В наши дни, когда читающий человек вызывает почти такое же удивление, как во времена царя Гороха, имя барона Беньовского не помнит почти никто.
Те, кто помнит, могут рассказать, что жил в восемнадцатом веке такой авантюрист, самозванец. Чем знаменит? Сбежал с русской каторги и вроде завоевал Мадагаскар.
Короче, тот еще фрукт…
Но ни одна Википедия на свете не расскажет, что аристократ и бродяга в тринадцатом колене, знаменитый барон Беньовский, в чью честь до сих пор в Европе чеканятся монеты, о ком написаны горы книг, был рыцарем. Это значит – на его сердце горело тавро, клеймо служения любви.
И он был королем.
Не только потому, что возглавлял заметное государство.
Просто потому, что, как истинный король, он никогда, ни при каких обстоятельствах, не мог ударить человека по лицу.
Только оружием, в бою или на дуэли.
Как это нелепо…
Мат Беньовского
– Лошадей!
Казак фельдъегерь спрыгнул с коня. Двое сопровождавших его тунгусов почтительно держались поодаль, и маленькие косматые, но выносливые лошаденки мотали хвостами, встряхивали гривами, предчувствуя отдых.
Впрочем, именно им смены могло и не быть – на затерянной в тайге яме, почтовой станции, биваком встал конвой ссыльных, и урядник – старший конвоя – тоже требовал лошадь для себя.
Барон де Беньов, капитан польской армии, дважды взятый в плен и отпущенный первый раз русскими под честное слово больше не обнажать шпагу против Екатерины Второй и, естественно, тут же ее обнаживший, почувствовал, как муторный холодок предчувствия сдавил сердце мокрыми лапками.
С чего бы это так мчал, несся по тайге казак, какие такие тайны мог он везти из Якутска в Охотск?
– Какие новости, братец? – обратился он к казаку.
– Да вот, вашбродь, лекарь помер, из немцем который. И велено непременно ваш конвой обогнать. – Казак взял под козырек.
Хуже быть не могло. Речь явно шла о Гофмане, тоже ссыльном, посвященном в план побега и отставшем, захворавшем в Якутске. И надобность в подобной спешке, чтобы посылать нарочного к Плениснеру, начальнику Охотского порта, у якутского воеводы могла быть только одна – лекарь перед кончиной признался в тайне…
– А что, служивый, невесты у вас в тайге имеются? – побренчал золотыми в кармане барон, зайдя в избу и обращаясь к станционному смотрителю.
– Кому и кобыла невеста! – охотно откликнулся отставной капрал.
– В таком лесу да без невест… – уронил барон. И добавил без перерыва: – Хорошо бы, голубчик, вина выпить!
– Ну, угости, – обрадовался старик.
О, Россия! О, мать моя, жена моя, мать моих детей! О, сестра! О, судьба! Всеми уставами и циркулярами, всеми наказами строжайше запрещено было по всей империи продавать водку ссыльным. Но русские же люди кругом…
И смотритель, покосившись на пятирублевик, сверкнувший в руке барона, достал четверть. Через пять минут урядник, конвойные и казак фельдъегерь, степенно перекрестившись и оправив окладистые бороды, сели в кружок с государственными преступниками. На скатерти-самобранке сами собой появились холодец, шти уральские, с пшенкой, в лохани, кижуч, две краюхи ситного – откуда, боги мои?! Не кижуч, не шти… Откуда в тайге казенный хлеб? Да с конвоем же и пришел, откуда ж… Вяленая оленина. Так. Что еще? Аршины, само собой, наскоро протертые старшей смотрителевой дочкой фартуком, ложки и она.
Она. Четверть хлебного вина. Да! Гусь! Как же я забыл! Конечно гусь!
– Ну, желаю, чтобы все! – произнес тост казак, как самый важный гость за скатеркой.
Беньовский милостиво кивнул, и сивуха водопадом рухнула в желудки.
– Мачка… Мачка… Мачка тебе есть? Здоровья ей! – искательно поклонились тунгусы, прокравшись поближе.
– Налей им! – махнул смотрителю барон.
Тот нахмурился:
– Это… Вашбродь… Их потом три дня не соберешь…
Теми же или иными указами и циркулярами под страхом острога запрещалось продавать и менять хоть на что с тунгусами водку.
Но… Россия!
Первую четверть сменила вторая. Вторую… Да что там рассказывать… Или вы не русские? А хоть бы и так, нешто не сиживали вы в нашем застолье? Через час перед бароном во всей своей наготе встала дилемма – или нагнать сверкавшую ему из-под соболиных бровей очами старшенькую, зачем-то, оборачиваясь, скрывшуюся в соснах, или обшарить давно храпевшего казака?
Вечная борьба между сердцем и разумом, вот он, русский выбор! Но барон решил, что смотрителева дочка далеко не уйдет, а вот казак может и проспаться. Пакет нашелся в сумке, притороченной к седлу. Поставленные охранять ее тунгусы валялись без чувств. Есть! Печать была на изломе – полтысячи верст тайгой не шутка. Так и есть. Чувствовавший исход Гофман признавался в готовившемся побеге и желал облегчить совесть.
