Спирин и Федоров тут же занялись астрономическими наблюдениями и вычислениями. Они ловили солнце, которое на мгновение появлялось в разрывах облаков, – уточняли место посадки. Механики возились около самолета, закрывая чехлами моторы. Иванов и Кренкель налаживали радио, а все остальные устанавливали радиомачту.
Мачту установили быстро, но радисты доложили, что бортовой передатчик работать не может – сгорел умформер. Мы тут же приступили к выгрузке радиостанции Кренкеля.
Через час на льдине уже стояла раднопалатка, на мачте была натянута антенна. Но тут возникла новая задержка: на морозе разрядились аккумуляторы. Надо было снова заряжать их.
Тем временем в Москве и на острове Рудольфа десятки радиостанций шарили в эфире, ловя наши позывные. Шевелев получил правительственную радиограмму с распоряжением приготовить остальные три корабля и при первой возможности вылететь на поиски самолета «СССР Н-170».
Три машины стояли в полной готовности, но погода на Рудольфе испортилась, и лететь на поиски было невозможно.
Богданов и Стромилов, надев наушники, напряженно ловили на два приемника малейшие шорохи в эфире. В радиорубку набилось полным-полно народу. Марк Иванович, нервно затягиваясь, курил папиросу за папиросой. Изредка тишину нарушал чей-нибудь шопот. Говоривший ни к кому не обращался – он просто размышлял вслух.
– Что случилось?-недоумевал Мазурук.-Начали передавать радиограмму, и вдруг на полуслове как ножом отрезало. Не могла же машина развалиться в воздухе…
Снова в рубке тихо. Но через несколько минут тишину нарушает приглушенный голос Алексеева:
– По всей вероятности, испортилась радиостанция. Впрочем, что там могло случиться? Если отказала динамка, то ведь у них есть запасная…
– Довольно гадать!-взмолился Шевелев.-Не мешайте радистам слушать.
Но Марка Ивановича самого одолевают тысячи догадок, и он тоже шопотом начинает делиться с товарищами своими соображениями.
– Почему же не могло испортиться радио?-спрашивает он. – Сгори обмотка умформера, и точка. Станция вышла из строя.
Ему возражает штурман-радист Жуков:
– Скорее сгорит трансформатор или лампа, но умформер никогда не откажет.
– А запасной умформер у них есть?-спрашивает летчик Орлов.
– Нет, - отвечает Шевелев.-Умформеры работают безотказно, но все же могла сгореть катушка. Я сообщил в Москву, что связь, как мне кажется, оборвалась из-за отказа умформера.
– А принимать они могут?-спрашивает еще кто-то.
– Могут, - отвечает Алексеев.
– Вообще пока беспокоиться нечего, - начиная новую пачку папирос, говорит Марк Иванович, - они сядут. И если действительно отказала рация Иванова, свяжутся с нами через станцию Кренкеля.
Так прошло восемь томительных часов. Из радиорубки никто не уходил. Марк Иванович стал уговаривать товарищей итти спать.
– Ведь вы уже целые сутки не спали!-убеждал он. – А вдруг погода улучшится и надо будет вылетать? Идите отдыхайте!
– Разве тут уснешь?-нехотя выходя из рубки, говорили люди.
В рубке стало совсем тихо. Богданова тоже послали отдыхать. Дежурить остался один Стромилов.
Сима Иванов не выходил из самолета. Он все еще возился со своей рацией. Но, как он ни старался, исправить умформер не удавалось. Надо было заново перематывать обмотку. Выйдя из палатки, где происходила зарядка аккумуляторов, я увидел Бабушкина и Спирина. Они устанавливали палатку для жилья.
– Ты, что же, - обрадовался мне Бабушкин, - жить на полюсе собираешься, а дом строить не хочешь?
Я принялся помогать товарищам. Тут же неподалеку, заложив руки за спину, шагал взад и вперед Отто Юльевич. Когда мы начали обкладывать палатку снежными кирпичами, он присоединился к нам, и вчетвером мы быстро закончили сооружение дома. Затем накачали воздух в резиновые матрацы, разостлали их на снежном полу, притащили четыре спальных мешка, и наша палатка сразу приняла жилой, уютный вид.
– Интересно, крепкий ли фундамент под нашим домом? – спросил я.
– Нас с тобой во всяком случае выдержит, - ответил Бабушкин.-Вот зимовщики поспорили. Один доказывает, что толщина льдины не больше двух метров, а другой уверяет, что три.
Отто Юльевич взглянул на часы:
– Девять тридцать пять вечера.
Прошло уже десять часов с тех пор, как мы сели на льдину. Разговор у нас как-то не клеился. Огорчало отсутствие связи с землей и то, что мы причиняем такое беспокойство. Я пытался острить, но безуспешно.
