На «Электрике» жизнь шла своим чередом. Закончилась работа над созданием парогидравлических прессов, и Катя была переведена в бюро генераторов. Она была рада этому: в связи с выпуском новых генераторов работы здесь было более чем достаточно. Руководил работой бюро один академик; на заводе он бывал два раза в неделю, а теперь совсем перестал приезжать, - заболел, слег, а после поправки уехал в отпуск на Кавказ. Директор вызвал к себе Катю и предложил ей занять место ведущего конструктора, иными словами - по мере сил и способностей постараться выполнять то, чем обычно занимался сам академик. Катя смутилась. Директор с улыбкой протянул ей на прощание руку и сказал как можно более ободряюще:
- Говорят, что и академик в свое время был просто инженером. Больше уверенности, Катюша! Не боги горшки-то обжигают.
Когда она выходила, директор окликнул ее:
- Учтите только, Екатерина Павловна: чертежи статора, штампов, литья и поковок вы должны сдать в производство через полторы недели!
Катя кивнула и ушла. Себе она взяла, пожалуй, самое трудное - статор, и когда отрывалась от чертежной доски, у нее в глазах так и прыгала штриховая сетка. Однако она успевала и проектировать сама и, проходя между чертежных досок, разрешать вопросы, которые возникали подчас у конструкторов.
Однако дня через четыре Катя поняла, что задание директора - сдать рабочие чертежи через десять дней - бюро, пожалуй, не выполнит. И не потому, что не было опытных конструкторов. При разработке технологии столкнулись с серьезными трудностями. Сам же директор уехал в Москву на заседание коллегии министерства. Он позвонил оттуда по телефону:
- Что? Продлить срок? Так учтите, что министерство срезало еще два дня.
В тот же день в бюро вошел Козюкин и, весело оглядев конструкторов, развел руками:
- Когда я шел по двору, мне показалось, у вас из окон пар валит.
- Вы и не ошиблись.
- Знаю, всё знаю, Екатерина Павловна, и пришел помогать, Ну, что у вас?..
После гудка в бюро остались Катя и Козюкин. Козюкин сидел за чертежным столиком, скинув пиджак и расстегнув воротник рубашки: он что-то чертил, писал, а потом, как художник, отходил в сторону и любовался издали. Катя так и сказала ему:
- Вы - как художник.
- Ничего удивительного нет, Екатерина Павловна, - ответил Козюкин. - У нас то же творчество, но творчество точное. Всё ясно и понятно. Я вот, например, не понимаю американской живописи, а чертежи американские понимаю. Да я думаю, какой-нибудь инженер-папуас, если таковой имеется, великолепно поймет мои чертежи.
- Значит, творчество у нас, наше с вами творчество, космополитическое?
Козюкин взглянул на нее - и рассмеялся:
- Ну вот, уже и ярлык готов, повесили… Нет, я просто хочу сказать, что наука не имеет границ. Я говорю о границах государственных.
Кате не хотелось сейчас ни говорить, ни, тем более, спорить. Она только сказала: «А я думаю иначе», - и снова взялась за рейсфедер. Но спорить хотел Козюкин. Он подошел к Кате и ласково, мягко взял ее руку:
- Вы заразились демагогией, Катюша милая. Это перегиб, какие у нас, к сожалению, еще допускаются. Что такое, в конце концов, приоритет? Да мне ровным счетом плевать, кто изобрел паровую машину, радио, электрическую лампочку, атомную бомбу. Когда я еду в поезде, я думаю о том, что паровоз - это гениальное изобретение и что мне удобно так ехать. Когда я читаю, я доволен, что существует лампочка. И то же самое чувствует и француз, и швед, и поляк, и американец. Наука не космополитична, она всемирна. А то получается, как у Бобчинского и Добчинского: спорят, кто первый сказал «э!». Смешно и глупо. Я думаю так.
Катя освободила свою руку, и Козюкин отпустил ее нехотя. Она мельком взглянула на него; ее поразил взгляд Козюкина, зеленые глаза, подернутые мутной, маслянистой пеленой.