– Пся крев! – выругался сквозь зубы барон и тут же перекрестился – он был набожен по-польски. Его товарищи – пленный швед Винбланд, с которым барон уже бежал из ссылки в Казани и был пойман в Петербурге, и бывший секретарь сената Софронов склонили головы над письмом.
– Да… Дас ист каюк… Задница, по-русски, – поморщился швед. – Второй казак поскакал в Петербург…
– Как у вас почерк? – спросил Сафронова Беньовский.
– Приличный.
– Обороты казенные знаете? Формы?
– Само собой.
– Возьмите у смотрителя бумагу и чернил.
– Не даст.
– Денег дайте. Время, время, господа!
«Его высокопревосходительству господину начальнику Охотского порта и гарнизона… – начал старательно выводить Софронов. – Милостивый Государь Фридрих Христианович! Довожу до Вашего сведения, что ссыльные военнопленные Беньов, Винбланд, бежавшие с места поселения в Казани и вознамерившиеся бежать за границу, с дурными тайными умыслами завладевшие чужими документами, а также бывший поручик гвардии Панов, бывший капитан артиллерии Степанов, бывший полковник артиллерии Батурин и бывший секретарь сената Сафронов, уличенные как участники возмутительного заговора, имевшего целью свержение законной власти Государыни Императрицы нашей, во время пребывания во вверенной мне губернии проявили себя хорошо, вели себя смирно и незлобиво, в воровстве супротив Государыни не замечены, но зело полезны могут быть, в связи с чем ходатайствую о достойном их приеме и размещении…»
И барон бросился в перелесок.
– Аа! Хорошо пошла, курва!
– Закуска у нас сегодня – типа «Я вас умоляю!» – доносилось от скатерки.
– Совсем Зиновьев допился, – пожал плечами Плениснер, прочитав депешу. – Он бы мне еще рецепт прислал, кислых щей…
– Ступай, голубчик! На словах вели передать, что все понял и принял к сведению! – махнул он посыльному, томящемуся в коридорчике канцелярии.
А тунгусы? А как же тунгусы, спросите вы? Неужели их не допустили пред ясные очи Фридриха Христиановича?! Ведь тунгус спит да видит, и все помнит, не забывает!
Но нет, их не допустили.
И, раз ни о чем не спросили, так и ладно.
А то б еще дознались, что они водку с русскими пьянствовали…
Ух, урус яман, яман!
Первый сон о Вере Павловне
Первые полгода в армии мыслей нет вообще. Им просто неоткуда взяться, а если и есть откуда, то некуда поместиться в забитой уставами и шугами дедов салабонской башке.
– Ррота… Стой, раз-два.
Рота маршировала на бетонке. Бетонка средь тунгусской тайги к обеду становилась черной от солдатских сапог.
Пекло неимоверно.
И… гнус! О, этот проклятый таежный гнус! Он же жалил и Беньовского…
Я зевнул. В комитете комсомола было прохладно и тихо. Лист ватмана пылился на столе. Ротную сатирическую стенгазету «Рашпиль», мною же и придуманную, чтобы не пылить по бетонке, я мог нарисовать за полдня. Ну, за день, чтобы не париться… Но я рисовал каждый выпуск неделю. А в остальные дни, спросите вы? Как же в остальные? Неужели маршировал?
– Нет, – отвечу я. – Рисовал ежедневный «Боевой листок». Собирал взносы, проводил политзанятия…
Скучно в канцелярии, тихо.
– Ррота… Шагом… Арш!!
О чем я думал, красивый, двадцатитрехлетний?
О ней, своей Дульсинее из села Абалаково, иже несть ни печали, ни воздыхания, иже не жнут, но сеют, и без вина пьяны бывают, ибо браги в каждой избе флягами, флягами. Ибо ждет она меня в полуденном мареве, отгоняя мошку журналом «Огонек», свернутым трубочкой.
Ждет, пока я уйду ночной тропой в самовол, и преодолею пятьдесят верст между нами на попутных КАМаЗах за три часа, и будут нега, и корчи, и шепот, сонное дыханье, трели соловья… И будет нам счастья целых полтора часа с небольшим, потому что обратного пути на тех же лохматых КамАЗах сквозь тайгу и ревность – те же три часа, и успеть надо в часть до подъема, и рисовать, рисовать, рисовать потом этот долбаный сатирический «Рашпиль»!
Я вздохнул и открыл сейф. Ключ от него я носил на шее. В сейфе лежали комсомольские билеты всей части. Приказ, снятый мною со стены у деканата.
Он гласил:
«Отчислить студента 4-го курса международного отделения факультета журналистики МГУ Воеводина И. В. за:
1. Академическую неуспеваемость.
2. Систематические пропуски занятий.
3. Аморальное поведение, повлекшее за собой частичное разложение коллектива».
И, главное, в жестяной коробочке – взносы. Я побренчал мелочью. Три рубля с гаком. Так. И еще семь рублей бумажками, их я прибрал давно и хранил на сердце, в военном билете.
