унеслись далеко в темный воздушный океан. Как тяжело, что ему не разрешили принять участие в полете.

Андрей, занятый думами, совсем забыл о своей спутнице. Они ехали уже между слепыми силуэтами зданий, когда Маргарита неожиданно предложила:

— Сейчас еще не так поздно. Идемте к нам чай пить. Валя на гитаре сыграет, а я вам спою.

Андрей хорошо знал — все равно он не уснет. Костя улетел. Лена, вероятно, в штабе. Вернуться сейчас в Москву, в пустую квартиру? Одиночество его пугало, и он согласился.

Он подъехал к тому же дому, где жили Мартьяновы, но к другому подъезду.

Маргарита вынула из кармана жакетки электрический фонарь и осветила лестницу, ведущую на второй этаж.

Андрей, войдя в комнату, огляделся. По обстановке трудно было судить о характере ее обитательниц. Обстановка казенная: две кровати, две тумбочки и стол. На стене над одной из кроватей висела гитара. Стол приблизительно на одну треть был занят книгами. Что здесь живут девушки, можно было догадаться только по красиво вышитой занавеске на окне и цветной скатерти. Одеяла были такие же, как и в общежитии: серые, колючие не только на ощупь, но даже на вид.

— Неуютно у нас? Чувствую, вам не нравится, — сказала Маргарита.

Андрею стало неловко.

— Занавеска у вас замечательная, — похвалил он. — А вот… — он показал глазами на одеяла.

— Какой же вы несообразительный! — рассмеялась Маргарита. — Занавеска тоненькая, я ее в портфеле увезу. Но не могу же я кочевать с домашним скарбом.

Андрей хотел возразить, что уют создается и без «скарба», но раздумал. Ради чего он будет пикироваться, портить хозяйке настроение.

— Я вас ненадолго оставлю, — извинилась Маргарита, — пойду поищу Валю и принесу кипяток. Через несколько минут она вернулась с чайником.

— Какая досада! Оказывается, Валю час тому назад вызвали в штаб, вероятно, она вернется поздно и усталая. Ей будет не до игры на гитаре.

Маргарита была искренне огорчена.

— Надеюсь, вы сами сыграете, а может быть, и споете? — спросил Андрей.

— Попробую. Но это будет не то. Валя так хорошо аккомпанирует.

И она запела. Голос был сильный, бархатный.

Андрей наслаждался мелодией, не отдавая себе отчета в словах.

У него было какое-то двойственное настроение. Тянуло остаться в этой по-мужски неуютной комнате, слушать певучий голос, печальный искренний рассказ. В то же время вспыхивало острое, ничем не вызванное раздражение.

Еще раз поблагодарив Маргариту, он простился и ушел.

В московской квартире было пусто и тоскливо. Андрей зажег свет в кабинете, вынул папку с расчетами деталей дизеля. Но не мог по-настоящему включиться в работу и несколько раз ловил себя, что путается в простых вычислениях.

Так он и промучился до пяти часов. В открытое окно кабинета вместе с шумом первого трамвая ворвался еще не отравленный городскими запахами воздух.

«Пожалуй, пора звонить в штаб!»

Дежуривший в оперативном отделе капитан Гайворонский приветствовал Родченко.

На вопрос Андрея он ответил не сразу:

— Вернулись все, кроме одной…

Андрей мог не спрашивать. Он уже знал ответ, прозвучавший в его сердце раньше, чем достиг слуха:

— …машины полковника Киреева!

— Есть подробности? — Андрей сам удивился своему спокойствию: не может быть, чтобы он потерял Николая Николаевича.

— Есть, — ответил Гайворонский. — Приезжайте в штаб, товарищ Родченко.

— Еду сейчас же! — крикнул Андрей в трубку так громко, что сам вздрогнул.

Гайворонский уже сдал свое дежурство, но остался в отделе, ожидая Родченко.

— Колесников и Шуховцев, — сообщил Гайворонский, — видели, как горящий самолет Киреева рухнул в лес на территории врага. Пламя и дым помешали рассмотреть, спрыгнул ли экипаж. Но мало вероятно, чтобы люди уцелели при таких обстоятельствах. Я не считаю себя вправе скрывать от вас истину, Андрей Павлович.

То, что он впервые назвал Родченко по имени и отчеству, резануло еще сильнее.

«Не подвели ли мои моторы?» — Эта внезапно вспыхнувшая мысль болью отдалась в сердце и больше не уходила из головы Андрея.

В этот день не только капитан Гайворонский, но и другие летчики и штабные работники, с которыми сталкивался Родченко, относились к нему особенно участливо.

— Совсем как с больным, — невесело усмехнулся Андрей.

Ему захотелось поскорее уехать из гарнизона. Лена Мартьянова догнала Андрея на лестнице:

— Костя просил обязательно ночевать у нас сегодня. Он вернется к вечеру.

— Передайте Косте мою благодарность. Но я не обещаю. Сейчас возвращаюсь в город и не знаю, когда освобожусь; Вероятнее всего — очень поздно.

— Андрей Павлович! — Лена просительным жестом положила свою руку на руку Родченко. — Хотя бы очень поздно, мы вас все равно будем ждать.

Андрей так резко отодвинулся, что ее рука на мгновение беспомощно повисла в воздухе.

— Леночка, — спохватившись, попросил он, — не обижайтесь на меня, пожалуйста! Я люблю Костю и вас, но сегодня мне лучше быть одному.

Лена печально покачала головой и ничего не сказала. Родченко поторопился сесть в машину.

Ясная, солнечная погода стояла в эти тяжёлые дни. Если бы шел дождь и хмурые тучи низко нависли над землей, было бы легче продолжать ходить, говорить, думать. Так, во всяком случае, казалось Андрею. Но он старательно работал, даже выступал на совещании в Наркомате, посвященном дизельным моторам, правда, настолько вяло, что поразил всех присутствующих. Молодой конструктор был известен упорством в защите своих проектов. Сторонники авиадизелей восприняли его выступление как дезертирство. Но не мог Андрей защищать свое детище — одна мысль жгла мозг:

«Что, если мой мотор причина гибели Николая Николаевича?»

В тот же день вечером у входа в штаб Андрей столкнулся с Головиным. Тот, внимательно посмотрев на инженера, пригласил его зайти к себе в кабинет. Необычно тепло звучал голос комдива:

— Понимаю, тяжело… Очень тяжело… Но мы — солдаты. Ваша энергия и опыт конструктора нужны сейчас же, необходимы немедленно. Идите готовьте машины.

Уходя, Андрей с благодарностью подумал о генерале. Головин отнесся к его горю чутко и тактично. Но встречаться с кем-либо ему по-прежнему не хотелось. Проситься на фронт? Не отпустят.

Все последующие дни Родченко работал много, но без присущего ему жара, почти механически. Людей он продолжал избегать и аккуратно ездил ночевать в Москву, словно его кто-то ждал в пустой квартире Киреевых. Спал он в кабинете, но ни разу не открывал папку с бумагами. Утром кипятил чай на газовой плите и завтракал привезенными из гарнизонной столовой бутербродами. Здесь он был спокоен, что никто не подойдет к нему с невысказанным сочувствием. Во всем большом доме у Андрея не оставалось ни одного знакомого.

Единственный человек, с которым Андрей искал встреч, был старший лейтенант Золин, командир воздушных разведчиков.

По заданию Головина Золин несколько раз летал на поиски экипажа Киреева к месту катастрофы и в близлежащие районы. Результаты разведок были малоутешительны: вся местность густо насыщена немецкими частями. Но Андрей каждый раз с негаснущей надеждой расспрашивал Золина о всех мельчайших деталях.

Сегодня Золин встретил его по обыкновению дружелюбно.

— Новые данные есть? — спросил Родченко здороваясь.

— К сожалению, нет, — смущенно ответил Золин. — Комдив приказал прекратить разведку.

Собственно говоря, в сообщении Золина не было ничего неожиданного, и все же Андрей воспринял его как удар.

С трудом дотянув до конца работы, он собрался ехать в Москву. С Костей Мартьяновым столкнулся случайно, когда уже садился в машину. Мартьянов попросил:

— Поживи у нас, Андрей! Родченко с трудом ответил:

— Не обижайся на меня, Костя. Скоро сам приду к вам и попрошу у тебя и Лены приюта.

Андрей так гнал машину по шоссе, будто боялся опоздать.

Квартира встретила его мрачной пустотой. Он пожалел, что ехал так быстро. Сейчас, не зная за что взяться, он долго бесцельно бродил по комнатам. Звонок заставил его вздрогнуть. «Кто бы это мог быть?» — подумал Андрей и бросился открывать входную дверь.

На лестничной площадке стояла Маргарита.

Несколько мгновений Андрей испытывал чувство изумления. Маргарита также казалась очень смущенной. Непривычным для нее растерянным жестом она теребила в руках бледнозеленую шелковую косынку.

— Заходите, пожалуйста, Маргарита Александровна! — пригласил Родченко. — Как вы попали в Москву?

— Приехала по делу, была здесь совсем рядом с вами и решила навестить вас.

Маргарита говорила неуверенно, запинаясь.

Неожиданно она резко переменила тон:

— Извините меня! Я сказала неправду, зачем? Не знаю сама. Я приехала прямо из гарнизона, после того как Костя Мартьянов рассказал мне о сегодняшней встрече с вами.

Андрею еще трудно было разобраться: рад ли он неожиданной посетительнице. Но неприязни к ней у него не было.

Он сделал попытку пошутить:

— Большое спасибо за заботу. Но Костя напрасно вас напугал. Как видите, кончать самоубийством я не собираюсь.

— Не надо так! — Маргарита резко свела свои тонкие темные брови, и ее лицо сразу потеряло мальчишески задорное выражение.

— Хорошо. Не буду. — Родченко чувствовал себя неловко. Он не мог найти того простого, дружеского тона, который, как казалось ему, прочно установился во время последней встречи.

— Как поживает Валя? По-прежнему ежедневно пишет письма матери? — спросил Андрей.

— По-прежнему, — рассеянно ответила Маргарита. — Здесь душно, — сказала она после короткой паузы. — Пойдемте побродим по улицам.

Андрею вдруг стало страшно, что Маргарита уйдет и он снова останется один.

— Лучше помогите мне похозяйничать. Давайте готовить ужин. А чтобы не было душно, я открою все окна. Сейчас еще достаточно светло, можно не зажигать электричество.

После ужина они вышли на балкон и долго смотрели на тревожное небо со скользящими лучами прожекторов.

Разные мысли бродили в голове Андрея.

Что он знал о Маргарите, кроме того, что она сама рассказала ему в тот вечер, когда улетел Киреев?

Ему хотелось верить, — ее привело хорошее, товарищеское чувство. Маргарита совсем не похожа на тех немногих женщин, за которыми он наблюдал с неприязнью и которые даже в эти страшные дни войны как-то особенно легкомысленно и жадно старались возможно больше взять от жизни. Маргарита понравилась ему с первой встречи, но любви к ней большой и глубокой, а только такую и признавал Андрей, у него быть не может. Наташа ушла из его жизни, но не из его сердца.

— А я думала о вас, — вдруг доверчиво сказала Маргарита. — Мне кажется, будто мы с вами старые друзья. Мы оба пережили боль разлуки с дорогими нам людьми. Когда я узнала о вашем несчастье, места себе не находила. Трудно было получить разрешение на поездку в Москву, но я все-таки добилась.

Андрей молча пожал ее руку.

— Нехорошо оставаться один на один с горем, — продолжала Маргарита. — Почему же она сейчас не с вами? Где она?

В ее дружеском тоне Андрей уловил боль. Не лгать же ей, такой открытой и смелой. Это было бы ничем не оправдано.

— Она далеко отсюда и… далеко от меня. Даже не догадывается о моем чувстве. Я потерял надежду. Но люблю ее еще больше, если это только возможно.

— Я знала, — сказала Маргарита, — давно знала…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В ту ночь, когда Андрей, проводив Николая Николаевича на боевое задание, одиноко сидел в его кабинете, тяжелый самолет продолжал свой полет в далекий вражеский тыл. Сидя за штурвалом, Николай Николаевич чувствовал необыкновенный подъем. Мозг его работал особенно ясно и четко, подмечая и контролируя малейшую мелочь.

Ночь была безветренная, ясная, мягко сияли звезды.

За линией фронта погода стала портиться. На землю спустился туман. Киреев вел свой воздушный корабль все выше и выше. На высоте пяти тысяч мет-роз надели кислородные маски. Температура воздуха упала до двадцати градусов мороза.

Самолет попал в прослойку облаков. Через верхний тонкий слой просвечивала молодая луна. Вокруг — тишина и покой. Штурман майор Омельченко изредка менял курс. Отчетливо была слышна его команда:

— Пять градусов влево, так держать.

С майором Омельченко Николай Николаевич начал летать незадолго до начала войны. Но уже успел убедиться, что штурман — смелый, волевой и удивительно хладнокровный человек. Казалось, он совсем не знал страха.

Прислушиваясь к ровному голосу штурмана, Киреев думал:

«Как хорошо, что вместе со мной летят старые друзья, испытанные в трудных полетах. Юрий Соколов — опытный, надежный помощник. Такому можно спокойно доверить свою машину. Морозов — чудесный скромный человек. За моторами он ухаживает, как родная мать за ребенком. Несмотря на свой пожилой возраст, Морозов крепок физически, вынослив. А какой он находчивый: никогда не теряется в опасные моменты. Сколько раз выручал. И остальные — настоящие боевые товарищи!»

Четырехмоторный бомбардировщик выглядит огромным и тяжелым, когда стоит на земле, и кажется крохотной песчинкой, когда плывет по воздушному океану. С момента старта прошло уже шесть часов. Внизу давно лежала невидимая вражеская земля — самолет шел над облаками.

Штурман предупредил Киреева:

— По расчету времени мы приближаемся к цели. В планшете Николая Николаевича лежало боевое задание — его самолет должен бомбить важный военный объект в одном из районов Берлина.

— Уверены ли вы, что бомбы упадут на цель? — спросил Николай Николаевич.

— Трудно точно рассчитать путевую скорость на таком расстоянии, — ответил штурман.

— Мы должны положить бомбовой груз точно, куда нам приказано. Действовать наверняка. Буду пробиваться вниз, — предупредил Киреев.

Приглушив моторы, он начал планировать. Через несколько минут на высоте трех тысяч метров самолет вышел из облаков. Внизу на шоссе мелькали редкие огни автомобильных фар. Слева в лесу догорал костер.

«Куда лететь дальше?»

Посоветовавшись со штурманом, Николай Николаевич повел машину вперед. И сразу же увидел внизу контуры невысоких холмов.

«Какое-то селение», — подумал он и отдал приказ осветить местность.

Ярко горящие ракеты медленно спускались на маленьких парашютах. Теперь можно было ясно рассмотреть черепичные крыши домов.

Вдруг, словно повернули гигантский выключатель, загорелись сразу десятки прожекторов и тут же забили зенитки. Трассирующие пули расстреляли осветительные ракеты, но Николай Николаевич уже успел увидеть трубы завода. Это и была заданная цель — военный объект в предместье Берлина.

Лучи нескольких мощных прожекторов почти одновременно поймали самолет.

— Бросаю бомбы, — предупредил штурман.

Николай Николаевич тут же почувствовал, как вздрогнула машина. Тяжелый груз полетел на вражеский объект. Киреев сразу отвел свой воздушный корабль в сторону, но не ушел из этого района. Он приготовился наблюдать за результатами бомбежки с остальных самолетов. Внизу продолжались взрывы, разгорался пожар.

— Точно положили бомбы, — удовлетворенно сказал Киреев.

Через две — три минуты внизу раздался новый взрыв.

«Молодец, капитан Мартьянов!» — успел подумать Николай Николаевич.

В этот момент сильный удар потряс самолет. Правый средний мотор вышел из строя. В крыле появились искры. Николай Николаевич моментально выключил поврежденный дизель. Морозов схватил огнетушитель и скрылся в крыле.

— Ничего, мы и на трех моторах дойдем, — сказал вслух Николай Николаевич.

Дав полный газ, он резко рванул ручку на себя, и машина стремительно взмыла в облака.

Облегченный самолет продолжал набирать высоту. Киреев справился о самочувствии экипажа. Настроение у всех было бодрое. Тогда он приказал радисту связаться с другими самолетами.

Все отбомбились удачно, только некоторые получили неопасные пробоины.

«Скоро нашу радиограмму расшифруют в штабе». Мысли Киреева кружились вокруг боевых дел. Все остальное ушло куда-то далеко-далеко.

Часа через два, еще до линии фронта, закапризничал правый крайний мотор. Сначала он давал перебои, а потом неожиданно совсем остановился. Николай Николаевич еле-еле удержал накренившийся самолет — быстро выключил левые моторы, выровнял машину и начал планировать.

Через несколько минут машина вынырнула из облаков. Киреев зажег прожекторы. Внизу мелькал густой лес.

Высота сокращалась молниеносно. Слышен был только свист ветра, лес стремительно летел навстречу.

— Иду на посадку. Всем уйти в носовую часть! — скомандовал Николай Николаевич.

Словно страшная буря пронеслась над лесом. Самолет сперва коснулся хвостом верхушек сосен, потом широкими крыльями прочесал их густые кроны и рухнул вниз, на землю. И сразу наступила тишина.

— Товарищи! — крикнул Киреев, — живы?

— Живы, — ответил Волков, — а вы?

— Раз спрашиваю, значит, все в порядке.

Оцарапанные, оглушенные люди вылезли из самолета. Николай Николаевич в раздумье смотрел на изуродованный корпус еще несколько минут назад могучей, сильной машины.

Машина — его детище!..

— Рассвет близок. Пора двигаться, — с трудом сказал он.

— Переодеться бы хоть в крестьянскую одежду. Костюмы у нас не сезонные, — покачал головой Морозов.

— Потерпи немного, Морозыч, — откликнулся Николай Николаевич. — Вернемся домой, снимем комбинезоны и унты.

И, усевшись на пенек, пригласил Омельченко последовать его примеру:

— Давай, Григорий Павлович, твою карту и фонарь, посоветуемся.

Над развернутой картой, освещенной скупым светом карманного фонаря, склонились все вынужденные десантники.

— Недалеко должна быть дорога. Хорошо бы перейти ее затемно. Дальше густой лес, там легче укрыться, — сказал штурман.

— Согласен, но предварительно надо сходить в разведку, а то, чего доброго, наткнемся на фашистов, — ответил Николай Николаевич.

Все вызывались идти, но Киреев выбрал штурмана. Омельченко не боялся «ни бога, ни черта». Зрение у него было великолепное, слух обостренный — незаменимые качества в разведке.

Совсем бесшумно штурман стал пробираться к дороге. Вернулся он часа через полтора.

— Дорога крепко охраняется.

— Ну что ж, — решил Николай Николаевич, — заберемся сейчас поглубже в кустарник, хорошенько там отдохнем, а вечером решим, что делать дальше.

Вскоре наткнулись на глубокий овраг.

— Подходящее место для зимовки, — заявил Омельченко. До войны он работал в Полярной авиации.

На дне оврага измученные нервным напряжением люди почувствовали себя сравнительно безопасно.

После короткого отдыха Морозов обратился к Николаю Николаевичу:

— Товарищ командир, разрешите мне узнать, есть ли немцы в ближайшей деревне? Может, что о партизанах услышу. Летное обмундирование я здесь оставлю.

Николаю Николаевичу не хотелось отпускать Морозова, но предложение бортмеханика было разумным.

— Будьте осторожны и возвращайтесь как можно скорее, — напутствовал он своего старого летного товарища.

— Вернусь скоро, — пообещал Морозов.

До деревни оказалось довольно далеко. Морозов пробирался сначала узкой лесной тропкой, а от околицы огородами.

На деревенской улице было пусто. У ворот небольшого, покосившегося от старости дома Морозов увидел скамейку и сел в ожидании, не появится ли кто из крестьян. Стало рассветать. На другом конце деревни показался грузовой автомобиль, битком набитый вооруженными немецкими солдатами.

Грузовик прошел очень быстро. На шум из окна дома, около которого сидел Морозов, выглянула женщина средних лет. Недолго думая, Морозов подошел к окну и попросил напиться. Женщина внимательно оглядела его и спросила: откуда и куда он идет?

— Село сгорело. От своих отбился. Вот и хожу, ищу где бы работенку найти. Голодный я.

Женщина сочувственно вздохнула:

— Заходи, покормлю чем бог послал. Войдя в дом, Морозов спросил:

— Нет ли у вас одежи с мужа или брата? Я куплю.

Женщина отрицательно покачала головой:

— Что поновее давно променяла на хлеб. Осталась одна рванина.

— Покажите, может, пригодится? — попросил Морозов.

Открыв ржавый запор старого сундука, женщина вынула чистые, залатанные в нескольких местах брюки и старенькую рубашку.

Морозов не мог сдержать радостного восклицания:

— Очень хорошо! Давайте меняться!

Женщина недоуменно посмотрела на Морозова, потом, очевидно, поняла и улыбнулась:

— Переоденьтесь там, за занавеской, — указала она рукой.

Морозов совсем преобразился: картуз с широким козырьком от солнца, такой, какие носят в деревнях, завершил его наряд.

Женщина окинула его одобрительным взглядом и быстро спрятала снятую им одежду в чулан.

В новом костюме Морозов чувствовал себя более уверенно.

— Спасибо за все, я пойду. Как вас зовут?

— Пелагея.

— Спасибо вам, Пелагея! Может, и встретимся когда-нибудь.

Он пожал загрубевшую от работы руку и направился к выходу.

— Обождите! Староста с немцем! — тревожно шепнула смотревшая в окно Пелагея.

Немецкий солдат вошел в дом. Староста следовал за ним.

Пелагея и Морозов молча встретили нежданных гостей.

— Собирайтесь на работу, — приказал староста, подозрительно посмотрев на Морозова.

…На выгоне в грязи застряла машина с немецкими офицерами.

Когда Морозов и Пелагея подошли к выгону, около машины уже хлопотало человек пять — шесть.

Офицеры — их было двое — несмотря на неприятную задержку, очевидно, были настроены благодушно. Старший показывал своему спутнику стеком на обливающихся потом людей, и оба весело смеялись.

Морозов работал сосредоточенно и старательно.

Видимо, в его движениях было что-то привлекшее внимание офицеров. Один подошел к нему и неожиданно сорвал картуз с его головы.

— Зольдат?

Морозов отрицательно покачал головой.

— Кто такой? — спросил офицер, обращаясь к работающим крестьянам.

Первой заговорила Пелагея:

— Сродственник он мой, наших мест уроженец. До войны в город на отхожий промысел ходил.

Переводчик перевел офицеру ее слова.

Староста согласно наклонил голову.

Офицер скучающе передернул плечами и снова повернулся к своему товарищу.

Общими усилиями машину вытащили, и офицеры уехали.

Морозов проводил Пелагею до ее дома:

— Не забуду я ни вас, ни людей вашей деревни, — сказал он прощаясь.

…Солнце жгло нещадно. Несмотря на легкую ситцевую рубашку, Морозов обливался потом. К своим он Добрался совсем мокрым, как будто его окунули в речку.

Морозов обрадовал товарищей рассказом о советских патриотах, но данные разведки были малоутешительны: гитлеровцы хозяйничали во всех близлежащих селах и деревнях. Дороги и разъезды усиленно охранялись. Местопребывания партизан жители деревни не знали, а возможно, и знали, но не решались на полную откровенность с малоизвестным человеком. Оставался единственный выход: ориентируясь по компасу и карте, самостоятельно пробраться через линию фронта.

Вечером пошли на восток. По совету Киреева все сняли унты и остались в одних меховых чулках.

Около полуночи удалось незаметно перейти дорогу и углубиться в лес. Решили идти не останавливаясь, пока хватит сил. Шли всю ночь под мелким теплым дождем.

К утру дождь перестал. Небо прояснилось, и: солнце пригрело усталых людей. Сильно запахло сосновой хвоей. На душе стало веселее.

Через час натолкнулись на полуразрушенные бараки. Место было открытое, вокруг ни души. Со всеми предосторожностями маленький отряд подошел к баракам. Около них в беспорядке валялись деревянные поломанные топчаны. На открытой площадке навалом лежал строительный лес. Раньше тут помещался тир. Об этом можно было судить по мишеням, прибитым к почерневшим доскам.

— Здесь в мирное время был военный лагерь, — задумчиво сказал Киреев. — Пошли дальше!

Во второй половине дня дорогу преградило небольшое озеро. На высоком левом берегу рос редкий сосновый лес, а на правом — мелкий кустарник и трава. В кустарнике легче укрыться. Поэтому Николай Николаевич повел товарищей в обход по правому берегу. Место оказалось болотистое. Пришлось прыгать с кочки на кочку.

— Справедливость требует, чтобы нас признали чемпионами по прыжкам, — торжественно провозгласил Соколов и в тот же момент по колено провалился в мягкую тину.

Омельченко, невысокий, подвижной, хорошо владеющий своим телом, поддразнил товарища:

— Тоже мне, чемпион!

Соколов добродушно махнул рукой:

— Возмездие за тщеславную суету.

Киреев с облегчением прислушивался к шуткам товарищей: молодцы, не раскисают.

Сам он теперь, когда непосредственная опасность миновала, мысленно анализировал все обстоятельства аварии.

«Подвел дизель», — пришел он к неприятному выводу.

Под вечер жара спала, но появились комары. Они тучами кружили над болотом и беспощадно набрасывались на людей. Летчики шли молча, сосредоточенно отгоняя комаров. Шаги становились все более тяжелыми.

Наконец выбрались на твердую почву. На смену болоту пришел березовый лес, перемешанный с ольхой и дубняком. Идти стало много легче. Комары почти исчезли. Мягко ложились вечерние сумерки. День подходил к концу.

Сколько еще придется скитаться по лесам и болотам? Этот вопрос неотвязно мучил всех. Не сговариваясь, прибавили шагу. Вскоре вышли на просеку. Увидев телеграфные столбы, Омельченко попросил:

— Разрешите, товарищ полковник, перерезать провода, плоскогубцы есть у Морозова.

— Режьте! Омельченко влез на столб:

— Начинаем платить по счету за разбитую машину! Путь преградила небольшая, но довольно глубокая речка. Здесь решено было устроить привал.

После ужина все, кроме дежурного, крепко уснули.

На рассвете переправились через реку и вышли на проезжую дорогу. По обе стороны дороги густой стеной стоял лес.

Дальше шли лесом, но около проезжей дороги. Стрелок первым услышал шум телеги. За кучера был мальчик лет двенадцати. Сзади сидели две девушки.

Все трое оживленно беседовали.

Морозов вышел им наперерез, остальные остались в чаще леса. Мальчик, увидев человека в крестьянской одежде, придержал лошадь.

— Скажите, красавицы, — обратился борттехник к девушкам, — немцы близко?

— Откуда идешь, добрый человек? — вопросом на вопрос ответила девушка, что постарше.

— Я-то в плену был. Бежал. Сейчас партизан разыскиваю. Хочу через фронт податься.

— А мы нездешние. Мы с дальней деревни, сами здесь впервой, — равнодушно сказала вторая девушка, внимательно осматриваясь по сторонам.

Мальчик, словно ему скомандовали, сильно хлестнул лошадь. Она рванула телегу, подняв облако пыли. Морозов вернулся к своим.

— Возможно, эти девушки знают, где партизаны, — задумчиво сказал Николай Николаевич, выслушав его доклад.

Никто больше не проезжал и не проходил. Дважды Омельченко казалось, что по ту сторону дороги подозрительно шевелятся ветки густых молодых елочек. Но, очевидно, зоркие глаза штурмана обманули его. Ни человек, ни зверь не нарушали тишину леса.

Отряд Киреева продвигался вперед молча, неясность обстановки угнетала.

— Стой! — Несколько всадников словно вынырнули из-под земли. Один взял автомат наизготовку и строго спросил:

— Кто такие?

В этот момент из леса вышли двое в форме немецких солдат. Киреев стремительно выхватил из кобуры пистолет, но выстрелить не успел: всадник с автоматом, тронув лошадь вперед, загородил подходящих солдат и весело расхохотался, обращаясь к Кирееву и его товарищам:

— Вижу, вижу — свои!

— Это ж наши, «фрицами» переодетые, с задания возвращаются, — добродушно продолжал он, слезая с коня. — А вы, хлопцы, откуда и куда идете? — Он окинул хитрым оценивающим взглядом группу Киреева, одетую совсем не по сезону. — Понятно! — заявил он, не дожидаясь ответа, — «вынужденная посадка». Что ж, милости просим к нашему шалашу.

У Николая Николаевича словно камень свалился с души.

— Хорошо, что мы вас нашли!

— Тоже… нашли, — с добродушной усмешкой сказал партизан. — Это вы девчатам нашим спасибо скажите. Это они нас предупредили.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На заводе появились новые работницы. Они старательно овладевали новой профессией. Большинство было занято разборкой и упаковкой станков, остальные работали в цехах ученицами. Рабочие нередко сутками не уходили из цехов, и вчерашние студентки не отставали от них.

Одной из первых пришла на завод Соня Маврикиева. Наташа обрадовалась, увидев свою соседку, черноглазую «цыганочку» (так прозвала девушку Катерина). В прошлом году Соня окончила школу и поступила в театральную студию. Сейчас она в синем халатике, с красной косынкой на гладко причесанных волосах стояла у станка, стараясь постичь его премудрость.

Сегодня, зайдя в цех, Наташа увидела, как старательно, хотя еще не совсем уверенно, двигаются смуглые пальцы девушки.

— Ну как? — спросила Наташа.

— Ничего! Справлюсь! — застенчиво ответила Соня и совсем неожиданно спросила: — Скажите, Андрей Павлович пишет вам?

— Вчера получила письмо от него. Пишет, что дела идут хорошо и он вполне счастлив.

Еще не окончив фразу, Наташа почувствовала: не так надо ответить Соне, этой милой девочке, которая, по-видимому, любит Андрея.

Соня выпрямилась, лицо стало непривычно жестким. Почти враждебно она сказала:

— Сомневаюсь, чтобы Родченко был счастлив.

— Почему? — удивилась Наташа.

— Вам лучше знать! — и Соня снова наклонилась к станку, давая понять, что разговор окончен.

Растерянная шла Наташа по заводскому двору. Горячий ветер швырнул ей в лицо пыль, смешанную с мельчайшими опилками. Она вынула носовой платок и приложила его ко лбу.

«Неужели Соня думает, что Андрей страдает из-за меня?»

Эта мысль больно уколола Наташу.

Днем она улучила минутку и еще раз зашла в цех, где работала Соня. При ярком солнечном свете особенно были заметны усталые лица рабочих.

Сонино лицо тоже успело потерять свежесть, смуглая кожа приняла землисто-серый оттенок.

Почему-то волнуясь, Наташа спросила:

— Когда вы кончаете работу? Я хочу пойти домой вместе с вами.

Удивление блеснуло в глазах Сони:

— Я работаю две смены, освобожусь в двенадцать ночи. Боюсь, это вас не устроит.

— Я зайду за вами сюда, — просто сказала Наташа.

Сегодня Наташа не дежурила в госпитале. На завод она пришла рано. С утра принимала больных, а когда прием окончился, осталась, чтобы выполнить задание Доронина. Парторг поручил ей выяснить: кто из рабочих хочет ехать с заводом за Урал. Это было необходимо для уточнения плана эвакуации. Наташу знали многие. Дочка Киреева выросла на глазах у всего завода. Сейчас с ней доверчиво делились переживаниями и сомнениями, советовались — подниматься ли с насиженного места.

— Ребятишки у меня маленькие и жена здоровьем не крепкая, что я с ними в чужих краях делать буду? — спрашивал Наташу пожилой рабочий-литейщик.

Наташа посмотрела на усталое лицо, заросшее рыжей с проседью бородой.

— Что вы, Потапыч! Разве мы в чужие края едем? Правда, на первых порах трудно придется. Но зато вы вместе со своими товарищами для фронта работать будете, для ускорения победы. На фронте не то наши герои переносят…

— Верно, дочка, — тихо сказал Потапыч.

В первом часу ночи Наташа вместе с Соней вышли из заводских ворот на пустынную улицу. Луна, полная и яркая, совсем по-мирному, широко лила голубоватый прозрачный свет на крыши, на асфальт.

Ласково обняв Соню за плечи, Наташа сказала:

— Соня, милая. Я не хочу, чтобы вы думали обо мне хуже, чем я есть. В чем моя вина перед Андреем?

Соня заплакала горько, по-детски всхлипывая. Наташа терпеливо ждала.

Еще не оправившись от слез, Соня проговорила:

— Вы же знали, что Андрей Павлович любит вас, зачем вы его… мучили.

Соня снова заплакала. Когда она опять успокоилась, Наташа рассказала ей, что росла вместе с Андреем и с детства привыкла любить его, как брата.

— Поверь мне, Соня! — незаметно для самой себя переходя на «ты», продолжала Наташа. — Мне никогда и в голову не приходило, что Андрей может относиться ко мне иначе, чем к сестре.

— Слепая вы, Наташа! — грустно сказала Соня. — Я еще два года тому назад, когда была у вас на вечеринке, все поняла: вы были заняты Глинским, а Андрей Павлович с вас глаз не спускал.

— Соня! — Наташа осторожно взяла девушку под руку, — ты его любишь? Правда? Может быть, тебе поэтому кажется то, чего нет?

— Когда любишь, не ошибаешься, — возразила Сопя. — Я с ним в прошлом году в Москве случайно встретилась в метро. Он так похудел и изменился, больно на него смотреть. Я спросила, нет ли у него неприятностей на работе. Глаза у него были тоскливые, ко он ответил мне: «Нет, работа у меня очень интересная». Мне тогда все стало понятно.

Ночь была теплая, даже душная, ко Наташа поежилась от какого-то внутреннего холодка. Ночной разговор принял совершенно неожиданный оборот.

Надо было что-то сказать Соне, чтобы она снова не замкнулась. Наташа посмотрела прямо в освещенные луной большие глаза своей спутницы:

— Ты веришь, что Андрей всегда был для меня только любимым братом?

Ни минуты не колеблясь, Соня кивнула головой. Прощаясь, — они крепко поцеловались.

Оставшись одна, Наташа задумалась: сильная, чистая и прекрасная Сонина любовь… Наташе было и хорошо и тоскливо.

Она знала, с этой ночи Соня стала ее другом. Но Андрей? Неужели он действительно любит ее, Наташу, мучается из-за нее? Хороший, честный, талантливый Андрей… Ведь она любит его почти так же, как Виктора. Как все нелепо! А разве не нелепо вдруг начать разбираться в этой истории именно теперь.

На другой день она встала с тяжелой головой. Но счастливые полчаса, проведенные в обществе Степы, вернули ей обычное расположение духа. В госпиталь Наташа пришла, как всегда, свежая и бодрая. Тася Лукина встретила ее радостно. Они не виделись уже несколько дней.

— Сегодня получила письмо от Виктора! — Тася протянула маленький конверт.

— А я нет, — огорчилась Наташа.

— Мы к почте ближе живем, вам просто не успели доставить. — успокаивающе сказала Тася.

Виктор писал карандашом, неровным почерком и очень коротко: «Я счастлив, что скоро пойду уничтожать фашистских зверей. Сколько гнусных злодеяний творят эти мерзавцы, трудно рассказать. Знаю одно: я научился ненавидеть. Как хорошо, Тася, что на свете есть такие, как ты, светлые! До свидания!»

Когда Наташа вернула прочитанное письмо, Тася по школьной привычке засунула его за корсаж юбки.

Наташа не утерпела:

— Пойду позвоню Марфе Игнатьевне, узнаю — была ли почта? А ты, Тася, поставь пока термометры в четвертой палате.

В дежурную комнату Наташа вернулась сияющая.

— Можешь и не говорить, — улыбнулась Тася, — сама вижу: письмо есть.

— Есть, — весело подтвердила Наташа, — и не одно, а целых два: от Виктора и от папы.

Тасю вызвали в палату, и она ушла своей легкой походкой. Наташа посмотрела ей вслед. Она радовалась за девушку и гордилась ею. В госпитале Тася нашла свой родной дом и свое настоящее призвание. Внимательная и заботливая, ровная ко всем, молоденькая сестра умела уговорить самого капризного больного. Ее слушались и ей верили.

«Наше главное лекарство» — в шутку назвал Тасю палатный врач.

Пожилой майор, начальник госпиталя, как-то спросил, указывая глазами на проходившую мимо Тасю:

— Где вы, Наталья Николаевна, раскопали такое сокровище?

«С такой женой Виктор будет счастлив», — подумала Наташа.

После дежурства Наташа, как обычно, возвращалась домой вместе с Тасей. Им было по пути.

— Как думаешь — Румянцев выживет? — с тревогой спросила девушка.

У Румянцева, лейтенанта-пограничника, была гангрена правой ноги. Уже несколько дней Тася самоотверженно ухаживала за больным и в свое и в чужие дежурства.

Наташа вспомнила характеристику, данную Тасе палатным врачом, и крепко сжала ее руку.

— Обязательно выздоровеет! Ты его вылечишь!

— Что я, профессор? — сконфуженно улыбнулась девушка.

— Больше профессора, — шутливо заявила Наташа и добавила, удачно копируя голос и манеру палатного врача:

— Тася наше главное лекарство!

Тася остановилась и недоумевающе посмотрела на свою спутницу:

— Смеешься надо мной.

— Смеюсь?

Беря, что Тасю похвалами не испортишь, Наташа рассказала совсем смутившейся девушке, как высоко ценят ее в госпитале.

Когда они расстались, Наташа прибавила шагу: дома ее ждали дорогие письма.

В квартире была обычная за последнее время тишина. Сергей Александрович, как правило, возвращался поздно ночью. Наташа об этом не жалела. Она избегала разговора с мужем. Он очень тонко и умно вел наступление. Тема была одна и та же, только в разных вариантах: он, один из командиров военного производства, может «выйти из строя», если жена уедет на фронт, а сына увезут чужие люди. Где, в конце концов, окажется жена? Где сын? Это будет не жизнь, а что-то невозможное!

Сергей Александрович красочно и убежденно говорил о благих порывах, которые нередко приводят к краху неопытных людей, и, наконец, призывал Наташу к истинному самопожертвованию, к подвигу матери и жены.

Первые дни Наташа пробовала спорить с ним, убеждать. Но потом стала просто отмалчиваться.

Письма от отца и Виктора лежали в кабинете. Виктор был немногословен, но тон его письма был бодрый.

Николай Николаевич тоже писал коротко: он сообщал об эвакуации Марии Михайловны, детей и Катерины в Сибирь. Сам он летает. Часто бывает в Москве. Андрей вместе с ним.

Наташа перечитала письмо отца несколько раз. Ее взволновало известие об отъезде матери. Правда, из газет и рассказов приезжающих москвичей она уже знала о налетах на Москву, но почему-то была уверена, что мать останется с отцом. Очевидно, беспокойство за Верочку и Юрика заставило Марию Михайловну уехать в далекие и незнакомые места.

«Значит, не увижу маму», — огорчилась Наташа.

Она не переставала мечтать о встрече с семьей.

«Зато Сергей будет рад. Теперь он эвакуируется вместе со Степой».

От мысли о предстоящей разлуке с сыном у Наташи защемило сердце, но она постаралась отогнать ее. На заводе и в госпитале это удавалось ей. Но когда возвращалась домой и тихонько подходила к кровати спящего мальчика, мысль о разлуке снова овладевала ею, вызывая чувство тревоги.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сергей Александрович застал Наташу в кабинете. Она сидела в кресле у письменного стола. Поза жены показалась ему необычной.

— Что-нибудь случилось?

В этот поздний час в квартире было совсем тихо и встревоженный голос Глинского прозвучал неожиданно резко.

Наташа вздрогнула и подняла усталые глаза.

— Ничего не случилось, Сергей. Я задумалась над папиным письмом и не заметила, как ты вошел.

— Что пишет Николай Николаевич? Наташа протянула ему письмо.

Сергей Александрович внимательно прочел его, аккуратно вложил обратно в конверт и тяжело опустился в кресло.

— Положение ужасное! — произнес он сквозь стиснутые зубы.

Наташа недоуменно посмотрела на него.

— Неужели ты ничего не понимаешь? — раздраженно спросил Глинский, — не понимаешь, что это начало конца?

— Какого конца?

— Москву отдадут немцам, а нас загонят за Урал, в Азию, там мы будем влачить жалкое существование полуварваров.

— Ты с ума сошел, Сергей! Что за чепуха!

Наташа никогда так не говорила с мужем. Глинский сразу пришел в себя и с молниеносной быстротой изменил тон:

— Ты меня неправильно поняла. Впрочем, я сам виноват — начинаю заговариваться. Я так измучился, родная! Все время думаю о тебе и о нашем маленьком. Что-то будет с вами? Именно теперь, как никогда раньше, я чувствую ответственность за вас, единственных моих, дорогих и любимых. Умоляю, Наташа, будем вместе это страшное время. Нам нельзя расставаться!

Надо было возражать, спорить. Но Наташа чувствовала огромную усталость. Совсем безразличным тоном она попросила:

— Поговорим потом. Я очень хочу спать.

Наташа ушла. В душевном смятении Сергей Александрович шагал из угла в угол. Потом вытащил из ящика карту и долго изучал ее. Что-то подсчитывал, записывая цифры на листке, вырванном из блокнота.

Очевидно, результат вычисления не порадовал Глинского. Резкими движениями он разорвал исписанный листок на мелкие кусочки и бросил в пепельницу:

— Немцы двигаются с такой быстротой, что не сегодня-завтра здесь будет фронт, — пробормотал он и, безнадежно махнув рукой, ушел в спальню.

Ночью Сергей Александрович несколько раз вставал и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Наташу, подходил к окну. Подняв осторожно штору, он подолгу всматривался в темноту. Окно выходило на запад. Глинскому вдруг показалось — в черном безлунном небе вспыхнула и погасла огненная полоса.

Первым его движением было броситься к Наташе, разбудить ее и просить, умолять, требовать… Что… он и сам не знал. Для него ясно было только одно: надо спасаться самим и спасать сына. А как?

С трудом подавив нахлынувший животный страх, Сергей Александрович заставил себя лечь. Он лежал с открытыми глазами и думал:

«Что я могу сделать? Что я должен сделать?»

Утренняя радиопередача принесла тревожные известия. Фашистское наступление развертывалось настолько стремительно, что возникла непосредственная угроза городу.

Сергей Александрович поспешно оделся и уехал на завод. Следом за ним ушла Марфа Игнатьевна со Степой, это были часы ежедневных утренних прогулок в парке. Наташе сегодня предстояло ночное дежурство в госпитале, но сколько она ни старалась заснуть, ей так и не удалось. Беспокойство охватило и ее. Наташа все же заставила себя не торопиться: подогрела чай, закусила, аккуратно убрала все со стола и только тогда вышла на улицу.

— Зайти взглянуть на Степу?

Когда она пришла в парк, няня уже собиралась домой.

Покрывая бесчисленными поцелуями лицо ребенка, Наташа сказала:

— Я на минуточку, Марфа Игнатьевна. Тороплюсь на завод, ночевать не приду, в госпитале дежурю.

Марфа Игнатьевна, неодобрительно качая головой, что-то выговаривала Наташе, но та уже была далека.

На заводе шла спешная подготовка: очередной эшелон, который по плану должен был отправляться через неделю, уходил через четыре дня.

В заметно опустевшем цехе девушки разбирали и упаковывали станки.

— Наташа! — окликнул звонкий голос.

Из-за высокого ящика высунулась растрепанная голова Аси Вишняковой. Глаза ее возбужденно блестели, румянец играл на испачканных щеках.

— Ох, и много же мы сегодня сделали, — задорно похвасталась она. — Жаль тебя не было, когда мы решение выкосили, чуть не подрались. Но все-таки Люся, Нина и я отстояли наше предложение: тот, кто едет с заводом, сам упаковывает свой станок, следит за ним в пути, а на месте собирает. Никакой обезлички! Нечего ссылаться на войну.

Ася строго наморщила свой хорошенький носик.

— Какая ты, Ася, сердитая! — рассмеялась Наташа.

Ася уже улыбалась светло и радостно. В семнадцать лет трудно быть серьезной долгое время. Жизнь кажется прекрасной, даже такая — тревожная и трудная, как в дни войны.

— Молодец ты! — искренне вырвалось у Наташи.

— Что? — переспросила Ася. Она уже погрузилась в работу, и внешний мир был далек от нее.

Случайно Наташин взгляд упал на Асины руки. Они были в мозолях и ссадинах. И это у Аси, родители которой на руках ее носят, «пушинки сдувают» со своей единственной дочки. В этом году Ася окончила школу и собиралась поступать на биологический факультет Московского университета. Она мечтала быть биологом, что не мешало ей увлекаться танцами. С детства ей давал уроки танцев Павел Иванович Зимин, старый и опытный балетмейстер. Он восхищался природными способностями своей ученицы, уговаривал ее посвятить себя артистической деятельности. Но Ася совсем не собиралась стать балериной.

— Я очень люблю танцевать, но если танцы будут моей профессией — я их возненавижу, — заверяла она своего учителя.

Когда началась война, Ася немедленно решила ехать на фронт, но серьезно заболела ее мать. Тогда девушка начала искать применение своим силам в родном городе. Узнав от студентки Люси Веселовой о работе на авиационном заводе, Ася в тот же день пришла к Наташе Глинской. Окончательно выяснив все, Ася долго не уходила.

Наташа удивленно посмотрела на девушку. Они встречались не в первый раз, и Ася производила впечатление достаточно смелой и решительной.

— Вас что-то смущает, Ася? — прервала неловкое молчание Наташа.

Девушка вспыхнула до корней волос:

— Наташа! Нельзя ли устроить на завод одного… Ему очень хочется работать, хотя он уже немолод.

— Кто это?

— Павел Иванович Зимин.

Старый балетмейстер не мог по-прежнему жить в мире гармонии и пластики. Несчастье, обрушившееся на родную страну, требовало, чтобы и он нашел свое место в боевом строю.

Зимин начал свою работу на заводе нормировщиком. Удивительно быстро освоился он в шумном, разномастном коллективе военного времени, где основной тон задавали кадровые мастера.

Павел Иванович оказался серьезным, старательным работником. Со своими скромными обязанностями он справлялся настолько удачно, что начальник цеха вскоре отметил его.

Ася гордилась успехами своего бывшего учителя не меньше, чем своими собственными, и относилась к нему, как к родному.

Работал Зимин в другом конце здания. Все же Ася успевала в обеденный перерыв перебежать через весь заводской двор, чтобы отнести ему бутерброды, домашнее печенье и прочую снедь, которой снабжали ее дома.

— Дочка пришла, — приветливо говорили старики рабочие, когда Ася стремительно врывалась в цех. Павел Иванович смущался и кашлял. Вначале он отказывался от угощения, но девушка просила его так искренне, что он не мог огорчить ее. Потом он привык к этим ежедневным посещениям. Война крепко роднила людей. Павлу Ивановичу, прожившему одинокую бессемейную жизнь (жена его давно умерла, детей не было) стало казаться: Ася действительно его дочь, опора его старости.

Цех, в котором работал Зимин, должен был эвакуироваться со следующим эшелоном. Павел Иванович решил ехать. Знакомые усиленно его отговаривали:

— В ваши ли годы начинать жизнь сызнова? Вы же разоритесь. Бросить хорошую квартиру, обстановку, нажитые годами вещи?! Кому вы там будете нужны старый, больной? Много ли вы наработаете?

Павел Иванович заколебался. Что греха таить, привык он к спокойной жизни, к своему большому письменному столу, кожаному креслу, книжному шкафу, наполненному редкими, дорогими изданиями.

«Остаться, тихонько пересидеть войну в своем кабинете? Буду продолжать литературную работу. Меня, старика, никто не тронет. А я полезное дело сделаю».

За месяц до войны Павел Иванович показал свой еще не совсем закопченный литературный труд приезжавшему из Москвы профессору-искусствоведу. Тот одобрил, посоветовал скорее закончить и послать в издательство.

— Это будет ценный вклад в историю балетного искусства, — я охотно напишу предисловие к вашей книге, — сказал профессор.

Многое еще вспомнил Павел Иванович…

Но тут же он почувствовал себя чуть ли не предателем: оставить завод, отказаться от новых товарищей, от нужной сейчас работы — работы на оборону. Нет, это невозможно!

Он никому не сказал о своих колебаниях и все же утром, когда пришел в цех, ему показалось, что на него смотрят с презрением. Однако привычная уже деловая обстановка захватила и успокоила его. Зимин снова чувствовал себя хотя и маленьким, но необходимым винтиком большой и сложной машины. Он принял деятельное участие в упаковке. Павел Иванович был немолод, никогда не знал физической работы, но страстное желание быть полезным помогало ему.

Во время обеденного перерыва Зимин вместе с другими рабочими горячо обсуждал, как они устроятся на новом месте, скоро ли качнет выпускать продукцию завод.

Появилась Ася с большим свертком в руках.

— Готовимся к отъезду, — сказал ей Павел Иванович.

— Едете? Решили?

— Конечно, еду.

Экспансивная Ася не выдержала, бросилась к Зимину и расцеловала его.

— Вы там не успеете соскучиться, — шепнула она, — скоро мы все приедем. Хорошо заживем! Я хозяйничать научусь. Такими щами угощу: вкуснее, чем у Авдотьи Алексеевны. — . И Ася убежала, прежде чем Павел Иванович успел сказать ей хоть одно слово. До чего же стала дорога ему эта девочка. Раньше он мечтал увидеть свою ученицу Асю Вишнякову на большой сцене, залитой огнями рампы, услышать гром аплодисментов восхищенной публики… Павел Иванович был уверен, что Ася быстро откажется от нелепой, на его взгляд, затеи учиться в университете.

«Такой талант! И вдруг — биолог! — искренне возмущался он. — Все это от молодости, от юного легкомыслия. Скоро она сама поймет и не захочет терять свое главное сокровище», — решил он тогда. А сейчас он думает:

«Пусть учится и работает где хочет, пусть хоть совсем забросит танцы. Приросла к сердцу, — теперь не отрежешь».

— Товарищ Зимин, у меня до тебя дело есть, — на плечо Павла Ивановича легла большая жилистая рука, темнокоричневая от загара. Лицо ее владельца — мастера экспериментального цеха Кузьмича загорело до такой степени, что казалось вырезанным из какого-то темного дерева.

Павел Иванович приветливо поздоровался с Кузьмичем. Они были уже старые знакомые. Последние дни Кузьмич особенно часто беседовал с Зиминым. Однажды вечером пришел к нему на квартиру, попросил пить:

— В горле все пересохло. Дома никого нет, старуха моя к родным уехала. Я один, бобыль-бобылем сижу.

— Сейчас я вас угощу чаем, — приветливо сказал Павел Иванович. Он рад был гостю. Кузьмич ему нравился.

Кузьмич оказался очень разговорчивым. Оживленно рассказывал, как в этих местах партизанил во время гражданской войны:

— Здешний лес — для меня дом родной. Куда хочешь приведу и выведу.

С таким же живым интересом расспрашивал Кузьмич хозяина о вкусах, привычках, о его старых добрых знакомых, о новых заводских друзьях.

Засиделись дотемна и расставаться не хотелось. И вот Кузьмич посетил его в цехе.

— Чем могу быть вам полезен? — спросил Кузьмича Павел Иванович.

— Вы, товарищ Зимин, твердо решили ехать с заводом?

— А как же иначе? Обязательно поеду, — решительно заявил Павел Иванович. От вчерашних сомнений у него не осталось и следа. — А вы с каким ©шелоном едете? Может быть, вместе?

— Все может быть, — неопределенно ответил Кузьмич и добавил: — Зайдемте вместе к Доронину, потолкуем с ним по этому поводу. Что он нам посоветует?

У Павла Ивановича вся кровь отлила от лица. Непослушными губами он с трудом произносил колючие слова:

— Не доверяете? Не нужен стал. Боитесь, что там с больным, непригодным к работе стариком возиться придется?

— Погодите-ка! — грубовато оборвал его Кузьмич, — Скоры вы очень на выводы и обидчивы. Ну, да сейчас не время обиды разбирать. Пошли, нас ждут.

В коридоре, недалеко от кабинета Доронина, их перегнала спешившая куда-то Наташа.

— Здравствуйте, Наталья Николаевна! — поздоровался Кузьмич и, показывая на нее глазами, сказал вконец растерявшемуся Павлу Ивановичу: — Не будь у нее сынка малого, — ни в жизнь бы не отпустили. Ведь это не простой человек, а драгоценный, даром, что молодая. Воспитание-то киреевское.

Наташа зашла прямо в кабинет директора. Владимир Федорович поднялся ей навстречу.

— Наталья Николаевна, — я вызвал вас к себе, чтобы предупредить: следующий эшелон уходит послезавтра. Остальные с интервалами через день. Оповестите народ в цехах в такой форме, чтобы не было лишних тревог и волнений. Вы лично должны уехать с первым же эшелоном, у вас ребенок. Ясно?

— Ясно, — неуверенно ответила Наташа.

Белов заметил эту неуверенность и добавил совсем спокойно, как будто говорил о самых обыденных вещах:

— Фашисты прорвали оборону в тридцати пяти километрах от города, надо торопиться.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Узкая, но глубокая речка, изгибаясь стальной лентой, уходила вдаль. По ее восточному берегу пехота заняла оборону. У моста дежурили саперы-подрывники, готовые в любой момент поднять его в воздух. Совсем близко в негустом молодом лесу стояла танковая часть. А за лесом расположилась артиллерия.

Небо, хотя и безоблачное, было мрачносерого оттенка. Дым далеких и ближних пожаров плотно укрыл его синеву и слился с дорожной пылью, перемешанной с пеплом горящих нив. Густая завеса стояла в воздухе. Но и она не могла скрыть толпы мирных жителей, спешивших на восток пешком, в машинах, на лошадях.

На западном берегу реки около моста создалась пробка. Этим воспользовались гитлеровцы. Налетевшие фашистские самолеты кружились над беженцами, поливая их пулеметным огнем. Люди метались, падали, вставали и снова падали.

Лейтенант-танкист Виктор Киреев старался разглядеть, что делается на том берегу. Рука его, державшая бинокль, затекла.

На дальних холмах по ту сторону реки появились силуэты немецких танков. Стремительно приближаясь, они росли и принимали четкие очертания.

Люди врассыпную бросились с дороги в поле.

Наша артиллерия открыла огонь по вражеским машинам. Но головной фашистский танк уже вырвался на мост, за ним второй. Прошло еще несколько томительных секунд, и раздался взрыв страшной силы.

Когда прояснилось, моста уже не было. Остальные танки остановились у самой переправы.

Из-за бугра показались вражеские самоходные орудия и моторизованная пехота. Ведя огонь на ходу, они яростно рвались к переправе. Одновременно на грузовиках гитлеровцы подвозили понтонный мост.

Снова заговорила советская артиллерия. Открыли также огонь стрелки и закопанные на левом берегу реки танки.

Разгорелся ожесточенный, кровопролитный бой. Фашисты не выдержали нашего огневого удара и отошли. Трупы, обгоревшие танки, разбитые автомашины и мотоциклы гитлеровцев остались на берегу.

— Речка-то совсем махонькая, а для Гитлера великое препятствие, — весело сказал водитель танка, белокурый, веснушчатый сержант Саша Егоров. — Не грех бы и закусить, пока фашисты друг другу примочки кладут.

Прошло около суток. В лесу и над широко раскинувшимися полями стояла необычная тишина. Фашисты на этом участке не предпринимали никаких попыток переправиться на восточный берег реки.

Саша Егоров получил из дома письмо. Он сидел недалеко от своего танка на лужайке, прислонившись спиной к сосне, и в который уже раз перечитывал исписанные крупным неровным почерком листки.

— Старики-то у меня боевые! — похвастался он товарищам, — отец, хоть у него годы немалые и здоровье непрежнее, ушел партизанить и мать с собой увел. «Пусть, дескать, она нам кашу варит и картошку на костре печет, чем с проклятыми фашистами одним воздухом дышать».

— Отец мой не впервой воюет, — продолжал Егоров. — Когда провожал меня на фронт, вынул из сундука два креста и орден, разложил их на столе и говорит: «Служи, сын, как я служил. Крепко дерись за кашу русскую землю. Я за нее, за матушку, еще с японцем воевал и георгиевский крест заработал. А второй крест и медаль я заслужил в 1915 году. В восемнадцатом году в Красную Армию пошел. Хвалиться не стану. Недаром мне орден Красного Знамени на грудь повесили».

— Пообещал я отцу, — мальчишески веселое лицо Егорова сразу стало старше и строже, — и за себя и за него защищать Родину, жизни не жалеть, смерти не бояться. А вот кончится война и останусь жив, тогда приезжайте все ко мне в деревню. Хорошо у нас. Отец вернется в свой колхоз «Красный пахарь», будет по-прежнему работать там бригадиром. А мать — дояркой. Она у меня заботливая. Какими варениками нас угостит!

Егорова прервал связной. Он передал лейтенанту Кирееву приказ — немедленно явиться к командиру батальона. Тяжелую новость узнал Виктор. Не случайно последний день было тихо на переправе. Фашисты прорвали наши позиции выше по реке и, расширяя прорыв, соединились со своими частями, форсировавшими реку в нижнем ее течении. Танковый полк, в котором служил Киреев, а также артиллерийский и пехотные полки, оборонявшие переправу, оказались в окружении. Связь с фронтом поддерживалась только по радио. По приказу командующего фронтом сегодня же ночью они должны прорваться в район Заречья и соединиться со своими.

Командир батальона — невысокий, коренастый майор — подробно объяснил командирам танков предстоящую им задачу.

Вернувшись к своему экипажу, Виктор предупредил товарищей:

— Сегодня ночью по сигналу пойдем правее деревни Пастухово, прямо в Заречье, там наши. С фашистами, вероятно, встретимся сразу, как выйдем из леса.

