Глава XXI Крестясь и открещиваясь

– Опять хлеб отсырел! – гневно выкрикнула Ольга, отбрасывая ногой поднос. – И молоко скисло. Приберите.

Двое слуг, сталкиваясь лбами, стали убирать несостоявшийся завтрак.

– Пошли вон отсюда, – сказала она, махнув рукой.

Пятясь, они покинули навес на корме ладьи. Оставшись одна, Ольга пересела ближе к борту и стала смотреть в воду. Никто не решался потревожить ее задумчивое одиночество. И правильно. Сейчас она находилась в таком расположении духа, что лучше ее не трогать.

Прошли годы с того дня, как Ясмуд исчез из ее жизни. Поиски не увенчались успехом. Он словно бы сквозь землю провалился, оставив Ольгу одну. А его прощальный взгляд до сих пор жег ее душу. Поклонившись низко, он медленно посмотрел на нее, словно желая что-то сказать. Не будь Ольга так поглощена расправой над заговорщиками, она отметила бы тот долгий взгляд и задержала Ясмуда. Но нет, государственные дела, как всегда, оказались важнее дел сердечных. И осталась княгиня одна на своем престоле.

Холодным и беспросветным казалось это одиночество.

Когда погиб Игорь, Ольга потеряла любимого мужа и, как могла, восполнила потерю. Но Ясмуда заменить было некем. С его уходом она словно лишилась части души. Ей не хватало его мужской силы, но гораздо сильнее страдала она без его негромких речей… и даже без его молчания. Те, кто побывал в ее опочивальне с тех пор, бывали страстными и неутомимыми в любви, но тела разъединялись, а вместе с ними и сердца. Один только Ясмуд сумел стать единым целым с Ольгой, ее второй и лучшей половиной.

Оторвав взгляд от воды, Ольга посмотрела на служанку, опасливо переминающуюся у входа на княжескую половину.

– Яблок печеных подайте, – проворчала она. – И орехов наколите, что ли. И пряников медовых.

Есть ей не хотелось, но она понимала, что отказ от завтрака воспринимается прислугой как смертельная опасность, нависшая над их головами. Еще рехнутся от страха или дара речи лишатся… Ведь не они виноваты, что Ольге одиноко, тоскливо и неудобно в этой деревянной лохани. Путешествие длиной в полторы тысячи верст – задача непростая для женщины, которой скоро полвека исполнится.

Ольга плыла в Царьград, столицу Ромейской державы. Ее муж тоже проделывал этот путь, но, в отличие от него, она направлялась туда не с войной, а с миром.

Чтобы произвести должное впечатление на императора Константина, был снаряжен огромный караван из множества ладей, заполненных киевской знатью, челядью, дружинниками, припасами и подарками. Ни бояр, ни родичей Ольга рядом с собой не разместила, предпочитая сохранять гордое одиночество. Но все равно приходилось общаться с ними чаще, чем того хотелось.

Первое время в княжеской ладье находился грек Григорий, якобы преуспевший в служении Христу. С его помощью Ольга надеялась заполнить душевную пустоту, но священник оказался пустословен и глуп. Его толкования христианского учения были скучными и напыщенными. Слушать его – совсем не то, что беседовать с Ясмудом, который прямо-таки светился верой, а не твердил заученные слова. Ольга отослала Григория поучать купцов и осталась одна. Как всегда в последнее время.

Когда преодолевали первый днепровский порог, прозванный «Не спи», Ольге привели коня, чтобы она проехала вдоль берега верхом, пока ее тяжелую ладью станут перетаскивать по мелководью. В этом месте речной поток был узким и бурным, а посреди его высились мокрые скалы, обрамленные кружевами пены.

Глядя с крутого обрыва на гремящую внизу воду, Ольга испытала внезапное и очень сильное желание броситься туда вместе с конем. Она уже подъехала к краю вплотную, но ее остановил вид сплавщиков, волокущих и толкающих шестами ладьи. Ольга представила себе, как будут разглядывать ее изуродованное тело эти раздетые догола мужики, и потянула поводья на себя, заставив жеребца подняться на дыбы.

Больше подобные мысли не приходили ей в голову, хотя порогов впереди было еще шесть и некоторые из них куда опаснее первого. Кое-где ладьи и груз приходилось нести на руках, выставляя вдоль берега стражу. Печенегов Ольга не опасалась, поскольку перед отплытием заключила с ними мир и обменялась заложниками, однако на караван могли напасть разбойники или другие племена, промышлявшие в этих диких краях.

Во время стоянки на Запорожском острове жрецы по обыкновению резали белых жертвенных петухов у Велесова дуба, но Ольга при этом не присутствовала. Жреческие обряды она терпела лишь по той причине, что большинство ее подданных верило в старых богов и не следовало отвращать их от себя. Григорий принялся размахивать рукавами своей черной рясы, благословляя Ольгу, но она его отослала. Совсем другой человек олицетворял для нее христианство. Ясмуд. То, что он говорил ей, пока был рядом, проникло в ее душу и осталось там.

