Меня разбудило тепло солнечных лучей на лице — это было отнюдь не то пробуждение, что наступает после доброго ночного сна, но внезапно обрушившийся на меня внешний мир: полное забвение, а в следующий миг шум, запахи, жар и головокружение. Я лежал на спине, подо мной было что-то мягкое. Я смотрел вверх, на небо ярко-синего цвета, и моей первой мыслью было, что я проспал много часов подряд, проспал начало занятий и в школе меня непременно здорово накажут. Потом я заметил, что все вокруг покачивается, и хотя голова у меня кружилась, как после хорошей пьянки, вызывающие тошноту подъемы и спуски проистекали откуда-то снаружи, а не только изнутри меня самого. Я стал оглядываться по сторонам, но острая боль в шее заставила меня прекратить это занятие. Я скрипнул зубами и повернул голову немного вбок. И увидел нечто. Ствол дерева, весь опутанный веревками. Нет, не дерево, скорее, высокий и толстый столб, на котором болталось огромное грязно-белое полотнище, надуваемое ветром. Это был парус. Сделав такое открытие, я резко поднялся и сел, и мое тело тут же восстало, отреагировав целым букетом приступов ноющей, острой и скребущей боли. Я слабо вскрикнул. Но, но всей видимости, был жив, так что сделал над собой усилие и еще раз огляделся.

Да, я оказался на корабле. Единственные суденышки, на которых я когда-либо плавал, были маленькие челноки — обтянутые кожей ивовые каркасы, — на таких ходят рыбаки по Дарту. Можете себе представить, в каком я пребывал замешательстве. Мне казалось, будто я нахожусь на плавучем острове из дерева. Я лежал на куче овечьих шкур, которая, как я успел заметить, еще здорово пахла дубильней. Палуба корабля простиралась передо мной на несколько ярдов, а за ней виднелось поднимающееся и опускающееся море. Позади палуба упиралась в стену, которая тянулась прямо к солнцу. Когда мои органы чувств пришли в норму, я увидел, что повсюду снуют люди, занятые делом — тянут за веревки, катят бочки, таскают мешки, скребут палубу. Ветер свистел в снастях, где-то внизу плескалась вода.

Голова болела, лицо тоже. Я осторожно ощупал себя. Уши были горячие и на ощупь распухшие, но я слышал. На лбу красовалась шишка размером с куриное яйцо. Нос онемел, и прикасаться к нему было ужасно больно: дышалось еще ничего, но попытки его наморщить оканчивались плачевно. Я ощупал его, очень осторожно — форма вроде не изменилась, правда, на переносице была приличная ссадина, и я даже почувствовал, как кость скребется о кость, и перед глазами поплыл серебристый туман, предвещая обморок. Но тут чья-то рука силой пригнула мне голову к коленям, и мир вновь обрел форму и цвет.

— Жив, стало быть, мастер Петрок? Очень рад, но не настолько, чтобы плясать от радости. Добро пожаловать на борт «Кормарана».

Говорил он чисто, но как-то странно. Был у него какой-то акцент, похожий на французский, но не совсем. Кажется, я слышал его раньше, но только где…

— Выпей-ка вот это. — И у меня перед носом появилась фляжка. Выбора особого не было, так что я отпил глоток. Жидкость оказалась густая и крепкая, похожая на выдержанный мед, насыщенная разными ароматами, но что это такое, я по вкусу не определил и сделал еще глоток, побольше. Стоявший надо мной человек засмеялся: — Нравится? Выпей еще. Тебе не повредит.

Мед уже бурлил у меня в крови, и чувствовал я себя гораздо лучше. Намного лучше, точно, это я понял, когда взглянул в лицо человека со странным акцентом.

Солнце стояло у него за спиной, и сначала я видел только свечение вокруг его кудрявых волос. Волосы были темно-каштановые, и лишь позднее я заметил, что в них здорово просвечивает серебро. Кудри обрамляли темное лицо с морщинами, чисто выбритое, со сверкающими графитово-серыми глазами, которые, казалось, пригвождали меня к палубе. Ястребиный нос, широкий, улыбающийся рот и очень белые на фоне загорелого лица зубы.

Именно его улыбка — первая увиденная мной за целую вечность — полностью привела меня в чувство. Я был жив, кажется, не слишком серьезно ранен и находился во власти человека, который улыбается, смеется и угощает крепким питьем. Меня охватила огромная радость, волной прокатилась от кончиков пальцев до почти заросшей тонзуры. Я кое-как поднялся на подкашивающиеся ноги и попытался потянуться. В шею тут же ударила боль, и человек с белыми зубами ухватил меня за правую руку, помогая удержаться.