Ровно в полночь тронулись танки. Колонна двигалась в полной темноте. В стороне остался большой овраг. Вдруг лес осветился. Заговорили орудия. Первый же вражеский снаряд попал в танк Киреева и зажег его. Осколком ранило Виктора в левую руку. На мгновение ему показалось, что он теряет сознание: лес перевернулся и деревья начали падать, как черные глыбы. «Конец!» — подумал Виктор. Силой воли он все же заставил себя выпрыгнуть из танка. Но, услышав тяжелый стон, вернулся обратно к горящей машине.

Откуда-то взялись силы: Виктор одной рукой вытащил из танка тяжело раненного Егорова и отполз с ним в сторону.

«Теперь надо спасать остальных». — Виктор направился было обратно, но в этот момент в танке разорвались снаряды.

«Погибли товарищи, погибла машина! — Острая ненависть к врагу вспыхнула с новой силой. — Сейчас бы снова в бой! Раненая рука — пустяки! А Егоров? Его надо спасти во что бы то ни стало».

Не особенно умело, с большим трудом Виктор перевязал сержанту рану.

Лес долго был наполнен грохотом танковых и артиллерийских орудий. Постепенно бой начал затихать и, переместившись влево, затих совсем. Стало слышно, как шелестят верхушки деревьев. Обостренный слух Виктора уловил хруст сухих веток. Он залег в траве рядом с Егоровым и затаил дыхание.

— Экипаж сгорел вместе с танком, господин ефрейтор! — донеслась из темноты фраза на немецком языке.

От потери крови у Виктора кружилась голова, звенело в ушах. Раненая рука распухла. Ему трудно было двигаться. Но здесь, около проселочной дороги, на них легко могли наткнуться фашисты. Надо уходить как можно скорее, пока не рассвело. Но как быть с тяжело раненным товарищем?! Тот и не приходил в сознание. Дотащить его до находящегося невдалеке оврага Виктор был не в силах.

Занималась заря. Мозг Виктора возбужденно работал: что делать? Если не удастся уйти подальше от дороги — они погибли. Он распустил пояс Егорова, передвинул его ближе к плечам и, собрав последние силы, как тяжелый мешок, потащил раненого по траве.

Егоров застонал.

— Потерпи немного, Саша, — наклонившись, шепнул Виктор.

— Пить, — попросил Егоров.

— Сейчас у нас будет вода. Ты только постарайся лечь мне на спину и держись руками за мою шею, а я дотащу тебя до оврага.

Виктор лег на траву рядом с товарищем, и тот, с трудом удерживая стоны, перевалился к нему на спину.

Поддерживая Егорова здоровой рукой, Виктор добрался до склона оврага и сразу почувствовал такое радостное облегчение, что на мгновение даже забыл про разгорающуюся боль в раненой руке. Укрыв товарища в кустарнике, Виктор спустился к ручью, жадно напился и набрал полную фляжку воды для Егорова. Затем он устроил ему постель из веток и травы.

Весь день раненые танкисты лежали в овраге. Егоров находился в полубессознательном состоянии. Виктору не с кем было посоветоваться: что предпринять, как найти своих. К вечеру у него все же созрел план… Места были знакомые. Здесь он не раз бродил с ружьем вместе с отцом и его постоянным спутником на охоте мастером экспериментального цеха Кузьмичом.

Николай Николаевич относился к мастеру с большим уважением. И Виктор привык уважать Кузьмича. С удовольствием слушал он на привалах его многочисленные охотничьи истории. Два — три раза они втроем ночевали у родственников Кузьмича, местных колхозников. Виктор вспомнил гостеприимных хозяев и решил выяснить, нельзя ли воспользоваться их помощью.

Как только стемнело, Виктор собрался в путь. Предварительно он тщательно замаскировал ветвями и травой Егорова и поставил у его изголовья фляжку со свежей водой.

Сначала Виктор осторожно полз по направлению к деревне. Каждую минуту он мог наткнуться на врага.

После душного дня лесной воздух дышал прохладой. Вокруг стояла тишина. Только с востока доносились глухие орудийные выстрелы. Виктор встал на ноги и быстро зашагал вперед. Деревня показалась ему вымершей: ни одного огонька в окнах, ни одного человека на улице. Около знакомого одноэтажного дома Виктор остановился. Он сразу узнал этот дом по большому, густо заросшему палисаднику. Здесь два года назад он пил чай со свежим медом. Виктор подошел сбоку и заглянул в крайнее окно. Но ничего не увидел — в доме было темно. Тогда он тихонько постучал. Никто не откликнулся на его стук. Виктор начал стучать сильнее. Окно распахнулось:

— Что надо? — услышал он знакомый чуть хрипловатый голос.

— Как хорошо, что вы здесь, Кузьмич! Я — Виктор Киреев!

— Виктор Николаевич? — удивленно переспросил Кузьмич. — Какими судьбами? Нынче по ночам в лесу неспокойно, наткнешься на лихого человека. Заходите в избу, — чужих никого нет. Фашисты стороной прошли.

Обратный путь показался Виктору много короче. Кузьмич вел его напрямик глухими тропками, он знал в лесу каждое дерево. Высокий, худой, с большими и длинными руками и ногами, Кузьмич двигался удивительно легко. В такт его шагам качались за плечами дробовик и сумка с бутылкой молока и хлебом. Рядом с Кузьмичом шел брат его жены, тоже охотник. Добрались до места без приключений. Подходя к оврагу, Виктор сказал негромко:

— Это я, Саша!

Он забеспокоился: вдруг Егоров очнется и, услышав шум шагов, может подумать — фашисты.

Предосторожность была излишней: Егоров метался в бреду, звал отца, рвался куда-то ехать…

Быстро соорудив носилки, охотники понесли Егорова в село.

В эту же ночь перед рассветом Кузьмич повел Виктора в город.

У Виктора было тяжело на душе. Он шел молча. Кузьмич понял его состояние.

— Не беспокойтесь, Виктор Николаевич. Здесь доктор такой, что обязательно выходит вашего товарища. — Если немцы придут, — сумеем концы в воду спрятать. В этом селе народ надежный.

Они шли густым сосновым бором. Кузьмич, стараясь отвлечь своего спутника от невеселых мыслей, спросил:

— Узнаете? Дубровский холм. Лет тридцать назад здесь пройти было невозможно.

Высоко над лесом прошли фашистские самолеты.

— Город бомбят! — Голос Кузьмича от волнения звучал глухо. И словно в подтверждение сказанного, донеслись взрывы.

Через четверть часа они вышли из леса и увидели над городом зарево.

«Успела ли уехать Наташа с малышом?» — тревожно подумал Виктор.

— Сейчас свернем вправо, пойдем крутым логом до молочной фермы, так будет ближе. — Кузьмич торопился.

Солнце еще не взошло, когда они подошли к ферме. Она оказалась разрушенной бомбежкой. Кое-где торчали разбитые трубы. Воздух пропитался дымом и гарью. От развалин шел пар, на фоне серого рассвета сверкали раскаленные угли. Ветер разносил по земле искры.

Вблизи от сгоревших зданий, в пригородной роще, лежал вверх колесами синий легковой автомобиль.

Кузьмич бросился к автомобилю, но в нем никого не оказалось, и он облегченно вздохнул:

— Людей нет. Машину, вероятно, опрокинуло взрывной волной.

Но через несколько шагов они наткнулись на два трупа: мужчины и женщины. Кузьмич остановился и медленно снял шапку. На его темном от загара лице появилось и застыло растерянное выражение.

Виктор узнал в убитой женщине второго секретаря обкома партии — Елену Цветаеву. Рядом с ней лежал шофер.

— Виктор Николаевич, никому не говорите, что Цветаева убита, даже сестре родной, — глухо сказал Кузьмич. И сурово добавил: — Верю вам, вы человек военный — не подведете. А теперь давайте похороним их около этих сосен.

Песчаную землю копать было легко. Скоро невдалеке от дороги, между четырьмя соснами, вырос небольшой холмик.

Кузьмич и Виктор молча, опустив головы, стояли перед свежей могилой…

Взошло солнце. От высоких деревьев на земле легли длинные утренние тени.

— Пошли в город, Виктор Николаевич, — тихо позвал Кузьмич.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Наташа только что вернулась домой с ночного дежурства в госпитале. Вдруг раздался громкий стук в наружную дверь.

Звонок испортился еще несколько дней тому назад, а Сергей Александрович, всегда такой аккуратный, любящий порядок, на этот раз все не мог собраться его починить.

«Кто бы это мог прийти так рано?» — подумала Наташа и пошла открывать. В подъезде стоял Виктор, грязный, измученный. На небритом похудевшем лице огромными казались лихорадочно блестевшие глаза.

— Витя! — бросилась к брату Наташа.

— Наташа, ты еще здесь?!

— Завтра уходит заводской эшелон. Как хорошо, что ты появился сегодня, мог бы не застать нас.

Она хотела взять брата под руку и не сдержала крика: рукав гимнастерки был в крови.

— Ничего страшного, сестренка. Немного поцарапали фашисты, — успокаивающе сказал Виктор.

— Идем скорее, я сделаю перевязку, — голос Наташи дрожал.

В залитой солнцем столовой еще сильнее выступили разительные перемены во внешности Виктора. Казалось, молодость навсегда ушла с этого еще так недавно мальчишески свежего, задорного лица.

С нарастающей тревогой Наташа смотрела на брата. Виктор молча оглядывал комнату, будто впервые попал сюда, хотя все здесь пока оставалось без перемен.

После короткой паузы он негромко сказал:

— Потерял товарищей, танк потерял, а в бою и не побывал.

Пришел Сергей Александрович. Виктор, успевший вымыться и переодеться в его белье и костюм, сидел за столом.

Глинский даже не удивился, увидев шурина. Поздоровался с ним, как будто они расстались вчера, и тяжело опустился на стул.

— Что случилось, Сергей? — спросила Наташа. Глинский странно вздохнул, словно всхлипнул:

— Придется расставаться с тобой и Степой. Я остаюсь здесь до тех пор, пока не отправлю все оборудование на восток. Уеду с последним эшелоном. Таков приказ.

— Сергей… — Наташа растерялась от неожиданности.

— Наташа, дорогая, — с вспыхнувшей надеждой заговорил Глинский. — Отпустить тебя одну в такой опасный и трудный путь свыше моих сил. Вдруг ты или Степа простудитесь, заболеете. Кто будет ухаживать? Помогать? Чужие люди? У них своих горестей и забот хватит. Ни одной минуты не буду спокоен. Ты же знаешь, что без тебя я не могу жить. Прошу, не уезжай завтра. Через несколько дней уедем вместе, я сам буду оберегать вас. Подумай: всего несколько дней задержки, зато не придется расставаться.

— Погоди, Сергей! — голос Наташи дрогнул. — Нельзя же так… сразу. Что сказали тебе об этом Владимир Федорович и Доронин?

— Я еще с ними не говорил. Ведь я не знаю, что решишь ты, Наташа. Все зависит только от тебя!

Наташа отрицательно покачала головой:

— Совсем не от меня зависит.

Виктор по-своему расшифровал поведение Глинского.

«Бессовестный эгоист! Ему не хочется оставаться без Наташи». Но вслух ничего не сказал: Наташа умница — сама разберется.

— Я выясню, Сережа, — мягко сказала мужу Наташа, — только сначала зайду с Виктором в госпиталь, ему там сделают перевязку. Хорошо?

— Все, что ты делаешь, всегда хорошо, — ответил Сергей Александрович.

По знакомым улицам и переулкам Наташа и Виктор шли в госпиталь. Каждый думал свою думу. Первым нарушил молчание Виктор:

— Неужели ты останешься, Наташа?

— Не знаю, Витенька, что мне скажут на заводе. Ведь я назначена врачом эшелона, который отправляется завтра. Врач последнего эшелона, Краснопевцев, может быть, и не захочет меняться со мной.

Наташа взяла брата под руку и прижалась к нему:

— Признаться, Витенька, мне жаль Сергея…

— Брось, сестренка, вредный альтруизм! У Сергея Александровича есть свои обязанности, его долг выполнять их. Ты ему только помехой будешь. Что, если гитлеровцы придут раньше, чем успеет уйти последний эшелон? Сергей Александрович ведь и пешком может добраться до своих. А ты как? С маленьким ребенком на руках? Мое тебе последнее слово: уезжай завтра!

Наташа тихонько вздохнула:

— Я тоже так думаю, Витя, но мне нелегко… Не будем пока говорить на эту тему.

Виктор посмотрел на нее с явным неодобрением, но ничего больше не сказал.

Во дворе госпиталя главный врач Иван Васильевич Талызин следил за размещением больных и раненых по машинам. Тяжело раненных вместе с носилками увозили в специальных санитарных автомобилях. Последние дни были особенно беспокойными: привезли большую партию из полевого госпиталя, а тут еще срочная эвакуация. Иван Васильевич от усталости еле стоял на ногах. По небритому, утомленному лицу ему можно было дать не сорок пять лет, а все шестьдесят.

Наташе стыдно было отнимать время у человека, для которого дорога каждая минута, но тревога за Виктора взяла верх.

— Иван Васильевич, — попросила она, — если можно, посмотрите у моего брата руку. Я перевязала рану, но насколько она серьезна — не могу определить.

— Сейчас проверю, — охотно согласился Иван Васильевич.

В опустевшей операционной Наташа быстро и ловко разбинтовала руку Виктора.

После осмотра Иван Васильевич сказал:

— Рана — не опасная для жизни, но достаточно серьезная. Стационарное лечение необходимо, иначе возможно осложнение.

Виктор запротестовал, но доктор, не слушая его, что-то писал на бланке.

— Вот… Передайте начальнику санитарного поезда.

Виктор поблагодарил доктора и положил записку в карман.

— Поездка в тыл не входит в мои планы, — выходя из госпиталя, сказал Виктор. — Я должен вернуться к своим.

Он достал записку и разорвал на мелкие кусочки.

Наташа и не пыталась уговорить брата. Она знала, что это было бы бесполезно. Да и она на его месте поступила бы точно так же.

Они тут же расстались: Виктор направился к коменданту, Наташа пошла на завод.

На заводском дворе было непривычно тихо, уже не гудела земля от ударов гигантских паровых молотов. Не слышно было и скрежета металла, сопротивлявшегося резцу. Только из окон цехов доносился стук молотков плотников, торопливо сколачивавших нары для товарных вагонов.

— Здравствуйте, Наталья Николаевна! — идущий навстречу невысокий юноша почтительно снял кепку. Солнце золотило его густые, чуть спутанные светлые волосы.

— Здравствуйте, товарищ Мохов, — дружелюбно ответила Наташа. — Вы едете с заводом?

— Нет, не еду. Провожу последний эшелон — и в армию. После войны вернусь доучиваться. Я ведь на третий курс техникума перешел. Спасибо Андрею Павловичу, хорошо он меня подготовил. Если бы не война, из техникума в институт попал бы. Обязательно! — Упрямые огоньки загорелись в карих, глубоко сидящих глазах.

— Я не сомневаюсь, Леня, институт вы окончите, — Наташа пожала руку юноши и поспешила в поликлинику. Там уже ожидали больные. Первой подошла к Наташе молодая женщина с трехлетней девочкой на руках. Щеки ребенка ярко пылали. Полузакрытые глаза с мутными зрачками безразлично смотрели ка окружающих.

— Беда, Наталья Николаевна, приключилась. Разболелась моя Любушка. Что теперь делать? Завтра ехать надо, дорога дальняя… как ее, больную, повезу? А оставаться — страшно, вдруг фашисты окаянные и впрямь придут.

— Не беспокойтесь, к каждому эшелону прикреплен врач. Возможно, я тоже поеду завтра.

— Значит, с нами едете?! Вот хорошо-то! — обрадовалась женщина. — Слышишь, Петровна, — крикнула она стоявшей в очереди старушке. — Наталья Николаевна, может, с нами поедет.

После приема больных Наташа переговорила с Дорониным и вернулась домой.

Сергей Александрович уже ждал ее. Он сидел в столовой и курил одну папиросу за другой, — пепельница была полна окурков. Он молча вопросительно посмотрел на вошедшую Наташу.

— Мне категорически запретили задерживаться. Я должна уехать со Степой завтра.

Сергей Александрович продолжал сидеть неподвижно. Лицо его сразу как-то посерело и казалось безжизненным.

Одновременно с жалостью у Наташи вспыхнула обида: зачем муж так мучает ее? Неужели не может взять себя в руки? Ведь и ей тяжело, но она не распускается.

Вошел Виктор.

— Выяснил, как найти своих? — спросила сестра.

— Все в порядке, — ответил Виктор и поспешно добавил: — Утром я еще буду свободен, обязательно провожу тебя и Тасю.

— Откуда ты знаешь, что я еду завтра? — удивилась Наташа.

— Я случайно встретил Доронина, — он мне сказал. Да иначе и быть не могло.

Рано утром началась погрузка в эшелон. Марфа Игнатьевна в этот день уезжала в деревню к дочери. Прощаясь со своим питомцем и Наташей, она горько заплакала.

В теплушке вместе с Наташей ехали Соня Маврикиева, Ася и другие девушки.

На проводы обещала прийти и Тася. Санитарный поезд, с которым она должна была ехать, уходил позже.

Виктор нетерпеливо бродил около эшелона, ожидая, когда, наконец, увидит большие чистые глаза любимой девушки.

Но она так и не пришла. Наташа встревожилась:

— Что случилось? Может быть, Тася заболела?

Сергей Александрович не отходил от Наташи и не сводил с нее глаз. Он совсем потерял свой обычный самоуверенный вид. Виктор даже пожалел его.

О предстоящей разлуке старались говорить так, будто расставались в обычных условиях и на короткий срок. Прощаясь с женой и сыном, Глинский выскочил из теплушки, когда поезд уже медленно двинулся.

— Береги себя и Степу! — крикнул он сдавленным голосом.

Виктор невольно поддержал его под руку. Ему показалось, что Глинский упадет тут же на глазах у Наташи.

Станционные здания остались позади. Наташа еще долго смотрела в открытую дверь вагона. Ей казалось, что самое важное она так и не успела сказать мужу и брату. А в чем именно состоит это самое важное, не знала.

На сортировочной станции, расположенной в двух километрах от города, эшелон застрял: скопились поезда, преимущественно с военными грузами. Сортировочная походила на огромный растревоженный муравейник.

Стояли долго. В вагоне, где ехала Наташа, было тихо. Многие женщины и дети, утомленные сборами в дальний путь, задремали.

Близкие разрывы бомб и треск пулеметных очередей заставили всех вскочить: на станцию налетели немецкие самолеты.

Несколько бомб разорвались недалеко от заводского эшелона. Дети закричали и в ужасе заметались по вагонам.

Подошел комендант поезда.

— Товарищи! — крикнул он. — Все на очистку путей! Иначе нам не выбраться.

Наташе нелегко было расстаться с плачущим сыном. Все же она отдала его Асиной матери и вышла из вагона одной из первых.

Немецкие самолеты, надрывно воя, продолжали кружиться над станцией.

Вместе с Асей, Соней и еще двумя девушками, тоже бывшими студентками, Наташа разбирала завал, образовавшийся на путях.

Работали они усердно, подбадривая друг друга.

Вдруг кто-то звонко крикнул: «Ложись!»

Бомба разорвалась вдалеке, никому не причинив вреда, только Ася при падении поцарапала щеку. Кровь струйкой сползала по ее, еще не успевшей потерять румянец щеке. Ася небрежно носовым платком вытерла кровь.

— Пустяки! — тряхнула она головой в ответ на беспокойный Наташин взгляд.

Ася хотела что-то еще сказать, но не успела… Новый взрыв оглушил их всех и разметал в разные стороны.

* * *

Проводив сестру, Виктор прошел вдоль санитарного поезда со слабой надеждой увидеть Тасю. Из предпоследнего вагона выскочила медицинская сестра, молодая, чернобровая, с приветливым смуглым лицом. Она куда-то очень спешила, но Виктор все же остановил ее:

— Скажите, пожалуйста, где сестра Лукина?

— Тася Лукина? Она не пришла. Наверно, решила остаться в городе, — ответила девушка и побежала дальше, к головному вагону.

Виктор бродил по перрону до тех пор, пока не ушел санитарный поезд.

Теперь он боролся с желанием хотя бы на минутку зайти на квартиру к Тасе, узнать, что с ней.

Но, может быть, она просто опоздала и сейчас придет. Ему даже показалось, что в толпе мелькнула тоненькая фигурка. Он бросился навстречу, — это была не Тася.

Вокзальные часы гулко пробили девять раз.

«Времени остается совсем мало. Не придется увидеться», — подумал Виктор.

Он не мог примириться со страшной для него мыслью, что Тася не уехала. Невероятной силы тяжесть свалится теперь на ее хрупкие плечи. Выдержит ли она такое испытание? Любимая, единственная… Что будет с ней, когда она услышит… Посмотреть бы еще раз в ее любящие глаза.

Виктор продолжал бродить по перрону.

«Нет, видно не увижу…»

В последний раз юноша окинул глазами дорогу, по которой могла прийти Тася, и, уже не оглядываясь, быстрыми шагами пошел, почти побежал в противоположную сторону.

Доронин ждал Виктора Киреева в горкоме партии.

«Молод, правда, — думал он о Викторе, — опыта у него мало. Зато надежный, да и смелый. Опять же язык немецкий хорошо знает».

— Садись, — указал он на диван вошедшему Кирееву и сам сел рядом, — кандидатуру твою одобрили. Договорились с командованием. Ты поступаешь в наше распоряжение. Комиссаром в отряде — Кузьмич. На него, как на каменную стену, положиться можешь. Имей в виду, и партизаны и жители города — все должны быть уверены, что отрядом командует Елена Цветаева. Хотя она в наши края приехала недавно, — авторитет у нее в народе крепкий. Тебе самому известно, как отличилась она в гражданскую войну. Вот какого человека будешь заменять! По ней тебе придется равняться: выполнять порученное дело так, как выполнила бы сама Елена Цветаева. Человек ты военный, немецкий язык знаешь хорошо. Такой, как ты, для нас в городе очень нужен. Только, смотри, не ершись. Если хоть малейшее сомнение возникнет, обращайся к Кузьмичу. Ему не по силам будет, — к нам. Не увлекись по молодости, помни: от каждого твоего неверного шага могут погибнуть сотни людей. Понятно?

— Понятно! — четко, по-военному ответил Виктор. Доронин испытующе посмотрел на Виктора.

— Знаю, тяжело тебе будет. Город родной, кругом знакомые — ненавидеть, презирать станут. Стерпи! Ты советский командир, сын Николая Николаевича Киреева, и я верю, что вытянешь, не споткнешься. Помни, даже самый близкий человек не должен заподозрить правду. Связь с тобой я буду держать через Кузьмича. А сейчас иди по полученному вчера адресу. Надо торопиться. Сегодня жители города должны узнать, что Виктор Киреев оказался дезертиром и его предали суду ревтрибунала. Ну, а теперь до свидания, товарищ Киреев!

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Поздно ночью гитлеровцы вошли в город. Зарево пожаров вырывало из темноты дома, кварталы, переулки.

Одиночные выстрелы и редкие пулеметные очереди не прекращались до самого утра.

Немецкие квартирьеры деловито сновали из дома в дом. На ломаном русском языке, а иногда и просто жестами они предъявляли свои требования растерянным хозяйкам. Те подчинялись с затаенными вздохами, с острой ненавистью в глазах. Напуганные детишки жались к матерям. Некоторые, побойчее, с любопытством рассматривали незнакомую форму и прислушивались к незнакомому языку.

Появившиеся вслед за квартирьерами солдаты и офицеры, властно покрикивая, располагались как у себя дома.

На квартиру Глинских явились два офицера гестапо: капитан Генрих Ауэ и обер-лейтенант Карл фон Бринкен. Капитан был высок, строен. На его неприятно красивом, выхоленном лице застыло выражение высокомерного презрения. Прозрачные сероголубые глаза без всякого выражения останавливались на окружающих предметах, а на губах время от времени появлялась холодная и какая-то скользкая не то улыбка, не то усмешка.

Обер-лейтенант фон Бринкен был ниже ростом, сутулый, с широкими плечами. Челюсти его выдавались вперед, и, когда он смеялся, обнажались крупные «лошадиные» зубы.

Оба офицера были в блестящих мундирах, сверкающих белизной накрахмаленных воротничков.

Для Глинского появление немцев было неожиданностью. Несмотря на свои панические настроения, он все же надеялся организовать эвакуацию оставшихся подсобных цехов такими темпами, чтобы не позже, чем через два дня, покинуть город. А тут вдруг фашистские офицеры у него в доме… Что теперь предпринять? Ведь его могут посадить в тюрьму, пытать…

Сергей Александрович озлобленно подумал:

«Неужели нельзя было поручить окончательную эвакуацию кому-либо другому? У меня жена, маленький сын. Наконец, я ценный специалист, мне нельзя гибнуть. Надо сберечь свою жизнь, — постараться обмануть врагов, войти к ним в доверие. Тогда сравнительно легко будет уйти из города и добраться к своим — к Наташе, к Степе».

С такими мыслями Сергей Александрович вышел к незваным гостям.

Капитан Ауэ снисходительно улыбнулся хорошо одетому инженеру и сказал по-немецки:

— Мы будем жить здесь!

— Пожалуйста, господа! — ответил Глинский. Широким жестом гостеприимного хозяина он пригласил их в столовую.

— Не хотите ли выпить и закусить с дороги? Я сегодня тоже еще не завтракал.

Офицеры с удовольствием отрдетили, что хозяин квартиры свободно владеет немецким языком и охотно согласились позавтракать вместе с ним. За столом они беседовали совсем непринужденно.

— Мы рады, что вы, русский человек, правильно оценили нашу великую Германию, — словно сквозь толстую стену, донеслось до Сергея Александровича поощрительное заявление Ауэ. Узнав, что Глинский был в Берлине, фон Бринкен спросил:

— Вы, конечно, были счастливы хоть недолго пожить настоящей жизнью высококультурного человека?

Сергей Александрович весь внутренне сжался. Вот оно страшное, мучительное… пришло. Не сметь сказать то, что думаешь, хочешь. Унижаться перед победителями.

Оба гитлеровца с недоумением уставились на молчавшего инженера.

С трудом выдавливая слова, Сергей Александрович высказал свое восхищение. С этого момента все, что ему когда-то действительно нравилось в Берлине, стало казаться отвратительно враждебным.

— А почему вы не эвакуировались вместе с заводом, господин Глинский? — в упор спросил Бринкен.

— Не успел, — ответил Сергей Александрович.

— Жалеете?

— Моя жена и сын уехали на восток, — уклончиво ответил Глинский.

Когда гитлеровцы ушли, он мучительно долго обдумывал свое положение.

Капитан Ауэ и обер-лейтенант фон Бринкен вернулись вечером.

За ужином продолжалась оживленная беседа. Незаметно разговор перешел на женщин.

— Я слышал, у вас очень хорошенькая жена, господин Глинский, — улыбаясь, сказал капитан.

Сергея Александровича невольно передернуло. Капитан это заметил:

— Господин Глинский, — укоризненно произнес он, — запомните раз и навсегда, мы, победители, умеем быть снисходительными к тем, кто к нам расположен. И мы никогда не трогаем то, что принадлежит человеку, который для нас может быть полезным. Поверьте, ваша жена много бы выиграла, если бы осталась вместе с вами. Жаль, очень жаль, что она поторопилась уехать. Но, впрочем, не огорчайтесь. Наши войска идут вперед быстрее, чем русская армия катится назад. Мы вернем вам вашу жену.

— Я был бы счастлив, — тихо сказал Сергей Александрович.

— Хорошенькая жена — это очень важно, — убежденно сказал Бринкен, — выпьем за счастливое возвращение всех хорошеньких беглянок.

Прошло несколько дней. Глинский делал вид, что он болен, и никуда не выходил из дома.

Встречаясь со своими квартирантами, он старался быть с ними любезным, угодливо восхищался вслух немецкой техникой. Уловив удобный момент, Сергей Александрович рассказал офицерам, какие неприятности по службе и даже в личной жизни приходилось испытывать ему из-за того, что он всегда был сторонником германской культуры.

Сам с собой он пробовал хитрить:

«Все это я делаю, чтобы скорее получить возможность попасть к своим и включиться в работу для Родины».

Но в глубине души он уже начинал понимать: навряд ли у него хватит сил голодным, грязным, ежеминутно рискуя жизнью, пробираться через линию фронта.

— Эх, Наташа, Наташа! Если бы ты была со мной. Ты такая сильная, чистая…

В этот же день Ауэ зашел к нему в кабинет. Следом за ним явился Бринкен. Это случилось впервые, до этого гитлеровские офицеры лично к нему не заходили. Сергей Александрович почувствовал, что его сердце тревожно сжалось, готовое вот-вот остановиться.

— Могу вас порадовать, — сказал капитан, — возможно, вы будете назначены инженером на знакомый вам завод. Комендант города полковник фон Роттермель склоняется к этому.

После короткой паузы Ауэ добавил:

— Вам предстоит блестящая карьера! Что вы на это скажете?

— Я польщен, — забормотал Глинский, — но я не уверен… справлюсь ли… Хватит ли у меня знаний… опыта?

— Если нам будет нужно, — хватит! — веско подчеркнул Ауэ.

— Вас, вероятно, удивляет такое широкое доверие к вам, у которого и жена и отец жены — коммунисты? Не беспокойтесь, господин Глинский, это не помешает вам стать нашим человеком. Но имейте в виду, решение должно быть принято очень быстро. Сейчас я предупреждаю по-дружески, завтра с вами будут говорить официально.

— Я… — растерянно замялся Глинский. — Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать?

— Бросьте гнилую мягкотелость, — бесцеремонно оборвал его капитан. — Не стану скрывать, вы произвели на меня хорошее впечатление. Свое мнение я доложил господину коменданту. Мы получили о вас сведения: часть из них не в вашу пользу, но от вас зависит, чтобы в дальнейшем мы их окончательно вычеркнули из вашего прошлого.

Молчавший до сих пор фон Бринкен уставился на Сергея Александровича тусклыми, бесцветными глазами и в упор спросил:

— Вам известно, где находится брат вашей жены, лейтенант Киреев?

— Я расстался с ним на вокзале, когда провожал жену. Где он сейчас — не знаю. — Глинский отвечал правду, но голос его несколько раз срывался.

— За его судьбу можете не беспокоиться, — усмехнулся обер-лейтенант. — Мы освободили его из тюрьмы.

— Виктор в тюрьме? За что?!

— Об этом следует спросить командование Красной Армии. Советский военный трибунал не успел его расстрелять по независящим от него обстоятельствам: мы заняли город, — самодовольно рассмеялся фон Бринкен.

— Лейтенанта Киреева бросили в тюрьму как дезертира. Мы спасли ему жизнь, — пояснил Ауэ.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Заводской эшелон, потеряв часть своего состава, все же прорвался сквозь пламя пожара и ушел на восток. Разбитые во время бомбежки вагоны догорали, и густой черный дым стелился над железнодорожным полотном.

На путях, рядом с искореженным железом и обугленными досками, валялись убитые люди. Фашисты прекратили воздушные налеты лишь после того, как к станции подошли их передовые отряды.

Заняв станцию, гитлеровское командование отдало приказ: немедленно очистить пути, закопать убитых, а раненых перенести в железнодорожные бараки и оставить там на попечение местных жителей. Из поселка и ближних деревень срочно сгоняли народ на очистку и ремонт путей. Старики, женщины и подростки, подталкиваемые гитлеровскими солдатами, испуганно переглядываясь, толпились на станционных путях. Солдаты знаками объясняли им, что они должны делать. Несколько женщин нехотя подошли к разбитому вагону. Вдруг одна из них громко вскрикнула. Остальные бросились к ней. Не спеша вразвалку приблизился немецкий ефрейтор: на земле между обломками ящиков лежали два женских трупа.

Ефрейтор жестом указал: убрать. Убитые лежали рядом, головы их почти соприкасались. Обе они были совсем молодые, особенно одна, с красивым смуглым лицом, похожая на цыганку.

Когда их стали поднимать, пожилая полная колхозница воскликнула:

— Смотрите-ка, которая постарше, вроде дышит? — Она нагнулась, прислушалась. — Дайте-ка водички поскорее, может, опомнится.

— А чернявая, видать, давно кончилась. Совсем захолодала, — певучим голосом жалостливо проговорила высокая худая старуха.

…Опомнилась Наташа в бараке. У нее сильно болела голова. Она не сразу поняла, где находится. Кругом были нары, на них лежали люди разных возрастов. Они стонали, бредили, кричали…

«Где Степа? Что с ним?» — Это была первая мысль, которая обожгла Наташин мозг.

Следом всплыли десятки разнообразных вопросов:

«Не попала ли в эшелон фашистская бомба? Уцелели ли ее спутницы? Заняли ли немцы город? Уехал ли муж? И кто принес ее, Наташу, сюда?»

Вопросы мелькали, как в калейдоскопе, и ни на один из них она не могла найти ответа.

Когда Наташе сказали, что в городе гитлеровцы, ее охватило чувство ужаса: оказаться во власти оккупантов?! Надо что-то предпринять немедленно… Что?

Но физическая слабость снова крепко сковала ее.

Несколько дней пролежала она на грязной соломе наедине со своими тяжелыми, беспросветными думами.

Высокая худая колхозница пришла навестить Наташу и принесла ей молоко и черный хлеб. Певучим голосом уговаривала больную немного поесть.

От раненых заводских рабочих колхозница узнала, кто Наташин муж, и в тот же день пошла в город.

Разыскать инженера Глинского оказалось нетрудно. Он жил на своей квартире.

Когда Сергей Александрович вошел в барак, Наташа бросилась к нему.

Значит, прошлое не исчезло безвозвратно… Они вместе с Сергеем уйдут к своим. Впервые в жизни Наташа почувствовала, что нуждается в поддержке мужа.

Оглядываясь кругом, Глинский говорил:

— Мне кажется, я сойду с ума не только от счастья, что нашел тебя, но и от того, что пришлось тебе перенести. Но где же Степа, где наш мальчик?

— Не знаю… Он остался с Асиной мамой… — Наташа рассказала мужу все, что знала сама.

— Поезд ушел, это многие видели. Я хочу верить, что Степу успели увезти. Надо скорее добраться к своим. Я готова не только идти пешком — ползти.

— Конечно, мы уйдем, Наташа. Надо только, чтобы ты немного окрепла. А сейчас — едем! — Сергей Александрович бережно взял жену под руку.

Наташа сердечно простилась с больными. У входа в барак стоял знакомый серенький «Оппель». Наташа молча села в машину.

Радостно возбужденный, Сергей Александрович не сразу заметил, что Наташа вся сжалась:

— Почему ты остался в городе, Сергей, и свободно разъезжаешь на собственной машине? — в упор спросила она.

Глинский ответил жене спокойно, но в голосе его звучала скрытая обида:

— Ты же догадываешься, родная, — я остался здесь не по своей охоте. Мне были даны точные указания: если не удастся эвакуировать цехи, то я должен взорвать их. Но немецкие танки ворвались в город так неожиданно, что я временно потерял связь со своими людьми. Уйти, не выполнив задания, я не имею права. Я должен войти в доверие к гитлеровцам, чтобы получить возможность свободно бывать на заводе. Кое-чего я уже добился: меня назначили инженером. Остальное тебе должно быть ясно.

— Прости меня, — шепнула Наташа. — Кругом такой ужас, так все отвратительно, я совсем потеряла голову.

— Ты права: страшно и отвратительно, — повторил Глинский. — Но мы должны выполнить наш долг. Ты можешь во многом помочь. Тебе тоже придется играть роль. Нелегко будет, знаю…

— Найдем ли мы нашего Степу? Жив ли он? — голос Наташи сорвался, и она горько заплакала.

Машина мчалась по шоссе. Сергей Александрович, склонившись к рулю, старался скрыть, что происходит у него на душе. Он слишком хорошо знал свою жену и не надеялся, что она простит ему трусость. Оставался один выход: обмануть ее. Что будет потом, он старался не думать. Наташа как можно дольше не должна догадываться о его положении.

Дорогой Сергей Александрович предупредил Наташу о «квартирантах».

— Я постараюсь оградить тебя от разговоров с фашистскими офицерами, скажу, что ты больна…

Но Сергей Александрович напрасно рассчитывал на тактичность своих квартирантов. Несмотря на его просьбу не говорить с его женой на темы, которые могут ее волновать, фон Бринкен при первой же встрече в упор спросил Наташу:

— Как вы смотрите на то, что ваш муж работает у нас?

Наташа равнодушно посмотрела на него и вяло сказала:

— Я чувствую себя еще настолько плохо, что не имею возможности интересоваться делами мужа.

— Вы ответили совсем, как чистокровная немка, дорогая фрау, — весело рассмеялся подошедший в этот момент капитан Ауэ.

— А как вы смотрите, госпожа Глинская, на то, — продолжал спрашивать фон Бринкен, — что ваш брат тоже служит у нас?

Лицо Наташи побледнело.

— Вы ошибаетесь, господин обер-лейтенант! — Она с трудом сдерживала волнение.

— Ваш муж может подтвердить, — с усмешкой возразил офицер.

— Успокойся, Наташа, — попробовал вмешаться Сергей Александрович.

— Да, да, успокойтесь, дорогая фрау, — подхватил фон Бринкен. — Ваш брат прекрасно устроен, он переводчик господина коменданта. И только сегодня я слышал, полковник фон Роттермель очень доволен им.

Наташа поморщилась: уж очень нагло врал немецкий обер-лейтенант.

— Объясни мне, в чем дело? Почему этот Бринкен так странно говорил о Викторе? — спросила Наташа мужа, когда они остались вдвоем.

Растерянный, с трудом шевеля дрожащими губами, Сергей Александрович тихо ответил:

— Не сердись на меня, но ты еще такая слабая, я боялся расстроить тебя.

Сбиваясь и путаясь, он передал Наташе все, что узнал о Викторе.

Наташа не дослушала мужа до конца. Смертельная бледность залила ее лицо. Казалось, она не переживет этого страшного известия.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Наташа, еще не окрепшая после контузии, с трудом переносила новое потрясение. Лечивший ее врач потребовал, чтобы она хотя бы несколько дней провела в постели, ей нужен полный покой. Сергей Александрович был в отчаянии: Наташа потеряла так много сил, а впереди тяжелые дни в оккупированном городе. Столько мучений перенесла Наташа, выдержит ли? От одной мысли, что он может потерять жену, Глинскому становилось страшно.

«А где наш Степа, наш единственный сын? — думал Сергей Александрович. — Что с ним будет? Кто его приютит? Война только началась, неизвестно, когда она окончится. А я даже не имею права говорить с Наташей о нашем сыне. Нельзя ее волновать, но ведь она все равно думает о нем и о Викторе. Виктор… Не ожидал, не думал, что так получится…»

Глинский теперь избегал фашистских офицеров, особенно фон Бринкена. Его он считал прямым виновником Наташиной болезни. Ведь предупреждал, просил ничего не говорить о Викторе Кирееве. Этот негодяй тупица фон Бринкен мог убить Наташу своим сообщением.

Однако офицеры, казалось, совсем не обращали внимания на изменившееся к ним отношение инженера. Они чувствовали себя в квартире Глинского хозяевами. Уходили и приходили, стуча дверями, громкими голосами отдавали приказания своим денщикам, совершенно не считаясь с тем, что рядом лежит больная.

Иногда капитан Ауэ равнодушно спрашивал инженера:

— Как здоровье вашей жены?

Сергей Александрович благодарил вежливо, но сухо.

Наташа поправлялась медленно. Физическая слабость спасала ее от новых порывов отчаяния. Она постарела душой сразу на много лет и как-то отупела. Мучительны были мысли о сыне: что с ним, не навсегда ли она потеряла его? Страшно сознавать, что она и муж во власти фашистов, что ей придется ежедневно встречаться с ними, играть роль обывательницы, иначе она помешает Сергею выполнить задание. Страшнее же всего — Виктор изменник!

«Нет, не может быть! Он, Виктор, ее любимый брат… Они вместе росли. Она так гордилась им. Честный, прямой, смелый. И вдруг… Нет ли здесь ошибки?»

Но и эту последнюю надежду у нее отняли. Наташа услышала разговор офицеров в коридоре: фон Бринкен делился с капитаном своими впечатлениями о переводчике коменданта Викторе Кирееве.

— Ценный для нас человек! Правильно делает господин комендант, что дает ему офицерское звание. Я уверен, Киреев с честью будет носить мундир.

— Киреев не только самолюбив, но и мстителен. Он никогда не простит русскому командованию нанесенное ему оскорбление. Теперь он весь наш, — согласился Ауэ.

Позже Наташа узнала от мужа некоторые подробности ареста Виктора. Сергей Александрович надеялся, ей будет легче, если она узнает, что у Виктора были какие-то «смягчающие обстоятельства». И он рассказал, что Виктора арестовали по ошибке и трибунал незаслуженно приговорил его как дезертира к расстрелу. Виктор сидел в тюремной камере и ждал, когда приговор приведут в исполнение, оскорбленный несправедливостью, озлобленный.

Наташа снова металась в бреду. Сергей Александрович терпеливо ухаживал за ней, старался предупредить каждое ее желание, он готов был сделать для Наташи все, что было в его силах. Но чем можно помочь ей?.. Если бы она могла вдруг очнуться от этого страшного кошмара и убедиться, что в действительности ничего не было: Степа с ней, она не пленница фашистов и предательство Виктора тоже сон.

Теперь у Наташи была одна надежда. Сергей выполнит задание, и она вместе с ним уйдет через линию фронта к своим. Но пока придется какое-то время жить под одной кровлей с фашистами. Это страшно, но иначе нельзя…

Только в одном вопросе Наташа категорически стояла на своем:

— Я должна идти работать в больничный барак.

Она хорошо помнила, как мучаются там брошенные без медицинской помощи советские люди. Ей, врачу, коммунистке, — место там, в бараке.

— Отдохни сначала немного, благо есть возможность, — уговаривал ее Сергей Александрович.

Наташа сдвигала тонкие темные брови, хотя слова ее звучали шуткой:

— Ты хочешь сделать из меня фрау-бездельницу? Не выйдет, дорогой!

— Узнаю мою маленькую упрямицу, мою прежнюю Наташу, — улыбался Сергей Александрович, — ты, как всегда, сделаешь все, что захочешь.

Как только Наташа стала выходить из дома, она прежде всего разыскала Тасю Лукину. Тихая, сдержанная Тася на этот раз бросилась к ней, судорожно-крепко обняла ее.

— Наташенька!

Тася рассказала ей все, что пережила за это страшное время. Она заранее предупредила мать об эвакуации госпиталя в тыл и звала ее с собой. Главный врач сам предложил Тасе зачислить ее мать санитаркой. Но старуха Лукина наотрез отказалась ехать:

— Кто меня тронет? Буду дома сидеть, квартиру сберегу. Тебе же пригодится, когда война кончится, — говорила она Тасе.

Так и не удалось ее убедить. Но относительно Тасиного отъезда она не возражала.

Только когда Тася собралась на вокзал и начала прощаться с матерью, та неожиданно заперла дверь и спрятала ключ в карман.

— Никуда я тебя не пущу! — крикнула она растерявшейся девушке, — не к чему тебе по белу свету шататься. Свой угол есть и сиди, пока замуж не выйдешь!

Тася умоляла мать, плакала. Старуха Лукина тоже расплакалась, но дочь не выпустила. Сторожила ее весь день. Обессилевшая от слез, Тася молча лежала на диване, апатия охватила ее. Узнав о занятии города вражескими войсками, она жила, как загнанный зверек, избегая встреч и разговоров.

Тася говорила, а сама не сводила с дорогой гостьи влажных от слез глаз. Наташа худая, бледная. Остро захотелось хоть немного согреть ее. И Тася сказала уверенно:

— Степа со своими. Ему там хорошо!

— То, что он со своими, — счастье! — горячо откликнулась Наташа. — Что бы я делала, если бы мой мальчик остался здесь, под властью фашистских зверей! Нам, взрослым, страшно…

Вдруг губы ее беспомощно дрогнули:

— Только бы узнать, что он жив, здоров…

— Конечно, жив и здоров! Ты же слышала от колхозников, что эшелон прорвался в тыл. Вместе со Степой едут хорошие девчата.

У Наташи потеплело на душе. И тут же всплыла беспокойная мысль о беспомощных больных в станционном бараке.

— Согласна работать вместе со мной? Предупреждаю — условия во много раз более трудные, чем были в госпитале, — сказала она Тасе.

— С тобой, Наташа, — куда угодно!

— Скоро устроюсь сама и тогда сразу же устрою и тебя.

Тася не расспрашивала о подробностях, она всецело доверяла своей старшей подруге.

В конце концов все же настал тот момент, которого они обе мучительно боялись, — избежать его было нельзя. С трудом подбирая слова, Наташа спросила Тасю, знает ли она о Викторе. Тася все знала.

Словно на похоронах близкого и любимого, они долго, очень долго молчали. А когда снова заговорили, то больше уже не упоминали о Викторе, будто он исчез не только из их жизни, ко и из памяти.

Возвращаясь домой, Наташа думала, какой по-настоящему стойкой оказалась хрупкая Тася. Ведь она так любила Виктора, так верила ему. А теперь, мало того, что разбиты надежды на будущее, уничтожено все, что было дорого в прошлом. И все-таки Тася не сломалась, не очерствела душой: хочет жить, работать, быть полезной своим соотечественникам в тяжелые дни испытаний. И все это у нее так просто, искренне, без позы и громких слов. Невольно Наташа вспомнила, как Виктор перед отъездом на фронт сказал ей: «Помоги Тасе. Она слабенькая…»

Нет, не слабенькая, а сильная! Сильнее ее, Наташи. Она, Наташа, никак не может вычеркнуть из памяти брата. Не может… а должна. Виктор — предатель! Почему он не погиб в первом же бою? Это было бы тяжело, страшно тяжело. Но горе утраты ничто по сравнению с тем, что переживает она сейчас. И все-таки она хочет видеть Виктора, говорить с ним. Она найдет, обязательно найдет нужные слова. Виктор искупит свою ужасную вину. А может быть?.. В душе ее наперекор всему теплилась слабая надежда, что Виктор все-таки не предатель.

Сергей Александрович встретил вернувшуюся домой Наташу радостно; бережно усадил ее на диван:

— Наконец-то! Я уже начал беспокоиться, — ты ведь еще не совсем здорова, такие длительные прогулки тебе вредны.

Он с тревогой всматривался в ее лихорадочно горевшее лицо.

— Сергей, — сказала Наташа, — помоги мне. Прошу тебя. Я должна встретиться с Виктором.

— Что ты, — испугался Глинский, — разве для тебя такое напряжение? Немного окрепнешь, — тогда другой разговор.

— Так нельзя рассуждать, Сергей!

Наташа старалась говорить спокойно, но Глинский уловил в ее голосе сдержанное раздражение:

— Дорог каждый день, каждый час! Неужели ты не понимаешь?

— Ты напрасно надеешься, Наташа… — перебил ее Сергей Александрович и сразу осекся.

Большими, потемневшими от гнева глазами Наташа в упор смотрела на него.

— Я сделаю все, что ты хочешь, — виновато сказал он. — Завтра же постараюсь встретиться с Виктором.

В этот же вечер Наташа обратилась к капитану Ауэ с просьбой достать ей разрешение работать врачом в станционном бараке. Тяжело и противно обращаться к фашистскому офицеру, но другого выхода не было.

Ауэ посмотрел на нее с удивлением. Наташа удачно играла перед гитлеровскими офицерами роль покорной и любящей, но в то же время избалованной вниманием мужа женщины. И вдруг такое странное желание. Оно показалось Ауэ подозрительным.

— Скажите, дорогая фрау, зачем? — его глаза, холодные и жесткие, внимательно изучали Наташино лицо. — Может быть, вас беспокоит мысль о возможной мобилизации на трудовые работы?

— Не совсем! — живо возразила Наташа. — Мне кажется, если бы меня посылали на тяжелую работу, то Сергей упросил бы вас не допускать этого. Вы бы не отказали ему?

— Конечно, — галантно подтвердил Ауэ. — Так в чем же дело?

— Просто я хочу работать по своей специальности, чтобы не растерять уже полученные знания. — Я — врач и мне нужна медицинская практика, — сказала Наташа.

Ауэ презрительно усмехнулся.

— Вам все равно придется приобретать новые, настоящие знания, дорогая фрау, воображаю, чему учили вас. Но, если вы все-таки хотите работать, я вас устрою в наш госпиталь. Вам совершенно незачем идти в грязный барак.

— Большое спасибо, господин Ауэ. — Наташа на секунду призадумалась, словно взвешивала полученное предложение. Потом решительно покачала головой:

— Нет! Еще раз большое спасибо, но я не имею права воспользоваться вашей любезностью. Слишком я неопытна — мне это не по силам. В бараке обстановка неизмеримо хуже, зато там мне никто не предъявит никаких требований, моих знаний хватит, будут рады любой помощи. Да и больных жалко, ведь за ними совсем некому ухаживать. Вы же понимаете, что найти желающих работать в тех условиях — нелегко.

— Вы слишком мягкосердечны. Стоит ли тратить время и силы, чтобы лечить всякий сброд? Однако мне нравится ваша откровенность. Я постараюсь исполнить вашу просьбу, — сказал капитан.

На другой же день Наташа узнала от Ауэ, что барак уже переименован в больницу и по распоряжению коменданта начальником этой больницы назначен молодой русский врач Любимов.

Еще два дня спустя капитан торжественно сообщил Наташе, что ее просьба выполнена: завтра же она может идти оформляться на работу, доктор Любимов уже предупрежден.

Рядом с бараком находился небольшой одноэтажный дом. До прихода немцев здесь жил помощник начальника станции. Он успел уехать вместе с женой. Дом стоял пустой, пока здесь не поселился доктор Любимов.

В солидно обставленном кабинете Любимов чувствовал себя полным хозяином. С Наташей он поздоровался начальнически высокомерно и в упор уставился на нее своими выпуклыми глазами. Затем, барственно растягивая слова, заявил:

— Госпожа Глинская, вы назначаетесь врачом и одновременно будете исполнять обязанности старшей сестры.

«А ведь он старается манерами и тоном походить на гитлеровцев», — с горечью подумала Наташа, в свою очередь рассматривая его лицо с правильными, но мелкими и мало выразительными чертами. И откуда только взялась такая дрянь?

Вместе с Наташей пришла санитарка Марфа Пронина.

Представляя ее доктору Любимову, Наташа сказала:

— Я ручаюсь за ее честность, старательность и чистоплотность.

— Где работали раньше? — спросил доктор, обращаясь к Марфе.

Подперев рукой щеку, Марфа ответила:

— В госпитале, вместе с Натальей Николаевной. Там мною довольны были.

Прищурив глаза, Любимов бросил резко, словно обжег хлыстом:

— Мои подчиненные должны обращаться ко мне: «господин доктор».

Марфа, растерянно моргая светлыми ресницами, неуверенно повторила:

— Господин доктор…

«И с этим самодовольным, никчемным человеком придется работать, подчиняться ему», — с ужасом подумала Наташа. Но не отказываться же из-за него от больных.

Доктор отпустил Марфу Пронину и снова обратился к Наташе:

— Надеюсь вам понятно, что требует от нас немецкое командование? Это — первая официальная больница для местного населения, к нам будет попадать разный народ. Ни один больной не должен исчезнуть бесследно. Главная наша задача — отремонтировать наших пациентов настолько, чтобы они могли работать. Выздоровевшие поступают в расторжение коменданта и городского головы: для работ по благоустройству города не хватает людей.

Наташа испытывала все большее и большее отвращение. Ей так хотелось бросить ему в лицо все, что она думает о нем. Но она сдержалась и спокойно спросила:

— Могу я пригласить медицинскую сестру, которой я доверяю? Судя по вашим словам, у меня будет большая нагрузка и серьезная ответственность.

— Пожалуйста, — небрежно ответил доктор, — медицинская сестра полагается по штату. Выбирайте на свой вкус. Я в это дело вмешиваться не собираюсь.

Простившись с Любимовым, Наташа поспешила к Тасе. Она была так рада: появилась цель, ради которой стоило жить и бороться. Именно здесь, в больничном бараке, можно делать настоящее дело: помогать родным советским гражданам. Наташа подумала о муже: путь ее Сергея еще более сложен и опасен. А Степа? Что будет с ее маленьким мальчиком, если они оба с мужем погибнут.

«Степе будет хорошо, он у своих!» — мысленно повторяла она Тасины слова.

Работа оказалась лучшим лекарством. Вскоре больничные дела поглотили все Наташино время. Вместе с Тасей она целые дни проводила в бараке. Любимов приходил туда, спрашивал, все ли благополучно, подписывал заготовленные Наташей рецепты и уходил. Больными он совсем не интересовался, изредка осматривал двух — трех особенно тяжелых, но лечения им не назначал, предоставлял это делать врачу Глинской. Приходилось рваться во все стороны. Незаменимой помощницей была Тася. Как и в госпитале, больные полюбили тихую, красивую сестру и послушно выполняли все ее предписания.

Недели через две Тасина мать явилась на квартиру Глинских с требованием, чтобы Наташа немедленно освободила ее дочь от работы в больнице, так как она нашла ей более выгодную службу. К счастью, Сергей Александрович был дома. Он быстро договорился со старухой Лукиной, пообещав перевести ее с должности уборщицы улицы к себе на завод при условии, что Дарья Васильевна не будет вмешиваться в дела дочери.

Наташа облегченно вздохнула: что бы она делала без Таси?

…Поздно вечером Наташа вместе с Тасей возвращалась домой. После тяжелой духоты барака свежий воздух действовал опьяняюще. Они шли усталые, изредка обмениваясь отрывистыми фразами. В морозном сиянии плыла полная луна. На недавно выпавшем снегу лежали голубые отсветы.

Высокая худая фигура неожиданно появилась из-за угла, отбрасывая на ходу длинную тень. Тихий, хорошо знакомый голос произнес:

— Наталья Николаевна. Это я, Кузьмич! Мне бы вас на минуточку.

— Подожди меня, Тася, я сейчас, — Наташа подбежала к Кузьмичу и протянула ему руку:

— Как я рада видеть вас!

— Як вам, Наталья Николаевна, с поручением от Елены Цветаевой, — еще тише сказал Кузьмич.

Городской голова Григорий Петрович Шулейко, всегда полупьяный, но внешне подтянутый, в синем казакине из отличного сукна и дорогих лаковых сапогах, любил лично «проверять» рестораны и дешевые кабачки.

Раньше у Шулейко было богатое имение под Львовом. При появлении Советской Армии он бежал из родового гнезда. Имение разделили окрестные крестьяне. Шулейко глубоко возненавидел Советскую власть и советских людей. Более преданного человека трудно было бы подыскать гитлеровскому командованию. Городской голова изо всех сил старался выслужиться перед своими новыми хозяевами. К населению он относился жестоко, заставлял работать подростков, женщин и стариков в любую погоду — в дождь, холод. За отказ от работы, хотя бы и по уважительным причинам, городские чиновники по требованию своего начальника налагали крупные штрафы и сверх того строгие наказания. Жители успели возненавидеть городского голову.

И вот в компании с этим человеком Сергей Александрович встретил Виктора в одном из ресторанов города. Виктор и Шулейко сидели вдвоем за столиком. Перед ними стояли бутылка коньяку, лед, лимон и две рюмки.

Увидев мужа сестры, Виктор любезно предложил ему разделить компанию. Глинский поздоровался и сел рядом. Но от коньяка отказался.

Случайная встреча с Виктором обрадовала его:

«Хорошо бы уловить момент и договориться». — Обещание, данное Наташе, все время мучило его.

Сергей Александрович уже терял надежду остаться с Виктором вдвоем, когда Шулейко позвали к телефону. Обрадованный инженер тихо сказал Виктору:

— Наташа все узнала и чуть не умерла с горя. Виктор ударил кулаком по столу:

— Никто не смеет упрекать меня, даже родная сестра! Я был честным командиром Красной Армии. Из окружения вышел раненый, измученный. Мне предлагали ехать лечиться в тыл, я отказался. Хотел вернуться в свою часть, сражаться из последних сил. А меня арестовали как дезертира и только случайно не расстреляли. Никогда не забуду, никогда не прощу часов, пережитых мною в камере смертников. Меня спасли те, кого я раньше считал врагами. И если моя сестра не сможет понять меня, — нет у меня сестры!

Глинский заметил: у Виктора дергается левая щека.

«Нервный тик!» — определил он и невольно мысленно посочувствовал шурину, столько пережившему из-за человеческой несправедливости.

Вслух он сказал:

— А я собирался сегодня разыскивать вас. Наташа уже встала с постели и хочет повидаться с вами.

Прежде чем ответить, Виктор налил и залпом выпил рюмку коньяка:

— Ну нет, пожалуйста, увольте! Моя дражайшая сестрица, вероятно, собирается наставлять меня на путь истинный. Я предпочитаю встретиться с Наташей несколько позже, когда мы сможем найти общий язык. А сейчас мне с ней не о чем разговаривать. Так ей и передайте!

Сергей Александрович сделал еще одну попытку уговорить Виктора:

— Не надо горячиться! Из-за излишней запальчивости, свойственной молодости, иногда совершаются ошибки непоправимые. Неужели вы откажете Наташе?

— Может быть, господин Глинский, вы тоже желаете, чтобы я отказался сотрудничать с немецким командованием? — насмешливо спросил Виктор.

— Мне дорого здоровье вашей сестры, — сухо ответил Сергей Александрович.

Виктор рассмеялся прямо ему в лицо:

— Господин инженер! Не вам читать мне мораль об отношении к победителям. Что же касается Наташи… примирилась же она с поведением своего мужа. Придется ей примириться и с моим поведением. Я хочу жить и хорошо жить, а других путей у меня нет.

— Вы циник! — возмутился Сергей Александрович.