Из самолета вылез расстроенный Сима.
– Сейчас я слушал Рудольф. Зовет непрерывно! – сказал он.
– А ты не слушай, расстраиваться не будешь, – посоветовал я и, обнимая Симу, добавил: – Скоро Кренкель начнет работать, ничего, свяжемся.
Но прошло двенадцать часов, а связи все еще не было.
Сидя в радиорубке и ни на секунду не прекращая работы, Стромилов на всех волнах ловил самолет «Н-170» и станцию Кренкеля. Стромилов хорошо знал волны, на которых работали Иванов и Кренкель. Мало того, он сам сделал передатчик для Кренкеля, и ему предстояло остаться на Рудольфе, чтобы в случае необходимости консультировать радиста Северного полюса.
Стромилова клонило ко сну. Преодолевая усталость, он упорно прислушивался к звукам в эфире.
– Вот кто-то зовет!
– Нет, это не самолет, это не Кренкель…
Время от времени Стромилов вызывал сам, попрежнему не получая ответа.
В радиорубке было тихо. Вся зимовка погрузилась в сон. Вдруг Стромилов насторожился и замер: в наушниках послышались знакомые звуки.
Он чуть-чуть повернул ручку конденсатора, на мгновение затаил дыхание… и закричал так громко, что в соседней комнате все сразу вскочили со своих постелей.
– Зовет, зовет, - продолжал кричать Стромилов.
Начав что-то выстукивать ключом, он неожиданно снял наушники и стремительно выбежал из радиорубки.
Никто никогда не видел Стромилова в таком состоянии. Обычно он отличался спокойствием, а на этот раз вел себя, словно одержимый.
Пулей влетел он в соседний дом. Там все спали.
Радист выкрикнул во весь голос:
– Марк Иванович! Вставайте! Сели!
– Что такое? Кто сел?
– Аккумуляторы! Сели! Связался! Они на полюсе! – выпалил Стромилов и умчался обратно в рубку.
Не прошло и минуты, как здесь собралось все население станции. Стромилов принимал первую радиограмму с полюса.
Все с напряженным вниманием следили за движением карандаша. Наконец, Стромилов передал радиограмму Шевелеву. Марк Иванович пробежал ее глазами, а затем прочел вслух:
«Все живы. Самолет цел. У Симы сгорел умформер. Если связь прервется, то вызывайте в полночь. Отто Юльевич пишет радиограмму. Лед – мировой».
Сидя на запаянном бидоне с продовольствием, Шмидт держал на коленях тетрадь и писал текст радиограммы.
Окружив Кренкеля, мы наперебой просили передать товарищам наши приветы.
Отто Юльевич кончил писать и подошел к нам. Своим ровным, спокойным голосом он начал диктовать радиограмму в Москву и на остров Рудольфа:
«В 11 час. 10 мин. самолет «СССР Н-170» под управлением Водопьянова, Бабушкина, Спирина, старшего механика Бассейна пролетел над Северным полюсом.
Для страховки прошли еще несколько дальше. Затем Водопьянов снизился с 1750 метров до 200; пробив сплошную облачность, стали искать льдину для посадки и устройства научной станции.
В 11 час. 35 мин. Водопьянов блестяще совершил посадку. К сожалению, при отправке телеграммы о достижении полюса внезапно произошло короткое замыкание. Выбыл умформер рации, прекратилась радиосвязь, возобновившаяся только сейчас, после установки рации на новой полярной станции. Льдина, на которой мы остановились, расположена примерно в 20 километрах за полюсом по ту сторону и несколько на запад от меридиана Рудольфа. Положение уточним. Льдина вполне годится для научной станции, остающейся в дрейфе в центре Полярного бассейна. Здесь можно сделать прекрасный аэродром для приемки остальных самолетов с грузом станции.
Чувствуем, что перерывом связи невольно причинили вам много беспокойства. Очень жалеем. Сердечный привет.
Прошу доложить партии и правительству о выполнении первой части задания.
Начальник экспедиции Шмидт».
Мы не спали уже больше суток, а впереди еще предстояло много работы. Надо было набраться сил.
Зимовщики станции «Северный полюс»: Э. Т. Кренкель, И. Д. Папанин, Е. К. Федоров и П. П. Ширшов.
…Среди безграничных ледовых просторов, на льдине, обрамленной торосами, стояла большая оранжевая птица. Неподалеку от нее яркими, тоже оранжевыми пятнами выделялись шелковые палатки, где спокойно спали тринадцать человек – граждан великой страны Советов.
В меховых спальных мешках было так тепло, что мы совсем не чувствовали мороза.
Разбудил нас Папанин. Он уже успел переделать массу дел и сейчас принес нам чай и галеты.