Бутылка «Портвейна 777», «Три топора», по-народному, кило карамели «Снежок» и импортная яркая хусточка с попугаями, что так пойдет к ее нарядной наготе, нам обеспечены.
За все про все пятерка.
Пора в гарнизонный магазин.
О, как я стал взволнован!
История шахмат
«Король ходит на любое соседнее поле, которое не атаковано».
– Так. Нужна рокировка, – задумался Беньовский. – Я же все-таки король!
Он усмехнулся.
Король!
Сын венгерской баронессы и австрийского генерала словацкого происхождения, он не имел права – по законам австрийской империи – права на титул.
Не имел?
Плевать!
Он взял титул сам.
Какое дело ему, рыцарю и крестоносцу, до всяких условностей?
Рыцарь удачи и носитель креста расплат, он писал свою биографию набело, забывая перечитывать. Но и не внушал аборигенам старушки Европы и обитателям Азии, Африки и обеих Америк, что родился две тысячи лет назад в Месопотамии.
Не врал, что всю Столетнюю войну провел в седле.
Просто спокойно рассказывал, как еще ребенком сражался в Семилетнюю…
Лишенный отцом прав на наследство, он с оружием в руках освободил родовое поместье от зятьев, его захвативших.
И имел на это полное право – родитель свою волю на бумаге не зафиксировал.
Что в империи человек без бумажки?
Ничто.
Но императрице Марии-Терезе подобное самоуправство не понравилось. Может, потому, что ей не представили барона лично?
Всюду козни, интриги, сплетни… Но барон не унывал. И, пока его дело решалось во дворце, он лихо кутил в трактире.
– Ну что ты, голубушка… Конечно, женюсь… – шептал он аппетитной подавальщице, освобождая от тесного лифа дивные полушария. – Будешь баронессой…
– Баронессой… Ай! Осторожнее, господин барон… Я щекотки боюсь…
Его выслали в Польшу, где ему покойный дядя оставил небольшое имение.
Любому отставному капитану хватило бы уюта старого дома, осенних дымов, польского, явно уступающего украинскому, сала, месс по воскресеньям и любви соседок.
Но не барону.
Кровь тринадцати поколений рыцарей и бродяг туманила голову, разжигала страсть.
Мог ли барон не примкнуть к конфедератам, боровшимся против ставленника России Понятовского и Екатерины Второй?
Правильно, не мог.
Ему просто было скучно.
– Ходите, Винбланд! Уже пора!
Швед вздрогнул и машинально тронул ферзя.
Галиот «Святой Петр», ведомый беглыми каторжниками и ссыльными с Камчатки, приближался к Макао.
Обратного пути не было – после захвата Большерецка Беньовский отослал в столицу письмо, подписанное всеми участниками заговора, о том, что они присягнули насильно лишенному матерью власти царевичу Павлу и ее более царицей не считают.
Как поверили ссыльные, каторжные и местные такому же ссыльному – Беньовскому? Что еще, кроме обаяния, подкрепило прошедших огонь и воду людей, в их слепом доверии? Ведь они были не дети…
Письмо.
С печатями.
Письмо от императора Павла.
Настоящее.
И даже слегка помятое – шутка ли, сколько тысяч верст проделало оно на груди мятежного барона, от Петербурга до Большерецка.
Письмо!
От государя!
Жалующее всем, под знамена государя вставшим, чины и деньги.
Стоит ли говорить, что письмо в зеленом бархатном конверте, в сафьянового переплета книге хоронившееся, в котором за подписью Павла утверждалось, что генерал де Беньов не ссыльный никакой, а его-де полномочный представитель и кавалер, наивным камчадалам и русским обывателям да купцам Беньовский предъявил тотчас, как высохли чернила?
Впрочем, написано было без ошибок, по-латыни.
А кто ее на Камчатке-то разберет, эту латынь…
Камчатка поднялась.
Был убит губернатор капитан Нилов, с похмелья проспавший бунт.
И вот качается, качается на волнах галиот…
Позади – Курилы и Япония, никогда не дозволявшая сойти на свои берега европейцу, но пустившая Беньовского.
Битва с туземцами на Формозе.
Загибающийся от лихорадки и цинги экипаж.
Впереди?
А что там, впереди?
Какая разница, господи…
Лишь бы плыть да плыть, идти да пылить, и всегда найдутся приют, стол и любовь.
И пусть тумаки, как ордена, и пятаки, как медали – да не на глазах покуда, Отче…
Пошли мне удачу, Отец!
Ты ведаешь – мне деньги безразличны…
– Мне скучно, бес! – процитировал Винбланд и сам себе ответил: – Что делать, Фауст…
Он пошел ферзем.
– Мат. Вам мат, дружище, – устало обронил Беньовский.
Россия! Я изведал тебя, как жену. Ты не баловала меня, как первенца, и наказывала, как пасынка.
– Эй, вахтенный! – крикнул барон.
– Слушаю, капитан…
– Найди там в сундуках мундир капитана Нилова, упокой Господи его нетрезвую душу.
– Есть.
– Ордена его там?
– Там. Прицепить?
– Не все. Надо и совесть иметь.
– Какой же выбрать?