— Возможно, вы и правы, — усмехнулся Виктор, — но ссориться со мной вам теперь невыгодно. Положение у меня достаточно прочное: бывший дезертир, спасенный от расстрела. А вот у вас… совсем иное… — подчеркнул он.

Глинский сидел бледный и с трудом удерживал дрожь во всем теле.

Шулейко застал их молча изучающими ресторанную публику.

— Идемте скорее, — сказал он Виктору, — господин Роттермель ждет нас.

Железнодорожная станция была забита составами с хлебом, скотом, продуктами и всевозможными посылками. Все это награбленное имущество направлялось на запад, особо важные грузы сопровождались вооруженной охраной. Навстречу шли бесконечные воинские поезда — Гитлер бросал на Восточный фронт все новые и новые дивизии.

По распоряжению коменданта города ближайшие пригородные станции и железнодорожные пути охранялись особенно тщательно: партизаны из отряда Елены Цветаевой уже дважды спустили под откос вагоны с гитлеровскими солдатами.

…Фашистский воинский эшелон с орудиями и боеприпасами подходил к городу. Его пропускали без остановок. Впереди эшелона шла моторная дрезина. На станции дрезина на полном ходу миновала входную стрелку и помчалась дальше по главному пути. Но перед паровозом стрелку неожиданно кто-то перевел на запасной путь, забитый составами. Эшелон врезался в хвост поезда, раздался треск вагонов, две цистерны опрокинулись, и горючее разлилось по путям. Откуда-то полетели гранаты… Вспыхнул пожар, огонь перекинулся на вагоны с боеприпасами. Начали рваться снаряды и авиационные бомбы, усиливая возникшую на станции панику.

Взрывы уже затихали, когда на станцию прибыл с отрядом сам полковник фон Роттермель. Его сопровождали обер-лейтенант фон Бринкен и лейтенант Киреев. Роттермель, бледный от страха и злости, смотрел на догоравшие вагоны, на покореженные рельсы.

— Черт знает, что это за страна, где часа нельзя прожить спокойно! Кто виновен? — грозно крикнул он вытянувшемуся в струнку начальнику станции..

Тот, стуча зубами, произнес что-то невразумительное.

— Разрешите доложить, господин полковник, — вмешался лейтенант Киреев.

— Что вы хотите сказать?

— По всем признакам — это работа отряда Елены Цветаевой.

— Почему Цветаева до сих пор не поймана? — раздраженно набросился комендант на обер-лейтенанта фон Бринкена. — В вашем распоряжении даже танки. Неужели вы не можете справиться с бабой? Черт бы ее побрал!

— Разрешите, господин полковник, — вторично вмешался Виктор, — один из арестованных сказал при допросе, что Елена Цветаева часто бывает в городе. Прикажите разыскать ее фотографии и раздать офицерам и солдатам. Тогда ее, безусловно, поймают.

— Завтра же доставить в комендатуру двести снимков Цветаевой, — закричал фон Роттермель. — Немедленно арестовать всех ее родственников!

— Она жила здесь одна, господин полковник. Ее родственники в Москве.

— Арестовать, когда возьмем Москву! Запишите себе в блокнот, лейтенант!

Виктор вынул записную книжечку и сделал в ней пометку.

Роттермель распорядился очистить пути, усилить охрану станции и уехал.

Фон Бринкен и Виктор потратили около двух часов, прежде чем мобилизовали нужное количество людей для выполнения приказа коменданта.

Вернувшись в город, они взяли нескольких солдат и отправились на бывшую квартиру Цветаевой.

Самый тщательный обыск не дал результатов: портрета партизанского командира не удалось найти.

— Она, вероятно, снималась у фотографа по улице Геббельса, — сказал Виктор, — поедем туда и проверим архивы.

— У вас масса энергии, господин Киреев, — одобрил фон Бринкен.

Владелец фотографии Иван Константинович Логинов, невысокий пожилой человек, снимал немецкого ефрейтора. Тот стоял, вытянувшись, как на параде, лицо его было сосредоточенно, важно.

Увидев офицеров, фотограф низко поклонился и спросил:

— Чем могу служить вам, господа?

Ефрейтор, потеряв всю свою важность, поспешно удалился. Виктор коротко объяснил, что им нужно.

Логинов знал Виктора еще мальчиком. Тот не раз снимался у него вместе с матерью и Наташей. Но фотограф держался так, как будто видел его впервые. Молча выполнял все его требования. Фотографии Цветаевой не нашлось.

— Посмотрите номер заказа в журнале, — распорядился Виктор.

— К сожалению, все журналы сгорели у меня на квартире, господин офицер.

— Немедленно разыщите негативы, иначе вы ответите головой, — резко заявил Виктор.

Логинов сжался, по лицу его пошли красные пятна. Он молча, боком подошел к ящику и начал в нем рыться.

Фон Бринкен уселся в единственное кресло и протянул ноги. Он наблюдал, как Виктор вместе с фотографом просматривал негативы. Не находя того, что нужно, Виктор сердито бросал проверенный негатив в угол. Тонкий и печальный звук разбитого стекла доставлял ему, по-видимому, какое-то удовольствие.

Знакомые лица мелькали перед его глазами, прежде чем превратиться в осколки. Вот он сам… Наташа… Катерина с Верочкой и Юриком. Лицо матери кто-то поцарапал ногтем.

Наконец Цветаева была найдена.

— Приготовьте к утру двести пятьдесят хороших отпечатков, — высокомерно распорядился Виктор. — Бумагу получите в комендатуре.

Он вышел вместе с фон Бринкеном, но в дверях обернулся и успел поймать ненавидящий взгляд, которым провожал его Иван Константинович Логинов.

Садясь в машину, Виктор по-мальчишески присвистнул. Казалось, он был очень доволен успешными поисками.

Фон Бринкен тоже сиял. Ему мерещились повышения и награда за поимку важной преступницы.

На другой день фотографии Цветаевой были розданы полиции и сотрудникам гестапо. На стенах домов появилось отпечатанное крупным типографским шрифтом объявление о наградах за поимку командира партизанского отряда. К каждому объявлению был приклеен большой портрет Елены Цветаевой.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

Поздней осенью 1941 года фашисты повели наступление на Москву. Им удалось прорваться на подступы к столице. Кровавые отблески боя уже скользили по московскому небу.

Даже днем, сквозь густую сетку дождя, в город рвались самолеты со свастикой. Они летели на большой высоте, недоступной для глаза. Зловещий вой моторов «мессершмиттов» и «хейнкелей» звучал эхом близких сражений.

Б подмосковных лесах появились непроходимые завалы. Казалось, ураган небывалой силы свалил огромные деревья. На окраинах города вырастали баррикады, надолбы, подступы к Москве со всех сторон перерезали глубокие рвы. Все это было сделано руками москвичей, нередко работавших под обстрелом с воздуха.

В городе объявили военное положение. Женщинам с детьми, старикам и больным было предложено эвакуироваться в тыл. Их снабжали продуктами и деньгами, предоставляли им машины или места в поездах. Но легко сказать: уехать из родной Москвы, да еще когда она в такой опасности. Каждый булыжник на мостовой становился таким дорогим, словно в нем оставил кусочек сердца.

И москвичи под разными предлогами откладывали отъезд.

Фронт все приближался. Воздушные бандиты иногда прорывались в небо над городом и сбрасывали свой смертоносный груз на жилые дома. Медлить было нельзя. Началась срочная эвакуация всех, кто должен был выехать в тыл. Но шоссе, под холодным осенним дождем, вереницей медленно двигались машины с людьми и домашними вещами.

На лицах уезжающих застыло тоскливое выражение. Дети внезапно повзрослели. Серьезно и печально смотрели они на все, что происходило вокруг них.

Николай Николаевич вместе с Андреем Родченко и подполковником Соколовым ехали из расположения авиадивизии дальнего действия. Гарнизон дивизии давно стал для них вторым домом. Навстречу им катился бурный поток людей и машин.

— Не опоздать бы на совещание, — забеспокоился Киреев, оборачиваясь лицом к своим спутникам. Он сидел рядом с шофером. — Сколько людей сразу уезжает из Москвы, туда и не пробьешься.

— Здесь, товарищ полковник, неувязка получилась, — откликнулся шофер. — К тем, кто по порядку эвакуируется, паникеры добавились, — вот вам и пробка!

— Был я вчера в Москве, — оживленно продолжал он, — заехал домой. У мамаши сидит соседка. Глаза у нее вытаращены, вот-вот выскочат, губы трясутся. Увидела меня и руками замахала. «Прячьтесь, говорит, скорее прячьтесь! Фашисты уже в Нижних Котлах! Сейчас здесь будут!» Я ее спрашиваю: «Откуда у вас, гражданочка, такие сведения? И как вам не совестно такую чушь молоть?» А она мне в ответ: «Никакой чуши! Приходил военный, высокий такой, и предупредил жильцов, — спасайтесь, пока не поздно. Правительство на самолетах улетело, в Москве один простой народ остался. Под всеми улицами мины подложены. Как немец войдет, все в воздух взлетим!» И задал же я ей жару! Если бы не мамаша, еще не то бы было, сдержался я маленько.

— Военный этот, конечно, переодетый враг, — сказал Киреев, — таких на месте расстреливать надо.

Шофер использовал любую возможность, чтобы продвинуться вперед. Но чем ближе к Москве, тем сильнее становился встречный поток. В конце концов он превратился в сплошную лавину.

Шофер затормозил машину:

— Что делать, товарищ полковник?

До города оставалось менее трех километров.

— Дойдем пешком. Согласны, друзья? Соколов пожал плечами:

— Не вижу другого выхода.

— А вы поезжайте на квартиру и ждите моего звонка, — Николай Николаевич передал шоферу ключ и вылез из машины.

— Николай Николаевич! — раздался обрадованный женский голос.

Из кузова остановившейся рядом полуторатонки выпрыгнула девушка с вещевым солдатским мешком за плечами и протянула Кирееву руку. Золотистый локон выбился из-под пестрого шерстяного платка.

Где он встречался с этой девушкой?

…Купе вагона. Резко вспыхнувший электрический свет, прогнавший сумерки. Сонное розовое лицо юной девушки… Неужели дочь юрисконсульта Слободинского? Да, она.

Маленькая рука доверчиво легла на обшлаг его шинели.

— Какое счастье, что я встретила вас. Вы поможете мне, не правда ли?

Сейчас Ляля Слободинская мало походила на ту нарядную, благоухающую духами куколку, с которой он познакомился два с половиной года назад. Простенькое демисезонное пальто, невысокие, забрызганные грязью ботики и платок резко изменили ее облик. Лицо Ляли так осунулось, что даже подбородок заострился. Голубые глаза смотрели испуганно. Кирееву стало жаль ее.

— Чем могу быть вам полезным? Где же ваши родители?

С лица девушки сбежала улыбка.

— Родители мои далеко-далеко. Они вместе с заводом эвакуировались за Урал. Я тогда не хотела уезжать из Москвы. А сейчас и в институте занятия прекратились, и моя квартирная хозяйка уезжает с детьми на родину под Владимир. Куда же мне деваться? Я бы с ней поехала. Но мне так не хочется. Что я буду делать в деревне у чужих людей? Помогите мне добраться к маме и папе, я очень прошу вас, мне нужно одно крохотное местечко на самолете.

Все это Ляля выпалила скороговоркой, не снимая руки с обшлага шинели, — она боялась, что Киреев исчезнет так же неожиданно, как и появился.

Николай Николаевич вспомнил: самолеты дальней авиации летают на авиамоторный завод, эвакуированный за Урал.

— Хорошо, постараюсь, — ответил он.

— Спасибо! Большое спасибо! Я сейчас! — Ляля подбежала к грузовику, на ходу сказала что-то сидевшей рядом с шофером женщине, схватила небольшой чемодан и, помахав на прощанье рукой, стремительно вернулась к Кирееву.

Николай Николаевич совсем не ожидал таких молниеносных действий. Только сейчас он понял, какую серьезную обязанность взял на себя. Но было уже поздно.

«В крайнем случае — помогу уехать поездом», — решил он.

Ляля сразу оживилась и, бросая кокетливые взгляды на Киреева, щебетала без умолку. Николай Николаевич не прислушивался к ее словам. Он думал о том, как бы поскорее освободиться от неожиданно свалившихся на него обязанностей опекуна.

— Не обижайтесь на нас, пожалуйста, — обратился он к Ляле. — Мы торопимся, дорога каждая минута. Садитесь в машину, шофер отвезет вас ко мне на квартиру.

— Значит, обратно в Москву? Но там же… бомбят, — жалобно воскликнула Ляля.

Шофер окинул ее недоумевающим взглядом. Андрей и Соколов не удержались от улыбок.

После того как Ляля, нехотя, с видом жертвы, уселась в автомобиль и шофер героически продвинулся на несколько метров вперед, Киреев, глядя вслед, невесело сказал своим спутникам:

— Конечно, следует помочь молодой девушке вернуться к родителям. Тем более, такой пугливой маменькиной дочке… Она одна со страха пропадет. А успокаивать — времени нет. Надо попытаться завтра же отправить ее самолетом.

— Все же она трогательно беспомощна, — задумчиво произнес Соколов.

— А на мой взгляд, просто кукла! — возразил Андрей.

Он тут же поймал себя на мысли, что неожиданное появление Ляли Слободинской раздражает его: уж очень бесцеремонна и навязчива эта девчонка! Лишние хлопоты для Николая Николаевича.

…А Николай Николаевич был для Андрея теперь еще дороже, еще роднее. Сколько пережито за короткий срок, пока не была известна судьба экипажа Киреева! Страшно вспомнить. В те дни чувство, близкое к отчаянию, все сильнее охватывало Андрея. Приход Маргариты несколько смягчил боль одиночества, но и только. Утром, проводив Маргариту до ее квартиры, Андрей отправился в штаб. Не успел он войти в помещение штаба, навстречу ему бросилась ликующая Лена Мартьянова.

— Живы, все живы и невредимы! Костя за ними полетит, — крикнула она каким-то не своим, звенящим голосом. Андрей сразу все понял и тут же испугался: не ошибся ли он, не снится ли ему то, что он слышит.

Но Лена, настоящая, живая, вовсе не из мира сновидений, стояла рядом с ним, смотрела блестящими глазами и уже третий раз повторяла свой короткий рассказ:

— Ночью Костю вызвали в штаб. Пришла радиограмма — киреевский экипаж в полном составе находится в партизанском отряде. У них была вынужденная посадка по ту сторону линии фронта. Сейчас Костя готовит машину к полету…

Андрей так сжал руки Лены, что она вскрикнула от боли.

— Простите, Леночка. Пожалуйста, простите. — Родченко смотрел на нее умоляющими и в то же время счастливыми глазами.

— Да уж ладно! Прощаю по такому случаю, — улыбнулась Лена. — А вы скоро на аэродром? Костя, наверно, ждет вас!

— Сейчас же, как освобожусь, поеду туда. Надеюсь, здесь меня долго не задержат. До свидания, Леночка! Спасибо вам!

Андрей бегом поднялся на второй этаж. Через час он уже подъезжал к аэродрому.

Видавший виды четырехмоторный бомбардировщик «ТБ-3» в тот же день был готов к полету за линию фронта. Но вылет откладывался, — военная обстановка в районе действий партизанского отряда была настолько тревожной, что отряду приходилось все время менять место. Подготовить посадочную площадку в этих условиях было невозможно.

Николай Николаевич и его товарищи невольно загостились у партизан. Они быстро применились к новым для них условиям военных действий и с успехом принимали участке в боевых операциях. Во время одной из стычек с гитлеровцами был легко ранен штурман Омельченко. Но это не охладило его пыл. Он со всей страстью помогал народным мстителям. Трудности и опасности партизанской жизни не пугали его.

— Останемся воевать здесь, товарищ полковник, — шутливо говорил он Кирееву, — в партизанских лесах простора больше, чем в небе. Когда летишь на боевое задание, тебя и прожекторы и зенитки ловят, за каждым облачком вражеские истребители понатыканы. То ли дело в этих местах: тишина, благодать… прямо санаторий!

— Рано ты собрался в санатории отдыхать, — смеялся Николай Николаевич. — Потерпи еще немного, после войны приедем сюда охотиться, если гитлеровцы не распугают зверей и птиц.

Командир партизанского отряда хмуро отмалчивался, слушая эти шутки. Он знал, что по приказу командования воздушные бойцы не имеют права оставаться с партизанами, а как было бы хорошо, если бы в отряд влились эти веселые, смелые и дисциплинированные люди. Жаль, очень жаль будет с ними расставаться. За несколько дней все успели сдружиться — в боевой обстановке быстро рождается крепкая дружба. Особенно полюбили партизаны скромного малоразговорчивого бортмеханика Морозова. Его разносторонние технические дарования очень пригодились: он наладил бесперебойную работу движка и оказался замечательным оружейным мастером. Полезным для отряда был и Волков, организовавший «краткосрочные курсы повышения квалификации радистов». Чуть ли не по двадцать часов в сутки обучал он двух тихих пареньков.

— Хорошие специалисты! — удовлетворенно сказал Волков про своих учеников, когда наступил день отлета на Большую землю.

В конце концов удалось найти подходящую большую поляну, окруженную дремучим бором. Место глухое, сравнительно безопасное для временного пребывания отряда. Пришлось корчевать на поляне пни, уничтожать неровности. Аэродром был готов через два дня. В ту же ночь запылали костры, обозначавшие границы летного поля, и огненное «Т» указывало направление посадки против ветра.

Самолет прилетел после полуночи. Сделав круг над огнями, воздушный корабль пошел на посадку и замер, добежав до середины «аэродрома».

«Молодец! Замечательно сел!» — подумал Киреев. Навстречу ему спешил летчик. Николай Николаевич сразу узнал «боксера» — капитана Мартьянова.

— По приказу командования прибыл за вами и вашим экипажем, товарищ полковник, — отрапортовал Мартьянов и добавил другим тоном: — До чего же хороший аэродром вы подготовили, красота!

Подошедший командир отряда рассмеялся:

— Как же иначе? Ведь у нас свое авиационное подразделение, правда, без материальной части…

Пока самолет разгружался, — Мартьянов доставил партизанам оружие, боеприпасы, медикаменты, новую походную рацию, папиросу, сахар, газеты, — велась дружеская беседа.

Прилетевшие с интересом расспрашивали товарищей обо всем, что они пережили после аварии. Люди из экипажа Киреева интересовались новостями в Авиации дальнего действия.

— Почему вы на таком самолете прилетели? — удивился Николай Николаевич.

— Опять моторы меняют на «К-1», — с досадой ответил Мартьянов. — А пока партизанские тылы навещаю на этой вот старушке, что еще на Северный полюс летала. — Костя ткнул рукой в направлении самолета. — Жду не дождусь, пока снова не пересяду на боевую машину.

Мартьянов передал Николаю Николаевичу два письма от Марии Михайловны и одно от Андрея.

— Какая удача! Маруся даже ничего не подозревает! — облегченно сказал он, прочитав письма.

Его все время мучила мысль: Мария Михайловна узнает об аварии его самолета и решит, что он погиб. Ночами Николай Николаевич думал о жене и детях и, сколько ни боролся с собой, тревога охватывала все сильнее и сильнее.

Мартьянов понимал, сколько пережил Николай Николаевич за эти дни и искренне обрадовался, когда Киреев заявил:

— Вот теперь всё хорошо.

…По просьбе командования отряда в самолет погрузили носилки с двенадцатью ранеными партизанами. После теплого прощанья самолет, покачав крыльями, ушел на восток.

Чуть ли не весь гарнизон вышел на поле встречать товарищей, которых уже считали погибшими. Андрей бросился к Николаю Николаевичу, но опоздал, его уже обнимал генерал Головин.

Киреев загорел, похудел, однако был весел и бодр. Он побрился перед вылетом, выцветшая гимнастерка по-прежнему ладно сидела на его широких плечах.

Вечером Киреев ужинал с Головиным.

— Отчего бездействуют все «К-1»? — спросил Николай Николаевич.

— Насолили дизели всем нашим летчикам, крепко насолили. Да не только летчикам. Кажется, сам Родченко был готов поставить крест на них, — ответил генерал. — Ваш воспитанник сам не свой ходил, когда думал, что погубил вас и ваш экипаж своими дизелями. Я наблюдал его в те тяжелые дни и, признаться, побаивался за него.

— Из-за этих дизелей и я натерпелся, — продолжал Головин. — Доложу Командованию, что готовы к вылету двадцать машин, а на другой день половина из них вышла из строя — и все из-за моторов. Пока устраняют неполадки в дизелях, самолеты стоят. Я уже пять машин потерял из-за этих дизельных моторов. Зубами готов их сгрызть…

Киреев молчал.

— А машина ваша хороша, очень хороша, — добавил Головин после недолгой паузы. — Стоит подумать о том, чтобы поставить на нее бензиновые моторы…

Этого и боялся Киреев. Даже Головин, бывший самым горячим сторонником применения дизельных моторов в авиации, и тот начал колебаться. Но вслед за ударом генерал обрадовал его:

— Не думайте, что я стал противником дизелей. По-прежнему верю в них, верю в Родченко. Ведь я тоже знаю, что он не терял даром времени и внес много коренных улучшений в конструкцию своих мощных дизельмоторов, тех самых, на которых вы летали в Арктику. Они уже проработали на стенде по двести — триста часов и вели себя прекрасно. В этих сильных моторах, а не в маломощных — наше будущее-Большей радости Киреев не мог и ждать.

И сейчас, быстро шагая по московским улицам, он не переставал расспрашивать Андрея о его работе, о том, каким образом удалось ликвидировать мелкие дефекты в мощных моторах.

— А как теперь работает «тэка»? — спросил он. Андрей подробно рассказал о внесенных им изменениях в конструкцию турбокомпрессора.

К Наркомату Киреев и его спутники подошли, когда уже стемнело.

* * *

В небольшом зале Наркомата руководители авиационной промышленности совещались с ведущими конструкторами, директорами крупнейших заводов, генералами и офицерами. Речь шла не о боевых самолетах вообще, а о машинах, пригодных для недавно созданной Авиации дальнего действия. Несколько таких машин уже приняли на вооружение Военно-воздушных сил, но все они страдали одним существенным недостатком — дальность полета их была небольшой. Если же поставить добавочные баки с бензином, самолет не сможет поднять достаточное количество бомб.

— Дайте дополнительный запас горючего… как можно больше горючего, — в один голос заявляли летчики.

Удовлетворить такую просьбу было нелегко. Для этого надо строить новые самолеты с большой грузоподъемностью. Поэтому многие участники совещания настаивали на выпуске двухмоторных бомбардировщиков, освоенных советской промышленностью еще до войны, хотя эти самолеты и не вполне отвечали требованиям Дальней авиации.

Выступавшие рассуждали так:

— Где тут думать о конструировании и строительстве новых тяжелых воздушных кораблей, когда враг стоит под Ленинградом, подходит к Москве.

Противоречивые чувства испытывал Киреев. Сторонники выпуска уже существующих, проверенных самолетов как будто и правы. Так же в свое время был прав профессор Стрельников, о котором он всегда вспоминает с уважением и благодарностью. Ко в то же время Николай Николаевич был твердо убежден: новые самолеты-гиганты надо строить как можно скорее, — они очень пригодятся для Авиации дальнего действия.

Николай Николаевич внимательно слушал оценку вновь спроектированных тяжелых самолетов.

Сначала представитель Наркомата дал подробную характеристику четырехмоторного бомбардировщика конструкции Шведова — «Ш-8».

— Хорошая машина будет! Рассчитана она на дальность полета в шесть тысяч километров, другими словами, сможет долететь до любого пункта Европы и вернуться обратно. Максимальная бомбовая нагрузка на такое расстояние — пять тонн. Если лететь ближе, то за счет горючего можно взять и бомб вдвое больше.

Заглянув в записную книжку, докладчик продолжал:

— По грузоподъемности сто тяжелых воздушных кораблей «Ш-8» смело заменят шестьсот двухмоторных бомбардировщиков. А на эти сто самолетов потребуется всего четыреста моторов вместо тысячи двухсот. Это же сотни тонн сбереженного металла, сотни тонн сбереженного горючего! А люди, какая экономия в летных кадрах! Всем, безусловно, ясно как все это важно, особенно теперь, в условиях военных действий.

— Правильно! — бросил реплику кто-то из летчиков.

Представитель Наркомата снова заглянул в свои записи:

— Теперь перехожу к самолету «К-2» полковника Киреева. С проектом этой машины мы ознакомились еще до войны. Это — шестимоторный грузовой гигант-амфибия с полетным весом в двести тонн. Проект был в свое время одобрен, но за отсутствием мощных дизельмоторов Кирееву предложили сократиться в масштабах. Он это сделал, построив военную машину «К-1» с уже существующими авиадизелями меньшей силы. На «К-1» летчики Дальней авиации уже бомбили вражеские тылы и, как мне известно, машиной довольны. Только вот дизели подводят, но это особый разговор. Сейчас Киреев вернулся к проекту гиганта-амфибии. Он предлагает свой воздушный грузовик для военных целей. По предварительным подсчетам такая машина будет иметь дальность полета семь тысяч километров с полезной нагрузкой в пятьдесят тонн. Иными словами, она сможет доставить авиадесант в триста человек с оружием и боеприпасами. Кроме того, по проекту конструктора гигант-амфибия поведет за собой три планера с грузом в пятнадцать тонн или по сто человек вооруженных десантников на каждом. В указанном квадрате планеры смогут отцепиться и самостоятельно сесть.

Слово взял недавно назначенный Командующий Авиацией дальнего действия генерал Головин:

— Четырехмоторные воздушные корабли «Ш-8» будут отличным подарком. Нам необходимы самолеты с большим радиусом действия. То же самое можно сказать о машине Киреева. Воздушный грузовик-гигант незаменим и для авиадесанта и для доставки разных грузов. А если к нему еще добавить бомболюки, — это же совсем несложно, — мы получим великолепный бомбардировщик.

Вслед за Головиным выступил известный конструктор Завьялов:

— Нам, конструкторам, да и всем здесь присутствующим известно, сколько времени требуется, чтобы построить такие гиганты, — годы! Кроме того, для каждой из предлагаемых машин надо выделить по заводу. А большинство заводов еще на колесах. Для того, чтобы они начали выпускать продукцию, также нужно время, и не малое, а нам необходимо воевать сейчас. Поэтому я тоже сторонник форсированного выпуска уже проверенных самолетов.

Завьялова поддержал генерал Рябинин:

— Я придерживаюсь совсем иной точки зрения, нежели генерал Головин. По-моему, крайней нужды в самолете «Ш-8» нет. И вот почему: у нас есть хорошая боевая машина «К-1». Следует только поставить на нее вместо скомпрометировавших себя авиадизелей надежные бензиновые моторы с водяным охлаждением, которые уже пущены в серию. Установка моторов вместе с испытаниями потребует месяц — другой. Теперь несколько слов о «К-2». Киреев предлагает воздушный поезд. Вот это уже и вовсе ни к чему. Нет смысла оттягивать рабочие руки, расходовать народные средства для машины, которая вскоре после своего рождения пойдет на лом. Кому будет нужен самолет, летающий на керосине, когда на Урале сейчас строят реактивный истребитель. Наши конструкторы уже думают о больших многомоторных бомбовозах и даже о пассажирских машинах с реактивными двигателями. Бензиновый двигатель и тот отживает свой век. Я бы на месте полковника Киреева и не заикался о постройке допотопного гиганта.

Николай Николаевич спокойно выслушал казалось бы уничтожающее все его надежды выступление Рябинина. Когда тот кончил, он попросил слова:

— Всем известно, какими быстрыми темпами развивается наша авиационная техника. Не сомневаюсь, — вслед за реактивными двигателями появятся и двигатели, работающие на атомной энергии. Будут у нас и летающие экспрессы. Все это азбучная истина. Но это вовсе не значит, что авиадизели отживут свой век. «Керосинкам», как иногда презрительно называют дизельные моторы, найдется применение и в век атомной энергии.

Заметив улыбки на лицах присутствовавших, Николай Николаевич поспешил перейти к доказательствам:

— Сейчас, в дни войны, так же как и в мирное время, по железным дорогам нашей страны мчатся экспрессы, скорые поезда, спешат и тяжеловесные товарные составы. Разве мы можем отказаться от этих товарных поездов, хотя у нас есть экспрессы? Конечно, нет. По нашим бесчисленным воздушным дорогам полетят со скоростью тысяча и более километров в час экспрессы с реактивными и атомными двигателями. Значит ли это, что вовсе не нужны сравнительно тихоходные воздушные товарные поезда? У «К-2» скорость всего пятьсот километров в час, но зато горючего он истратит в три раза меньше и груза доставит во много раз больше. Теперь решайте, нужен ли нам и в военное и в мирное время такой летающий грузовой поезд!

— Нужен, — подтвердил член Военного Совета фронта. — Я ознакомился с проектом полковника Киреева. Такую машину надо строить и быстро строить. Я буду ходатайствовать перед Верховным Главнокомандованием о выделении завода для постройки «К-2». Сейчас уже многие заводы «сошли с колес» и работают нормально. От них не отстают и вновь созданные филиалы. Возможности нашей авиационной промышленности растут. Что же касается «Ш-8», то Верховное Главнокомандование одобряет выпуск этого тяжелого корабля. «К-1» — хорошая машина, но «Ш-8» будет лучше, она поднимет груза почти в два раза больше и улетит дальше.

— Товарищ Киреев, — обратился к Николаю Николаевичу член Военного Совета фронта. — Ваш самолет «К-1» приспособлен к дизелям и к бензиновым моторам с водяным охлаждением. Мы рекомендуем поставить новые моторы воздушного охлаждения, которые уже пущены в серию. Вы об этом знаете?

— Я уже получил указания от Наркома.

— Сколько времени вам понадобится для переделки моторной рамы?

— Не больше месяца.

— Чем раньше сделаете, тем лучше. Кстати, товарищ Родченко, как дела с мощными авиадизелями?

— Моторы испытываются на стенде, два из них отработали по триста часов. Хочу догнать до пятисот.

— А не развалятся?

— Надеюсь, выдержат.

— Придется и для моторов выделить небольшой завод.

— Здесь выступали товарищи, которых беспокоит, что для постройки новых машин нужны отдельные заводы, — сказал в заключение член Военного Совета фронта. — У нас найдутся и заводы, и люди, и металл. От имени Военного Совета прошу вас, товарищи конструкторы, создавайте новые самолеты, моторы.

Когда участники совещания вышли на улицу, ни одной звездочки не было видно в небе, нависшем над смутными контурами зданий. Ни один огонек не светился в слепых окнах. Ночь еще не ушла, но темнота, окутавшая город, уже начала бледнеть в предчувствии приближающегося рассвета. Было необычно тихо. Казалось, Москва отдыхала после дневных волнений. Редких пешеходов и еще более редкие машины тщательно проверял патруль.

Автомобиль Киреева стоял в ближнем переулке.

— Ну, как вы тогда добрались домой? — спросил Николай Николаевич шофера.

— Трудненько пришлось, — улыбнулся заспанный шофер. — До чего же, товарищ полковник, гражданочка боязливая. Как увидела Москву бомбят, заладила: едем обратно, нас убьют. Ну, я ее разными манерами пробовал успокоить: это, говорю, еще пустяки. А она как заревет, еле унялась. Такой трусихе пора в тылу сидеть…

Николай Николаевич в душе согласился с ним.

Машина быстро шла по тихим пустынным улицам. В подъезде дома, слабо освещенном синей лампочкой, Киреева окликнула закутанная в шерстяную шаль женщина:

— Вы к кому? — спросила она, и тотчас же, всплеснув руками, бросилась к Николаю Николаевичу. — Вернулись, живой и здоровый! Какая радость! Мне Андрей Павлович давно говорит, что ждет вас со дня на день, а я уже верить ему перестала.

— Почему вы не уехали, Анна Семеновна?

— Да я было совсем собралась. Помните? Пешком готова была уйти, так меня страх перед бомбежкой замучил. К счастью, получила письмо от мужа. Он писал, что теперь ему придется бывать в Москве. Куда же он здесь денется? Из-за трусихи жены станет скитаться по чужим людям? Стыдно мне стало. Муж на фронте, а я буду в тылу прятаться, — взволнованно говорила Анна Семеновна.

— А как вы теперь себя чувствуете, — сердечно спросил Киреев.

— Видите, дежурю. Уже четыре зажигалки за этот месяц потушила. На работу устроилась в одной военной организации, выдаю офицерам обмундирование. На прошлой неделе приезжал муж, одобрил. Нельзя же в такое время без настоящего дела сидеть. Ну, да я вас совсем заговорила. Идите, отдыхайте. Сдам дежурство, похозяйничаю у вас.

Во всех комнатах квартиры Киреевых, в передней и даже в кухне ярко горело электричество.

Родченко заглянул в кабинет — пусто. В спальне — тоже. В столовой, свернувшись клубочком на диване, спала Ляля. По-видимому, перед тем, как заснуть, она долго плакала. Еще влажные длинные ресницы продолжали вздрагивать.

Стараясь не разбудить гостью, Андрей поставил на стол тарелки, нарезал хлеб, колбасу.

Ляля проснулась и, увидев летчиков, обрадовалась:

— Вы давно приехали? Я и не слыхала. Заснула немножечко.

— Хорошо немножечко, — поддразнил Соколов, — мы около часа бродим вокруг стола в ожидании, когда же, наконец, можно будет сесть за ужин… Вернее за завтрак, — добавил он, взглянув на стенные часы.

— А вот и неправда! — громко рассмеялась Ляля. — Мама всегда жалуется, что я очень беспокойно сплю, она раньше даже стулья к моей кровати ставила, чтобы я на пол не упала.

В столовой было светло и тепло. Шофер принес из кухни кипящий чайник. Ляля повертелась перед зеркалом, привычным движением поправила волосы и деловито осмотрела стол.

— Нельзя же так некрасиво резать хлеб, — упрекнула она хозяйничавшего за столом Андрея.

— Научите — спасибо скажу.

— Учить долго, лучше сама сделаю.

— Вот так все и рассуждают: «долго», «некогда», «не хочется», — шутливо заступился за Родченко Юрий Петрович.

Словно сквозь стену, доносилась до Киреева, думавшего о своем, непринужденная Лялина болтовня. Она рассказывала о своей жизни, об учебе в институте иностранных языков, о своей ссоре с тетей, о жизни у посторонних людей. Не успела Ляля как следует устроиться, началась война.

— А чем вы собираетесь заняться, когда приедете к родителям? — спросил Киреев.

Ляля на секунду призадумалась.

— Мне очень хочется приносить пользу. Но пока еще не знаю как. Мечтаю о фронте, о подвиге, но когда стреляют, — совсем теряю голову, — чистосердечно призналась она. И, помолчав, спросила звенящим голосом: — Вы меня за это презираете?

— Нет, зачем же? Не все могут быть воинами…

— Скажите, Ольга Александровна, — спросил Соколов, — вы мою сестру Лидию Петровну знали? Она ведь преподавала в той же школе, где и вы учились.

Ляля вспыхнула. Стараясь скрыть свое смущение, она тихо сказала:

— Немного помню. Ваша сестра ведь занималась с младшими классами. — Ляля еще что-то хотела добавить, но в это время пришла Анна Семеновна. Николай Николаевич познакомил ее со своей гостьей и попросил взять над ней шефство.

— Мы уезжаем в часть. Как только выяснится, что есть свободное место на самолете, — я пришлю за вами. Пожалуйста, никуда не уходите, — предупредил Николай Николаевич Лялю.

…Осенний туман тяжело льнул к асфальту. Пахнуло в лицо холодной, промозглой сыростью, когда летчики вышли из дома и торопливо сели в машину. Автомобиль мчался по улицам, оставляя за собой влажные следы. Несколько раз машину останавливали патрули и придирчиво проверяли документы.

Недалеко от заставы шоферу пришлось затормозить машину. Дорогу перерезали сомкнутые ряды женщин, девушек, подростков в ватных телогрейках и в брезентовых плащах. Они несли, как оружие, лопаты, топоры, ломы. Трудовая армия шла на строительство укреплений.

Киреев с уважением смотрел на старые и юные лица, казавшиеся одинаково сосредоточенными и решительными. Вдруг песня, бодрая и веселая, неизвестно кем затянутая и дружно подхваченная всеми, полилась, ударяясь о каменные здания и пропадая в кривых переулках.

— Хороша песня! — вздохнул Соколов.

— Хороша песня! — повторил Киреев. — Эх, и хороши же люди! — с силой добавил он, провожая взглядом сливающуюся с туманом колонну.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Прошло три месяца после совещания в Наркомате авиационной промышленности. Киреев снова радовался и успеху своего воспитанника и тому, что вопрос о двигателях для «К-2» разрешался удачно. Комитет Обороны вынес решение о постройке грузового гиганта. Сейчас Николай Николаевич спешил на подмосковный экспериментальный завод, где будет создаваться его самолет.

Ехали по шоссейным дорогам, обтекающим Москву. Шофер осторожно вел машину по незнакомому пути. Вслед за ранними зимними сумерками быстро пришла темнота. Шел снег, крупные влажные хлопья кружились перед ветровым стеклом, и мерно тикающий «дворник» был бессилен бороться со все усиливающимся снегопадом. Сквозь узкую щель, прорезанную в фанере, закрывавшей по всем правилам маскировки автомобильную фару, пробивался слабый луч и таял в двух шагах от машины. В деревнях и рабочих поселках, мимо которых проезжали, нигде не мелькнул огонек. Только кое-где на крыше дома из трубы вылетала искра и, подхваченная ветром, тут же гасла.

— Вот и опять в дороге… Сколько километров мы с тобой каждый день «глотаем»? Все ездим и ездим, — обернувшись к Родченко, сказал Николай Николаевич, сидевший рядом с шофером.

— Путешествуем в самом деле много, — отозвался Андрей, — то в гарнизон, то в институт, то на один завод, то на другой. А толку пока маловато.

— Ну, это ты оставь, — возразил с улыбкой Николай Николаевич, — сегодняшней поездкой, например, я доволен.

Киреев был в великолепном настроении. Всего час назад он и Андрей покинули испытательную станцию института, в котором Родченко «доводил» свои дизельные моторы. Авиадизель за номером 0117, проходивший уже последние испытания, мелко и ровно дрожа, работал на стенде непрерывно четыреста первый час. Вел он себя безукоризненно, ни разу даже не «чихнул».

Лютые морозы стояли зимой сорок второго года на русской земле. Воробьи замерзали на лету. Гибли яблоневые и вишневые сады.

Когда машина останавливалась, шофер выходил и, топая валенками по снегу, искал вдруг исчезнувшую дорогу. Киреев не только чувствовал, но и слышал мороз — жалобно гудели натянутые до предела провода, трещали телеграфные столбы, тонко и нудно свистел ветер. Захлопывалась дверка, в машине снова становилось тепло. Николай Николаевич начинал дремать.

— Есть какие-нибудь вести от Виктора и Наташи? — вопрос Андрея вывел Николая Николаевича из дремоты.

— Нет ничего. Виктор не всегда имеет возможность писать письма, на фронте это естественно, а вот что с Наташей, ума не приложу. Эвакуироваться с заводом она не успела — это я знаю определенно, Мария Михайловна тоже последнее время не получает писем. Меня успокаивает только то, что Наташа не одна. С ней муж, заботливый и очень любящий. Я хочу надеяться на лучшее.

Андрей промолчал.

Киреев уткнулся в воротник полушубка и опять забылся в полусне. Андрей не мог заснуть. Николай Николаевич невольно разбередил незаживающую рану.

«Любящий муж, а она, Наташа, любящая жена», — зло подумал он, мысленно рисуя картины семейного счастья Глинских. Но разве об этом надо думать сейчас, когда неизвестно, где Наташа, что с ней? Он, Андрей, бессилен помочь. Прав Николай Николаевич, — все-таки хорошо, что с Наташей муж.

На рассвете добрались, наконец, до соснового леса, в глубине которого незадолго до войны был построен экспериментальный завод. Длинная аллея вела к высокому белому забору (летом его перекрашивали в зеленый цвет), за которым были раскиданы приземистые, одноэтажные цехи, жилые дома и бараки. Огромные «корабельные» сосны смыкали свои лохматые ветви над строениями.

Киреев сразу оценил выгодную естественную маскировку завода. Тут нечего бояться бомбежки с воздуха.

С любопытством осматривал он место, где ему придется теперь проводить большую часть времени. Сюда переводится из Москвы его конструкторское бюро, здесь он будет работать сам, наблюдая за постройкой «К-2».

Киреева, по-видимому, ждали. Дежурный комендант после необходимых формальностей провел его в хорошо утепленный и просторный барак, предназначенный для конструкторского бюро. Там уже стояли чертежные столы.

Для жилья инженеров и чертежников были отведены здесь же в бараке небольшие комнаты, похожие на вагонные купе. Низенькие койки, покрытые пушистыми зелеными одеялами, еще больше увеличивали сходство с железнодорожным вагоном.

— Места плацкартные, — пошутил Андрей.

Кирееву понравился барак, аккуратно оштукатуренный и чисто выбеленный. Хорошее впечатление произвел на него и весь завод, который он обошел вместе с директором. Нигде ни одной кучи старого негодного металла. Начиная от кабинета директора и кончая инструментальной кладовой цеха, везде была прямо стерильная чистота. Со станков не сошла еще лакировка. Люди работали в одинаковых синих халатах. Было необычно тихо, только неумолчно стрекотали, словно кузнечики в июне, пневматические молотки, которыми клепали дюралюминиевые фюзеляжи опытных машин. Чувствовалось, что строители и руководители завода продумали каждую мелочь, предусмотрели все возможное, чтобы на этом небольшом по размерам, но оснащенном передовой техникой предприятии было можно производительно трудиться.

— Отлично оборудованное рабочее место, — коротко резюмировал Николай Николаевич свои впечатления.

На заводе работали преимущественно пожилые, степенные, знавшие цену своему мастерству высококвалифицированные рабочие. Инженерно-технический персонал, наоборот, состоял из очень еще молодых специалистов.

Быстро договорились о переезде конструкторского бюро, о предстоящей работе и, попрощавшись с радушными хозяевами экспериментального завода, снова двинулись в путь.

Вновь замелькали по сторонам шоссе сугробы и подмосковные деревни. Киреев спешил на другой завод, где на «К-1» заменяли дизели бензиновыми моторами.

В Москву вернулись усталые, но довольные.

— Привет странникам, скорей им пунша с дороги! — приветствовал Николая Николаевича и Андрея Юрий Петрович Соколов. Он только что пел, и сильный голос его был слышен в передней, когда Киреев открыл ключом входную дверь.

— А вы здесь не скучаете! — заметил Андрей, стаскивая с плеч заиндевевший полушубок и заглядывая в столовую.

На диване сидела Ляля Слободинская и рядом с ней незнакомая девушка в нарядном пушистом джемпере.

Смущенная неожиданным появлением хозяев квартиры, Ляля залепетала:

— Знакомьтесь, пожалуйста! Это моя подруга, Тамара. Мы в институте вместе учились, а сейчас вместе работаем в редакции… Анна Семеновна уже спит. А нам хотелось немножко повеселиться, мы и пришли в вашу квартиру. Вы не сердитесь, Николай Николаевич?

— Пожалуйста, — вежливо ответил Киреев. Тамара внимательно посмотрела на него и чуть скривила не то в улыбке, не то в усмешке свои ярко намазанные «модной» лиловой краской губы.

Николаю Николаевичу было неприятно, что дочка Слободинского так и осталась в Москве. Но отправить ее самолетом не удалось, ехать поездом она не решалась.

— Лучше я еще немножечко подожду. Авось, на мое счастье, самолет все-таки полетит туда, к нашим. Поездом ехать долго и страшно, — упорно твердила Ляля. Все попытки уговорить ее оказались напрасными.

«В конце концов эта Ляля — взрослый человек, даже замужем успела побывать. Я сделал все, что от меня зависит… Не насильно же отправлять ее к родителям», — рассердился Николай Николаевич.

Ляля уже давно решила не уезжать из Москвы. Зачем? Устроилась она совсем неплохо, ее временно приютила Анна Семеновна. Ляле спокойно жилось с этой доброй, заботливой женщиной, взявшей на себя все хозяйственные хлопоты. Постепенно она стала прежней Лялей — беспечной, кокетливой, и все больше и больше привлекала подполковника Соколова. Когда Юрий Петрович бывал в Москве, а случалось это не так уже часто, он почти все свободные вечера проводил в обществе Ляли. Вместе они бывали в театре, в кино. Соколов любовался тоненькой фигуркой девушки, ее золотистыми локонами, светло-голубыми глазами.

Красивый, мужественный летчик в свою очередь нравился Ляле, и она сначала даже считала себя немножко в него влюбленной.

«Неплохо бы заполучить такого мужа, — подумала Ляля. — Он совсем из другого теста, чем мой Григорий Михайлович. Соколов добрый, внимательный, всему, что я ни скажу, верит. И материально выгоднее, чем быть женой какого-то чуть ли не рядового инженера. И как меня угораздило выйти замуж за Григория Михайловича, пожилой, некрасивый… Я-то была уверена, он на руках меня носить будет, все капризы исполнять. А он, старый дурак, вообразил, что буду с ним сидеть, а, может быть, еще и носки ему штопать».

Ляля вспомнила: муж, вскоре после того как они зарегистрировались, попросил ее вежливо, но в категорической форме изменить образ жизни, прекратить почти ежедневные вечерние прогулки с шумной компанией, пикники, ужины в ресторанах.

— Ты замужняя женщина, — сказал он, — зачем окружать себя мальчишками, да еще с плохой репутацией уличных донжуанов. Ты меня делаешь посмешищем перед знакомыми и сослуживцами.

Ляля ответила с видом оскорбленной королевы:

— Как вы смеете делать мне какие-то замечания?! Так-то вы платите мне за мою молодость, красоту! Что я вообще от вас хорошего видела? Четыре отреза, часики и одно колечко… Подумаешь! Очень мне нужны эти нищенские подарки…

— Причем тут подарки? — удивился Григорий Михайлович.

— Все причем, — сердито буркнула Ляля. — Я вовсе не намерена скучать дома, не для этого я выходила замуж.

Григорий Михайлович вышел молча. На другой день он уехал в командировку. Во время его отсутствия Ляля очень весело проводила время. Ей не хватило денег на наряды и развлечения, и она стала продавать редкие ценные книги из библиотеки мужа.

— Ты с ума сошла, Ляля? — возмутилась тетя. — Какое ты имеешь право?

— Муж — мой, значит, и книги мои, что хочу, то с ними и делаю. Да и к чему столько книг? Еще иного осталось, хватит! — беспечно заявила Ляля.

Григорий Михайлович вернулся через полтора месяца и на другой же день начал хлопоты о разводе. Тетя, возмущенная Лялиным поведением, отказалась принять ее к себе, пришлось Ляле снять комнату… Она искренне считала себя обиженной и решила в дальнейшем быть осторожной в выборе мужа. А пока Ляля хотела найти нетрудную и интересную работу — нельзя же жить в Москве во время войны, ничего не делая.

Ей повезло. Она встретила на Петровке знакомую студентку. Тамара, так звали знакомую, хорошо знавшая английский язык, недавно начала работать корректором в редакции журнала «Москоу Ньюз».

— Приходи к нам в редакцию, может быть, удастся тебя устроить на работу, — пообещала Тамара.

«Работать в редакции, да еще английской газеты, это — шикарно!» — подумала Ляля и не преминула воспользоваться приглашением Тамары.

На нее произвел впечатление редакционный особняк, построенный каким-то фабрикантом в начале нынешнего столетия в модном тогда стиле модерн. Широкая мраморная лестница, лепные потолки, отделанные резными дубовыми панелями кабинеты, — нет, право, неплохое место для работы! В редакции, кроме заведующих отделами и корреспондентов, говоривших и писавших по-русски, работала большая группа переводчиков мужчин и женщин. Это были люди, приехавшие в Советский Союз уже давно, многие из них участвовали у себя на родине в борьбе за демократические свободы. Сейчас, сидя за своими портативными машинками, трещавшими со скоростью пулемета, они переводили «с листа» русский текст на английский. Работники «отдела переводов» курили не папиросы, а трубки, по особому завязывали галстуки, — все это казалось Ляле привлекательным.

Через несколько дней Ляля вышла на работу. Она работала старательно. Тамара сразу же предупредила ее: «Главный редактор у нас строгий, будешь бездельничать — выгонит в два счета». Но Ляля все-таки находила время, чтобы поболтать с посетителями.

В редакцию иногда заходили «на огонек» иностранные корреспонденты, и каждый из них считал своим долгом сказать какой-нибудь комплимент Ляле. Чаще других бывал здесь плечистый и шумный журналист Бен, представлявший в Советском Союзе одно из иностранных телеграфных агентств. Бен немного знал по-русски и всячески старался заслужить репутацию «доброго малого».

Появлялся Бен обычно к концу рабочего дня, и выходил из редакции вместе с Лялей. Раза два он провожал ее до дома и напросился в гости, пообещав принести новые патефонные пластинки.

Теперь Ляля была очень довольна, что не уехала из Москвы.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Московская весна в этом военном году не приходила долго. Уже был март, а морозы стояли редкие по своей лютости.

Ляля вышла из подъезда редакции, и ее сразу охватило холодом. Новый меховой капор неплохо согревал голову, руки прятались в уютной муфте, но наспех утепленное осеннее пальто слабо защищало от пробиравшихся со всех сторон студеных струек. Особенно мерзли ноги в коротеньких ботиках, а валенки — обычную обувь многих мужчин и женщин в эту военную зиму — Ляля не решалась надеть. Стараясь согреться, Ляля перебежала дорогу и свернула в переулок.

Тут она заметила смотревшего на нее молодого лейтенанта, поспешно поправила свои длинные золотистые локоны и кокетливо ему улыбнулась. Теперь она уже шла медленно, подчеркнуто грациозной походкой, чувствуя, что лейтенант провожает ее глазами.

Выйдя из переулка на улицу с большими магазинами, Ляля остановилась около комиссионного. С затаенным вздохом она полюбовалась изящными вещицами, отгороженными от нее толстым стеклом.

«Зайду погреюсь, кстати присмотрю что-нибудь. Не всегда же я буду считать гроши».

У Ляли глаза разбежались, когда она с небрежным видом попросила продавца показать ей что-нибудь для свадебного подарка подруге (никакой свадьбы не предстояло и никаких денег на подарки не было) и тот поставил на прилавок сверкающие хрустальными гранями вазы, чашечки тончайшего фарфора, тарелки для украшения стен…

Она ушла совсем расстроенная. К счастью для нее, большинство зеркальных витрин было забито досками, — соблазны встречались не так-то уж часто.

Темнело. Наступил час «пик», когда служащие после рабочего дня возвращаются домой. У многих были усталые и беспокойные лица — война принесла людям столько забот, горестей. Ляля об этом не думала. Ее интересовало только, кто как одет. Окидывая пренебрежительным взглядом военные шинели, полушубки, потрепанные пальто, она решила:

«Потускнели Москва и москвичи».

Мороз крепчал. Леденящий ветер обжигал лицо, захватывал дыхание. Ляля совсем замерзла и с завистью наблюдала за шедшей впереди женщиной в пышной беличьей шубе, без сомнения, очень теплой. На ногах женщины были новенькие черные чесанки, голову она повязала оренбургской шалью.

«Никогда бы так не оделась, — решила Ляля, — хоть ей и тепло, наверное, как в бане. А шубка хороша! Когда, наконец, у меня будет такая?.. Нет, лучше котиковая…»

Что это случится скоро, Ляля не сомневалась — она верила Бену. На днях он пространно распространялся о преимуществах среднеазиатского каракуля перед заокеанской ондатрой. Бен все знает, все понимает, все умеет. Он сам это сказал. Удачливый иностранный журналист будет замечательным мужем, сумеет создать ей комфортабельную, даже роскошную жизнь.

Но пока она еще не жена Бена, шубы нет, а на мосту такой пронзительный ветер, что нет сил терпеть. Ляля, закрыв лицо муфтой, побежала. Она перевела дух только в подъезде дома, где жила.

В квартире Анны Семеновны было пусто. Хозяйка еще не вернулась с работы. Но в кухне на газовой плите стоял приготовленный рано утром обед. Надо было только разогреть его, но Ляле было лень:

«Приходишь усталая, замученная, а тут еще возись с кастрюльками. Не буду!»

Она улеглась на тахту. Настроение испортилось. Решила уснуть. Но сон не приходил. Скучая, Ляля встала, потушила свет и подняла штору. Прижавшись лбом к стеклу, она вглядывалась в темноту. За окном лежала настороженная, сумрачная Москва. Луч прожектора перерезал небо и остановился около окна, словно нацелился на Лялю. Ей стало страшно. Как раз сегодня утром перед ссорой Тамара что-то болтала о предстоящих воздушных тревогах. Знакомые военные будто предупреждали ее, что скоро следует ждать грандиозных налетов. Ляля не очень-то верила своей подружке. Тамара любила прихвастнуть своими знакомствами, своей осведомленностью. Но сейчас, когда Ляля оказалась одна в квартире и беспокойный прожектор продолжал заглядывать в окно, ей так захотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко, где нет светомаскировки и в ночном небе переливаются каскады цветных огней рекламы. Говорят, что на Бродвее от электричества ночью светлей, чем днем. Увидит ли она Париж? Бен звал ее «свуитхарт», что значит в переводе «сладкое сердце», так называют невест, и ясно намекал, что они скоро поженятся. Тогда он увезет ее за границу, они будут путешествовать, посетят все европейские столицы…

А что если фашистские самолеты сейчас прорвутся в Москву и будут бомбить? Она совсем одна, беспомощная в таком опасном районе. И дом высокий… прекрасный ориентир для прицельной бомбежки. Это ока слышала тоже от Тамары.

Ляля решительно задернула оконную драпировку и зажгла все лампы. В комнате стало светло. Страх постепенно рассеивался. Ляля направилась на кухню, открывая по пути все электрические выключатели. Яркий свет, как всегда, подействовал на нее успокаивающе. Она снова легла на тахту и стала думать о Бене.

Вообще Бен — чудесный и милый. Прекрасно одет, всегда весел, любезен со всеми, а нежен только с ней — Лялей. Какие огоньки горят у него в глазах, когда он любуется ею. Влюбленный, преданный Бен. Напрасно Ляля все не решается пригласить его к себе.

В первый вечер их знакомства Бен подробно расспрашивал ее, откуда она знает английский язык и кто ее родные. Ляля прихвастнула, что она племянница известного авиаконструктора Киреева, живет в его квартире. Потом несколько раз Бен вежливо справлялся о здоровье дядюшки, мимоходом интересовался, над чем он работает.

— Он конструирует сейчас самый большой самолет в мире. Я все о нем знаю, у дяди нет от меня никаких секретов, — важно заявила Ляля.

Бен не стал расспрашивать. Его, как видно, мало интересовала авиация. А вот Ляля интересовала все больше и больше. Она чувствовала это и без его слов, инстинктом женщины. Бен был все время очень предупредителен и щедр, а последнее время просто задарил Лялю всякими, такими необходимыми девушке, безделушками.

У иностранного корреспондента, по словам Ляли, «была настоящая широкая русская душа». Тамара, услышав эту характеристику, снисходительно хмыкнула:

— Какая ты еще дурочка, Лялька! Как ты ошибаешься в своем… мистере.

Ляля разозлилась:

— Ты просто завидуешь моему успеху у мужчин. Если бы Бен стал ухаживать за тобой — сразу бы ему на шею кинулась! Только ты ему совсем не нужна!

Подруги поссорились, но ненадолго.

Ляля продолжала дружить с корреспондентом.

В ночь под Новый год Бен пригласил Лялю на вечер, который состоялся в просторной квартире его друга, пожилого и мрачноватого иностранного журналиста. Этот вечер ей особенно запомнился.

На новогоднюю встречу пришло человек тридцать. Здесь были представители агентств и крупных иностранных газет, сотрудники издававшегося в Москве английского журнала «Британский союзник». Многие из гостей надели смокинги. Под ослепительно ярким снегом электрических ламп блестели туго накрахмаленные манишки и голые плечи женщин в открытых и длинных вечерних платьях.

Ляле казалось, что она попала в другой мир, куда ее отнес сказочный ковер-самолет. Просто не верилось, что за окном темная военная Москва.

Многое здесь ее удивляло. На богато сервированном столе не было скатерти. Бутылки и графины, блюда и тарелки отражались, как в зеркале, в идеально отполированной поверхности стола из карельской березы. В высоких бронзовых подсвечниках горели настоящие свечи.

Ляле всегда нравилось все заграничное. «Умеют же там делать красивые вещи», — часто повторяла она Тамаре. Ей даже пришлась по вкусу консервированная солоноватая колбаса в баночках, открывавшихся маленьким ключиком. Такие баночки приносила иногда из распределителя Анна Семеновна, получая их по карточкам «вместо мяса».

— Опять «второй фронт» получила, — говорила она разочарованно, выкладывая из сумки паек.

Приятные Лялины воспоминания прервал приход Анны Семеновны.

— По какому случаю у нас такая иллюминация? — весело спросила она. — Разве можно быть такой трусихой! А почему обед не тронут? Тоже со страха? Сейчас накрою на стол-Анна Семеновна щедро расходовала на свою квартирантку накопившийся у нее запас нежности. Ляля принимала эти заботы как нечто должное. Ей и в голову не приходило, что по справедливости следовало бы поменяться ролями с Анной Семеновной, самой ходить в очереди, готовить еду, мыть посуду, вытирать пыль в комнатах. Недавно Тамара сказала:

— Неужели тебе не совестно, Ляля? Человек приютил тебя, а ты в благодарность на голову ему садишься. Ты бы Анне Семеновне по хозяйству помогла, ей в ее возрасте труднее, чем тебе, в очередях за пайками стоять и кастрюльки чистить. Ты об этом подумала?