– Пока попейте чайку, - потчевал нас любезный хозяин полюса, - а через десять минут состряпаю вам яичницу.
– Как погода, Иван Дмитриевич?-спросил Шмидт.
– Плохая. Туман. Ничего не видно.
Бабушкин разжег примус, и минуты через две-три и палатке стало так тепло, что мы могли вылезти из мешков в одном белье и спокойно одеться, не ежась от холода.
– Который теперь час?-спросил я товарищей.
– Десять, - уверенно ответил Спирин.
– Утра или вечера?
– По-моему, утра, -на этот раз уже с сомнением в голосе протянул Иван Тимофеевич.
– А по-моему, вечера. Мы спали часов двадцать, не меньше.
– Нет, не может быть, Михаил Васильевич. Сейчас должно быть утро.
– Откуда ты знаешь, что утро?-не отставал я от Спирина, натягивая меховые унты.
В разговор вмешался Бабушкин:
– Солнце здесь кружится над нами на одной высоте. Правда, сейчас его не видно, но это неважно. По солнцу все равно трудно определить. Ведь наша льдина тоже кружится.
– Ты лучше скажи, что сейчас – день или ночь? – перебил я рассуждения Бабушкина.
– Мне кажется, день, - ответил он.
– А мне кажется… впрочем, я не знаю, что мне кажется. Я знаю только одно: после длительной напряженной работы мы спали очень крепко и могли проспать целые сутки.
Так мы и не решили, что сейчас – утро или вечер, день или ночь. Только по радио или по хронометру можно было точно определить время.
Свернув спальные мешки, мы положили посреди палатки большой лист фанеры, который должен был служить нам столом, и, кто лежа, а кто сидя, начали пить чай.
– Спасибо начальнику зимовки, - наливая вторую кружку, заметил Михаил Сергеевич.-Люблю чаек!
– А Папанин любит о гостях позаботиться. Ведь мы его гости, - улыбнулся Отто Юльевич.
Послышался скрип снега. Кто-то шел к нам.
– Отто Юльевич, вы не спите?-раздался голос Кренкеля.
– Нет, не спим.
– Есть радостная радиограмма, - появляясь в палатке, объявил Кренкель.
Предчувствуя, от кого эта радиограмма, мы сразу заволновались. Отто Юльевич прочел ее про себя и попросил Кренкеля:
– Если вам не трудно, позовите остальных товарищей.
– Есть! Сейчас позову, - с готовностью ответил Кренкель.
И тут же первые тринадцать жителей Северного полюса, собравшись у палатки, провели свое первое собрание. Сняв шапки, мы стояли, стараясь не пропустить ни одного слова радиограммы, которую читал Шмидт.
«Начальнику экспедиции на Северный полюс товарищу О. Ю. Шмидту
Командиру летного отряда товарищу М. В. Водопьянову
Всем участникам экспедиции на Северный полюс
Партия и правительство горячо приветствуют славных участников полярной экспедиции на Северный полюс и поздравляют их с выполнением намеченной задачи – завоевания Северного полюса.
Эта победа советской авиации и науки подводит итог блестящему периоду работы по освоению Арктики и северных путей, столь необходимых для Советского Союза.
Первый этап пройден, преодолены величайшие трудности. Мы уверены, что героические зимовщики, остающиеся на Северном полюсе, о честью выполнят порученную им задачу по изучению Северного полюса.
Большевистский привет отважным завоевателям Северного полюса!
И. Сталин, В. Молотов, К. Ворошилов, Л. Каганович. М. Калинин, А. Микоян, А. Андреев, А. Жданов».
Когда Отто Юльевич кончил, раздалось дружное «ура» в честь Коммунистической партии, Советского правительства, нашей Родины.
Несмотря на огромное расстояние, отделявшее нас от материка, мы не чувствовали себя оторванными от Родины. Ежедневно мы получали множество телеграмм со всех концов нашей необъятной страны. Колхозники и рабочие, красноармейцы и командиры, пионеры и ученые посылали нам свои поздравления.
Эти теплые, братские приветствия как-то особенно подбадривали нас.
Для измерения глубины океана и для проверки толщины дрейфующей льдины мы стали делать во льду прорубь.
Во время работы без конца спорили:
– Толщина льда – полтора метра, - говорили одни.
– Нет, два, - возражали другие.
– Где там – за два с половиной перевалит, - утверждал Папанин.
В конце концов он оказался прав. Толщина льда равнялась трем метрам.
В разгар этого спора к нам подбежал Кренкель.
– Товарищи, я видел пуночку!-объявил он.
– Брось ты нас разыгрывать, - продолжая долбить лед, усмехнулся я.-Откуда здесь возьмется этот воробышек?