– Да на свой вкус, голубчик… Побольше да поярче… Мне все равно.
– Его высокоблагородие господин барон Морис Август Аладар де Беньев, Альберта Саксен-Ташенского действительный камергер и советник, его же высочайшего кабинета директор!
Это звучало громко. И кто проверит на Востоке, знает ли Альберт Саксен-Ташенский некоего Беньова? Ведь главное, что Саксен-Ташенские существуют?
Существуют.
Записаны в Готский альманах.
Ну и славно.
Имя громкое…
Губернатор португальской колонии Макао дом Сальданьи взволнованно ответил:
– Проси! Проси, голубчик!
Губернаторский домик был выстроен в классическом португальском стиле, окружен верандой и имел патио с водоемом. Здесь, в тени и прохладе, губернатор и встретил важного гостя.
Костюм покойного Нилова сидел несколько мешковато на камергере и сановнике, но вот орден Святой Анны сиял и слепил.
– Вино какой страны вы, барон, предпочитаете в это время дня? – спросил дом Сальданьи, когда почести были отданы и все уселись за маленьким шахматном столиком с неоконченной партией.
– Фалерно, – вглядываясь в фигурки, уронил барон. – Вы играли белыми, губернатор?
– Да… – в замешательстве ответил он. Фалерно? Напиток Пилата? Не напекло ли голову этому чужестранцу?
– Берите пешку.
– Но…
– Берите. Я сыграю черными.
Губернатор машинально взял фигуру турой.
– И вы мне ставите мат в три хода, – показал диспозицию барон.
Губернатор судорожно нацепил очки. Как?! Он, великий шахматист, не увидел комбинации?! Но все было, как показал барон.
– Я потрясен, господин барон… Но… фалернского нет…
– Ах, да, дорогой дом Сальданьи! Извините мне мою рассеянность, я привык к этому вину в Палестине, где еще умеют его делать… Там еще живы пара виноградарей, что помнят рецепт. Любое вино, что вам по вкусу! Я в вашем распоряжении!
Дальнейшая беседа, украшенная рассказами о необыкновенных приключениях барона, протекала увлекательно. Мало-помалу собрались все важные персоны колонии.
Англичан интересовали меха, которыми были забиты трюмы галиота. Мистер Дуглас, представитель Ост-Индской компании, с восхищением мял в руках, нюхал и гладил шкурки соболей, которые принес в дар губернатору барон.
Голландцев, например, очень интересовала Япония, куда не пускали европейцев.
– Скажите, дорогой барон… Так ли сильны японцы духом, как говорят в Европе?
– Недоверчивы – да. Но то, что я описал Камчатку и Курилы в своих трудах, за что и получил этот русский орден, растопило их сердца. Император предложил мне пост наместника Сахалина, но, господа, между нами…
Барон оглянулся – нет ли-де рядом дам?
И продолжил:
– Японские женщины слишком ласковы и покорны, господа… Мне более по сердцу француженки – вот где огонь!
Одобрительный смех был ему наградой.
Чаша вина, игра и общество прелестных женщин – а что еще есть достойного на этом свете, господа?!
…На следующий день барон принимал губернатора и Дугласа на «Святом Петре». Он щедро поил гостей русской водкой и угощал икрой.
Китайцы из похоронного бюро выгружали на джонки тела тринадцати умерших от цинги членов экипажа.
Два десятка больных были отправлены в госпиталь.
Недельное застолье барона, губернатора и купца кончилось тем, что Беньовский уступил за четыре с половиной тысячи пиастров галиот со всеми пушками, ядрами и порохом губернатору – тот приторговывал с китайцами и отправлял в Европу контрабандой диковинный товар, а англичанину – шкурки бобра, черно-бурой лисицы и соболя, за двадцать восемь тысяч.
Меха, благодаря надежной упаковке, не тронули ни влага, ни насекомые.
О, как играла на полуденном солнце чернобурка! Как высверкивала огневка! Как отливали благородным серебром соболя!
Англичанин знал, что в Англии за меха дадут вдвое-втрое.
Беньовский помнил, что в России вся эта музыка стоила копейки.
Впрочем, он не платил за этот груз ничего – кроме пролитой крови, стертых подошв, бессилия, тоски, уныния, соблазна самоубийства, терпения, отчаяния, надежды…
Но все это – неконвертируемая валюта, господа.
То ли дело – меха…
А люди?! А люди – как?! – Все время спрашиваете вы. – Как же те, что верили и любили и умирали за барона?! Он их не бросит?
Нет. Конечно, нет. Это они его предадут, решив, что барон собирается исчезнуть с вырученными деньгами. Это они пошли жаловаться голландцам, рассказывая сказки, что барон – ненастоящий, а суть вор и белый каторжник.
О люди, порожденья крокодилов!
Голландцы пришли к португальцам с вопросом, кому верить.
Мятежников упрятали в тюрьму.
Барон кутил на балах, но каждый день отправлял узникам корзины с едой.
Барон зафрахтовал два французских судна и ждал, пока люди одумаются.
Он никого не собирался предавать.
И они одумались.
И просили прощения.
И клялись больше не предавать.