— Стой, не дергайся. Извини, надо было тебе руку на перевязь повесить.

— Руку? Болит-то вовсе не рука, — сказал я.

— Тебя пырнули ножом, парень. — Он легко коснулся моего левого плеча, где мышцы поднимаются к шее. — Клинок прошел вот здесь. Повезло тебе. Чуть ниже — и он проткнул бы легкое. Чуть в сторону… — И он провел пальцами по моей шее, туда, где сильнее ощущался пульс. — Нож был очень острый и узкий, так что рана получилась весьма аккуратная. Не дергайся особо, и все заживет через несколько дней.

— Ты друг Адрика? — спросил я.

— Мишель де Монтальяк. Иногда меня кличут просто Француз, а также Жан де Соль. Рад с тобой познакомиться, мастер Петрок. Жиль рассказал мне о вашем приключении.

Тут я все вспомнил. И тяжело осел на овечьи шкуры. Де Монтальяк опустился на колени рядом.

— Вряд ли это можно назвать приключением, сэр. Я пребывал в настоящем аду с тех пор, как… уже не помню сколько времени. И тащил туда за собой других. Билла, брата Адрика… А что Жиль? Его убили?

— Насчет Жиля не беспокойся. Он в порядке и вполне способен о себе позаботиться. Равно как и Расул и Павлос.

— Это они меня сюда принесли? — спросил я.

— Нет, это я тебя нашел. Ты… — Он помолчал секунду. — Ты добежал почти до самого нашего трапа. Я подоспел как раз вовремя. Хотя ты и сам неплохо выступил, без всякой посторонней помощи.

— А что сэр Хьюг? Тот, который на меня напал?

— Ага! Кажется, ты выбил ему глаз. Я бы с удовольствием догнал его и перерезал глотку, — тут я дернулся, потому что он резко провел ладонью себе по горлу, — если бы не появились Жиль и его парни, а за ними по пятам не гналась стража. Но в любом случае он скорее всего уже мертв. Должен признаться, все эти последние три дня я просто сгорал от любопытства… — Де Монтальяк заметил мое удивление и пояснил: — Тебя вовсе не нынче ночью сюда притащили. Мы уже два дня и две ночи как вышли в море, Петрок. Сначала ты был без сознания, и мы очень беспокоились, но потом поняли — ты просто спишь, и не стали тебя будить, ждали, пока сам проснешься.

Я изумленно помотал головой. Это был самый длинный, самый полноценный сон за бог знает сколько времени! И спал я на борту корабля, в окружении совершенно незнакомых мне людей! Но кое-что из слов этого человека заставило меня посмотреть на него более внимательно.

— Так вы знакомы с сэром Хьюгом де Кервези, сэр? — осторожно осведомился я.

— Знаком? Более того! Я его очень хорошо знаю, по крайней мере в определенном смысле. Но мы не друзья. И никогда друзьями не были.

Видимо, на моем лице отразился ужас, который я ощутил при упоминании сэра Хьюга. И у моих губ тут же снова появилась фляжка. Я немного отпил. Рыцарь продолжил успокаивающе:

— Солнышко сияет. Ты в полной безопасности. Он не может пуститься в погоню. — И потрепал меня по плечу. — Хочешь, покажу тебе корабль? Потом поедим и поговорим.

Немного погодя меня переодели в чистую одежду и усадили на обитый кожей стул в каюте де Монтальяка. Мою красивую котту, всю перемазанную кровью и прочей дрянью, отдали одному из матросов, который усомнился, можно ли ее спасти. Потом де Монтальяк провел меня по кораблю. Под главной палубой было длинное, скудно освещенное пространство, где на подвесных койках спали матросы. Здесь витал тяжелый запах пота, несло застоялыми, но не противными ароматами кухни. В углу, отгороженном занавеской, стояли кувшин с водой и большая лохань. И висела чистая одежда: свободные штаны из парусины длиной до колена, матросская рубаха и котта без рукавов, из овчины. Там меня и оставили, дав время вымыться. Вода в кувшине, ароматизированная каким-то маслом, пахла розами. Я помедлил, прежде чем ею воспользоваться, и спросил сквозь занавеску:

— Это для питья или для мытья?

В ответ раздался смех.

— Здесь не монастырь, Петрок, — заметил де Монтальяк. — На корабле мы следим за чистотой тела, равно как и за чистотой души. — Он еще посмеялся. — Розы тебе не повредят. Не обижайся, но мы предпочитаем аромат роз зловонию дохлой лошади. Благодари Бога, что сам не чувствуешь, как от тебя разит.