– Не знаю откуда, - развел руками Кренкель, - но я своими глазами видел пуночку около продовольственной палатки. Я даже чуть не поймал ее.
Мы подняли Кренкеля насмех, не поверив ему.
После обеда Шмидт, Бабушкин и я решили сыграть маленькую пульку в преферанс. Забегая немного вперед, скажу, что эта пулька так затянулась, что кончили мы ее только на десятый день нашего пребывания на льдине.
Обычно на земле я никогда не выигрывал в преферанс; на полюсе мне удивительно везло.
Денег мы, конечно, не захватили. Да и вообще у нас был полный коммунизм: работали по способностям, получали по потребностям; деньги утратили здесь свою ценность. Но, интереса ради, мы по старой привычке уговорились играть по копейке. И когда через десять дней закончили пульку и подсчитали, оказалось, что я выиграл 20 рублей у Бабушкина и 90 у Шмидта.
– Один раз в жизни выиграл, - со вздохом сказал я, – и то денег получить не могу.
– Да у тебя у самого много денег в кармане? – спросил Бабушкин.
– А зачем они мне? Ведь не я проиграл?
Отто Юльевич нащупал в своем кармане какие-то бумажки. Вытащив их, он с удивлением воскликнул:
– Друзья, деньги! Откуда они?
– Откуда – это неважно. Немедленно платите мне проигрыш!
Отто Юльевич отсчитал свой проигрыш и вручил его мне.
– Эти деньги особенные. Не каждый день сыграешь в преферанс на полюсе, - сказал я, пряча деньги в карман.
До сих пор я берегу их на память.
Отто Юльевич предложил начать новую пульку. Но вторую пульку мы так и не закончили до самой Москвы – нехватило времени.
* * *
Мы живем на полюсе уже четвертые сутки. Жизнь течет однообразно. Так как основной груз папанинской станции – научное оборудование – находится на трех остальных кораблях, работы у нас мало. С нетерпением ждем товарищей.
Первый самолет на полюсе.
Как только мы сели на полюс, погода начала портиться. Беспрерывные туманы, ветры, снегопад и пурга не позволяли вызывать с Рудольфа остальные самолеты.
К вечеру двадцать пятого мая посветлело, ветер стих.
– Отто Юльевич! Есть надежда, что погода улучшится и мы сможем принять самолеты, - обратился я к начальнику.
– Вы так думаете?-ответил Шмидт.-А что говорит Федоров? Он ведь у нас теперь главный метеоролог.
– Федоров говорит, что должна установиться хорошая погода. Я бы посоветовал дать распоряжение на Рудольф. Пусть готовятся. Если у нас часа через два действительно прояснится, они смогут вылететь.
Отто Юльевич дал согласие.
А через час на Рудольфе механики приступили к подготовке самолетов. Погода на острове была неважная, облачность низкая, но горизонтальная видимость удовлетворительная.
Шевелев дал распоряжение Крузе вылететь на разведку. Тот немедленно пошел в воздух.
На полюсе погода настолько улучшилась, что над нами уже не было ни единого облачка. А так как облака двигались с севера на юг, скоро должно было проясниться и на Рудольфе. Во время полета Крузе облачность оборвалась на восемьдесят третьем градусе северной широты, о чем он сообщил на зимовку.
Перелетом на полюс второй группы руководил Марк Иванович Шевелев. Командиром флагманского корабля был назначен Василий Сергеевич Молоков.
Погода на острове была неважная, но, несмотря на это, решено было вылететь.
В 23 часа 15 минут с большим трудом поднялась тяжелая машина Молокова. Летчики условились итти в зоне радиомаяка, и встретиться у кромки облаков.
Молоков, не делая круга, сразу же отлетел немного в сторону, к радиомаяку, вошел в зону и взял направление на север.
Начало пути оказалось нелегким. Видимость почти отсутствовала, но ясная погода приближалась к Рудольфу, и вскоре Молоков вышел из облаков и стал описывать круги, дожидаясь остальных кораблей. Через несколько минут из облаков вынырнула машина Алексеева. Теперь на условленном месте встречи нехватало только Мазурука.
Время шло. Корабли один за другим делали круги, а Мазурук не появлялся.
Прошли все сроки ожидания. Возвращаться на Рудольф было опасно. Шевелев, находившийся на борту флагмана, дал распоряжение лететь на полюс и сообщить на Рудольф, что самолеты легли на курс.
Примерно на полпути Алексеев стал отставать от Молокова. Молоков убавил скорость, но Алексеев все отставал, и вскоре его самолет исчез из виду. Вероятно, это произошло потому, что Молоков летел на большей высоте, чем Алексеев, а сила ветра на разных высотах была различной: наверху слабее, внизу сильнее.