Беньовский лишь махнул рукой.
Он знал цену людям и клятвам.
Но вот мисс Дуглас, жена купца, она, и только она уже две недели владела помыслами барона, и будет владеть еще четырнадцать часов, пока не надоест барону своими клятвами и поцелуями.
О, эти англичане!
Коварство им имя.
Правь, Британия, морями!
И французские корветы «Дофин» и «Делаверди», за немалые деньги взявшие на борт барона и оставшихся в живых несколько десятков его людей, отчалили в путь через мятежный и страстный Индийский океан.
Второй сон Веры Павловны
…Турбаза имени какого-там съезда ВЛКСМ в Сухуми гудела и плясала. Здесь, в олимпийский год СССР, отдыхали богатые тбилисцы и студенты лучших московских вузов. Путевка в корпус стоила сто двадцать, в палатку – шестьдесят, в домик-вагончик – восемьдесят.
Мы с приятелем жили в вагончике.
С пляжа на территорию в плавках, полуголыми, не пускал бдительный цербер-привратник.
И мы вешали на голые шеи галстуки, купленные за рубль на местном базарчике – такие узенькие, «селедки», и громко говорили на иностранных языках.
Иностранцев не трогали.
– Ваха… Любимый… – донесся из тьмы до меня нежный голос.
– Кто это – Ваха? – подумал я и еле открыл глаза.
Оказалось, что это я.
Накануне, переборщив с чачей, я совсем отчаянно плясал в местной шашлычной «Магнолия», и она, незнакомка из Сибири, поверила, когда ей мои хмельные негодяи-друзья сказали, что я – известный солист ансамбля песни и пляски Закавказского военного округа Ваха Анджапаридзе.
А я, разумеется, подтвердил…
Вы думаете, толстый человек не умеет танцевать?
Вы это думаете зря.
Что такое танец?
Просто отпусти тело на волю.
Что такое любовь?
Просто забудь опасения.
Что такое жизнь?
Просто игра.
Да хоть и в шахматы.
– Чачи не осталось? – слабо спросил я.
Она улыбнулась – робко и торжествующе.
Друзья, оказывается, рассказали ей о том, как меня надо будить.
И она встала рано.
Она вообще, кажется, не спала.
На столе дымились чебуреки и потели холодненькие малосольные огурчики – остренькие, как умеют готовить лишь в Абхазии да Бессарабии. И плакала в графинчике чача-слеза.
О, как я стал взволнован!
На службе Франции
Барон де Беньов был встречен Парижем ласково. Австрийский подданный, полковник польской армии – соответствующие документы посольство Польши выправило ему всего за двести пиастров, каторжанин, морской волк, бретер и дамский угодник, соривший деньгами, стал сенсацией сезона.
Мало того, барон стал публиковать свои мемуары – а ему еще не было и тридцати, в парижских журналах. Русское посольство встало на дыбы и фельдъегерской почтой отправляло каждый номер с захватывающими текстами в Петербург.
Но эффект получился обратный – Екатерина зачитывалась похождениями барона и вслух жалела, что такого молодца ей не представили вовремя – уж она-то оценила бы по достоинству мятежный авантюризм барона!
– Mais est vous fou? Mais non jamais de la vie!
– Oui je suis malade… Je vous adors!
И герцогиня А. сдалась.
Как сдались до нее графиня Б., баронесса С. и прочая, прочая, прочая…
Да много ли, посудите сами, букв в латинском алфавите?!
И барон пошел по второму кругу…
Слухи о новом герое дошли до короля.
Этому в немалой степени способствовали рассказы дам.
Их мужья были готовы на все, чтобы сплавить нового Казанову подальше.
Что? Он хочет завоевать Формозу?!
Действительно, болен…
А пусть завоюет!
Нашим женам нужен любовник поспокойней, дело любовника – развлекать, а не неистовствовать…
– Зачем нам Формоза? – пожал плечами Людовик XV, выслушав герцога А. – Нам Формоза ни к чему… Нам Мадагаскар интереснее.
– Слушаю, Ваше Величество… Мадагаскар тоже не близко…
– Пусть барон составит план и смету. Мадагаскар должен быть наш.
– Но казна пуста, сир…
С Людовиком так разговаривать было нельзя. Ледяной взгляд голубых прозрачных глаз заставил герцога похолодеть. Он вспомнил, что как раз вчера получил контракт на поставку армии фуража и провианта и полтора миллиона ливров – не меньше, собирался украсть.
Пауза затягивалась.
– Да, герцог, вижу, вы уже деньги нашли… Поищите еще. Можно там же. Мадагаскар будет наш!
Барона великая весть застала вовсе не в постели герцогини. Герцогиня А. была такая затейница и предпочитала для забав обстановку поострее.
Камеристка, которой положено было доложить сразу по возвращении мужа, прервала горячее свидание с любовником в конюшне.
Ну да, той самой, сено из которой якобы поставлялось кавалерии…
…Серенькое, невзрачное, безвоздушное небо наваливалось грудью на кладбище.
Люди Беньовского молча водружали дубовый православный крест над могилой пятерых своих собратьев, умерших уже во Франции.