Кроме того, ей хотелось собственными глазами увидеть те храмы и святыни, о которых рассказывали купцы, воротившиеся из Византии. Разве не на общей вере основывалось величие империи? Весь мир к западу от Руси уверовал в Христа и стремительно богател, произрастал каменными городами, неприступными ни для печенегов, ни для половцев, ни для русов. Все, кто отвергал христианство, считались варварами. Ольге вовсе не хотелось слыть владычицей язычников и дикарей. Для этого она и ехала в Царский град Византийской империи. Сами византийцы звали его Конт… Кона… Кон-стан-ти-но-по-лем. Наверное, потому, что правил ими император Константин. Царь по-славянски.

Ольге хотелось воочию увидеть и уразуметь собственной головой, как он управляет столь огромным государством, как исполняются там приказы императора и его чиновников, с каким великолепием совершаются обряды в тамошних храмах. Ромейская империя воспринималась ею как идеальный уклад. И разве не вера в Христа объединяла эту империю сверху донизу, из края в край? Так почему бы Ольге не креститься самой и не повести за собой Русь?

Под навес заглянул сотник гридней, осторожно кашлянул, привлекая к себе внимание.

– Говори, – разрешила Ольга.

– Скоро достигнем острова Березань, княгиня, – сказал сотник. – Там нужно будет оснащать ладьи парусами и кормилами. Это может занять всю ночь. Прикажешь лагерь ставить или только твой шатер раскинуть?

– Ставьте лагерь. Хочу побыть несколько дней на суше. Устала в воде болтаться.

– Будет исполнено, княгиня.

– Чего топчешься? – спросила Ольга, прищурившись. – Еще что-то?

– В устье судно стоит, – доложил сотник. – Очертаниями херсонитское напоминает.

Она проследила за направлением его руки, щурясь еще сильнее. Там, где речной поток вливался в море, виднелась ладья под парусом с изображением якоря.

– Херсониты нас сопровождать будут, – пояснила Ольга. – Мы о том условились.

– Тогда не о чем беспокоиться.

– Я уж обо всем побеспокоилась.

И в самом деле – плавание по Черному морю прошло без осложнений. Не случилось ни бури, ни даже сильного ветра. В Несебре херсонесцы отстали, и дальше русов сопровождали греки, отлично знавшие здешние воды. На тридцать третий день пути караван причалил в огромной гавани Константинополя. И здесь, когда цель была совсем близка, Ольга столкнулась с неожиданным препятствием. Послам, направленным в императорский дворец, было велено ждать. Сколько? Этого никто не знал. Бледной от унижения Ольге пришлось решать, как быть дальше.

Гордость подсказывала ей немедля развернуться и пуститься в обратный путь, чтобы вернуться в бухту Золотой Рог с войском. Но гордыня – плохой советчик, да и войск у Ольги было маловато. Отказавшись перебираться в гостиный двор, где обычно проживали киевские купцы, она осталась ждать приема на ладье и запретила свите сходить на берег тоже. Об этом было доложено Константину, и, не желая вражды с повелительницей русов, он назначил дату приема.

На девятый день месяца сентября, в третьем дне недели, когда солнце поднялось над золотыми куполами Константинополя, Ольга прибыла к воротам Большого императорского дворца. Стараниями своих купцов одета она была как заправская византийка – в пурпурной мантии, на которую ниспадал белоснежный плат, удерживаемый на голове зубчатою короною. Она старалась держаться величаво, но еще никогда в жизни не чувствовала себя столь ничтожной.

Дворцовые слуги одевались пышнее ее бояр. Упитанные, с лоснящимися голыми лицами, они были важными, как сановники, а сановники, обращаясь к Ольге, лишь слегка наклоняли головы и разговаривали надменным тоном. Этот магистр, этот патрикей, этот еще кто-то, а имен и вовсе не упомнить. Ни один из них не понимал ни единого слова по-русски, так что приходилось общаться через толмачей, которые, как подозревала Ольга, постоянно путались и перевирали сказанное.

Прежде чем впустить гостей в тронный зал, их, не испросив позволения, обрызгали благовониями, словно они давно не мылись и дурно пахли. Из-за удушливого запаха роз Ольга начала чихать, из-за чего не сразу смогла идти дальше.

– Багрянородный владыка мира ждет! – испуганно шепнул толмач.

Ольга отодвинула его рукой («Я дольше ждала») и ступила в огромный зал, подавляющий своими размерами.

