А. Сурнин. Роль офицерства в военном воспитании

Прежде, когда солдат служил почти всю жизнь, вопросы воспитания решались, так сказать, сами собой: военная семья, в лице ветеранов, сама воспитывала молодежь.

Теперь воспитание стало работой исключительно офицерской, т. к. офицеры одни только составляют постоянную часть армии, ее кадр. Унтер-офицеров, даже сверхсрочных, можно считать их помощниками в деле воспитания только в самом узком, формальном смысле.

Роль офицеров в армии чрезвычайно поднимается в своем значении и усложняется тем обстоятельством, что, будучи воспитателями, они в то же время являются для нижних чинов тем образцом, идеалом воина, к какому они сами обязаны побуждать стремиться своих воспитанников. Отсюда видно, что «качество армии зависит от качества офицерского корпуса». В этом смысле офицеры являются краеугольным (основным) камнем всего военного строя, они составляют душу армии, хранилище ее преданий и традиций. Чем качество офицерского состава выше, чем больше они отвечают своему назначению, тем и вся армия явится более подготовленной к бою, тем более она будет отвечать и в мирное время государственным требованиям народа. Для того чтобы офицер удовлетворял своему назначению, от него требуется здоровье, твердость в основах воспитания, требуемых вообще от каждого солдата, свойства характера, необходимые для воспитания подчиненных, твердое знание всего того, что от подчиненных требуется, проявление во всем примера, сила воли, ум, общее и военное образование, военное дарование, искренняя преданность военному делу, бескорыстие, способность руководить чувствами массы. Словом, качества военного духа: нравственные, умственные и физические… <…> Он должен понимать, что военная служба не есть средство к блестящей карьере, а заключается в том, что офицер, кроме военного дела, является воспитателем всего народа, который проходит через его руки. Но подобное воспитание не должно заключаться в речах и бесконечных беседах, оно должно проводиться незаметно. Раз офицеры будут проникнуты сознанием своего положения, связанным с определенными обязанностями, раз они будут непреклонно проводить эти принципы в своей служебной деятельности, то этого будет вполне достаточно для сказанного воспитания. Социалисты, антимилитаристы, интернационалисты и представители прочих крайних политических партий делают успехи и бороться с ними — долг каждого гражданина, любящего свое отечество. А сказанным воспитанием офицер исполняет свой гражданский долг.

Офицер должен быть способен горячо любить своих подчиненных; любовь эту он должен показывать на деле справедливым и человеческим отношением к солдату.

Нравственное влияние офицера должно быть беспрерывно на службе, на учениях; вдумчивый офицер всегда найдет способы благотворно влиять на своего подчиненного Пример со стороны офицера обязателен, и потому поведение офицера всегда должно быть безупречно.

Армия должна быть национальной и в то же время народной (демократической), поэтому задача офицера-воспитателя заключается в таком воспитании, чтобы под каждым военным мундиром оставался бы гражданин-патриот, а под каждой рабочей рубашкой и штатским сюртуком оставался бы солдат.

Сила армии в народе — армия тогда только будет сильна, когда ее сердце будет биться в унисон (в один тон) с сердцем народа. Подобная гармония отношений между армией и народом вполне возможна, не вовлекая армию в политику. Самое тесное слияние армии с народом дает ту нравственную силу, которая нужна Отечеству для обеспечения мира, а в случае войны — для достижения победы.

Воспитание бойца, воина есть искусство, обнимающее собой широкую программу деятельности офицерского состава, а в настоящее время при развитии утопических (беспочвенных), противогосударственных разрушительных учений вопросы воспитания получают новую окраску, новое освещение.

У нас в России так же, как и во всех остальных государствах, где введена всеобщая воинская повинность, народился новый тип воина воин-гражданин. Поэтому нравственные силы бойца зависят от нравственных сил народа, которые служат базой (складом), основанием, на котором будут взращиваться воинские добродетели. Мы знаем, что народ наш в массе непросвещен. В настоящее же тяжелое время его природные гражданские добродетели расшатаны гибельными, чуждыми ему учениями. Мы знаем, что ни в семье, ни в школе, ни в обществе нет и следов подготовки к воинскому воспитанию.

Память о былой славе, былых подвигах могучего русского народа заслоняется невежеством и тлетворными влияниями различных социалистических учений.

При нормальных условиях народного образования и воспитания, при должном развитии гражданственности и общественности, очевидно, центр тяжести внимания офицера-воспитателя ляжет почти исключительно по отношению к воинскому воспитанию; остальные стороны (воспитание гражданина-патриота) надо только поддержать на должном уровне. Но при настоящих сумбурных (перепутанных, неясных, беспорядочных) условиях русской гражданской и общественной жизни дело наше осложняется, и силой вещей на офицера налагается сложная задача. Ждать, пока народ и общество начнут нормальную жизнь и станут способными к должному воспитанию подрастающего поколения, долженствующего вступить в войска, нельзя, т. к. это значило бы отказаться от самой мысли прочного военного воспитания, которым должна увенчиваться вся наша офицерская воспитательная деятельность. <…>

Если бы мы оставались на прежней точке зрения на вопросы воинского воспитания, которые заключались только в муштре (из-под палки), способе непригодном для современного солдата-гражданина, то, конечно, ничего не остается делать, как сказать, что офицер-воспитатель не должен задаваться непосильными задачами и должен все данное время сосредоточить исключительно на узковоенном воспитании. Но это противоречило бы первому положению, которое определяло роль современного офицера как воспитателя не только военного, но и народного, тем более, что цели воспитания и воина, и гражданина почти одни и те же. А раз это так, то на нас, офицеров-воспитателей, силою неумолимых обстоятельств накладывается тяжелое, огромное бремя воспитания солдата-гражданина.

В переживаемый Россией момент русский офицер-воспитатель стоит одиноко перед этой огромной задачей среди своих многочисленных сограждан, большинство которых пока бессильны ему помочь и часть которых к нему прямо враждебны.

Никто ему не поможет, никто не разделит его труда — он должен искать поддержки в своих начальниках, сослуживцах и в сознании своего высокого и тяжелого долга.

Чем серьезнее задача, чем она обширнее, тем мы должны приложить больше нравственных сил. Мы ведь находимся не в области материальных представлений, где каждый данный человек может выполнить строго определенный максимум (наибольше) работы; дело воспитания нравственных сил относится к области человеческого духа, а в этой области только бесконечность не может быть нами достигнута, все же остальное доступно нашему завоеванию. Перед сложностью и трудностью останавливаться нельзя, т. к. это значит сознаться в своей полной несостоятельности и предоставить дело государственной обороны и чести на произвол судьбы. Равнодушное отношение к своему делу несовместимо с нашим высоким призванием, а потому и недопустимо. Конечно, на выполнение намеченного нужны особенно развитые нравственные и умственные силы, нужна выдающаяся энергия. Но разве понятие об офицере не заключает само по себе требование самоотверженной и выдающейся деятельности? Прежде на силу армии не могли ослабевающе влиять те барчуки и недоросли, которые устремлялись в военную службу только для того, чтобы носить мундир той или другой части; теперь этот элемент не только лишний, но и вредный и, как яд, способный отравить здоровый организм, должен быть удален и впредь недопускаем. Средние люди, посредственности, не должны быть в нашей среде. По смыслу всех военных законоположений под понятием «офицер» подразумевается человек с высокоразвитой нравственностью и волей; поэтому задача военного строя, задача офицерской корпорации — удалить все негодное, слабое, способное внести растление, и тогда никакие задачи для нас не будут казаться невыполнимыми. Поэтому здесь неуместны усиленные уверения и ссылки на неспособность, на средние способности корпуса офицеров, а является только вопрос, как лучше и целесообразнее выполнить возложенную на нас задачу. Тем, которых эти офицерские возвышенные задания смутят, должно сказать: почему вы считаете офицеров какими-то средними, слабыми и жалкими, неспособными к подвигу? Ведь вы клевещете на русского офицера! Вы развенчиваете его! Вы срываете с его головы лавровый венок, переплетенный терниями, который увенчивал его голову более двухсот лет!

Если русский офицер всегда на поле битвы умирал героем, то почему вы не считаете его способным быть героем, подвижником, не только перед лицом смерти, но и перед лицом жизни? Да, наконец, разве русский офицер теперь за воссоздание России не умирал и не умирает на своем посту как герой, как мученик, как исповедник понимания своего гражданского и воинского долга? Ведь дело воспитания, которое для нас должно быть залогом возрождения, дело очень трудное, и вести его можно только людям, воодушевленным высшими идеалами. Напрасно думают, что офицером может быть всякий средний, слабый человек; если допустить это, то армия умрет, т. к. ее основа, офицер, перестанет ее одухотворять. Поэтому офицер на свою деятельность и в мирное время должен смотреть как на подвижничество, иначе он не выполнит своего назначения и своего долга. Да не пугает вас, офицеры, предстоящая трудная работа мирного времени. Вы девятый год исполняете свой долг перед Россией: сражались лицом к лицу с противником, несмотря на то, что многие из вас уже неоднократно были ранены; когда началось разложение армии, вы бросились, сознавая, что только в дисциплинированной армии спасение страны, к своим популярнейшим генералам для уничтожения язвы России — большевизма — и боретесь и посейчас за возрождение Родины, за правое дело.

Борьба вас укрепила и нравственно, и волей. Вы узнали глубину горя Открылись горизонты, ранее незаметные и непонятные. Горе — лучший учитель. Школа жестокая, но верная. Да будет благословенно очищающее и вдохновляющее горнило несчастья. Это как первая гроза после зимнего сна. Ждут ее поля, где в черных глыбах притаились ростки свежей травки, ждут ее леса, в почках которых уже зреет зеленый лист, как младенец в колыбели, пока с высоты небесной не разбудит его призыв к жизни, теплу и свету.

То же и вам, офицеры, надо сделать в мирное время со всеми молодыми солдатами, кои будут проходить через ваши руки, — воспитать истого воина-гражданина. А для этого одного приобретенного вами опыта мало, надо и знания. Поработайте и потрудитесь сознательно для приобретения его. Выражения «не могу» быть не может. Было бы желание и воля. Те же, кто этого сделать «не захочет», пусть по честному убеждению, как недостаточно сильные духом, оставят наши крепкие ряды. Без них, слабых энергиею, мы станем еще дружнее, еще крепче и вновь прославим отечественные знамена нашей стальной русской выносливостью, нашим русским мужеством, нашим военным патриотизмом!

 

А. Комеровский. Лучшие люди

В глубине истекших тысячелетий человеческого существования затерялось начало истории офицерства. Вожди племен, военачальники в войсках более крупных государственных образований были пращурами офицерства, предводительствуя походами, оружием завоевывавшими право на существование. Лучшим людям вверялась охрана страны и нации от покушения воинственных соседей. В те далекие времена не было армий: вся мужская часть нации была воинами, и лучшие из них — сильнейшие, разумнейшие и храбрейшие — по праву личных достоинств руководили военной защитой страны

В течение ряда веков в каждой нации накоплялся живой запас воинов по призванию, наследовавших от отцов, дедов и прадедов именно те личные качества, какими должны обладать военачальники, защитники страны и народа. Постепенно эти люди выделяются в особый класс, класс «лучших», естественным путем получивший привилегию занятия командных должностей в войсках. Представители этого класса добровольно несли тяжелую повинность крови, служили всю жизнь, не получая за это никакого вознаграждения, следуя сословному принципу. При возникновении крупных государственных образований на смену вооруженному народу является постоянная армия. На последнюю возлагается защита территории страны и суверенных прав нации, ее населяющей. Ярко национальный характер армии, ядро которой составляли лучшие люди страны, дал римлянам возможность не только защищаться, но и наступать, распространив свое владычество почти на весь тогда известный мир. Постепенно с расширением территории, когда римские легионы стали пополняться чужеземцами, наемниками, рабами и преступниками, когда военная служба, служба чести, превратилась в ремесло, государство погибло под ударами более стойкой, спаянной национальным духом армии варваров.

В средние века преемственно от военачальников древности хранителями заветов предков, носителями национального достоинства страны явились рыцари. Они заменили армии, предводительствуя небольшими отрядами приближенных. Носить оружие для защиты страны становится величайшей честью, доступной далеко не всем — естественная предосторожность после неудачного опыта римлян. Действуя на свой страх и риск, отдельные рыцари постоянно втягивали страну в подчас бессмысленные войны, и силою исторической необходимости сюзеренным владетелям-королям пришлось подчинить рыцарство своей воле оружием.

Так возникла армия наемников, просуществовавшая до второй половины XVI века, когда система вербовки сменила наем. К этому периоду относится и образование корпуса офицеров как особого класса в войске. Тогда же появляется иерархия офицерских чинов. Порядок замещения должностей был вначале выборный (солдатами или вербовщиком), затем покупной (продажа государством офицерских патентов) и, наконец, по назначению короля. Безотносительно к способу замещения важно отметить самый факт обособления известной категории лиц по свойству их обязанностей. Этим лицам, как и в древние времена, вручались честь и достоинство нации — ее вооруженная сила — фактор первостепенной важности международных отношений не только того, но и нынешнего времени.

В дальнейшей своей истории корпус офицеров обособился еще более, когда с половины XVII века занятие офицерских должностей стало исключительной привилегией дворянства. История повторилась — воскресло сословие римских всадников. Сословный принцип, укрепившись, сыграл огромную роль в смысле тесного сплочения офицерства, состоявшего из однородных элементов. С течением времени, когда эволюция политической жизни государств ослабила, а затем свела почти на нет сословный строй, корпус офицеров пополняется притоком молодых, свежих сил, по призванию, добровольно предлагавших родине свои жизни.

Эти новые люди принесли в корпус офицеров новые веяния — жажду знаний в первую очередь. К этому времени и военное искусство стало требовать от командного состава не только отваги, сообразительности и физической выносливости, но и специальных знаний. Знаменитое «пуля дура — штык молодец» отчасти отходит в область преданий о славном прошлом. Появляются средние военные училища, зарождаются высшие военные школы. Офицерство подтягивается, кристаллизуется, непригодные и негодные элементы отпадают сами собой. Цельность же и сплоченность корпуса офицеров не ослабевает. На смену сословного единения приходят славные традиции, бережно передаваемые от поколения к поколению.

Комплектование армии от вербовки переходит к повинности — общей обязанности, составляющей право гражданина, способного носить оружие, право, которого порочные элементы лишаются. До сих пор в армию вербовались элементы самые разнообразные, часто порочные — в солдаты сдавали провинившихся крестьян и преступников в виде наказания. После введения воинской повинности все это исчезает. Военная служба является высокой честью. Нравственный уровень войска резко повышается. Повышается и роль, и значение офицера, служащего по призванию, добровольно в течение всей жизни. Офицер — по-прежнему носитель идей военной чести, но теперь еще и представитель армии как особого почетного сословия страны. Офицер духовный воспитатель этой армии, а не только руководитель ее физической силы. Отсюда — значительное поднятие образовательного ценза офицерства, более тщательный отбор и весьма заметное поднятие престижа офицерства в общественном мнении страны. «Каковы офицеры — такова и армия», — замечает барон фон дер Гольц в своей книге «Вооруженный народ» На корпус офицеров возлагается огромной важности задача: создать живую силу страны, которая обеспечивала бы государству возможность спокойного, мирного труда нации; воспитать армию, взрастить в душе неграмотного, темного мужика цветы патриотизма и национальной идеи, сделать его не просто мертвой машиной, а сознательной единицей национальной силы.

В России эта задача была особенно трудной. Еще первая часть ее сравнительно легка, но вторая выполнима с громадным трудом из-за чудовищного процента русской неграмотности, из-за народного невежества, темноты и почти анекдотической лени. Слишком мало времени прошло с момента введения всеобщей повинности (1874 г.). Сорок лет (до начала войны) — более чем малый срок, принимая во внимание еще более позднюю реформу корпуса офицеров. Несмотря на это, русское офицерство с честью справилось с задачей — первые два года войны яркое тому доказательство. Кадровая армия и ее молодые пополнения были предметом восхищения самих наших врагов. А похвала врага есть лучшая из похвал. На третьем году войны, когда выбыло из строя до 80 % кадровых офицеров и солдат, когда армия пополнялась призывами старых годов, а в корпус офицеров попадал случайный элемент, когда офицеры и солдаты не знали друг друга, когда, по выражению покойного Государя, «войну повели прапорщики», — тогда крах был очевиден, но в нем русское офицерство неповинно.