В ответ Ляля только презрительно хмыкнула. Это был ее обычный способ выражать возмущение несуразными, на ее взгляд, требованиями. Конечно, она ни о чем подобном и не думала и не собиралась думать. Привыкла всегда пользоваться услугами матери, тети, квартирной хозяйки. Ей казалось вполне естественным, что совершенно посторонняя, даже мало знакомая женщина поселила ее у себя, ухаживает за ней.

После обеда Ляля повеселела и, усевшись перед зеркалом, качала причесываться.

— Ты там не засиживайся, пожалуйста, мне хочется сегодня лечь спать пораньше. Завтра много дел, на склад привезут обмундирование, — сказала Анна Семеновна, узнав, что Ляля собирается принимать в квартире Киреева гостей.

— Вы не ждите меня, милая Анна Семеновна, — ответила Ляля. — Если долго засидимся, я там и переночую.

Не позвать Бена в гости Ляля просто не могла, хотя и долго откладывала это. На новогодней встрече были сногсшибательные патефонные пластинки. Ляле особенно понравилась одна — «слоуфокс», медленный фокстрот в исполнении негритянского джаза знаменитого Вики Вилкинса. Ляля сказала Бену, что страстная африканская музыка просто замечательна.

— Она у вас будет, свуитхарт, — тотчас же ответил Бен.

Сегодня днем он зашел в редакцию и сказал Ляле, что эту, а заодно еще пять пластинок, наигранных Вики Вилкинсом, он получил, и будет счастлив, если они вечером их прослушают.

— У дяди отличная радиола, — нерешительно сказала Ляля.

— Вот и хорошо! — живо откликнулся Бен. — Кстати я посмотрю, как живут знаменитые советские летчики. Буду у вас после девяти.

Ляля пригласила также Тамару и переводчика Сэма, длинного, как жердь, молодого человека, с близорукими глазами за толстыми выпуклыми стеклами больших роговых очков. Несмотря на свой рост, нескладный с виду, Сэм легко и хорошо танцевал. Он дружил с Тамарой.

В десятом часу все собрались. Веселый и, как всегда, шумный Бен принес два разбухших, тяжелых портфеля. Один был до отказа набит пластинками, из другого он стал выгружать на стол бутылки и свертки. Нож для консервных банок и штопор прямо порхали в его больших, покрытых веснушками и рыжими волосами руках. Через минуту на столе стояла бутылка настоящего венгерского вина, французские сардины, американская колбаса, появилась развернутая плитка швейцарского шоколада «Гала Петер». Бен открыл также пол-литра московской водки и баночку с маринованными огурцами.

— Из всех виноградных вин больше всего люблю московскую особую, под огурчик, — рассмеялся Бен и налил себе полную стопку.

Было очень весело. Много танцевали. Бен учил Лялю и Тамару новым замысловатым па.

Сэм во-время взглянул на часы и распрощался. У него не было ночного пропуска. Бен налил себе последнюю стопочку и, захмелев, задремал в кресле.

— Оставайтесь ночевать здесь, я вам постелю в кабинете, — предложила Ляля.

Гость охотно согласился.

Девушки устроились на широкой тахте в столовой. Они долго шептались, прежде чем заснуть.

Когда в квартире все стихло, Бен, трезвый как стеклышко, вскочил с дивана. Ему здорово повезло. Благодаря этой хорошенькой дурочке проведет ночь наедине с документами известного конструктора боевых самолетов. Разве это не удача? Он приложил ухо к стене — ни звука, значит, спят — и решительно шагнул к письменному столу. Ящики стола оказались запертыми. Бен, умело орудуя отмычкой, открыл средний ящик и начал выгружать его содержимое. Ничего похожего на чертежи там не оказалось. Один за другим он обшарил все ящики стола, плотно набитые папками со старыми бумагами, вырезками из газет и журналов. Бен вытряхнул содержимое ящика на диван и лихорадочно стал разглядывать одну папку за другой. Ничего интересного ему не попадалось. Ни одной даже записной книжки или тетрадки с набросками деталей проектируемой машины. Все — старье. В этом Бен не ошибется, он хорошо знает свое ремесло.

«Стоило столько времени возиться с этой хвастливой дрянью, — зло думал он, рассовывая как попало незавязанные папки обратно в ящики стола. — Я, идиот, поверил. Не дурак же этот конструктор…»

Несколько листков упало около стола. Он их не поднял. Быстро одевшись, Бен ушел, тихо прикрыв за собой входную дверь.

На следующий вечер Кирееву, вернувшемуся домой с завода, понадобилась какая-то справка. Он открыл стол и ахнул:

«Кто мог здесь рыться?»

Николай Николаевич попросил Лялю зайти к нему:

— Честное слово, не я, — искренне заверила она. Ей и в голову не пришло, кто действительный виновник того, что произошло.

— И кому понадобился мой архив? Здесь ведь лежат описания довоенных немецких самолетов, перепечатанные из журналов, — продолжал недоумевать Николай Николаевич. — Странно, очень странно все это…

Слободинская все-таки поняла, кто лазил в стол Киреева. Помогла ей догадаться Тамара.

— Бен ведь спал в кабинете, — сказала она Ляле, выслушав со вниманием ее рассказ о перерытых папках.

Ляля вспомнила, что Бен как-то спросил ее между прочим, много ли дома у дяди моделей самолетов, чертежей.

— Полным-полно! — заверила Ляля. — Просто класть некуда, весь кабинет ими забит.

Так вот почему Бен так охотно остался ночевать в квартире Киреева, вот почему так настойчиво напрашивался в гости. А она-то думала, что Бен по-настоящему любит ее…

Нелегко было Ляле отказаться от своих надежд, да еще при этом осознать, что она могла невольно стать пособницей врага.

— Иди и все расскажи Николаю Николаевичу, — потребовала Тамара. Ляля подчинилась.

Это была длинная исповедь. Ляля говорила, говорила, говорила… Николай Николаевич, не веря своим ушам, слушал ее. «До чего же докатилась эта легкомысленная пустышка».

Ему захотелось выбросить ее сейчас же, сию минуту в темный провал ночной улицы, выгнать из города. Все внутри у него кипело. Усилием воли он сдержал себя и внешне совершенно спокойно заявил:

— Я в какой-то мере несу ответственность за ваше пребывание здесь. Даю вам пять дней на устройство ваших дел, служебных и личных. Через пять дней вы сядете в поезд и поедете к вашим родителям. Это — мое категорическое требование, — голос Николая Николаевича звучал необычно резко.

Ляля вышла с поникшей головой, не поднимая глаз. Открывшей дверь Анне Семеновне она сказала:

— Не сердитесь, пожалуйста, на меня за опоздание. Неожиданно приехал Николай Николаевич и не могла же я сразу уйти, не побеседовав с ним. Это бы его обидело.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Павел Иванович Зимин огорчился не на шутку — на полу лежали осколки разбитой чашки. Какой он стал неловкий, и надо же было уронить именно любимую чашку Аси.

Чашка действительно была хороша: тонкий прозрачный фарфор на редкость красивого оттенка — розовато-золотистого, теплого. В свое время Павел Иванович уговаривал Асю принять чашку в подарок. Но девушка решительно отказалась: «Вдруг я ее нечаянно уроню, у вас она скорее уцелеет». Вот и уцелела!

Сейчас Асе, конечно, не до чашек. Зимин думает о мозолях на узких розовых ладонях, о том, как работает в условиях эвакуации его названная дочка.

«Не пришлось нам быть вместе. Хорошо хоть, что Ася не знает. Как возмутилась бы она, если бы услышала, что ее старый учитель пошел в немецкую комендатуру…»

— Я балетмейстер и уже стар годами, — говорил он толстому краснолицему офицеру. — У меня создались привычки, от которых трудно отвыкать, Я люблю свои вещи, приобретенные за долгие годы, — и мне жаль с ними расстаться. Я хотел бы получить возможность зарабатывать себе на жизнь. Прошу разрешения открыть у себя на квартире школу танцев.

Ему разрешили. Да и почему бы не разрешить тихому безвредному старику заниматься своей специальностью. Молодым офицерам не вредно развлечься в танцклассах. Пусть хоть этим балетмейстер принесет посильную пользу Германии.

…Из столовой пришлось вынести всю мебель, кроме рояля. Вдоль стен выстроились собранные со всей квартиры венские стулья.

Первое время учеников было немного, но потом их количество так увеличилось, что пришлось давать уроки в две смены. Часто в танцкласс заглядывали гитлеровские офицеры со своими девушками. Они не прочь были попрактиковаться под руководством чопорно-вежливого балетмейстера.

Когда танцевали оккупанты, других учеников приходилось временно удалять. Это требование передал Зимину переводчик коменданта города Виктор Киреев, постоянный член офицерского общества.

— Вы же не поручитесь за всех своих учеников, Павел Иванович. Среди них могут оказаться и грубияны. А мы хотим развлекаться спокойно, — пояснил он.

— Для хорошеньких учениц можно сделать исключение, — с громким смехом подхватил Бринкен, бесцеремонно разглядывая высокую тоненькую девушку, сидевшую за роялем. У девушки было бледное лицо и большие мечтательные глаза. Под взглядом Бринкена она покраснела и опустила голову.

— Не смущайте, пожалуйста, Нину, — весело сказал офицеру Виктор.

— Ты нам танцы будешь играть? — спросил он девушку. Та молча утвердительно кивнула головой.

— Нина Огурейко училась в консерватории, а сейчас здесь тапером работает, — пояснил Виктор офицерам.

Те небрежно раскланялись.

Покидая квартиру Зимина, Виктор пожал руку Нины:

— Рад повидаться со старой приятельницей. Девушка снова вспыхнула.

Когда офицеры ушли, Павел Иванович ласково сказал:

— Иди отдохни, Ниночка.

Нина совсем не походила на веселую Асю, но иногда Павлу Ивановичу казалось, что Нина это Ася. С каждым днем росла его привязанность к тихой серьезной девушке…

Нина застала Павла Ивановича, размышляющего над фарфоровыми осколками. Он сразу обратил внимание на ее возбужденное состояние. Обычное мечтательное выражение исчезло из глаз, они гневно сверкали.

— Что случилось? — испуганно спросил Павел Иванович.

Губы Нины беспомощно дрогнули:

— Вы ведь знаете Леночку Пономареву? Вчера к ней на улице пристал пьяный офицер-эсэсовец, стал гадости говорить. Она ударила его по лицу. А сегодня… сегодня… я шла через площадь… Леночку… повесили… На груди у нее плакат с надписью: «За неуважение к великой Германии». А ведь она совсем девочка, в десятый класс перешла.

У Зимина выступили на глазах слезы. Дрогнувшим голосом он сказал:

— Иди скорее домой, Нина. И возвращайся, сегодня вечером здесь будут офицеры.

Нина поспешно ушла. Жила она далеко, на окраине города в деревянном домике. Снимала небольшую комнату. Квартиру ее родителей, эвакуировавшихся вместе с заводом, заняли гитлеровцы.

Нина быстро сжилась со своими новыми соседями. Поила чаем полуслепую старуху Дементьевну, не захотевшую покидать свой угол.

— Здесь родилась, здесь выросла, здесь и умру, — говорила Дементьевна.

Иногда Нина грела чайник и для жившего за стеной рабочего завода Петра Волкова и его родственника Григория Колоскова — по профессии стекольщика. Колосков приехал незадолго до оккупации с юга Украины в поисках выгодных заработков. Он не ошибся: в городе оказалось много окон, забитых фанерой. Работы хоть отбавляй, некогда даже побриться. Так и ходил стекольщик, весь заросший щетиной, с густыми, опущенными вниз усами. В этом сутулом, небрежно одетом человеке невозможно было узнать по-военному подтянутого парторга ЦК на авиамоторном заводе Алексея Кирилловича Доронина. И все же Колосков — Доронин ни разу не поддался соблазну пойти в центр города, посмотреть своими глазами, что творят там оккупанты. Вставлял стекла только в домах на окраине или в близлежащих деревнях..

Случалось, к Петру Волкову заезжал «племянник» из деревни погреться, попить чайку. Это был Леня Мохов — связной партизанского отряда.

В редкие минуты, когда голова Алексея Кирилловича была свободна от решений многих бесконечно возникающих вопросов, — ведь от этих решений зависело много жизней, — он тепло думал о своих юных помощниках Нине и Лене, гордился ими.

«И мои девочки такими же вырастут, Надя воспитает их», — думал он.

Жена его была сейчас далеко, в эвакуации. Если бы не малютки-дочери, он уверен, она осталась бы с ним в подполье.

Нина нашла Доронина дома. Он молча выслушал ее сообщение.

Перед вечером, когда девушка, как обычно, уходила на работу в школу танцев, он вручил ей крохотный, сложенный вчетверо кусочек писчей бумаги:

— Смотри, будь осторожна.

— Все? — спросила Нина.

— Пока все. Передашь обязательно сегодня. Очень срочно… Завтра дам для Леонида еще план цехов. Вернешься, сразу зайди ко мне.

На другой день рано утром на площади вместо казненной гестаповцами Леночки висел труп известного своей жестокостью полицая. На перевернутом плакате горели выведенные красной краской слова:

«Такой конец ждет всех продажных собак и их хозяев!»

Начались аресты, допросы, пытки. Виновников все же не нашли.

Полковник Роттермель помрачнел. Безнаказанная смелость партизан пугала его. От его прежнего самодовольства не осталось и следа. Однако у своих офицеров комендант старался поддерживать дух «безусловных завоевателей».

Оставаясь наедине с самим собой, он озабоченно изучал разные секретные донесения. Больше всего беспокойства доставлял Роттермелю авиамоторный завод. На заводской территории совсем не чувствовался тот «германский порядок», которым так любили хвастаться гитлеровцы. Из захваченных фашистами стран доставлялись сюда новые станки. Но они удивительно быстро теряли не только свой внешний блеск, а нередко и вовсе выходили из строя. Объяснялось это просто. Обычно удавалось обнаружить гайку, большой гвоздь в ходовой части механизмов или солидную порцию песка на гранях зубчатых передач… Кто-то, смелый и ловкий, ломал, корежил, портил оборудование. Не удивительно, что на заводском дворе продолжали неподвижно лежать исковерканные двигатели «юнкерсов» и «меесершмиттов», ожидающие «излечения» в цехах. Далеко не каждый день удавалось завести на испытательном стенде отремонтированный с грехом пополам мотор.

Плохо работал завод, очень плохо, хотя по всем данным должен был стать первоклассным предприятием. Директор завода господин Маусе был прислан сюда из Берлина и славился как прекрасный специалист.

— Найдите и уничтожьте виновников аварий, — говорил директор уполномоченному гестапо на заводе, — тогда я не только верну нашей великой Германии отремонтированные моторы, но и начну выпускать новые.

Уполномоченный гестапо и так сбился с ног. Везде были развешаны приказы о смертной казни за саботаж и диверсию. Тем, кто укажет вредителей, обещали крупные награды.

Комендант города и руководители гестапо ломали головы: что предпринять? С корнем бы вырвать вредительское гнездо, арестовать подряд всех заводских рабочих и поставить их к стенке. Но кто тогда будет работать хотя бы, как сейчас, с «грехом пополам». Кто станет ремонтировать подбитые моторы, в большом количестве поступающие с Восточного фронта. И без того рабочих не хватало, большинство успело эвакуироваться за Урал. Молодежь давно ушла в армию. Оставшиеся в городе токари, слесари, фрезеровщики, литейщики отказывались работать на «великую Германию». Добровольно явились в отдел найма несколько человек, очевидно, соблазненных обещанием высоких заработков. Их всех независимо от квалификации назначили десятниками и поручили им присматривать за остальными рабочими, попавшими на завод в принудительном порядке.

От присланных военнопленных толку было мало — среди них не оказалось рабочих нужных квалификаций. А может быть, и были, но не хотели в этом признаваться. А пойди докажи!

Ясно, что при создавшейся обстановке каждый работающий на заводе человек был на вес золота. Что же предпринять? Ограничились арестом нескольких наиболее подозрительных рабочих. Но это ничего не дало — станки по-прежнему выходили из строя.

Инженера Глинского, совсем неожиданно для него, вызвали в гестапо и потребовали указать имена тех, кого лично он может заподозрить в попытке бороться с победителями. Но Глинский отговорился тем, что никогда с рабочими близок не был и ему даже трудно предположить, кто из них способен на подобные действия.

Гестаповцы не вполне были уверены в искренности русского инженера, но для прямых подозрений у них не было данных. Лишиться же хорошего специалиста, знающего немецкий язык и с уважением относящегося к новым хозяевам, — не имело смысла. Поэтому было решено следить за инженером Глинским. Это не помешало перевести его на более ответственную работу.

Повышение по службе совсем не обрадовало Сергея Александровича. Еще более осложнились и без того трудные условия работы. Сергей Александрович сейчас стремился лишь к одному: незаметно продержаться на своей работе до тех пор, пока не окончится война. А там будет видно. Он все еще не отдавал себе отчета, что это и есть измена Родине.

Больше всего на свете Глинский дорожил привязанностью к нему жены и на все смотрел сквозь призму этого чувства. Наташа не говорила ему «люблю». Раньше она принимала его любовь и отвечала ему спокойной нежностью. И только теперь в городе, занятом врагами, Наташе показалось, что она любит его по-настоящему.

Сергей Александрович прекрасно понимал: это чувство краденое — Наташа тянулась всем своим существом к созданному ею образу героя подпольщика.

— Что будет, если она узнает правду? — Холодок полз по спине Глинского. Теперь, когда неизвестно, жив ли Степа, он любил жену с еще большей силой. Наташа для него единственный родной человек во всем огромном неустойчивом и враждебном ему мире. Он болезненно дорожил каждой минутой, проведенной с ней.

Присутствие на квартире офицеров гестапо раздражало Глинского все больше и больше. Ему казалось, что они становятся между ним и женой. Из-за них у Наташи временами возникает некоторая настороженность и даже отчужденность.

Глинский не ошибался. У Наташи снова проснулись сомнения:

«Если Сергей только маскируется, то почему же так искренне прозвучали его слова, когда он восхищался гитлеровской стратегией? Может быть, стремление выполнить задание Родины дает ему силы артистически блестяще играть свою роль перед фашистскими офицерами?»

Работа в больнице отнимала у Наташи много сил. Домой она приходила обычно вся разбитая, и ей хотелось верить, что все ее подозрения только результат нервного переутомления.

Как-то поздно вечером Глинский сидел у себя в комнате и перелистывал немецкий авиационный журнал. Вошла Наташа. Сегодня она задержалась дольше обычного: у одного из тяжело раненных началось опасное осложнение. Весь день вместе с Тасей Наташа боролась за жизнь угасающего на глазах человека. К вечеру он умер.

Безразличная ко всему, измученная до предела, Наташа молча опустилась на стул. Сергей Александрович, чем-то сильно увлеченный, не обратил внимания на состояние жены. С торжествующей улыбкой он протянул ей журнал:

— Вот, прочти этот абзац! Видишь, я был прав: никуда не годятся родченковские моторы. Сколько машин из-за них разбилось, сколько людей погибло! И он еще думает тягаться с первоклассными немецкими конструкторами!

Наташе показалось, что где-то рядом произошел оглушительный взрыв, и на какое-то мгновение она потеряла сознание. Но тут же с предельной ясностью возникло каждое из только что сказанных слов, будто кто-то повторял их с беспощадной жестокостью.

Выпрямившись во весь рост, Наташа бросила в продолжающее улыбаться лицо мужа:

— Ты — враг! Только враг может так говорить! Сергей Александрович сразу понял все, и страх сковал его язык. С трудом он выдавил:

— Мне страшно, Наташа, до чего меня довела любовь к тебе и ревность. Да, ревность. Я никогда в этом не признавался. Ревную тебя к Родченко. Хотел унизить его в твоих глазах. Увлекся и не подумал о главном: о наших людях, о наших машинах…

Глинский говорил так искренне, что Наташа поверила ему. Но как он был омерзителен!

С этого дня Наташа ясно почувствовала, что обрывается тоненькая ниточка созданного воображением чувства. Остается брезгливая жалость, и все.

Но она старалась быть к мужу внимательной. Какое имеет она право отказать в моральной поддержке человеку, выполняющему ответственное боевое задание?! Ее обязанность поддержать, помочь ему.

На прямой Наташин вопрос: скоро ли он собирается выполнить задание? — Глинский смущенно сказал:

— Не могу ответить тебе точно. Все уже подготовлено. Жду подходящего момента.

«Возможно, он и прав», — мелькнуло в сознании Наташи.

* * *

Взрыв раздался перед рассветом. Сначала дрогнул морозный февральский воздух, следом рухнули стены испытательной станции и сборочного цеха. В близлежащих городских кварталах задребезжали, а кое-где со звоном вылетели оконные стекла.

Наташу разбудил донесшийся грохот. Сергея Александровича не было дома, он теперь часто работал на заводе по ночам.

Наташа ни секунды не сомневалась, что взрыв произошел именно на заводе. Она бросилась к телефону, набрала номер дежурного по заводоуправлению и попросила позвать инженера Глинского. Незнакомый голос поинтересовался, кто говорит, и, узнав, что это жена Сергея Александровича, любезно сообщил, что несколько минут назад ее муж уехал с немецким офицером. Расспрашивать дальше она не решилась, да и что мог знать дежурный?

«Где же сейчас Сергей? — мучительно думала Наташа. — Он в гестапо. Его арестовали и пытают! А она еще подозревала!..»

Пора было идти в больницу. Наташа с трудом оделась и вышла из дома, еле передвигая ноги. Не успела сделать несколько шагов, как неожиданно столкнулась с мужем. Она смотрела на него, не веря своим глазам. Жив!.. Свободен!..

— Ну, теперь ты довольна? — тихо спросил Глинский и прижался лицом к ее ладоням.

После взрыва заводских цехов в городе усилились аресты, обыски. Наташа не могла спокойно спать. Каждую ночь ей казалось: Сергея схватили и отправили в застенок. Она теперь виделась с мужем редко. Глинский днями и ночами пропадал на заводе. Ему поручили восстановительные работы, и инженер старался закончить их как можно скорее. Заботился он и о высоком качестве ремонта здания и оборудования.

Оккупанты были довольны. Инженеру Глинскому увеличили жалованье, пообещали крупную денежную награду и дали понять, что, если он будет стараться и впредь, — ему будут предоставлены все условия для обеспеченной и счастливой жизни.

Как отнесется к этому Наташа? Глинский успокаивал себя, что надо проявить выдержку, действовать осторожно, с тактом. Жена незаметно для себя пойдет на уступки, втянется в новую жизнь. Если бы найти Степика! Тогда легче было бы примирить Наташу с жизнью в оккупации. О сыне Сергей Александрович сильно тосковал. В его памяти часто всплывал первый разговор с гитлеровскими офицерами. Ему пообещали вернуть жену.

«Наша армия двигается вперед быстрее, чем отступают русские», — сказал тогда капитан Ауэ.

Фашистские бомбы действительно преградили Наташе путь… Что если бы вернули Степу…

Сергей Александрович поделился с квартирантами своим растущим беспокойством за судьбу сына.

— Продолжайте работать так, как вы работаете сейчас, и мы скоро вернем вам вашего сына, — уверенно заявил капитан.

— Его увезли очень далеко, за Урал, — печально сказал Глинский.

Ауэ улыбнулся:

— Для нас не существует «далеко»!

…Инженер Глинский находился в своем служебном кабинете, когда к нему без доклада вошел молодой немец в штатском платье, но с военной выправкой.

Сергей Александрович поморщился, его отрывали от срочного дела, но все же любезно спросил:

— Чем могу быть полезным?

Немец не спеша уселся в кресло около письменного стола и только тогда заявил:

— Я здесь по вашему личному делу, господин Глинский. Мне нужны сведения о вашем ребенке: с кем, куда и когда вы отправили его?

Сергей Александрович недоумевающе посмотрел на немца.

Тот пояснил невозмутимо спокойно:

— Я получил распоряжение от господина коменданта разыскать и привезти сюда вашего сына.

Возбужденный вернулся Глинский домой. Он старался сдерживать себя, чтобы Наташа не обратила внимания на его необычное настроение. И все же не смог не спросить:

— Родная моя! Если б Степа вдруг оказался с нами? Правда, хорошо бы было?

— Ты с ума сошел, Сергей! — возмутилась Наташа. — Зачем нам здесь Степа? Мы сами висим на волоске!

— Какая ты, Наташа, стала нервная, раздражительная, — успокаивающе сказал Глинский. — Мне так хочется, хоть на минутку, взглянуть на нашего малыша. Что же дурного, хотя бы помечтать об этом?

Сергей Александрович был безгранично рад. Ему и в голову не приходило, что перед ним разыграли гнусный фарс.

…Сегодня утром капитан Ауэ доложил коменданту просьбу инженера Глинского найти его сына.

Фон Роттермель выслушал и спросил:

— Ваши предложения?

— Глинский — ценный инженер, — откликнулся Ауэ. — Он будет совсем наш, если ему станет известно, что мы ищем его сына.

— Очень нужно рисковать своими людьми из-за русского щенка, — категорически возразил комендант.

— Простите, господин полковник, — улыбнулся Ауэ. — Вы не так меня поняли. Я вовсе не думаю о действительном розыске. Достаточно сделать вид, что мы ищем. А потом можно будет сообщить, что ребенок умер при тех или иных обстоятельствах.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Доктор Любимов редко навещал больных в бараке. Когда он там появлялся и, брезгливо морща полные губы, осторожно ступал по соломе, настланной на земляном полу, его встречали недобрые взгляды. Больные не любили главного врача, так же как не любил и он их. К нему никогда не обращались за помощью или советом. Обязанности Любимова ограничивались проверкой количества больных. Изредка он задавал вопрос Наташе или дежурной сестре:

— Есть намеченные на выписку?

Ответ почти всегда был отрицательным: все больные еще слабы, только некоторые из них с трудом бродят между койками.

Наконец доктор решительно заявил Наташе:

— Командование недовольно нами! За все время мы выписали только человек двадцать. Городу нужны рабочие руки. На больницу расходуются средства, а толку мало.

— У нас лежат тяжело больные. Надо время, чтобы они окончательно встали на ноги, — возразила Наташа.

— Вы чересчур гуманны, Наталья Николаевна, — усмехнулся доктор. — Но приказ — есть приказ! Примите, пока не поздно, меры. Через три дня мы должны выписать двадцать — тридцать человек.

— Постараюсь, Евгений Федорович.

Она проводила врача до дверей и, когда тот ушел, сказала Тасе:

— Как хорошо, что он так редко бывает в больнице!

И Наташа, и Тася знали: доктор Любимов очень много времени посвящает частной практике. Доктором овладел дух стяжательства. Он никогда не отказывал пациенту, если тот мог ему заплатить. Доктор Любимов далеко не блестяще знал свое дело, но врачей в городе осталось мало, да и не всем фашисты разрешали частную практику. Комендант города говорил, что врачей и священников надо особенно проверять, так как в их руках находятся тела и души клиентов. Фашисты не лечились у доктора Любимова, они предпочитали обращаться за медицинской помощью к менее им преданным, но лучшим специалистам. И это обстоятельство серьезно огорчало молодого, самоуверенного врача.

— Если какой-нибудь заболевший немец рискнет пригласить нашего Евгения Федоровича, он все на свете забудет, помчится к нему со всех ног. Ты это запомни, Тася! Пригодится!

Наташа говорила медленно, четко и раздельно, словно хотела, чтобы ее слова глубоко запечатлелись в памяти девушки.

— Ты что-то придумала, Наташа? — Тася вопросительно смотрела своими огромными глазами. За короткий период дружбы, скрепленной огнем войны, она научилась улавливать мысли своей старшей подруги.

Тася не ошиблась. С восхищением она выслушала смелый план.

Девушка не выдержала и порывисто обняла Наташу:

— Какая же ты умница. До чего ты хорошо все придумала!

— Не знаю, — озабоченно покачала головой Наташа, — как на это посмотрит Цветаева.

В тот же вечер за ужином капитан Ауэ обратился с вопросом к Наташе:

— Фрау доктор, что слышно в вашем лечебном учреждении?

— Мне непонятен ваш вопрос, господин капитан!

— Скоро ли вы начнете давать нам продукцию, то есть рабочие руки?

— Но больные еще очень слабы, — робко ответила Наташа.

— Пошлите их на курорт! — громко рассмеялся фон Бринкен. — Нет, как видно, нужно прикрыть всю эту лавочку…

— Если через три дня не будут выписаны двадцать пять человек, вполне годных для работы на строительстве, над которым я шефствую, — перебил его Ауэ, — то и в самом деле придется ликвидировать больницу. Сообщите об этом Любимову. Впрочем, приказ он уже получил.

— Господин капитан, людей мы, конечно, подготовим, но я буду очень просить вас на первое время создать им сносные условия, чтобы они окрепли на воздухе.

— Посмотрим, — и, наклонившись к Наташе, гестаповец тихо добавил: — Как я хочу, чтобы кто-нибудь, похожий на вас, заботился обо мне так же нежно и горячо, как вы об этих чужих людях.

Наташа рассмеялась:

— Зависть — вредное чувство, господин капитан! Но, помимо этого, разве я не проявляю заботу и о вас, передавая двадцать пять дисциплинированных рабочих, единственный недостаток которых — временная физическая слабость.

— Я все учел, дорогая фрау, — ответил Ауэ, — и слабость рабочих и вашу очаровательную женскую мягкость, которая заставляет так о них заботиться.

— Я еще больше беспокоюсь о своих коллегах, господин капитан, — сказала Наташа. — Нам грозят серьезные неприятности, если наши пациенты окажутся непригодными к труду и быстро выйдут из строя.

— О, я уверен в вашей способности вылечить самых безнадежных больных, — заметил Ауэ.

Разговор принял шутливый характер. Глинскому не нравилось Наташино настроение:

— Неужели я ревную ее?

Капитан был, бесспорно, красив, и Наташа явно предпочитала его фон Бринкену. Но Глинский готов был дать голову на отсечение, что его жена не увлечется немецким офицером. Однако тревожное чувство нарастало.

После ужина, оставшись с Наташей вдвоем, он не выдержал и спросил:

— Почему ты сегодня такая странная? Случилось что-нибудь?

Наташа пожала плечами:

— Нет, ничего не случилось.

Он попробовал осторожно расспрашивать Наташу о работе, о Тасе, о докторе Любимове. Но она отвечала односложно. Оживление ее исчезло, лицо было такое усталое и мрачное, что Глинский пожалел ее.

На следующее утро доктор Любимов напомнил о приказе.

— Мы все сделали, Евгений Федорович, чтобы его выполнить.

— Сколько же человек получит Ауэ?

— Двадцать пять — не больше.

— Машины придут за ними послезавтра в восемь вечера.

Любимов барственным жестом протянул Наташе руку.

С тех пор как началась война, Наташа ни разу не коснулась клавиш пианино. Каждый раз, когда ее просили сыграть, она решительно отказывалась:

— Теперь даже когда другие играют, не могу слушать.

Пианино оставалось закрытым в ожидании лучших дней. Рядом с ним, как и раньше, стояла вместительная этажерка с нотами. Никто их теперь не раскрывал, только хозяйка смахивала пыль с переплетов.

Глинский был удивлен, когда столкнулся у себя в передней с высокой тоненькой девушкой, уносившей объемистую пачку нот. Наташа провожала ее и дружески напутствовала:

— Занесите к Зимину, Нина. Вам же тяжело тащить такую пачку домой.

— Да и не к чему. Инструмента у меня теперь нет. Буду играть в свободное время у Павла Ивановича, он разрешил…

— Когда понадобятся другие ноты, не стесняйтесь, пожалуйста, приходите и берите. Все равно без дела лежат.

— Большое спасибо, Наташа. Я так соскучилась по настоящей музыке.

У девушки было бледное, серьезное лицо.

«Где я ее встречал?» — подумал Глинский и сразу вспомнил: на квартире у Киреевых, когда Виктор еще учился в школе.

Проводив Нину, Наташа подошла к мужу. У него был явно огорченный вид.

— Досадно, что по твоим нотам кто-то чужой станет играть, доставлять кому-то удовольствие. И почему ты упорно не садишься за пианино? Я так люблю, когда ты играешь. Музыка скрасила бы мою совсем нерадостную жизнь.

Наташа вздрогнула, хотела резко ответить, но промолчала.

— Кто эта симпатичная девушка? — продолжал Сергей Александрович. Ему хотелось воспользоваться случаем и хоть немного поговорить с женой.

— Нина Огурейко. Талантливая пианистка, училась в консерватории, а сейчас вынуждена зарабатывать себе хлеб тем, что каждый день по нескольку часов играет танцы.

— Ты ее снабжаешь модными фокстротами? — с неприкрытой иронией спросил Глинский.

Наташа подавила вспышку гнева.

— Именно для того, чтобы не превратиться только в исполнительницу фокстротов, Нина и приходит ко мне за нотами. Своих ей не удалось сохранить.

— Хорошо, если бы эта Нина почаще здесь бывала. Может быть, тебя тоже потянет к музыке.

Сергей Александрович сказал это искренне, без какого-либо подчеркивания, но Наташа вся внутренне сжалась: не догадывается ли он?

«Но если бы даже и догадался? Что это я? — подумала она. — Ведь не предатель же Сергей? Но все же лучше ему ничего не говорить. Так лучше я скажу потом…»

В седьмом часу вечера Наташа попросила мужа довезти ее до Сортировочной:

— Я задержалась. Могу опоздать, а в восемь часов должна прибыть машина за выписанными из больницы. Мне обязательно надо присутствовать при их отправке. Таси там нет, отдыхает после дежурства…

Сергей Александрович обрадовался возможности хоть чем-нибудь услужить жене и отвез ее на станцию, где находилась больница.

* * *

Уже совсем стемнело, когда Наташа, сунув несколько марок немецкому солдату-шоферу, соскочила с грузовика у здания гестапо. Для того, чтобы поскорей вернуться в город, она «голосовала» на дороге.

Гестапо расположилось в большом белом доме на площади, в котором еще недавно находился дворец пионеров. Красивое здание с колоннами и скульптурными группами было обезображено глухими черными козырьками, закрывавшими окна верхних этажей. На всех других окнах появились решетки. Дом был окружен высоким забором с деревянными башенками по углам и, кроме того, опоясан колючей проволокой, за которой медленно прогуливались часовые.

Дом на площади, которым так гордились некогда горожане, внушал теперь отвращение и ненависть. Проходившая мимо старушка, замедлив шаг, с любопытством и страхом смотрела на молодую женщину, смело направившуюся к входу в гестапо. Старушка даже перекрестилась.

Наташу не пропускали довольно долго. Когда разрешение было, наконец, получено, дежурный фельдфебель провел ее по длинным безлюдным коридорам в кабинет капитана Ауэ.

— В чем дело? — не скрывая удивления при виде Наташи, спросил Ауэ. — Садитесь!

— Произошло какое-то недоразумение, господин капитан. — Наташа говорила дрожащим от волнения голосом, спеша и запинаясь. — Зачем вам понадобилось увозить больных, которые не стоят на ногах? Что вы будете с ними делать, ведь работать они никак не могут.

— Ничего не понимаю, объясните толком!

Наташа заметила, что Ауэ хоть и вежливо приветствовал ее, но разговаривал здесь совсем другим тоном, чем дома.

— Машины должны были прийти в восемь. Я пришла в больницу на час раньше и никого уже не застала — двери настежь и все кровати пустые. А ведь там были больные с высокой температурой. За ними нужно наблюдать, их надо лечить. Если вы уж решили закрыть больницу, мы сами бы устроили тяжело больных по частным домам.

— Никто не закрывал вашу больницу. Шоферам и охране был дан приказ прибыть ровно в восемь. А у нас приказы исполняются всегда точно. Сейчас спрошу этого дурака Любимова…

Ауэ снял трубку и назвал номер. Ему никто не ответил. В раздражении капитан бросил трубку на рычаг, она сорвалась и с грохотом упала на стол.

— Почему не отвечает этот идиот? Почему никто не подходит к телефону?

— Телефон стоит в кабинете Любимова, — пояснила Наташа. — Наверное, его нет.

Громкий звонок другого аппарата помешал Ауэ задать новый вопрос. Он сорвал трубку и молча стал слушать. Наташа видела, как покраснело его лицо, как барабанил он пальцами левой руки по стеклу, накрывавшему зеленое сукно стола.

— Всех, всех до одного сюда. Разыскать немедленно! — прокричал Ауэ своему собеседнику и быстро направился к выходу. У самой двери он резко повернулся и бросил Наташе:

— Вам придется обождать здесь…

Через минуту после того, как Ауэ хлопнул дверью, в комнату вошел высокий солдат в черной форме эсэсовца с автоматом на груди. Он безучастно взглянул на Наташу и прислонился к дверному косяку.

Наташа встала, ей захотелось сделать несколько шагов по комнате — когда ходишь, думается легче. Солдат молча повелительным жестом показал ей на стул. Наташа села.

— Начинается! — подумала она с тревогой и вместе с тем с каким-то облегчением.

В столовой стоял уже давно заглохший самовар. Ни Наташи, ни офицеров не было.

Глинский беспокойно ходил по комнате — жена обещала скоро вернуться, а до сих пор ее нет. Что случилось?

«Вероятно, опять кому-нибудь из больных стало хуже, и она будет дежурить до поздней ночи. Не бережет себя Наташа, совсем не бережет».

С жадностью скряги он подумал: «Сколько ласки расходует Наташа на чужих людей. А ему достаются крохи. Сейчас она какая-то замкнутая, настороженная. Не поймешь ее. А если узнает правду? Тогда — конец…»

Часы пробили одиннадцать, но никто не появлялся.

«Словно сговорились! — раздраженно подумал Глинский. Он налил стакан остывшего чая, с трудом размешал сахар и выпил. — Надо сказать, чтобы Ганс подогрел самовар».

— Ганс! — позвал он.

Никто не откликнулся. Из кухни доносились оживленные голоса.

Стараясь хоть чем-нибудь развеять гнетущее чувство, Глинский сам пошел на кухню. Денщик сидел, вытянув свои длинные ноги в огромных башмаках. Рядом с ним сидел молодой солдат. Увидев инженера, оба вскочили.

Ганс, с лицом, ничего не выражающим, пошел в столовую, взял самовар и унес его на кухню.

Через несколько минут зазвонил телефон. Глинский поспешно взял трубку. Незнакомый голос спросил Ганса. Это был первый случай, когда кто-то, помимо Ауэ и Бринкена, вызывал к телефону их денщика.

— Простите, мне надо уйти, — сказал Ганс. Сергей Александрович остался в квартире один.

Стояла мертвая тишина. Ожидание стало невыносимым.

Часы звонко пробили двенадцать. Если бы Наташа жалела его, давно уже пришла бы домой. Как будто там нельзя без нее обойтись. Есть доктор Любимов, мужчина, пусть он и ночует с больными.

Минут через сорок хлопнула дверь черного хода. Это вернулся Ганс. Слышно было, как он возится на кухне, раздувая самовар старым сапогом.

— Удивительно быстро появились у немецких солдат русские повадки, — усмехнулся Глинский.

Денщик принес кипящий самовар, поставил его на стол, но не ушел. Видно было, что он хочет что-то сказать Глинскому и не решается. Его рука без всякой цели гладила никелированный поднос, прикасалась к блестящему горячему боку самовара.

— Что случилось, Ганс? — спросил Сергей Александрович.

— Только не выдайте меня, господин инженер, — попросил денщик. — Госпожа Глинская арестована, сидит в комендатуре. Меня допрашивали о том, когда она сегодня дома была. Мне еще раньше Вилли сказал, но я думал, что он ошибся. Фрейлен Лукину тоже арестовали.

— Доигралась, добегалась в свою больницу! Кому это нужно! — зло выкрикнул Сергей Александрович.

— Госпожа Глинская много добра делает, — тихо сказал денщик.

Сергей Александрович только махнул рукой. Воображение сразу нарисовало ему страшную картину: Наташа вступилась за своих больных и надерзила высокому начальству. Ее арестовали и повели на допрос. Наташу могли оскорбить, а она не из тех, что прощают оскорбления. Могла так ответить, что сейчас ее пытают или ведут на расстрел.

Ждать не хватало сил. Разыскать Виктора? Но как ему сказать, откуда он узнал об аресте Наташи? Строгая и щепетильная Наташа никогда не простит ему, если денщик как-то пострадает, никогда! Тем более нельзя обращаться к Ауэ и Бринкену. Сергей Александрович почти с ненавистью посмотрел на продолжавшего стоять Ганса.

«Все-таки надо позвонить Виктору. Брат не оставит сестру, поможет».

Глинский поднял телефонную трубку и набрал номер.

— Лейтенанта нет дома, — услышал он в ответ на свою просьбу позвать Киреева, — уехал с господином комендантом в район.

* * *

Сколько времени прошло в тяжелом ожидании, Наташа не могла сказать. Часов не было ни у нее, ни в кабинете Ауэ. Дважды сменялись часовые у двери, и каждый из них, окинув женщину тупым и безразличным взглядом, молча прислонялся к стене. У Наташи одеревенели ноги, мучительно хотелось пить, но воды она не попросила.

Наташа старалась не думать о том, что ее ожидает. Зачем обессиливать себя? Так важно сохранить спокойствие.

«По-видимому, все прошло удачно, — думала она. — Барак пуст, значит, успели всех вывезти. Как хочется узнать подробности».

— Встать! — громкий и грубый голос заставил Наташу невольно вздрогнуть. В кабинет вошел пожилой унтер-офицер в сопровождении двух молодых дюжих солдат. Они повели ее по коридорам и лестницам. Унтер шел впереди, постукивая ключом по медной бляхе ремня. Наташа догадалась, таким образом он дает сигнал: ведут арестованную. И действительно, навстречу никто не попадался. Было больно рукам — их крепко сжимали конвоиры.

Наташу втолкнули в комнату с пушистым, но грязным, с какими-то рыжими пятнами ковром на полу и тяжелыми драпировками на окнах и двери. Очевидно, и ковер, и драпировки были предназначены заглушать звуки, которые старались не выпускать за пределы этого помещения.

За столом сидел фон Бринкен и перелистывал папку с бумагами. Он кивком головы показал на стул посреди комнаты, шагах в пяти от стола. Наташа успела заметить еще два стула, стоявших по углам. Конвоиры вышли.

Что-то среднее между улыбкой и гримасой мелькнуло на обезьяньем лице фон Бринкена.

— Фрау Глинская, — обратился он к Наташе, — будем говорить начистоту, мы ждем от вас помощи. Потрудитесь ответить, каким путем доктор Любимов и сестра Лукина поддерживали связь с партизанами из отряда Цветаевой.

Наташа с удивлением посмотрела на гестаповца.

— Вы неплохая артистка, фрау Глинская, я с удовольствием увидел бы вас на сцене. Тем более, вы в совершенстве знаете наш язык и у вас прекрасное произношение, — фон Бринкен улыбался совсем дружелюбно, но Наташа подметила наплывающую изнутри красноту глазных яблок.

— Итак, я повторяю: каким путем Любимов и Лукина поддерживали связь с партизанами?

— Я вас не понимаю! — тихо, но твердо ответила Наташа. — Причем тут какие-то мифические партизаны?

— Сколько у вас числится больных по списку? — неожиданно спросил обер-лейтенант.

— Сегодня утром, когда я ушла после ночного дежурства, их было сорок семь, в том числе девятнадцать в очень тяжелом состоянии.

— А когда вы явились в барак вечером?

— Ни одного!

— Куда же они девались?

— Чтобы выяснить это, я и пришла к капитану Ауэ. Фон Бринкен сощурил свои и без того маленькие, зеленые глаза, сумрачно глядевшие из-под нависших над ними рыжих бровей.

— Вы обратились не по адресу. Любимов вам точнее ответил бы на этот вопрос и Цветаева тоже. Мы ценим, что вы первой сообщили нам о похищении больных. Да, это не секрет, больных увезли партизаны за два часа до того, как за ними пришли наши машины. Вы поступили правильно, как и следовало жене нашего инженера, — фон Бринкен сделал ударение на слове «нашего». — А теперь скажите откровенно, не казалось вам подозрительным поведение доктора Любимова?

— Я его так редко видела, — ответила Наташа.

— Редко? Он ведь работает вместе с вами.

— Доктор Любимов занят частной практикой.

— Ясно, у Любимова широкие связи с населением, а город кишмя кишит этими бандитами — партизанами.

— Отлично, — добавил после непродолжительного молчания Бринкен. — Надеюсь, фрау Глинская, вы сможете повторить все сказанное вами сейчас и при докторе Любимове, — и он нажал кнопку настольного звонка.

— Пересядьте на тот стул, в углу.

Конвоиры ввели старшую санитарку Марфу и Любимова — вернее, подобие прежнего выхоленного, самоуверенного доктора. Пиджак на нем был разорван, лицо в кровоподтеках, он еле держался на ногах. Одновременно в комнату вошли усталый и бледный Ауэ в расстегнутом кителе, старый офицер в чине майора с седыми закрученными вверх «кайзеровскими» усами и какая-то неопределенная серенькая личность в штатском, оказавшаяся переводчиком. Конвоиры встали у дверей.

Первой допрашивали Марфу:

— Кто из персонала был в бараке, когда пришли машины?

— Я и доктор Любимов. Наталья Николаевна ушла утром и не возвращалась, сестры Лукиной тоже не было, не хватает у нас ведь медработников, сами, наверное, знаете…

Марфа сидела на стуле, сложа руки на коленях, и деловито отвечала на вопросы:

— Когда приехали эти грузовики, к Евгению Федоровичу зашел ихний начальник. Вышли, значит, они оба…

— Врешь, меня тоже не было! — истерически закричал Любимов.

— Молчать! — Ауэ подошел и, не смотря на Любимова, взмахнул хлыстом. Удар пришелся по плечам. Любимов всхлипнул…

— Я и говорю, как же без Натальи Николаевны отправлять, кого она выписала? — испуганно продолжала Марфа. — «Всех, всех!» — кричит начальник, а Евгений Федорович только рукой махнул и ушел к себе в кабинет. Солдаты и потащили на носилках всех без разбору. Все плачут, начальник орет. Я и говорю шоферу: «Ты уж поосторожнее вези, и так они еле живые!», а он сначала залопотал что-то не по-русски, а потом как заорет на меня… Ушли машины, и я домой поплелась. Что мне там делать-то без больных.

Ауэ дал знак конвоирам. Подхватив Любимова подмышки, они проволокли его по ковру и швырнули на стул, стоявший посреди комнаты.

— Что ж, будешь и теперь упрямиться, как осел? — спросил Ауэ и, повернувшись к майору, вполголоса стал говорить ему по-немецки: — Этот идиот без конца твердит, что был к шести часам вызван к какому-то обер-лейтенанту Курту Шемберг. Нет у нас такого офицера, а по указанному адресу живет полусумасшедшая старуха с девчонкой…

— Значит, пока ты лечил своего несуществующего пациента, — издевательским тоном спросил Ауэ, обращаясь уже к Любимову, — какой-то таинственный незнакомец в твоем пальто и шляпе играл роль почтенного доктора Любимова и отправлял больных к партизанам? Врешь, негодяй!

Переводчик повторил все по-русски.

— Правду говорю, правду, — прошепелявил сквозь выбитые зубы доктор. — Я сам, сам сообщал вам о партизанах, — из последних сил истерически выкрикнул он.

— Доносил о людях, которые оказались ни к чему не причастны. За одно это тебя надо повесить, — зло сказал Ауэ. — Долго еще мы будем с ним возиться? — обратился он к Бринкену.

— Пусть подохнет под плеткой, — ответил обер-лейтенант. — Буду тянуть из него жилы до последнего вздоха.

…Наташа вернулась домой под утро. Ее привез фон Бринкен.

Гестаповцы с умыслом отпустили жену инженера Глинского: «фрау, конечно, подозрительна, надо будет за ней проследить, а взять ее обратно всегда сумеем».

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Поздно вечером из здания комендатуры вышел Виктор Киреев вместе с обер-лейтенантом Бринкеном. Часовой отдал офицерам честь и снова окаменел.

Площадь перед комендатурой была ярко освещена молочными электрическими шарами. У подъезда стояли автомашины различных европейских марок. Они блестели, только что умытые дождем. Резкий ветер бросил в лицо офицерам холодную дождевую пыль.

— И это прославленный солнечный край! — недовольно проговорил Бринкен.

— Такая отвратительная погода редкое явление у нас, — откликнулся Виктор.

Простившись с обер-лейтенантом, он сел в машину и поехал домой. Виктор продолжал ездить один, хотя комендант упрекал его за неуместную храбрость: местные жители ненавидели лейтенанта Киреева.

Сегодня фон Роттермель спросил:

— Когда, наконец, вы бросите мальчишество, лейтенант? Именно вам необходима надежная охрана.

— Большое спасибо, господин полковник, но мне стыдно из-за моей персоны отвлекать людей от полезной работы. Постараюсь уберечь себя сам, — ответил Виктор.

Комендант усмехнулся:

— Похвальная, но излишняя скромность, — и добавил тоном приказа: — С завтрашнего дня вы больше не будете ездить один в ночное время.

Мысль, что комендант был прав, молнией мелькнула в голове Виктора, когда у подъезда дома из мрака неожиданно выступила закутанная во все темное фигура и бросилась к нему. Виктор инстинктивно сжал рукоятку револьвера. Плачущий женский голос произнес:

— Витенька, миленький, пожалейте вы нас!

— Фу, черт! — сквозь зубы выругался Виктор. Карманным электрическим фонарем он осветил стоявшую перед ним женщину и с трудом узнал в ней мать Таси Лукиной.

«Испугался, как нервная барынька. И кого? Стыд!» — раздраженно подумал он.

— Что вам от меня нужно? — спросил он Лукину.

Та, всхлипывая, повторяла:

— Помогите, Витенька! Спасите! Не оставьте нас, сирот!

«Нас, наверное, подслушивают», — мелькнуло в голове Виктора, и он резко прикрикнул на старуху:

— Сейчас же говорите, в чем дело, или не путайтесь под ногами!

Прерывая свой рассказ слезами и вздохами, Дарья Петровна сообщила Виктору то, что ему уже было известно:

— Тасю арестовали вчера вечером вместе с Наташей Глинской. Наташу выпустили, а Тася и сейчас сидит арестованная. Говорят, ее угонят в лагерь как преступницу. Это моя-то Тасенька — преступница? Она и воды не замутит, такая тихая, покорная. Сестрица ваша ее смутьянила, сама-то, небось, выкарабкалась, а Тасеньку погубила, — зло добавила старуха.

Виктор грозно прикрикнул:

— А ну, потише! Не забывайтесь, вы разговариваете с офицером, а не с бабами на базаре.

Дарья Петровна вся съежилась и снова, низко кланяясь, угодливо заговорила:

— Простите меня за сердце материнское. Не сдержала я горя своего. Ни за что сидит моя красавица.

— То есть как это ни за что? — Виктор старался казаться возмущенным. — Вашу дочь подозревают в связи с партизанами. Выяснят, что она невиновна, — отпустят. Окажется виновной — повесят.

Лукина рухнула в ноги Виктору и дрожащими руками старалась обнять его колени.

— Встать! — приказал он.

— Красавица ведь моя Тасенька, — плачущим голосом бормотала старуха, с трудом поднимаясь и отряхивая с колен грязь. — Ей бы жить да других радовать. Вон Светлана Кузьмина — не чета она Тасе, а на каких машинах разъезжает…

Подавляя гнев, Виктор презрительно оборвал Лукину:

— Кому нужна красота вашей дочери, если она дни и ночи торчит в больничном бараке, а при встрече с немецкими офицерами фыркает, как дикая кошка. Не сумели воспитать дочь, — пеняйте на себя.

Дарья Петровна снова громко заплакала. Виктор подождал, пока она затихла, и сказал ей, чеканя каждое слово:

— Перестаньте терять время на бабьи слезы. Немедленно идите к Глинским. Наташа попросит своих квартирантов. Я, конечно, не сомневаюсь, что Тася ничего общего с партизанами не имеет, и скажу свое мнение начальству. Но дочке вашей придется перестроиться, с уважением относиться к завоевателям, иначе она попадет в лагеря. Все! — он повернулся к старухе спиной и пошел к подъезду.

Та продолжала стоять, низко кланяясь вслед офицеру.

Виктор отказался от ужина, приготовленного денщиком, лег на диван и задумался. Трудные дни наступили для него. Правда, как будто он пользуется доверием оккупантов, но кто знает? Весьма вероятно, что за ним все-таки следят и сейчас, только более осторожно и незаметно, чем в первое время. Распускаться нельзя, надо все время быть начеку. А это не всегда легко. Вот даже сегодня пришлось излишне грубо вести себя с матерью Таси. Фашистские шпионы знают русский язык. Об этом его давно уже предупредил через Нину Алексей Кириллович Доронин. Много полезных указаний получает Виктор от Доронина. Иногда ему кажется, что руководитель подпольной организации похож на требовательного и доброжелательного учителя, готового в любую минуту поддержать своего ученика. Хорошо было бы встретиться с ним, поговорить по душам, получить зарядку, но это невозможно.

А именно сейчас надо срочно решать важные вопросы. Вчера к партизанам, помимо тридцати почти здоровых людей, привезли семнадцать тяжело больных. Их надо лечить, за ними нужен уход. Одному доктору Шумилину трудно справиться. У него своих больных более чем достаточно. Наташа неплохой врач. С такой помощницей, как Тася, она могла бы больных на ноги поставить и Шумилину помочь. Партизанскому отряду Елены Цветаевой очень нужны и врач и сестра. План бегства Наташи и Таси к партизанам — надежный, выработан с участием Доронина. Но для его исполнения нужно время. Спешка может привести к провалу.

Как же быть с Тасей? Тася, его чистая Тася, во власти гитлеровских скотов. Но даже ради нее он не имеет права рисковать. Малейшее подозрение коменданта или офицеров, и Елена Цветаева навсегда потеряет свою силу. А впереди важная операция, успех которой зависит от полного доверия к нему оккупантов…

Ночь Виктор провел на диване, не сомкнув глаз. Пепельница была полна окурков.

* * *

На другой день Виктор при встрече с Бринкеном в ярких юмористических красках описал ему разговор с ночной посетительницей.

— Все-таки я прошу вас, помогите освободить девушку, она очень красива и, конечно, ни с какими партизанами не связана, — подчеркнуто небрежно добавил он.

— Красива? — заинтересовался Бринкен. — Тогда ее, пожалуй, действительно следует выпустить. Скоро состоится вечеринка для офицеров — красотка там будет нелишней. Господин Роттермель любит разнообразие, — с отвратительным смешком добавил обер-лейтенант.

Виктор сдержался и спокойно сказал:

— Она, наверное, не прочь повеселиться, но обязательно будет капризничать, отказываться. Я беру на себя уговорить ее.

Бринкен снова гаденько засмеялся:

— К чему офицеру долго возиться с девчонкой, даже очень красивой. Еще уговаривать ее. Приказать — и все. Припугнуть: иначе сгноим в тюрьме, в лагерях. Кстати, вспомнил: эта Лукина действительно не виновата. Мне утром говорил следователь, а вот ваша сестра, господин Киреев, хотя и на свободе, но осталась под подозрением.

— У меня нет сестры, — резко оборвал его Виктор.

Расставшись с Бринкеном, Виктор зашел к следователю, допрашивавшему Тасю, а от него к самому господину Роттермелю. Вскользь брошенные фразы сделали свое дело. Через несколько часов, мучительно тревожных для Виктора, судьба Та си была решена.

Виктор распорядился вызвать в комендатуру старуху Лукину и предупредил ее:

— Вот что, Дарья Петровна, сейчас только от вас зависят жизнь и будущее вашей дочери. Идите к ней в камеру и упросите ее дать согласие прийти на вечеринку к Светлане Кузьминой. Этим она докажет, что не относится враждебно к завоевателям. Если же Тася станет упрямиться, ее не выпустят и немедленно снова арестуют Наташу. Немецкое командование прекрасно осведомлено об их дружбе. Так и скажите своей дочери.

Дарья Петровна испуганно посмотрела на Виктора. При дневном свете, одетый в военный мундир, он показался ей очень важным.

«А в Таську мою влюблен без оглядки», — с тайным злорадством подумала она. Эта мысль принесла ей какое-то облегчение.

Тася встретила мать недоуменно и холодно. Под влиянием Наташи Тася уже научилась отстаивать свое «я», и за последнее время ее отношение к матери изменилось.

Но когда мать искренне расплакалась и Тася увидела ее жалкую морщинистую шею, сползший на плечи заштопанный серый платок, жалость растопила все обиды.

Плача, Дарья Петровна рассказывала, как она ходила к Виктору, потом к Наташе и снова попала к Виктору.

— Вот только согласись на эту их вечеринку пойти, и все, — сказала она дочери. — Непременно согласись, Тасенька, иначе не выпустят.

Девушка гневно крикнула:

— Никогда! И не проси меня об этом, мама!

— Тасенька! — слезы хлынули с такой силой, что Дарья Петровна не сразу смогла заговорить. — Лучше, если в тюрьме сгноят? — с трудом произнесла она.

— Лучше, в тысячу раз лучше! — страстно зазвенел Тасин голос.

Дарья Петровна продолжала дрожать, как в лихорадке. Веки ее покраснели от слез. Она совсем растерялась, перезабыла все, что хотела сказать дочери. Ей уже казалось, что «сумасшедшая» Таська так и останется гнить в тюрьме.

— Наташенька велела тебе соглашаться, — жалобно выкрикнула Дарья Петровна.

— Наташа? Ты неправду говоришь, мама.

— Правду, Тасенька, ей-богу, правду! — старуха истово перекрестилась.

Тася заколебалась.

Воспрянувшая духом, Дарья Петровна зачастила:

— Наташенька так и велела сказать: пусть на все соглашается, она нужна мне очень — дело большое на воле есть.