Немолодой человек, восседающий на троне, был толст, молочно-бел, с орлиным носом, выдающимся между больших бархатных глаз. «Любит Константин поесть, – отметила про себя Ольга. – И выпить», – добавила она мысленно, отметив красноту воспаленных щек и губ.

Остро пахло эфирными маслами, низко и протяжно играли невидимые трубы, а звери и птицы на постаменте трона пришли в движение, издавая переливчатый звон и меняясь местами. Под бронзовым деревом, стоящим рядом, развернулся хвост бронзового же павлина. Ольга оцепенела при виде того, как открылись пасти двух таких же бронзовых львов, возлежащих по обе стороны от трона.

Усмехаясь, Константин приподнял пухлые белые руки. По хлопку его ладоней многочисленные бритые сановники выстроились в два ряда, образовав коридор для прохода Ольги и ее свиты. Впереди нее вышагивал старичок, несущий на бархатной подушечке грамоту, привезенную из-за моря. Насколько она поняла, он звался здесь логофетом, хотя ей это ни о чем не говорило. Торжественно передав свиток сановнику императора, старичок отступил и указал обеими руками на сверкающий пол, приговаривая:

– Проскинесис… проскинесис…

Толмач объяснил, что приветствовать императора следует, распростершись ниц.

– Сейчас и при уходе, – торопливо пробормотал он.

Побледнев, Ольга преклонила колена.

– Ложись, ложись, – шипел толмач.

Она встала и произнесла заранее заготовленное приветствие. «А вдруг мне сейчас велят удалиться, отказав в приеме? – крутилось у нее в голове, пока она говорила. – Или вообще вышвырнут на глазах у всех?»

Волнение мешало ей видеть Константина. Он словно был скрыт от ее взора вуалью, смутно проступая в тумане. А трубы продолжали гудеть торжественно и грозно. И механические звери звенели и двигались, двигались и звенели. Странно, но это не помешало Ольге расслышать голос Константина и перевод его вопроса.

Не переставая доброжелательно улыбаться, он осведомился о жизни и здоровье Ольги, дождался ответа и плавным движением передал слово логофету. Тот задал несколько таких же вежливых, ничего не значащих вопросов. Как прошло путешествие? Сколько лет Святославу? Понравилось ли Ольге в столице мира?

Попенять бы этим напыщенным византийцам за то, что они заставили ее томиться в гавани, дожидаясь приема!

– Константинополь произвел на меня благоприятное впечатление, – ответила она, сопровождая ответ величавым кивком. – Я счастлива засвидетельствовать свое почтение царствующему граду и его владыке. Да будет император так милостив, что примет киевские подношения.

Она подняла руку. Цепочкой подбежали слуги и разложили перед троном множество сундуков, ларей и разостланных на полу полотен. Тут были и искусно отделанные панцири, и кубки, и щиты, и тканые картины, и россыпи камней, и богатые меха, и безделицы из злата.

Константин кивнул. Дары поволокли в дверь за занавесом. Опять загудела стихшая было музыка, львы открыли пасти, павлин распустил хвост. Логофет указал Ольге на мрамор под ногами. Она снова преклонила колена, не сумев себя заставить распластаться на виду у императорского двора. Все-таки она была женщиной. Для нее лечь перед мужчиной – все равно что предложить себя.

Константин сидел неподвижно и улыбался, как восковая кукла со стеклянными глазами. Логофет повел гостей к выходу. Прием закончился. Ольга получила возможность перевести дух. Ее грудь вздымалась, щеки горели. Она не смотрела на своих людей, внутренне ненавидя их за то, что они стали свидетелями ее унижения.

Настроение у Ольги не улучшилось, когда ее повели на прием к супруге Константина, которой тоже следовало засвидетельствовать свое почтение. Лепные потолки, хрусталь, мрамор и позолота напоминали на каждом шагу об убожестве княжеского терема в Киеве. Дворец был так велик, что в некоторых помещениях разместили самые настоящие сады, где щебетали птицы и журчали ручейки. Один зал был столь высок, что Ольга едва не потеряла корону, разглядывая светящиеся картинки на стеклянном куполе. А лестница, ведущая к покоям императрицы Елены, могла бы вместить пятнадцать всадников, поднимающихся одновременно сплошной шеренгой.

Перед входом Ольге было предложено омыть руки в портике из невиданного ею прежде зеленого камня. Оттуда открывался вид на продолжение дворцовых построек, уходящих вдаль со своими колоннами и башнями с развевающимися стягами. Каким же болваном был Игорь, когда надеялся захватить эту махину со своим жалким войском! Императорский дворец буквально излучал мощь, которая ощущалась кожей.

Ольга чувствовала себя деревенской девкой, впервые очутившейся в городе. Повсюду сияли росписи и мозаичные панно, красовались каменные цветы и высились чеканные сосуды, а светильников на стенах хватило бы на то, чтобы самая темная ночь стала ярким днем.