Тыл предал русское офицерство, бросив его, как кость, распропагандированным, потерявшим облик человеческий, солдатам. Тыл, принеся в жертву офицерство, выигрывал время. Политические шептуны и крикуны, пользуясь временем, пока озверевшие люди с винтовками избивали офицеров, убегали, спасая свои никудышные жизни.

Но и в тупике, куда убежавшие «правители» завели русское офицерство, оно не потерялось. Предводимое любимыми вождями, оно совершило через объятую пожаром Россию легендарный поход. Оно стянулось на Кубань и оттуда, не отдохнув, пошло выполнять новое, великое, историческое задание освобождать Россию от насильников, снова строить разрушенное здание русской государственности.

Много еще сил и жизней надо потратить, чтобы довести начатый подвиг до конца, но начало этому концу положено твердое и незыблемое. С верою в успех, с молитвою о Божьей помощи, с гордым сознанием своего подвига идет по великому историческому пути русское офицерство, осененное эмблемой Великой, Единой и Неделимой России.

 

А. Круговской. Русский офицер

Жизнь нации поддерживается любовью и уважением к тому, что она создает, чем живет. Все ее порывы, колебания, все ее стремления строятся на живом отзвуке в душе каждого участника нации, на его вере, уверенности и любви к лучшему для своей страны. Такая любовь к своему родному в тяжелые моменты для народа не имеет границ, если участники нации верят в свою страну. В такие моменты ничто не может заставить отказаться от своего родного, близкого В такие моменты создается экстаз борьбы, люди умирают с молитвой за свои дорогие имена: родина, вера, нация. Проявляют свой долг не как обязательство, а как любовь к лучшему для своей страны.

Так было всегда, так будет.

Последние годы над Россией имя Родины не сходит с уст тех, кто ведет сейчас борьбу за ее существование, за ее целость, за будущее для нее.

И только любовь к Родине, ко всему, что рождалось и хранилось в ней, могла создать тот экстаз борьбы, только любовь к Родине поддерживает ее борцов за освобождение в этой титанической борьбе.

И лучшими сынами России, своей Родины, в этой борьбе оказались те, кого лишили Родины, кому не было возвращения к родной земле после тяжелой войны с железной Германией. Русское офицерство было изгнано из пределов родной земли.

Русский офицер был лишен своей Родины за то, что любил ее беззаветно, за то, что не хотел отдать ее на поругание. Миллионы людей оставляли фронт, уверенные, что «немец не придет в нашу Уфимскую губернию». Они забыли Россию. Забыла имя Родины и русская интеллигенция, занятая политическими раздорами между собой, слабая в своих начинаниях. Бездеятельная интеллигенция ушла в область метафизических изысканий, неуверенная ни в небе, ни в земле, расшатанная самокритикой. Родина для нее исчезла уже давно. Имела Родину и не видела ее. Единственный, кто остался верным своей Родине, был русский офицер. Тяжелое чувство утраты родины было ближе всех ему. И когда над Россией сменилось трехцветное знамя знаменем кровавой борьбы за космополитические начала, за уничтожение России, первый, кто встал за родную землю, был русский офицер. И только вера в свою страну, только любовь к ней могли заставить пойти горсть людей против волны разрушения, и только вера и любовь сделали то, что Россия начинает выздоравливать.

Умирали вожди этой горсти героев любви к Родине, но за их именами крепло чувство этой любви, возрождалась армия в лице офицеров, стекаясь по одиночке к своим вождям, несмотря на все ужасы пути, несмотря на то, что многие гибли за свою попытку пройти к своим вождям. Россия крепла офицерской армией. За Корниловым, Алексеевым, за Марковым, за Дроздовским, этими героями любви к Родине, принявшими терновый венец, пришли целые полки, десятки тысяч офицеров пришли принять венец своих вождей, переносят все ужасы мучительной борьбы и как всегда забывают о своих страданиях. Ничто не могло заставить их забыть Россию. Чем больше гибло любящих свою родную землю, тем больше их стекалось на зов вождей. Вожди сменяли вождей, но любовь к Родине крепла и крепнет сильней. И на зов вождей спасения России, адмирала Колчака и генерала Деникина, пришли и приходят те же изгнанники из своей родной земли, встают в ряды под знамя любви к Родине. Никакие неудачи, никакие ужасы борьбы, невзгоды не могли сломать чувства веры в то, что Россия не умерла, что Россия будет сильной, как была.

Вожди армии, адмирал Колчак и генерал Деникин, несмотря на все утраты, тяжелые потери, гибель массы лучших сынов России, несмотря на то, что сами перенесли все ужасы под красными знаменами, только сильнее звали всех, кто любит Родину, встать на защиту ее. И армия была создана. Армия стала страшной для разрушителей Родины. Армия оживила Россию, офицерство создало армию, крепкую своей любовью к Родине. Горсть людей-героев сохранила Россию.

За политической борьбой всех направлений было забыто всеми ее участниками имя Родины. Не забыл ее только русский офицер. Сохранить мир своей родной земле — это единственное начало программы офицеров. Офицер забыл все дикое издевательство над ним на фронте и в тылу, забыл про свою личную жизнь, не забыл только Россию. Перед величием России преклонился только офицер, и только он сознал всю тяжесть последствий революции. Офицер понял, что Россию продают, что от него отнимают все, за что он перенес тяжесть борьбы с Германией, за ее существование, мир. Загнанный, забитый за свою любовь к Родине офицер не смирился перед игом всех терзающих его Родину, не стал сомневаться в возможности ее возрождения. Потеряв все, отдает самого себя на общее дело за освобождение России. Для него не существовало политических партий в эти минуты, не было узких форм жизни по формулам, программам. Беззаветно отдавая себя, он думал только об одном Родине, дорогом для него имени. От первого дня борьбы до настоящего времени он в этом же экстазе любви к Родине идет бороться за нее.

Имя Великая Россия поддерживает его в этой кошмарной по своей жесткости борьбе. И слепая масса, и философствующая интеллигенция там, за гранью этой борьбы, поняли, кто был прав в день развала армии, поняли теперь, что есть вещи, которых нельзя разрушать, без которых жизнь становится ненужной, пустой; поняли, что спасение только в тех, кто умеет верить в свою Родину, любить ее. И для такой любви нет меры, она неисчерпаема, и что только тогда будет возможно жить.

И там, за этой гранью борьбы, ждут освободителей, встречают их с именем Христа, встречают то, что утратили: свою Родину, ее лучших сынов, исстрадавшихся русских офицеров. Там, за гранью борьбы, поняли, что вера, любовь к своей Родине — лучшее начало жизни в своей стране, что никакие формы жизни без этой любви не создадут мира. Там поняли, кто сделал ошибку, когда стали умирать в конвульсиях от голода, от всевозможных программ, всевозможных политических деятелей во имя «братства». Но прежде всех сумел почувствовать и оценить это русский офицер.

Он разбудил забытое русскими людьми имя Родины, забытое чувство долга, любви. И русский народ понял, что он воскресает, воскресает его Родина, жизнь России.

 

Н. Колесников. Война и офицеры

Они были огнями! Они были лампадами Великого Духа, горевшими в серых темных рядах солдат. Это они в забрызганных кровью окопах, в землянках, полных дыма, грязи и паразитов. Это они на полях перед проволокой заплетшегося врага. Это они в снежных вершинах Карпат и Кавказа, в болотах среди озер Восточной Пруссии. Это — они!

Вы слышите, как они своей огненной речью будят спящие души солдат. Это они говорят им о ней — о Родине, о Великой России. Они — среди пляшущих огней шрапнели и осколков стали, среди кусков человеческого мяса, поднятого к небу землей. Когда притихнет в ужасе душа человека, они одни зовут и говорят. Они выходят вперед. Со сверкающими глазами зовут солдат. Они слышат, как Родина, рыдая, ведет за собой: «Вперед! Господа офицеры!»

Они забыли, как их травили до войны, как на эстрадах, среди расписанных кулис, опошляли великое служение Родине. Они простили все улюлюканье прессы, слепую ненависть к армии и мундиру. Они забыли насмешки «Поединков» и раскаты «Красного смеха». Они были лампадами Духа. Они слышали только Россию: «Вперед! Господа офицеры!».

Впереди легли, широко размахнув руки и сдвинув седые брови, старые командиры, и на их места встали залитые кровью юноши, молодые, полные огня. Они подняли высоко знамена дедов и молча ложились впереди с наивно удивленными глазами и красной струйкой резвой крови. А там, в глубокой дали, в тылу, в самом сердце страны, остались те, кто был мозгом, кто был душою нации. Они, сытые, довольные, они, державшие нити мысли и слова, интеллигенция великой страны. Им скоро надоел первый экстаз подъема. Спрятав национальные флаги первых дней, они зевали над телеграммами и скучали от затянувшейся войны. Их не коснулось великое горе России. Они не слышали команды. Лениво брела, шатаясь, праздная потаскуха-жизнь. Среди залитых светом улиц больших городов, в стильных фойе театров, среди взвизгивающих оркестров кабаков и шантанов, дымя ароматными сигарами за столами ресторанов, они спорили, говорили и мечтали о великом братстве народов, о призрачном сне потрясений, и их осоловевшие глаза и жирно обрюзгшие фигуры импотентов духа кутались в тоги Рима и Эллады и грезили о взрывах революции. Они качались в качалках, и перед ними витали образы Робеспьера, Дантона и Марата. Они не видели Родины! Скучно!

Их жены, развалившись в колясках, не видели идущих в глубоком трауре женщин, ни девушек с грустными глазами в белых передниках с красным крестом. В объятиях белобрысых, прыщеватых, с зачесанными усами лейтенантов, в объятиях смуглых стройных мадьяр, среди сверкающих бриллиантов, изысканных вин и в изящных туалетах, пили они радость жизни.

Мимо них шла облитая кровью война.

А молодые чопорные денди, сыновья скучающих отцов и Мессалин матерей, не слышали призыва Родины, затыкали уши от криков раненых и призраков смерти. Они, чтобы не стыдно было встречать взгляды девушек и калек в серых шинелях на костылях, тоже одели шинели. Они устроили маскарад Великой Войны. Они нарядились в фантастические формы, одели сабли, погоны и вензеля.

Веселые «Земгусары». Блестящие «Уланы Красного Креста».

Они появились в глубоком тылу в банных летучках, питательных пунктах, перевязочных отрядах и сберегли свое гнусное, похотливо жалкое тело кретина, раба и труса…

А мимо них шли другие, светлые юноши в студенческих фуражках, в гимназических шинелях, в кадетских мундирах в школы, на смену тем, кто умирал. Они слышали команду: «Вперед! Господа офицеры!».

Шумела жизнь! Гремели окопы! Росли могилы! Умирали они!

<…> А в кулуарах Думы вожди народа изучают истории революций и приготовляются к ролям Мирабо, Дантона, Марата и Робеспьера. Внимательно разглядывают карту и обдумывают план люди с блеклыми стальными глазами, с зачесанными белокурыми усами, старающиеся смокингами и визитками скрыть осанку солдата. Они руководители. Они вожди.

Внимательно слушают колена Израиля, когда бросит «Свобода» свой красный клич. И им бросили этот клич.

Вы слышите, как вспыхивают улицы огнями выстрелов, вы слышите крики людей. Это они. Безумные люди убивают на улицах, срывают погоны с плеч тех, на которых всею страшною тяжестью легла война, отнимают трусы то оружие, которое защищало честь и славу России.

Не смотрите. Я вижу, вам стыдно глядеть на это громадное здание гостиницы «Армия и Флот», вам стыдно за тунеядцев, изменников, трусов и предателей, которые с лозунгами «Свобода, Равенство и Братство» выбрасывают на улицу маленьких детей и беззащитных испуганных женщин в то время, когда бледные от оскорблений и негодования, на костылях, с покрасневшими повязками раскрывшихся ран, они молчат, стиснув зубы, с горящими глазами.

Не смотрите. Стыдно смотреть.

«Углубляйте и расширяйте революцию».

С красным кумачом и дикими лозунгами идет пьяная толпа. На памятниках, тумбах, взобравшись, цепляясь, как спрут, висят взлохмаченные нерусские люди.

«Долой войну». «Без аннексий и контрибуций».

Так шумел гнусный, похотливый, грязный тыл. В казармах спали, ели, пили, торговали, лущили семечки бородатые, одурелые от войны, одетые в шинели мужики. Среди них ходили таинственные незнакомцы и проповедовали новую веру «разрушения, злобы и крови».

А там к портфелям министров, к кабинетам губернаторов, к креслам сановников тянулись жадные руки адвокатов, мелких чиновников, учителей, журналистов, всех, в ком проснулся дух Хлестакова и Рудина, в ком текла кровь Молчалина и Смердякова, в ком цвела глупость Манилова.

Вот она, с завязанными глазами, с громадным рогом изобилия, на бешено несущемся крылатом колесе, стоит капризная богиня счастья Фортуна. Она сыплет деньги, почет, славу, карьеру, должности, роскошь и изобилие, она сверкает огнями страстей и наслаждения. Кругом нее гудит толпа. Она кричит о своих правах, она требует, она угрожает, она вырывает насильно лакомые куски. «Дай мне! Дай! Дай еще и еще, ибо я — власть, ибо я — народ! Дай! Это мое право!»

И в это время, когда все набивали карманы, когда все жадно открывали крышку общественного сундука, садились в седла честолюбия и брали барьеры должностей, когда все кричали только: «Дай!», они одни, только они, офицеры, сказали: «Мы должны».

Когда во главе военного дела, заменив старых боевых вождей и славных генералов, встал Макс Линдер революции. Петрушка в сюртуке и треуголке Бонапарта, и перед ним махала красными флагами толпа, забыв святые знамена дедов, они не отклонили от уст своих страшной чаши и спокойно выпили ее до дна. Они, стиснув зубы, окаменев от горя, под шелест красных тряпок, встали впереди и с горстью верных вестовых, молодых и старых солдат пошли на проволоку и окопы врага. Прощальную тризну им пели немецкие пулеметы, и плясали снаряды среди их гордых рядов, а сзади жужжали им в спину свои же русские… русские пули позорных трусов, залегших в окопах шкурников-солдат.

Так заносила железная рука истории резцом вечности и буквами огня в скрижали истории позорные часы Тарнополя… Так пела прощальные песни революция, провожая в могилы славных солдат старой армии. И они легли.

И совершилось чудо! Наверх своих окопов, среди утихшего боя, с рыдающими оркестрами трубачей, вышли враги России и подняли тела угасших за Родину, и на глазах безмолвных трусов похоронили с великою честью тех, кто не продал чести Родины, кто бился, как лев, до конца.

Но не опомнились безумные, не проснулись спящие, ибо не выпит был до конца весь позор, и не кончился гнев Божий. Святотатственно хуля, злословя, с затуманенными очами, пьяная и хмельная, в разодранном сарафане, с тернием в распущенных поседевших волосах шла в безмолвии кровавой тьмы на муки Русь…

И вот снова огласили улицы раскаты выстрелов, и снова полилась красная, липкая кровь. Из тюрем и каторги явились вожди. Они пожали руки шпионам и предателям и повели легионы дезертиров, шкурников и рабов. Они срывали ордена, политые кровью, и грязными каблуками топтали кресты, они забивали гвозди в плечи и кромсали ножами просветы и лампасы. Они радостно, как самых лютых врагов, душили, топтали, вешали, кололи штыками тех, кто продолжал звать, любить Родину, сражаться за честь и славу России.

Так умирали они, офицеры. Они не могли изменить тому, кому отдали все свои мечты, кому вверили все свои надежды, кто носил великое имя Россия! Перед ними стояла опять Она, но поруганная, ограбленная, уничтоженная, замученная, но все так же великая Родина. И когда не стало их старых полков, когда малодушно побежал жидкий, растаявший фронт и славу Империи заменили шайки «красной гвардии» и пьяной «матросни», на землю пала жуткая темная ночь. Лишь, как улыбки дьяволов, плясали огни пожарищ, и доносились к безмолвному равнодушному небу крики выстрелов, плачь и вопли из мрачных люков подземелий чека.