В результате все три корабля шли самостоятельно.
Погода им благоприятствовала, а в работе материальной части мы не сомневались. Беспокоило только одно: найдут ли нашу льдину.
На борту самолета Молокова радистом летел Стромилов. Он непрерывно держал связь с землей и с нами.
Первую радиограмму о вылете кораблей мы получили с Рудольфа от начальника зимовки.
В 0 часов 30 минут была принята радиограмма Шевелева, в которой он сообщал:
«Пролетели 83°50' северной широты, 58° западной долготы…»
А в 5 часов 48 минут Шевелев передал нам, что самолет Молокова приближается к лагерю:
«Достигли полюса. Мы счастливы и горды. Разворачиваемся над полюсом. Идем к вам. Ждите, скоро будем».
Бабушкин с механиками приготовили аэродром для приема самолетов. Все вышли из палаток и, в ожидании появления трех черных точек, всматривались в беспредельную синеву горизонта.
Я стал на лыжи и поднялся на высокий ропак, чтобы было виднее.
– Летят, - вдруг раздался крик.
Сильно подавшись вперед, я не удержался и стремительно скатился вниз.
Мы увидели далеко на горизонте едва заметную точку.
– Самолет!
– Он пройдет правее нас, - сказал я.-Передайте на машину: пусть возьмут немного влево.
Кренкель немедленно передал мое указание. Точка изменила курс и пошла прямо на нас.
Самолет быстро приближался. Теперь мы уже ясно видели его очертания.
– Сима!-крикнул я Иванову.-Радуйся! Сейчас твоя станция заработает. Это летит Молоков – он везет тебе умформер.
Через три минуты над нами кружилась яркооранжевая машина. На крыльях мы ясно различали «СССР Н-171».
Самолет сделал два круга и благополучно приземлился. Молоков подрулил на указанное место, выключил моторы. Объятиями и поздравлениями встретили мы новых жителей Северного полюса.
– Молодец, Ритсланд!-крепко пожимая штурману руку, сказал я.-Небось, нелегко было найти нас без радиопеленга?
– Мне просто повезло, - со свойственной ему скромностью ответил Ритсланд.-Я развернулся над полюсом и проложил курс по меридиану, на котором вы сидите. Так и нашел вас.
Обнимая Стромилова, Сима выпытывал:
– Привез мне умформер?
– Привез, привез!
Сима был очень доволен.
– Товарищи, чай пить! Объятиями сыт не будешь! – хлопотал Иван Дмитриевич. С прибытием второго самолета ему прибавилось хлопот – на полюсе уже было двадцать два человека.
Тут же мы получили радиограмму от Алексеева с просьбой так разложить костры, чтобы было побольше дыма. Летчик кружился где-то около нас. Шевелев немедленно радировал:
«Молоков сел возле Водопьянова. Если явится малейшее сомнение в том, что найдете нас, - немедленно садитесь, точно определитесь, а потом перелетайте в лагерь».
Получив эту радиограмму, Алексеев, не желая понапрасну тратить бензин, решил пойти на посадку. Сделав круг, он выбрал льдину и благополучно посадил свой самолет.
Штурман Жуков занялся астрономическими определениями. Через двадцать минут на карту легла первая линия – она прошла над полюсом. Теперь нужно было ждать еще два-три часа, чтобы получить вторую линию.
Чтобы не остыли моторы, механики закрыли их теплыми чехлами.
Алексеев пошел осматривать льдину – надо было выяснить, можно ли взлететь с нее без предварительной подготовки.
Через три часа мы получили от Алексеева точные координаты. Оказывается, он шел по правильному курсу, и только бережное отношение к горючему заставило его сесть в семнадцати километрах от полюса. Вылететь к нам сейчас Алексеев не мог – испортилась погода.
Больше всего нас беспокоила судьба третьего самолета. Мы не знали, где находится Мазурук. Связи с ним не было. Единственная радиограмма была получена от него еще в самом начале полета. В ней Мазурук сообщал, что у него все в порядке. Но с тех пор прошло много времени.
Иванов, установивший новый умформер, безуспешно пытался связаться с Мазуруком.
К вечеру поднялась пурга; отпала всякая возможность приема самолетов. Наступила ночь. Никто не ложился спать.
С острова Диксон пришла радиограмма, в которой нам сообщали, что Мазурук благополучно сел в районе полюса, начал готовить площадку и просит передать привет от всего экипажа.
У нас отлегло от сердца.
На другой день, опять же через Диксон, мы узнали координаты Мазурука. Он находился на расстоянии пятидесяти километров от нас.
Было обидно, что Мазурук сидит рядом, а связаться с ним нельзя – приходится довольствоваться сообщениями с острова Диксон.