С ужасом Тася подумала:

«А ведь, действительно, так можно погубить Наташу. Слишком крепкие нити связывают нас. Умнее выйти на свободу и вместе с Наташей решить, как жить дальше».

— Вернуться сюда никогда не поздно, — вслух сказала Тася.

В тот же вечер Тася пошла на квартиру Глинских. Последнее время она избегала бывать там из-за немецких офицеров. Но сегодня ей было необходимо срочно повидаться с Наташей.

Горячо целуя девушку, Наташа со страхом спросила:

— Ну, как ты? Трудно пришлось?

— Трудно, Наташенька! Все мне казалось, не так я себя держу, как надо. Ведь комсомолка я. Дать бы им это почувствовать по-настоящему. Да нельзя — других провалить могу. А ни в чем не повинную изображать — очень уж тошно. Виктор… Благодетель! Ох, и ненавижу я его!

Тася тут же спохватилась. По неписанному закону они не говорили о Викторе. Наташа поняла, и суровая складка залегла между густыми ровными бровями.

— Говори, Тася. Говори все.

— Сердце жжет! — чистосердечно призналась Тася. — Не могу я примириться, что он одним с нами воздухом дышит. Не успокоюсь, пока не уничтожу его! Вот пойти бы на эту вечеринку и насыпать ему яду в стакан с вином.

Наташа подавила вздох. Складка между бровями так и не разошлась.

Подробно расспросив Тасю, как она провела эти два страшных дня и что она собирается делать дальше, Наташа тихо сказала:

— Где наши больные, там и наше место.

— Скорее бы только! — вырвалось у Таси.

Дарья Петровна с удивлением наблюдала за дочерью, уже третий раз менявшей прическу. Во всяком случае в последнее время это на неё было совсем непохоже. Наконец Тася уложила косы короной, заколола их шпильками. Разглядывая себя в потускневшем от времени и сырости дешевеньком трюмо, она тихонько вздохнула: красота не приносила ей радости.

Сейчас, собираясь на бал, Тася вспомнила Виктора и ощутила почти физическую боль.

Когда-то у нее была вера в счастье, в большое, настоящее чувство. Резкий, неуступчивый юноша рядом с нею становился мягким как воск.

Когда Виктора не было, мысль о предстоящей встрече согревала ее. Казалось, у Виктора черпает она силы для нелегкой борьбы с деспотизмом матери.

Мысль, что она любила и человек, которому отдала целиком свое чувство, оказался предателем, вызвала взрыв такой боли, что Тася не выдержала и застонала.

— Что с тобой, Тасенька? Не заболела ли?! — тревожно спросила Дарья Петровна, заглядывая в комнату дочери.

— Я укололась булавкой, — сказала Тася.

Когда молодой унтер-офицер с розовым, чисто выбритым лицом ломаным русским языком сообщил, что он явился за фрейлен Тасей, чтобы отвезти ее на бал, и машина ждет около дома, — Тася уже успела взять себя в руки. Она сдержанно-спокойно простилась с матерью. Дарья Петровна залюбовалась дочерью, — никогда еще она не видела ее такой красивой.

Тася ушла, сопровождаемая унтер-офицером.

Дарья Петровна не знала, радоваться ей или горевать. Вдоволь наплакавшись, она уже собиралась ложиться спать, когда в дверь резко постучали. Вошел незнакомый немецкий солдат, высокий, с длинным угреватым лицом.

— Господин лейтенант Киреев приказали фрейлен Тасе сейчас же ехать на бал. Она слишком долго заставляет себя ждать! — заявил он, нагло рассматривая испуганную старуху. Видимо, гитлеровец выпил лишнее: его маленькие серые глазки мутно блестели, а угреватое лицо нездорово лоснилось.

Старуха сначала растерялась, а потом набросилась на солдата:

— Как так заставляет себя ждать? Да Тасенька, почитай, два часа как уехала. От нас до Кузьминых рукой подать. Я пешком хожу минут пятнадцать — двадцать, а она на машине. Небось, давно натанцевалась…

Солдат не настолько хорошо понимал русский язык, чтобы разобраться в щедро сыпавшихся словах. Он тупо помотал головой и повторил:

— Приказано фрейлен Тасе немедленно ехать!

— Да говорю же я тебе, бестолковый, — рассердилась Лукина, — Тася моя уже часа два на балу.

Гитлеровец вдруг скрипуче расхохотался и направился к внутренней двери, которая вела в спальню.

Дарья Петровна решила, что он заблудился и, остановив его за рукав, указала на выход.

Грубо оттолкнув старуху, солдат рванул дверь спальни и вошел туда. Дарья Петровна поспешила за ним, ничего не понимая. Она со страхом смотрела, как он присел на корточки и заглядывает под кровать.

«Неужто Таську ищет? До чего ж бестолковый! Никак с ним не договоришься. А не случилось ли что с Тасей? На машине поехала, может, разбилась? Сходить самой узнать?»

Она спросила у солдата, прилежно заглядывавшего за небольшой платяной шкаф, стоящий в углу спальни:

— Где господин Киреев? У Кузьминых? — и, получив утвердительный ответ, решительно потребовала: — Веди меня к нему, я сама все расскажу.

Солдат снова захохотал. На этот раз даже с каким-то присвистом.

— Куда нужна старая господину лейтенанту? Дочку давай!

Лукина с трудом уговорила отвести ее к Виктору.

Квартира Кузьминых была залита огнями. У подъезда и в переулке стояли машины. Сопровождаемая солдатом, Лукина прошла с черного хода.

Она ждала Виктора в темном коридорчике около кухни.

До нее доносились звуки музыки, громкие голоса, смех…

«Ишь, проклятущие, — с неожиданной злобой подумала Дарья Петровна. Ей стало жаль свою дочь. — Пьяные ведь они, противные!»

Виктор вышел к ней, слегка покачиваясь, удачно играя роль сильно выпившего человека. Мундир был расстегнут, и Дарья Петровна увидела под ним ослепительно белое шелковое белье.

Глаза Виктора блестели возбужденно и сердито:

— Зачем вы явились? Где дочь? Все миндальничает! До каких пор ее будут ждать?!

В коридор вышел и остановился рядом с Киреевым молодой красивый немецкий офицер. Мундир на нем был застегнут на все пуговицы.

— Что вы, язык проглотили? — крикнул Виктор дрожащей старухе.

Та с трудом выговорила:

— Тася же здесь. Она два часа как уехала.

— Что? — еще громче заорал Виктор. — Издеваться вздумали? Где Тася?

Дарья Петровна ничего не понимала. «Может, спьяну ему мерещится, что Таси нет здесь?» — пришло ей в голову.

Она заговорила просящим тоном:

— И чего вы беспокоитесь? Разве посмела бы Тасенька канителиться? Как только приехали, она скорей пальто и шаль на себя накинула, и пошли. Минуты он ее не ждал.

— То есть как это не ждал? — недоумевающе спросил Виктор.

— Мигом собралась, шаль на ходу накинула, — повторила Лукина.

— Куда же она делась? Сквозь землю провалилась, что ли? — снова закричал Виктор.

— Успокойтесь, господин Киреев, — веско сказал немецкий офицер. — Мы разберемся, в чем тут дело, Задержите старуху и выясните, где ваша машина, посланная за фрейлен Тасей.

— Вы правы, господин Ауэ! — ответил Виктор. — Старуху следует хорошенько допросить. Я сам займусь этим. Но моей машины и шофера нет около дома Лукиных и вообще в этом районе. Ганс проверил все близлежащие переулки, когда вел сюда эту старую ведьму.

— Может, машина разбилась и Тасенька вместе с ней? — плачущим голосом спросила Лукина.

— Странная история! — Ауэ пожал плечами.

— Я ничего не понимаю, — растерянно сказал Виктор. Он, по-видимому, уже протрезвился.

— Поймете после, — зло усмехнулся Ауэ. Виктор удержал резкое слово, готовое сорваться с его губ. Вместе с Ауэ он расспросил Дарью Петровну о мельчайших подробностях Тасиного отъезда. Виктор посылал за Тасей своего шофера. Шофер был уже пожилой человек и совсем не походил на описанного Лукиной молодого немецкого унтера.

— Черт возьми! Какая-то мистификация, — крикнул Ауэ, — откуда взялся этот розовый молодчик?

— Поедем сейчас же по свежим следам, проверим, — предложил Виктор.

Взяв с собой Дарью Петровну, они поехали на квартиру Лукиных. Сзади шла грузовая машина с автоматчиками.

Дарья Петровна с ужасом смотрела, как трое солдат сначала бесцеремонно перетряхнули кровать Таси, потом с шумом открыли дверь шкафа и на пол полетели старенькое Тасино пальто, заштопанная черная юбка, платье, белье.

Капитан Ауэ стоял, вытянувшись, как на параде, и наблюдал за солдатами.

— Не думаете ли вы, что фрейлен Тася все-таки имеет связь с Цветаевой? — насмешливо спросил он Виктора.

Виктор выругался, но тут же спохватился;

— Извините, пожалуйста, господин капитан, не удержался. Неужели проклятая девчонка так ловко одурачила меня?!

Виктор потерял свой самоуверенный тон. Голос его звучал глухо, а в глазах появилось растерянное выражение.

Ауэ внимательно наблюдал за ним.

— Тяжелый и скверный случай, — процедил он сквозь зубы.

В первый момент он заподозрил мистификацию: Киреев отправил красотку со своим шофером в надежное место. Но наблюдения убедили капитана, что Виктор искренне переживает исчезновение девушки и все связанные с этим событием последствия.

— Придется держать ответ перед господином комендантом. — Ауэ старался говорить небрежно, но тон у него был подавленный.

— Я не боюсь! — обычная резкая нотка скользнула в голосе Виктора. — Но мне тяжело и стыдно, что я так глупо обманут. Никогда не прощу! Я буду добиваться разрешения господина фон Роттермеля лично уничтожить Цветаеву.

— Каким образом? — поинтересовался Ауэ.

— Мне нужен танк и весьма ограниченное количество людей. Я уверен, партизанский отряд невелик. Местные леса я великолепно знаю. Найду логово Цветаевой и тогда… — глаза Виктора сверкнули такой бешеной ненавистью, что Ауэ невольно подумал:

«Лучше иметь его другом, чем врагом!»

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ветер гнал по Енисею тяжелые, свинцовые волны. Недавно очистившаяся от льда река, словно стремясь наверстать упущенное время, мчалась к морю. Быстрое движение воды взволновало Марию Михайловну. Она стояла на набережной, и беспокойные думы, такие же стремительные, как течение Енисея, уносили ее к берегам другой реки, к городу, в котором находился сейчас самый близкий ей человек. Ни на одно мгновение не покидала ее тревога за жизнь Николая Николаевича, никогда еще не был он ей так дорог, как в этот тяжелый год войны. Она все время чувствовала присутствие мужа, как будто он стоял рядом, и ей хотелось сказать ему особенно ласковые, ни разу еще вслух не произнесенные слова, которые она нашла впервые здесь, в одиночестве.

Иногда всплывало воспоминание о другом человеке, которого она когда-то любила большой и хорошей любовью, о Степане Чернышеве. Но нельзя было и сравнить первое чувство, пусть искреннее и глубокое, с тем, что она испытывает сейчас, — с ее любовью к мужу.

Когда несколько дней не было письма от мужа, она не находила себе места. Ей казалось, — если Николай погибнет, она этого не переживет.

«А Верочка и Юрик? Что будет с ними тогда? Я и думать так не имею права. Мне каждый из них дороже собственной жизни. А ведь я еще не знаю, где сейчас мои старшие дети и внук».

От всех этих тягостных переживаний Марию Михайловну спасали повседневные заботы, которые принесла эвакуация. Надо было найти квартиру, позаботиться о дровах на зиму, достать кое-какую мебель и еще многое, многое другое. Все это, в условиях лишений военного времени, даже здесь, в глубоком тылу, было совсем нелегким делом.

Вскоре пришли на смену другие, гораздо более сложные обязанности. Взяла их на себя Мария Михайловна добровольно.

В большой сибирский город, расположенный далеко от театра военных действий, прибывало все больше и больше эвакуированных с Украины, Белоруссии, из Центральной России.

Городские власти делали все возможное, чтобы помочь этим людям, проделавшим долгий и трудный путь от родных мест до тихого тыла. Всех нужно было обеспечить работой и жильем. С работой дело обстояло легко — нужда в рабочих руках здесь, как и всюду, была велика. Значительно сложнее было найти в переполненном городе пристанище. Люди сидели на вокзале или бродили по улицам в поисках крова. Почти все они были с детьми. И вот эти малыши вскоре стали особенно дороги Марии Михайловне.

Через несколько дней после приезда в город она шла по пыльной улице. Жаркий, несмотря на конец лета, ветер обжигал лицо и шею.

Детский плач оторвал Марию Михайловну от невеселых дум. Она обернулась и увидела девочку лет пяти, с пропыленными, спутанными волосами. Грязными ручонками та терла большие темные глаза, размазывая по щекам слезы вместе с грязью.

— О чем плачешь, маленькая?

Девочка испуганно посмотрела на незнакомую женщину, перестала плакать, но ничего не ответила.

Марию Михайловну не надо было учить обращению с детьми. Не прошло и нескольких минут, она уже знала все: Нинин папа ушел бить фашистов, тех самых, что чуть не поймали ее и маму. Дома у них было очень хорошо. Мама всегда ходила веселая. А теперь мама все плачет, потому что папы нет и кушать им нечего…

— А где сейчас твоя мама? — спросила Мария Михайловна. — Почему ты одна?

Ответ на свой вопрос она не успела получить: из переулка вышла молодая женщина с такими же большими и темными, как у девочки, глазами. На ней было сильно поношенное шелковое платье и дорогие, но уже рваные туфли, надетые на босые ноги.

Увидев Марию Михайловну, женщина растерянно остановилась. Киреева осторожно заговорила с ней. Тактично предложила временную помощь. Та смущенно отказывалась. И все же в конце концов согласилась. Мария Михайловна убедила ее взять деньги с тем, что она вернет их, когда устроится на работу.

Оказалось, что Валентина Сергеевна, так звали молодую женщину, хорошо знает французский и английский языки и до замужества училась в педагогическом институте на литературном факультете.

В тот же день Мария Михайловна, обратившись в городской Совет, помогла Валентине Сергеевне устроиться на работу в библиотеку. Но могла ли она на этом успокоиться? Ведь не одна маленькая Нина бродила по городу, голодная, бесприютная. Нине еще посчастливилось, с ней была мать. Переселение на восток проходило под бомбежкой, обстрелом, случалось, родители теряли своих детей в поездах, на вокзалах.

Мария Михайловна стала добиваться у городских организаций открытия еще одного интерната для одиноких детей. Одновременно на вокзале начал работать детский приемник, в устройстве которого она также приняла деятельное участие.

Много времени и сил ушло на создание интерната. С трудом удалось получить для него небольшой особняк почти в центре города.

— Для детишек лучше, если они будут у вас под боком. Лишний раз на глаза попадутся, — серьезно сказала Мария Михайловна секретарю горкома партии.

«Молодец эта Киреева! — подумал он, — на вид совсем „бесшумная“, а людей заряжает током высокого напряжения. Работа, которую она проделала за эти дни, далеко не всякому по плечу. Здесь и любовь нужна к делу и уверенность, что ты идешь по правильной дороге».

Прощаясь, он сказал:

— Побольше бы нам таких, как вы.

После того как штат в интернате и детском приемнике был окончательно сформирован, Мария Михайловна стала общественным инспектором по работе с детьми. Ей помогали Валентина Сергеевна и Катерина.

Катерина всем сбоим большим, горячим сердцем привязалась к худенькой кареглазой Ниночке, а за ней и к другим маленьким, чумазым, оборванным ребятишкам, с которыми она встретилась, сопровождая Марию Михайловну в детский приемник.

По-деревенски просто, задушевной лаской пригревала Катерина осиротевших малышей, доверчиво прижимавшихся к ней. Они нередко засыпали у нее на руках, крепко обняв морщинистую шею.

У Катерины было немало дел и дома, Валентина Сергеевна часто задерживалась в библиотеке. Работа фактически свалилась на плечи одной Киреевой.

И сейчас, по дороге из горсовета домой, Мария Михайловна думала, что завтра обязательно надо раздобыть еще десятка три простынь для интерната.

Вернулась домой она поздно. В темной передней ее встретила встревоженная Катерина.

— Верочка наша вся огнем полыхает! Я скорее ей градусник поставила, — гляжу, к сорока подбирается. Так я уж вас не стала дожидаться, сама в поликлинику позвонила. Врач обещался скоро прийти.

Осмотрев больного ребенка, доктор распорядился немедленно послать на анализ «мазок». Страшные слова — «возможно, дифтерит» — так подействовали на Марию Михайловну, что она сразу вся ослабела, ноги ее тяжело вросли в пол.

Врач, немолодой уже человек с бесстрастным лицом, осторожно усадил Марию Михайловну на стул.

— Нельзя так распускаться, — укоризненно сказал он, — неизвестно еще, что покажет анализ. Это — во-первых, а во-вторых, какая бы болезнь ни оказалась у вашей дочки, мой долг вылечить.

Врач ушел. Мария Михайловна подошла к кровати Верочки. Белокурые кудряшки прилипли к влажному лбу. Маленький, пересохший от жара рот был полуоткрыт. Прерывистые хрипы с трудом вырывались из груди девочки. Изредка она стонала, вскрикивала.

В комнату вбежал Юрик:

— Мамочка, я сегодня целых три пятерки получил, — крикнул он с порога и осекся, увидев заплаканное лицо матери.

— Уйди отсюда, мой мальчик, Верочка заболела, ты можешь заразиться.

Только сейчас Мария Михайловна сообразила, что надо немедленно изолировать сына, уберечь его от страшной болезни.

— Иди позови мне Катерину, — уже твердо добавила она.

— Придется нам с тобой разделиться, — сказала Мария Михайловна Катерине. — Я останусь здесь, буду ухаживать за Верочкой, а ты с Юриком во второй комнате. Сейчас же вымойся, переоденься и накорми мальчика.

— Пить хочу!

Голос у Верочки был очень слабый, как будто доносился издалека.

Дрожащими руками Мария Михайловна напоила с ложечки больную. Верочка посмотрела на мать мутными глазенками, прошептала что-то невнятное и снова закрыла их.

Бессонная ночь длилась долго. Верочка то дышала ровнее, спокойнее, то снова металась.

Под утро Мария Михайловна вспомнила, что для детского дома не получены простыни в госпитале.

Не виноваты же дети, что у нее горе. Киреева, как только проснулась Катерина, поручила ей попросить Валентину Сергеевну обязательно съездить вместе с заведующей хозяйством интерната в госпиталь и получить простыни.

Вскоре пришел врач. Вздрогнув всем телом, Мария Михайловна вскочила со стула. Доктор не успел открыть рта, она все прочла в его глазах.

— Только ангина! — сказал он, радостно улыбаясь.

Мария Михайловна неожиданно для самой себя обняла и крепко расцеловала врача.

— А меня-то за что? — смущенно улыбнулся он. И лицо его стало моложе и привлекательнее.

Ангина протекала в тяжелой форме. Мария Михайловна бессменно дежурила у кровати дочери.

Когда Верочка, наконец, встала, трудно было определить по внешнему виду, кто перенес тяжелую болезнь — мать или дочь. Мария Михайловна похудела, в ее по-прежнему пушистых волосах стало значительно больше седины.

Верочка быстро поправлялась. Ее голосок с утра весело звенел в комнатах и во дворе. У Марии Михайловны исчезли скорбные складки в уголках рта, тени под глазами.

Она снова стала работать в детской комиссии, ежедневно бывала в интернатах и приемнике.

С ее участием в городе был открыт еще один детский дом для детей, потерявших родителей.

«Николай, родной мой, — писала мужу Мария Михайловна. — Если бы ты знал, какие чудесные ребята в детских домах. Слов не найдешь, чтобы рассказать о них. А сколько они перетерпели горя, пока попали к нам, — страшно становится, когда слушаешь их рассказы. Мне кажется, я только сейчас нашла свое настоящее призвание. Ведь это такая благодарная работа, такое счастье хоть немного помочь им. Я уже мечтаю: окончится война, родные найдут своих детей здоровыми, обласканными. Вижу сияющие лица и тех и других. Ты, конечно, понимаешь меня…»

Мария Михайловна теперь меньше волновалась за жизнь Николая Николаевича. Из его писем она знала, что ему уже не приходится летать на боевые задания. Николай Николаевич целиком был поглощен работой над своим новым самолетом. И все же он находил время поделиться с женой всем, что переживал сам.

«…Я рад за тебя, Маруся, — писал Киреев жене в ответ на ее последнее письмо. — Скорее бы снова нам быть вместе, столько надо сказать и спросить, а на бумаге совсем не то получается. Да и, признаться, так тоскливо без тебя…»

Каждая строчка, каждое слово были согреты любовью. Мария Михайловна закрыла глаза и ясно, почти как наяву, увидела большую сильную фигуру мужа, его задумчивый взгляд, добрую улыбку.

«Оказывается, даже сейчас, когда так тяжело, можно почувствовать себя счастливой», — смущенно подумала она, вскрывая второе письмо, полученное с этой же почтой. На конверте стоял штемпель того города, куда должна была эвакуироваться Наташа вместе с мужем и Степиком. Рассмотрев штемпель, Мария Михайловна заволновалась: очевидно, есть какие-то новые сведения.

На аккуратно вырванном из ученической тетради листке мало знакомый ей инженер завода просил Кирееву прислать адрес Николая Николаевича. Там были и такие строки: «От вас, матери, я тоже не имею права скрывать то, что пришлось видеть самому. Я только что вернулся на завод, спасся из оккупации, перешел линию фронта. В хорошо известном нам с вами городе переводчиком гитлеровского коменданта служит ваш сын, Виктор. Все честные советские люди, поневоле живущие в оккупации, ненавидят предателя. Он держится нагло, вызывающе, носит мундир немецкого офицера…»

«Вот она долгожданная весточка о сыне. Он, ее Виктор, служит врагам. Не может этого быть!»

Придирчиво проверяла она в памяти день за днем жизнь сына… Он всегда поступал прямо и честно. Куда могла деваться его смелость, гордость?! Виктор — лакей фашистов. Никогда она этому не поверит! Никогда!.. Мария Михайловна разорвала письмо инженера вместе с его адресом на мелкие кусочки. Николай не должен знать об этой гнусной клевете!

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На улице было еще светло, но в кабинете уже стоял полумрак. Николай Николаевич опустил шторы и включил электричество. Со стены на него смотрел знакомый портрет — Мария Михайловна с крохотной Верочкой на руках. Глаза жены улыбались мягко и чуть-чуть лукаво.

«Эх, Маруся, Маруся! Сколько раз ты мне повторяла, что Юрий — чудесный, верный друг на всю жизнь. Вот и ошиблась. Забыл он о нашей дружбе ради дрянного пошленького существа. Забыл о своем человеческом и мужском достоинстве. Жаль мне Юрия, очень жаль, но простить ему трудно. А главное… он какой-то чужой стал…» Киреев был сильно взволнован — сегодня, совсем неожиданно, он дошел до полного разрыва с Юрием Петровичем. Причиной была Ляля Слободинская…

Около месяца тому назад Николай Николаевич узнал от Соколова о его случайной встрече со Слободинской. Оказывается, эта из молодых да ранняя златокудрая особа умело разыграла очередную комедию, когда в указанный срок собрала все свои вещи, плача, простилась с Анной Семеновной и пришла к нему, Кирееву, тоже чуть ли не со слезами.

— Я так виновата перед вами, Николай Николаевич, — говорила она звенящим голоском. — Очень прошу вас не пишите ничего маме и папе. Я потом сама им все расскажу. Сейчас мне еще так стыдно и больно.

Она ехала, по ее словам, на вокзал, торопилась, чтобы не опоздать на поезд.

Николай Николаевич сухо простился и забыл о ее существовании, пока через некоторое время не узнал от Соколова, что она никуда не уезжала из Москвы и даже продолжает работать в редакции.

«Откуда у советского юрисконсульта Слободинского такая дочь?» — удивился Николай Николаевич.

— Я тебя очень прошу, Юрий, — обратился он к Соколову, — ты знаешь, как я загружен сейчас, возьми на себя неприятную миссию, передай этой Ляле от моего имени, чтобы она немедленно, понимаешь, немедленно, уезжала из Москвы, иначе я буду вынужден принять меры и ей придется получить по заслугам.

— Ты слишком строг, Николай, она в сущности еще такая юная.

— А ты — блестящий адвокат, Юрий! Так будь же логичен, пусть твоя юная подопечная сидит под мамашиным крылышком, пока не повзрослеет, и главное, не поумнеет. Она должна уехать к родителям. Пойми, Юрий, небезопасно ее оставлять без контроля. А следить за ней… У кого же найдется время? Да и кому это нужно? Выполнишь мою просьбу?

— Хорошо, постараюсь, — неохотно согласился Соколов.

— Я на тебя надеюсь, Юрий.

Последующие дни Николай Николаевич был очень занят на заводе. Все его время поглощал «К-2». И вот сегодня после долгого перерыва встретился в штабе с Юрием Петровичем. Разговор, сначала спокойный, даже шутливый, вскоре стал резким. Киреев не мог примириться с тем, чтобы в жизнь его лучшего друга вошла такая пустышка, как Ляля.

— Этот вопрос тебя совсем не касается. Я женюсь на Ляле, и теперь вся ответственность за нее падает на меня, — решительно заявил Соколов. — Кстати, меня удивляет, чтобы не сказать больше, твоя заинтересованность в Лялином отъезде. Ты ведь женатый человек… у тебя взрослые дети.

Последние фразы были сказаны в запальчивости. Юрий Петрович сам почувствовал, как далеко зашел, как страшно оскорбил товарища.

Киреев ничего не ответил. Ему стало тяжело, стыдно за Соколова, и он поспешил уехать домой.

Юрий Петрович искренне возмутился, когда Киреев рассказал ему о похождениях иностранного журналиста. И все же ему стало немного грустно. Уедет Ляля теперь далеко-далеко. Возможно, он больше никогда не увидит этих больших наивных глаз. Все же Лялино увлечение Беном несколько расхолодило его. И он решил забыть «златокудрую фею», как мысленно, а иногда и вслух, называл Лялю. Скользнула по жизни и ушла. Случайная короткая встреча… Соколов привык к одиночеству. Несколько лет назад он любил чудесную чистую девушку, ждал большого, настоящего счастья. Невеста его умерла за несколько дней до свадьбы… Забыть ее казалось невозможно… Было ли у Ляли что-нибудь общее с его любимой? Нет! И все-таки она с первого взгляда показалась ему очень привлекательной. Может быть, его тронула тогда ее беспомощность, молодость. Как бы то ни было, но первая искра чувства запала в его сердце еще в тот хмурый день поздней осени, когда машины и пешеходы вереницей двигались из Москвы.

В этот трудный военный год подполковник Соколов жил предельно напряженной жизнью военного летчика. Он не только испытывал самолеты, но и водил тяжелые воздушные корабли со смертоносным грузом в далекие и близкие тылы врага, выполняя ответственнейшие задания командования. Однако, возвращаясь в Москву после боевого полета, подъезжая к квартире Киреева, Соколов с удовольствием думал, что вот сейчас навстречу ему засияют большие голубые глаза. Любуясь Лялей, он невольно вспоминал свою неудавшуюся личную жизнь, ушедшую без радостей любви молодость.

Боевая работа, беспокойные мысли о любимой сестре, от которой он уже давно не получал писем, день за днем постепенно стирали Лялин образ.

Случайная встреча в театре удивила и обрадовала его. Тогда же, рассказывая об этой встрече Николаю Николаевичу, Соколов умолчал о некоторых важных деталях…

В последнем антракте Ляля своим обычным наивно-искренним тоном попросила Юрия Петровича проводить ее домой.

— Тамаре интереснее уйти вдвоем со своим поклонником. Она из жалости взяла меня с собой в театр, я же нигде не бываю. В кино и то ни разу не ходила.

Возвращались пешком по темным московским улицам.

Вдруг Ляля заговорила, волнуясь, сбивчиво…

— Николай Николаевич так недобро поступил со мною. Он обставил все так, что я оказалась кругом виноватой и должна была уехать. Я знала, что рискую, очень рискую, оставаясь в Москве. Но я не могла уехать. Не могла! — последние слова она почти выкрикнула.

— Вам трудно расстаться… — Юрий Петрович споткнулся, подыскивая подходящее слово, и, не найдя, сказал —…с вашим бывшим женихом?

— Каким женихом? — с хорошо разыгранным недоумением спросила Ляля.

— Тот… журналист, из-за которого вы должны были покинуть Москву.

Ляля совсем неожиданно звонко рассмеялась.

— Жених! Бен?! Он же почти рыжий и с веснушками. На что он мне нужен?! Это ведь все Николай Николаевич придумал. Он сказал мне: «Ляля, вас скорее можно было бы простить, если бы вы увлеклись этим журналистом настолько, что во всем ему поверили». Ну, я и сказала, что… собиралась выйти замуж.

— А где сейчас журналист?

— Давным-давно его нет! Исчез, как в землю провалился, — с готовностью сообщила Ляля. На этот раз она говорила правду — Бен позорно бежал.

Прощаясь, Соколов спросил:

— Мне можно будет навестить вас?

— Я буду ждать, очень, очень ждать вас, — ответила Ляля.

* * *

— Почему вы не хотите поехать к родителям? — осторожно спросил Лялю Юрий Петрович.

Он уже более получаса сидел вдвоем с Лялей (Тамара ушла куда-то), говорил о разных пустяках и все время помнил просьбу Киреева. Наконец решился задать вопрос.

— Я не могу, — коротко ответила Ляля.

— Не можете? Что же мешает вам?

— Не надо спрашивать, Юрий Петрович, не скажу.

— Это не простое любопытство, Ольга Александровна. Я должен помочь вам уехать. Я дал слово…

— Слово? Кому? Я ничего не понимаю! — Ляля встревожилась не на шутку.

Юрий Петрович коротко рассказал о своем разговоре с Киреевым. Николай Николаевич находит, что после истории с иностранным журналистом Ляле нельзя оставаться в Москве.

— А вы… тоже этого хотите?

— Вам надо уехать.

— Если так, я согласна. Распоряжайтесь. Что я должна сделать?

— Завтра же подайте вашему редактору заявление об уходе. Я зайду к нему и от имени ваших родителей попрошу ускорить освобождение от работы.

— Зайдете? Проверить? Не беспокойтесь — подам заявление… Уеду… раз вы этого так хотите.

— Не обижайтесь, Ляля, — тихо сказал Юрий Петрович, — совсем я этого не хочу, но так надо.

Он встал и сказал прощаясь:

— Сейчас я буду в Москве довольно долго и, вероятно, сумею вас проводить. Завтра вечером хотел бы зайти к вам, если вы не заподозрите, что «проверяю» вас.

Утром Ляля подала заявление об уходе по семейным обстоятельствам. Ее отпустили сразу.

Во второй половине дня Юрий Петрович зашел в редакцию.

— Не беспокойтесь, все уже в порядке, — вежливо, но сухо предупредила его Ляля, — вот документ. — Она показала свое заявление об уходе с резолюцией редактора. — Теперь пойду отдам в отдел кадров.

— Я подожду вас и потом провожу до дома. Можно? — спросил Юрий Петрович. Ему казалось немыслимым просто встать и уйти.

Дорогой Ляля говорила о самых обыденных вещах, связанных с предстоящим отъездом. Даже поблагодарила Соколова за внимание и помощь. Он взялся достать железнодорожный билет и обещал также отвезти ее на вокзал, посадить в поезд и попросить проводника позаботиться о ней в пути.

— А это вам на дорогу, — Юрий Петрович неловко протянул сверток, который все время держал в руках.

Ляля поблагодарила.

— Конфеты! — сразу определила она, — это же замечательно! Я не решалась пригласить вас пить чай, у меня кончился сахар — пайка мне хватает не больше чем на неделю.

За чаем Ляля шутила, смеялась и вдруг как-то странно притихла. Лицо ее сильно побледнело и стало неподвижным, словно застыло.

— Что с вами? Вам плохо? — испуганно спросил Юрий Петрович.

— Я люблю вас, — печально сказала Ляля.

Какой-то комок в горле мешал Юрию Петровичу говорить. Ляля продолжала сидеть молча, — застывшее олицетворение скорби и отчаяния. Наконец Соколов взял себя в руки:

— Большая вы фантазерка! — ласково произнес он. — Вы забываете, насколько я старше. Впереди у вас целая жизнь, и вы испытаете настоящее, большое чувство.

У Ляли дрогнули губы.

— Не понимаете вы! — с силой вырвалось у нее. — Да и слов не найду… Все слова какие-то обыкновенные… Но нет у меня больше сил скрывать свою совсем ненужную вам любовь.

Со страстной горячностью она рассказала Юрию Петровичу, как с первой встречи полюбила его, все время только о нем и думала. Боялась, что он догадается и будет смеяться над ней. Он-то не догадался, а вот Киреев скоро заметил… предостерегал… намеками…

— А я… все равно… — Ляля стремительно сорвалась со стула и убежала в кухню.

Юрий Петрович поднялся, хотел пойти вслед за ней, но раздумал и снова тяжело опустился на стул.

Ляля вернулась нескоро… Видно было, что она умылась, вероятно, чтобы скрыть следы слез.

«Бедная чудесная девочка! — подумал Юрий Петрович. — Да разве я имею право воспользоваться ее порывом — связать ее жизнь со своей. Что я дам взамен?»

Тамара застала их молчаливыми, сосредоточенными.

— Как тебе не стыдно, Лялька, — громко сказала она подруге, — хорошо же ты гостя занимаешь. С тоски умереть можно!

— Не нападайте, пожалуйста, на Ольгу Александрровну, — это я заразил ее своим невеселым настроением, — устало сказал Юрий Петрович. Ему трудно и неприятно было говорить эти стандартные фразы, но ведь что-то надо было сказать. А что скажешь?

«Совсем я запутался…» — подумал он.

Тамара оживленно рассказывала содержание кинокартины, которую она только что видела. Ляля подавала реплики безучастным тоном, но под конец немного оживилась. Простилась она с Соколовым по-прежнему мягко, сердечно:

— Приходите, я буду ждать вас и завтра, и послезавтра, и… целую вечность…

От Ляли Соколов поехал на квартиру к Николаю Николаевичу. Он надеялся, что в обществе Киреева скорее вернет душевное равновесие. Но ни Киреева, ни Андрея не оказалось дома. Возвращаться в гостиницу, в пустой нежилой номер не хотелось. Юрий Петрович долго бродил по затемненным московским улицам.

Два дня он не показывался у Ляли и не звонил ей по телефону. И только когда у него в кармане был железнодорожный билет, он снял телефонную трубку. Было уже около полудня, но Лялин голос показался ему сонным. Услышав, кто с ней говорит, она радостно попросила:

— Приходите скорее!

За этот короткий срок, что они не виделись, Ляля осунулась, побледнела, глаза ее, казалось, стали больше и ярче. В комнате был беспорядок — на всех стульях висели платья, блузки.

— Извините, пожалуйста, за беспорядок! Я только что начала укладываться.

На полу стоял раскрытый большой чемодан, около него лежал большой квадрат белого картона. Юрий Петрович машинально нагнулся и поднял картон. На него взглянуло юное и радостное Лялино лицо — фотография была очень удачной. Юрий Петрович бережно положил ее на дно чемодана. Ляля внимательно следила за каждым его движением.

— Вот билет. Поезд уходит завтра вечером. У вас будет время спокойно собраться, — но глаза его говорили совсем другое.

— Почему так скоро? — робко спросила Ляля. На лице ее появилось страдальческое выражение.

— На днях я улетаю, а мне хочется самому проводить вас.

— Убедиться, что на этот раз я действительно уехала, — с горечью произнесла Ляля.

— Зачем вы так говорите?! — резко оборвал ее Соколов.

— Не сердитесь на меня… Я злая, потому что очень несчастная. Скажите: вы летите бомбить?

— Я военный летчик.

— Если бы я могла полететь с вами, — тихо, совсем тихо прошептала Ляля.

— Вы там напугаетесь до смерти — над линией фронта такая стрельба. Московская бомбежка показалась бы зам забавой.

Нежный Лялин голосок окреп:

— С вами не боюсь самой мучительной смерти. Жить без вас не могу… не буду!..

Волна захлестнула Соколова. Он сделал попытку выбраться на берег, но шутка получилась натянутой:

— Придется вам записаться добровольцем в армию.

— Куда угодно, хоть на край света, хоть в бой!

Тонкие руки обвили шею Соколова…

Последующие дни прошли в каком-то тумане. Прямой и честный человек, Юрий Петрович, безусловно, верил искренности и силе Лялиного чувства. Единственно, что отравляло безграничную радость, — сознание, что в дни войны, когда Родина в опасности, он отдался личному счастью. Беспокоила и мысль о предстоящем объяснении с Николаем Николаевичем.

«Так-то я выполнил слово? Навряд ли Киреев поймет меня…»

Появлялась Ляля, и он забывал все мучительные сомнения.

Однажды вечером он застал Лялю сильно расстроенной.

— Скажи, что с тобой? Не надо скрывать от меня. Разве я не самый близкий тебе человек?

Ляля прижалась в уголок дивана:

— Тамара смеется надо мной. Говорит, что я твоя любовница, скоро надоем тебе и ты меня бросишь.

— Пойдем завтра же в загс, Ляля. Прости, что я не подумал об этом раньше.

Юрий Петрович уехал вместе с Лялей в приволжский город. Там находился авиационный завод, где он должен был испытывать новый самолет.

В маленькой заводской квартирке Ляля сумела создать кое-какой уют. Сияя счастьем, она засматривала в глаза Юрию Петровичу, стараясь предугадать его желания.

Однажды, провожая мужа на завод, Ляля воскликнула:

— Нет ничего на свете, чего бы я для тебя не сделала!

— Ловлю на слове, брось курить! Хорошо?

Юрию Петровичу очень не нравилось, что Ляля иногда курит.

— Согласна! Дарю тебе свой последний запас. — Она торжественно вытащила из сумочки надорванную пачку «Дели»: — Кури на здоровье!

Здесь, на заводе, занимаясь любимым делом, Юрий Петрович снова обрел почву под ногами. А безоблачная семейная жизнь создавала светлые надежды на будущее:

«Николай Николаевич убедится, что был совсем неправ, — и мы снова станем друзьями».

Юрий Петрович тяжело переживал разрыв с Киреевым.

Первое разочарование в «златокудрой фее» пришло неожиданно, без подготовки.

На рассвете Соколов уехал на аэродром. На этот раз ему предстояли высотные полеты с грузом. Уже запустили моторы, но с юга надвинулась густая облачность.

Летчик-испытатель предложил механикам закрыть машину и идти отдыхать, а сам зашел к военному представителю на заводе. Облака спускались все ниже и ниже, плотно укутывая горизонт.

— По-видимому, испытание придется отложить, — сказал военный представитель.

— Подожду немного, может, прояснится, — ответил Юрий Петрович. Уж очень хотелось ему пойти на высоту именно сегодня.

Через час начался мелкий дождик. Соколов убедился, что сидеть на аэродроме бессмысленно, и вернулся домой.

Час был ранний. Бесшумно, стараясь не разбудить жену, он вошел в комнату. Ляля спала, свернувшись клубочком. Над кроватью стояло облако дыма.

Соколова передернуло: «Неужели Ляля курит потихоньку?» Он нагнулся и заглянул под кровать. У самой стены лежала еще горящая папироска.

Юрий Петрович резко окликнул:

— Ляля, ты курила?

Ляля открыла сонные глаза и отрицательно покачала головой.

— Ты же видишь — я сплю.

— А что ты делала до того, как заснула?

Ляля села на кровати и с неудовольствием пожала точеными плечиками:

— Что еще за допрос? Кто-нибудь наговорил тебе глупостей?

— А это что? — с трудом сдерживая вспыхнувшее раздражение, спросил Соколов.

Ляля растерянно наклонилась, быстро подняла с пола папиросу и, помочив слюной указательный палец, погасила ее.

Виноватый вид пойманной с поличным школьницы едва не рассмешил Юрия Петровича. Гнев улегся. Он с трудом выдержал серьезный тон:

— Стыдно, Ляля! Разве я заставлял тебя давать слово? Близкий человек никогда не обманывает.

Ляля разрыдалась. Юрий Петрович ушел в другую комнату и с трудом заставил себя дождаться, пока она успокоится.

«Нельзя утешать, — таких вещей не следует прощать сразу».

Когда всхлипывания затихли, он вернулся в спальню. Ляля выпрыгнула из постели и повисла у него на шее, прижимаясь к его лицу своим, совсем мокрым от слез.

— Я так нервничала, ожидая тебя. Погода плохая. Вдруг с самолетом что-нибудь случится. И не выдержала, закурила… Прости меня, я никогда больше не буду.

Юрий Петрович успокоил ее:

— Я верю тебе. — Но в глубине души он теперь не верил ей. Его все больше начинала беспокоить жизнь, которую вела Ляля.

«Нехорошо получается. Молодая, здоровая женщина нигде не работает, ничего не делает, когда все, даже школьники-подростки, трудятся для фронта».

На том же авиационном заводе Соколов не раз был свидетелем подлинно трудовых подвигов. И, когда он возвращался с завода домой, ему особенно резко бросался в глаза беспечный вид жены.

Соколов целиком винил себя:

«Ляля — еще так молода, ее легко направить по тому или иному пути. Сам виноват: создал такие условия, что жена оказалась вне коллектива».

Случилось это так: когда по приезде возник вопрос, куда поступать Ляле работать, Юрий Петрович возразил:

— Неизвестно, долго ли мы здесь пробудем. Возможно, я улечу на фронт, тогда тебе лучше уехать к своим, чем оставаться одной в незнакомом городе.

Ляля молча согласилась, и Они уже больше не возвращались к этому вопросу.

Теперь Юрий Петрович решил исправить свою ошибку. Он договорился в заводоуправлении о месте секретаря для Ляли. И осторожно объяснил жене, что ей все-таки надо начать работать.

— Если нам придется временно расстаться, ты останешься в хорошем дружном коллективе.

Голубые глаза сверкнули недобрым огнем:

— Можете не беспокоиться. Я уеду к родителям. Навязываться не стану!

— Какие глупости ты говоришь! Причем тут «навязываться»?

Ляля сказала твердо и раздельно:

— Ни за что! Ни одного дня без тебя я здесь не останусь. Если бы ты действительно любил меня, добился бы перевода в Москву. Мы бы жили, как люди. А здесь, в этой дыре, — я умру!

В этот вечер они так ни о чем и не договорились.

Соколов лежал с открытыми глазами и думал, что жизнь много сложнее, чем он считал, и счастье любви может завести в безысходный тупик.

…Квартира Соколовых находилась недалеко от берега Волги. Когда начался ледоход, треск ломающихся глыб и все нарастающий грохот были слышны даже сквозь не выставленные еще зимние рамы.

Весна в этом году пришла поздняя, но стремительная. Днем на солнце было тепло и земля просыхала прямо на глазах.

Лед на реке прошел. Берег Волги оделся яркозеленой травой.

Ляля ходила грустная, присмиревшая. Под глазами у нее залегли темные круги.

В сумерках она садилась на подоконник, раскрывала окно и слушала Волгу. Юрий Петрович несколько раз заставал ее в напряженно-неподвижной позе.

— Весна действует? — подшучивал он над Лялей. Ляля тяжело вздыхала и молча отворачивалась.

— Чем я обидел тебя? — спросил он однажды, когда ему самому стало невмоготу.

— Не могу я так больше жить, — тихо и печально сказала Ляля. — Надо мной издеваются, пальцами показывают: «Барышня, неженка! Белоручка!» Здесь все такие злые, завистливые. А чем виновата я? Уедем из этой дыры! — она со страстной мольбой бросилась к мужу. — Уедем! Будем жить по-человечески. Я поступлю работать. Ты не будешь меня стыдиться. Я так тебя прошу! Знаю, ты из-за Киреева не хочешь вернуться в Москву. Он тебе дороже. Ненавижу его, ненавижу!.. — Ляля горько расплакалась.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Соколовы переехали в Москву и поселились в гостинице. Ляля все-таки добилась своего, уговорила мужа подать рапорт о переводе на подмосковный завод.

Подполковник Соколов блестяще провел последние испытания новой боевой машины. Такому опытному и смелому летчику командование, конечно, не захотело отказать, хотя он только совсем недавно просился из Подмосковья на Волгу. Соколов тогда скрыл действительную причину отъезда из Москвы даже от такого близкого ему человека, как Андрей Родченко.

О размолвке Николая Николаевича с Соколовым Андрей знал, но не придавал ей большого значения. Ему казалось — Николай Николаевич напрасно погорячился, задел самолюбие товарища, Юрий Петрович сам откажется от дальнейших встреч с Лялей Слободинской.

«И что он в ней нашел хорошего?»

Что Соколов мог жениться на Ляле, ему и в голову не приходило.

«Умный, красивый, мастер полета — и эта дешевая соблазнительница, совсем невозможное сочетание. Молодец, Юрий, что уехал из Москвы, а то эта кукла так к нему липла, что со стороны противно смотреть», — думал Андрей.

От знакомого капитана авиации Андрей узнал о возвращении Юрия Петровича в Москву и адрес гостиницы, где тот остановился.

«Хорошо бы нам вместе съездить на завод, навестить Николая Николаевича, о размолвке пора забыть», — решил Андрей. Киреев теперь редко бывал в городе, он почти не выходил из конструкторского бюро: вся работа по «К-2» велась усиленными темпами.

— Я не удивлюсь, если полковник Киреев в один прекрасный день нынешнего лета сядет на наш аэродром на своем гиганте. Вот только ты, Андрюша, не подведи со своими моторами. Слишком много времени у нашей соседки проводишь, похоже работать тебе совсем некогда… — шутил Костя Мартьянов.

Андрей добродушно отшучивался. Он действительно иногда заходил к Маргарите. Между ними установились теплые, дружеские отношения. Казалось, они понимали друг друга с полуслова, хотя ни тот, ни другой не отличались откровенностью.

«Почему бы Юрию Петровичу не полюбить Маргариту. Он, возможно, сумел бы завоевать ее сердце». — Андрей тут же улыбнулся своим мыслям. — «Я, кажется, готов ради Маргариты в „сваху“ превратиться. Но, пожалуй, она в этом не нуждается».

Вечером Родченко пошел в гостиницу к Юрию Петровичу. Его встретила Ляля, ее искренне обрадовал приход инженера.

— Вы к Юрию, конечно? — кокетливо спросила она. — А он еще не возвращался, сидит на каком-то противном заседании.

Андрея Родченко Ляля знала еще в те времена, когда он работал на заводе в ее родном городе. Молодому конструктору предсказывали большую будущность. Ляля нашла его интересным и не раз на заводских вечерах пыталась обратить на себя его внимание. Но Андрей скользил равнодушным взглядом по ее лицу.

Позже до Ляли донеслись слухи: Родченко безнадежно влюблен в Наташу Кирееву. Наташа тогда уже была невестой инженера Глинского.

— Так и надо этому Родченко! Воображало! — заявила Ляля подруге, сообщившей ей эту последнюю новость.

Но сейчас Ляля решила быть великодушной и «сразить» Андрея любезностью и широким гостеприимством:

— Раздевайтесь, пожалуйста, и заходите. Будем пить чай. Юрий должен скоро прийти.

В этот день Андрей работал на аэродроме с рассвета под холодным осенним дождем и порядком устал. Стакан крепкого горячего чая сейчас казался ему верхом блаженства.

Он молча снял шинель и последовал за Лялей. Она тут же принялась накрывать на стол, искоса бросая на гостя настороженные взгляды.

Чайник, поставленный на электрическую плитку, мурлыкал незамысловатую песенку.

Прервав тяжелое молчание, Ляля спросила:

— Для вас, кажется, неожиданность, что вы меня встретили здесь? Но мы уже несколько месяцев женаты. Юрий почему-то держал это втайне. Боялся огорчить вашего Киреева, который так неудачно напрашивался ко мне в воспитатели.

Передавая гостю стакан чая, Ляля укоризненно сказала:

— Почему вы не поздравляете? Или вы тоже недовольны? — И, не ожидая ответа, весело защебетала: — Конечно, Юрий много старше меня, но я мальчишек и не люблю.

— Хотя, признаться вам по секрету, — добавила она иным, доверительным тоном, — я долго колебалась, прежде чем решилась на такой шаг. Я не согласилась бы выйти замуж за Соколова, если бы не его настойчивость и изобретательность.

— Настойчивость и изобретательность? — переспросил еще не пришедший в себя Андрей, — как это понять?

— Очень просто, — ответила Ляля. — Юрий всеми средствами добивался моей любви. Шел на все, чтобы получить мое согласие и… я не устояла перед силой его любви. Он грозил покончить с собой, если я не соглашусь быть его женой. Не могла же я стать убийцей?!

Ляля эффектным движением беспомощно опустила руки, ее глаза выражали полную покорность судьбе.

«Актерка! Врет все!» — рассердился Андрей, но вслух ничего не сказал. Его молчание Ляля приняла за сочувствие и с увлечением продолжала рассказывать, как она осчастливила Соколова.

В другое время Андрей не отказал бы себе в удовольствии зло вышутить свою неумную и самонадеянную собеседницу, но сейчас ему было не до шуток. Он думал о том, каким тяжелым ударом будет эта нелепая история для Николая Николаевича. Он так любит Юрия, так привязан к нему. С присутствием Ляли в жизни Соколова он никогда не сумеет примириться.

«Эта девчонка может быть не только пошлой, но и опасной, — сказал как-то Николай Николаевич Андрею… А сейчас она — жена Соколова».

— Вы друг Юрия, значит и мой, не правда ли? Не ожидая ответа, Ляля вкрадчиво попросила:

— Помогите мне уломать Юрия, чтобы он не вздумал опять связаться по работе с Николаем Николаевичем. Он мечтает испытывать киреевский самолет и ради этого готов упустить более выгодную работу, я уже все выяснила. Правда, разница не так уж велика, но чего ради бросаться деньгами? Нам каждая копейка дорога. Не век же будем мы жить в гостинице. Я хочу получить квартиру и обставить ее так, чтобы все от зависти лопнули… Куплю ковры, медвежьи шкуры, серебро, сервизы. У Юрия ничего нет, несмотря на то, что он столько зарабатывал. И знаете куда он деньги девал? Сестре посылал… бедным родственникам… Я это прекращу. А тут еще Юрий обязательно хочет устроить меня на работу. А к чему? С голоду мы умираем, что ли? Подумаешь, кто-то скажет ему, что у него жена «барынька». Так из-за этого мне восемь часов «трубить»? Рано утром вставать и бежать на трамвай? Жене Соколова? Дудки! В Москве столько интересного, я здесь и без работы найду чем занять время… Как будто я не имею права иметь собственные, вкусы!

Ляля увлеклась и не заметила, как изменилось лицо Родченко, губы его плотно сжались.

«И это ничтожество называется женой? Да, посочувствуешь Юрию. Как был прав Николай Николаевич…»

Андрей почувствовал, его охватывает злоба. Встать и уйти, бросив на прощанье, что ему противно ее общество.

Сдержав себя, он посмотрел на часы:

— Оказывается, уже поздно, я должен идти. Очень жалею, что не могу дождаться возвращения Юрия Петровича.

Ляля пробовала уговорить Андрея посидеть еще, но он категорически отказался:

— Не могу… Я должен немедленно уйти…

В тоне, которым он произнес эти слова, звучало откровенное презрение.

* * *

Гигантская битва продолжалась на всех фронтах от Черного до Белого моря. Но так как врага уже отогнали на сотни километров от Москвы, жизнь в гарнизоне дивизии Авиации дальнего действия стала много спокойнее. Сигналы воздушной тревоги уже не врывались в ночную тишину. Совсем прекратились путешествия в бомбоубежище. Кое-где в квартирах снова зазвенел детский смех, и неунывающие ребятишки весело засновали в узких проулочках между домами.

Дети играли, весело шумели — совсем почти как до войны, но отцы их редко и ненадолго появлялись дома, а матери тихонько вздыхали и иногда плакали но ночам. Рано утром женщины спешили в штаб узнавать, вернулись ли с боевого задания их мужья, братья. Каждую ночь наши тяжелые бомбардировщики сбрасывали свой смертоносный груз на вражеские объекты в ближних и далеких тылах врага.

Бои становились все напряженнее. Особенно там, где фашистская армия рвалась к Сталинграду. Ежедневно немецкое командование получало истерические приказы фюрера — немедленно и окончательно взять волжскую крепость. Но разве это было возможно? Советские бойцы продолжали отстаивать каждый метр площади в полуразрушенных домах., И если они гибли на своем посту, то это была героическая смерть — ценой своей жизни воины оплачивали жизнь, свободу, счастье миллионов людей, великую победу.

Советская авиация вместе с пехотой, артиллерией, танками уничтожала врага на сталинградской земле. Летчики Авиации дальнего действия участвовали в этих исторических сражениях. Дни и ночи проводили они на аэродромах и в воздухе. Военные инженеры и техники без устали готовили машины к боевым полетам. Количество этих полетов достигало неслыханных цифр.

Подполковник Соколов вместе с генералом Головиным вылетел на Сталинградский фронт. Юрий Петрович был доволен, что снова попал в боевую обстановку. Испытывая самолеты на далеком от фронта заводе, он знал, что делает большое, нужное дело. Но относительное спокойствие в работе и быт, близкий к мирному, раздражали его:

«Что же получается? Я живу вдали от фронта, от боевых дел с молодой женой, которая ничем другим не занята, только „создает мне условия“. Здесь не следует дольше оставаться. Испытание новой машины я закончил, другие испытания будут вести свои заводские летчики. Пора мне сесть на боевую машину».

Поэтому перевод в Москву, в дивизию генерала Головина, его искренне обрадовал.

Правда, Юрий Петрович неизбежно должен был здесь встретиться с Киреевым. А это его мало радовало. Тем более теперь, когда появился, пусть крохотный, червячок сомнения: не поторопился ли он с женитьбой на Ляле? Не следовало ли подождать, проверить и ее, и свое чувство?

Он был доволен, узнав, что и Николай Николаевич и Родченко отсутствуют. Николай Николаевич все время находился на заводе, где строился «К-2». Андрей был занят своими моторами. Все же в любой момент и тот и другой могли появиться в подмосковном гарнизоне. Соколов с облегчением вздохнул, когда ему предложили вылететь в Сталинград.

То, что он увидел там, в разрушенном, героически защищавшемся городе, заставило забыть все личные переживания. Какими мелкими показались они ему. Неужели он, зрелый человек, мог приходить в отчаяние из-за капризов жены? Просто начал закисать в тыловой обстановке. Юрий Петрович вспомнил недавнюю свою жизнь на Волге, тишину, покой природы. Здесь тоже была Волга. Но какая? Воды ее смешались с кровью, бензином, нефтью. Все бурлит, кипит от снарядов и бомб. Река загорается, и огненный поток льется вниз, к морю.

Юрий Петрович был подготовлен — слышал рассказы о Сталинграде. Но то, что он увидел, превзошло все, что он мог представить. Глазам открылась картина, которая потрясла его…

Наш буксирный пароход спокойно и деловито тащил с того берега баржу. Над ним стайкой кружились наши истребители, отгоняя фашистские самолеты.

— Раненых везут! — сказал офицер своему товарищу. Они оба стояли недалеко от Соколова и тоже смотрели на Волгу.

— Отсюда отвезут на тот берег боеприпасы, продукты, и снова возьмут на баржу раненых. И так один рейс за другим. Чудеса! Не правда ли? — Очевидно, рассказывавший был «старым сталинградцем», а его спутник появился здесь недавно.

Шквал огня преграждал путь буксиру, но он упорно шел к цели. Юрию Петровичу захотелось дождаться, когда маленький пароход с большой баржей подойдут к пристани, пожать руки мужественному капитану и его команде. Но надо было спешить — через несколько часов он и его друзья поднимутся в воздух. Скорее бы!

Соколов посмотрел на небо. Оно горело, дымилось. Куда девалась его голубизна? Можно ли назвать «небом» этот мрачный, словно запачканный сажей потолок над разрушенным, но полным небывалых сил городом?

* * *

Юрий Петрович воевал в сталинградском небе самозабвенно. Всю силу ненависти, всю горечь своего разгневанного сердца он вкладывал в удары по врагу, и каждый день, каждый час невидимыми крепкими нитями привязывал его к защитникам города-героя. Каких людей узнал он здесь!.. Не было достаточно сильных и ярких слов, чтобы рассказать о повседневных легендарных подвигах рядовых воинов. Когда он думал о них, — боль и восторг охватывали его с огромной силой.

И когда его отозвали в Москву, в штаб Авиации дальнего действия, Соколов неохотно покидал Сталинград, жалея, что не может остаться там до дня победы, в которой был уверен.

О Ляле думалось тепло. Исчезли, растопились неприятные воспоминания… Окончится война, он сделает все, чтобы Ляля была счастлива с ним. Она еще наивна, совсем неопытна, поэтому иногда говорит и даже делает неумные вещи. Но от всех этих сорняков легко избавиться. Главное, что они оба любят и верят друг другу.

Юрий Петрович приехал к себе в гостиницу под вечер. Ляля, очевидно, собиралась куда-то идти: она была причесана тщательнее обычного и на ней было дорогое нарядное платье.

Увидев мужа, Ляля радостно всплеснула руками и повисла у него на шее.

— Наконец-то, счастье мое! Я так истосковалась без тебя, чуть с ума не сошла!

— Не похоже, глядя на тебя, — добродушно усмехнулся Юрий Петрович.

— Так это же я с тоски. Нет сил одной сидеть. Мысли такие страшные… Я так боялась за тебя, родной…

— Куда ты собралась идти? — спросил Юрий Петрович, целуя Лялю.