Но они не спали. Перед их глазами все еще стояла Она. Это была их Родина. И они, малочисленные, усталые, голодные, затравленные, потерявшие в жизни все, решительно все, чутко прислушивались к мрачной тишине нависшей ночи. Они ждали русских, старых, былых национальных вождей, водивших когда-то дружины чудо-богатырей.

Молчала ночь.

И вдруг глухую безмолвную тьму прорезали хорошо знакомые звуки команды: «Вперед, господа офицеры!»

Они немедленно встали, перекрестились и пошли.

 

А. Мариюшкин. Трагедия русского офицерства

Предлагаемый очерк только в общих чертах охватывает те страдные этапы, через которые прошло русское офицерство на протяжении, главным образом, 1917–1923 годов (а с ним вместе и лучшая часть здоровой российской интеллигенции) и, конечно, не может считаться исчерпывающим…

Толпа, чернь, может быть, даже и многомиллионная, может быть, даже чему-нибудь и учившаяся — вот тот злой вихрь, который пронесся над Русской землей и не пощадил ни ее величия, ни ее исковых святынь, ни чести, ни Армии, ни Царя, ни Бога. <…>

Если бы мы не были сами отчасти свидетелями, а отчасти участниками тех событий, которые развернулись перед нами на протяжении последних шести лет, если бы эти события до нас докатились как отражение прошлого или как исторический материал, то мы ужаснулись бы тому наваждению, в котором и теперь еще пребывает некогда великая и славная Русь.

Если бы отыскался такой большой талант, который написал бы действительно трагедию русского офицерства для сцены, то можно с уверенностью сказать, что ни один зритель не дослушал бы до конца, ибо не выдержали бы никакие нервы…

* * *

Опыты всех минувших войн в одинаковой мере подтверждают то громадное значение, которое в жизни народов и армий принадлежало и принадлежит командному составу.

Если дисциплина есть душа армии, то командный состав по справедливости можно назвать ее сердцем.

Вот почему все антигосударственные партии при всех попытках внутреннего переворота старались прежде всего внести раскол между народом и солдатом, с одной стороны, и офицером — с другой и подорвать его авторитет; вот почему и французская, и русская революции первой своей целью ставили неистовое уничтожение старого командного состава, выросшего на традициях государственности, усматривая в нем опасную силу.

Боевая упругость армии, помимо подготовки и материальной обеспеченности, целиком зависит от командного состава, а на упругости армии покоится незыблемость государств.

Русский офицер в последнюю войну явил собой светлый образ мученика за Родину и дал беспримерный героизм, но будет вполне справедливым оговориться, что нация своим прежним отношением к офицеру этого не заслужила.

И как неосмотрительно и легкомысленно было эту самую надежнейшую из ценностей растратить так непроизводительно в первые месяцы войны, когда легло более 50 % лучшего офицерского состава.

Его уже не мог заменить тот суррогат, зачастую буквально безграмотного прапорщика, который наскоро фабриковался во время войны и который, кстати сказать, рукоплесканиями встретил позорнейшую и подлейшую из революций.

Но пусть это было неизбежной и неумолимой жертвой войны, все же, если бы старое, уцелевшее офицерство не было брошено своими вождями в 1917 году, а сплотилось бы в первые дни революции, судьба нынешней России пошла бы по иному пути. Но оно оказалось растерянно-одиноким, а если и сплотилось отчасти на юге России, было уже поздно: противник выиграл время.

Кажется, ни один социальный класс со времен существования мира не испытал на себе такой несправедливости и не пережил такой трагедии, которая выпала на долю русского офицерства на протяжении 1917–1923 гг.

Государственные и народные потрясения, именуемые смутой или революцией, переживала каждая страна, каждый народ. Классовая и партийная вражда принимала формы кровавых актов и во времена глубокой древности, и в период античной цивилизации, и в эпоху мрачного средневековья, и даже в века самой гуманнейшей философии, но никогда ни в одной стране никто не подвергался такому безумному преследованию, такой ничем не оправдываемой озлобленности со стороны своих же, как многострадальное российское офицерство. Русского офицера травила не только чернь, его травила и так называемая передовая интеллигенция, если только можно назвать интеллигенцией ту среду неудачников жизни, которая способна была только ныть, все критиковать и брызгать ядом озлобления.

Еще задолго до мировой войны, а следовательно, задолго и до русской смуты, в нашей литературе, за которую щедро бросали золото инородцы, можно было уловить планомерный, скрытый поход против офицерства. Выброшенные волной безвременья наши писатели, затрагивая быт армии, неуклонно и тенденциозно вели кампанию против офицера. Если вглядеться в нашу беллетристику последних лет, то станет жутко и стыдно за русское общество, которое вольно или невольно повинно в скорбном пути своего офицерства, а вместе с тем и в скорбном пути своей Родины, ибо если одни делали предложение, то другие являли спрос.

В то время, когда за границей офицерский класс являл собой украшение нации, в то время, когда, например, в Германии даже высшие сановники считали честью надевать в парадные дни мундир прапорщика своих старых полков, — у нас отношение общества к офицеру было или нетерпимое, или, в лучшем случае, безразличное.

Оттого и литература наша, за некоторым небольшим отклонением, являла собой какое-то кликушество — подлых и незаслуженных наветов. Ведь ни одного светлого тона, ни одного правдивого штриха.

В то время, когда действительность, не говоря уже о таких мастерах ратного дела, как Суворов, Румянцев, Скобелев, в то время, повторяю, когда действительность дарила русской истории такие имена, как Милютин, Обручев, Ростовцев (одни из первых активных деятелей по отмене крепостного права), как Пржевальский, гр. Канкрин, Лорис-Меликов, Черняев, Ванновский, кн. Хилков, Кюи и, наконец, Витковский (современный всемирный математик) и много, много других светлых образов, скромно ковавших своей Родине славу, наша продажная литература из подполья выбрасывала на рынок уродливые фигуры пошлых, пьяных, ограниченных людей, с пороками и несложной моралью. <…>

Так подготовлялась та Голгофа, на которую молча и спокойно взошел русский офицер, принявший на себя грехи и беззакония многих поколений.

Но почему же не протестовало офицерство против этой организованной травли? Почему допускало государство эту тихую сапу, которая впоследствии взорвала всю страну? Ведь ни одна армия не допускала такого издевательства, ибо если кто помнит скандальные записки Бильзе «Жизнь маленького гарнизона», то и они получали распространение только в России и, кажется, для нее и были сфабрикованы. И литература, и общество, вернее праздная обывательщина, особенно распоясались после Русско-японской войны.

Неудачная вслед за войной «революция 1906 г.», о которой утопически мечтало подполье и недозрелая интеллигенция, отчетливо подтвердила, что сила государства заключается в командном составе его армии. Надо было во что бы то ни стало расшатать этот состав, поколебать его моральный авторитет.

Когда подводились итоги проигранной Русско-японской кампании, когда измышлялись причины наших поражений, то находились безумцы, которые бросали упрек по адресу офицера. Они не хотели принять во внимание, что театр войны был связан с питающим русским центром одноколейной железнодорожной ниткой, которая нарушала все стратегические и боевые расчеты командования. Они не знали и не хотели знать, как погибал русский офицер на фронтах Порт-Артура и в окопах Ляояна и Мукдена.

Они забыли, как русский офицер предпочитал смерть позору и взрывал, и топил себя на «Варяге».

Они, наконец, не хотели знать о тех забытых могилах, которые разбросаны в чужой Маньчжурии и над которыми теперь шумит и плачет стройный гаолян, единственный свидетель скромной доблести и величия духа русского богатыря… Но это был, так сказать, подготовительный период, который начиная с 1917 г. вылился в звериную жестокость солдатской и рабочей массы, натравливаемой нерусской рукой.

Начиная с 1917 г. эта травля превратилась буквально в неслыханную охоту за офицерскими скальпами.

Где же скрыты те причины, по которым русский офицер, являющийся частью своего народа и притом частью далеко не последней, был лишен всех человеческих прав и объявлен вне закона своей Родины?

Пользовался ли он незаслуженными привилегиями? Не оправдал ли надежд своего народа? Был ли он жесток к солдату, что заслужил гнев и отмщение его отцов, братьев и детей? Конечно же, нет.

Причины эти скрыты не в офицере и, может быть, даже не в народе — обе эти собирательные фигуры никогда не имели между собой никаких счетов, накапливающих вражду. Можно с уверенностью сказать, что 90 % начальников еще и до сих пор сохранили те незатейливые, но дорогие сувениры, которыми благословляла их часть, когда они расставались с подчиненными. Ведь это же делалось не по заказу и не по принуждению. Здесь участвовала некупленная любовь и непринужденное чувство.

Весь вопрос в том, что композиторам русской смуты, когда они увидели полную несостоятельность осуществить те щедрые обещания, которые они сулили многомиллионной массе, надо было прикрыть свою непригодность, надо было изыскать причину, чтобы не видна была эта хвастливая ложь. Надо было выдумать врага, который якобы тормозит ускоренный бег событий к народному счастью.

Таким врагом, на которого были отвлечены взоры отупевшей толпы, оказался русский офицер, благо почва была уже подготовлена.

Это ему нужна была война, чтобы получать награды…

Это он не хочет мира «без аннексий» и защищает каждую пядь земли, которой у нас и без того много…

Это он требует на фронт снарядов и продовольствия, когда тыл голодает и изнемогает в очередях…

Это он не пускает солдат с фронта делить землю Он расстроил транспорт, испортил паровозы, менял пушки за бутылку вонючего рому и продался немцам

Это, наконец, он, который триста лет пил рабоче-крестьянскую кровь. Освободись от него сам. ибо мы бессильны, и тогда тебя ожидает рай, земля и воля

И охваченный безумием народ штыками своих детей начал освобождаться…

Под пьяный хохот анонимного зверя, именуемого толпой, по всей широкой Руси началось каиново дело, и полилась, задымилась мученическая кровь… Она лилась в окопах, где вчера еще в грязи у пулемета рядом спали офицер и солдат. Она полилась на улицах, в тюрьмах и подвалах.

Офицера отрывали от матерей, от жены и детей и на их глазах убивали, как величайшую заразу.

Его пытали, жгли, истязали орудиями, перед которыми побледнел бы Нерон и Святейшая инквизиция. <…>

А зверь-толпа хохотала… Она хохотала…

«Были плохие времена, но не было подлей!»

Стоит только удивляться, как мог позволить офицер, который держал в своих руках судьбу государства, так безропотно, так покорно себя убивать.

Мне довелось по этому поводу слышать мнение одного англичанина, который с негодованием говорил: «Нам, англичанам, непонятно, как мог допустить русский офицер такое непротивление, чтобы безропотно позволять себя арестовывать и уничтожать? Почему он не разряжал своего „браунинга“? Сколько бы таким образом было истреблено его палачей?»

Но наша психология непонятна иностранцам. Мы исстари привыкли бороться с нашими врагами открыто, в честном бою, а не из-за угла, хотя бы в целях самозащиты. Офицер знал, что та чернь, которая его арестовывала и убивала, «не ведала, что творила».

И даже теперь, после всех пережитых потрясений, после бездны выпитого горя, изломавшего личную жизнь, русский офицер готов простить своему народу его лукавые заблуждения и не вменить ему его беззаконий. Только не простится ему материнская скорбь по своим замученным детям, никогда не простятся ему святые слезы детей, потерявших своих отцов. Они не смогут простить, ибо превыше человеческих сил их страдания, бездонна глубина их горя.

Пусть эта толпа, эта чернь была введена в заблуждение, но это заблуждение помимо всего посягнуло на наши святыни, оно обагрило свои руки в крови своего мученика Царя, да и теперь эти руки терзают и бесчестят свою Родину.

Ведь это ты, русский народ, опозорил себя предательством и изменой.

Ведь это ты выбросил на поругание гробницы святых твоих мучеников, которых чтили деды и отцы.

Ты жег офицеров вместо угля в раскаленной топке «Алмаза» и пускал их под лед в прорубь. Ты прошел из конца в конец с огнем пожаров и сжег, и разрушил те памятники, которые создавались усилиями твоих предков. Это сделал ты, «народ-богоносец», ибо ты допустил это. <…>

* * *

За что же, спросим мы теперь, с такой ненавистью и жестокостью восстал на тебя, русский офицер, свой же народ и излил всю накипь одичания и озверения, которой не подвергались даже враги? Почему и теперь еще не кончен твой крестный путь?

Неужели за то, что заброшенный зачастую в неуютную глушь, ты годами влачил полуголодное существование и незаметно делал великое дело, отдавая тому же народу весь запас твоих сил, а с ними и лучшие годы, с которыми угасали твои личные чаяния и надежды? Неужели за то, что ты, бессменно стоя на страже, никогда и никому не заявлял о своих желаниях и нуждах и верил, что тот народ, которого ты научил понимать Бога и гордиться своей Родиной, не покинет и не продаст тебя в минуту испытаний? Не за то ли, что тебя рвали неприятельская сталь и чугун и что ты тысячами повисал на колючей проволоке?

<…> Неужели за то, что, когда все было охвачено хаосом безумия, ты один не потерял своего сердца и не отчаялся в спасении Родины? Не за то ли, что, когда Одесса, Новороссийск и Крым переживали кошмарные дни, ты своей израненной грудью прикрывал бегство охваченной паникой толпы гнилой обывательщины, которая в лучших случаях к тебе была только обидно снисходительна и по обстоятельствам меняла «распни» на «осанна»? Они уезжали, забирая с собой англизированных фокс-терьеров, а для твоих детей, да зачастую и для тебя, не хватало места даже на палубах пароходов. Разбросанная по чужим странам, эта обывательщина, одетая в модно сшитые смокинги, уже отвернулась от тебя, как она отворачивалась всегда, когда опасность была позади.

Помните ли, как в дни, когда создавалась Добровольческая армия, в Ростове и других городах эта обывательщина, эта буржуазия на предложения пожертвовать на нужды армии брезгливо отвечала: «Ах, опять эта Добровольческая армия!» или в лучших случаях раскошеливалась двадцатью рублями «корейской валюты». А когда большевики занимали эти города и накладывали многомиллионную контрибуцию, эта буржуазия ночами простаивала в очередях, чтобы не опоздать и внести свою долю

<…> Было бы большой несправедливостью, очерчивая скорбный путь офицера, не отметить, что по этому пути прошла также и здоровая русская интеллигенция, патриотически настроенная, и особенно безупречное наше православное духовенство, но все же для них этот путь был значительно короче: он кончался или сразу за воротами чрезвычайки, или за гранью большевизма.

Уже с марта 1917 г., со дня опубликования знаменитого приказа № 1, стало определенно ясно, что русская революция наметила искупительной жертвой офицерскую среду. Нельзя перечесть тех оскорбительных способов и измышлений, чрез которые прошел русский офицер в терпеливой сосредоточенности. Ограничив, а впоследствии совершенно лишив его прав, уже балаганная керенщина усложнила его обязанности и свела его личность до положения пария. Было время, когда понятие офицер являлось синонимом позора, и случаи, когда офицеры подавали рапорта о разжаловании их в солдаты, — не легенда.

Над ним издевались и буквально «куражились» всяких наименований комитеты. Имя его трепали на митингах. Его обезволили, сорвали погоны и, по меткому выражению генерала Деникина, «плюнули в душу».

А когда тому же трусливому шуту Керенскому понадобились козыри для рекламы, он под Калушем в 1917 году послал того же офицера на сознательный убой во имя «завоеваний революции».

Какая ирония!

И офицер пошел. Пошел, чтобы быть преданным своим же солдатом и никогда уже больше не вернуться…

История военного искусства имеет много примеров, когда во главе армий стояли великие полководцы. На протяжении многих столетий можно проследить, что армиями командовали посредственности, как французский генерал Шерер, бездарности, как австрийский генерал Макк, были авантюристы, как Валенштейн, были патриоты, были неудачники, но никогда ни одна армия не опускалась до того, чтобы во главе ее стоял шут или бандит. Пробел этот суждено было заполнить бедной Русской армии: в 1917 г. она получила и того, и другого в лице Керенского, а потом Крыленко…

Разве это не трагедия, которая ждет своего Шекспира?