- А мне не всё равно, - качнула она головой. - А я, например, хочу, чтобы француз, зажигая свет, знал, что лампочка изобретена не американцем, а русским, что радио - изобретение не итальянское, а русское, и паровая машина - создание величайшего русского гения. Дело-то не в том, кто первый сказал «э», а в том, что нас считали до сих пор темными невеждами, а эти «невежды» обгоняли Запад вон еще когда!
- Вы словно на митинг пришли, Катюша, - поморщился Козюкин. - Не будем больше об этом. Вы устали, вам отдохнуть надо…
Он осторожно притянул се к себе. Катя услышала над собой порывистое, горячее дыхание и совсем близко, почти перед глазами, увидала лицо Козюкина. Она ударила его по руке, вырвалась.
- Вы… вы… вы с ума сошли? - задыхалась она.
Козюкин уже не глядел на нее; морщась, он поправил сбившиеся волосы:
- Простите меня… Я сам не знаю, как это… Вы так раскраснелись, были так хороши…
Катя, чуть не плача от обиды, схватила сумочку и выбежала в коридор.
Утром кто-то из конструкторов позвал Катю к чертежам, лежавшим в общей папке.
- Вы просматривали эго, Екатерина Павловна?
- Нет, еще не успела.
- Судя по всему, это делал Козюкин. Очень смело, но… Я тут рассчитал. Он отошел здесь от проекта новых генераторов, утвержденного Москвой.
- Ничего не понимаю, - сказала Катя, беря карандаш.
Через час она позвонила Козюкину по телефону. Ей было очень неприятно звонить ему и вообще разговаривать с ним после того, что произошло вчера в этой комнате.
Голос у Козюкина был недовольный. Он, конечно, сердился, что его подняли в неурочный час, но, услышав, что это звонит Воронова, сменил гнев на милость.
- Да, да, Екатерина Павловна, дорогая, я вас слушаю, - отозвался он.
То ли потому, что это «дорогая» показалось Кате таким же пошловатым, как и весь тон Козюкина, то ли потому, что ей совсем не хотелось звонить, - она разговаривала с ним подчеркнуто сухо.
- Вы изменили расчет статора? - спрашивала Катя. - В первоначальном и утвержденном плане ничего подобного не было.
- Да, изменил. Всё движется, Екатерина Павловна, течет и меняется. Это еще древние греки говорили.
- А зачем вам понадобились эти изменения? Так мы задержим чертежи еще дня на три.
Козюкин объяснял ей терпеливо, мягко, как неразумной, взбалмошной девочке:
- Изменения эти понадобились не мне, а государству. Небольшие изменения конструкции - и мощность генератора возрастает. Разве вы сами не поняли этого? С моими поправками согласятся. Погодите, я сейчас приду сам.
Катя вернулась к козюкинским расчетам. Но сколько ни сидела она над ними, как ни пыталась постичь замысел инженера - это ей не удавалось. В который раз она начинала писать на отдельном листке бумаги формулы, набрасывать схемы - и всякий раз непременно приходила к тому, что увеличить напряжение генератора невозможно. Неужели Козюкин ошибся!
Едва вошел Козюкин, в комнате запахло крепкими духами. Он, вежливо раскланявшись, подошел к Катиному столу, встал сзади и, нагнувшись, упираясь одной рукой в край стола, через плечо Кати смотрел на свои чертежи:
- Что ж вам неясно?
- Вот взгляните, мы тут проворили. При вашем варианте мощность генератора не увеличивается.
- Но остается прежней? - улыбнулся Козюкин.
- Да, и только. Зачем же нам вносить эти поправки, ждать, пока их утвердит техсовет, терять зря время.
- А мы и не будем терять время. Я час назад говорил с директором, звонил ему в Москву. Он обещал созвониться с вами.
Действительно, минут через пятнадцать Катю вызвали к телефону.
- Что там у вас, нелады пошли? - кричал в трубку директор: его было плохо слышно. - Мы же давно решили, еще на прошлом техсовете, что Козюкин дает поправки.
- В этих поправках нет никакой нужды, - кричала в ответ Катя. - Это небольшие изменения, они ничего те дают…
- Да полно вам упираться-то, Екатерина Павловна, я не вижу с вашей стороны никаких принципиальных возражений. Сегодня же сдайте чертежи, а я доложу в министерстве, что генератор пошел… Вы меня поняли? Я требую от вас этого, поняли? Требую. В конце концов, Козюкин не мальчишка.