— А я познакомилась недавно… в нашем коридоре живет Ксения Борисовна, милая такая. У нее всегда весело. Но теперь, когда ты вернулся, она мне совсем не нужна. — Ляля положила голову на плечо мужа. — Ты вся моя жизнь, радость, веселье! Ты… ты… только ты!

В этот же вечер Ляля познакомила мужа с Ксенией Борисовной. Ему не понравилась молодая яркая шатенка с большими светлыми, но какими-то пустыми глазами и безвольным пышным ртом. Одета она была крикливо.

— Жаль, что вы Лялин муж, — сказала Ксения Борисовна Соколову, окидывая взглядом его высокую мужественную фигуру, — вы как раз в моем вкусе… Но не беспокойтесь, ничего из этого не получится, — я Лялечке покровительствую, она такая прелесть! И умница — какого мужа подцепила! — на полных губах появилась усмешка, а глаза оставались по-прежнему пустыми.

«Страшная бабенка! — решил Юрий Петрович, — такая может человека изуродовать. Ляля совсем не умеет разбираться в людях».

— Пожалуйста, больше не встречайся с этой Ксенией Борисовной. Она совсем неподходящая тебе компания, нигде не работает, ничем не интересуется, кроме развлечений и флирта. Это же позор, во время войны… — резко сказал Соколов жене, как только они остались вдвоем.

У Ляли на глазах заблестели слезы:

— Но ведь я тоже не работаю, тоже ничего не делаю…

— Это надо немедленно прекратить, — перебил ее Соколов. — Ты же стремилась в Москву, чтобы здесь устроиться на работу. Почему ты до сих пор этого не сделала? Тебе надо помочь?

Ляля обняла мужа, прижалась к нему:

— Не сердись, мой дорогой, я пока не хочу связывать себя службой. Получим квартиру, совью наше гнездышко, — тогда другое дело. Ты только представь себе, мое солнышко, я на работе буду занята почти весь день, а тут переезд, хлопоты… Ничего хорошего не получится. Разреши еще немножечко обождать. Можно?

— Хорошо, — устало согласился Юрий Петрович, — но ты должна сейчас же дать мне слово, что прекратишь знакомство с Ксенией Борисовной.

— Но как же… неудобно. Что она подумает, — растерялась Ляля.

— Нас с тобой совсем не должно интересовать, что подумает такая особа, — это же настоящая накипь. Скажи ей, что я тебя просил об этом, и ты не хочешь меня огорчать.

«Какой деспот! Что я, маленькая? Как он смеет указывать мне, с кем я могу и с кем не могу дружить», — зло подумала Ляля, но вслух сказала с кокетливой нежностью:

— Хватит говорить об этом! Я же согласилась, обещала. Я не хочу, чтобы мой любимый огорчался, хмурился.

Юрий Петрович охотно выбросил из головы неудачное знакомство, тем более, что встречи с Лялей были редкие и короткие — он большую часть времени проводил в полетах за линию фронта.

Встречая мужа, Ляля каждый раз уверяла его, как мучительно трудно ей одиночество и сколько счастья приносит с собой он, единственный, любимый.

В действительности же легкая влюбленность, которую она испытывала в первые месяцы замужества, — развеялась как дым. Юрий Петрович уже наскучил ей. Его присутствие связывало ее. Ей приходилось следить за каждым своим словом, изображать чувства, которых у нее не было, — это ее утомляло и даже ожесточало. Зато в отсутствие мужа она отдыхала и развлекалась так, как ей нравилось, стараясь вознаградить себя за напряженную игру. Дружба с Ксенией Борисовной продолжалась.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Письменный стол придвинут вплотную к окну. На широком подоконнике стоят в вазе белые лилии. Степан Дмитриевич поднимает усталые глаза и любуется цветами. До чего же они хороши! Свежие, словно только что умытые утренней росой. Просто не верится, что распустились в этот нестерпимый июльский зной.

Гостиница стоит на берегу залива, но прохлады от близости воды не чувствуется. За полдня, проведенные здесь, Чернышев совсем измучился. Хорошо, что он здесь проездом. Его вызвали по делам в Москву из дружественного иностранного государства, где он работает в советском посольстве уже много лет.

И сейчас он никак не может сосредоточиться над важной докладной запиской: мысли прилипают одна к другой и тянутся бесконечной лентой. А жара все усиливается.

Придется сделать перерыв.

Чернышев решительно встает и идет на балкон.

Здесь воздух раскален не меньше, чем в комнате, но все же дышится легче. Степан Дмитриевич смотрит вниз. С балкона видны одинокие парусные лодки, скользящие по водяной глади залива, и силуэты военных кораблей у выхода в море. Море кажется и далеким и близким. Щедрое солнце позолотило всегда заманчивую, притягивающую морскую даль. Вид чудесный. Город тоже своеобразно красив: остроконечные крыши зданий словно рвутся в небо.

«Интересно побывать здесь, когда окончится война», — думает Степан Дмитриевич.

Раскаленный воздух наполняется шумом моторов. Один за другим появляются гидросамолеты. Рождая фонтаны брызг, они опускаются на воду и рулят к берегу. Бомбовозы, сверкая на солнце белыми крыльями и красными звездами, низко-низко несутся над заливом, спешат на свой аэродром. Где-то в небе урчат истребители. А на земле надрывается звонками проходящий мимо трамвай.

Вечером Чернышев наблюдал, как поднимаются и медленно уплывают ввысь аэростаты воздушного заграждения. А когда на город опустилась ночь, темно-бархатистое небо перерезали вдоль и поперек мощные прожекторы. Они искали воздушных стервятников, несущих смерть и разрушение. Пойманный в перекрещенные лучи, фашистский самолет уводился подальше от города, и там советские истребители вершили над ним скорый и правый суд. Зорко охраняли наши воздушные часовые советское небо. Город стоял во всей своей нетронутой красе: белые здания и сочная буйная зелень ласкали глаз. Даже не верилось, что здесь военное положение.

С первых дней войны Степан Дмитриевич Чернышев стремился в Действующую армию. Он прекрасно понимал значение своей работы, — на дипломатическом фронте тоже шли серьезные, хотя и невидимые для глаза бои. Все же восемнадцатый год все чаще и чаще всплывал в его памяти, тревожил сердце. По ночам снились прежние боевые друзья из партизанского отряда.

Как только началась война, Степан Дмитриевич обратился к правительству с просьбой разрешить ему временно оставить дипломатическую работу и защищать Родину с оружием в руках в тылу врага. Он ссылался на свой прежний боевой опыт. Кое-что из этого опыта могло бы пригодиться сейчас.

Ему отказали, и Степан Дмитриевич подчинился. Иначе он и не мог поступить. Но было тяжело. Тем более, что его лучшие друзья сражались на фронте.

Не удалась у Степана Дмитриевича личная жизнь. От природы он был однолюб и никому не мог сказать тех слов, которые много раз и всегда с новой силой повторял своей единственной Марийке. И хотя Степан Дмитриевич по своей натуре был семьянином, любил детей, но так и не женился на другой. Он все-таки таил надежду найти свою жену. А после встречи с Марией Михайловной понял: немолодой уже дипломат Чернышев любит жену Киреева с той же нерастраченной сердечной силой, с какой любил юную Марийку молодой прапорщик. А она, она счастлива… с Киреевым. Степан Дмитриевич это почувствовал сразу.

«Со временем, — успокаивал себя Чернышев, — я смогу встречаться и говорить с Марийкой без страха, что она догадается о моей неугасшей любви, ненужной ей. А Наташа?» Он страстно мечтал о встрече с дочерью. Международная обстановка была все время настолько сложной, что после того, как он нашел Марию Михайловну, ему так и не удалось выехать на родину… А где он сейчас, в дни войны, найдет свою дочь? Жива ли ока? Как будто дразня, всплыло в памяти: жена держит на руках крохотную девочку и, сияя улыбкой, говорит:

— Во всем мире не найти такой, как наша дочка. Посмотри на нее, Степан!

Дочерняя любовь Наташи тоже принадлежит другому человеку, который воспитал ее и которого она все время считала своим родным отцом.

Письма Наташи за эти годы — сердечные, ласковые. Но иногда ему кажется, что теплые слова участия вызваны только жалостью к одинокому человеку.

Если бы чувство дочери было таким же беспредельно сильным, как его отцовское чувство, Наташа приехала бы к нему, и никакие институтские занятия не могли бы помешать ей. Киреев отнял у него не только Марийку, но и Наташу.

Степан Дмитриевич уже не первый раз приходит к такому выводу. И все же ему нравился Киреев, сильный человек, с большой открытой душой. Такое он произвел впечатление при встрече и таким остался в его воспоминаниях. Горечь утраты смягчалась лишь тем, что Марийка нашла свое счастье с таким человеком, как Киреев.

«Обязательно постараюсь в Москве повидаться с ним», — решил Степан Дмитриевич.

В Москве Чернышева ждала неожиданность. В Наркомате ему передали письмо от Марии Михайловны. Она послала это письмо на всякий случай, не уверенная, что Степан Дмитриевич скоро получит его.

С юношеским волнением читал Чернышев строки, написанные бывшей женой. Мария Михайловна сообщала, что Наташа с мужем и сыном не успели выехать. Это ей удалось узнать путем переписки с работниками завода, эвакуированного за Урал. От них она узнала, что директор на заводе новый, совсем не известный ей человек. Белов с женой погибли в пути — фашисты сбили самолет, на котором летели бывшие руководители завода.

По тону письма чувствовалось, что Мария Михайловна тяжело переживала отсутствие сведений о дочери и внуке.

«Я должен помочь Марийке», — это решение пришло мгновенно и твердо овладело всем существом Степана Дмитриевича.

Ему повезло. Обстоятельства сложились так, что он смог получить двухнедельный отпуск.

Встретиться с Киреевым не удалось, его не было в городе. Но Степан Дмитриевич и не жалел об этом. Слишком мало времени было у него. Ему хотелось сейчас быть особенно спокойным, собранным. Все мысли о своих личных чувствах Степан Дмитриевич упорно гнал от себя. Он приедет как старый, надежный друг — и только.

Катерина сразу узнала Чернышева. Впустив его в квартиру, она поспешила к Валентине Сергеевне. Только полчаса тому назад Мария Михайловна ушла туда вместе с Юриком и Верочкой.

Катерина прибежала запыхавшись, с покрасневшим лицом.

— Гость-то у нас какой! — радостно сообщила она Киреевой. — Скорее идите домой, а я вперед побегу самовар поставлю.

— Какой гость? Скажи, пожалуйста, Катерина, — стараясь не выдать охватившего ее волнения, спросила Мария Михайловна. «Неужели Николай?» — мелькнула радостная мысль.

— Наташенькин отец приехал. Я ж его запомнила, даром, что один раз видела, — зашептала Катерина, наклоняясь к самому уху Марии Михайловны.

— Степан приехал сюда? Какие дела могли привести его в этот город?

Во всяком случае Мария Михайловна была рада его приезду.

За последнее время она очень много пережила. К мучительному беспокойству за судьбу Наташи и внука добавились боль и обида за сына. В том, что это клевета, она была уверена, но росла тревога: что же, наконец, случилось с Виктором? Жив ли он? Больше всего ее волновало: простая ли это ошибка? Спутали ли Виктора случайно с другим предателем, изменившим Родине, или враги погубили ее сына, а теперь в каких-то им известных целях обливают грязью его имя, громоздят одно обвинение за другим. От этих мучительных мыслей лицо ее осунулось, горькие складки легли у губ, под глазами появились небольшие морщинки.

Но Чернышев не заметил этого. Он видел перед собой прежнюю Марию Михайловну. Раскрасневшаяся от волнения и быстрой ходьбы, она протянула ему обе руки:

— Как хорошо, что ты приехал, Степан!

В первый момент они не знали, о чем говорить — слишком много надо было сказать друг другу.

Катерина с увлечением хлопотала у стола. Еще бы, такой гость!

Мария Михайловна рассказала Чернышеву то немногое, что знала о Наташе и Степе. Она продолжала волноваться за них, но верила, что дочь и внук живы.

— Наташу в городе знают и любят. Ее и Степу спрячут от фашистов, — сказала она с такой материнской убежденностью, что и Чернышев невольно поверил в это.

Получилось, что они поменялись ролями. Чернышев приехал успокоить, помочь, а увидел прежнюю Марийку, которая, как и раньше, в трудную минуту жизни старалась поддержать, ободрить его.

— Завтра же утром я постараюсь вылететь на завод, — сказал он. — Там, на месте, я скорее узнаю подробности о семье Глинских. Время у меня еще есть.

…Катерина уже давно уложила детей и сама ушла спать, а Мария Михайловна и Чернышев продолжали говорить о близких им людях.

Мария Михайловна уже рассказала и о Николае Николаевиче и об Андрее, но ни разу не произнесла имени Виктора. Как сказать такое? Конечно, Степан тоже не поверит, что ее сын может быть изменником. Но ей кажется, что, повторяя чужие слова, она все же оставит какой-то грязный след. Стыдно и больно произносить вслух отвратительную клевету.

— А где твой старший сын, Марийка? — осторожно спросил Степан Дмитриевич. Он все время чувствовал: Мария Михайловна что-то не договаривает и, помимо тревоги за Наташу, что-то ее мучает.

«Нести одной эту тяжесть и дальше? Или все-таки поделиться, посоветоваться с преданным другом, умным и чутким. Степан все поймет, поможет ей разобраться. Ведь это не кто-нибудь, а Степан, которому она всегда во всем доверяла», — лихорадочно мелькало в голове.

Мария Михайловна не выдержала:

— Я не хотела говорить даже тебе, Степан… Это так страшно, так гнусно… Мне трудно найти слова…

Степан Дмитриевич проговорил с волнением:

— Я готов все сделать, чтобы помочь тебе!

Но Мария Михайловна даже не заметила этого невольного порыва, ее мысли уже были с Виктором, непокладистым, чересчур резким, но прямым, честным.

Она ничего не утаила из того, что ей тогда сообщили, старалась вспомнить все детали…

— Твой сын, Марийка, не может стать предателем, — решительно произнес Степан Дмитриевич, выслушав ее до конца. — Неужели ты хоть на секунду могла в этом усомниться?

Мария Михайловна встала и подошла к нему. Мягко теплились ее большие, блестящие от сдерживаемых слез глаза:

— Спасибо тебе, большое спасибо, Степан. Я верю в Виктора, ни секунды не сомневалась в нем… Но где он и что с ним? Откуда ползет этот омерзительный слух?

— Забудь все, просто вычеркни из памяти оскорбительное сообщение.

Он немного поколебался: не будет ли Мария Михайловна еще больше волноваться за судьбу сына, если высказать ей свои предположения?

— Вероятно, твой сын работает в оккупированном гитлеровцами городе по заданию подпольной организации. Это очень почетная работа, которую доверяют только самым проверенным, смелым и способным. Ты должна гордиться сыном.

— Спасибо тебе! — Мария Михайловна крепко пожала руку Чернышева.

Постель Степану Дмитриевичу была приготовлена на диване в столовой.

Уходя в комнату детей и прощаясь перед сном, Мария Михайловна попросила:

— Постарайся, пожалуйста, Степан, почаще бывать у нас. Мы все так рады тебе.

Степан Дмитриевич рано утром вылетел на завод и через неделю вернулся в семью Киреевых не один: рядом с ним стоял маленький человечек в матросской курточке и странно знакомыми глазами с интересом разглядывал поочередно Марию Михайловну, Катерину, Верочку, Юрика.

Степан Дмитриевич поднял ребенка на руки:

— Я привез нашего внука, Марийка.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С утра густые хмурые тучи обложили небо и плотно закутали дали. Пошел дождь, мелкий и надоедливый. Он, не переставая ни на минуту, монотонно шуршал по железной крыше. Глинский, полуодетый, тупо смотрел в окно воспаленными глазами. После бессонной ночи лицо его приняло землисто-серый оттенок, под глазами залегли темные круги.

Вчера он снова пережил муки ожидания. Когда вернулся с завода, Наташи дома не было. Сначала Сергей Александрович не беспокоился:

«Наверно, к Тасе ушла». Но приближалась полночь, а Наташа не приходила. Ему стало казаться, что повторяется тот вечер, когда он одиноко сидел у потухшего самовара, пока Наташу допрашивали в комендатуре. Квартиранты, как и в тот раз, отсутствовали.

«Но если Наташу задержали вторично, ее могут не выпустить. Вдруг немцы узнают, что она была знакома с Еленой Цветаевой. Наташа — гордая, не станет же она оправдываться, доказывать, что у нее нет никакой связи с партизанами».

Предположение перешло в уверенность. Глинский в отчаянии заметался.

«Надо сейчас же разыскать Виктора. Он может доказать, что Наташа — добрейшей души человек, только поэтому она так и заботилась о своих пациентах. Откуда ей могло прийти в голову, что этим воспользуются партизаны». — Глинский бросился к телефону и тут же опустил поднятую трубку:

«А если ничего страшного не случилось, и я своими преждевременными розысками навлеку подозрение? Да и Виктор не особенно надежный — слишком быстро он превратился в офицера гитлеровской армии. Наташа, к которой он раньше был так привязан, теперь уже стала ему не нужна. Ведь он даже и не пытался наладить родственные отношения. Нет, к Виктору обращаться опасно, — лучше подождать…»

В душе Сергей Александрович все же надеялся, что и на этот раз все окончится благополучно.

Время шло. И снова ужас охватывал Глинского:

«Наташа, что они делают с тобой…»

Ауэ и Бринкен вернулись под утро.

«У Кузьминых была вечеринка», — вспомнил Сергей Александрович.

Офицеры прошли к себе и не показывались. Сергей Александрович постучал к ним в дверь, но никто не отозвался. Повторить стук он не решился:

«Подведу Наташу, — лучше потерплю еще».

Терпеть не было сил. Глинский тихонько пробрался на кухню и разбудил Ганса. Денщик испуганно заморгал светлыми ресницами:

— Госпожа Глинская ушла вечером вместе с фрейлен Тасей. Не случилось ли с ними что-нибудь плохое?

Глинского передернуло от досады.

«Как это я не сообразил вечером же зайти на квартиру Лукиных. Если Наташи нет там, то Тася знает, где она. Но не будить же ее, как Ганса».

Прошло еще часа два. Сейчас уже можно было идти. Старуха Лукина, наверное, встает рано, хлопочет по хозяйству. Но Сергеем Александровичем овладела какая-то апатия — не хотелось ни двигаться, ни говорить, даже думать…

Голос Бринкена, донесшийся из столовой, подействовал на него, как электрический заряд. Через несколько минут Сергей Александрович в новом костюме садился за стол на свое обычное место. Офицеры удивленно посмотрели на него.

— Господин Глинский, вы, по-видимому, не особенно огорчены потерей? — насмешливо спросил Бринкен.

— Какой потерей? — вопросом на вопрос ответил Сергей Александрович.

Он побледнел до синевы и в первый момент слышал только биение собственного сердца.

— Разве вы не считаете для себя потерей то, что госпожа Глинская находится у партизан? — Бринкен испытующе смотрел на Сергея Александровича.

— У партизан? Вы смеетесь надо мной? — голос инженера дрогнул. Теперь он не сомневался: Наташу пытают в застенке, обвиняют в связях с отрядом Елены Цветаевой.

— Скверный был бы этот смех, господин Глинский, — вмешался молчавший до сих пор Ауэ, — очень скверный. То, что произошло, не смешно, а ужасно. Смеется над нами ваша жена. Она так ловко провела всех.

— Не говорите загадками, господин капитан, — попросил Глинский.

— Загадка уже разгадана. Разве вам неизвестно, что ваша жена вчера исчезла?

— Я ждал ее весь вечер и всю ночь, — глухо ответил Сергей Александрович. — Помогите мне, господин Ауэ, еще раз. Уверяю вас, жена ни в чем не виновата. Она слишком экзальтирована, иногда говорит лишнее. Но слова и дела — вещи разные.

— Бегство к партизанам — это, по-вашему, слово или дело? — грубо оборвал его Бринкен. — Установлено, что госпожа Глинская отнюдь не похищена насильно. Она скрылась вместе со своей подругой, чтобы избежать законного возмездия.

Сергей Александрович понял: офицеры говорят правду — Наташа действительно ушла к партизанам. Он воспринял это как неожиданный страшный удар.

«Уж лучше бы Наташу арестовали, — тогда у меня хоть была бы надежда выручить ее», — тоскливо подумал Глинский. На мгновение ему стало стыдно за такую мысль, но только на мгновение. Отчаяние овладело им. Он уже не обращал внимания на присутствие немецких офицеров и тихо стонал, словно от непереносимой физической боли.

Бринкен с бесцеремонным любопытством разглядывал инженера, словно видел его впервые. Ауэ подчеркнуто отвернулся и стал насмешливо насвистывать опереточный мотив.

— Что же теперь делать? Помогите! — умоляюще произнес Глинский. В глазах его светился слабый огонек надежды.

Офицеры реагировали каждый по-своему: Ауэ возмущенно пожал плечами и не удостоил инженера ответом. Бринкен, наоборот, уселся поудобнее, еще нахальнее уставился на Сергея Александровича и снисходительно заявил:

— Вероятно, господин Глинский, вас пугают возможные последствия? Конечно, наше командование не сразу простит вам преступление, совершенное вашей женой. Но вы хороший специалист, преданы нам, поэтому накажут вас не так уж строго.

— Наташа! Как ты могла так жестоко бросить меня! Ты же знаешь, что я не могу жить без тебя, — со стоном произнес Сергей Александрович, не обращая внимания на слова офицера.

— Фи! Какое малодушие, — рассердился Бринкен, — вы такой интересный мужчина, наше командование считает вас очень способным инженером. Великая Германия примет вас. Зачем же вам жена-большевичка, преступница? Успокойтесь, вам скоро предоставят возможность взять себе красивую женщину.

Сергей Александрович смотрел на Бринкена непонимающими глазами.

— Помогите мне вернуть мою Наташу — и я всю жизнь буду благодарить вас, — с рыданием вырвалось у него.

— Фи! — повторил Бринкен, — как это недостойно: мужчина плачет из-за… — Он грубо выразился в адрес Наташи.

— Советую, господин Глинский, выбросить из головы все эти глупости, — резко сказал Ауэ. — Вам следует подумать о своей репутации. Она сильно подмочена сейчас. А вашей африканской страстью вы окончательно погубите себя. Нам не нужен муж большевички. Если вы будете упорствовать, ваше место не на заводе, а в концлагере.

«Негодяи! Скоты!» — с бессильной яростью мысленно повторял Сергей Александрович. Он выскочил из-за стола, на ходу сказав:

— Извините меня, господа офицеры, мне плохо!

— Скорее поправляйтесь, — с оттенком угрозы бросил ему вслед Ауэ.

Вокзал был оцеплен войсками. На первом пути стоял длинный поезд, составленный преимущественно из товарных вагонов. Около вокзала собрался народ. Люди стояли молча, хмурые, отчаявшиеся. У многих женщин были покрасневшие от слез глаза. Несколько старух попытались прорваться на перрон. Солдаты прогнали их прикладами. Долго не затихали горькие причитания и приглушенные проклятия.

— Пустите проститься. Дочка — одна у меня! Весь свет в ней! — Старая женщина, прямая и крепкая, несмотря на свой возраст, ринулась на цепочку солдат и тут же упала от удара. Ее начали пинать сапогами. Встать уже не было сил, и старуха с трудом поползла. В этот момент поезд медленно двинулся, резкий паровозный свисток утонул в душераздирающих криках. Кричали в вагонах женщины, девушки и подростки. Надрывались криком провожающие.

Поезд уже ушел, а толпа у вокзала все не расходилась. Плач, стоны не затихали…

— Разогнать! — скомандовал офицер. Солдаты двинулись на толпу, началась давка.

— Что здесь происходит? — спросил Виктор Киреев ехавшего вместе с ним работника комендатуры.

— Русских баб отправляют в Германию, а родные их вой подняли.

— Можно подумать, что на смертную казнь провожают или хотя бы на фронт. Какой идиотизм!

Он собирался рассказать о том, что видел на привокзальной площади, полковнику Роттермелю, но тот встретил его сухо-официально. Заметно было, что настроение у коменданта неважное. Последние дни Роттермель начал смотреть мрачно на будущее. Сводки об отступлении немецкой армии на Восточном фронте приводили его в замешательство. А когда эти сводки, отпечатанные в подпольной типографии, начали появляться в витринах для объявлений, на стенах домов, на заборах, — он зверел от бешенства. По его приказам тюрьмы переполнялись виновными в неуважении к оккупантам, в распространении слухов о близкой победе русских и заподозренными в связи с партизанами. И все же за последнюю неделю два склада с боеприпасами взлетели на воздух, фашистский эшелон свалился под откос. Только вчера на строго засекреченном аэродроме подорвались несколько фашистских самолетов на собственных бомбах. При проверке причин взрыва были обнаружены мины. Однако советские патриоты действовали так умело, что гитлеровцам не удалось зацепиться за ниточку и распутать клубок. Люди Цветаевой действовали неожиданно и смело. По-видимому, у них были надежные, крепкие связи с местным населением — несколько человек арестованных по дороге в тюрьму были отбиты во-время явившимися партизанами. После того как начальник гестапо сообщил Роттермелю, кто были эти арестованные, — комендант рвал на себе волосы:

— Поймать главарей и так преступно-глупо упустить их!

Он приказал расстрелять охрану, проворонившую беглецов. Но легче от этого ему не стало.

— Партизаны наглеют из-за таких безмозглых трусов, как вы! — кричал он на своих подчиненных.

Дисциплинарные взыскания сыпались щедро. Даже Ауэ, бывший, благодаря своим родственным связям с комендантом, на привилегированном положении, тоже поблек и потерял свой независимый вид.

…Карательные отряды прочесывали леса, но партизан так и не обнаружили. Те словно сквозь землю провалились. Лейтенант Киреев после похищения его сестры и Таси Лукиной обращался к коменданту с просьбой послать его на поиски отряда Елены Цветаевой.

— Разрешите взять один танк и сотню бойцов, — просил он, — я же танкист. А в этих лесах знаю каждый кустик. От меня никто не спрячется.

Однако полковник Роттермель не давал согласия. Трудно было понять: то ли он не хотел рисковать жизнью своего переводчика, к которому уже успел привыкнуть, — Киреев считался его любимцем, — то ли комендант не решался доверить такую операцию русскому.

Так или иначе, а хорошо продуманный и тщательно подготовленный Киреевым совместно с Дорониным план срывался. Настаивать было рискованно — можно вызвать подозрения. Виктора это очень тревожило. Он уже мысленно видел картину боя в лесу: танк, неожиданно повернутый против гитлеровских солдат, стремительный налет партизан под командой Егорова. А потом… Он сможет сбросить маску и остаться в отряде. Какое это счастье стать снова самим собой, не следить за каждым своим словом, жестом, не бояться выдать себя взглядом. Стыдно признаться, но он так смертельно устал… А Тася? Что, если ненависть, отвращение к предателю навсегда опустошат ее душу и он не сумеет пробудить в ней прежнее чувство? А его чувству нет границ — мир тесен для него. Он-то именно так и любит Тасю!

О Тасе подумал Виктор и сейчас в кабинете коменданта:

«Какое счастье, что эти скоты уже не в силах протянуть к ней свои грязные лапы».

— Что нового, лейтенант? — прервал его думы Роттермель. Виктору была поручена негласная работа: выявлять в городе «опасные элементы».

«Хотя местные жители и ненавидят Киреева, но все же он русский, при случае с ним скорее разоткровенничаются», — рассуждал комендант. Ему хотелось проверить самому и доказать гестапо полную лояльность своего переводчика.

Виктор сначала забеспокоился. Но, получив разъяснение от Доронина, понял: его работа осложнилась, стала более трудной, ответственной, опасной — и все. Нина передает ему списки лиц, которых желательно уничтожить. Он выбирает из этого списка одного — двух. Действует осторожно, и только в том случае, если обстановка благоприятствует. В итоге уже удалось избавиться от нескольких провокаторов и в то же время Роттермель остался доволен.

Сейчас Виктор с явным сожалением ответил на вопрос коменданта:

— Ничего нового, господин полковник.

В кабинет вошел городской голова Шулейко. Бледный от испуга, он дрожащим голосом попросил коменданта дать ему вооруженную охрану и на дневные часы.

— Почему? — удивился Роттермель.

Шулейко протянул лист бумаги, исписанный крупным детским почерком. Комендант прочел вслух. Партизаны грозили возмездием, если городской голова не будет честно защищать интересы населения.

— Я нашел это на своем письменном столе, — с трудом выговорил Шулейко. Виктор презрительно усмехнулся:

— Подобные декларации я уже получал несколько раз, и тоже с доставкой на дом. Они отправлялись мною незамедлительно куда следует: в помойное ведро. А вы такими пустяками морочите голову господину коменданту.

— Разве подобная дерзость не заслуживает внимания господина фон Роттермеля, — искательно возразил Шулейко, повернувшись в сторону Виктора.

Тот молча пожал плечами. Ни в грош не ставил Виктор трусливого подхалима Шулейко, мечтавшего сделать карьеру у оккупантов и поэтому готового на любые услуги для них. Он давно уже утратил и свой гонор и свой блестящий вид.

— Почему вы молчали об угрозах партизан? — напустился на Виктора комендант, когда Шулейко, получив разрешение на охрану, ушел, низко кланяясь.

— Я могу только повторить: мне было стыдно поднимать тревогу, отнимать у вас время из-за таких пустяков.

— Смелость — прекрасная вещь, но потрудитесь найти ей другое применение, — сухо оборвал комендант и, раздражаясь, прикрикнул: — Вы ослепли, лейтенант?! Партизаны наглеют с каждым днем. Наши люди не успевают срывать листовки, расклеенные не только на окраинах, но и в центре города. У вас в квартире безнаказанно побывали партизаны или их подручные, а вы считаете это пустяком, не стоящим моего внимания?! Непростительное легкомыслие. Мальчишество!

Немного успокоившись, он сказал:

— Надо найти более полезное применение вашей храбрости, лейтенант. Завтра поздно ночью ожидается прибытие обоза с продуктами из дальних районов. По моему приказу в лесу по пути следования обоза будут расставлены дозоры. Отберите надежных людей и проверьте эти дозоры. Сейчас, когда русским немного подвезло на фронте, некоторые наши солдаты распустились. Возлагаю на вас ответственность за благополучную доставку продуктов до железнодорожной станции.

Виктор приложил все усилия, чтобы скорее уйти из комендатуры. Ему было необходимо поставить в известность своих и договориться, как действовать, как извлечь из этого поручения возможно больше пользы.

Мрачное настроение снова охватило Виктора. Он будет в лесу, рядом со своими, советскими людьми, и останется для них тем же мерзким предателем. Эта новая встреча даст партизанам новую пищу для разговоров о продажном шкурнике Викторе Кирееве. Наташа и Тася будут молчать, страдать и ненавидеть. Виктор подавил невольный вздох:

«Чуть потянуло свежим ветерком — сразу раскис».

Он подтянулся и вышел ровным шагом уверенного в себе человека. В этот час улицы в центре города были еще многолюдны. Встречные жители заметно сторонились лейтенанта Киреева. Он, казалось, не обращал на это внимания, на его лице застыло высокомерно-презрительное выражение.

— Ишь какой задавала! Прямо фашист! — крикнул прямо в лицо Виктору плохо одетый подросток, — и тут же юркнул в проходной двор. Виктор небрежно махнул рукой и пошел дальше. Он был занят своими мыслями, но все же его внимание привлекло странное поведение многих прохожих: они отворачивались от расклеенных всюду объявлений, несколько человек прошло боком, не оглядываясь.

«Приказ коменданта в действии», — вспомнил Виктор.

Вчера Роттермель, взбешенный появлением сводок Советского информбюро на стенах домов, приказал оповестить жителей города: тот, кто осмелится читать листовки партизан, будет расстрелян на месте.

Виктор еще не знал, что сегодня рано утром солдаты схватили семилетнего мальчика в тот момент, когда он, шевеля губами, старательно водил пальцем по строчкам с воззванием к жителям города не подчиняться оккупантам. Солдаты, точно выполняя приказ, пристрелили малыша и ушли, оставив труп около деревянного щитка с объявлениями.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Ночь… За городом — тишина. Ровным густым слоем лежит темнота, не нарушаемая ни одним движением, ни одним звуком. Сливаясь с темнотой, бесшумно двигается маленький отряд. И лейтенант Киреев, и его солдаты одеты в маскировочные костюмы. Неожиданно возникают они перед дозорными, едва слышно раздается пароль, и снова все смолкает.

Отряд углубляется в лес. Уже проверены все дозоры. Ударом приклада разбужен уснувший на посту солдат. Завтра его ждет тюрьма, а может быть, и смерть. Так сказал лейтенант Киреев. Солдат стоит и дрожит не то от холода, не то от страха…

Виктор окончил проверку дозоров и теперь ждет обоз с продуктами, чтобы сопровождать его на станцию. Но в лесу по-прежнему тихо.

«Наверно, Саша Егоров со своими людьми уже близко, может быть, тоже притаился в темноте, ждет. Ребята, конечно, недовольны, что придется оставить фашистам столько продуктов. Но что же поделаешь? Такова на этот раз цена моей „репутации“! А вдруг даже после такой щедрой платы мне не удастся увести танк? Но теперь уже все равно я не имею права менять план действий. Скорее бы только…»

Наконец в ночи послышался неясный скрип многочисленных колес, приглушенный говор немецких солдат. И сразу лес зашумел: раздались беспорядочные выстрелы. Партизаны окружили обоз. В темноте не было видно, какое количество людей нападает. Выстрелы раздавались с разных сторон. Охрана залегла в кюветах дороги и оттуда пыталась отстреливаться без надежды на успех. Тут-то и выступил из засады крошечный отряд лейтенанта Киреева.

— Первая рота — в тыл партизан! Вторая за мной! Замкнуть кольцо! — во всю силу своих легких скомандовал Виктор, бросаясь туда, где шла нерешительная перестрелка.

Весь отряд Виктора состоял из двадцати пяти солдат. Но кто разберется в лесу, плотно укутанном тьмой, двадцать пять или двести человек привел с собой лейтенант Киреев. Во всяком случае партизаны немедленно бросили обоз и поспешно исчезли.

…Рассказ о ночном происшествии в лесу просочился в город очень быстро. Виктор стал героем дня. Одни отзывались о нем с ненавистью, другие с восторгом.

— Вы слышали, как ваш родственник заслужил благодарность господина коменданта? — спросил Сергея Александровича Бринкен. — Способный человек лейтенант Киреев, хотя и русский. Теперь его к награде представят, — нотка зависти проскользнула в голосе обер-лейтенанта.

Глинский ничего не знал и с интересом выслушал всю историю с начала до конца. В первый раз за эти дни он оживился. Виктор в чести у командования, значит, с его помощью можно добиться многого, — это — во-первых. А во-вторых, — Виктор лично способен на такой храбрый поступок, как схватка с партизанами. Очевидно, ему по-прежнему «море по колено». Если бы он только захотел помочь…

Со дня исчезновения Наташи Сергей Александрович старался реже встречаться со своими квартирантами-эсэсовцами. Уходил на завод, когда они еще спали, и возвращался поздно ночью. В работе он искал забвения. Работал много и успешно.

«Для кого?!» — мелькал иногда страшный вопрос.

Оккупанты по-своему истолковали его рвение: хочет заслужить прощение и прежнее доверие.

После бегства Наташи Сергея Александровича перевели на другую, менее важную и хуже оплачиваемую работу. Но он не обратил на это внимания. Мысли его всецело были заняты только одним: что предпринять, чтобы снова быть вместе с Наташей. Ради нее он тоже ушел бы к партизанам, но где и как их найти? А главное: там, конечно, сразу выплывет наружу его обман. Наташа узнает, какой он «подпольщик» и откажется от него навсегда.

Сергей Александрович вспомнил первые дни оккупации, когда он тоже был один, без Наташи. Тогда он метался и тосковал, не зная, что с ней, что с сыном. Но в те дни ему все же было легче, он еще не завяз в липкой паутине лжи и предательства. Все-таки он и сейчас еще не сдастся. Попытается вернуть Наташу. Виктор — вот кто может помочь ему.

Лейтенант Киреев был удивлен визитом своего шурина, однако принял его вежливо, даже послал денщика в магазин за вином.

Сергей Александрович начал с поздравлений. В глазах Виктора мелькнул былой насмешливый огонек:

— Я очень польщен, что мои скромные боевые успехи привели вас в мою обитель. До сих пор вы не решались удостоить меня своим посещением.

Сергей Александрович забормотал что-то совсем невнятное. Виктор невозмутимо ждал.

С трудом подбирая слова, Глинский изложил цель своего прихода. Он не скупился на комплименты, — ведь теперь Виктор был его единственной надеждой.

— Правильно я вас понимаю? Вы просите меня силой или хитростью изъять от партизан Наташу и доставить ее сюда, в город? — спокойно, слишком спокойно спросил Виктор.

— Прошу вас, даже не прошу — умоляю: верните мне Наташу любым путем, и я всю жизнь буду вашим неоплатным должником, — горячо сказал Глинский. От волнения он совсем не замечал, как неузнаваемо изменилось лицо его собеседника.

Виктор вскочил, сжимая кулаки:

— Я порвал с сестрой все родственные связи. Она ненавидит меня, считает заклятым врагом. Но я не хотел бы видеть ее на виселице. А вы? И это называется «любовь». Позор! Вы отвратительный эгоист!

— Вы не поняли меня! — хватаясь за соломинку, крикнул Глинский. — Я сделаю все, чтобы вымолить Наташе прощение. Я уверен, что она сейчас сама жалеет об опрометчивом поступке. Ей не место в лесу среди огрубевших, одичавших людей. Помогите вернуть ее в культурную обстановку, еще раз прошу вас.

— Вон, мерзавец! Сию минуту вон!.. — голос Виктора гремел с такой силой, что в ответ зазвенели на столе хрустальные рюмки.

Сергей Александрович сорвался с места и бросился к выходу. В подъезде он столкнулся с денщиком Виктора. Тот держал в каждой руке по бутылке и недоумевающе посмотрел на гостя.

Как избитый пес ползет в свою конуру, так и Глинский вернулся домой. Больше всего на свете он боялся, что его в таком состоянии увидят его квартиранты. Поэтому он с необычной для него осторожностью вставил ключ в замочную скважину и, бесшумно открыв двери, на носках добрался до спальни. Никто не заметил его возвращения. Оба офицера были дома. Они продолжали говорить так громко, что некоторые фразы доносились до слуха Сергея Александровича, но не доходили до его сознания. Он был весь во власти только что пережитого: получилось, что Виктор, предавший Родину, давно потерявший облик советского человека, друг фашистских офицеров, — оказался морально выше и чище, чем он, инженер Глинский. Виктор прав, тысячу раз прав: если Наташу силой вернут сюда, — ее сразу же арестуют, замучат, повесят. На прощение рассчитывать нельзя: от Наташи не добьются покорности и она не выдаст товарищей, а в глазах фашистского командования — это страшное преступление. Как же он сам не подумал об этом? Мог своими руками обречь Наташу на верную смерть. Но где же выход? Неужели выхода нет? Если Наташа потеряна навсегда — в чем же смысл его жизни? Как могло получиться, что Наташа и он оказались в разных, враждебных друг другу мирах? Ведь он так любит ее!

Еще и еще раз Сергей Александрович пытался найти лазейку, которая привела бы к Наташе. Со дня на день он ждет сына. Степа пока облегчит ему мучительное ожидание встречи с женой. Как бы ни кончилась война, куда бы она их ни раскидала, — он сумеет найти жену, мать своего ребенка. Это его право. И если он придет к ней вместе со Степой, покорный, любящий, возможно, Наташа и простит его. Ведь война с ее ужасами тогда будет позади. Может быть, он сумеет вернуть хотя бы кусочек счастья.

…Голоса офицеров становились все громче и громче. Видимо, их увлекла тема разговора. До Сергея Александровича долетела фамилия Киреева, на этот раз он прислушался.

— Нет, и среди русских, пусть редко, но все же есть люди, которых можно принять в наше общество. Лейтенант Киреев еще резок, не совсем уступчив, но это естественно: он молод и в свое время получил большевистское воспитание. Его придется перевоспитать. Он стоит того, чтобы им заняться. Чертовски талантлив и смел, — говорил Ауэ. — К сожалению, этого нельзя сказать про его родственника, инженера Глинского, — небрежно бросил он.

— Не понимаю, почему продолжают церемониться с этим слизняком? — сказал Бринкен.

— Все-таки он знающий свое дело специалист. Благодаря этому приносит нам существенную пользу. Иначе его давно уже вздернули бы для устрашения жителей вместо большевички-жены, о которой он не перестает плакать. Я хотел вчера послать к нему Фридриха Томфорде с сообщением, что его сын погиб, ко решил обождать — моторы сейчас особенно нужны, а это жалкое существо из-за своих глупых переживаний может совсем выйти из строя.

Сергей Александрович скачком очутился в комнате офицеров. Он не думал в этот момент ни о чем другом: сына нет и пропала последняя надежда на примирение с Наташей.

— Мой Степа?! Что с ним?! — крикнул он прямо в лицо офицерам.

— Подслушивать недостойно порядочного человека, господин Глинский, — с презрением сказал Ауэ. Он первый пришел в себя после неожиданного появления инженера.

— Из-за подохшего щенка, ублюдка большевички, поднимать шум! Позор! Убирайтесь-ка вон отсюда! Сию же минуту! — заорал Бринкен.

— Бон! — негромко повторил Ауэ. Он снял со стены стек и толкнул им Сергея Александровича в плечо.

Глинский не помнил, как очутился у себя в спальне.

— Степа! Степа! — он скрежетал зубами от боли. Сначала он ни о чем не мог думать, только о потерянном сыне. Потом вспомнил: сегодня его дважды выгнали, как паршивую собаку.

За окном стояла глухая ночь. Сергей Александрович лежал в ярко освещенной спальне. Он не раздевался, даже не снял ботинок. Все равно заснуть бы ему не удалось. Вокруг была пустота, страшная, давящая пустота. Когда-то, давно-давно, у него были жена, сын, интересная работа, коллектив людей, уважающих его. А сейчас он — лакей, прислуживающий врагам своей Родины. Остаться и впредь на положении лакея? Был момент, когда он готов был на это — верил, что другого выхода нет и не может быть. Правда, он тогда рассчитывал, что будет равноправным членом общества, как ему казалось, «культурных и гуманных людей». За последние дни он успел убедиться, какова у них культура и насколько они «гуманны». Сейчас, когда оккупантов начали бить и они уже больше не могут рядиться в тогу милостивых победителей, — их мерзкое звериное нутро выползает наружу. Сергей Александрович уже понимал — советские люди идут к победе и на фронте и в цехах заводов. А когда придет эта победа, завоеванная руками миллионов, что скажет своим соотечественникам он, инженер Глинский, которому советская страна так щедро дала знания? Всю войну он живет тихо, спокойно, с собственной машиной, работает на фашистов, помогает им. Разве это можно когда-нибудь искупить? Разве можно простить? Ведь он — предатель!

Почему он попал в такой страшный тупик? Трудно было ответить на этот вопрос. Мысли, одна беспощаднее другой, приходили в голову. Ему вспомнилось и его восхищение всем иностранным, и высокомерное пренебрежение к окружающим людям. Да, своих людей, близких, кровных, он не умел ценить! Ему казалось, что он способнее, умнее, образованнее своих товарищей, привык смотреть на них сверху вниз. Если его одергивали, считал это несправедливостью, плохо замаскированной завистью. Так и жил для себя, для своей карьеры. Многие считали его эгоистом. Что ж, видно, так именно и было. А тут эта встреча с Наташей, перевернувшая все в его жизни. Он и сам не мог понять, почему вдруг жизнерадостная сероглазая девушка стала для него дороже всего на свете. Он нравился женщинам. Среди его поклонниц были и более красивые, чем Наташа. Но они только льстили самолюбию, а не затрагивали сердца. А как затронуть сердце Наташи? Этот вопрос он задал себе, когда понял, что полюбил.

Наташа ему симпатизировала, охотно бывала в его обществе — и только. Он боялся, что не добьется от нее взаимности. Наташа жила слишком спокойной и счастливой жизнью. Ничто ни разу не омрачило ее детства, ее юности. А тут еще выяснилось: у него есть соперник, и опасный соперник — инженер Родченко. Никто не говорил об этом, но разве от любящего человека утаишь. Не было для Сергея Александровича тайной и то, чего не понимала сама Наташа: она тянулась к Андрею Родченко. Вот тут-то и началась борьба за Наташу. Но успех был еще совсем незначительный, когда он случайно узнал семейную тайну Киреевых.

— Сама судьба идет мне навстречу, теперь-то я завоюю Наташу, — решил Глинский. Любовь ослепила его. Колебался он недолго…

Мысль о том, что вдруг Наташа узнает о доносе, первое время преследовала его, отравляла счастье. Потом постепенно он успокоился. И вот все всплыло с новой силой. Сергей Александрович с отчаянием думал сейчас о том, что свою жизнь с Наташей он построил на обмане. Обманом женился на ней, обманом пробудил у нее чувство восхищения смелым подпольщиком. А служба у оккупантов, на которую он пошел из-за трусости, из-за той же, как ему казалось, любви к Наташе? Но как непрочен такой фундамент! Вот все уже рухнуло, и он оказался погребенным под осколками. Жить дальше? Если ему даже удастся встретиться с Наташей, — она прогонит его, так же, как гнали его сегодня Виктор и офицеры. Одного этого достаточно, чтобы покончить все расчеты с жизнью, собственной отвратительной жизнью.

Хорошо, предположим, он не решится умереть сейчас. Что же ждет его завтра? Опять идти на завод, тянуть рабочих, тянуться самому ради победы «великой Германии» над советской Россией. Теперь, когда исчезла надежда вернуть любовь Наташи, все стало бессмысленным и непосильным, а главное страшным. Страшно смотреть в глаза рабочим, страшно говорить с фашистами, страшно встречаться с ними…

За окном по-прежнему была непроглядная ночь. Сергей Александрович приподнял край занавески и тут же опустил ее.

Когда же наступит рассвет?

А впрочем, к чему? Ночью еще лучше. Он посмотрел на большой крючок, вбитый в стену. Здесь когда-то висели старинные бронзовые бра. Наташа попросила их снять.

«Надо что-то написать… Но кому? Наташе?.. Все равно до нее не дойдут последние его слова, Бринкен и Ауэ распечатают письмо к жене, будут издеваться».

— Как я ненавижу их! — прошептал Сергей Александрович. Он схватил большой лист ватмана и вывел огромными буквами:

«Подыхайте скорее, фашистские скоты!»

Чтобы офицеры не услышали шума его шагов, Глинский снял ботинки и в одних носках подкрался к их двери. Клей был свежий, крепкий.

«Не скоро отдерете», — злорадно подумал он, любуясь делом своих рук.

Вернувшись к себе, Сергей Александрович поспешно извлек из стола приготовленные для багажа крепкие веревки…

* * *

— Как довез, Леня, наших дорогих гостей? — Кузьмич улыбался радостно, светло. Давно уж он так не улыбался.

— Все в порядке, товарищ комиссар, никаких происшествий не было, — отрапортовал Мохов. Он стоял окруженный товарищами в новенькой немецкой шинели, весь подтянутый, даже щеголеватый.

— Тебе, Ленька, не унтера, а офицера гитлеровского играть надо, — пошутил молодой партизан.

— Спасибо! — сердито блеснул глазами Леня.

— Ох, и не любит же парень фашистский мундир! — засмеялся другой партизан, — аж весь побелел, когда надевал.

Кузьмич помог сойти с повозки женщинам, доставленным на партизанскую заставу.

— Вот и свиделись, Наталья Николаевна! Милости прошу к нашему шалашу. И вашу подружку тоже.

Комиссар партизанского отряда внешне ничем не отличался от прежнего, так хорошо знакомого всему заводу Кузьмича. Все та же седая, аккуратно подстриженная клинышком бородка, такое же морщинистое, обветренное лицо. Разве вот взгляд стал посуровее… Одет был Кузьмич так, словно собрался с Николаем Николаевичем на охоту. На нем была старенькая серая кепка, защитного цвета ватная телогрейка и высокие болотные сапоги.

В первый же день пребывания в партизанском отряде Наташа и Тася услышали тяжелую весть. Один из партизан, вернувшийся из города, сообщил об аресте Павла Ивановича Зимина. Какой-то негодяй донес на старого балетмейстера.

Партизан стал свидетелем незабываемой картины. Навстречу ему конвойные вели в гестапо Павла Ивановича. Зимин шел с высоко поднятой головой и… улыбался.

— С такой улыбкой не выдают товарищей, все выдержит старик, — дрогнувшим голосом закончил свой рассказ партизан.

«Сколько горя, ужаса принесли враги…» — с отчаянием думала Наташа.

Позже стало известно, что Нина Огурейко успела скрыться.

В партизанском отряде беглянки почувствовали себя, словно в родной семье. И командиры и бойцы встретили их как долгожданных дорогих товарищей. Наташа и Тася в свою очередь стремились принести как можно больше пользы своим новым друзьям.

До того как они появились в отряде, больных и раненых партизан лечил доктор Федор Матвеевич Шумилин. Он был уже стар, его круглые плечи сутулились, голову покрывали редкие седые волосы. Внешность у доктора была ничем не примечательная, но те, кто близко сталкивались с Федором Матвеевичем, хорошо знали, какая у него большая, чудесная душа.

В село Михалковцы доктор Шумилин приехал прямо с университетской скамьи. Работал в земстве, а после революции остался заведовать районной больницей.

Еще земским врачом Федор Матвеевич приобрел любовь и уважение деревенской бедноты. Крестьяне прозвали Шумилина «наш доктор». Он не только лечил, а терпеливо разъяснял, как надо ухаживать за больным, и нередко за свой счет покупал необходимые лекарства.

Сейчас у него лечилось уже третье поколение жителей села и окрестных деревень.

Сколько горячих, благодарных слов выслушал на своем веку доктор Шумилин!

Когда в село Михалковцы явились фашисты, районные руководители, коммунисты, местная интеллигенция ушли в партизанский отряд. Федор Матвеевич был слишком стар. Ему уже минуло семьдесят шесть лет. Кроме того, не мог он в час испытаний оставить без медицинской помощи местное население, — тех матерей, дочерей и внуков, ради кого он прожил большую и ясную трудовую жизнь.

Шумилин продолжал лечить больных в селе и соседних деревнях. Оккупанты не мешали ему, — доктор, во-первых, был беспартийный, во-вторых, благодаря своему возрасту не внушал опасений.

Правда, вначале гестаповцы, частенько навещавшие Михалковцы, все же приглядывались к доктору Шумилину: нет ли у него каких-либо подозрительных связей. Ничего не обнаружив, они потеряли к нему всякий интерес.

Федор Матвеевич продолжал принимать больных у себя на квартире. Сам он навещал только тяжело больных, никогда не считаясь с тем, за сколько километров находится нуждающийся в его помощи. Везде — и в селе и в деревнях — у него были «крестницы», как он называл своих постоянных пациенток, «крестники» ушли на фронт или в партизанский отряд. Федор Матвеевич устраивал раненых или больных партизан в домах особо надежных «крестниц» и лечил их там до полного выздоровления. В редких случаях, когда была на то крайняя необходимость, доктор пробирался в партизанский отряд и оставался там на несколько дней. Его отсутствие в селе не вызывало подозрений — доктор всегда мог задержаться у тяжело больного в какой-нибудь дальней деревне.

Федор Матвеевич как раз находился в отряде, когда там появились Наташа и Тася. Им пришлось в тот же день приступить к своим обязанностям — вместе с доктором Шумилиным бороться за жизнь тяжело раненного бойца. Боец не приходил в сознание. Он был еще совсем юн. Светлые как лен пушистые волосы падали на горячий лоб.

— Надо обрить его — мешают волосы, — сказал Шумилин. За это дело взялась Тася.

— Смотри, Наташенька, совсем ребенок! — воскликнула она, когда снятые ножницами и бритвой льняные волосы легли на аккуратно подстеленную газету, а маленькая голая голова на тонкой шее откинулась на подушку.

— Проклятые звери! Убить такого… вырвалось у Наташи.

Тася припомнила детство, деда, старого и ласкового, с такими же не по возрасту живыми серыми глазами, как у доктора Шумилина. И ей и Наташе было хорошо в обществе умного и чуткого старика.

От Федора Матвеевича они узнали, что в деревне Заречье лежит Лидия Петровна Соколова, сестра Юрия Петровича. Прежде чем она попала туда, под охрану своих, советских людей, несчастную мучили в фашистском застенке, требовали признаться в связи с партизанами.

«Брат — известный летчик, наверно, не случайно осталась в городе», — предполагали гестаповцы. Убедившись, что Соколова не имеет никакого отношения к народным мстителям, они отправили истерзанную женщину на работы в Германию. Вместе с другими ее погрузили в теплушку. Дорогой на поезд напали партизаны и освободили всех насильно угоняемых советских женщин.

Лидия Петровна тяжело болела. Шумилин боялся за ее жизнь. Он не разрешил Наташе и Тасе повидать Соколову.

— Малейшее потрясение для нее смертельно опасно, — предупредил Федор Матвеевич. — Обождите немного, когда ей станет полегче.

— Да и не к чему рисковать и собой и Лидией Петровной, — добавил он. — Навещать в деревне небезопасно, там все наперечет, новый человек заметен.

С ним нельзя было не согласиться.

С первых же дней жизни в партизанском отряде Наташе и Тасе пришлось много работать. Участились партизанские вылазки, и число раненых увеличилось. Здесь находилось также большинство их прежних пациентов. Правда, всех тяжело больных уже отправили самолетом на Большую землю.

Но хотя времени для дум о своем личном оставалось совсем немного, Наташа сильно тосковала о сыне. Живя в оккупации, она смирилась с тем, что даже не имеет права мечтать о том, чтобы сын был вместе с ней, но сейчас, когда она попала к своим и ждала скорого прихода Советской Армии, а с ней и освобождения города, мысли о сыне приходили все чаще и чаще. Об этом знала только Тася. Девушка стала для Наташи самой близкой и дорогой младшей сестрой. И горе, и радость у них были общими. Тася беспокоилась о матери. Она узнала, что Дарья Петровна исчезла в тот же вечер, когда Виктор и капитан Ауэ приезжали с обыском на квартиру Лукиных.

Кузьмич успокоил Тасю:

— Мать твоя у надежных людей спрятана. Скоро освободят город, вот тогда она и объявится.

Наташа и не подозревала о самоубийстве мужа. Ее мучило, что она оставила его одного у фашистов и даже не простилась с ним. Но сказать ему, хотя бы намекнуть о предстоящей разлуке не имела права. Ведь и Сергей не очень-то делился с ней подробностями диверсионной работы. Сейчас, когда Глинский был далеко и в опасной обстановке, Наташа думала о нем гораздо лучше и искренне огорчалась, что невольно причинила ему столько горя.

«Прости меня, Сережа», — мысленно просила она.

Скоро в партизанском отряде стало известно о самоубийстве инженера Глинского. Кузьмич предупредил, чтобы все молчали об этом в присутствии Наташи и Таси.

«Виктор откроется, тогда ей полегче будет эту тяжесть принять», — решил комиссар отряда.

Но случилось так, что один из партизан, долгое время находившийся по заданию в городе, вернулся в отряд и, увидев Наташу, рассказал ей подробно и о действительной роли Глинского, и о его позорном конце.

Удар был страшен. Наташа хотела что-то сказать, но темнота окутала мозг…

С трудом ее привели в сознание, и долго еще она не могла не только двигаться, но и говорить.

Федор Матвеевич настоял, чтобы с первым же самолетом Наташа вместе с Лидией Соколовой и другими тяжело больными и ранеными была отправлена в Москву.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Николаю Николаевичу пришлось на несколько дней оторваться от своего самолета-гиганта. По заданию командования он вылетел во второй гвардейский корпус Авиации дальнего действия. Летчики этого корпуса бомбили врага на самолетах «К-1». Теперь, когда дизели заменили бензиновыми моторами, «К-1» работал безукоризненно.

Новая мощная бомба потребовала кое-каких изменений конструкции машины. В первую очередь необходимо было переменить на самолете замки, рассчитанные на бомбу меньшего калибра. Бомболюк немного не закрывался — этот дефект следовало устранить.

Работа была несложная, но в условиях прифронтовой мастерской она то и дело тормозилась из-за отсутствия необходимых мелочей.

Приходилось изощряться: искать замену. Николай Николаевич по обыкновению увлекался и увлекал других. Темпы набирались отнюдь не за счет качества. Все делалось солидно, крепко, машину снаряжали для ответственной боевой работы. Предварительно ее должны были испытать и над аэродромом и во фронтовой обстановке.

— Кто будет проводить испытания? — спросил Николай Николаевич командира корпуса, когда работы подходили к концу.

— Изменения, в сущности, незначительные. Могли бы обойтись своими летчиками. Вы же знаете, какие у нас есть прекрасные мастера летного дела. Но командующий вчера сообщил мне, что посылает к нам подполковника Соколова, поскольку он испытывает ваши машины с момента их рождения, — сказал генерал.

Значит, ему предстоит встреча с Юрием… Сколько времени они не виделись… Давно, очень давно…

«Головин почему-то ничего не сказал мне, когда я ехал сюда, — удивился было Николай Николаевич. — Впрочем, это естественно. Он уверен, что Соколов по-прежнему мой близкий друг, притом летчик-испытатель первоклассный. Какие же колебания могли быть у командующего?»

Соколова тоже волновала мысль о предстоящей встрече с Николаем Николаевичем. Приказ о направлении в гвардейский корпус для испытаний «К-1» он выслушал молча.

Что мог он сказать? Нельзя же путать личные отношения с воинской службой. Хотя он дорого бы дал за отмену этого приказа.