Вот уж чего мне никогда не приходилось, так это думать о мытье в таком вот смысле. Должен сказать откровенно, меня это несколько смутило. Единственным человеком из всех, с кем я встречался и от кого пахло чем угодно, только не застарелым потом, был сэр Хьюг, хотя, порывшись в памяти, я вспомнил, что от Жиля, Расула и того, что был с мечом, тоже, кажется, шел запах каких-то душистых благовоний. Однако, решил я, мне все равно не избежать проклятия за все свои многочисленные прегрешения, так что еще одно отступление от канонов вряд ли что-то изменит. Я долго мылся, соскребывая с себя грязь, но стараясь не касаться раненого плеча. Потом оделся и вышел к де Монтальяку, который ждал меня. Он протянул мне пару коротких сапог, сшитых из мягкой темно-красной кожи.

— Испанские, — сообщил он. — Хорошие сапоги. Только по палубе лучше ходить босиком — меньше шансов поскользнуться.

Еще он дал мне пояс из богато украшенной тиснением кожи, под стать сапогам. Я подумал, что такой богатый пояс вряд ли подходит к моей матросской одежде, но де Монтальяк предварил мой вопрос:

— Тебе же нужно на что-то повесить вот это. — И протянул мне нечто длинное и узкое. Нож в ножнах из какого-то зеленого материала. Я осторожно взял его. Ножны оказались шершавые на ощупь. Я провел по ним большим пальцем — ради эксперимента. — Акулья кожа, — сказал де Монтальяк. — Вернее, шкура морского ската. Узнаешь его?

Нет, я его не узнавал. Рукоять ножа была из прохладного зеленого камня, а там, где она расширялась, образуя головку, посверкивали два красных самоцвета. Я вытащил его из ножен и чуть не уронил от потрясения: у меня на ладони холодной статью сиял узкий клинок Шаука. Шип!

— Когда-то он принадлежал одному сарацинскому князю, — говорил между тем де Монтальяк. — Его выковали в Дамаске лет сто или даже больше назад. На корабле полно людей, которые с удовольствием научат тебя с ним обращаться. — Видя мое бледное лицо и дрожащие руки, он добавил: — А пока сунь-ка его лучше обратно в ножны, а то еще порежешься.

Он произнес все это таким добрым, почти отеческим тоном, что злые чары Шаука тотчас рассеялись. Я громко засмеялся и сунул клинок в его зеленые ножны.

— А как?.. — спросил было я.

— Он торчал у тебя в плече, когда я тебя нашел, — объяснил де Монтальяк. — А теперь пошли, пора поесть.

Он провел меня в каюту, где уже ждал Жиль де Пейроль, который обрадовался, узнав, что я уже пришел в себя, и был, кажется, совершенно невредим после всех перипетий на набережной Дартмута. Каюта оказалась маленькая и низкая. Арочный проход вел прямо на главную палубу — я, оказывается, валялся на овчинах прямо рядом с ней; теперь они уже куда-то исчезли. Напротив двери располагались три окошка, из которых открывался вид на кильватерную струю, остающуюся позади корабля. Я высунул голову в одно из них, как только вошел в каюту, и обнаружил, что нахожусь довольно высоко над водой — очень высоко, подумал я, глядя, как из-под кормы, пенясь и крутясь, стремительно убегает зеленоватая вода. Нас сопровождали чайки, кружились и иногда пикировали к оставляемому нами белопенному следу. Только тут до меня дошло, что я совершенно не ощущаю признаков морской болезни; из того немногого, что я знал о кораблях, именно это всегда приводит в ужас всех сухопутных, но я чувствовал себя преотлично. Может быть, мне как-то удалось приспособиться к качке, пока я валялся без сознания. Как бы то ни было, я ощущал волчий аппетит и с удовольствием обнаружил, оторвавшись от окна, что на небольшом круглом столике, занимавшем середину каюты, красуется огромным кусок ветчины. Усевшись за стол, я здоровой рукой потянулся за Шауком — другая рука уже висела на перевязи, плотно примотанная к груди, — но капитан положил мне ладонь на плечо.

— Не следует мусульманским клинком резать свинину, если хочешь, чтобы он верно тебе служил, — заметил он мрачно. И протянул мне обычный нож с деревянной ручкой. — Этот можешь взять себе. Он уже достаточно осквернен, и ему безразлично, что резать.

Жиль довольно печально хмыкнул.

— Думаю, наш гость слишком сильно проголодался, чтобы размышлять о привычках и верованиях кухонных принадлежностей, — заметил он.