Катя, не дослушав, положила трубку. Она вошла в отдел и, ни на кого не глядя, сухо сказала:
- Готовьте чертежи к сдаче, товарищи.
Козюкин торжествующе стоял у окна, курил и, поднимая голову к потолку, смотрел, как слоями покачивается там табачный дым.
Вечером Катя пошла в больницу и по пути купила Позднышеву несколько румяных, золотистых помидоров. Июнь, а совхозы уже выпустили первую партию.
Позднышев выздоравливал. Выздоровление у него шло бурно. Как всегда бывает у жизнелюбов, врачам он обещал удрать из больницы, если они его скоро не выпишут.
- Я ведь не подопытный кролик, - жаловался он Кате, а смех, лукавый, яркий, как солнечный зайчик, так и прыгал у него в глазах. - Тем более, что у меня есть опыт моего дядюшки…
- Какой опыт?
- Медицинский. «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог», - а это случилось с ним лет в двадцать пять, - начал копить все лекарства, какие ему прописывались. Так вот, милая Катюша, когда ему стукнуло восемьдесят четыре, он созвал консилиум и раскрыл перед врачами два огромных шкафа - а там, представляете: микстуры, порошки, словом, всякая пакость. Мой дядя спросил врачей: «Что бы было, если бы я принял всё это в течение жизни?». Ну, врачи поглядели, покачали мудрыми плешинами и говорят: дали бы дуба лет тридцать назад. Вот и лечись тут…
Да, это был уже прежний Позднышев, и если б не густые, словно наведенные синькой тени под глазами да необычная худоба - можно было бы подумать, что он выздоровел окончательно.
Катя рассказала ему все заводские новости, и казалось, Позднышев сейчас вскочит с постели и в чем есть - пижаме и шлепанцах на босу ногу - побежит через весь город на завод. Он волновался, Катя заметила это волнение и с досадой на себя подумала: «Не надо было идти. Он еще болен».
- Я хотела, чтобы и вы проверили расчеты Козюкина. Но, может, вам трудно, Никита Кузьмич…
- Цыц! - он сделал «страшные» глаза, опять же шутя - под шуткой он скрывал волнение. - Что там, давайте, давайте, Катюша, а то придут сейчас.
И он поспешно схватил принесенные Катей листки.
Вошли врачи. Катя долго вглядывалась в одну женщину-врача - невысокого роста, с глубокими черными глазами. «Где я видела ее?» - спросила себя Катя, рассматривая ее с любопытством. У врача, как и у Кати, были большие, тяжелые косы, они не помещались под белой шапочкой и были сложены на затылке крупным узлом. «Ах да, - вспомнила Катя, - это знакомая Курбатова, как же я ее не узнала сразу. Там, когда мы ездили в Солнечные Горки, она была в легком пестром платье и казалась девушкой-студенткой, а здесь - халат, шапочка, две трубочки от фонендоскопа в кармане…»
- У вас посетители? - сказала она, не глядя на Катю. - Я просила пропускать к вам в установленное время.
- Видите ли, милый мой доктор, это исключительный случай… Понимаете, племянница уезжает надолго и…
- А на поезд ваша племянница не опаздывает?
- Нет, она летит самолетом.
Кто-то из соседей фыркнул в подушку, а врач, пожав плечами, продолжала щупать пульс у Позднышева.
После ухода врача Позднышев разложил листки.
Он хмурился, вглядываясь в цифры, несколько раз порывался что-то сказать, но сдерживал себя. Наконец, он спросил:
- Вы что-нибудь заметили? Я спрашиваю - что-нибудь особенное?
- Да, мне кажется, что…
- Хорошо, - он устало откинулся на подушки. - Простите меня, Катюша, я хочу немного подумать… Сам…
У него на лбу проступила мелкая испарина. «Он утомлен, - подумалось Кате, - или взволнован». Она тихо встала, осторожно поправила под головой Позднышева подушку и на цыпочках вышла из палаты.