«Встретиться с Киреевым, находиться вместе с ним хотелось бы очень, но не так это еще просто сейчас. Лучше позже, когда Ляля станет работать, когда яснее и тверже вырисуется их будущее. Тогда легче будет искренне ответить на вопросы Киреева, легче снова завоевать его уважение, приязнь».

Опасения оказались напрасными, все обошлось гораздо проще. Юрий Петрович явился в часть, когда Киреев находился там в окружении инженеров и механиков. Конструктор и летчик-испытатель поздоровались приветливо, дружески. Непосвященные в их разрыв ни о чем не догадались. Естественным показался во фронтовой обстановке и короткий деловой разговор, после которого Соколов сразу же приступил к испытаниям. Он поднялся на «К-1» и сбросил бомбу. Тут же комиссия проверила результаты действия новой бомбы небывалой силы, а также качество работ по усовершенствованию некоторых деталей самолета «К-1». Все оказалось в полном порядке.

Сразу же после заводских испытаний Николай Николаевич уехал в Москву, а Соколов начал готовиться к боевому полету.

* * *

Летели в кромешной тьме. Только изредка далеко внизу появлялись и пропадали слабые огоньки, словно кто-то зажег спичку и тотчас же прикрыл ее ладонями. Это шоферы военных машин, устав бороться с темнотой и боясь налететь друг на друга, включали на несколько секунд фары.

За много километров от оккупированного фашистами города отсвет далекого пожара окрасил черный небосвод в бледнорозовый цвет. Чем ближе подходили к горевшему городу, тем ярче становилось зарево. По горизонту колыхалась огненная лента, ежеминутно менявшая оттенки. Она казалась то густопунцовой, то карминнокрасной, то оранжевой. На ближних подступах к городу небо посветлело от лучей бесчисленных прожекторов, разрывов артиллерийских снарядов и авиационных бомб. В воздухе шел ожесточенный бой. Когда падал сбитый самолет, за ним широкой полосой струилось пламя, похожее на огненный хвост кометы.

Соколов привел машину с мощной бомбой к заданной цели. Заградительный огонь немедленно обрушился на воздушный корабль. Небо прочертили желтые, красные, зеленые линии трассирующих пуль. Казалось, кто-то стремительно чертит, стирает и снова чертит разноцветными мелками непонятный чертеж на гигантской грифельной доске. Одновременно голубые лучи прожекторов тянулись, как щупальца спрута, вверх, исчезали, вновь появлялись, переплетаясь между собой в хищной погоне за советским бомбардировщиком.

— Ну и фейерверк в нашу честь! — усмехнулся Соколов. Он отчетливо увидел станционные постройки и тускло блестевшие ниточки рельсов. Это и была заданная цель — важный коммуникационный узел противника.

Штурман не решился сбросить сразу опытную бомбу. По внутреннему телефону он попросил Соколова сделать точный заход на цель.

В этот момент зенитный снаряд попал в крайний левый мотор и вывел его из строя. К счастью, мотор не загорелся. Одновременно большой осколок застрял в радиостанции. Радист вытащил его и показал Соколову, тот понял: связь прервана.

Последний круг летели на трех моторах.

— Так держать! — услышал Соколов голос штурмана.

Машина вздрогнула и, облегченная, взмыла ввысь. Взрыв вызвал воздушную волну такой силы, что ураганный вихрь поднялся от земли до самолета и закачал его, как крохотную шлюпку на бурных волнах. Внизу творилось что-то страшное — внезапно выросший гигантский черный столб, окруженный огненной лавой, разлился по земле.

— Разворот вправо! Проверим, как сработала бомба, — предложил штурман.

Соколов убедился, что задание выполнено отлично, и положил машину на обратный курс.

Вместе с удовлетворением родилось беспокойство за судьбу экипажа и машины — не самолет, а решето!

Не успели отойти от цели, снаряд угодил в правое крыло самолета, зажег его. Убило воздушного стрелка. Соколов сконцентрировал всю свою волю, все силы на одном — перетянуть на горящей машине через линию фронта. Бой шел невдалеке, продержаться бы еще немного…

В кабине становилось нестерпимо душно. Лететь дальше было бессмысленно. Соколов включил автопилот, чтобы при его помощи машина продержалась хоть немного еще в горизонтальном положении, и скомандовал:

— Прыгать всем!

Бортмеханик немедленно открыл нижний люк и стал около него, ожидая, пока товарищи прыгнут вниз. Молодой стрелок, впервые принимавший участие в боевом вылете, растерянно заметался по кабине.

Бортмеханик подбежал к нему, поправил ему парашют и, подталкивая к люку, ободряюще произнес:

— Давай, давай, прыгай! Не задерживай других.

Юрий Петрович взглянул на высотомер: до земли — шестьсот метров. Внизу качались большие серебристые зонтики. В кабине оставался только он и бортмеханик.

— Немедленно выбрасывайтесь, — крикнул ему Соколов. Тот спокойно шагнул в люк.

Враг открыл усиленную стрельбу по парашютистам. Покачиваясь на стропах парашюта, Юрий Петрович беспокойно думал: «Уцелеют ли товарищи?» — и тут же едва не потерял сознание от острой боли.

Через несколько мгновений он увидел в предрассветных сумерках нескошенный луг, испещренный линиями окопов. На обочине дороги темнел кустарник.

«Хорошо бы опуститься в кусты!»

Когда Соколов, наконец, достиг желанных кустов, он с трудом погасил парашют. Подняться и отстегнуть лямки у него уже не хватило сил. Кровь теплой струйкой ползла под сапогом к пальцам левой ноги.

Юрий Петрович лежал и чувствовал, как вздрагивает земля. Невдалеке неумолчно строчили пулеметы, рвались снаряды и гранаты… Временами сквозь все эти звуки прорывалось нарастающее многоголосое «ура».

Мимо кустов пробегали гитлеровские солдаты. Соколов слышал тяжелый топот подкованных сапог, прерывистое громкое дыхание запыхавшихся от бега людей. Пули и мины настигали убегающих. Словно споткнувшись, они падали и уже больше не вставали.

Вскоре появились советские бойцы — они преследовали отступающего врага.

Увидев своих, Юрий Петрович сделал попытку приподняться, и тут же громко застонал от боли. Поравнявшийся с кустами боец остановился, прислушался, но тут же легко и быстро побежал дальше.

— Товарищ! — Соколов крикнул ему вслед с энергией отчаяния.

Боец услышал крик и снова остановился. Нерешительно подошел к кустам. Увидев парашют, он сразу понял, в чем дело.

— Не сразу я с силами собрался крикнуть, — объяснил Юрий Петрович. Он с радостью смотрел на своего, советского воина.

Боец был совсем еще молодой, но рослый, плечистый. Его выцветшая почти добела гимнастерка порвалась. Пилотку он, по-видимому, потерял, и с покрытого пылью русого ежика густых волос ползли по лицу грязные потеки. Голубые глаза смотрели сосредоточенно, напряженно.

Освободив Соколова от парашюта, солдат довел его до ближайшего окопа. Окоп был уже пуст. Вскрыв индивидуальный пакет, юноша не особенно умело перевязал кровоточащую рану на ноге Юрия Петровича. Затем достал из вещевого мешка хлеб и кусок свиного сала:

— Угощайтесь, товарищ летчик, а я побегу своих догонять. Санитара пришлю.

Еще дорогой Соколов разглядел своего провожатого. Губы у него были мягкие, по-детски оттопыренные. Рядом с ними на широком лице особенно выделялся упрямый крутой подбородок.

— Сколько вам лет? — спросил Юрий Петрович.

— Двадцать исполнилось, второй Год на фронте.

— Совсем «старик»! А как воюется?

— Всяко бывало, — доверчиво ответил боец. — Вначале плохо, конечно. Уходишь из деревни, — наши бабы воют, аж сердце кровью обливается. Теперь не то!.. Теперь — гора с плеч. Вперед идем! Наступаем! — крикнул он уже на ходу, выскочив из окопа.

— Наступаем! — громко повторил Соколов.

* * *

Из фронтового медсанбата Юрия Петровича перевезли в московский госпиталь. Ранение оказалось неопасным, но он потерял много крови. Лечащий врач госпиталя настаивал на постельном режиме, хотя бы в течение двух недель. Юрий Петрович пробовал протестовать, но потом подчинился.

Ляля ежедневно навещала его и приносила каждый раз уйму всяких закусок.

— Меня же здесь хорошо кормят. Ничего мне не надо, — уговаривал жену Юрий Петрович. Но Ляля прижимала руки к груди и умоляюще произносила:

— Я прошу тебя, бесценный мой, кушай побольше, набирайся сил и здоровья. Подумать только, что ты перенес! — Глаза ее наполнялись слезами и нежные губы вздрагивали.

— Ничего особенного я не переносил. Не придумывай лишнее, не пугай напрасно себя и других, — улыбался Юрий Петрович. Беспокойные и немножко бестолковые заботы Ляли все же доставляли ему большое удовольствие.

Молоденькую и хорошенькую Лялю жалели.

— Еще бы! Перепугалась, наверно, бедняжка! Потерять такого интересного мужа! Она без памяти любит его, — сочувственно шептались между собой молодые сестры.

— Счастливчик подполковник Соколов, — сказала одна из них Андрею Родченко, навестившему товарища, — жена у него такая красотка и главное души в нем не чает.

Андрей вежливо промолчал. Он-то совсем не разделял восторгов девушки.

Юрий Петрович встретил Родченко настороженно. Ему захотелось спросить о Кирееве, но Андрей, словно угадав его мысли, сказал:

— Николая Николаевича нет в Москве, он еще ничего не знает.

— Когда узнает, расстроится, что машина погибла, — с горечью вырвалось у Соколова.

— Да, жалко самолет! — рассеянно сказал Андрей, думая о своем. Его мучило: неужели многими годами проверенная дружба, да еще словно созданных друг для друга людей, может рухнуть из-за такого ничтожества, как эта Ляля.

Резкий голос Соколова вывел Андрея из раздумья:

— Не только конструктор, но и я тоже не виноват, что «К-1» разбился! Я сражался с врагом, был в бою, а не над тыловым аэродромом.

Лицо у Юрия Петровича стало напряженное, злое. Таким его Родченко никогда не видел. Если бы Соколов не лежал раненый и этот разговор происходил не в госпитале, Андрей, несмотря на уважение к старшему товарищу, сумел бы пристыдить его. Но сейчас только сухо заверил, что никому и в голову не придет обвинять летчика-испытателя.

Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами, и Андрей даже обрадовался, когда в палату впорхнула Ляля. Не стесняясь посторонних, она щедро расточала свою нежность, осыпала мужа ласковыми именами.

— Вы только подумайте, Андрей Павлович, — обратилась Ляля к Родченко, — ведь Юрий чуть-чуть не погиб, а мог и погибнуть. Что бы я тогда делала? Жить без него?! — она картинно всплеснула руками, — разве это мыслимо? — Крохотным кружевным платочком молодая женщина смахнула непослушную слезу.

«Опять комедия!» — возмущенно подумал Андрей. Он поспешил проститься и ушел с тяжелым чувством: даже ему невозможно вычеркнуть из жизни Соколова… А каково Николаю Николаевичу?.

Юрий Петрович рассеянно отвечал на Лялины излияния. Самочувствие его ухудшилось.

На другой день к Соколову пришел уже совсем неожиданный посетитель — капитан Мартьянов. Юрий Петрович встречался с ним, симпатизировал ему, — Мартьянова любили в гарнизоне за его искренность, прямоту, влюбленность в авиацию, — однако знакомство у них было поверхностное.

В первый момент Юрий Петрович подумал:

«Его прислал Андрей. Как это неумно… Посвящать еще кого-то в наши отношения с Киреевым…»

Мартьянов был явно смущен, мялся, не знал, с чего начать разговор, по-видимому, неприятный для него. Все его поведение подтверждало догадку Соколова.

Юрий Петрович решил не приходить на помощь. Ждал молча, откинув на подушку свою красивую голову с крупными, слегка растрепавшимися волнами густых темнорусых волос.

Мартьянов не выдержал и сказал скороговоркой:

— Я пришел к вам, как к другу Киреева. Посоветоваться. Андрею я не решаюсь этого сразу сказать.

Юрий Петрович приподнялся и, уже волнуясь совсем по-другому, слушал несвязный рассказ.

— Я вчера прилетел. Был у партизан в том районе, где раньше жил и работал Николай Николаевич. Вы ведь тоже, кажется, там испытывали вместе с ним моторы? И семью его давно знаете?

Соколов утвердительно кивнул головой. Он чувствовал, что сейчас услышит о несчастье. Кто-то из семьи Киреевых погиб. Кто?

— Старший сын Киреева — командир-танкист совсем еще молодой парень, говорят. Так вот он… — Мартьянов снова запнулся… — предателем оказался, фашистам служит, переводчик господина коменданта. Это еще не все! Виктор Киреев дезертировал из своей части. Поймали его наши, к расстрелу приговорили. А тут как раз гитлеровские войска заняли город, выпустили из тюрьмы мерзавца, пригрели. Он теперь немецкий офицер, форму носит. Вместе с фашистами советских людей пытает и расстреливает… Как такое скажешь отцу или брату… Андрею он брат любимый…

Костя в бессильной ярости сжал в кулаки свои большие крепкие руки. Тесемки халата, туго завязанные у кисти, лопнули и повисли.

— Уничтожить бы эту гадину, чтобы и следа и памяти не осталось!

Юрий Петрович слушал, ошеломленный. Виктор оставался в его памяти таким смелым, честным. Он и сам мечтал о таком сыне. А как гордится им Николай Николаевич, как мучительно беспокоится за его жизнь. И вот… Лучше бы погиб в бою Виктор Киреев.

Мысль о размолвке с Николаем Николаевичем ни разу не пришла в голову. Соколов сразу забыл обо всем, что разделяло их, думал только о страшном несчастье. Как помочь другу легче перенести такой удар, где найти слова…

Ему было ясно одно. Он должен быть вместе с Николаем, разделить с ним горе и позор, собрать силы, поддержать.

С Мартьяновым Юрий Петрович расстался дружески. Договорились, что Соколов попросит Николая Николаевича навестить его в госпитале.

«Хороший мужик Соколов! — подумал Костя, шагая по длинному коридору, — с таким другом Николай Николаевич легко удержится на ногах».

С нетерпением ждал Юрий Петрович прихода жены. Как только она появилась, попросил:

— Мне необходимо скорее увидеться с Киреевым. Я прошу тебя разыскать Родченко и передать ему эту мою просьбу.

Ляля не на шутку встревожилась:

— Что у тебя случилось, Юрий? Ты что-то скрываешь от меня, твоей любящей, маленькой женки, — большие глаза умоляюще смотрели на взволнованное лицо мужа.

Юрий Петрович не собирался делиться с Лялей. Но ведь она самый близкий, самый дорогой человек и имеет право на его откровенность. Своим огромным искренним чувством она поможет ему найти силы для друга.

Он рассказал Ляле все, что услышал от капитана Мартьянова.

Ляля была поражена, но быстро пришла в себя.

— Счастье мое единственное, — она взяла руку мужа и прижала ее к своей щеке. — Я боюсь сильно огорчить тебя, но ты не подумал о том, что тебе нельзя, никак нельзя встречаться с Киреевым. Ведь для него это будет соль на рану, а к тому же он подумает, что ты пользуешься случаем… Помнишь, Николай Николаевич упрекал тебя в недостатке бдительности. Знаю, знаю все, ты просто не хотел меня огорчать, а оказалось, что не твоя жена, а его сын… понимаешь? Нет, этот Мартьянов сделал неудачный выбор, обратившись к тебе. Впрочем, он не знает…

— Что ты, Ляля! Разве все это может играть какую-нибудь роль? Я все сразу забыл, уверен, что и он не вспомнит.

— Тебе так кажется… не вспомнит. В лучшем случае его раздавит твое великодушие.

Ляля яростно защищала свои позиции, приводила самые убедительные аргументы. Все ее уверения сводились к тому, что, добиваясь сейчас встречи с Киреевым, Юрий Петрович принесет ему много-много неприятного.

— Тебе лучше прийти к нему потом, — уверяла она.

В действительности же Лялю беспокоило совсем другое:

«Карьера Юрия может пострадать, если он возобновит дружбу с Киреевым, отцом предателя. Неизвестно еще чем кончится эта история, возможно, Киреева разжалуют, даже вышлют. Очень хорошо, что муж с ним в ссоре, надо, чтобы это узнали».

— Я ведь знаю, — доверительно сказала она под конец, — что ты очень привязан к Николаю Николаевичу и тоскуешь без его дружбы. Признаться, чуточку ревную тебя, но я и сама уважаю Киреева и вполне понимаю твое состояние. Готова все сделать, чтобы восстановить вашу дружбу. Из-за меня она распалась. Ну, а сейчас ты можешь неосторожным поступком вырыть пропасть между вами. Поверь, это так…

В конце концов Соколов сдался. После ухода Ляли Юрий Петрович лежал и старался ни о чем не думать. Это ему не удавалось…

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В день возвращения мужа из госпиталя Ляля купила цветы и накрыла стол новой, недавно приобретенной скатертью. Заканчивая свой туалет, она мысленно репетировала встречу с Юрием Петровичем: сначала восторги по его адресу — «наконец-то ты снова со мной», потом легкая грусть — «неуютно, неудобно жить в гостинице» и, наконец, горячие просьбы — «мне так хочется свить собственное гнездышко. Переедем скорее отсюда!»

Лялю перестала устраивать жизнь в гостинице. Слишком все на виду: кто придет, когда уйдет — всем известно. То ли дело отдельная квартира!

Намеченную «программу действий» Ляля выполнила полностью и с успехом. Юрий Петрович был тронут. Любящая, внимательная жена, притом молодая, очаровательная. Ему так хотелось отблагодарить ее за щедрое искреннее (в этом он был уверен) чувство. Незаметно для самого себя он опять стал выполнять малейшие капризы жены.

Ляля с увлечением тратила заработки мужа, совсем не задумываясь, какой нелегкой ценой они достаются ему. Готовясь устраивать собственную квартиру, она приобретала в комиссионных магазинах разные вещи, начиная с чайного сервиза, кончая старинными бронзовыми бра.

— Когда тебе надоедят эти покупки? Боюсь, что у нас будет не жилая квартира, а филиал магазина случайных вещей, — пошутил Юрий Петрович.

— Ладно, смейся! — лукаво блестя глазами, откликнулась Ляля, — зато все будет замечательно. Пусть восхищаются и завидуют.

Она тут же выпросила у мужа «подкрепление» и убежала за новыми покупками.

Юрий Петрович, оставшись один, прилег с газетой на диван. Сегодня он находился еще на положении выздоравливающего, должен был явиться в штаб через два дня.

Статья о международном положении оказалась очень интересной, и Юрий Петрович был не особенно доволен, когда ему пришлось оторваться от чтения, — кто-то громко постучал в дверь.

— Войдите, — откликнулся Соколов. Он мог ожидать кого угодно, только не бывшую приятельницу жены. Вчера Ляля между прочим сообщила ему, что с фронта приехал муж Ксении Борисовны, и та собирается куда-то с ним уезжать.

— Значит, все же встречаешься с этой особой? — недовольно спросил Соколов.

— Конечно, нет, ты же просил меня об этом. Ксения Борисовна даже обиделась на меня, еле здоровается. Но ведь мне важнее твое хорошее настроение, пусть дуется на здоровье! — беспечно ответила Ляля. — Что касается сведений об ее отъезде, я их получила от коридорной. Это же не секрет!

Ответ был исчерпывающий, — больше они не возвращались к этой теме.

И вот Ксения Борисовна пришла к нему. В чем же дело? Ее внешность показалась ему менее кричащей, чем при первой встрече. И в ее пустых прежде глазах появилось страдальческое выражение, совсем не гармонировавшее с ярким румянцем и накрашенными пышными губами.

Юрий Петрович поспешил встать и поздороваться с неожиданной посетительницей.

У Ксении Борисовны не только внешний вид, но и тон был совсем иной, чем прежде. Узнав, что Ляли нет дома, она негромко сказала:

— А это, может быть, и к лучшему. Поговорим спокойно один на один…

Юрий Петрович выжидательно посмотрел на нее:

— Я вас слушаю.

Ксения Борисовна не сразу собралась с духом. Вздохнув, она заговорила быстро, словно боясь остановиться.

— Я покидаю Москву, возможно, надолго. Но здесь остается мой младший и единственный брат. И я ни минуты не буду спокойна, если вы мне не пообещаете…

«Очевидно, сна хочет, чтобы я куда-то устроил ее брата, — подумал Юрий Петрович, — но ведь я совсем его не знаю».

— Вы должны пообещать, — уже резко повторила Ксения Борисовна, — что ваша жена не будет встречаться с моим братом! Он был скромный, чистый юноша, отлично учился. А сейчас совсем свихнулся из-за вашей Ляли. Делает одну глупость за другой, даже хочет академию бросить, чтобы больше зарабатывать.

Юрий Петрович слушал и ничего не понимал.

— Какой брат… При чем тут Ляля?

— Да, да! Все из-за Ляли! — Так же страстно продолжала Ксения Борисовна. — Она намеренно кружит голову доверчивому и неопытному мальчишке. Ваша жена уверила Яшу, что безумно его любит, а вас не решается бросить из жалости. Но если бы она хоть действительно увлеклась Яшей, а ведь у нее одна корысть! Все Яшины сбережения уже выудила. Брат продает вещи, оставшиеся от отца, чтобы удовлетворить Лялины причуды. Но это же бездонная бочка! За какой-нибудь месяц Яша купил ей золотую пудреницу, два дорогих кольца, брошку и массу безделушек. А теперь она требует чернсбурую лису, которую продает какая-то артистка…

На щеках Соколова выступили красные пятна. Он продолжал молчать.

— Сказала я все мужу, — с отчаянием в голосе произнесла Ксения Борисовна. — Он Яшу как сына любит. Муж меня же обвинил, что на знакомства я неразборчива, такую, как Ляля, у себя принимала. «Ты, говорит, заварила кашу, сама и расхлебывай». Это он меня к вам послал. Не хотелось мне идти: стыдно и обидно очень так ошибиться… Мне ваша Ляля нравилась — хорошенькая, ласковая, веселая. Разве могло прийти в голову, что она бесчестная, продажная. Пробовала ее образумить, пристыдить, только на грубость налетела.

— Вы хотите, чтобы я поверил вам? — в каком-то чаду спросил Юрий Петрович. — Это невозможно…

Он чувствовал, что все сказанное Ксенией Борисовной правда, но боялся этой правды, хотел уйти от нее.

— Трудно поверить, — согласилась Ксения Борисовна, — а все-таки это правда. И в этом вы легко убедитесь сами. Служащие гостиницы подтвердят. Яша все время ночевал у вашей жены, пока вы не вернулись. Юрий Петрович, прошу вас, — переменила она тон на просительный и плаксивый, — увезите Лялю куда-нибудь подальше или хоть припугните ее как следует, чтобы она оставила в покое Яшу. Связь с ней его окончательно погубит.

— Фамилия вашего брата? — неожиданно для самого себя спросил Юрий Петрович.

— Бельцов, — ответила Ксения Борисовна. Уходя, она сказала:

— Я верю вам. Не дадите Яше пропасть из-за… — она во-время спохватилась и махнула рукой.

Юрий Петрович снова остался один. За какие-то полчаса рухнули все надежды на личное счастье… Вот и кончилась сказка. «Златокудрая фея» втоптала в грязь его чувство.

Он повертел в руках золотую пудреницу, небрежно брошенную на туалетном столе. Вычурная монограмма состояла из двух букв: «Я» и «Б». Соколов вспомнил, как Ляля объяснила ему чужие инициалы:

— Прелестная пудреница, не правда ли? Мне давно такую хотелось. Купила я ее по случаю, переделать инициалы еще не успела. Завтра же отдам выгравировать на ней «Ю» и «С». Вот будет хорошо!

Он застонал от боли…

В это время Ляля продолжала обход магазинов. Пожилой продавец в антикварном отделе встретил покупательницу вежливым поклоном.

— Что у вас найдется интересного? — небрежно спросила Ляля.

Она почему-то вдруг заговорила в нос, слегка картавя.

Продавец показал небольшой молочник:

— Севр! Чудесная вещица!

Молочник действительно был очень хорош. Ляля уже хотела его взять, но увидела на ярлыке цену, которая показалась ей баснословной, и сделала гримаску:

— Это не тот стиль, что мне нужен.

На губах продавца появилась и сразу же исчезла легкая усмешка. Он пошел вглубь магазина и через несколько минут вернулся с двумя вазами.

— Может быть, подойдут вам?

— А это настоящие баккара? Сколько они стоят? — оживилась Ляля. Вазы ей понравились.

Продавец пожал плечами:

— Стоят они недорого.

Узнав цену, Ляля поспешно открыла сумочку и достала деньги. Взяв покупку, она зашла еще в один комиссионный магазин. Там после долгих поисков была приобретена сахарница причудливой формы.

В радужном настроении Ляля поспешила домой.

— Счастье мое! Любовь моя! — защебетала она, едва переступила порог, и сразу осеклась.

Навстречу ей поднялся Юрий Петрович с бледным, страшным лицом, с подергивающимися губами.

— Откуда у тебя эта пудреница?

Он гадливо, кончиками пальцев держал дорогую безделушку.

Ляля растерялась от неожиданности:

— Как, откуда? Я же говорила тебе.

— Ты лгала! Расскажи правду, — не повышая голоса сказал Юрий Петрович. Он все-таки еще на что-то надеялся, чего-то ждал…

Ляля успела опомниться и понять: муж узнал. Она немедленно перешла в наступление:

— Вы собираете всякие сплетни! Верите, когда на меня клевещут из зависти! Как вы смеете?! Я отдала вам свою молодость, красоту, а вы… неблагодарный, неблагодарный! — она забилась в истерике.

Если бы Юрий Петрович услышал от жены искренние слова раскаяния, он постарался бы уверить себя, что ее спровоцировали, увлекли, пользуясь ее наивностью, доверчивостью. А сейчас… Ему стало невыносимо тяжело и противно. Вдруг вспыхнуло бешенство, он готов был ударить Лялю, выбросить ее за дверь, как нагадившую кошку… С трудом сдержавшись, Соколов оделся и ушел.

Свежий предвечерний воздух привел его в себя. Вспышка улеглась. На смену пришла такая страшная усталость, что Юрий Петрович, с трудом удерживаясь на ногах, прислонился к стене дома.

Мимо по тротуару шли люди. Они спешили, занятые своими делами. Какой-то пожилой гражданин обратился к своей спутнице:

— Перехватил военный лишнее! — и, неодобрительно покачав головой, добавил: — Не во-время, кажется. Товарищи его на фронте кровь проливают.

Измученный мозг Соколова отказался сразу реагировать на происходящее. Через какой-то промежуток времени до него дошли слова: «перехватил лишнее».

— А может быть, действительно напиться, легче станет.

Нетвердыми шагами Юрий Петрович пошел в ресторан…

К себе в гостиницу он не вернулся. Наутро очнулся на диване в знакомом кабинете. Как он попал сюда, не помнил. Ясно было одно, вахтер по старой памяти дал ему ключ от квартиры Киреева.

«Какой позор! Что может подумать Николай Николаевич? Вот что значит напиться до потери сознания. Никогда в жизни со мной этого не бывало».

Когда Соколов ушел, Ляля сначала испугалась, а потом рассердилась:

«Оставить одну беспомощную, плачущую жену. Какое варварство!»

В пылу возмущения она не пыталась понять, почему же Юрий «позорно сбежал», как мысленно определила она поведение мужа.

«Заставлю просить прощения!» — решила Ляля и успокоилась. Она созвонилась с Тамарой и пошла с ней в кино на последний сеанс.

— Пусть помучается… Так ему и надо. В другой раз не посмеет, — сердито ответила она Тамаре на вопрос: не будет ли муж недоволен ее поздним возвращением?

Та заинтересовалась: чем же провинился Юрий Петрович?

Ляля не собиралась откровенничать с подругой, но, вспомнив разговор с мужем, опять разозлилась и рассказала все, почти дословно.

— Ты с ума сошла, Лялька! Он тебя выгонит вон и будет прав! — воскликнула Тамара.

Ляля похолодела: ей вдруг стало ясно, почему Юрий Петрович ушел сразу, ничего ей не сказав.

Картину смотреть расхотелось. Но не могла же она сказать об этом Тамаре. Та моментально решила бы, что Ляля перепугалась и торопится домой искупить свою вину. Поэтому она заявила небрежным тоном:

— Чепуха! Пусть злится, если ему нравится. А я его все-таки проучу!

В кино она сидела как на иголках и, конечно, не смогла бы рассказать содержание мелькавших на экране кадров.

При расставании Тамара сказала:

— Советую попросить прощения.

— Спасибо за совет! — сердито буркнула Ляля.

С бьющимся сердцем она подошла к портье и попросила ключ.

«А что, если Юрий уже давно вернулся и рассердился еще больше? Ничего, сумею уговорить. В крайнем случае признаюсь, что пудреницу получила от Яши. Скажу: не хотела огорчать влюбленного юношу отказом принять от него подарок. Он обожает… безнадежно».

Портье равнодушно подал ей ключ от номера.

— Муж не приходил? — стараясь казаться безразличной, спросила Ляля.

— Нет, ключ от номера все время лежал у меня.

Ляля пошла к себе и прежде всего позвонила Тамаре:

— Юрий обещает больше не огорчать меня, у нас все в порядке — я ему уже простила.

Потом она стала обдумывать создавшееся положение. Все оборачивалось не в ее пользу. Надо было принимать экстренные меры, иначе ее ждет уже знакомый итог семейной жизни.

«Юрий не Григорий Михайлович, — пробовала себя утешить Ляля, но тут же вспомнила землисто-серое лицо и прыгающие губы мужа… — От таких „добрых, благородных“ можно всякой пакости ждать, — с отчаянием решила она. — Главное, квартира еще не получена. У меня временная прописка в гостинице. Если Юрий со мной разведется, придется расстаться с Москвой. Нет, ни за что!»

Рано утром Ляля поехала на квартиру Киреева:

«Попрошу Родченко разыскать Юрия и уговорить его. Скажу, что приревновал меня, а я со злости сама на себя разной чепухи наговорила. Словом, произошла обычная семейная сцена между старым мужем и молодой женой…»

Ляля знала, что Андрей не особенно к ней расположен. Но другого выхода у нее не было, — никто из ее знакомых не смог бы проникнуть в гарнизон. А что Юрий Петрович в гарнизоне, она не сомневалась. Где ему еще быть?

Услышав звонок, Соколов машинально встал и открыл входную дверь. У порога стояла Ляля, гладко причесанная и подчеркнуто-скромно одетая. Они оба застыли в изумлении. Ляля от неожиданной встречи, Юрий Петрович от того, что жена сумела его разыскать…

«И зачем она пришла сюда?» — пережитый вчера кошмар снова начал давить его.

От Ляли не так-то легко было отделаться. В пустой квартире стесняться некого — она и умоляла, и требовала, и клялась в своей невиновности, и выливала ушаты грязи на чужие головы. Тут же, по обыкновению, горько безудержно плакала, умоляя простить ее, такую беспомощную, неопытную…

Юрий Петрович не верил ни одному ее слову. Словно повязка упала с глаз и он прозрел: увидел жалкое лживое существо, к которому даже такая, как Ксения Борисовна, справедливо испытывает презрение.

Как он был непростительно слеп! Раньше у него была хоть жалкая иллюзия семейной жизни. Теперь снова одиночество. И еще хуже… Ему хочется только одного — поставить крест на неудавшемся браке, забыть о существовании Ляли. Но имеет ли он на зто право? Он — советский человек. Прогнать или уйти самому легче всего. Нет, он обязан честно расплатиться за свою ошибку, все усилия приложить, чтобы помочь Ляле встать на верный путь. Единственно, что он не в состоянии вернуть, — чувство. Для посторонних они останутся мужем и женой, но только для посторонних.

Ляля, вздыхая и всхлипывая, согласилась на условия, поставленные мужем.

«Посмотрим, какая я тебе „чужая“, — злорадно подумала она, — скоро будешь в ногах валяться, ласку вымаливать…»

Прямо из квартиры Киреевых Соколов поехал вместе с Лялей просить обещанную ему жилплощадь. В хлопотах прошел весь день, а вечером Соколов снова ушел в ресторан и спал уже у себя в номере на диване. С утра, опять вместе с Лялей, Юрий Петрович смотрел предложенную ему однокомнатную квартиру. Ляля было закапризничала: почему только одна комната. Юрий Петрович сурово оборвал:

— Тебе хватит, а я здесь жить не буду.

Он попросил прописать одну Лялю.

После нескольких часов, проведенных в обществе жены, Юрий Петрович снова почувствовал необходимость в разрядке. Куда, к кому пойти? Он вдруг убедился, что совсем одинок. Жизнь с Лялей как-то незаметно оторвала его от товарищей. Юрий Петрович не нашел ничего лучшего, как попросить в номер вина. Пил один, не замечая того, что ночь сменилась днем, а на смену дню пришел вечер.

Ляля, испуганная необычным состоянием мужа, покрутилась около него и убежала к Тамаре. Ночевать она не приходила.

Под вечер Соколов получил пакет от командующего. Дежурная по коридору долго стучала в дверь, прежде чем Юрий Петрович открыл ей. Он нетвердо держался на ногах, но сознание еще не покинуло его. Увидя бойца с пакетом в руках, Юрий Петрович почти протрезвел, нашел чернильницу, ручку и расписался в получении.

То, что Соколов прочел, вскрыв пакет, окончательно вернуло его к действительности. Генерал Головин требовал объяснений: почему подполковник Соколов не явился в штаб и сорвал боевой вылет?

«Сегодня на рассвете я должен был бомбить тыл врага», — вспомнил Юрий Петрович и весь похолодел от ужаса — пьянство привело его к дезертирству. Иначе нельзя расценить его проступок.

Мучительно болела голова, Юрий Петрович взглянул на себя в зеркало: как может измениться облик человека за два-три дня! На него смотрело желтое, измученное лицо с набухшими под глазами мешками.

Скорее в гарнизон! Задерживаться больше нельзя. Каждая минута промедления ляжет новым позором.

С тяжелым сердцем приехал Соколов в штаб. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он на ходу здоровался со штабными работниками и летчиками. Чувство неловкости и стыда не оставляло его.

В приемной командующего адъютант предложил ему подождать, а сам пошел доложить Головину о прибытии подполковника Соколова. Юрий Петрович, опустив голову, стал внимательно рассматривать носок своего сапога. Ему показалось, что адъютант посмотрел на него осуждающе.

Адъютант скоро вернулся и пригласил Соколова в кабинет командующего. Головин сухо ответил на приветствие и даже не предложил сесть.

— В чем дело, товарищ подполковник? Вы не являетесь в штаб, вчера из-за вашего неожиданного отсутствия едва не сорвалось боевое задание. Вы больны? — вглядевшись в лицо Соколова, смягченным тоном спросил Головин.

На одну секунду Соколов заколебался, но только на секунду. Гордость, честность — все восстало против обмана, даже если бы этот обман мог спасти жизнь.

— Я не болен. Я пил все эти дни, товарищ командующий, — тихо, но четко сказал он.

— В такие дни?! Когда дорог каждый час! — возмущенно крикнул генерал.

Юрий Петрович молчал. Его охватило оцепенение, сковавшее не только его язык и движения, но и мысли, волю, чувства.

— Вас следует отдать под суд трибунала! — после короткого молчания резко сказал командующий. — Только то, что вы всегда были образцовым офицером, пока спасает вас. Слышите? Пока! Сейчас сдайте оружие. Останетесь под домашним арестом впредь до выяснения.

Юрий Петрович в дверях чуть не столкнулся с Киреевым, быстро отвернулся и, не здороваясь, прошел мимо.

Николай Николаевич растерянно посмотрел ему вслед.

У командующего было хмурое усталое лицо. И он даже не пытался скрыть свое плохое настроение. Николай Николаевич удивился. Он привык к тому, что Головин всегда внутренне собран, подтянут…

— Нехорошо, когда ошибаешься в людях, — задумчиво проговорил Головин, здороваясь с Николаем Николаевичем.

— Что случилось, товарищ командующий? — не выдержал Киреев.

— Соколов — ваш друг, разве вы не в курсе?

— Мы давно не виделись…

Головин рассказал о Соколове скупыми, ясными словами.

«Довела», — мысленно решил Киреев. Он ни минуты не сомневался, что во всем виновата Ляля.

— У меня есть для вас еще более тяжелое сообщение, — продолжал Головин. — Вы мужественный человек, и я скажу все прямо, без обиняков: получены сведения, что ваш сын, Виктор Киреев, во время отступления дезертировал из своей части. Сейчас он — гитлеровский наемник, носит мундир немецкого лейтенанта.

Николай Николаевич недоумевающе посмотрел на Головина. Тот нервно перелистывал лежавшие на столе бумаги.

Наступило тяжелое молчание…

— Виктор — предатель?! Никогда не поверю! — убежденно сказал Киреев. — Не может этого быть!

На мгновение в глазах генерала вспыхнули теплые лучики, но он сразу погасил их.

— Я должен познакомить вас с некоторыми подробностями.

Голос выдавал волнение генерала. Подробности были таковы, что, казалось, совсем не остается сомнений в предательстве Виктора Киреева.

— Все равно не могу поверить! — выслушав до конца рассказ командующего, твердо сказал Николай Николаевич. — Виктор?.. Нет… Я знаю своего сына!., А сейчас, — неожиданно добавил он, — разрешите вернуться к первому вопросу. Прошу вас откомандировать подполковника Соколова для испытаний «К-2».

Головин не скрыл своего удивления.

— Неужели вы доверите свою машину Соколову?

— Доверю. Подполковник Соколов мой друг, знаю его много лет… У него случилось несчастье. Очень прошу вас за подполковника Соколова, товарищ командующий.

— Вот вы какой, Николай Николаевич. Хорошо, согласен, под вашу личную ответственность, — лицо командующего просветлело. — А до начала испытаний вашей машины я, под свою ответственность, отправлю Соколова в другую дивизию. Пусть повоюет пока. Из-под ареста прикажу освободить сегодня же.

На прощание командующий крепко пожал руку Киреева.

Николай Николаевич не уснул в эту ночь.

«Виктор! Мальчик мой родной! Что же с тобой случилось?.. Но только не измена, только не предательство…» — мысленно повторял он.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

К полудню встречные тучи ушли на восток. На бледноголубом с дымчатой каймой небе появились полупрозрачные белые барашки. Под солнечными лучами зеленели убегающие назад поля.

Мария Михайловна не отрывала глаз от окна. Ей казалось, чем ближе к Москве, тем поезд двигается медленнее. Лихорадочное нетерпение охватило ее.

Напротив, сидя на диване, дремала Катерина. Юрик и Верочка играли в соседнем купе со своими сверстниками, тоже возвращающимися в Москву из эвакуации. Изредка оттуда доносились приглушенные стуком колес оживленные голоса детей.

Степик крепко спал, разметав во сне пухлые ручонки. От движения поезда смешно вздрагивал его маленький чуть вздернутый носик.

Мария Михайловна нагнулась и тихонько поцеловала спящего внука. Со дня своего рождения Степа был ей дорог. Мысленно она не раз держала его на руках, слушала его лепет. А сейчас вот он, наконец, с ней… маленький, беспомощный и такой родной — сын Наташи. Как теперь сможет она жить без него? Хорошо, если бы Наташу с мужем после войны перевели в Москву.

А каково Степану? Как наяву, увидела она задумчивые глаза Чернышева, его грустную усмешку.

Будет ли он счастлив?

Мария Михайловна задумалась над сложным узором, сплетенным жизнью. Если бы она хоть немного могла помочь Степану! Сейчас он снова одинок, да еще в чужой стране.

…Поезд шел мимо подмосковных дач. Кончились поля, расстилавшиеся по обе стороны дороги. К железнодорожному полотну стеной подступили весело освещенные солнцем сосны и ели. Они принесли Киреевой другие мысли, другое настроение. Она уже радостно улыбалась неожиданно нахлынувшим воспоминаниям. Вот здесь, в этих местах, всей семьей проводили воскресные дни. Какие душевные разговоры велись во время этих прогулок. Ей показалось — она слышит голос мужа… Сколько времени они не виделись! Уехала она из Москвы вскоре после того, как началась война, а сейчас уже апрель тысяча девятьсот сорок третьего года.

Словно тень надвинулась: как примет Николай сообщение о Викторе? Теперь, когда они будут вместе, она не вправе утаить от него. Но он не поверит, не сможет поверить…

— Москва! Москва! Сейчас приедем! Дядя проводник сказал! — Юрик влетел с таким шумом и так стремительно, что Катерина перестала дремать и испуганно подскочила на диване.

— Не стыдно тебе! Ребенка испугаешь, — набросилась она на Юрика.

Мальчик виновато присел на диван, но Степик даже не пошевелился.

Мария Михайловна стала поспешно одеваться.

«Как только остановится поезд, выйду на перрон. Вдруг Николай, на счастье, окажется в Москве и встретит нас…»

Телеграмма с указанием дня выезда была послана заранее. Но Мария Михайловна знала, что муж редко бывает в Москве, письма и телеграммы подолгу ждут его на квартире.

Сердце Марии Михайловны сильно билось, когда она одной из первых выскочила из вагона и дважды прошла по перрону вдоль поезда. Разочарованная, вернулась она в купе. В нетерпеливо нахлынувшей толпе встречающих не нашлось ни одного знакомого лица.

«Нет и Андрея, нет и Юрия Петровича. Впрочем, все они люди военные».

Мария Михайловна стряхнула усталость и огорчение — надо было скорее добираться домой.

В подъезде у знакомого вахтера Киреева получила ключ от квартиры. Ее телеграмма лежала рядом с ключом.

— Давненько не приезжал ваш супруг, — сказал вахтер.

В квартире было пусто, неуютно. В зеркальном шкафу уныло висели пустые «плечики», металлические и деревянные.

«Вернулись домой, а дом… чужой», — подумала Мария Михайловна.

Катерина сразу вооружилась тряпками и щеткой — начала наводить порядок.

Юрик и Верочка бросились к матери:

— Где папа? Почему нет папы? Ну, мама, скажи же!

— Скоро увидите папу, теперь все равно скоро! Снова повеселевшая, Мария Михайловна энергично принялась помогать Катерине.

* * *

Прямая и широкая трехкилометровая полоса тянулась от завода, спрятавшегося в подмосковном лесу, до самого аэродрома. На последнем участке тарахтели трактора, они таскали тяжелые катки, утюжившие дымящийся бетон.

— Доведем в срок, не задержим испытание машины, — докладывал пожилой саперный капитан директору завода и Кирееву, осматривавшим стройку. — Через две недели можете рулить на взлет… А дорожка-то какова — прямо зеркало!

Дорога действительно получилась хорошей. Скоро тягачи потянут по ней на взлетное поле огромный воздушный корабль «К-2».

«Скоро ли? — думал Николай Николаевич, шагая рядом с директором. — Дорога почти готова, а самолет? Моторы еще не получены. Вдруг задержка?..»

Когда директор завода и Киреев были уже на полпути к заводу, мчавшаяся навстречу им машина заскрежетала тормозами и остановилась. Из кабины выскочила девушка, секретарь заводоуправления.

— Я за вами, за вами! — прокричала она на бегу, — замнаркома Петр Владимирович приехал!

— Так зачем же пороть такую горячку? Эх, и беспокойный у вас характер, Вера! — укоризненно покачал головой директор.

Заместителя народного комиссара авиационной промышленности они нашли в сборочном цеху. Рядом с ним стояли Родченко и известный конструктор планеров Алехин.

— Целой бригадой к вам прибыли, — сказал Петр Владимирович, приветствуя Киреева. — Показывайте, что построили!

Николая Николаевича обрадовал приезд замнаркома, которого он знал еще со времен гражданской войны. Не раз с помощью Петра Владимировича удавалось решать трудные вопросы.

«Как хорошо, что и Андрея привез! — подумал Киреев, — все о моторах выясним».

Николай Николаевич и Андрей давно не виделись. Родченко буквально не выходил из цехов моторостроительного завода. В последнее же время, судя по редким письмам, Андрей был в длительной командировке на заводе, где испытывался советский реактивный самолет.

— Ну, пропавшая душа, наконец-то ты появился. Рад, очень рад тебя видеть, — Киреев обнял Андрея за плечи.

В цехе неумолчно стрекотали пневматические молотки. Заканчивалась сборка огромного цельнометаллического самолета. Бригада подвешивала к массивному центроплану гигантские крылья. Большая группа рабочих еще собирала хвостовое оперение, а электрики уже устанавливали в пилотской кабине приборы. В огромном цехе стало тесно, так велика была машина.

«К-2», окруженный лестницами и монтажными площадками, для непосвященного мало еще походил на мощный воздушный корабль, но человек опытный уже различал не совсем обычные контуры огромной стальной птицы. Это была двухфюзеляжная лодка, присоединенная к центроплану и размашистому крылу. В передней части должны были разместиться шесть дизельмоторов.

Самолет был трехэтажный, разделенный на отсеки для груза. В верхнем этаже внутри центроплана находились помещения для экипажа и пассажиров и «святая святых» воздушного корабля — пульт управления. Туда-то и пробрались, не без труда, гости. Конструктор показывал им многочисленные приборы:

— Вот движущаяся диаграмма, отражающая работу дизелей. На этом зрительном индикаторе будет указываться местонахождение самолета… Часы покажут разное время — московское, пункта назначения и в точке нахождения машины. А это…

Когда закончили осмотр самолета, все прошли в кабинет директора. Разговор зашел о военных действиях. Вести с фронтов приходили одна лучше другой, родная земля очищалась от захватчиков.

— Наша авиация, — говорил Петр Владимирович, — добилась уже полного господства в воздухе. О Покрышкине слышали? Когда он вылетает, гитлеровцы передают в эфир: «Ахтунг, ахтунг, Покрышкин!», и все их прославленные ассы удирают без оглядки. Стали мы, наконец, хозяевами в своем небе! А теперь вот скоро и реактивные истребители появятся у нас.

— Как прошли их испытания? — спросил Киреев.

— Пока не все еще идет гладко, но уже ясно — в авиации наступает новый век — реактивный. Не исключена возможность, что все винтомоторные самолеты сойдут со сцены.

— Так ли? — недоверчиво переспросил Николай Николаевич.

— Рано еще, конечно, выносить приговор, но несомненно, что реактивные моторы окажут влияние на винтовые, вот и Андрей Павлович кое-что уже придумал.

Киреев насторожился: «Вот в чем, значит, дело!»

— Неплохо, совсем неплохо придумал Андрей Павлович, — продолжал заместитель наркома, — он внес ценное дополнение к своей конструкции дизельного двигателя… Моторы по существу остаются теми же, но все тепло, которое выделяет мотор во время работы, собирается в специальную трубу и используется для увеличения мощности двигателя.

— Реактивная труба к дизелю? — спросил Киреев.

— Реактивного в этом маловато, — вставил смущенный Андрей.

— Во всяком случае, — продолжал Петр Владимирович, — примерно сто сил к мотору добавится. А это что-нибудь да значит. Помните, был у нас самолет «Конек Горбунок» с мотором в сто сил, неплохо по тем временам летал, да еще триста килограммов груза брал.

Николай Николаевич не выдержал.

— Вы сами видите, что творится на заводе, — волнуясь, заговорил он. — Одна машина в сборочном, другую скоро снимут со стапелей, а моторов нет. Дайте сейчас обычные дизели. Вы их, Петр Владимирович, обещали прислать еще в прошлом месяце. Хоть останавливай работу.

— Не к чему останавливать работу, — засмеялся замнаркома. — На днях получите пятнадцать дизелей по шесть тысяч сил, вчера мне об этом сообщили. А пока вы будете испытывать свою машину, придут новые моторы с реактивной трубой. Долго их ждать не придется, всего лишь месяц — полтора… Не так ли, Андрей Павлович?

Родченко молча наклонил голову.

У Киреева загорелись глаза. Он готов был расцеловать Петра Владимировича. Тот понял состояние конструктора и, дружески улыбаясь, добавил:

— Поговорим о предстоящих испытаниях. От генерала Головина я знаю, что подполковник Соколов на днях явится в ваше распоряжение. Может быть, вам еще кто-нибудь нужен?

— Если можно, откомандируйте летчика Мартьянова и бортмеханика Морозова. Они летают на самолете Соколова. Морозов отлично знает дизели…

Замнаркома сделал отметку в блокноте:

— Согласен. Теперь вы удовлетворены?

— Спасибо! — ответил обрадованный Николай Николаевич. Юрий, Морозыч, славный «боксер» Мартьянов — им он охотно вручит судьбу своего «К-2».

— Вас, наверное, интересует, в каком положении дела с планерами? — спросил замнаркома. — Товарищ Алехин все расскажет.

Николай Николаевич давно знал конструктора планеров Алехина. Это был настоящий энтузиаст безмоторных полетов. Еще в 1932 году Алехин провел первый воздушный поезд в составе самолета «У-2» и планера собственной конструкции из Москвы в Крым.

Киреев вспомнил об Алехине, как только получил разрешение на строительство своего грузового самолета-гиганта. Задумав его проект еще задолго до войны, Николай Николаевич в своей работе следовал славным традициям русских конструкторов, создавших первые в мире многомоторные воздушные самолеты — летающие вагоны. «А теперь пришло время пустить в воздух летающие поезда», — сказал он сам себе.

Долго ему неясно было, как это сделать? Но вот однажды он заехал за Андреем, тогда еще студентом, на клубный аэродром. На глазах Николая Николаевича учебные самолеты на тросах поднимали в небо планеры. На высоте планеры отцеплялись и, проделав различные эволюции в воздухе, плавно садились на зеленое поле. Это тренировались, используя воздушную буксировку, молодые спортсмены.

«Вот где решение! — подумал Киреев, наблюдая за полетами, — ведь планеры смогут поднять уйму груза…»

Со временем мысль об использовании планеров для воздушного товарного поезда приняла конкретные очертания. Расчеты подтвердили ее реальность. Сто тонн груза поднимет шестимоторный самолет, еще сто тонн возьмут три огромных планера, которые он будет буксировать. Итого двести тонн — вот что сможет перебросить на дальнее расстояние «поезд под облаками».

Сейчас Киреев стоит на пороге осуществления своей смелой идеи. Как же ему не чувствовать себя именинником, слушая неторопливую речь Алехина, еще раз подтвердившего реальность всех его замыслов.

— Пять планеров уже совсем готовы, — говорил Алехин, — три скоро будут. Летчик Бобров таскал их уже по воздуху. Сначала по одному, потом по два. Когда же я прицепил третий, он не смог подняться с аэродрома, хотя планеры были без груза…

— На какой машине летал Бобров? — спросил Николай Николаевич.

— На четырехмоторном «Т-3».

— И как вели себя планеры в воздухе? — продолжал допытываться Киреев.

— Отлично! Единственный их недостаток — это буксирные тросы. С полной нагрузкой могут оборваться — недостаточно эластичны. Очень резкий толчок получается при взлете, а также в воздухе при болтанке. Но мы найдем выход, — успокаивающе сказал Алехин, — поставим муфты с пружинами, а может быть, заменим стальной трос капроновым канатом. В общем все будет в порядке. Не задержу… Я-то думал, Николай Николаевич, — уже другим тоном добавил он, — что «К-2» скоро потянет мои планеры, а у вас вот и моторов еще нет…

— Будут на днях. Петр Владимирович слово дал, — уверенно сказал Киреев.

За ужином на квартире директора завода в дружеской беседе Петр Владимирович спросил Киреева:

— Сколько лет мы знакомы: двадцать или больше?

— Двадцать три, — ответил Николай Николаевич.

— Помнишь, как впервые встретились?

— Помню… в гражданскую.

— С Врангелем тогда воевали, — подхватил зам-наркома, обращаясь к Алехину и Родченко. — Я служил комиссаром в дивизионе воздушных кораблей «Илья Муромец». Однажды утром прилетает к нам самолет, да какой-то диковинный, разноцветный, словно баба в ярком сарафане. Подрулил к стоянке. Смотрим, из кабины выходит молодой летчик. Козырнул, встал во фронт и рапортует: «Прибыл в ваше распоряжение для сопровождения тяжелых кораблей на фронт». Мы смотрим на его машину и от хохота давимся.

— По-моему, не только для сопровождения, но и для украшения, — говорит наш командир дивизиона. — Где это вас так нарядили?

— Случилось небольшое несчастье, — смущенно ответил красный военлет. — Как сейчас помню его слова… Вылетел, говорит он, рано утром, попал в туман, пришлось сесть около хутора. Часа через три туман рассеялся, решил лететь дальше. Местные парни помогли запустить мотор, пошел на взлет. Только оторвался от земли, как мотор отказал, а впереди хаты, кругом сады… Выход один — сделал вираж и сел в молодой вишневый сад. Смотрю машина цела, только низ фюзеляжа и крылья полотняные ободрал. Прибежали люди, вытащили машину в поле, но как полетишь на ней — вся в дырках. Залатать бы, — банка эмалита всегда со мной, — но где взять полотно? Выручили девушки, притащили разной домотканной мануфактуры, юбки старые. Нарезал я заплаток, отремонтировал машину… Этот летчик, как вы, конечно, догадываетесь, был наш Николай Николаевич. На этом «пестром» истребителе он потом сбил врангелевский самолет, за что получил свой первый орден.

Воспоминания цеплялись одно за другое.

В отличном настроении Николай Николаевич вместе с Родченко приехал в Москву.

— Пошли отдыхать, Андрюша, все равно уже поздно, — сказал он, открывая своим ключом дверь квартиры.

К его удивлению, из столовой донеслись приглушенные голоса. Он не успел сообразить, в чем же дело, — Андрей споткнулся об игрушечный грузовик, брошенный его владельцем посреди передней, и на шум вышла Мария Михайловна. Она попала в крепкие объятия мужа.

— Наконец-то мы снова вместе! Марусенька, родная моя! — тихо шептал Николай Николаевич, целуя жену. — Как ты добралась? Измучилась? Как дети? — расспрашивал он с неожиданно вспыхнувшей тревогой.

Мария Михайловна успокоила его.

— Мы уже пятый день дома. Устроились. Обжились. Все здоровы. Только обидно было, что тебя нет. А сейчас, — она заглянула в глаза мужа, — сейчас все хорошо.

Андрей стоял в стороне, не желая мешать встрече.

— Андрюша со мной, — вспомнил Николай Николаевич.

Мария Михайловна, улыбаясь, расцеловала Родченко.

— Ты возмужал, очень возмужал, Андрюша, — сказала она, разглядывая загорелое лицо Родченко, его стройную и крепкую фигуру, — даже как будто выше ростом стал, главное, вид у тебя боевой.

Степа уже давно спал, а Юрик и Верочка собирались ложиться, но, услышав радостные возгласы, прибежали в переднюю. Вслед за ними явилась Катерина.

— Батюшки-светы! — всплеснула она руками. — Николай Николаевич! Андрюшенька!

После объятий и поцелуев Катерина отошла в сторону и не сводила глаз со своего любимца Андрея.

— Что же мы здесь в передней стоим, — наконец опомнилась Мария Михайловна.

В столовой Николай Николаевич несколько секунд стоял молча. Много времени прошло с того дня, когда он последний раз уходил из этой комнаты. Тогда она была почти нежилой.

— Наконец-то я вернулся домой! — сказал Киреев жене. Юрик и Верочка продолжали прижиматься к отцу, он крепко держал их на руках.

На подмосковном аэродроме дежурили санитарные машины. Ожидалось прибытие самолета с больными и ранеными партизанами.

Четырехмоторный воздушный корабль подрулил к стоянке в точно назначенное время. И сразу же к кабине самолета устремились медицинские работники — возможно, среди прибывших есть тяжело больные, нуждающиеся в срочной помощи, иногда минута дорога…

Санитары вынесли на носилках тех, кто не мог стоять на ногах. Лидию Петровну Соколову в полубессознательном состоянии положили в санитарную машину и поспешно повезли в клинику. Вторая больная — Наташа Глинская (на самолете было всего две женщины) держалась сравнительно хорошо и ни за что не хотела ехать в госпиталь.

— Очень прошу, отдайте распоряжение отвезти меня домой, — попросила она врача. — Я не так больна, чтобы нуждаться в постоянном медицинском надзоре. К тому же я сама врач. Уверена, что в родной семье поправлюсь скорее.

Она сказала адрес Николая Николаевича. Врач разрешил ей ехать, но обязательно в сопровождении медицинской сестры.

Наташа мысленно много раз переживала встречу с родными, такую долгожданную. Повторяла ласковые слова, которые скажет матери, отцу, сестре, брату… И вдруг все забыла.

Дорогой она опомнилась.

«А что, если мама еще не вернулась из эвакуации, а отец на фронте? Придется тогда ложиться в госпиталь…»

Откуда у Наташи взялись силы. Почти без помощи медицинской сестры она вышла из остановившейся машины и добралась до подъезда.

Ответ дежурного вахтера: «Сам со вчерашнего дня не приезжал, а Мария Михайловна дома» — взволновал Наташу настолько, что, забыв о своей спутнице, она бегом бросилась к лифту. Сестра, улыбаясь, догнала больную.

— Ничего, ничего. Прекрасно все понимаю, — сказала она Наташе.

Самое трудное было — нажать кнопку звонка.

«Что ждет там, за дверью? Знают ли родные о Степике?»

Дверь открыла Катерина. Увидев на площадке двух молодых женщин, одну в белой косынке с красным крестом, другую в простой солдатской шинели, — она удивленно спросила:

— Бы к хозяину? Так его нет.

В открытую дверь Наташа увидела на вешалке в передней маленькое синее пальтецо с якорем на рукаве. Оно не могло принадлежать ни Юрику, ни Верочке. Все… все забыла она в этот миг.

Оттолкнув Катерину, с отчаянным криком: «Степа!.. Степик мой!» — Наташа кинулась в квартиру.