Мы ломали себе головы, строя самые разнообразные предположения по поводу непрохождения радиоволн.
Кроме продовольствия и научного оборудования станции, Молоков доставил в лагерь ветряк с динамкой для варядки аккумуляторов. Эта «мельница», как мы его в шутку называли, в тот же день дружными усилиями была установлена и пущена в ход.
«Бедные зимовщики, подумал я, услышав пронзительный вой ветряка». Утешало одно – теперь у Кренкеля аккумуляторы всегда будут заряжены.
К утру следующего дня пурга стихла. Но лагерь, словно огромным колпаком, накрыло низко нависшими облаками.
В середине дня мы увидели узенькую голубую полоску. Она тянулась вдоль горизонта и постепенно расширялась. Создавалось впечатление, что приподнимается край облачного колпака.
Мы немедленно сообщили Алексееву о предполагающемся улучшении погоды.
Через два часа погода настолько улучшилась, что можно было вылетать. Жуков попросил у нас пеленг и сообщил, что они приготовились стартовать.
Алексеев развернулся против ветра, дал полный газ, и машина покатилась вперед. Но не успела она набрать скорость, как очутилась около ропаков.
Резко взлетев кверху, самолет перескочил через ледяной барьер и всей своей тяжестью рухнул вниз. Потом по инерции снова поднялся и снова рухнул. Как только машина не рассыпалась на части!
Площадка была явно короткой, и Алексеев не имел возможности набрать нужную для взлета скорость. Весь экипаж высыпал на лед и принялся крошить ропаки. Были пущены в ход лопаты, кирки, кайла, пешни.
Разрезав на куски чехол, сделали флажки и расставили их вдоль площадки на расстоянии шестидесяти-восьмидесяти метров друг от друга. Между седьмым и восьмым флажками Алексееву предстояло подняться в воздух.
Когда площадка была готова, все заняли свои места. Алексеев вырулил на старт, дал полный газ, и самолет покатился вперед. Пятый, шестой, седьмой флажок… Машина еще не оторвалась. Но раньше чем она докатилась до восьмого флажка, летчик мастерски поднял ее в воздух. Спустя двадцать три минуты он благополучно посадил ее на наш аэродром, и во-время: буквально вслед за его посадкой облачный колпак снова накрыл лагерь.
Алексеев привез солидный запас продовольствия, тысячу литров бензина в резиновых баллонах и дом – большую черную палатку с белой надписью:
«СССР. Дрейфующая станция Главсевморпути»
С прилетом самолета Алексеева количество жителей на льдине достигло двадцати девяти; жилищное строительство явно не успевало за ростом населения.
Планировку строительства взял на себя, разумеется, Папанин. Одна улица у него называлась Самолетной, другая – Советской, третья – Складочной, а площадь в центре поселка была названа Красной.
Как-то раз, в хороший солнечный день, у самолета Молокова раздался возглас Ритсланда:
«Поймал! Поймал!»
– Что поймал?-заинтересовались мы.
Ритсланд подошел к нам, держа в руках консервную банку. К величайшему нашему изумлению он осторожно вынул оттуда маленькую живую птичку.
– Пуночка!-в один голос воскликнули все.
Оказывается, Кренкель был прав, когда говорил, что видел пуночку.
В последние дни наши радиостанции беспрерывно ловили позывные Мазурука. На полюсе был объявлен конкурс радистов. Тот, кто первым установит связь с Мазуруком, получит премию. Но, конечно, не ради премии радисты круглые сутки просиживали у приемников.
Двадцать девятого мая Молоков, посланный на поиски Мазурука, поднялся в воздух на своем «Н-171». Около часа кружился он над ледяной равниной, но, не обнаружив самолета, повернул обратно. И как раз в момент, когда Молоков шел на посадку, Стромилов услышал сообщение с площадки Мазурука.
«Все в порядке. Работу рации самолета Молокова слышу. Основной приемник испорчен. Буду работать в двадцать часов на волне 625».
В двадцать часов штурман Аккуратов передал о том, что весь экипаж здоров. Завтра они закончат расчистку аэродрома от торосов и при первом улучшении погоды вылетят к нам на льдину.
Однако Арктика все-таки заставила нас понервничать еще шесть долгих дней. Только четвертого июня вечером в сером небе появились голубые просветы.
Всю ночь на пятое июня Отто Юльевич, Спирин, Шевелев и я разговаривали по радиотелефону с Мазуруком и его экипажем. Давали указание о перелете, сообщали свои координаты, силу и направление ветра.
К утру погода стала вполне летной. К радиотелефону подошел Отто Юльевич и сказал Мазуруку:
– Советую вылетать.