Сущая правда. Пища была простая, но превосходная, и я съел очень много и выпил все вино, которое Жиль мне подливал в оловянный стакан. Насытившись, я отвалился на спинку стула, едва подавив отрыжку, и только тут осознал, что мои хозяева все это время молчали. Они тоже ели, но не столь жадно, как я, и все время следили, чтобы моя тарелка не оставалась пустой. Но теперь де Монтальяк заговорил:

— Жиль назвал тебя нашим гостем, но это не совсем так. Нет, ты здесь вовсе не пленник, — тут же добавил он. — Однако, сам понимаешь, в Англию тебе возвращаться нельзя, а мы довольно долго не намерены приставать к берегу, где ты мог бы остаться. Так вот, — тут он бросил взгляд на Жиля, который мрачно кивнул, — предлагаю тебе стать членом нашей команды.

— А куда вы плывете? — спросил я, внезапно почувствовав некий дискомфорт. Мозг мой, видимо, слегка одурел от еды, так что соображал я туго и пока еще не слишком озаботился мыслью о собственном превращении из клирика в моряка.

Мои собеседники рассмеялись, кажется, очень довольные.

— На север. Далеко на север, туда, где обитают скрелинги, — сказал капитан. — А потом, если повезет, на юг. — Видя, что у меня уже готов следующий вопрос, он поднял руку: — Не беспокойся, Петрок. Никто тебя не заставит лазать по мачтам. Твоя голова пригодится нам больше, чем твои мышцы, хотя им тоже найдется дело. Нет, ты быстро соображаешь и силен духом. Любой человек, мужчина или мальчик, способный уходить от такого волка, как Кервези, обладает достаточной смекалкой, которая только окажет честь нашему кораблю.

— А теперь давай рассказывай свою историю, пока вино опять не погрузило тебя в трехдневный сон, — сказал Жиль, снова наполняя наши бокалы.

И я им все рассказал. Начал с того, как сэр Хьюг устроит ловушку с рассыпанным золотом в «Посохе епископа», потом об ужасных событиях в кафедральном соборе и так далее, со всеми подробностями. И сейчас, когда я оглядывался назад, вновь переживая эти события, но не участвуя в них лично, все они казались мне придуманными — скорее сказочной историей, чем реальностью. Воспоминание, как на меня брызнула кровь дьякона, заставило меня сделать паузу. Нож, которым он был убит, теперь висел у меня на поясе, и я вдруг задумался, в какие жуткие водовороты завлекает человека судьба. О смерти Билла я рассказал вкратце и сразу перешел к своему бегству, к долгим дням путешествия и, в конце концов, к возвращению в аббатство. Де Монтальяк перебил меня, спросив про Адрика, но Жиль, подняв руку, заставил его замолчать. А я уже говорил о последнем этапе своего путешествия. В те дни меня все еще переполняла смесь самых противоречивых чувств и эмоций: горе от потери будущего; печаль по погибшему Биллу; сожаление и раскаяние, от которых все горело внутри; невыносимый стыд за свой поспешный побег. Тело заживет быстро, но вот другие раны потребуют долгого времени, прежде чем затянутся. Так что я перешел к своему пребыванию под деревом на кладбище, и мои слушатели выказали достаточное благородство, посмеявшись над тем, как могильщики снабдили меня едой.

— Ну а все остальное вы знаете, — закончил я.

— Это верно, — сказал капитал. — Но ты, я вижу, устал. Мы тебя совершенно вымотали. Ложись, поспи, сон поможет залечить раны телесные и бальзамом прольется на раны душевные, заглушая пережитые ужасы.

И в самом деле, я только сейчас понял, насколько вымотан. Хотел было встать, но в ногах не осталось сил, и я бы непременно рухнул на стол, если бы Жиль не ухватил меня за пояс. К моему глубокому изумлению, он вскинул меня себе на плечо и понес из каюты, как охотник несет только что подстреленного оленя. Но капитан смотрел с одобрением, как мы уходим, и в глазах его была одна лишь озабоченность, а может, еще и грусть. Стоял ранний вечер, и по бледному небу бежали низкие облака. Огромный парус, раздутый ветром, нес корабль вперед, матросы сновали туда-сюда, занимаясь своими таинственными делами и не обращая на нас никакого внимания. Жиль отнес меня вниз. В остром углу, образованном на носу бортами корабля, был приготовлен тюфяк. Закрыв глаза, я растянулся на свежей, замечательно пахнущей соломе и едва заметил, что Жиль укрыл меня мягким тяжелым одеялом. Еще с минуту я ощущал, как подо мной раскачивается корабль, и чувствовал, что я вместе с ним лечу куда-то вперед, словно морская птица над волнами. Потом пришел сон безо всяких сновидений.