Навстречу ей выбежала испуганная Мария Михайловна. Киреева не успела обнять свою старшую дочь, Наташа бросилась на колени перед маленьким мальчуганом, с серьезным видом игравшим на полу, и молча покрыла его бесчисленными поцелуями. Счастливые материнские слезы щедро лились из ее глаз прямо на лицо ребенка. Степа от испуга заплакал громко, обиженно. Плач услышала Верочка и прибежала на помощь.

— Верочка! — крикнула Наташа, поднимаясь с колен. Тут-то ее и подхватила терпеливо ожидавшая в стороне Мария Михайловна. С раскрытыми объятиями ждала очереди Катерина.

Забытая всеми сестра, наблюдавшая в течение нескольких минут встречу родных, тихонько ушла, и на вопрос врача: «Ну как?» — уверенно ответила:

— Все хорошо, все в порядке.

…Вечером, когда дети улеглись спать, а Катерина возилась на кухне, Наташа с непросохшими после ванны волосами, похорошевшая от счастья, попросила Марию Михайловну:

— Ты хоть немножно расскажи мне о Степике. Я ведь так давно его не видела, не знаю, как и подойти к нему.

Наташа не успокоилась, пока мать не рассказала ей о вкусах сына, привычках, любимых игрушках.

Ей все было мало. Она без конца готова была слушать о своем сыне. Мария Михайловна незаметно перевела разговор на Степана Дмитриевича:

— Поехал узнать, почему ты не эвакуировалась с заводом и… привез Степу. Разыскал нашего мальчика у хороших, надежных людей. Мне сказал, будто бы ты с этими людьми сына за Урал отправила, а сама собиралась с последним эшелоном ехать и не успела. Уверена я, Степану на заводе всю правду про тебя рассказали. Он просто пожалел меня, скрыл… Верил — жива ты, вернешься.

— Я напишу ему, завтра же напишу, — горячо сказала Наташа. О Николае Николаевиче она уже успела все узнать от матери и порадовалась за него я за Андрея.

Но разве все сразу расскажешь и расспросишь, когда столько не виделись, когда столько пережито!

— Мамочка! Мы с тобой говорили только о хорошем, а надо поговорить о многом другом, — тихо сказала Наташа, и лицо ее вдруг снова постарело, поблекло…

В эту ночь она выплакала на груди у матери тяжелое, безысходное горе. Рассказала о муже, брате. Все рассказала Марии Михайловне, ничего не утаила.

— Жизнь хороша, дорогая моя девочка, а плохое забудется, рассеется, как скверный сон, — сказала Киреева, дослушав до конца рассказ о смерти Глинского.

Когда Наташа с отчаянием сообщила об измене Виктора, Мария Михайловна посуровела:

— Слышала я. И сама отцу об этом сказала, а он, оказывается, знал, что так говорят. Мы оба не верим. Доказать трудно, а не верим… И ты, Наташа… Сколько же горя пришлось тебе хлебнуть, моя дочурка, что ты Виктора, нашего Виктора, предателем считаешь!

С тоскливой болью посмотрела Мария Михайловна на лицо дочери. Что стало с ее девочкой, с ее жизнерадостной цветущей Наташей?!

* * *

Николай Николаевич еще не успел прийти в себя после встречи с Марией Михайловной и младшими детьми, а тут неожиданный приезд Наташи.

«К победе страна идет, вот и в личной жизни стало больше света, больше радости», — подумал он, нетерпеливо поджидая, когда проснется его ясноглазая любимица. Он приехал рано утром вместе с Родченко. Не спала одна Катерина. Мария Михайловна услышала голоса и тоже встала. Но Наташа после перенесенного нервного потрясения была такой слабой, что ее решили не тревожить, — пусть спит, пока сама не проснется.

Мария Михайловна успела предупредить мужа и Андрея, что с Наташей надо говорить осторожно, не касаться мучительных для нее тем о муже и брате, стараться отвлекать от воспоминаний о днях, проведенных в оккупации. Андрей с тревогой и радостью ожидал Наташу. Сколько она перенесла! Если бы он мог отдать ей всю накопленную годами ласку, любовь…

Наташа вошла неожиданно и остановилась на пороге.

Ее бледное без кровинки лицо освещалось большими глазами. Глубокие тени залегли под ними. В каштановых волосах сверкали серебряные нити.

— Какое счастье, что ты снова с нами! — Николай Николаевич бережно прижал к груди Наташу.

Сияющая улыбка появилась на ее губах.

— Мне даже не верится, что я с вами, дорогие мои!

Обняв и расцеловав отца, Наташа подошла к Андрею. Ее холодные губы прижались к пылающей щеке Родченко. Андрей вздрогнул. Мучительная боль неразделенного чувства вспыхнула с новой силой. Он потянулся к ней всем своим существом. Постаревшая, измученная, она была еще дороже, еще желаннее.

После завтрака Андрей встал и торопливо начал собираться.

— Я вернусь только к вечеру, — предупредил он Марию Михайловну.

Прощаясь, Наташа погладила бледными худыми пальцами его крепкую загорелую руку.

— Я так рада тебе, Андрюша!

Очень ласково и очень спокойно прозвучали ее слова.

Троллейбусная остановка была недалеко от дома. Родченко занял очередь на посадку. Ветер ударил ему в лицо запахом бензинового перегара.

— В городе душно даже весной, — неожиданно для самого себя проговорил Андрей. Стоявшая впереди старушка в черной кружевной косынке обернулась, удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала.

Дорогой Андрей вспомнил, что вечером собирался навестить Маргариту, он давно не был у нее.

Маргарита снова училась в институте, жила в Москве у родственников. Свободное время Андрей охотно проводил в ее обществе. Он считал Маргариту своим настоящим другом.

Когда одиночество особенно давило, Андрей думал:

«Наташа навсегда потеряна, а лучшей жены, чем Маргарита, он не найдет. Маргарита ни одним словом, ни намеком не выдала себя. Но он знает: любит его, по-настоящему любит. Вот поэтому-то он и не имеет права назвать ее своей женой. Разве он уверен, что сделает ее счастливой? Что, если тень Наташи, недоступной, но всегда любимой, будет стоять между ними?»

Что это будет так, сейчас он окончательно убедился.

* * *

— Скажи, мой мальчик, «мама»! — просила Наташа, одевая утром сына.

— Хочешь я тебе расскажу стишок? — лукаво уклонялся Степик. Ему надоедало без конца повторять: мама, мама…

— Конечно хочу, мой милый…

Степик не сразу привык к матери. В первое время он не позволял ей умывать, одевать и кормить себя, а когда она все же пыталась это сделать, плакал и звал на помощь «бабу Катю».

Шаг за шагом Наташа завоевывала сердце своего сына. Целыми днями она не расставалась с ним, гуляла по весенней Москве, дома придумывала разные игры, читала вслух сказки. Даже когда ребенок спал среди дня, мать сидела около кроватки, не сводя с него своих вновь засветившихся глаз.

Любовь к сыну и ко всем близким, родным людям, окружившим ее ласковой заботой, медленно возвращала Наташу к жизни с ее новыми радостями и волнениями.

Но все-таки невозможно было вычеркнуть из памяти пережитое в оккупации. О муже и Викторе Наташа старалась не думать, и все же они ей снились то вместе с наглым, жестоким Бринкеном, то рядом с доктором Любимовым. В ее снах Виктор был какой-то странный, совсем не похож на себя даже внешне. Но и во сне, вся во власти тревожных дум, она верила:

«Да, это он, Виктор, и ей никуда не уйти от позора».

Наташа стонала и кричала во сне. Просыпаясь, она уже наяву задыхалась от давящих мыслей.

Иногда приходили другие думы:

«А все-таки я живу и даже радуюсь сыну, родным, музыке, солнцу. Горе не раздавило меня окончательно, и я снова встану, найду свое место в жизни».

Случалось теперь, что Наташа садилась за рояль. Приходилось играть и гаммы, чтобы вернуть пальцам утраченную беглость.

Неожиданно горячим поклонником ее игры оказался Степик. Стоило ему услышать первый аккорд, он бросал игрушки, шумную возню и подолгу тихонько слушал, не сводя глаз с быстро мелькавших по клавишам пальцев.

Соперничать со Степой мог только Андрей. Если ему надо было уходить, когда Наташа продолжала еще играть, он чувствовал себя ограбленным.

Но на просьбу Наташи исполнить под ее аккомпанемент любимый когда-то романс, решительно отказался.

— Прошлое не вернешь… Я уже давно разучился петь. Пойдем лучше в консерваторию, послушаем хороший концерт.

Но и вечер в консерватории оказался для него пыткой. Началась эта пытка еще дома. Наташа с увлечением собиралась на концерт. После возвращения из оккупации это был ее первый «выход в свет». Долго не могла она решить: какое платье надеть, хотя выбор у нее был ограниченный.

— Ты опоздаешь, Наташа, — торопила Мария Михайловна.

— Но мне очень не хочется, мамочка, выглядеть старой и некрасивой. Посмотри на Андрюшу, какой он интересный.

Наташа подошла к терпеливо ожидавшему Родченко и, близко-близко заглядывая в его глаза, с незаметным для себя лукавством спросила:

— Тебе неприятно будет показаться с такой спутницей, как я? Признавайся!

Андрей стремительно спрятал руки в карманы и там сжал их в кулаки. Еле-еле он удержался, чтобы не обнять Наташу.

— Едем скорее! — с трудом проговорил он.

В антракте, гуляя в фойе под руку с Андреем, Наташа бросила незаметный быстрый взгляд в стоявшее у стены большое трюмо.

Что-то ей не понравилось в собственном облике, она сразу погрустнела и упавшим голосом попросила:

— Сядем на место.

— Что с тобой? — встревожился Андрей. Окончился антракт, и Наташа забыла недавние огорчения, вся превратилась в слух. Она совсем не замечала, что Андрей не сводит с нее глаз.

«Когда я полюбил тебя? Кажется, всегда любил?» — мысленно спрашивал он себя.

Возвращались домой пешком. Наташе было хорошо. Осторожная и сильная рука у локтя… Бродить бы так до утра. Еще лучше — поднял бы ее Андрей и понес. Какие глупости приходят в голову. А о важном, самом важном чуть не забыла… Что это со мной?

— Андрюша, — прервала она затянувшееся молчание. — Хочу сказать тебе… Этого еще никто-никто не знает, ты первый. Скоро я буду работать в санитарном поезде, а потом меня обещают перевести в полевой госпиталь.

— Как ты могла?

— Поверь, Андрюша, и мама и отец поймут меня. Я должна ехать…

— Ты допускаешь серьезную ошибку. Сначала должна сама хорошенько окрепнуть, иначе там от тебя мало пользы будет, там ведь здоровые нужны. — Голос Андрея звучал слегка напряженно, но мягко — говорил любящий старший брат. Он даже пошутил:

— Не пришлось бы врачам ухаживать за тобой, а раненым ждать, когда дойдет их очередь.

Они проходили мимо фонарей, которые снова загорелись на улицах Москвы.

Собираясь возражать Андрею, Наташа подняла на него глаза и… замерла. Как он смотрит на нее! В этот момент ей захотелось петь, смеяться, быть прежней Наташей…

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Солнечный день уже терял свои яркие краски. Ранние сумерки сгустились в углах небольшой больничной палаты, где лежала Лидия Петровна.

Поправлялась она медленно. По-прежнему ее лицо оставалось неестественно бледным, резко прорезанная на лбу морщина не разглаживалась. И вся она была такая худая, слабая; казалось, никогда не вернутся к ней силы и здоровье. А ведь прошло не мало времени с тех пор, как самолет доставил ее из партизанского края в московскую клинику для нервнобольных.

Соколов не знал, что его сестра в Москве — он находился в прифронтовом авиационном соединении, ежедневно летал бомбить вражеские тылы.

Лидия Петровна тосковала по брату. И только надежда на встречу с ним давала ей какие-то жизненные силы. Родители умерли еще до войны, своей семьи у нее не было. Юрий — единственный родной и близкий человек.

И сейчас она мечтательно закрыла глаза:

«Вот откроется дверь и осторожно войдет Юрий, большой, красивый, добрый…»

В дверь тихонько постучали.

— Войдите, — откликнулась Лидия Петровна. — «Вдруг и на самом деле Юрий!» — радостно подумала.

Вошла дежурная сестра, вместе с ней еще кто-то. Запахло тонкими и сильными духами. В надвигающейся полутьме Лидия Петровна разглядела невысокую стройную женскую фигуру.

Вас пришла навестить родственница, — приветливо сказала сестра и, повернув выключатель, ушла.

Соколова с удивлением смотрела на неожиданную гостью, — она узнала кукольное лицо Ляли Слободинской. Посетительница положила на тумбочку небольшой пакет и, театрально всплеснув руками, заговорила с пафосом:

— Бедная, бедная Лидия Петровна, что стало с вами?! Вас превратили в старуху! Но зато вами восхищаются. Вы почти героиня!

Ляля подошла совсем близко и стала у изголовья кровати:

— Простите меня, дорогая, — продолжала она, — мне давно пора побывать у вас, но, верите ли, столько всяких дел, так трудно выбрать время для поездки в такую даль. Вам, вероятно, очень скучно здесь, бедняжечка. Я это прекрасно понимаю. На днях Юрий вернется с фронта, и мы будем навещать вас каждую неделю. Я даю вам слово и за себя и за него.

Лидия Петровна не вслушивалась в сыпавшиеся как из рога изобилия слова. С трудом она нашла в себе силы поздороваться с посетительницей и поблагодарить ее за внимание.

«И зачем только она пришла? — огорченно думала Лидия Петровна. — Виделись мы последний раз очень давно. И навряд ли у нее могли сохраниться приятные воспоминания об этой последней встрече. Я так крепко отчитала тогда эту смазливую девчонку, что сама себе удивилась. И кто ей сказал, что я здесь?»

— О том, что вы лежите в клинике, мне сообщил летчик, который привез вас в Москву, — заявила Ляля. — Как он жалел вас! Ведь все, что вы пережили, наверно, очень страшно? Правда?

Лидия Петровна промолчала. Она прислушивалась к чему-то беспокойно-тревожному, нараставшему в глубине сознания.

Ляля взяла с тумбочки пакет, развернула его и подала Лидии Петровне два мандарина, яблоко и несколько конфет в ярких бумажках.

— Простите, что так скромно, но ведь вы-то хорошо знаете своего брата, — Ляля недовольно поджала губки, — он все благородничает, а я из-за этого должна во всем себе отказывать. Теперь, как только он прилетит, мы вдвоем возьмем его в оборот. Хорошо? Вы скажете, что вам, больной, надо усиленно питаться, а я вас поддержу, — доверительно предложила она.

Матовая электрическая лампочка горела неярким светом. Лидия Петровна тщетно пыталась рассмотреть выражение Лялиного лица.

«Что за вздор она болтает? Ничего не пойму».

Ляля была не из тех собеседниц, которых смущает отсутствие реплик. Она снова всплеснула руками:

— Дорогая моя! Неужели вы еще не знаете, что теперь мы с вами близкие родственницы?

— Вы меня извините, пожалуйста, но я не понимаю вас, — недоуменно ответила Лидия Петровна.

— Я — жена вашего брата, — торжественно объявила Ляля.

Соколова широко раскрыла глаза.

— Все-таки и сейчас я ничего не понимаю, — искренне призналась она.

Тогда Ляля рассердилась. Вообще она была не очень-то довольна тем, что ей пришлось ехать на окраину города разыскивать клинику и терять время с ненужной ей больной.

К тому же скромная обстановка в палате и весь облик Лидии Петровны, изможденной, постаревшей женщины, сразу же насторожили ее.

«Иждивенка на шею!» — с неудовольствием подумала Ляля.

Но она старалась быть с Лидией Петровной любезной. Ей хотелось показать себя примерной, заботливой родственницей, вызвать благодарность у Юрия Петровича за внимание к его больной сестре.

«Теперь Юрий должен будет изменить свой ледяной тон и забыть об обиде. Не захочет же он посвящать сестру в семейную размолвку», — решила Ляля.

Только ради этого она и предприняла такое «утомительное и скучное путешествие».

Но всему бывает предел. Если Лидия Петровна психически больна, какой смысл стараться ее очаровать? Все равно она не сумеет связно рассказать брату о посещении новой родственницы.

— Неужели я недостаточно понятно объяснила вам? Ваш брат, Юрий Петрович Соколов, мой муж… — уже с нотками раздражения в голосе сказала Ляля.

Лидии Петровне хорошо была известна история ее первого замужества. И эта самая Ляля — теперь жена ее брата — умницы Юрия. Разве можно с этим смириться?! Нет!

Лидия Петровна молча откинула голову на по-душку.

Когда худая рука Соколовой потянулась к звонку, Ляля бросилась звонить сама и с такой силой нажала кнопку, что в палату прибежали сразу и няня и дежурная сестра.

Сестра отвела Лялю в сторону и шепотом спросила:

— Что случилось?

— Отстаньте от меня, пожалуйста, — громко огрызнулась Ляля. — Откуда я знаю, что с вашей припадочной?! — и возмущенно передернув плечиками, сбросила халат прямо на пол, переступила через него и ушла, громко хлопнув дверью.

Пожилая няня неодобрительно вздохнула:

— В раздевалке-то халат спросят… обязательно. Она немного подумала, потом подняла халат:

— Отнесу сама. Еще вернется за ним, да нашумит здесь, такая несознательная!

Сестра осталась в палате вдвоем с больной. Лидия Петровна не произнесла ни звука, губы ее были крепко сжаты.

Осторожно поправив одеяло, сестра отошла от кровати и села так, чтобы больная ее не видела. Она не уходила до тех пор, пока Лидия Петровна не уснула.

Во время вечернего обхода сестра подробно доложила профессору Токмачеву об ухудшении состояния больной Соколовой.

— Кто эта посетительница? Зачем приходила?

Дежурный врач, разрешивший дать пропуск Ольге Александровне Соколовой, мог сообщить профессору только одно: посетительница назвалась близкой родственницей больной и хотела непременно лично передать ей фрукты и сладости.

— Я не возражал против кратковременного визита, — опраздывался врач. — Вы, Вячеслав Дмитриевич, не раз говорили мне: свидание с близкими — лучшее лекарство.

— Так это же — с близкими… — задумчиво протянул профессор.

Из палаты Соколовой профессор вышел сильно встревоженный.

«Неужели рецидив? У больной такой издерганный организм, что она может не выдержать повторную вспышку. Хорошо, что ее брат скоро будет здесь. Встреча с ним, наверно, создаст перелом в лучшую сторону. Она его так ждет…»

Прошло несколько дней.

— Как больная Соколова? — спросил профессор у дежурного врача.

— Ей стало еще хуже. Придется перевести из санаторного отделения вниз.

В нижнем этаже клиники помещались тяжело больные, требующие особо внимательного ухода и постоянного надзора.

— Обождем еще, посмотрим. — Токмачев направился в палату, где лежала Лидия Петровна.

Сколько беды наделала неожиданная посетительница! На лице Соколовой после ее ухода появилось отчужденное, недоброе выражение. Она стала замкнутой и раздражительной. Если бы узнать, какую новую тяжесть взвалила на ее плечи юная незнакомка…

Профессор Токмачев поручил навести справки о ней на месте службы подполковника Соколова.

«Немедленно вызову ее, заставлю рассказать все подробно, что она такое неприятное сообщила больной», — решил Вячеслав Дмитриевич. Но он не успел это сделать. Утренний обход еще не был закончен, когда дежурная по отделению доложила ему, что подполковник Соколов просит разрешить свидание с сестрой.

— Разрешаю на пятнадцать минут. На первый раз достаточно. И предупредите, чтобы он был очень осторожен, ничем не волновал больную. Потом пусть придет ко мне в кабинет, я буду ждать его.

Юрий Петрович с бьющимся сердцем поднимался по лестнице на второй этаж. Сейчас он увидит свою сестру.

Лидия Петровна лежала, бессильно положив поверх одеяла худые, обтянутые желтой кожей руки. Соколов был подготовлен ко всему. И все-таки с новой силой он испытал смешанное чувство боли, ужаса и ненависти к тем, кто так искалечил ее. Он ясно видел морщины, мертвенно белую кожу, седые пряди, опущенные плечи сестры.

Что общего у этой отжившей женщины со здоровой, цветущей Лидией?

— Родная! Здравствуй! — он бережно обнял сестру и поцеловал изрезанный морщинами лоб.

Лидия Петровна продолжала лежать неподвижно. Она только сделала слабую попытку приветливо улыбнуться, но вместо улыбки губы скривила страдальческая гримаса.

Стараясь делать вид, что ничего не замечает, Юрий Петрович ласково пожимал руки сестры:

— Скорее поправляйся, Лидуша. Будем жить вместе, мой единственный родной человек. — Соколов говорил искренне, от души. Сейчас, после разрыва с Лялей, сестра была ему особенно нужна…

Профессор Токмачев испытующе посмотрел на открытое и на редкость привлекательное лицо вошедшего к нему летчика. Только что ему сообщили по телефону: та, которую он разыскивает, — жена подполковника Соколова.

«Муж, по-видимому, ничего не знает», — решил Токмачев и коротко изложил все, что ему было известно о причине неожиданного ухудшения в состоянии больной.

— Я хотел вызвать вашу жену сюда для выяснения подробностей, но теперь, очевидно, вы поможете мне.

— Сейчас же поеду, все выясню и доложу вам, — ответил Юрий Петрович по-военному четко.

Соколов сдал халат, взял фуражку и вышел на улицу.

После того как Ляля была прописана и устроена, Юрий Петрович ни разу не был на своей квартире. Он и не считал ее своей:

«Пусть все берет, только оставит чистый воздух, чтобы можно было свободно дышать».

Вдали от Ляли, забывая о ней, Юрий Петрович чувствовал себя опять человеком. А сейчас он сам шел к ней.

«Это испытание должно быть последним», — твердо решил Соколов.

Ляля оказалась дома. Очевидно, она только недавно встала — на ней был старенький халат, волосы висели спутанными прядями. Увидев мужа, она попробовала броситься к нему на шею, но Юрий Петрович твердо отстранил ее. Ляля недовольно пожала плечами:

— Долго будете дуться? Неблагодарное вы существо! А я-то стараюсь ему удовольствие доставить, В такую даль к Лидии Петровне ездила, отвезла ей фрукты и сладости.

У Соколова перехватило дыхание.

— Ты… ты… посмела… Я сейчас был в больнице, — он не мог говорить.

— Ах, так! Значит, тебе эта психическая наговорила!

До сих пор Ляля не оставляла надежды вернуть Соколова — он такой удобный муж: доверчивый, щедрый… Подумаешь, изменила ему с Яшей, это же вполне естественно — не женись на молодой… Но сейчас, глядя на бледное от гнева лицо, поймав его взгляд, полный холодного презрения, Ляля вдруг поняла, что Соколов для нее безнадежно потерян. Теперь ей хотелось только одного: уколоть его, как можно больнее.

— Ты заступаешься за сестру, — обиженным тоном заявила она. — Но ты же справедливый человек и должен будешь признать, что сестра твоя последняя дрянь! — И Ляля, захлебываясь от злобы, выдумывала про Лидию Петровну разные небылицы.

— Так вот ты какая!.. — со странным облегчением сказал Юрий Петрович.

— Подавайте заявление о разводе, — выкрикнула Ляля, — не очень-то я в вас нуждаюсь… Надоели мне ваши фокусы! Только не воображайте, пожалуйста, — сварливо добавила она, — разбитой тарелки у меня не получите. — Ляля довольным взглядом обвела комнату, обставленную дорогими вещами. — И сюда ни ногой, ни вы, ни ваша сумасшедшая… слышите?

— Я согласен оставить все при одном условии: вы обещаете никогда не напоминать мне, что я был вашим мужем, — уже совсем спокойно сказал Юрий Петрович.

Лидия Петровна поселилась вместе с братом в маленьком домике у подмосковного аэродрома. Теперь она уже настолько поправилась, что сама заботливо ухаживала за Юрием Петровичем, приступившим к испытаниям киреевского самолета.

Соколов перенес тяжелое испытание, и его рана была еще свежа. Но присутствие близкого человека и работа, волнующая, ответственная, давно жданная, оказались прекрасным лекарством.

Приемная комиссия уже дала предварительную оценку «К-2». Оценка была положительной. Комиссию возглавлял старый знакомый Киреева — профессор Стрельников. Он особенно отметил остроумное конструкторское решение сложной проблемы — взлета гигантской амфибии с земли. Тяжелой машине было дано для опоры девять точек — девять колес, убирающихся в воздухе. По четыре колеса под каждым из двух фюзеляжей, девятое колесо — впереди центроплана.

Стрельников приехал посмотреть пробный полет «К-2». Он стоял на аэродроме рядом с заместителем наркома.

На аэродроме распластала свои широкие крылья огромная серебристая птица. У ее моторов суетились механики, руководимые Морозовым. Бетонная взлетная дорожка серой лентой уходила к горизонту.

С чем сравнить чувства Киреева в тот момент, когда на старт вырулил его самолет? Разве с переживаниями скульптора в момент, когда на торжественном открытии памятника падает завеса, скрывавшая до этой минуты изваянную им статую, или восторгом композитора, услышавшего в сияющем огнями концертном зале первые такты своей симфонии…

«К-2» стоял в начале взлетной полосы. Моторы стали работать на малых оборотах. Хорошо была слышна их мощная отсечка.

— Почему самолет стоит на месте? — спросил Киреева профессор Стрельников. — Случилось что-нибудь?

Николай Николаевич не услышал вопроса. Он сейчас вообще ничего не слышал, кроме прерывистого ворчанья дизелей.

Наконец один за другим были опробованы все моторы.

— Сейчас пойдет! — волнуясь, сказал Киреев.

— На взлет? — спросил кто-то.

— Нет, пока будет делать подскок, проверять маневренность.

Как хотелось Николаю Николаевичу самому поднять в воздух свое детище. Но это было против правил. В первый испытательный полет шел только экипаж машины, состоявший из девяти человек.

Николай Николаевич и Андрей — конструктор самолета и создатель двигателей, воспитатель и воспитанник — стояли на земле и завидовали им — командиру корабля Соколову, второму пилоту Мартьянову, главному инженеру «К-2» Морозову, штурману, бортмеханикам, радисту. Андрей, сам того не замечая, крепко сжимал руку Киреева.

Вновь загудели моторы. Гигант вздрогнул и медленно пополз вперед. Его бег становился все быстрее и быстрее. Не успела машина пройти и пятьсот метров, как все девять колес отделились от земли. Но в то же мгновение упали обороты моторов и, грузно качнувшись, амфибия опять побежала по бетонной полосе.

— Андрюша! — радостно закричал Киреев. — Полетит! Обязательно полетит!

Тем временем самолет снова вырулил на старт. Моторы замерли. Из машины вышел внешне спокойный, сосредоточенный Соколов. Строевым шагом он подошел к Кирееву, взял руку под козырек, громко сказал:

— Товарищ конструктор! Машина ведет себя отлично. Разрешите идти на взлет!

— При какой скорости оторвались? — спросил Николай Николаевич.

— Сто тридцать, — ответил летчик, — она же пустая…

— Товарищ замнаркома! — обратился Киреев к Петру Владимировичу. — Разрешите идти на взлет?

— Желаю успеха! — ответил тот, пожимая руку Соколову.

Андрей все время порывался спросить летчика о том, как ведут себя моторы, но не успел. Соколов уже торопливо шел обратно к самолету.

Через минуту большие четырехлопастные винты, до того стоявшие неподвижно, исчезли в ослепительном блеске. Каждому из двигателей опять по очереди был дан полный газ. Их рев слился в оглушительный могучий гул. «К-2» пошел на взлет.

На этот раз машина бежала дольше. Казалось, еще мгновение — и все девять колес оторвутся от земли, а самолет все мчался по дорожке.

— Молодец! Молодец! — не обращаясь ни к кому, приговаривал конструктор. — Выдержи еще, еще…

Тридцать шесть тысяч лошадиных сил легко оторвали тяжелый корабль от земли. Амфибия пошла в воздух. Вот уже она на высоте сто метров, двести, триста… Соколов делает первый круг над аэродромом.

С головы Киреева слетела фуражка.

— Коля! — громко закричал, забыв о своем положении и возрасте Петр Владимирович, — поздравляю!

Он первый обнял Киреева и поцеловал: «— Спасибо за хороший подарок Родине!

Все поздравляли конструктора, а самолет, сверкая в голубом небе, делал уже второй круг. Потом на высоте в пятьсот метров он стремительно прошел по прямой, вдоль взлетной полосы.

— Что я вам говорил, батенька! — оживленно сказал Стрельников, поздравляя Киреева. — Помните? Советовал не торопиться, и вот результаты. Опыт — большое дело!

— Век я вас не забуду, товарищ профессор! — искренне ответил Киреев.

„К-2“ сделал еще один круг и пошел на посадку. Машина плавно коснулась земли, пробежала по дорожке и, замедляя ход, остановилась.

Все, кто был на аэродроме, бросились к самолету» окружили его.

Соколов снова отрапортовал:

— Товарищ конструктор! Самолет «К-2» в первом полете вел себя отлично.

Радостно улыбаясь, Юрий Петрович негромко добавил:

— Поздравляю тебя, Николай!..

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Широко раскинулся Дубровский холм. Вершина его и пологие склоны густо поросли вековыми соснами. Вокруг холма на много километров тянулся дремучий, почти непроходимый лес. Дикое, глухое место… В старое время много ходило разных страшных рассказов про Дубровский холм. Редкий смельчак отваживался пойти туда.

В советское время Дубровский холм стал местом веселых молодежных прогулок. Девушки и юноши пробирались сквозь колючую лесную чащу, говором, смехом, пением разгоняя застоявшуюся лесную тишину.

Пришли гитлеровцы — и снова только птицы и звери нарушали молчание леса.

…Тася пробиралась по лесной тропинке, невдалеке от Дубровского холма. Она спешила в сторожку лесника, где лежал недавно раненный партизан. Надо было переменить ему повязку, дать лекарство.

Рассвело. Серые тучи медленно расползались прямо над головой девушки. В просветах появилось небо, голубое, чистое, словно только что умытое дождем. Наконец сквозь тяжелую хвою робко пробился солнечный луч. Вот он скользнул между деревьями и упал на росистую траву. Девушка остановилась словно завороженная: в каждой капельке искрилось и переливалось всеми цветами необыкновенной радуги крохотное солнце…

Темные крылья ресниц прикрыли глубокую синеву глаз молоденькой партизанки. На нежном лице, едва тронутом загаром, появилась мечтательная улыбка. Тася совсем оторвалась от действительности, вся перенеслась мыслями в прошлое… Совсем юная, в праздничном светлом платье, она вместе со школьными товарищами пришла сюда, к Дубровскому холму.

Ей весело, хорошо! Так приятно вдыхать нагретую солнцем смолу, слушать оживленные разговоры друзей.

Нечаянно она задевает ногой о сучок, царапает ее до крови; трещит, рвется чулок, а чулки новые.

«Что мать скалист?»

— Тася, что с тобой? Почему ты отстаешь? — Ее одноклассник Виктор Киреев с тревогой смотрит на кровь, на порванный чулок… — Чем помочь тебе?

В голосе Виктора столько искреннего желания действительно что-то сделать, что Тасе вдруг становится радостно и уже не страшит мысль, что мать рассердится.

С минуту они молча смотрят друг на друга. Бешено колотится сердце.

Тася вспыхивает, срывается с места, бежит догонять других, быстрая, легкая, словно летит на крыльях.

— Осторожнее! Разобьешься! — кричит Виктор. В его озорном голосе Тася ясно чувствует ласку.

— Тася! Виктор! Ау! Идите скорее! — слышны голоса товарищей.

Это было не так давно, но как все изменилось с тех пор. И она, Тася, стала другая. А Виктор? Страшно даже подумать…

Хрустнувшая под чьей-то ногой ветка заставила Тасю очнуться. Навстречу ей шел широкоплечий молодой человек в темнозеленой футболке и в защитного цвета кепке, низко надвинутой на лоб…

Кровь отхлынула от лица девушки — она узнала Виктора Киреева.

— До чего же хорошо здесь! — воскликнул Виктор… Прямо сказка из «Тысяча и одной ночи»!

Он сразу охватил взглядом и блестящие росинки на траве, и солнечные отсветы на деревьях. Именно в такое прекрасное утро, когда сказочным жарцветом переливается земля, и должна была произойти его встреча с Тасей.

— Здравствуй, Тася! — Виктор сделал шаг по направлению к девушке.

«Он наверняка не один, — молнией мелькнуло в Тасиной голове. — Надо скорее предупредить наших… надо стрелять…»

Дрожащей рукой она старалась вытащить из кобуры браунинг.

Подоспевший Кузьмич встал между ними.

— А ты, товарищ командир, еще хотел один идти, враз бы тебя тогда прикончили. Как видишь, с партизанами отряда Елены Цветаевой шутки плохи!

И, добродушно усмехаясь, добавил, обращаясь к Тасе:

— Знакомься с командиром!

Недоумение, растерянность и счастье, которому так хотелось верить, появились в больших Тасиных глазах.

Она продолжала крепко сжимать револьвер. На ее узкой полудетской руке Виктор увидел еще незаживший шрам. Нежность и жалость охватили его. Не будь тут Кузьмича, он бросился бы к Тасе, сказал, как любит ее.

— Я рад, Тася, что теперь мне уже можно не играть роль подлеца.

Девушка рванулась к Виктору…

— Здравствуй, Тася, мое солнышко! — он крепко обнял ее. — Я тебе все, все расскажу потом… — Он с трудом оторвал взгляд от залитого краской волнения девичьего лица и быстро ушел вслед за Кузьмичом.

…В свежевырытой землянке, несмотря на жаркие летние дни, стоял запах сырости.

Молодой, румяный, как девушка, партизан принес большую охапку еловых веток и аккуратно разложил их на земляном полу.

В землянку заглянул Егоров.

— Не жалей веток! В лесу их много. Дух лучше!

— Сейчас еще наломаю! — охотно откликнулся паренек.

— Поторопись! Командира с минуты на минуту ждем, — крикнул ему вдогонку Егоров.

Еще раз он придирчивым взглядом оглядел землянку и вышел наружу. Вокруг, под раскидистыми соснами и в тени густых кустов, сидели и стояли партизаны.

Все их внимание, и тех, кто отдыхал, и тех, кто был занят работой, было поглощено предстоящей первой встречей с командиром.

Рано утром комиссар собрал партизан и сообщил: сегодня к ним прибудет командир отряда.

Когда Кузьмич назвал настоящее имя командира, а потом коротко рассказал о деятельности Виктора Киреева в городе, воодушевлению партизан не было предела.

— Виктор Киреев, — рассказывал Кузьмич, — выполнял ответственные задания в самом логове врага. Данные, которые Киреев передавал нам, помогали пускать под откос вражеские поезда, взрывать фашистские склады с оружием. С помощью Киреева немало советских людей было спасено от фашистских застенков. Из-под самого носа гитлеровцев мы увезли наших больных вместе с доктором и сестрой…

— С таким командиром куда хочешь, в огонь и воду не страшно идти! — громко заявил молодой плечистый боец с открытым лицом. Его слова потонули в гуле одобрения.

— А у меня руки чесались его убить! — признался тот самый паренек, который сейчас так старательно заботился об уюте командирской землянки.

В этот день в отряде Елены Цветаевой был настоящий праздник.

После того как Кузьмич официально представил Виктора Киреева, партизаны плотной стеной окружили своего командира. Сторицей был вознагражден он за мучительно тяжелые часы, проведенные в роли лейтенанта гитлеровской армии. Но тем острее почувствовал огромную ответственность и за этих, с таким доверием смотревших на него людей, и за успех крупной боевой операции, которую им предстояло совершить.

Он получил общие указания, а детали должен был разработать сам, вместе со своими ближайшими помощниками.

…Виктор, Кузьмич и Егоров остались одни в землянке. Перед ними лежала подробная карта района.

— В первую очередь мы должны спасти аэродромы от разрушения и захватить самолеты, — говорил Киреев. — Фашистское командование, — продолжал он, — издало секретный приказ: в случае отступления немецких войск из района нашего города привести в негодность аэродромы, взорвать все их сооружения. Такая же судьба должна постигнуть склады с оружием, продовольствием, завод, крупные предприятия и лучшие здания города. Работа по минированию идет полным ходом. Это мне хорошо известно. Все провода подведены к общему рубильнику. На разминирование придется послать лучших людей нашего отряда, мы несем полную ответственность за сохранность ценных объектов. Сто — сто двадцать человек переоденем в форму немецких солдат и офицеров. Они займут аэродромы. Пропуска у меня с собой. В город я больше не вернусь. Пусть фашисты остаются в уверенности, что обезображенное тело, найденное в моей спальне, — мой труп.

— Виктор Николаевич! А не послать ли нам двадцать пять — тридцать человек в село Лыськово. Там народ проверенный, крепко за нас стоит. Если кое-кому дать оружие, они нашим помогут с тыла гитлеровцам жару дать. Пусть фашисты думают: в окружение попали, — предложил Кузьмич.

— Хорошо, — согласился Виктор. — Только надо проверить наличие оружия, чтобы хватило на всех людей.

— Хватит, — широко улыбаясь, заявил Егоров. — Вчера самолетом еще прислали. Спасибо командующему фронтом, не поскупился.

Виктор поднялся:

— Ну, а теперь за дело! Завтра к нам приедет секретарь подпольного обкома партии товарищ Доронин.

До позднего вечера молодой командир проверял боеспособность своего отряда. Он разговаривал с людьми и чувствовал: спокойная, уверенная сила, как свежая кровь, струится по жилам.

Усталый, но довольный, полный ярких впечатлений, возвращался Виктор в свою землянку. Его тревожило и радовало ожидание встречи с Тасей. И Виктор нисколько не удивился, когда легкая тень скользнула ему навстречу.

— Я ждала тебя, — просто сказала Тася. — Ждала и все время думала: какое же счастье бывает на свете, конца и края ему нет, в душу не вместишь. И горько мне, Витенька: Наташа ведь не знает… Она сейчас уже в Москве. Как бы ей весточку послать. Сколько она за тебя пережила, бедная!

— Не мог я, Тася, — дрогнувшим голосом сказал Виктор.

— Да разве я тебя в чем-нибудь виню! — с необычной для нее страстностью прервала Тася. — Все поняла. За это и не такую муку можно вытерпеть.

Несколько минут они стояли молча. И вдруг Тася, скромная, застенчивая Тася шагнула к Виктору, обвила его шею руками…

— Люблю тебя, Тася! — торжественно, тихо, как клятву, произнес Виктор вслух те слова, которые мысленно повторял уже тысячу раз.

Ему казалось: нет в мире тяжести, которой не выдержали бы теперь его молодые плечи. Завтра в бой за родной город!

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Гигантский самолет-амфибия покачивался на якорях. Он готовился оторваться от зеркальной поверхности Московского моря. Семнадцать автомашин доставили на берег мешки с песком. К самолету их подвозили на катерах и по трапу поднимали на борт. На погрузку ушло немало времени.

— Прямо океанский пароход грузим! — засмеялся один из грузчиков.

После того как последний мешок с песком очутился на борту, подошел катер-цистерна. Специальным краном моторист катера подал бортмеханику конец широкого шланга. Заработал насос, защелкал счетчик, и очищенный керосин, на котором работают дизели, полился в объемистые баки самолета…

Утро было ясное и совсем тихое. Взлет предстояло совершить при полном безветрии. В огромном водяном зеркале отражались редкие кучевые облака, медленно скользившие в бездонном небе.

Солнце уже стояло высоко, когда подняли якоря.

Раздался звук сирены, трапы втянулись в машину. Морозов передал осторожно приблизившемуся буксирному катеру конец троса. Другой его конец был подан пилотом Мартьяновым через носовое отверстие.

Катер медленно забуксировал воздушный корабль.

Стоявшие на берегу люди наблюдали, как крошечный, по сравнению с огромным самолетом, катер с натугой тянул его.

— Ну, точь-в-точь — слон и моська, — сострил кто-то.

В кабине самолета у большого окна, сделанного из чистого, словно хрусталь, прозрачного плексигласса, стояли Киреев, Родченко, Соколов, Мартьянов, Морозов.

Катер не спеша поворачивался в сторону, повертывая одновременно и самолет. Вот уже нос амфибии направлен на запад. Именно в эту сторону простирается длинная ось акватория.

С шумом упали в воду тросы, и герметически задраились люки воздушного корабля. Катер отошел в сторону и быстро побежал к пристани.

Соколов еще раз осмотрел поверхность воды и подал команду:

— Запускать дизели!

Морозов слегка передвинул рычаги, и все находившиеся в кабине начали ощущать слабую дрожь самолета.

Командир воздушного корабля смотрел почти одновременно на гладкую поверхность воды и на приборы, контролирующие работу моторов. То и дело он давал приказания бортмеханику:

— Прибавить обороты правой группы! Левой — убавить!

Самолет остановился точно на линии взлета. И Соколов скомандовал:

— Старт!

Морозов одновременно перевел рычаги, и летающая лодка помчалась, раскидывая по сторонам пласты воды.

Когда тяжело груженный воздушный корабль оторвался, наконец, от поверхности моря, все облегченно вздохнули. Еще один экзамен был сдан и сдан блестяще.

Набрав высоту, воздушный гигант описывал круги над Московским морем. Потом, сбросив в воду балласт, Соколов мастерски посадил облегченную машину на гидродром и подрулил к месту стоянки.

* * *

Загорелые, посвежевшие от длительного пребывания на воздухе, Николай Николаевич и Андрей появились в московской квартире.

Первой их встретила Мария Михайловна.

— Ну, как? — и тут же радостно улыбнулась, — вижу, сама вижу… Поздравляю, дорогие мои!

После семейного обеда Николай Николаевич уехал с Марией Михайловной в гости к Головину.

Вечером Андрей и Наташа, как много лет тому назад, сидели на диване и дружески беседовали.

— Впереди еще немалые трудности. Поднять в воздух «К-2» с нагруженными планерами, то есть целый воздушный поезд, — дело серьезное, — сказал Андрей.

— Ну, а когда эти трудности тоже останутся позади?

— Буду работать над совсем новыми моторами. Профессор Тихонов подбирает группу, приглашает и меня.

— Счастливый ты, Аядрюша, — тихонько вздохнула Наташа. — Только что закончил одно и уже стремишься к новому, неизведанному. Уверена, замечательные дела ждут тебя. Рада я за тебя, Андрюша.

— Знаешь, Наташа, — с неожиданной откровенностью заговорил Андрей. — Ты права — огромное, ни с чем не сравнимое счастье, когда достигаешь того, к чему стремился. Но, если б ты знала, какие страшные провалы бывают — ведь дорога не гладкая… Помнишь мои первые дизели, с которых я начинал еще задолго до войны. Они были проверены, испытаны, пошли в серию. В войну с этими моторами полетели бомбить вражеские военные заводы в глубокий тыл. Полетели, и один самолет из-за неисправности мотора не вернулся. Понимаешь, Наташа, не вернулся, а ведь на самолете люди… твой отец тоже был там.

Воспоминания нахлынули на Андрея.

Наташа без слов поняла его и тихонько сжала большую сильную руку Андрея.

Андрей замер, боясь спугнуть мимолетную ласку. А Наташа в этот момент почему-то вспомнила Соню Маврикиеву. Она не знала, что «цыганочка» погибла еще тогда, когда ее, Наташу, оглушенную взрывом бомбы, добрые люди принесли в станционный барак. С материнской заботой уже простившейся с молодостью женщины она подумала:

«Хорошо, если бы Андрей женился на любящей его Соне».

Она сказала ему об этом с обычной для нее женственной мягкостью.

— Не выйдет, Наташа! Очевидно, мне суждено прожить жизнь одиноким! — с горечью сорвалось у Андрея.

Его тон на миг озадачил Наташу, но вдруг ей стало хорошо… особенно хорошо, совсем как в тот вечер, когда они возвращались из консерватории.

Стараясь говорить прежним спокойно-доверительным тоном, Андрей продолжил свой рассказ:

— В то время я уже заканчивал работу над мощными авиадизелями. Все шло удачно. Но я решил отказаться совсем от дизельных моторов, слишком много принесли они несчастья. Николай Николаевич, когда вернулся и узнал об этом, сказал мне шутливо, но весомо, как только он умеет сказать: «Дезертировать собрался, Андрюша? Не выйдет! Не позволю!» — Поддержал он меня тогда… крепко поддержал…

— Ты же родной для всех нас, Андрюша! Отец тебя любит как сына, а я… Ведь, кроме тебя, из братьев только Юрик у меня остался, — запинаясь произнесла Наташа.

Они еще ни разу не говорили о Викторе, словно он никогда и не существовал — Андрей оберегал Наташу от потрясений, опасных для ослабленного организма. Но тут он не выдержал:

— Виктор по-прежнему мой брат, Наташа! Все, что происходит с ним, мне еще не совсем ясно. Твердо знаю одно: не мог он стать ни дезертиром, ни предателем!

— Но что же?! Что же тогда?! — с надеждой и мольбой воскликнула Наташа.

Андрей высказал ей те же предположения о роли Виктора, что и Чернышев.

— Если б это было так, Андрюша! Подтверждение пришло довольно быстро и совсем просто. Однажды утром Юрик вынул из почтового ящика газету и, как всегда, прочел сообщение Совинформбюро.

— Наташа, знаешь, наш город освободили. Ура! — бросился он к сестре.

— Давай сюда скорее! — Наташа жадно перечитывала строки, извещавшие об изгнании оккупантов из города, где она росла и училась. Сколько радости и сколько горя пришлось пережить там…

Через несколько дней, просматривая новую газету, Наташа вскрикнула от неожиданности. Газета упала сначала на колени, а потом сползла на пол.

На крик прибежала испуганная Мария Михайловна. Наташа бросилась к ней:

— Мамочка! Смотри, смотри, скорее!

В списках награжденных орденами и медалями за участие в освобождении города Мария Михайловна нашла несколько знакомых фамилий. Здесь же был напечатан Указ о присвоении Виктору Николаевичу Кирееву звания Героя Советского Союза.

* * *

Соколов летал без устали, поднимаясь в воздух по нескольку раз в день. В полете гигантский грузовик вел себя отлично. Особенно удачны были взлеты и посадки с полной нагрузкой. Огромная машина пробегала всего тысячу четыреста метров — и двести четыре тонны полетного веса легко поднимались в воздух. Над землей самолет шел со скоростью пятьсот километров в час, а на высоте шесть тысяч метров — шестьсот двадцать километров.

«К-2» прошел все испытания значительно быстрее, чем в мирное время.

Начались пробные полеты с планерами.

Алехинские планеры были легки, надежны и обладали отличной маневренностью. Как и самолет-амфибия, они могли подниматься и с суши и с воды. «Воздушный поезд» с тремя пустыми планерами легко оторвался от взлетной дорожки. Но для «поезда» с гружеными планерами не хватило аэродрома.

Николай Николаевич возлагал большие надежды на реактивные трубы Родченко. Моторы вместе с этими трубами досрочно доставили с завода. Теперь мощность воздушного корабля увеличилась на шестьсот лошадиных сил. Но и этого оказалось недостаточно.

Пришлось временно прекратить испытания. В Наркомате Кирееву настоятельно советовали забыть о воздушном поезде. Даже заместитель наркома уговаривал:

— Построил ты, Николай, отличную грузовую машину, очень нужную нашей широко раскинувшейся стране с ее огромными расстояниями. Скоро пустим «К-2» в серию, ну и будь ты доволен, хорошее дело сделал. Не мучайся с планерами.

— Но ведь будет лучше, если «К-2» за каждый рейс перебросит не пятьдесят, а сто тонн полезного груза?

— Конечно, лучше, но и Балтийского моря не хватит для взлета.

— Хватит, да еще и останется! — рассмеялся Николай Николаевич.

Он не сдавался, упорно думая о том, как сократить разбег воздушного поезда. Конструктора поддерживал лишь один профессор Стрельников, они часто консультировались. И вот однажды Николай Николаевич спросил обескураженного неудачами Алехина:

— Скажите, выдержит ли носовая часть ваших планеров нагрузку килограммов в семьсот — восемьсот? Что если мы поставим на них моторы воздушного охлаждения по тысяче восемьсот сил, ну хотя бы «М-82»!

— Запас прочности достаточный, но зачем же ставить моторы на планер? — недоумевал Алехин.

— Для взлета, только для взлета, — отвечал Киреев. — Будут у нас не планеры, а планерлеты…

Он все же сумел заразить своей идеей Алехина, бывшего до этого энтузиастом безмоторного летания. Идея Киреева была очень проста — обыкновенные винтовые моторы на планерах с самым минимальным запасом горючего, несомненно, облегчат взлет. Кроме того, они дадут возможность летчикам-планеристам, после того как планеры будут отцеплены, в случае необходимости включать мотор и приземляться точно в указанном месте.

Не сразу удалось убедить Алехина, но еще труднее было добиться разрешения на установку моторов. На техническом совете Наркомата предложение Киреева встретили в штыки. Особенно резко возражал известный конструктор Шведов.

— Самолет есть самолет, а планер есть планер, — говорил он. — В авиации гибриды не нужны… Воздух не мичуринский сад…

Пришлось Кирееву обратиться в Центральный Комитет партии. Задуманный эксперимент был разрешен. И вновь закипела работа — на планеры ставили моторы.

Предварительно воздушный поезд несколько раз поднимался порожняком. Когда был назначен полет полностью загруженного воздушного поезда, на заводском аэродроме снова собрались многочисленные зрители. Приехали члены коллегии Наркомата авиационной промышленности и, конечно, профессор Стрельников, многие конструкторы, в том числе и Шведов.

Николай Николаевич волновался, как школьник перед решающим экзаменом.

Воздушный поезд вытянулся в начале взлетной полосы. Соколов, члены экипажа «К-2» и летчики планерлетов заняли свои места. Все было готово к взлету.

Стартер взмахнул флажком. Одновременно включились мощные дизели ведущего самолета и сравнительно легкие моторы планерлетов.

Воздушный гигант медленно тронулся с места. Вот уже натянулись капроновые канаты, и планерлеты поползли по аэродрому. Постепенно один за другим они начали отрываться, следуя на разных высотах за бегущим по дорожке самолетом. Еще миг, и отделится от земли и корабль. Секунды кажутся часами. Катастрофически уменьшается расстояние между самолетом и концом бетонной полосы.

— Форсаж! Дай форсаж!!! — вне себя закричал Киреев.

Соколова не надо было учить, он во-время дал предельный газ двигателям. Еще громче заревели моторы, и все увидели, как появился и стал увеличиваться просвет между колесами и землей.

Громкое «ура!» раздалось над аэродромом.

Первый воздушный поезд в двести девяносто восемь тонн полетного веса уходил под облака.

Это была победа!

Теперь оставалось поднять этот воздушный поезд с гидродрома. Вода не бетон, трудно сказать еще, какой понадобится разбег летающей лодке с тремя планерами. Но уже никто не сомневался в конечном успехе.

…Была мечта, яркая, сияющая. Годами вынашивал ее сначала увлеченный юноша, потом зрелый, сильный человек.

С каждым годом эта мечта становилась все более осязаемой, реальной. И вот наступает день, когда она превращается в действительность. Летчик-конструктор Киреев сядет за штурвал своего воздушного гиганта и поведет его по новой воздушной трассе.

Полковник Киреев мечтал не о перевозке десантов, не о колоссальном бомбовом грузе в люках своего «К-2». Другие мысли, иные надежды волновали его… В районе вечной мерзлоты невозможно построить железную дорогу. Но когда воздушные поезда заменят железнодорожное сообщение, далеко за Полярным кругом вырастут новые социалистические города. Сколько всевозможных грузов доставит «К-2» с планерами в необитаемые прежде места: и сборные жилые дома, и обыкновенные футбольные мячи, и специально выведенные морозоустойчивые семена для посевов «в стране холода».

…Шла война, и когда она окончится, еще было неизвестно. Но уже наши войска гнали врага, очищали советскую землю от оккупантов, и не только один Киреев моментами мысленно переключался на мирное строительство. Несколько дней тому назад Николай Николаевич случайно услышал разговоры солдат о послевоенной жизни. Один из них, совсем еще молодой, собирался учиться и все беспокоился, что отстал от какого-то Мишки, другие тоже с увлечением обсуждали жизненные и хозяйственные планы.

«Эта тяга к мирной жизни, мирному труду характерна для советских людей, — думал Николай Николаевич. — В этом проявляется их вера в завтрашний день, в свою победу».

* * *

Наташа встречала друзей отца и Андрея оживленная, улыбаясь снова заблестевшими глазами. Последние дни принесли столько радости.

Брат, которого в дни оккупации она, перестрадав, заставила себя ненавидеть, оказался не только прежним любимым Виктором, но и героем. Сколько в нем силы, мужества! А он еще так молод. Ей, старшей сестре, хочется научиться у Виктора нести тяжесть так же мужественно, как он. Разве забудешь, кто отец ее ребенка… Свое горе она должна спрятать далеко, чтобы самой изжить его. Она не может, не имеет права омрачать жизнь дорогих ей людей.

Ее пальцы с нежностью перебирали осенние цветы. Целый ворох ярких душистых цветов лежал на ломберном столике. Наташа сделала несколько букетов и поставила их в вазы. Комната сразу стала нарядной.

Эти цветы принес накануне Андрей.

— И где только ты достал, Андрюша, такую роскошь? — спросила Наташа. — Мне кажется, сейчас уже остались одни желтые листья и те в лужах плавают.

— Что ты, Наташа, цветов… много, — смущенно ответил Родченко. Ему не хотелось, чтобы Наташа догадалась, сколько трудов стоило ему достать цветы… Война, да еще такое время года.

Наташа нюхала цветы, пряча в букет разгоряченное лицо.

«Вот Андрюша и снова в Москве», — думала она. Эти два дня без него были какие-то скучные…

Сейчас ей хорошо, хотелось видеть всех счастливыми.

Первым пришел Морозов и следом за ним — Костя Мартьянов с женой и Маргаритой. У Киреевых Маргарита была впервые. Она не сразу решилась идти на этот семейный вечер, — Лена уговорила ее:

— Не надо обижать Андрея, он очень просил.

Наташе новая знакомая понравилась: Маргарита совсем не похожа на Лену, но они обе такие милые, остроумные, с ними интересно дружить.

— Спасибо, что пришли, — искренне сказала она. Сразу же завязался непринужденный разговор.

Только майор Мартьянов нетерпеливо посматривал на входную дверь. Он даже с места вскочил, услышав звонок с улицы.

Мартьянов не ошибся — из передней донеслись голоса Соколова и Николая Николаевича. Наташа поспешила обнять Лидию Петровну.

— Это мой первый выход в свет! — весело сказала Соколова здороваясь.

— Нехорошо запаздывать, — укоризненно покачала головой Наташа. — Особенно вам, дорогие гости, — она смотрела смеющимися глазами то на Николая Николаевича, то на Андрея.

— Ты скажи мне спасибо, Наташа, — возразил Андрей. — Если бы не я, Николай Николаевич и Юрий Петрович до утра просидели бы за расчетами различных усовершенствований к амфибии. Еле их вытащил.

У Андрея было великолепное настроение. Наташа давно не видала его таким и с интересом наблюдала за ним.

Андрей подошел к Маргарите и как-то особенно крепко и в то же время бережно пожал ее руку. Что он сказал при этом, Наташа не слышала, но заметила, как вспыхнули и потеплели Маргаритины глаза. Андрей отошел к Косте, и Маргарита посмотрела ему вслед.

Этот взгляд… У Наташи не осталось сомнений. И тут же она почувствовала, словно кто-то уколол ее в сердце. Поблекла радость, откуда-то из глубины вырастало беспокойное чувство.

«И зачем только она пришла?» — подумала Наташа про Маргариту.

И тут же всегда прямой, честной Наташе стало стыдно.

«За что я так к ней? Что это со мной творится?» Только полчаса тому назад она была так довольна знакомством с Маргаритой, а сейчас не могла отделаться от неприязни к ней.

Андрей сразу заметил изменившееся лицо Наташи. «Что значит эта внезапная бледность? Прижать бы Наташу к сердцу и повторять „люблю“ до тех пор, пока не оттает ее душа, не потеплеют глаза. Неужели сила моего чувства не вернет ей радость жизни? Она должна быть счастлива!»

Андрей не обратил внимания, что и Маргарита тоже вдруг как-то поблекла. Он только обрадовался, увидев, что Соколов сидит рядом с ней и что-то оживленно рассказывает.

Зазвенел звонок входной двери.

— Кто бы это мог быть? — удивилась Мария Михайловна.

Катерина принесла телеграмму: Степан Дмитриевич Чернышев поздравлял семью Киреевых. Николай Николаевич, когда дошла его очередь прочесть телеграмму, задержал ее в руке.

— Вот мы и все в сборе, — с волнением произнес он.

Невольно Николай Николаевич задумался, — насколько сложна жизнь… В сознании пронеслись судьбы дорогих ему людей… Как несправедливо, что Степан Дмитриевич не получил полную меру человеческого счастья. А Наташа… сколько пережила она. Юрий с его несчастной женитьбой… и даже Андрей… определенно скрывает какую-то тайну.

И все-таки вот они, родные, близкие друзья. Тяжелые испытания не сломили их… нет! Не жалеть, гордиться ими надо. Они еще поборются!

За окном прогремел первый залп салюта. Еще один освобожденный от оккупантов город!

Мария Михайловна погасила в столовой электричество и подняла шторы. Все подошли к окнам полюбоваться разноцветными звездами на черном бархате неба.

Не верилось, что за окном слякоть, холодный дождь вперемешку с мокрым снегом, так торжествующе прекрасны были праздничные разноцветные огни — предвестники полной победы. Киреев смотрел на эти огни и чувствовал: радостное завтра не за горами.