Если русский офицер, брошенный всеми на распутье, по счастливой случайности избегал чрезвычайки, его встречала пьяная петлюровщина или махновщина.

На Днестре его расстреливал румынский пулемет, а в Польше стерегла проволока концентрационного лагеря. И даже в период успехов Добровольческой армии, куда он нес огонь своих желаний и лучшие движения души, в Таганроге, Ростове и проч., и проч. — его травили усердные не по разуму контрразведки и «неудачные копии» чрезвычаек, вроде особых реабилитационных и следственных комиссий и судов, которые изматывали душу и нервы, лишали Государем дарованных чинов и приговаривали к каторге.

В то время, когда в 1919 году при наступлении на Москву фронт Добровольческой армии таял, когда армия являла собой типичную мозаику среди океана земли, в тылу десятки тысяч офицеров без денег и белья месяцами ждали решения своей участи, ходили опозоренными и теряли веру и огонь, а их семьи голодали. Ко всему следует прибавить алчную и безответственную королеву тыла — спекуляцию, которая сторожила офицера и была его самым неотступным спутником всегда и везде. Правительство будто умышленно платило ему гроши, сознательно обрекая на нищету или толкая на мародерство, а спекуляция, этот неизменный союзник большевизма, росла и крепче стягивала узел.

Даже в период расцвета Добровольческой армии уже предчувствовалась какая-то жуткая атмосфера, которая зарождала в сердце офицера тревогу за ее судьбу. Тревога эта создавалась и тем, что старые полковники, опытные командиры частей назначались рядовыми в обидное подчинение вчерашним прапорщикам, может быть, даже и храбрым, но со странной военной психологией. Тревога, наконец, усиливалась и тем, что когда одни разжаловывались в рядовые, другие делали головокружительную карьеру, которой позавидовал бы Наполеон, и вокруг которой расцветали анекдоты.

Оптовое производство в генералы (и кто только не производил?), фабрикация полковников носили характер несерьезного бутафорского акта.

Они разрушали красоту авторитета долголетних опыта и знаний, породили какую-то хлестаковщину и в довершение всего создали самозванство. «Вундеркинд» вытеснял ветерана…

Кому это было нужно?

И как часто потом эти «стратегические мальчики» внезапно померкали: одни из них делались скандальной сказкой тыла, другие попадали под суд, а третьи просто изгонялись.

Чтобы исчерпать полностью хождение по мукам русского офицерства, следует остановиться еще на одном серьезном этапе. Российская, именуемая «бескровной» революция расколола русское офицерство на два враждебных лагеря. Одни оказались по тем или иным причинам с врагами человеческой культуры — большевиками. Потеряли ли они сердце, соблазнились ли они полуголодным пайком, озлобились ли, продались ли или просто смалодушничали — Господь им Судья! Другая часть офицерства создала белую армию. И вот вчерашние друзья, а иногда и братья, люди одного мышления, одного измерения, сегодня стали врагами не на жизнь, а на смерть… Началось какое-то самоистребление, которое ужаснет наших потомков…

И вот в таких сумерках протекло мучительных шесть лет. Русский офицер потерял Родину и стал изгнанником и пришельцем на чужбине. Перенеся все унижения, вплоть до вероломства и оскорбления союзников, выросших на его мученической крови, офицерство, которое никогда никому не изменяло, оказалось за бортом.

Разъединенное и разбросанное по всем материкам земного шара, придавленное и бесправное, растерявшее зачастую своих детей и зачастую же искалеченное, оно тем не менее не утратило красоты духа и не растеряло своих сил, которые приводят в изумление и друзей, и врагов.

Куда только не бросила судьба офицера!

В далекой знойной Аргентине и Бразилии, в рудниках Калифорнии и в Канаде, в Китае и джунглях Индии, на Филиппинских и изнурительных Зондских островах, в Абиссинии и даже в иностранном легионе Туниса и Мадагаскара везде слышится русская речь…

Казалось бы, все испытано и все исчерпано до дна, пройдены все этапы… Болгарские злодеяния, казалось бы, явились последней точкой в трагедии русского офицерства. А между тем она еще не изжита, ибо чувствуют враги, что еще не сломлена наша упругость, не смята еще наша воля.

И вот то культивируя и разжигая среди нас, людей единой веры, раскол, то сея рознь, то пугая или заманивая слабых чарующими обещаниями всяких организаций, репатриаций или просто провокаций — наши враги не останавливают своей работы по ослаблению или уничтожению командного состава той единственно русской армии, которая сохранила свою душу и которая одна только и опасна красному владычеству…

Но если сдают и уходят слабые, то сильные остаются, и не смутят их дух никакие обещания и угрозы. И мы имеем все данные, чтобы всем нашим врагам ответить словами одного патриотического стихотворения:

Как железо, пройдя через огонь, становится сталью, так и русский офицер из горнила бедствий вырастает в того великана, который понесет одним освобождение, другим — кару.

Там, в России, поруганы все святыни, повержены все идеалы. Но мы храним их в глубине души и бережно вынесем на родной простор…

А пока целы эти идеалы, цела еще и Россия…

А если мы умрем, то мы завещаем эти идеалы нашему юношеству, нашим детям, которые сохранят их непорочность.

Пусть идут годы, пусть торгующая Европа совершает свои сделки, пусть еще торжествует порок и беззаконие, — будет день — от четырех ветров слетятся русские витязи, они оживят свою Родину и покажут всему миру Правду, ибо есть только одна Правда и она — наша…

И тогда, может быть, будет многим стыдно: одним за то, что толкнули Россию в бездну и бросили ее в минуту скорби, другим за то, что допустили поругание над человеческой правдой и не подали руки миллионам умирающих детей, а третьим — за конвенции, конференции и прочие лукавые тенденции…

Но как бы ни были тяжки наши испытания, как бы ни была велика наша горечь пережитых обид, мы должны пройти еще через один самый трудный этап: это победить себя, победить в себе чувство гнева и чувство, может быть и справедливого, отмщения.

Только проникнутые великой жалостью, с крестом всепрощения, мы сможем поднять наш упавший и обманутый народ, и все забыв и все простив, будем опять чистыми руками строить нашей Родине славу на веки веков…

Над Европой со времени минувшей войны повисли тяжелые тучи, разрядить которые, может быть, придется мечу. И, может быть, никогда еще человек не был так близко к войне, как теперь. Где бы ни началась эта война, она неизбежно захлестнет и нас.

Если наша цель — освобождение Родины, то наша первая задача — это сохранение себя, сохранение своих сил, как бы ни была трудна жизнь. Вот почему теперь, как никогда, нам необходимы — всем русским людям, временно лишенным своей Родины, — спайка, единение и братство.

Вот почему всем тем, кто сеет между нами рознь, кто плетет паутину интриг, кто пытается вкрадчиво смутить нашу душу, мы должны сказать, кто бы они ни были: довольно, уйдите от нас и не удлиняйте той трагедии, которая приближается к концу!

 

А. Керсновский. Наш будущий офицерский корпус

Всякая армия стоит того, чего стоят ее кадры и в первую очередь ее офицерский корпус, являющийся носителем идеалов армии и представляющий ее душу.

Вот почему, создавая, вернее, воссоздавая вооруженную силу освобожденной от большевиков России, нам надлежит обратить главное внимание на отбор офицерского кадра, достаточно многочисленного, безупречного в моральном отношении и представляющего солидные гарантии достаточно высокой подготовки и профессиональных познаний. Побеждают не числом и не техникой, а командованием и умением.

<…> Для создания хорошего офицерского корпуса необходим отбор. Для отбора же необходим выбор. Чем больше кандидатов в военные училища, тем строже выбор, тем выше качество отбора. Для этого нужно сделать военную службу вообще, а офицерскую в частности, возможно более привлекательной.

Материальное обеспечение играет, бесспорно, большую роль, однако центр тяжести кроется не в денежной стороне вопроса (величина окладов). Офицера на базаре все равно ни за какие деньги не купишь, желающие поступить в орден «нищих рыцарей» всегда были и будут. Главное — не высокие оклады, а поднятие престижа офицера в обществе и в стране. Нам кажется, что, когда отставной капитан будет занимать почетное положение в обществе и пользоваться всеобщим уважением, «офицерский вопрос» будет разрешен. Отдавая Царю и Отечеству лучшие годы своей жизни, свои силы и здоровье, офицер не должен задавать себе с тоской вопрос: «А что будет после?» Для отставного офицера всегда должна быть возможность устроиться на гражданской службе, где ему должно отдаваться предпочтение перед остальными кандидатами. Ряд должностей (и в первую очередь по Министерству Внутренних Дел) должен вообще быть монополизирован в пользу отставных офицеров. Этим, кроме всего, легче будет достигнуть военизации страны, ее планомерной подготовки к войне во всех отраслях государственной жизни. Полиция, весь аппарат путей сообщения, заводская промышленность (должности, не требующие специально-инженерной подготовки), народное просвещение (школьные учителя, готовящие будущих солдат, гимназические воспитатели и преподаватели, готовящие будущих офицеров запаса) — все это будет воссоздаваться и функционировать при самом широком участии офицеров и вышедших в отставку сверхсрочных унтер-офицеров (вспомним лишь немецкого школьного учителя, который до того чтобы учить детей — учил солдат!). Да ведь сама жизнь потребует этого — остатки нашей затравленной большевиками, измордованной и обезличенной интеллигенции не в состоянии будут дать достаточно высокого и твердого в духовном отношении кадра воспитателей народа.

Тут-то и скажется вся высота миссии Русского Офицерства, — и мы можем заранее сказать, что оно со своей сложной и многогранной задачей справится, лишь бы ему не мешали.

* * *

Служебные преимущества Гвардии и Генерального штаба, в ущерб главной массе офицерства, составляли одну из самых злостных язв старой Императорской Армии. Конечно, о восстановлении их не может быть и речи. Служба в Гвардии должна считаться почетом, отнюдь не средством делать карьеру. Что же касается офицеров Генерального штаба, то они должны служить совершенно на равных основаниях с другими (тут уж сама жизнь произведет отбор, ведь офицеру Генерального штаба и так дано несколько очков вперед) и периодически обновлять свои познания (военные игры всего выпуска, например, на 5-й, 10-й и 15-й год по окончании Академии). Принадлежность к Генеральному к штабу у нас считалась своего рода талисманом, ковром-самолетом, на котором можно было долететь до генеральского чина без всякого усилия и совершенно не зная войск. Безнравственность подобного рода порядка отягчалась еще тем, что монополия на высшие командные должности чинов Гвардии и Генерального штаба делала безнадежной службу главной массы офицерства. Сколько талантов, сколько твердых и энергичных характеров пропадало для Армии таким образом! Академия Генерального штаба — это рассадник просвещения армии, отнюдь не какая-то «фабрика генералов». Нам выгодно, чтобы военные знания проникли в самые недра Армии и чтоб значок Академии носило возможно большее число ротных, батальонных и батарейных командиров (настоящих командиров, а не случайных гастролеров, «отбывающих ценз»). Офицер Генерального штаба должен как правило служить в строю и лишь «отбывать ценз» в штабах. Так было и во Франции, и в Германии, где, например, фон Клук семь лет командовал батальоном, а Шлиффен — шесть лет эскадроном. Держась в стороне от строя и от войск вообще, офицер Генерального штаба у нас попросту «зарывал талант в землю».

Теперь перейдем к Гвардии. Гвардейские войска должны быть все собраны в районе столицы и иметь характер учебных частей, куда периодически прикомандировывались бы офицеры других полков (имеющие, например, «плохие» гарнизоны на границе). Таким образом довольно значительная часть офицерства сможет года на два отдохнуть от жидовских местечек и пожить столичной жизнью, что очень важно. Аналогично Должно обстоять дело и с Гренадерскими частями в Москве. Мы будем иметь, таким образом, 6 учебных дивизий.

Но кроме Гвардии и Гренадер у нас будут еще части другого рода. Это Добровольческие полки: Корниловцы, Марковцы, Алексеевцы, Дроздовцы. Это та Гвардия Великой России, куда пошло все лучшее, что было в нашей нации. Своего последнего слова полки эти еще не сказали, но в грядущей борьбе за освобождение России им, как и в «первую» гражданскую войну, бесспорно, отведено первое место.

Какова же будет роль этих полков в будущей Русской Армии? Роль эта прежде всего воспитательная. Стоять они будут на Юге России и пополняться кадетами и юнкерами, которые в их рядах будут получать практическую подготовку и проходить курс строевой службы. Здесь же получат свое воинское воспитание студенты и гимназисты, кандидаты на офицера запаса.

* * *

Говоря об офицере, нельзя не упомянуть о его помощнике — сверхсрочном унтер-офицере — и о его заместителе — офицере запаса. Сверхсрочному унтер-офицеру надлежит обеспечить по окончании службы достойное и почетное существование (места во всевозможных администрациях, воспитание детей на казенный счет во всех учебных заведениях, отставка с правом ношения мундира, земельные наделы, доступ к некоторым орденам). Наиболее развитым и достойным следует дать возможность получения офицерского чина… Идеалом было бы на первых порах иметь 10–12 сверхсрочных на роту, эскадрон или батарею, а впоследствии и больше. Количество офицеров запаса должно приблизительно равняться численности кадровых офицеров и сверхсрочных унтер-офицеров. Корпус офицеров запаса должен играть роль регулятора в расходе наших кадров и предохранить их от почти поголовного истребления в первые же месяцы войны. Урок 1914 года не должен пропасть даром. Кадровый офицерский корпус надо беречь и расходовать не сразу, а по частям. Поэтому с объявлением мобилизации надлежит перевести в полковые запасные (учебные) батальоны не менее трети кадровых офицеров и сверхсрочных унтер-офицеров данного полка, а на их место поставить офицеров запаса, надлежащим образом отобранных. Этим достигается, во-первых, лучшая обученность прибывающих в полки пополнений, во-вторых, сбережение ценных кадров, которые потом будут вливаться в полк понемногу во главе обученных ими маршевых рот. Конечно, для этого теоретическая и практическая подготовка офицера запаса должна быть очень высокой.

Прежде всего это должен быть человек с высшим либо законченным средним образованием. Теорию он должен пройти под руководством опытных инструкторов на военных курсах гимназий и университетов. Затем, поступив вольноопределяющимся в один из Добровольческих полков, получает там воинское воспитание, проходит курс строевой подготовки и по истечении года держит экзамен на первый офицерский чин. Выдержав экзамен, он переводится подпоручиком запаса в «регулярные» полки (имея право на ношение значка воспитавшего их Добровольческого полка). Здесь, в полку, он служит год подпоручиком, занимая должность командира взвода. Затем, увольняясь в запас, он в течение первых пяти лет состояния в запасе призывается еще на месяц ежегодно на повторительные учения (лагерные сборы), после чего желающие могут держать при особой комиссии экзамен на ротного командира (капитана запаса). Само собою разумеется, офицеры запаса, предназначающиеся при мобилизации к укомплектованию частей 1-ой очереди (взамен части кадровых офицеров), должны назначаться в тот же полк, более того, в ту же роту, где они проходили действительную службу и отбывали лагерные сборы.

Наша работа уподобится работе птенцов гнезда Петрова, на развалинах старой стрелецко-поместной армии строивших в 1698–1701 гг. ту силу, которую нам теперь придется воссоздать. Нас, эмигрантов, можно будет сравнить в этой работе с потешными, а наших подсоветских соратников — с жильцами и даточными.

И, подобно петровским солдатам, нам придется служить бессрочно — до «бесчеловечия», то есть до утраты человеческого облика. До чего тяжелая работа, но и до чего почетная!

При воссоздании дорогих наших полков и батарей, каждый старый офицер незаменим. Семья полковых старейшин будет той закваской, которая превратит безличное сборище 70–80 молодых, друг друга не знающих и друг другу не доверяющих офицеров в один монолит. Эти старики обеспечат главное; преемственность. Они и сохраненные знамена сделают то, что полки, которые мы будем воссоздавать, будут полками Полтавы, Требии, Бородина и Мировой войны — а мы не будем Иванами Непомнящими. Голоса стариков не будут раздаваться на плацу, либо в ротах, но будут звучать по вечерам в полковом собрании. Их будет внимательно слушать строевая молодежь и, слушая, отшлифовываться, превращаться в настоящих Апшеронцев, Ширванцев, Одесских улан, Изюмских гусар, артиллеристов несравненных наших бригад и батарей.