Тот ответил:
– Вылетаю.
На аэродроме, размеченном флажками, собралось все население лагеря. Соблюдая авиационные правила, мы выложили из спальных мешков знак «Т». Люди были расставлены в виде широкого веера; каждому вручили бинокль и указали часть горизонта, за которой он должен был внимательно следить. Радисты запустили свои рации.
Далеко на облачном горизонте показалась точка.
Спирин, не отнимая бинокля от глаз, крикнул радистам:
– Передайте ему, пусть возьмет на десять градусов влево.
Радисты передали. Точка повернула влево. Она все приближалась, и вскоре мы увидели контуры самолета.
– Передайте ему, чтобы взял на шесть градусов вправо, - снова крикнул Спирин.
Радисты передали. Самолет повернул вправо. Вот он уже идет прямо на нас. Все ближе и ближе.
Гул моторов нарастает. Еще несколько минут, и самолет «Н-169» кружит над лагерем.
Затаив дыхание, мы следим за посадкой Мазурука. Он должен сесть между моей машиной и ропаками. Ширина посадочной полосы сто пятьдесят метров. Боясь, что он не заметит пологих ропаков, мы расставили на них людей; это должно послужить Мазуруку знаком, что здесь садиться опасно.
Мазурук все это учел; осторожно подвел он самолет к самому «Т» и блестяще посадил свою машину.
Все пришли в восторг от его посадки. В воздух полетели меховые шапки.
Петенин, размахивая флажками, указал Мазуруку место его стоянки. «Прямо, как в настоящем аэропорту», подумал я.
Первым из самолета выскочил с радостным лаем четвероногий пассажир Веселый.
Собака сразу узнала своего хозяина и бросилась на грудь к Папанину. Гладя Веселого, Иван Дмитриевич приговаривал:
– Славно мы заживем с тобой на льдине! Пусть только они улетят.
– Все в порядке, - выходя из машины, сказал Мазурук.-Шестьдесят восемь ропаков сковырнули!
За ним вышли остальные товарищи: второй пилот Козлов, штурман Аккуратов, механики Шекуров и Тимофеев.
Снова объятия и поцелуи, снова восторженные возгласы и вопросы.
Когда схлынула первая волна радости, прилетевшие с изумлением осмотрелись вокруг. Лагерь напоминал большую новостройку: тринадцать палаток, среди них основной дом зимовки, радиорубка, камбуз, склады, метеорологическая будка, ветряк…
За завтраком мы узнали о жизни экипажа «Н-169» на льдине.
Самолеты на льдине.
Туго пришлось товарищам. Небольшая льдина, на которую они сели, сплошь была усеяна ропаками. Только замечательное искусство летчика помогло избежать повреждений машины при посадке.
Связь установили не сразу. О себе не беспокоились. Но судьба Молокова и Алексеева очень тревожила. Удалось ли им долететь до основного лагеря? Как они сели?
Не теряя времени, экипаж принялся за расчистку площадки. На десятые сутки аэродром был готов. От ледяных глыб была очищена дорожка в шестьсот на шестьдесят метров. Как только Отто Юльевич сказал, что можно вылетать, все заняли свои места, и Мазурук поднялся в воздух.
Теперь экспедиция была в полном сборе.
Механики всех кораблей приступили к выгрузке последней партии оборудования.
Мазурук привез долгожданную лебедку для гидрологических наблюдений и измерений глубин. Зимовщики сразу же занялись ее установкой. Всем страшно хотелось узнать, какая под нами глубина. По этому поводу тоже много спорили. Кто говорил, что глубина не больше двух тысяч метров, кто уверял, что трос дна не достанет, хотя лебедка имела трос длиной в пять тысяч метров.
Позднее мы узнали, что глубина океана в районе Северного полюса – четыре тысячи двести девяносто метров.
Когда все снаряжение было выгружено, мы стали подсчитывать, сколько же груза привезено на льдину. И тут совершенно неожиданно выяснилось, что вместо положенных восьми с четвертью тонн Папанин умудрился привезти свыше десяти.
Мы все уставились на Ивана Дмитриевича. Он виновато опустил глаза и, лукаво улыбаясь, развел руками:
– Я и сам не знаю, как это получилось! Но вы не огорчайтесь, я думаю, что все это мне в хозяйстве пригодится.
Чего только тут не было. Пишущая машинка, шахматы, научные приборы, книги, кастрюли, оружие, мануфактура, клиперботы, нарты, стулья.
Папанин взял с собой на полюс даже печать. Он говорил:
– Моя канцелярия должна работать по всей форме.
И штемпелевал все письма, которые нам предстояло доставить в Москву.
Началась подготовка самолетов в обратный путь. Мы стали подсчитывать наличие горючего. Выяснилось, что у Алексеева и Мазурука бензина недостаточно.