Священник русской миссии гнусаво тянул «Ныне отпущаеши».
Франция! Как ты живешь без воли?
Всего одиннадцать человек из почти ста, пустившихся с бароном в странствие на «Св. Петре», решились идти за ним дальше. Те, кто не умер в Макао, не погиб в сражении с туземцами на Формозе, не уснул навечно в госпиталях Гавра, решили идти домой.
Русский посланник объявил им волю императрицы – полное прощение, деньги на проезд и на хозяйство и запрет до конца их дней появляться в обеих столицах.
Екатерина умела ценить отчаянные головы.
И умела сделать так, чтобы те не прельщали умы.
Беньовскому был пожалован чин полковника французской армии и должность командира корпуса. Его правой руке, Петру Хрущову, боярину, экс-капитану Измайловского полка, – чин капитана. Получили звание и довольствие и остальные.
При чем здесь мораль, господа? Правители всегда ценили «диких гусей», наемников. Или вы не слыхали об Иностранном легионе?
Барон Беньовский, забыл сказать, был женат.
Да-да, и нежно любил свою Фредерику, выплакавшую все глаза в маленьком польском имении.
Он послал ей письмо с повелением собираться – но не Камчатку, а в Париж.
Фаворит Людовика XV решил стать примерным семьянином.
Ну, не то чтобы совсем…
Ну, vous comprenes…
Хороший дом, хорошая жена – что еще нужно человеку, чтобы спокойно встретить старость?!
Да вот беда – Фредерика знала, знала, чувствовала своим любящим сердечком, что такие буйные головы до старости доживают далеко не всегда.
И поспешила в Париж – вообще-то, пора детей заводить…
Она пошла бы пешком и на Камчатку, да муж не велел…
Его Величество Ампансакабе, король Мадагаскара
– Что ты будешь делать там, среди дикарей?
Полковник французской армии де Беньов сидел на баке фрегата «Орлеан». Индийский океан ласков только на картинках, но мучительный переход близился к исходу – впереди вставал Маврикий. А там и до Мадагаскара – рукой подать. Бывшему ли сибирскому каторжнику бояться пространств?
– Любить тебя, – отвечала Фредерика.
– Ты будешь королевой, обещаю тебе. Но пока, пока нам негде даже будет преклонить голов – не в дикарских же хижинах ты будешь жить? Я оставлю тебя на попечение губернатора Маврикия здесь, в Порт-Луи. У тебя будут прислуга, свита и дом.
– А ты?! А ты опять, без меня?! Я готова ночевать хоть на голой земле, но с тобой!
– Женщина!
Фредерика слишком хорошо знала крутой нрав своего супруга и сразу притихла.
Господин полковник закурил трубку. Зеленые валы сходились за кормой.
Ему было только двадцать восемь лет…
В этом возрасте прекращается членство в комсомоле.
Мне, как боссу ВЛКСМ местного значения, продлили срок до тридцати…
Мадагаскар!
Остров моей мечты!
Там все ходят в белых штанах, жуют кокосы и бананы, чунга-чанга…
Лоцман-араб вел «Орлеан» проторенной морской дорогой, ибо не раз водил в устье реки Антанамбаланы «купцов» – торговые суда.
Опасных коралловых рифов здесь нет, но пройти подальше вверх по реке в сезон засухи «Орлеан» не сможет, и лучше встать в миле от берега. Оно и безопасней.
– Отдать якоря! – загремел голос капитана.
Беньовский с нетерпением поднес к глазам подзорную трубу. Какое оно, его королевство?! И пусть от зависти глодают свои воротники зятья, отобравшие у него отцовское имение!
Болота. Сплошные болота и джунгли. О, боги мои, боги!
Та же Сибирь, только с пальмами…
Шлюпка ткнулась в берег. С новым властителем острова на берег ступили верный Хрущов и переводчик Максуд.
Несколько малагасийцев, ловившие креветок, дружелюбно замахали руками.
Хрущов поднял руку, крики стихли.
– Кланяйтесь великому повелителю Мадагаскара! – крикнул переводчик.
Аборигены недоуменно переглянулись, посовещались, и вот, старший из них протянул пришельцам корзину с креветками – в знак дружбы и любви…
Любовь! Где ты, любимая?!
До селения нужно было идти полмили джунглями.
Тысячи москитов-кровопийц обрушились на европейцев, нещадно жаля.
Туземцы зажгли пук какой-то травы, и кровососы рассеялись.
– Не наступите на змею, сир, – сказал Максуд. – Их здесь тьма…
В селении Беньовского встретил соплеменник Максуда, араб Ахмад. Он пригласил высоких гостей в свою большую хижину, окруженную верандой, каким бы это ни казалось смешным.
Беньовский, Хрущов и Максуд устало опустились в ротанговые кресла. Хозяин подал холодный лимонад. Вокруг хижины собирались аборигены.
Полковник смотрел на них не с меньшим любопытством. Коричневая. Нет, скорее, бронзовая кожа, африканские губы и восточная внешность. Скорее индонезийцы, чем африканцы.