Если старик-генерал зарабатывает свой горький хлеб изгнания службой ночного сторожа, то неужели по возращении на Родину он не сможет стать хранителем полкового музея, хозяином собрания того полка, которому он отдал лучшие годы своей жизни?

Эти должности, а также должность полкового библиотекаря-историографа, заведующего хозяйством, казначея, могут и должны заниматься неспособными уже к строевой службе генералами (в отставке с мундиром полка) и штаб-офицерами. Полковой священник, по возможности из офицеров полка (в изгнании многие офицеры сподобились священства). Следует дальше учредить должность «заведующего молодыми офицерами» (в современной Германской армии офицер, несущий эту обязанность, именуется Fanrichvater — отец прапорщиков).

«Совет полковых старейшин» должен руководить всей жизнью полкового собрания. В случае необходимости из его состава назначается суд чести. В непрерывном общении с молодыми офицерами он прививает им начала офицерской этики, которой главная масса нашей молодежи (этого ни на минуту забывать нельзя) сейчас ведь совершенно лишена.

<…> Без полковой семьи не может быть жизнеспособной армии, как без семьи вообще не может быть жизнеспособного государства. Механическое соединение замкнутых в себя, не доверяющих друг другу людей, потенциальных провокаторов — это не полк и это — не армия.

Нам, эмигрантам, следует проявлять предельную заботливость и совершенно исключительное внимание и понимание к нашим подсоветским братьям по оружию. Надо все время помнить, что они перенесли больше нашего. И лишь когда они перестанут смотреть на нас и друг друга исподлобья, только тогда внутренняя жизнь нашей Армии сможет считаться налаженной.

* * *

Мы видим, что в самой дефицитной из профессий освобожденной России офицерской — лишних людей не будет и не может быть.

Единственным критерием при воссоздании души Русской Армии — ее офицерского корпуса — должно быть наличие призвания, без которого невозможно никакое творчество. Если часть нашего зарубежного офицерства вполне искренне ощутила призвание к журналистике, педагогике, землеустройству, куроводству — было бы преступлением тащить их и Армию, или на Флот и не дать возможности приложить свои силы и способности в тех областях, где они будут всего продуктивнее. Конечно, все эти журналисты и землемеры обязаны будут, в качестве офицеров запаса, отбывать возможно более частые лагерные сборы, но это уже — другое дело.

Первым нашим делом — «приказом номер первый» возрожденной Русской Армии — должно быть восстановление всех кадетских корпусов. Ступив на родную землю, мы сразу же должны обеспечить себе смену, привлечь и воспитать молодое поколение, овладеть юными сердцами.

И вот здесь эмигрант-офицер окажется незаменимым: откуда мы возьмем иначе офицеров-воспитателей? Советские могут дать самое большее инструкторов физкультуры.

Ясно, что тех офицеров-эмигрантов, что избрали себе педагогическое поприще, надо направить в первую очередь на удовлетворение кадетских корпусов. Как поступить теперь с теми категориями офицеров-эмигрантов (их будет большинство), которые пожелают служить в строю и в войсковых штабах.

Рискнем предположить нижеследующую схемку, само собой разумеется не претендующую ни на какую непогрешимость.

1. Офицеры Генерального штаба. Эта категория офицеров, как правило, внимательно следила в изгнании за военным делом и все время находилась в курсе идей и событий. Наши офицеры Ген. Штаба, пожалуй, сейчас лучше разбираются в капитальных военных вопросах, чем разбирались бы в России, где самоусовершенствование не поощрялось, а все время уходило на бумагопроизводство.

Трехмесячный цикл военных игр и полевых поездок и трехмесячный стаж при штабах крупных соединений Авиации (рода вооруженной силы, им еще недостаточно известного практически) дали бы возможность нашим офицерам Ген. Штаба занять строевые и штабные должности, соответствующие их чину…

2. Офицеры несравненной нашей Артиллерии, на добрую четверть века опередившей Европу. По свидетельству югославянских артиллеристов, беседа с русскими артиллеристами-эмигрантами и стрельба с их участием приносят гораздо больше пользы, чем командировка за границу. Все то, чем гордятся сейчас французские артиллеристы, все то, что сейчас хранят в строгой тайне немцы, — все это (и многое другое) было уже у нас отчасти проработано до Мировой войны, отчасти найдено во время нее. Для нас, русских, нового в Артиллерии за весь послевоенный период не было сказано ничего, за исключением, конечно, зенитной стрельбы (где впрочем требуются не столько «мастера», сколько «подмастерья»).

3. То же относится и к Техническим Войскам — саперам и железнодорожникам. Офицеры их обладают высокой квалификацией. Не говоря уже о кадровых, и офицеры военного времени имеют выдающуюся сноровку и огромный опыт…

4. Пехота и Конница. В противоположность сплоченной семье Артиллеристов и офицеров Технических войск офицеры Пехоты и Конницы сразу отнюдь не смогут стать в строй. Организация и тактика их родов оружия подверглась существенным изменениям.

По нашему скромному мнению, довольно сносным выходом из положения была бы командировка возвратившихся эмигрантов в офицерские школы родов оружия (3 месяца на поправку здоровья, «физкультуру» и теорию, 3 месяца практических занятий и маневров). По истечении шестимесячного курса сорокалетние пехотные поручики производятся в капитаны (в чин «зауряд-капитана») и через год строевой службы окончательно утверждаются в этом чине.

5. Авиация. Тут все зависит от того, что скажет врач. А врач очевидно скажет, что если пехотинец в 40–45 лет свободно может командовать ротой, либо батальоном, то летчику этого возраста, да еще так долго не имевшему тренировки, заниматься акробатикой на скоростных (600 км/час) самолетах и на высоте смежной со стратосферой нечего и думать.

Летать наши эмигранты смогут лишь для своего удовольствия. Их высокая квалификация, опыт, а у многих и связи в заграничных авиационных кругах дадут им первостепенные посты в имперской авиационной сети и авиационной промышленности. В военной Авиации желающие могли бы пройти по инспекторской части, лекторами в летных школах, командирами парков и авиабаз…

Таковы, в общем, мысли о близящемся нашем служении Родине. Мы изложили их здесь без всякой претензии на непогрешимость суждений — в надежде, что эти посредственные идейки наведут кого-либо на мысли более удачные.

 

Е. Месснер. Современные офицеры

Командиры хаоса

Человеку цивилизация подарила войну с ее тактикой и стратегией, с войсковой организацией и с систематизацией военных замыслов и действий. Удальство, храбрость стали в таком почете, что только отборному слою населения досталось право на владение оружием, право на храбрость. Создалось рыцарство и создался кодекс военной морали. От первобытной борьбы против слабейших (захват женщин и рабов) перешли к борьбе против равных: рыцарь против рыцаря, воин против воина. Цивилизованность войны повышалась и снижалась вместе с переломами линии подъема общей цивилизации. Появились армии из простолюдинов, рыцаря сменил офицер-дворянин, а потом офицер-разночинец, но кодекс военной морали оставался, вообще говоря, неизменным: борьба против сильных, против равных: воина против воина, армии против армии. Исключение допускалось в колониальных войнах: здесь захватнический интерес устранял кодекс. «Идеологическое» обоснование такой борьбе против слабейших (почти безоружных туземцев колоний) дал в 1516 году англичанин Т. Мор.

Англичане же низвели войны между культурными народами на уровень столкновений примитивных племен: блокадой Германии в Первую Всемирную войну было положено начало войнам против слабейших: против женщин, детей, стариков. Вторая война изорвала в клочья офицерский кодекс. Офицер стал командиром хаоса, ибо вместо борьбы армии против армии война стала столкновением воинов и партизан, рыцарей и подпольщиков. Война стала борьбой стратегии, дипломатии, политики в государствах, в партиях, борьбой промышленностей, торговли, финансов, социальных проблем и всевозможных идеологий. Глядя на этот «лик современной войны», нельзя не предсказать, что «мятеж — имя Третьей Всемирной».

Командиры хаоса должны готовиться к такой именно войне. Естественно, что они не «российские офицеры», не офицеры такого типа, какой был в нашей Императорской Армии, в армии Рейха, в армии Французской Республики. Подражаниями этому типу в разнообразнейших и не всегда удачных вариациях были офицерские корпуса всех цивилизованных народов. Эти офицеры-рыцари сохранились только в мемуарных описаниях: очень непохожи на них нынешние командиры хаоса.

Последние делятся на несколько видов вследствие национальных особенностей народов, специфических свойств политических режимов, различия военных доктрин и пр. Не детализируя классификации, можно установить наличие ниже перечисленных шести видов.

Вид партийный. Офицер дисциплинирован, втянут в суровую учебу и службу; ремесло свое любит, но зажат в своей духовной жизни бдительной партийной опекой и сыском; изолирован от граждан и его привилегированность побуждает гражданство чуждаться его; в нем проявляется «катастрофическое падение уровня общего интеллигентного развития» по сравнению с «той невероятной для современного общества эрудицией, которая присуща интеллигенции дореволюционной формации» (Предтеченский). Таков советский офицер и таковы, в менее рельефных оттисках, офицеры коммунистических стран. Офицеры партийного типа нередко в своей ненависти к врагу безудержны и беспощадны.

Вид демократический. При слабой дисциплине поведения дисциплина духа крепка; выносливость ослаблена привычкой к удобствам и комфорту даже в военных обстоятельствах; офицер служит с интересом и широко пользуется правом проявления инициативы, а это право основывается на достаточно высоком уровне умственного и духовного развития; живет в гражданской среде и мало чем отличается от нее своим мышлением и чувствованием. Основным импульсом боевой энергии является чувство долга, а моральные свойства составляют причудливую смесь гуманизма и варварства: совесть во всех отношениях гуманного офицерства США не очень отягощена ни «ковровыми бомбежками» населения неприятельской стороны, ни вступлением в эру атомного воевания. От кодекса офицерской морали осталось мало, и сознание демократического офицера уже не противится войне против слабых с ее такими вершинами, как Хиросима и Дрезден. Опять-таки и демократический вид офицера имеет подвиды сообразно особенностям отдельных государств.

Вид традиционный. Этот вымирающий вид сохранился в государствах, в которых Всемирная Революция не весьма углублена. Однако такого вида офицеры не могли удержать в себе свойств, какими отличались российские офицеры и им подобные. Не могли потому, что политические и социальные сдвиги повсюду поколебали основу офицерского кодекса — аристократизм духа, всюду принудили пиджаком прикрывать свою офицерскую сущность, раздражающую пацифистское сознание граждан. А современная военная теория примиряла с мыслью, что война против равных — это пережиток старины и что воевать надо против слабейших.

Вид преторианский. У некоторых народов с буйным политическим темпераментом офицерство, подобно преторианцам Рима, возводит если не цезарей на трон, то диктаторов на пьедестал. В других армиях это преторианство не имеет столь авантюристического характера: там офицерство втянуто или втянулось в политику и даже в партийность, и оно, считая себя носителем национального идеала, берет в критические моменты власть в свои руки или вручает ее тому, кого считает достойным. И партийность, и авантюризм дробят офицерство в государстве, лишая его той монолитности, которая служит основой стратегии, оператики и тактики, беспомощных при отсутствии или недостатке единства духа и единства мышления офицерского корпуса.

Вид конъюнктурный. Качества офицера, вообще говоря, слагаются из наследственности, воспитания, образования, служебного опыта, но в чрезвычайных обстоятельствах — а ныне обстоятельства часто бывают чрезвычайными — государство не может или не хочет офицерства с вышеперечисленными качествами: ему нужны «скороофицеры», люди решительные и существующему режиму преданные, нужны атаманы наподобие партизанских возглавителей. В Конго Касавубу напялил мундир генерал-лейтенанта, фельдфебель Лундула стал генерал-майором и главнокомандующим, партиец Мобуту сделался полковником и начальником Генерального штаба, а сержант Мпола получил генеральский чин, так как был назначен министром спорта. Это не смешно. Это трагично, потому что военное искусство страдает от таких Касавубу не меньше, чем живопись — от Пикассо. Американский генерал Стилвел, посланный в сороковых годах для обучения армии Гоминданского Китая, писал: «Недостаточно дать армии оружие — надо ее научить сражаться; но научиться стрелять или пилотировать — это не значит научиться сражаться: чтобы уметь сражаться, офицеру надо перестать быть трусом, перестать красть и перестать солдатам резать уши за провинности». Такие требования трудно выполнимы офицерством конъюнктурного вида.

Гражданский вид. В милиционной армии Швейцарии офицеры, даже и профессионалы, столь же милиционны, как и граждане «клятвенного товарищества», то есть государства. Это — граждане в мундире. Но теперь и в армии регулярного образца, в германской, создается новый тип кадрового офицера: гражданин в мундире. В Швейцарии вышло естественным образом. В Германии (из опасения возрождения «прусского духа») хотят, чтобы вышло принудительно, то есть противоестественно. Естественные свойства народов весьма различны: таблички на рамах окон железнодорожных вагонов во Франции вежливо просили не высовываться в окно, в Италии объясняли, что высовываться опасно, в Германии же лаконично приказывали не высовываться. А нынешнему германскому офицеру приказывают не приказывать, но склонять солдата к выполнению обязанностей и долга. Конечно, войско должно быть без битья, без брани, без ученья-вымучивания, но оно не может быть без четкого приказа и точного послушания. И офицерствовать гражданским образом так же трудно, как трудно было бы игумену монастыря превратиться в председателя монастырского коллектива. Можно предвидеть, что гражданский вид офицера неустойчивая форма и что она претерпит изменение: или в прусскую или в американскую сторону.

Ограничивая вышесказанный беглый, поверхностный и неполный обзор существующих офицерских видов, надо подчеркнуть, что все это — нынешние офицеры, но не современные офицеры. Нынешние офицеры еще не узрели лика современной войны во всей его «страховидности» и не уразумели полностью, что мятеж — имя Третьей Всемирной. Современного офицера еще нет, но его облик (так сказать, идеальный облик) можно попытаться обрисовать. Этому и посвящен настоящий труд.

Конечно, портрет этого идеального современного офицера претерпит при проецировании на экран каждого отдельного государства большие изменения и искажения в зависимости от обстоятельств данного места и данного времени. Но ведь и идеальный тип полководца национально разнообразен: «беспрерывное изощрение взгляда сделает великим полководцем» — это Суворов, изощрявший свой «взгляд» накоплением опыта и «наукой из чтениев»; «принципы военного искусства светят, как солнце на небе» — это Наполеон, сын вдохновения; «гений — это прилежание» — это Мольтке, требовавший от своих подчиненных не столько дарования, сколько трудолюбия.

В уверенности, что на полях Третьей Всемирной советскому офицеру предстоит переучивание, как пришлось на полях Второй войны переучиваться красному командиру — коммунистическая военная доктрина не выдерживает тяжести войны — и в уверенности, что не коммунизм с его тиранией дает подходящую почву для взращивания идеального офицера, но Свободный мир, рассмотрим, каким может и должен стать идеальный офицер этого мира.

Сто лет назад слово офицер было обозначением особой категории людей тех, которые посвятили свою жизнь вооруженной борьбе за государство. Сейчас понятие офицер охватывает и идейный кадр профессионалов, и массу молодежи, которая во время войны воодушевленно спешит в краткосрочные военные школы, чтобы отдать себя отечеству, и принудительно мобилизованных граждан с достаточным общим и недостаточным военным образованием, но все же получающих обер- и даже штаб-офицерские погоны, и, наконец, авантюристов (в худом или хорошем значении этого слова), проникающих в офицерский корпус через партизанские и диверсантские ряды.

Но мы сосредоточим свое внимание на профессиональном офицере. Во-первых, он сохраняет свое значение остова армии даже при ее милиционности и всенародности. Во-вторых, он возрастает теперь в своем значении: технические средства войны требуют образования в воинстве, сильной прослойки профессионалов: солдат, унтер-офицеров и в особенности офицеров, а потому становится очевидным, что ни волонтерные младо-офицеры, ни мобилизованные зауряд-офицеры не могут так легко заменить кадровых офицеров, как это было в минувшие полвека. Поэтому в современном воинстве дух и ум концентрируются в кадровом офицерском корпусе. Вопреки обманчивой видимости роль кадрового офицера увеличивается.

