…Ничего не вижу. Щупаю голову – вся забинтована. Шарю кругом руками – матрас и железо койки.

– Как же так? – думаю вслух. – Только сейчас управлял самолетом и вдруг очутился на кровати?

– Почему сейчас? – слышу ласковый женский голос. Вы уже трое суток лежите у нас, в Верхнеудинской железнодорожной больнице. Доктор говорит, что у вас сотрясение мозга… Очень хорошо, что вы наконец пришли в сознание!

– Как я сюда попал?

– Вас, товарищ летчик, нашли у разбитого самолета на льду озера Байкал.

– Какое сегодня число?

– Шестнадцатое февраля.

«А вылетел я из Иркутска тринадцатого. Значит, авария прервала мой дальний перелет. Надо во что бы то ни стало его завершить», – думаю я и тотчас прошу медицинскую сестру: – «Пожалуйста, запишите телеграмму и срочно пошлите ее в Москву: «Потерпел аварию на Байкале. Получил незначительное ранение. Прошу дать распоряжение Иркутскому управлению о выделении мне самолета для продолжения полета на Камчатку».

Продиктовал телеграмму и снова впал в забытье.

Сестра, конечно, не отправила телеграмму. Она знала, что иногда раненые, в результате сильного нервного возбуждения, называемого шоком, не чувствуют острой боли, не осознают тяжести своего положения. Так было и со мной.

«Легкое», как мне почудилось, ранение оказалось несколькими рваными ранами на голове, из которых четыре были весьма серьезными, переломом нижней челюсти, семью выбитыми зубами, большой раной на подбородке и еще более глубокой на переносице, порезанными надбровными дугами. Врачи наложили на все раны тридцать шесть швов… Много бессонных ночей пролежал я без движения на больничной койке и все вспоминал, что со мной случилось.

…Когда разбитый «М-10-94» был отправлен в ремонт, я. пересел на другой – новенький, только с завода – Р-5 и продолжал на нем доставлять матрицы «Правды» в разные города. Работа эта была интересная, без приключений не обходился ни один полет. И все-таки я был недоволен. Меня не покидала мечта махнуть куда-нибудь далеко на Север, совершить рекордный дальний рейс. После долгих хлопот мне поручили скоростной перелет из Москвы в Петропавловск-на-Камчатке и обратно в столицу, включенный в план дальних перелетов 1933 года. Мы должны были в кратчайший срок доставить на Камчатку корреспонденцию и захватить оттуда письма в центр Советского Союза. Кроме этого, надо было испытать, насколько самолет Р-5 пригоден к почтово-пассажирской службе в тяжелых зимних условиях.

Я со своим новым бортмехаником Серегиным тщательно готовился к этому воздушному путешествию.

Рассчитывая маршрут перелета длиной в двадцать три тысячи километров, мы решили пройти его за сто двадцать часов, летя каждый день по девять часов. Такая нагрузка была бы вполне допустимой. Обсуждая свои планы перед стартом, мы не спали всю ночь, а днем набегались в поисках разных мелочей. Недаром говорят, что перед поездкой всегда не хватает одного дня. Мы так и не успели отдохнуть.

На всех аэродромах по дальнему нашему пути нас должны были обслуживать в первую очередь, незамедлительно: заправлять горючим и делать все нужное для машины. Одно было плохо – в те годы не было установлено на самолетах радио. Летишь как котенок слепой и глухой. Никогда не знаешь, какая погода впереди. Приходилось пользоваться для этого специальными выкладываемыми наземными сигналами.

Мы вылетали вскоре после полуночи. Через восемь часов полета позавтракали в аэропорту Свердловска и тронулись дальше. Пролетая над Омском, я увидел на аэродроме две длинные световые полосы. Это означало, как было условлено, что путь до Новосибирска открыт, погода хорошая. Я обрадовался: «За одни день пройдем три тысячи километров!» Только я это подумал, как меня обдало паром. Паровое облако, окружившее самолет, закрыло землю. Ясно: в моторе закипела вода. Чтобы он не сгорел, я его выключил. Пар рассеялся, и улучшилась видимость. Я стал тогда планировать. Хорошо, что аэродром был, можно сказать, под боком. Самолет плавно опустился на снег в Омске.

В Омске стоял лютый мороз. Взглянул я на термометр у входа в небольшой деревянный домик, служивший аэровокзалом, и ахнул – ртутный столбик спустился ниже отметки «сорок».

Первое, что я попросил сделать в Омске, – это сменить лопнувший хомутик шланга водяного охлаждения, который явился причиной нашей вынужденной посадки, и налить в мотор воду.

– Пожалуйста, – сказал я начальнику аэропорта, – сделайте это поскорей и сразу же запускайте мотор. А я немного отдохну, все же за день пролетел две с половиной тысячи километров. Чувствуется усталость…

Через два часа я проснулся и мысленно обругал себя, что спал так долго, мотор уже, наверное, давно запущен, надо было бы уже лететь. Но не тут-то было.