– Малагасы – выходцы из Юго-Восточной Азии, – промолвил Ахмад. – Они смешались с африканцами, и на свет появилась вот такая дивная новая раса. Женщины очень хороши…
Но Морис Август де Беньов уже заметил взгляд юной девушки. Она улыбалась ему прямо и открыто.
И груди, как непослушные козлята, остроконечные груди с почти черными сосками, взирали на мир открыто и вызывающе, со всем безмятежным, не знающим покров и стыда задором и бесстрашием юной дикарки.
О, боги мои, боги!
– Я здесь умру, – вслух подумал по-польски Беньовский. – Матка Боска, пан Езус!
Но никто, никто не знал польского на Мадагаскаре. Ни верный Хрущов, ни Ахмад, ни туземцы.
Только звезды.
…Ночь, черная ночь висела над островом. Ветер с моря усиливался. Барон стоял на плато, один, лицом к морю. В долине горели тысячи костров – старейшины и воины восемнадцати племен острова съехались к выросшему на глазах городу Луисвиллю, построенному Беньовским, его двадцатью тремя офицерами и тремя сотнями матросов и солдат.
Антайфаси и бецимисирака, везу и зафиманири, махафали и мерина, сакалава и цимехети, и все иные стояли лагерем в долине. За два года войн, междоусобиц, торговли, хитростей, крещения, обращения некоторых в ислам при помощи Ахмеда, и всего остального, что называется дипломатией, Беньовскому удалось то, что до него не удавалось ни англичанам, ни португальцам, ни голландцам, ни испанцам – народы важнейшего на пути из Европы в Азию острова, четвертого по величине в мире, объединились под властью белого человека.
Франция ликовала, пускала фейерверки и кутила.
Тридцатилетний Беньовский стоял на плато. Над ним висели два креста – Южный и Ложный. Созвездия Муха и Центавр притулились рядом.
И притаился внутри Креста Угольный мешок – черная, даже ночью видная туманность.
– О, боги мои, боги! Достиг я высшей власти, но нет покоя моей душе… – Беньовский простер руки к небу.
Небо молчало.
Только сильнее стали песни и звуки гармошек из лагеря, отчетливее крики, презрительнее хохот.
Солдаты и маркитантки, дикари и шаманы, священники-католики и правоверные мусульмане – все ждали завтрашней инаугурации.
Держит порох сухим в капонирах орудийная прислуга, начищены трубы, выбита пыль из мундиров, горят пуговицы, бляхи и ордена.
И лишь король, тридцатилетний король, не находит себе места под черным небом, на котором горят два креста.
– Пойдем, – тронула его за плечо Айя, дочь шамана. – Пойдем, ты сам это выбрал. Тебе мало хижины и моей любви. Тебе нужен весь мир. Завтра я стану тебе не нужна. А сейчас – пойдем…
Грохот пушек возвестил начало нового дня. Между деревянных резных столбов – тотемов – строем проходили подданные племена. Воины несли луки, и копья, и грозные сарбаканы – духовые трубки, сквозь которые они на десятки метров могли выплевывать ядовитые иглы.
Гремели барабаны, вопили шаманы.
Король сидел на плетеном троне. Перед ним, на персидском ковре, были свалены золото, серебро и драгоценные камни.
О, альмандины, кроваво-черные гранаты Мадагаскара! Вам нет цены в Европе. Вы сотнями не карат, а килограммов свалены на ковер. И вы не радуете глаз короля…
Племена все шли и шли. Молча стояли в каре французы. Гремели литавры. Король поднимал руку, приветствуя подданных.
Его лицо не выражало ничего.
А Фредерика? А верная, нежная и трепетная жена, она разве не рядом? Да пусть хоть сотни наложниц согревают ночами тело короля, но на параде ее место рядом с правителем!
А верная Фредерика в этот момент совершала обычную конную прогулку на Маврикии. И ее трепетные ноздри вздрагивали, когда ей подавал руку, помогая сойти с седла, ясноглазый светловолосый гайдук Иван или когда придерживал коня капитан Перно.
В конце концов, она ведь не железная…
…Лагерь был пьян. Солдаты и воины-малагасийцы праздновали, но уже сами не помнили что.
Беньовский сидел над шахматной доской.
Пытался откусить эполет с его плеча священный лемур, почитаемый местными, Ну, или хотя бы отгрызть шнурок аксельбанта…
Верховный шаман играл белыми.
Он проигрывал.
– Ну, теперь ты понял, что власть – это крест? – спросил он Беньовского. – А я тебя предупреждал…
Скорбно поджал губы падре Себастьян, сидевший в углу просторного дома. То есть дворца. Он писал королю Франции очередной донос на Беньовского.
С некоторых пор они стали приходить в Париж десятками.
Беньовский не учел главного – король не имеет права разжимать пальцы на горле своих подданных. Иначе они его растерзают.
А Беньовский был добр.
Он умел драться, но никогда не бил человека первым.
Тем более – по лицу…
И именно в этот день, когда старейшины и шаманы восемнадцати племен Мадагаскара нарекли Беньовского своим ампансакабе, верховным властелином, которому было положено поклоняться как богу, как богу, сошедшему с небес, – я не шучу. Как высшему существу, имеющему в руке меру и правящему суд, из Парижа пустился в дальний путь гонец.