Галопирующая эволюция военного дела

Марс оказался вынужденным отказаться от качественного отбора, от выделения лучших из народа в воюющий организм, как-то: дружина, рыцарский орден — и пришел к убеждению, что «всеобщая воинская повинность — это истинное дитя демократии» (Theodor Heuss). Но государства, вверяющие только квалифицированным специалистам такие отрасли, как медицина, юриспруденция, горнопромышленность и т. д., сочли возможным в воинстве на базе всеобщей воинской повинности пренебречь не только качеством материала, но и качеством инженеров: со времени Первой Всемирной войны непосредственное руководство солдатской массой переходит в руки непрофессиональных офицеров. Но инженеры военного дела, профессиональные офицеры, не придумали, как приспособиться и приспособить к этой новизне тактику, психику и этику воинства (поэтому в годы Первой Всемирной войны на Западе воинства обеих сторон не умели одолеть фортификацию, а на Востоке воинства обеих сторон дали небывало высокий в военной истории процент потерь пленными). А между тем военное дело сделало новый эволюционный скачок: во Вторую Всемирную войну и в локальных войнах после нее система «вооруженного народа» превратилась в систему «тотально воюющего народа»: народ уже воюет не только теми военнообязанными из его среды, которых он вооружил, но и всей своей массой; воюет партизанством, диверсией, террором, вредительством, саботажем, пропагандой. Эта новизна опрокидывает традицию в тактике, психике, этике воинства. Вдумчивые офицеры растерялись, а менее вдумчивые делают вид, что не замечают катастрофического новшества.

Консерватизм — одно из основных свойств военного сословия, офицерства. Но консерватизм не должен превращаться в реакционность, в стремление вопреки эволюции втискивать новшества в старые понятия. В 10-х годах этого века французское офицерство было под влиянием одаренного капитана Grandmaison'a, отрицавшего значение военной техники и утверждавшего, что «моральные факторы являются не только важнейшими, но единственными важными на войне»; в результате — разгром Франции в 1914 году. Затем французская армия подпала под влияние мысли Benaret'a: «Силу нации составляют не люди в казарме, а сверхдеятельность промышленности»; в результате — разгром Франции в 1940 году. Мы вышли в поход 1914 года с Драгомировским пренебрежением к «огнепоклонникам» (хотя сильно обожглись на японском огне), и результатом было истребление нашей кадровой армии в первые месяцы войны. Офицер Первой войны оставался при убеждении, что армия есть государство в государстве, не считаясь с тем, что повторные мобилизации разорвали духовную обособленность и административную самостоятельность армии. Офицер Второй войны оставался в убеждении, что воюет мобилизованное воинство, и не обратил внимания на то, что и народ активно воюет, сопротивляясь врагу и даже нападая на него… И нынешний офицер не уяснил еще, какие коренные изменения внесла Всемирная Революция в военное дело. Современный офицер должен это понять.

Техническое воевание. Взвод из 30 стрелков шел в атаку всем своим составом. 30 человек на аэродроме в безопасности обслуживают одного летчика, и он один летит на врага, подвергая свою жизнь опасности. Понятно, что все воины с невоенной душою предпочитают авиационное воевание пехотному… И все граждане требуют, чтобы воинство воевало не людьми из народа, а техникой, добытой от промышленности. <…>

Офицерская этика нелегко мирится с навязанной воинству обязанностью не воевать, а истреблять. Летчик Роберт Люис, сбросивший первую атомную бомбу (на Хиросиму), пошел в монахи. Может быть, офицерская этика ограничит применение народоистребительных приемов воевания; может быть, народы, испугавшись народоистребительного возмездия, скажут воинствам не применять средства массового уничтожения населения врага. Но немыслимо себе представить, чтобы в эпоху всеобщей и всесторонней технизации войско не пользовалось бы наиусовершенствованной техникой для способов воевания, допущенных воинской этикой.

Французская Академия заменила старое толкование слова кавалерия («войска, которые выполняют свою службу на конях») новым: кавалерия есть «род войска более быстрого, нежели иные войска; оно выполняет следующие задачи: разведывать, маневрировать и преследовать; она передвигается с помощью машин». Пусть некоторые государства для некоторых театров войны содержат некоторое количество кавалерии на конях, но, в принципе, кавалерия теперь — моторизованный род войска. И пехотинец из «серой скотинки» превращается в мастера военной техники. В скором времени американский стрелок будет защищен броней, прикрывающей от ружейного, пулеметного и артиллерийского огня, от взрывов ядерных бомб и их автономной радиации, и снабжен шлемом с биноклем, позволяющим при помощи инфракрасных лучей видеть в самую темную ночь; в шлеме находится кратковолновый радиоаппарат для приема и передачи, то есть для связи с командиром и с соседними бойцами; пояс солдата снабжен зарядом, который может его перебросить через проволочное заграждение, ров или речушку; к поясу прикреплены взрывчатые цилиндры для разрушения окопов; лицо бойца прикрыто маской, предохраняющей от боевых газов и радиации; вооружен он автоматической винтовкой; все снаряжение (включая и патроны) весит 22 фунта. Это кажется невероятным. Но всадникам Ганнибала тоже показалось невероятным, что можно драться, с ног до головы заковавшись в железо.

В старину требовались чуть ли не столетия для перевооружения новинками военной техники. Сейчас на это требуются годы: то опустошение, которое в 1945 году производил налет 900 самолетов, в 1955 году могло быть достигнуто одним средним бомбардировщиком. Сохраняет свою силу старое изречение «новое оружие — новая тактика», но теперь изменения оружия и изменения тактики и весьма часты, и подчас весьма радикальны. Это держит современного офицера в состоянии напряженного умственного бодрствования, устраняющего рутинность и «немогузнайство».

Считая полезным пользоваться всем наилучшим, что может дать военная техника, надо, однако, избегать трех ошибок.

Первая: мысль, что людскими телами можно возместить нехватку техники. Прославленные советские маршалы гнали в атаку дивизии, не снабдив их надлежащим количеством пушек и танков — «всех ведь немец не перебьет» — и штрафными батальонами протаптывали минные поля — «штрафные должны смертью искупить свои вины». (Раймонд Л. Гартхофф в книге «Как Россия ведет войну» говорит, что Иван — отличный военный материал, что Иван неустрашим и что варварское командование расходовало его чудовищным образом.) Машине должна быть в бою противопоставлена машина, но не храбрость и самопожертвование воинов, если они против этой машины беспомощны, если они не вооружены машиною для борьбы против вражеской машины.

Вторая ошибка: чем больше военной техники, тем лучше. Не говоря о военных расходах, о прикреплении к военной промышленности огромного процента людей призывных возрастов, о перенагрузке транспорта доставкой громоздкого и тяжелого технического снаряжения и снабжения, нельзя упускать из вида, что война — в наступлении и в обороне — требует подвижности. Подвижности же может препятствовать военная техника как чрезмерной своей тяжестью, так и чрезмерной сложностью. «Заряжание» ракеты, действующей на базе жидкого горючего, требует часов, а поэтому ракетометам не вытеснить артиллерийское орудие: хотя оно и менее совершенно технически, но оно быстро становится на позицию и незамедлительно открывает огонь по появившейся цели. Некоторое ограничение технизации воинства ставит и степень подготовленности людей данного народа к овладению техникой: техничность английского войска была бы непосильна для армии республики Гхана. Степень технизации войска должна определяться не военно-технической «модой», а стратегическим, оперативным и тактическим благоразумием.

Третья ошибка: воюют машины, а человек руководит ими и обслуживает их. Разве сердце танка в его моторе? Разве сердце его водителя, его пушкаря и других чинов его команды не является сердцем танка? Кто ведет самолет В-36 к цели: его моторные и ракетные двигатели в 40.000 лошадиных сил или маленькое, но бесстрашное сердце его пилота? Ответ ясен: воюют бойцы, а машины усиливают действие храбрых воинов с отважными сердцами и искусными умами. Чем усовершенствованнее военные машины, тем совершеннее должны быть воины, чтобы, с одной стороны, полностью использовать машину, а с другой стороны, быть в состоянии выносить удары, наносимые вражеской машиной. Если наша машина не столь совершенна, как неприятельская, то большее совершенство нашего воина уравновесит шансы в борьбе; если машины обеих сторон одинакового качества, то преимущественное качество нашего воина даст нам успех в бою. Война машин — пустая выдумка романистов: какими бы ни стали военные машины, война останется борьбой людей. <…>

Иррегулярное воевание. Офицер соприкасается с иррегулярным воеванием, когда вражеские иррегулярные воюют против его воинства. <…>

Всем офицерам придется наступательно или оборонительно участвовать в борьбе против вражеских иррегулярных сил. Ни в глубоком резерве, ни в поезде вдали от фронта, ни в высоком штабе, ни раненым, лежа в лазарете, воин не будет в безопасности от нападения или террористического акта, от лукавого яда или коварного кинжала. Не только на оккупированной территории, но и на своей придется бороться против вездесущего и обычно невидимого врага. Еще не найдены такие средства борьбы против него, которые не навлекали бы на офицера упреков в бесчеловечности со стороны гуманистов и осуждения как военного преступника со стороны какого-либо беззаконного международного трибунала. Однако, если таких средств нет и если нельзя добиться пересмотра понятия «военный преступник» (понятия уже потому преступного, что в результате его применения карают побежденного за вынужденные действия и не карают победителя за произвольные жестокости), то офицер в дополнение к своим обязанностям перед Родиной должен взять на себя и ответственность за свои действия в борьбе против иррегулярных, то есть тех, кому все дозволено. Предел суровости противомер должен быть установлен офицерским сознанием и в каждом отдельном случае — военной потребностью. Офицеру надо знать и накрепко запомнить написанное Наполеоном на о. Святой Елены: «…в политике, как и на войне, всякое зло только тогда извинительно, если оно абсолютно необходимо; все, что сверх этого преступление».

И еще один вид борьбы ложится на плечи офицера — борьба против принципиального внутреннего разложения воинства. Поветрие пацифизма рождает в душах людей отвращение к военным обязанностям и даже стремление вредить воинству.

<…> Независимо от этого болезненно-идейного поветрия в воинствах существует и безыдейное. «Нынешняя молодежь, — пишет Рильке, — не признает удивления и почтения, не хочет, чтобы ей импонировали, и она лишена дара коленопреклоненно восторгаться». Такая молодежь, заполняя ряды воинства, не осознает своего воинского долга, не признает авторитета офицера и противится наложению на нее уз дисциплины. <…>

Если все эти явления сейчас только в западной Германии весьма интенсивны, то можно быть уверенным, что в случае войны они станут повсеместными. А потому на офицере лежат обязанности: 1) чрезвычайно внимательным наблюдением за подчиненными предупреждать шпионаж, вредительство и дезертирство и 2) моральному разложению солдатской души противиться ее моральным вооружением: офицер должен уметь дать солдату исчерпывающее и крепкое национально-политическое воспитание… Воинство во главе с офицерами защищает государство, а офицер защищает воинство от аморального воздействия как со стороны вражеского иррегулярства, так и со стороны вредоносного антинационализма.

Регулярное воевание. По сравнению с первым десятилетием века, сейчас во всех регулярных воинствах снизился градус регулярства. Власть офицера и его авторитет урезаны. Если в прежние времена рекрут естественным образом становился под дисциплинарную власть и под авторитетность офицера, то теперь этому последнему приходится своим духовным воздействием, профессиональным знанием, достойным поведением приобретать и потом непрестанно поддерживать свою авторитетность в глазах солдат и свое моральное (а не только формальное) право на власть. Войско было: красотой духовной и внешней; щеголеватостью на параде и в бою; благородством в собственной среде и вовне и в отношении врага; порядком в боевом построении, в поле (поход, бивак), в казарме; дисциплиной (дисциплиной залпа, конной атаки, артиллерийского огня, дисциплиной часового у амбразуры и у батарейного сенника, дисциплиной в строю, на учении, на обеде, на улице, в театре, в гостях). Ныне же общественная атмосфера, окружающая воинство, психическое состояние солдатской массы, сокращение сроков военной службы и, с другой стороны, увеличение учебной программы во всех родах войск побудили офицера от прежнего высокого идеала воинства обратиться к значительно упрощенному, реально достижимому. Но офицер должен помнить: если нет возможности приобрести «Роллс-Ройс» и надо довольствоваться «Фордом», то и этот «Форд» надо держать в полнейшем порядке, не беря примера с политики, общественности, обывательщины, ездящих на небрежно отрегулированных, расхлябанных автомобилях.

Войско изменением тактики приноравливается к совершенствуемой технике. Воевание регулярного воинства требует ныне от офицерского интеллекта способности своевременно приспособляться к новым тактическим требованиям, предъявляемым частыми и подчас весьма значительными новшествами вооружения. Со времен Корейской войны Краснокитай отвечает на военно-технические новшества возможного противника тактической системой, называемой «наступление океаном». Это значит — наступать ночью несчетными массами солдат, приобретая успех ценой огромных потерь, но для шестисотмиллионного народа неприметных. Такие методы годны лишь для коммунистических армий с их «заградительными отрядами», «СМЕРШами» и ленинским хладнокровием в приношении в жертву десятков миллионов человек. Воинства Свободного Мира умно приноравливают свою тактику к требованиям, предъявленным появлением новых военно-технических средств: «базука», артиллерийский и пехотный «радар», ракетный самолет, управляемая ракета, ядерное оружие. Изменяются тактические приемы, производится ломка организационных форм; «Наш полк, наш полк — заветное, чарующее слово» (из стихотворения К.Р.). — становится анахронизмом. Прежде войсковая организация не терпела импровизации. Теперь организация войсковых соединений приспособлена для импровизации боевых построений. Вследствие этого офицер должен быть точным, как хронометр, чтобы к моменту нанесения удара командование могло на широком пространстве дислоцированные войсковые соединения и подразделения почти мгновенно собрать в кулак. И в то же время офицер должен быть тактически творческим, чтобы после полученного атомного удара уцелевшие клочки войскового соединения или подразделения продолжали борьбу и инициативностью возмещали гибель организационных связей.

Однако недостаточно приспособления к новой военно-технической форме войны — надо приноровиться офицеру к характерной для эпохи военно-политической сущности войны. Атомная бомба перевернула многое в военном деле. Но политика перевернула все: политика поднимает против воинства миллионные массы иррегулярно воюющих врагов, поднимает в тылу воинства часть собственного народа, иррегулярно борющуюся против власти и воинства, поднимает в самом воинстве идеологическое дезертирство, измену, неповиновение. Оперативные «котлы» и «ежи» ничто по сравнению с тем состоянием окружения физического, в котором могут теперь оказываться регулярные войска на территории, кишащей иррегулярством, и окружения морального, в собственном народе бушующем политическими страстями. И воинство, борясь против «комаров» иррегулярства, должно в то же время беречься от «паразитов» политики, проникающих в его организм. Беречься от пропаганды врага и от духовного расслоения в своей стране. Некоторая часть офицеров-непрофессионалов может не иметь в себе надлежащей «антибиотики», а поэтому на профессиональном офицере лежит тяжелая обязанность, руководя военной силой воинства, беречь и его политическое здоровье.