На аэродроме человек тридцать рабочих с уханьем тащили наш самолет к ангару, где легче запустить мотор, совсем застывший на морозе. Для этого нужна горячая вода. Тянули самолет до ангара часа полтора. Потом вижу, что таскают ведра с водой не к нашему самолету, а к стоящему рядом.

– Вы должны дать мне воду в первую очередь. Моя машина – в скоростном полете, – потребовал я.

– Подождете!-невозмутимо ответил мне старший рабочий. – Нальем воду в этот самолет, а потом в ваш. Раз этот начали раньше, так уж и кончим!

Много пришлось нервничать, уговаривать, пока я не добился своего. Из-за неразберихи в Омском порту мы потеряли много часов, столь драгоценных в скоростном перелете. Думали, хватит на остановку часа, а канителились двадцать два часа. А самое неприятное – погода изменилась, начался снегопад.

Потом в Новосибирске, Красноярске, Иркутске нам говорили одно и то же:

– Лучше бы вам лететь вчера, погода начинает портиться!

Конечно, эти слова подгоняли нас. Узнав от метеоролога в Иркутске, что над озером Байкал стоит безоблачная погода, я, решив не отдыхать, поспешил к самолету. Байкал ведь считался самым трудным участком перелета.

В пятом часу утра мы покинули Иркутск и взяли направление к великому сибирскому озеру, которое называют в песне «священным морем». Прошли над горами и лесом, справа по курсу виднелась незамерзающая в этом месте стремительная Ангара. От ее холодной воды поднимался пар. Вот и Байкал. На могучее, глубокое озеро, закрытое ледяным панцирем, глядит молодая луна. Но погода вдруг резко испортилась, начало болтать. Попали в сильный снегопад. Видимости никакой. Решаю вернуться в Иркутск. На развороте машину подбросило. А дальше я уже ничего не помню. От сильного удара разорвало ремни, которыми я был пристегнут к сиденью, и меня выбросило из кабины.

Крепкий мороз остановил кровотечение и привел меня в неполное сознание. Я встал, вытащил из-под обломков бортмеханика, оттащил его от машины и усадил на лед. Конечно, я не понимал тогда, что бедняга Серегин убит. Часа через три после катастрофы работники близлежащей железнодорожной станции Мысовая обнаружили меня бродившим вокруг самолета. Мое лицо было окровавлено, а руки обморожены. Когда они подошли, я попросил папиросу и потерял сознание.

Из Верхнеудинска меня отправили в Москву, в Протезный институт на «полный капитальный ремонт». Длился он пять месяцев. Меня лечили лучшие врачи и вылечили. Чувствовал я себя совсем здоровым, но все-таки боялся, что врачи забракуют, не разрешат больше летать.

Я порядочно струхнул, когда получил вызов на медицинскую комиссию. «Заставят, думаю, чего доброго, приседать, а я не смогу, правая нога еще плохо гнется». Но дело было не в ноге.

Врачи-невропатологи очень вежливо задавали мне необычные вопросы:

– Расскажите что-нибудь про дедушку или бабушку. Вы их помните?

– Помнить-то я их помню, да что о них рассказывать? Были здоровы, умерли от старости…

– А были ли у вас в роду психические больные?.. Чем болели родители?

Ничего не понимаю. Зачем врачам понадобилось знать о моих предках? Ведь не они, а я собираюсь летать! Все стало ясно, когда главный врач сказал:

– Сердце у вас хорошее, легкие, как кузнечные мехи, работают, но… когда вы потерпели катастрофу на Байкале, у вас было сильное сотрясение мозга.

– Ну и что?

– Придется вас направить в психиатрическую больницу на исследование.

– Так и знал, – говорю, – что у меня не хватает одного или двух винтиков.

– Успокойтесь! Там сумасшедших нет! Просто нервнобольные. А вас определят в санаторное отделение. Я уверен, через неделю вы придете ко мне с хорошим заключением.

– Что делать, – вздохнул я, – придется подчиниться, а то действительно сочтут за сумасшедшего.

Поместили меня в отдельную палату. Круглые сутки свет горит, дверь не закрывают; кто хочет, заходит, задает вопросы, а ты отвечай, за тобой двое в белых халатах следят и точно записывают, как ты отвечаешь.

Однажды вечером больные попросили провести беседу о моих полетах. Я с радостью согласился. «Ну, думаю, пусть попробуют все записать. Уж я наговорю!» Четыре вечера рассказывал по два часа.

Через семь суток я вез в трамвае через всю Москву свою судьбу в запечатанном пакете. Что там? Какой мне вынесли приговор? Буду летать или забракуют?

Начальник санитарной части Аэрофлота, закрывая рукой от меня бумажку, прочел ее, потом ласково посмотрел на меня и спросил:

– Хотите, прочту заключение вслух?

– Конечно, хочу!

– «Летчик Водопьянов Михаил Васильевич допускается к полетам без ограничений». Идите и летайте смело, здоровье у вас отличное!