Он вез грамоту.
Подписанную Людовиком XV.
Беньовскому жаловался генеральский чин, высший орден Франции и пожизненная пенсия.
Он удалялся от дел и отзывался во Францию.
Почему?! Что за бред?! Ведь племена больше не подчинятся никому, пока не увидят бездыханное тело ампансакабе!
А именно поэтому…
Людовик считал, что королем может быть только он.
А Беньовский – не более чем губернатором…
Горела лампа, роилась вокруг мошкара. Дремал лемур – в них, по верованиям местных, переселяются души умерших.
Убить лемура нельзя.
Нет греха тяжелее…
Священная цифра 7 горела над ложем, где ждала короля Айя. Туземцы стояли по всем сторонам четырехугольного жилища короля – французам Беньовский верить перестал. Аборигены убили бы любого, кто посмел бы приблизиться к жилищу ампансакабе.
Горели светильники, чадила лампа.
Завтра. Завтра в Европу.
– Я вернусь, – поднял голову король. – Я вернусь к тебе, Айя.
– Я знаю, – ответила она, – и мы больше не расстанемся…
Холодные и безразличные, висели звезды в вышине.
Но кто-то уже развязал веревку Угольного мешка, и выползала оттуда черная змея, и целилась барону в сердце, и хвост ее терялся на Млечном Пути.
Париж лег к ногам мадагаскарского правителя. Загорелый и возмужавший Беньовский снова стал кумиром на сезон. Но его больше не принимали во дворце и не приглашали никуда – ни на какие торжественные приемы. Это было верхом неприличия, но плевать хотели короли на правила поведения, когда речь идет о подданных.
Беньовскому сказали, что все хорошо и более Мадагаскар колонизировать не стоит. Вечным врагам англичанам сейчас не до Африки, у них отпадает Америка. А больше врагов у Франции нет.
Достаточно гарнизона и достигнутых успехов, ампансакабе может отдыхать…
Но с Беньовским так вести себя было нельзя.
Что ему Людовик?!
Он сам себе король…
И барон отправляется в Австрию, на родину, так неласково его когда-то изгнавшую.
Здесь его встречают триумфатором. Мария-Тереза жалует его графом и дарит имение. Но главное, главное, главное… Наследники австрийского престола хотят Мадагаскар!
О боги, мои боги!
Вы рвете мне сердце…
Беньовскому дают грамоту, подтверждающую его права на весь остров.
Это официальное признание, как в наши дни – грамота ООН.
Ну, а на словах – вечная дружба с Австрией и основание на острове австрийской колонии.
Людовик, привет!
Почти сорокалетний генерал и граф находит денег под будущие поставки альмандинов. Он снаряжает экспедицию и возвращается на остров с отрядом наемников.
Туземцы встречают его, как и положено встречать временно отсутствовавшее божество, – толпами валясь в придорожную пыль. Верный Хрущов одним ударом вышибает с острова французов, Луисвилль приходит в упадок, и в новом, сухом, немалярийном месте вырастает Мауриция, новая столица Мадагаскара.
Названная так в честь короля.
Город стоит и сегодня…
Кто помогал барону? Да все. Он действовал на людей гипнотически. Денег ему помог найти в Америке потомок Магеллана, веривший Беньовскому как себе.
На карте мира появляется новое грозное государство – королевство Мадагаскар.
Почему грозное?
Да потому, что мимо острова не пройти.
Следовательно, плати…
Вот они, и ключик, и ларец.
Вот зачем всем нужен был Мадагаскар…
Она взяла из рук барона ферзя и положила на доску.
Мат.
– Ты завтра умрешь. – Айя смотрела ему в глаза не мигая.
– Откуда ты знаешь? – В лице Беньовского не дрогнула ни одна жилка.
– Отец сказал.
Тишина.
– Да я знаю и сама.
Пауза.
– Я умру тоже.
Тишина.
Горели светильники.
Перекликалась стража.
И рядом, совсем рядом притаилась змея.
Французы высадились на остров.
Завтра – бой.
Завтра пулей в грудь будет убит Беньовский, заколот шпагой Хрущов. Выпьет яд Айя, когда во дворец ворвутся зуавы.
Но это только завтра.
А пока еще горят, горят, не чадя, светильники, и три часа до рассвета, и амбра, и мускус, и струя кабарги, и мед, и женьшень, и Цекуба, забытое вино, поддерживают силы супругов, и больше они не расстанутся никогда.
Пробуждение
Я еду в метро, прижатый к словам «Выхода нет». Потомок пророков и князей, священников и крестьян, солдат и музыкантов, я еду на работу.
Я ее ненавижу, но мне нужно зарабатывать.
Мне дышит в лицо перегаром кудлатый мужик.
– Отодвинься, – говорю я.
Он рыгает.
Я с трудом высвобождаю руку, чтобы ударить в эту мерзостную харю.
На пальце горит, высверкивая всеми гранями, двадцатикаратный альмандин.
И я вспоминаю – король не бьет в лицо…
Никогда.