Психологическое воевание. Испанец Antonio A. Perez считает, что так называемая «холодная война» требует употребления всех духовных, хозяйственных и военных средств. Редкостью является сейчас постановка духовного перед материальным (хозяйственным). Офицер всегда понимал, что на войне, то есть в борьбе двух народных, государственных воль, надо признавать первенствующее значение духовных факторов. И тем не менее в Русско-японскую войну, по мнению полковника П. Н. Краснова (впоследствии генерала), «все было сделано для тела солдата и ничего для души». То же можно сказать и о Первой Всемирной войне. Вторая Всемирная была идеологической, то есть такой, в которой воля воюющего народа могла стать либо молотом, либо наковальней (выражение Шиллера). И тем не менее стратег Гитлер совершенно пренебрег своим восточным врагом как психологической силой. В идеологическую войну в Корее американская армия пошла без духовного, политического багажа. Война требует не только от стратегов, но и от каждого офицера в каждый момент его деятельности психологического подхода к решению каждой проблемы, перед ним возникающей. Офицер должен непрестанно следить за психикой вверенного ему соединения или подразделения. Российские офицеры действующей армии были 28 февраля уверены в преданности и послушании им их солдат, а 1 марта вышел приказ № 1, и оказалось, что под внешним благополучием крылось буйство и кое-где ненависть. Война является перманентным плебисцитом, выявляющим солдатскую и народную готовность бороться и жертвовать собой: это выявляется в числе легкораненых и в строю не остающихся, в числе дезертиров, перебежчиков, в числе сдающихся в плен. Слова Andre Gide'a «я ставлю на дезертиров, на дезертиров долга» говорят о том, каково в идеологических войнах значение опасности отпадания от долга. Устрашения и кары удерживают от такого отпадения, но в нынешнюю эпоху к этим мерам прибегать или воспрещено или не рекомендуется. И офицер должен, держа в резерве устрашения и кары, пользоваться психологическими мерами для обращения худых подчиненных в исполнительных, а исполнительных в отличных. Школа военная и школа военной жизни делает офицеров психологами-практиками, психоаналитиками и психоцелителями. <…>

Политик-демагог следит за психическим состоянием народной массы, чтобы иметь возможность держаться над потоками настроений. Стратег же следит за психическим состоянием своего народа и воинства, чтобы, учитывая настроения, подчинять волю воинства своей воле. И каждый офицер в рамках своей, деятельности ищет способы сделать для подчиненных охотно-исполнимым полученный сверху приказ. И этот способ состоит в психологическом анализе настроений, чувствований и в психологическом же воздействии на них с целью их выправления, в смысле желательном для вящей пользы дела, офицеру порученного. В книге «Социальные войны» Рудольф Штайнметц писал: «От силы сопротивления, а не от силы оружия зависит кровопролитие и размер военной жертвы». Переводя на военный язык: предел моральной упругости войскового соединения или подразделения зависит не от качества его оружия, а от крепости воли к победе, то есть от психического состояния бойцов и от психологического офицерского водительства.

Психологическое воевание требует и психологического подхода к воинству противника (в оператике и тактике) и к вражескому народу (в стратегии). По словам генерала Хольмстона, 80 % германских офицеров, ведших разведку на Восточном театре, не имели понятия о русской истории, политике, психике.

И сейчас штаб НАТО, насчитывающий в своем нынешнем составе 14.028 человек, не имеет такого отдела психологической разведки, который изучал бы российский народ и коммунизм с иных точек зрения, кроме военных. В результате маниакальности Гитлера и неправильного подбора адмиралом Канарисом руководителей разведки на Востоке, были Германией допущены в стратегии такие психологические промахи, которые сдававшуюся Красную Армию превратили в фанатически боровшуюся национальную армию. Можно задать вопрос, что получится в результате непредусмотрительности Верховных Главнокомандующих НАТО, начиная от генерала Эйзенхауэра и кончая генералом Норстэдом, не постигших, что, воюя против сильного противника, надо знать не только его вооруженные силы, но и его культуру в прошлом и настоящем, его государственность, его социальную структуру. Надо знать не столько хронологически, статистически и т. п., сколько психологически. Только такое знание даст возможность предвидеть, поскольку на войне можно предвидеть реакции вражеского воинства и народа на наши военные действия.

И это касается не только стратегов. Каждый офицер в боевой зоне и в тыловой должен не только чувствовать психологические процессы в ему подчиненных воинах, но и присматриваться к психологическому состоянию окружающего населения: первое необходимо, чтобы водительствовать своей регулярной единицей, второе — чтобы обезопасить ее от иррегулярных козней. Командовать — это не значить уметь приказывать. Это значит ощущать, что надо приказать, что можно приказать и каким образом следует приказать.

Военная техника и офицерское образование

Еще полвека тому назад офицерское звание украшало, возвеличивало человека, а теперь человеку приходится украшать, возвеличивать офицерское звание. Ношение офицерского мундира было гарантией наличия и подобающих качеств, и надлежащих званий. Ныне же мундир — не гарантия. Во-первых, его надевают всякие проходимцы… Во-вторых, офицеры нередко оказываются вынужденными с национальной высоты спуститься в низину партийности… В-третьих, гражданин не мог конкурировать с офицером в тактических познаниях, а теперь от офицера требуются и технические познания, чтобы импонировать действительным знанием дела, чтобы быть авторитетным в глазах граждан… Офицер должен быть высокообразованным человеком, чтобы импонировать гражданам вне воинства и чтобы доминировать над гражданами, призванными в воинство.

Общее образование. Широте общего образования офицеров надо поставить разумный предел. По этому поводу Лиддель Харт пишет, что германские генералы во Вторую войну были бы еще лучше, «если бы имели более широкие горизонты и более глубокое понимание. Но если бы они стали философами, они перестали бы быть солдатами».

Специальное образование. Специализация означает увеличение глубины познаний на уменьшающемся пространстве знания: чем совершеннее специалист, тем он уже. К техническому оборудованию войска предъявляется требование: заменяемость частей. Поэтому желательно иметь, скажем, пулеметы одного образца, чтобы пулеметчик при поломке бойка мог взять у другого пулеметчика запасной боек. То же требование предъявляется и к офицерству: каждый офицер в роте, независимо от специальности, должен по своим познаниям быть в состоянии заменить убывшего командира роты. Здесь не может быть разобщения специальностей.

Но по мере удаления от наименьшей тактической единицы, роты, в сложную систему командования специальности разделяются непроницаемыми переборками: чтобы в большом штабе быть специалистом по разведке, нельзя загромождать свой ум познаниями по передвижению войск. <…>

Одной лишь категории офицеров не должно быть — политруков, комиссаров. За командиром идут, идут в бой, идут на смерть, если он командир. Но не идут за сочетанием двух полукомандиров: тактически-строевого и психологически-политического. Современный офицер должен быть и офицером, и психологом, и пропагандистом. <…>

Образовательный уровень обер-офицеров должен быть таков, чтобы в обществе ни в коем случае не считали их ниже инженеров, получающих образование в полувысших учебных заведениях типа «техникум». Как это ни курьезно, но присвоенное в России военным школам наименование «училища» снижало интеллигентный ранг офицеров, потому что существование ремесленных, сельскохозяйственных, коммерческих и реальных училищ вызывало по ассоциации представление у граждан, что окончивший артиллерийское училище такой же «недоучка», как счетовод, бухгалтер, ограничившийся прохождением коммерческого училища. Роль офицера в казарме и роль офицера в обществе, в государстве не может иметь должного значения, если удельный вес чина подпоручика не будет равен весу звания инженера: общественность не сомневается, что инженеры достаточно подготовлены, чтобы развивать промышленную мощь страны — она должна не иметь сомнения, что офицерство имеет подобающее образование для развития военной мощи государства.

Высшее образование. Офицерство — это инженеры, а руководящий слой в нем — дипломированные инженеры, то есть люди с законченным высшим образованием В обществе признавали офицера с академическим значком артиллерийским, инженерным, юридическим и, конечно, военно-академическим (Генерального штаба) — равным по образованию с юристами, докторами, инженерами. <…>

В начале XIX века офицеры России по своему образованию были цветом тогдашнего малообразованного общества; к началу XX века на всех руководящих постах в государственной власти, в судебном мире, в промышленности, в торговле и т. д. стояли люди с законченным высшим образованием, а офицерство, хотя и значительно поднявшее за сто лет свой образовательный уровень, оказалось отставшим от общего прогресса просвещения: большинство штаб-офицерских и генеральских должностей предоставлялось офицерам без законченного высшего образования, потому что число таковых возрастало медленно — в России менее 200 офицеров в год получало академический значок.

Военное дело сложнее медицины, юриспруденции, технологии и т. д., и им должны руководить офицеры с неменьшим, с таким же высоким образовательным цензом, как медики, судьи или адвокаты, технические директора фабрик и т. п. Это необходимо для авторитетности командного состава воинства в глазах общественности, народа. И это нужно для служебной пользы офицерства. Подполковник, командующий трансокеанскими ракетными установками, должен быть высокообразованным офицером, чтобы уметь использовать такое сложное оружие и, во-вторых, чтобы импонировать своим подчиненным, среди которых, кроме караульной команды и хозяйственного персонала, нет людей без очень большого технического образования и стажа. Подполковник, командующий гренадерским батальоном, должен иметь высшее образование не только для понимания всей многосложности движений и боя моторизованных частей, но и для того, чтобы быть авторитетным в глазах подчиненных ему мобилизованных офицеров из адвокатов или студентов, из инженеров или техников. Прежде любой строевой обер-офицер мог заведовать разведкой в полку и в штабе дивизии, а любой офицер Генерального штаба — в высших штабах и в наивысшем. Теперь войсковая разведка включила в себя знание телефонного и радиотелефонного подслушивания, технические познания для быстрого обнаружения мельчайших новинок вражеского вооружения и снаряжения, навыки в психологическом разведовании неприятеля, собственных воинов и окружающего населения. Поэтому уже на низшей ступени разведки нужны квалифицированные разведчики. А на высших нужны столь разносторонние знания, что руководить разведкой могут лишь высокообразованные специалисты при помощи высококвалифицированных экспертов во всех видах техники, технологии, знатоков экономики, политики, социальных вопросов, психологии масс и так далее. Существует мнение, что ныне все офицеры должны быть инженерами, физиками, натуралистами и, во всяком случае, математиками, потому что математика научает логично и точно мыслить, а без привычки к такому мышлению не может быть ни надлежащего использования военной техники, ни правильного приложения тактики, базирующейся на технике. Идея технократии не привилась в политике, не привьется и в военном деле, потому что офицер должен быть больше психолог, чем математик, больше властелин солдатских душ, чем знаток военных машин. Однако необходимо, чтобы мышление всех офицеров формировалось под действием математических наук; чтобы, во-вторых, значительный процент офицеров имел техническое образование ранга инженера; чтобы, в-третьих, кроме оперативного Генерального штаба существовал и технический Генеральный штаб из офицеров с техническим образованием ранга дипломированного инженера. Технический Генеральный штаб имел бы своим назначением: из общей техники отбирать для нужд военной техники все идеи, конструкции, методы, средства, которые могут быть полезны воинству; следить, чтобы типы и количество военной техники воинства соответствовали способностям промышленности страны (в мирное и военное время); чтобы тактические и оперативные идеи в воинстве находили себе поддержку в военно-техническом изобретательстве; чтобы воинство наилучшим образом использовало технику, поставленную в его распоряжение.

Война перестала быть искусством, основывавшимся на специальном военном знании: теперь оно базируется на всестороннем знании. В развивавшейся усложнившейся науке исчезли энциклопедисты, не может быть энциклопедистов и на высших ступенях военно-иерархической лестницы. Теперь Ломоносов не мог бы равняться целой Академии наук, а Суворов не мог бы с тактических должностей перейти в фортификаторы и строить в Финляндии укрепления: невозможно сочетание в одном лице специализаций при их нынешней сложности и объеме.

В прошлом веке гусар мог петь: «Я верю в славное призванье, я верю в храбрый эскадрон», но и тогда офицеру нужна была не только вера в эскадрон, но и умение вести его. Теперь же и вера эта стала не столь простой и естественной, как встарь: эскадроны сделались психологически гораздо более сложными, и познания требуются в размере, какого нельзя было представить себе полвека тому назад. Артиллерия и саперы считались «учеными» родами войск — сейчас все роды войск стали учеными и высоко учеными. Образованным и высокообразованным поэтому должно быть кадровое офицерство как остов воинства.

Дух офицера в материалистическую эпоху

Генерал М. И. Драгомиров писал, что война вызывает напряжение всех духовных свойств человека и показывает меру его воли, как никакая другая деятельность. То же выразил и штатский писатель Штайнмитц в книге «Социологические войны»: «Ничто не могло больше развить дарование человека, как борьба с себе подобными». Это относится прежде всего к тем, кто, посвятив себя военной службе, унаследовал через воинское воспитание дарование предшествовавших офицерских поколений и развил их в себе военной боевой деятельностью и подготовкой к этой деятельности.

Это не относится к тем, кто получает ныне офицерское звание, не воспринявши офицерской духовной наследственности. Хрущев стал без всяких к тому оснований кавалерийским генералом, а аргентинский анархист Гевара (д-р Че) сам себя на Кубе наименовал майором. Такие паразиты офицерского корпуса могут обладать командными способностями и тактическим чутьем, но не могут быть обладателями истинно воинского духа беззаветного самопожертвования во имя долга. «Жизни тот один достоин, кто на смерть всегда готов» — эти слова солдатской песни были нерушимым «верую» для офицеров. И остались, как бы ни врывались машины в военное дело, как бы ни принижал военное искусство материалистический подход к пониманию войны.

Если в конце прошлого века такой почитатель военного разумения, как генерал Мольтке, мог утверждать, что «на войне особенности характера имеют больший вес, нежели особенности разумения», то и сейчас при воевании ракетами, джетами, радарами и электронными мозгами свойства офицерского духа доминируют над техникой и техническим знанием. В минувшем веке офицер не нуждался в обширных технических познаниях; в начале этого века он, не желая стать «огнепоклонником» (по Драгомировскому выражению), осторожно расширял свой технический кругозор, но теперь он должен быть во всеоружии военно-технического знания, сохраняя в то же время военно-духовное сознание.

Офицерский дух. Американский генерал Брэдли утверждает, что солдат Соединенных Штатов — наисовершеннейший индивидуалист в мире, то есть что он отвечает современному требованию, предъявляемому к каждому воину: быть самостоятельным бойцом. Германский солдат в конце своего обучения проводит 7 дней в лесу, где учится ориентироваться без компаса, маскироваться и бесследно передвигаться, питаться тем, что есть в лесу годного в пищу; затем его высаживают в незнакомой местности километрах в 100 от казармы, и он, выполняя в пути тактические задания, должен за трое суток достичь казармы. Так развиваются индивидуальные военные способности. А склонность к их развитию не исчезла в народах. Хотя и кажется, что ее больше нет, но 10.000 молодых немцев ежегодно поступают во французский Иностранный легион, повинуясь охоте к военной жизни.

Если каждый солдат должен быть самостоятелен и инициативен, то офицер и подавно. «Активность, деятельность есть важнейшее из достоинств воинских», — писал Суворов. Офицеру нужна деятельность и самодеятельность, то есть активность и инициативность для командования и выполнения задания, во-первых, и, во-вторых, для указания примера подчиненным. «Идя за офицером, Иван неустрашим», — пишет о советском солдате Гарткопф. А генерал Маннштейн требует и от генералов, включая и корпусных командиров, чтобы они в бою были со своими войсками — тогда боец не будет о них говорить презрительно: «Те, там позади…».

Офицер не должен бояться ответственности, должен любить ответственность. Бессмертны для офицеров слова, которые сказал генерал Зейдлиц в Цорндорфском бою, получив от Фридриха суровый окрик: «Пусть король располагает моей головой после битвы, а в битве пусть мне позволит пользоваться ею». Ответственность и инициатива ходят в паре. В офицере они неразделимы. Но современному офицеру они в большей мере необходимы, нежели в прежних войнах с их сомкнутыми строями и в недавних войнах с регламентированными боевыми порядками: в мятеже-войне, полной беспорядка, импровизация боевых построений и действий будет законом.

Однако как ни огромна разница между прежним выполнением приказа и нынешним творчеством в рамках приказа, остается и сейчас в силе Суворовский завет офицеру: «Отвага, мужество, проницательность, предусмотрительность, порядок, умеренность, правило, глазомер, быстрота, натиск, гуманность, умиротворение, забвение». Последние три слова включены великим полководцем и психологом на основании опыта, добытого им в двух гражданских войнах и одной революционной (против Пугачева, против поляков, против революционных французов в Италии). И эта часть его завета весьма годится для мятежа-войны. А что касается инициативности, то Суворов был революционером в глазах генералов того времени, поучая: «Местный в его близости по обстоятельствам лучше судит, нежели отдаленный». В современной войне каждый местный командир будет часто иметь случай лучше судить, нежели его высокий, но отдаленный начальник.

Вожделение поучений Суворова не означает, что офицер должен возвратиться к духу XVIII века, — оно лишь означает, что Суворов на два столетия опередил свой век.

Без риска впасть в ретроградство офицер должен блюсти завет еще более отдаленных времен и иметь, как учил Петр Великий, «любление чести». Честь драгоценнейшее свойство офицерского духа.