– Ну что же, придется одну машину оставить здесь. В хозяйстве Папанина все пригодится, - шутя сказал я.
И услышал такой ответ, какой и ждал:
– Есть лучший выход, - спокойно начал Алексеев. – Мы с Ильей Павловичем уже договорились. Решили так: полетим до тех пор, пока хватит горючего. Машины теперь легкие. До восемьдесят третьего градуса дотянем, выберем подходящую льдину и сделаем посадку. Затем нам привезут бензин. А оставить машину на полюсе – это значит обречь ее на гибель.
Предложение Мазурука и Алексеева было принято.
Шестого июня в два часа ночи, когда все машины были готовы к отлету, мы собрались на «Красной площади».
Отто Юльевич поднялся на нарты, которые служили трибуной, а мы окружили его.
– Открываю митинг, посвященный окончанию работы по созданию научной станции на дрейфующем льду Северного полюса…
На этот раз Отто Юльевич говорил порывисто, громким, взволнованным голосом.
«…Мы не победили бы, если бы наша Коммунистическая партия не воспитала в нас преданности Родине, стойкости и уверенности; не победили бы, не будь у нас блестящей техники; не победили бы, не будь у нас такого спаянного коллектива, в котором осуществилось подлинное единство умственного и физического труда. Наши летчики, наши штурманы, наши изобретатели-механики – все участники экспедиции – люди высоких умственных дарований и поразительной физической умелости.
О. Ю. Шмидт фотографирует жилые палатки.
Сегодня мы прощаемся с полюсом. Прощаемся тепло, ибо полюс оказался для нас не страшным, а гостеприимным, родным, словно он веками ждал, чтобы стать советским, словно он нашел своих настоящих хозяев.
Мы улетаем. Четверо наших товарищей остаются на полюсе. Мы уверены, что они высоко будут держать знамя, которое мы сейчас им вручим. Мы уверены, что их работа в истории мировой науки никогда не потеряется, а в истории нашей страны будет новой страницей большевистских побед.
Поздравляю остающихся с великой задачей, возложенной на них Родиной».
Вслед за Шмидтом на нарты встал Папанин.
От имени зимовщиков, остающихся на льдине, он просил передать нашему правительству, что задание Родины они выполнят и оправдают доверие, оказанное им.
Когда Папанин сошел с «трибуны», Отто Юльевич сказал:
– Научную зимовку на дрейфующей льдине в районе Северного полюса объявляю открытой. Поднимите флаги!
По алюминиевым мачтам взлетели вверх алые бутоны, и через секунду на концах мачт уже развевались два ярких флага: государственный флаг СССР и стяг с портретом И. В. Сталина.
Был зачитан рапорт Коммунистической партии и Советскому правительству о выполнении задания.
Низко висели тяжелые облака, то и дело проходили снежные заряды. Но погода нас не смущала. Машины не были загружены, следовательно, легко можно было набрать высоту, пробить облака и пойти над ними.
Последние сводки говорили, что погода на Рудольфе удовлетворительная. Крузе, который сидел на восемьдесят пятом градусе и должен был сообщать нам состояние погоды по маршруту, радировал:
«Облачность полная. Высота шестьсот метров. Видимость двадцать километров».
– Отто Юльевич, - обратился я к Шмидту, - надо торопиться с вылетом, пока не испортилась погода на Рудольфе.
– Я вас не задерживаю, - ответил Шмидт.-Если в такую погоду можно вылетать – пожалуйста, я готов.
– По машинам!-отдал я команду.
Через десять минут загрохотали все шестнадцать моторов.
Зимовщики стояли около самолетов.
Сначала простились с ними механики, затем штурманы, летчики и последним – Отто Юльевич.
– До свиданья, друзья!-по очереди обнимая зимовщиков, говорил Шмидт.-Работайте спокойно. Мы будем следить за вами и, в случае чего, в любую минуту прилетим.
Я сидел за управлением. Бассейн доложил, что все готово, можно лететь. Но в эту минуту проходил большой снежный заряд. Все вокруг было так бело, что видимость почти отсутствовала. Открыв люк фонаря и встав на сиденье, я высунулся из самолета и еще раз простился с Папаниным, Кренкелем, Федоровым и Ширшовым.
Снежный заряд прошел, и самолеты один за другим стали подниматься.
Четыре самолета в воздухе.
Четыре человека на льдине.
Сверху мне хорошо виден весь «городок». В центре ледяного поля стоят основные строения зимовки, вокруг в разных концах – загруженные нарты; это запасные склады продовольствия и оборудования.
Ритмично кружится винт ветряка. На мачтах развеваются по ветру красные советские флаги.