8 января 1943 года генерал-полковник Рокоссовский предложил окруженному у Сталинграда генералу Паулюсу «прекратить бессмысленное сопротивление и капитулировать». Немецкий генерал отказался, и по этому поводу генерал-фельдмаршал Маннштейн пишет: «Армия не смеет капитулировать, пока она еще как-нибудь в состоянии бороться. Отказ от этого взгляда значил бы конец воинского сознания вообще… Пока будут солдаты, должно быть сохранено это сознание воинской чести».

Полвека тому назад честь, как и встарь, была синонимом достоинства и гордости. Достоинство требовало соответствующего поведения в бою, в службе, в жизни. Гордость побуждала к дуэли при малейшем умалении чести. Бутафорские дуэли политиков перед объективами фоторепортеров сделали дуэли смешными, а гражданские законы воспретили и военным лицам дуэлировать. И гордость офицера стала в условиях нынешней общественной жизни менее вызывающей, сдержаннее реагирующей: за невозможностью надлежаще реагировать на непочтение приходится, чтобы не дать повода к непочтению, вести себя с безукоризненным достоинством. Достойно жить, достойно служить и достойно умереть. Припоминаются слова философа Сенеки: «Достойно умереть — это значит избежать опасности недостойно жить». Офицер избегает опасности недостойно жить своею постоянною готовностью достойно умереть, повинуясь своему священному долгу. На памятнике спартанцам, погибшим в неравном бою у Фермопил, стояло: «Путник, коли придешь в Спарту, оповести там, что видел ты нас здесь полегшими, как того требует Закон». Закон долга от времен Спарты и до сего дня остался неизменным для воина-офицера.

Гражданский дух в офицере. Консервация традиционного офицерского духа необходима и в условиях современности. Но эти условия требуют и воспитания в офицере гражданского духа. «Войско есть средство, а не самоцель, оно подчинено государству, из него взято», — говорит Штайнмитц, исследуя социологию войны. Кастовое офицерство давно исчезло, исчезло и сословное офицерства, а внесословное офицерство перестало быть изолированным организмом в обществе, в народе.

Перестало по двум причинам: во-первых, профессиональный офицер перестал быть существом особенным, предназначенным для геройства и смерти ради родины; теперь такими же защитниками родины становятся сотни тысяч обывателей, мобилизованных для выполнения офицерских обязанностей; во-вторых, воинство перестало быть государством в государстве, и офицерство перестало быть абсолютным властелином воинства, ответственным только перед главою государства; воинство — в особенности во время войны — всенародно и поэтому живет и действует, мыслит и чувствует вместе с народом, находясь под наблюдением ведущего слоя народа, общественности, а поэтому и корпус кадровых офицеров погрузился до известной степени в общественность.

Священник, офицер, педагог, литератор, политик формируют душу народа. Отличие офицера от прочих четырех воспитателей состоит лишь в том, что те учат, как достойно жить для родины, а он учит, как достойно умирать за родину. Борьба с себе подобными, то есть война и подготовка духа народа к войне развивает не только воинские качества, но и многие социальные добродетели: например, самопожертвование, подчинение своего «я» национальному «мы», бескорыстное сотрудничество ради государственной пользы. Общество может этого не сознавать или не признавать, а если признает, то не дозволяет офицеру выделяться выше среднего общественного уровня. Не дозволяет ему даже выделяться внешне и воспрещает ношение военной формы вне службы. Это причиняет огорчение офицерам старого закала, считающим, что внешний вид воина влияет на его мораль и что прежнее обязательное ношение формы побуждало офицера всегда быть на высокой моральной высоте. Однако объективные условия службы и жизни современного офицера побуждают считать естественным принятие офицером гражданской внешности во внеслужебное время: форма выделяет его из среды граждан, препятствует гражданам считать офицерство всенародным и затрудняет офицерству чувствовать всенародность своего призвания. <…>

Однако, не отмежевываясь от различных социальных слоев, офицерство должно среди этих слоев составлять образцово-этичную группу: если иные группы граждан могут в своей среде терпеть своекорыстие, шкурничество, беспринципную изворотливость, циничный эгоизм, то в офицерском корпусе такие болезненные явления не могут быть терпимы: офицерство должно быть доблестным, а «истинная доблесть проистекает только из чистого источника» (генерал Головин). Генерал Омер Брэдли считает большим счастьем для американского воинства, что в нем, как и во всех прочих деятельностях, каждый гражданин имеет возможность стать ведущей личностью. Таково сознание демократического полководца демократической страны: офицер — не какое-то особенное существо: офицер — особенный вид гражданина.

Офицер, ставши гражданином, лишился своей традиционной привилегии: не участвовать в политической жизни народа, не пользоваться избирательными правами. Эта привилегия давала ему возможность и возлагала на него обязанность стоять на страже только основных национальных интересов, не снижаясь до участия в борьбе временных, или частных, или антинациональных интересов. Отсюда проистекала возможность для офицера брать на себя роль арбитра при обострении в стране партийной борьбы, при опасности нарушения основных законов государства или ломки национального единства народа. Политическим партиям мерещился призрак бонапартизма, макмагонизма, и они всеми силами боролись за снижение роли офицерства в государстве. Самым действительным средством в этой борьбе было предоставление офицерству избирательных прав: кто голосует и тем самым втягивается в партийность, тот не может быть надпартийным арбитром. Однако жизнь оказывается сильнее политического фантазирования, и в последние годы во многих землях Франция, Аргентина, Египет, Иордания, Судан, Пакистан, Турция, Индонезия, Сиам, Лаос, Южная Корея и т. д. — офицерство увидало себя вынужденным взять власть в свои руки или своей мощью поддержать власть. И людям, приходящим в отчаяние от всеобщей неустойчивости властей в наше время, перестает казаться недопустимым прекращение «военщиною» партийной распри в народе. В июне 1960 года заседавший в Берлине «Международный Конгресс Культурной Свободы» продебатировал тему «Интеллигенция и военные в современном государстве», причем докладчиками были колумбийский дипломат Г. Арсиньегас, американский профессор социологии М. Бергер, пакистанский высокий комиссар Брохи; была принята резолюция о совместимости власти военных со свободолюбивыми принципами демократии. «Такое властвование, — сказано в резолюции, — должно вести к социальным реформам, народу желательным, к отмене тоталитарных методов и к установлению работоспособной парламентской демократии».

Здесь спорны понятия «демократия», «работоспособный парламент», «тоталитарные методы», «желательные народу социальные реформы», но бесспорно и разумно признание, что бывают случаи, когда военные должны подпереть государство и когда государство вынуждено опереться на военных. Известна фраза Кавура: «Штыки кое для чего годятся, но только не для сидения на них». Но Кавур глубоко заблуждался, думая, что власть, нашедшая опору в войске, сидит на штыках, — нет, она стоит на моральном основании, на верности офицерства государственной идее. Офицер, перестав быть обособленным существом, приблизившись к иным группам граждан, даже (есть и такие государства) ставши гражданином-военным-специалистом, остается гражданином образцовым в смысле сознания своего долга перед государством и только перед государством, но не перед какой-либо социальной, партийной, племенной и т. д. частью его. Как бы демократична ни была структура государства и общества в нем, как бы современно и демократично ни было его офицерство, оно остается наиболее ярким, по сравнению с иными группами, выражением государственного мышления и служения.

Этическая база офицерского духа. На пушках Фридриха Великого стояли слова «Ultima ratio regis» — последний довод королей в международных спорах. Последним доводом государственной идеи бывали и будут офицеры. Но не преторианцы, по своему буйному хотению низвергающие и возносящие правителей, не авантюристы, пытающиеся во главе одного полка или только батальона совершить переворот в свою пользу, не офицеры-политиканы, ставящие себя в распоряжение партии, рвущейся к власти. Только такие офицеры имеют право в революционной обстановке нынешнего времени вступиться за державу, которые исполнены державного сознания и рыцарской этики.

Вот облик офицера-рыцаря: «…в нем не было фальши. Скромен, доброжелателен, всегда готовый помочь; серьезен в своих понятиях, но в то же время весел; без эгоизма, но с чувством товарищества и более того любви к людям. Его ум и его душа открыты всему доброму и красивому. В нем было наследие многих поколений солдат; но потому именно, что он был воодушевленный солдат, он был в то же время и носителем благородства в полном смысле этого слова, был человеком и христианином» (Ф. Маннштейн, «Проигранные победы»). Было время, когда все или, во всяком случае, многое благоприятствовало выработке рыцарства в офицерах. Сейчас если не все, то многое не благопрепятствует этому: Всемирная Революция нивелирует всех по уровню средних и ниже средних, старается упразднить духовно высших. Поэтому культивирование рыцарства, не требовавшее прежде больших усилий, стало теперь требовать от каждого рыцаря большой и непрестанной работы над собой, а от рыцарства в целом — заботливого и скрытного сбережения рыцарского духа. Скрытного потому, что массу ныне раздражает чье-либо духовное превосходство, его надо влагать в дело, не выставляя его напоказ. «Больше быть, чем казаться» было лозунгом офицеров Генерального штаба. Быть рыцарем, не нося знаков рыцарского достоинства, — лозунг современного офицерства. В этом — одна из трудностей офицерской профессии в современных условиях. <…>

В те времена, когда меч казался единственным оружием, Суворов мог возгласить принцип: благородством побеждают. В нынешнюю эпоху, когда идея стала мощным оружием, офицер не должен пренебрегать благородством как средством достижения победы. Если даже такое абсолютное учение, как христианское, не могло уберечь христианский дух от колебаний (были века подъемов и века снижений), то рыцарский дух и подавно не может быть абсолютом: как бы высок или низок ни был моральный уровень данного народа в данную эпоху, рыцари этого народа, офицеры, должны стоять на более высоком моральном уровне, нежели лучшие группы или слои народа. Платон сказал в древности: «Существуют более красивые безумства, нежели мудрость». Нет сомнения (во всяком случае, для офицеров нет сомнения), что краше мудрости, краше всех прочих «безумств» рыцарское «безумство» — честь. <…>

Заключение: приказ и совесть

Генерал М. И. Драгомиров с предельной ясностью указал солдату, где лежит граница между подчинением приказу и выполнением велений совести: «делай, что начальник прикажет, а против Государя ничего не делай». Устав дисциплинарный предписывал: если приказание незаконно, доложи об этом приказавшему, но коль скоро приказание будет тем не менее повторено, оно подлежит выполнению, причем ответственность ложится на приказавшего. Но если приказ преступен, его исполнять нельзя. 12 августа 1945 года японский император повелел капитулировать перед врагом; группа офицеров в Токио сочла приказ преступным, убила командира гвардии, сожгла дом премьер-министра и пыталась арестовать божественного Тено, но императору удалось избежать ареста; тогда восставшие пошли на холм Атагояма и совершили харакири; их примеру последовал генерал Танака, военный министр Анами и множество высших офицеров, не могших подчиниться приказу. Шведский полковник, получивший приказ насильственно посадить на советский пароход беженцев из Прибалтики, выдачи которых потребовала Москва, выполнил приказание (хотя люди перерезали себе вены и ослепляли себя, чтобы избежать отправки в СССР), а после этого подал в отставку. Панцирный генерал фон Мантойфель велел в 1944 году расстрелять дезертира: приказ фюрера требовал расстрела каждого солдата, покинувшего свою позицию; 15 лет спустя германский суд приговорил генерала к 18 месяцам ареста за выполнение незаконного приказа, то есть признал его «военным преступником».

Понятию «военный преступник» было дано самое широкое толкование в подлейшем Нюрнбергском трибунале: адмирала Денница засудили за то, что он в мирное время готовил германский военный флот к нападательным операциям. 10 лет спустя перед американским военным судом в том же городе предстало 13 германских полководцев по обвинению во всемирном заговоре (организация германских вооруженных сил для войны) и в ведении злодейской войны. Военные судьи оправдали генералов, потому что при нынешнем состоянии цивилизации война не может быть признана злодеянием и всемирным заговором, а, во-вторых, воинство является законной принадлежностью государства, и поэтому возглавление воинства не есть наказуемое деяние.

Если бы поступки военных подвергались рассмотрению в военных судах, то, как во втором Нюрнберге, приговоры были бы согласованы с законами и жизненной реальностью, но ничто не дает гарантии, что не повторится первый Нюрнберг, где за спиной судей стояли не юстиция, а месть или пацифический, фантастический антимилитаризм. Но и опасность предстать перед судом мести ни в коем случае не должна побуждать офицера нарушать закон долга, чтобы избежать закона мести: в современных условиях разрушения здравых понятий и господства болезненных эмоций офицер должен мужественно предвидеть, что он может стать либо геройской жертвой боя, либо невинной жертвой палача.

Но, с другой стороны, установление понятия «военный преступник» способствует более строгому, чем встарь, выполнению законов войны и велений рыцарской этики. Ныне не могут остаться безнаказанными (во всяком случае, для офицеров побежденной стороны) такие действия в отношении вражеского воинства или населения, какие иногда имели место на войне в результате непродуманности, самодурства или кровожадности. Когда разыгрывается стихия войны, не может не быть некоторого произвола в действиях, но и должна быть граница произвола — за нею лежит военное преступление.

Приказ, выполнение приказа — это краеугольные камни существования воинства и выполнения им своего государственного назначения. Вышеупомянутые генерал Мантойфель поступил воински-законно, а шведский полковник воински-корректно (к сожалению, не было слышно, чтобы подали в отставку английские офицеры по выполнении ими приказа о выдаче казаков в Лиенце). Японские же офицеры не подчинили свои рыцарские чувства воинскому приказу и только самоубийством искупили свою вину — в легенду войдут, наравне с «камикадзе» оружия, эти «камикадзе» самурайского духа.

Во все времена строгому выполнению военного приказа противились небрежность, строптивость, малодушие, сейчас же антимилитаристы, гуманные идеалисты и партийные спекулянты стараются противопоставить военному приказу совесть воина. Если рассуждать в либеральном стиле, что государство — это власть и что свобода граждан есть источник государственной власти, то можно додуматься до абсурдного вывода, что свобода совести гражданина-воина есть источник власти в воинстве. Вывод абсурден потому, что вступление в воинство — добровольное для кадрового офицера и для волонтера либо принудительное для военнообязанного — непременно сочетается с обязанностью к послушанию своих действий действиям вышестоящего, своей воли — его воле, своей совести — его совести.

<…> Сейчас, в эпоху всеобщей бессовестности (политической, партийной, общественной, юридической и т. д.), носятся с совестью гражданина-воина как дурень с писаной торбой. Легализуют дезертирство тех, кто из побуждений совести или якобы из побуждений совести отказываются от военной службы; поощряют неповиновение в воинстве разрешением противопоставлять совесть приказу; запугивают воина угрозой счесть его «военным преступником», коль скоро он выполнит воинский приказ, противоречащий его гражданской совести. Со всем этим не может мириться офицерство. Для него должно быть незыблемым правило: совесть воина — в выполнении приказа, а иная совестливость преступна. <…>

Мы, офицеры прошлого времени, шли особым путем, путем выполнения воинского долга и по нему вели тех, кого народ вверял нам для воспитания и в дни войны — для вождения. Современный офицер не может идти нашим обособленным путем: его путь соприкасается, перекрещивается с путями гражданскими. С этим офицер обязан считаться в своем поведении, в обращении с подчиненными ему воинами, в методах их воспитания, обучения и втягивания в воинские навыки, в приемах командования солдатами и властвования их душами, в применении тактических, оперативных и стратегических форм воевания, в установлении организационной структуры воинства, в своей установке относительно общественности, партийности, политики. Со всем этим современный офицер обязан считаться и поэтому осторожно отступать от устаревшего в традиционном, делать разумные уступки требованиям времени. Но он обязан быть неуступчивым в вопросах рыцарской чести, офицерского долга. И в нем не должно быть ни малейшего сомнения в величественности его офицерского призвания, в высоком значении его милитаризма. Японский поэт Ногучи писал Рабиндранату Тагору: «Пусть милитаризм — преступление, но если подумать о жизни, из которой гуманизм вынет все кости и создаст из нее мягкотелое животное, то невольно скажешь: нет, гуманизм — еще большее преступление!»