Косясь на это великолепие, Ольга злилась и восхищалась одновременно. И, печатая шаг, твердила себе, что никто и ничто не заставит ее опуститься на колени перед женой Константина. Но, может быть, ее принудят силой? Заломят руки за спину, поставят на колени, ткнут носом в бархатные туфли императрицы?

Когда двери отворились, Ольга повернулась к своей свите и отчеканила:

– Пойду одна. Оставайтесь здесь.

– Но, княгиня…

– У кого-то плохо со слухом?

Отвернувшись, Ольга направилась к далекому трону с женской фигуркой на нем. В золоченом кресле рядом с троном сидела девушка с пшеничными, распущенными по плечам волосами.

В сравнении с ней императрица выглядела рыхлой толстой бабой с брезгливо выпяченными губами. «А я моложе, – отметила про себя Ольга. – Лет мне, может, и больше, а все равно моложе».

Эта мысль наполнила ее чувством собственного превосходства, позволившим совершить церемонию проскинесиса без внутреннего надлома.

Повторилась сцена, очень напоминающая ту, что недавно состоялась у трона Константина, только музыка не играла и не было двигающихся игрушек. Пользуясь услугами переводчика, императрица Елена спросила, верно ли, что гостья изъявила совершить обряд крещения. Да? В самом деле? Прекрасно, прекрасно. И какое же христианское имя она себе выбрала?

– Елена, – ответила Ольга, улыбаясь.

Императрица застыла с открытым ртом. Дерзость это или комплимент? Точно не решив, она тоже улыбнулась, тогда как светловолосая девушка заметно напряглась на своем кресле.

Растягивая губы в улыбке, императрица произнесла еще несколько вежливых малозначительных фраз, после чего выразила надежду, что пообщается с Ольгой на большом клитории. Имелся в виду званый обед, куда киевская княгиня уже получила приглашение. Он состоялся вскоре после аудиенции.

Усаженная за стол среди дам из свиты императрицы, Ольга – в который раз за этот день – почувствовала себя уязвленной. Она была здесь никто, с ней не слишком считались, не искали ее расположения и не оказывали каких-то особых знаков внимания.

Не зная языка, она не имела возможности вести беседу с соседками по столу. Многие столовые приборы и блюда были Ольге незнакомы, так что ей пришлось ограничиваться самыми простыми кушаньями, чтобы не ударить лицом в грязь. Допустив очередную оплошность, она внутренне сжималась и бросала быстрые взгляды по сторонам, ожидая увидеть насмешливые ухмылки. К счастью, внимание присутствующих было приковано к певчим мальчикам и акробатам в непристойно тесных трико.

К концу обеда у Ольги разболелась голова и началась изжога от непривычно острых подлив и пряностей. Она с тоской смотрела на горы диковинных плодов, киселей и пирожных, гадая, когда же закончится это мучение. Обилие золотой, серебряной и расписной эмалевой посуды напоминало ей, насколько она бедна в сравнении с императором.

Словно бы желая лишний раз подчеркнуть это, в конце пиршества Константин повелел раздать подарки гостям от своего имени. В золотой чаше, преподнесенной Ольге, лежала гора серебряных монет, которые ей предстояло поделить со своими приближенными. Она покидала зал с опущенными глазами, чтобы никто не мог прочитать, что творится у нее на душе. Возвратившись на ладью, она бросила монеты в море и отхлестала по щекам служанку, перегревшую воду для мытья. Всю ночь ей снились постыдные тревожные сны, в которых она оказывалась голой среди скопления народа.

Проснувшись, она распорядилась собираться в обратный путь, но, постепенно успокоившись, отменила отплытие. В Киев следовало вернуться крещеной и благословленной на царствование самим Константином. Это станет залогом процветания Руси и ее признания просвещенными государствами. Нужно смирять гордыню, как учил когда-то Ясмуд. Нужно перетерпеть высокомерное отношение византийцев. Не уползать же восвояси, несолоно хлебавши?

Весь день до позднего вечера Ольга провела в обществе Григория, которому велела читать вслух священные писания. Это помогло. Ночью она спала безмятежно, как младенец, а наутро с легким сердцем отправилась в храм Пресвятой Софии.

Очутившись внутри, она ощутила не привычную уже зависть, а восторг и душевный подъем. Ей казалось, что ее незримо сопровождает сам Ангел Господень, а Христос глядит на нее с образов ободряюще. Заведенная в огороженное сверкающей медью пространство, Ольга не сдержала слез умиления. Прошлое отступило далеко назад, а она стояла на пороге жизни новой, чистой, разумной и доброй. Так представлялось Ольге, и ей хотелось то рыдать, то смеяться от переполняющих ее чувств. Она больше не боялась Страшного суда и смерти.

– Готова ли ты, дочь моя? – спросил ее патриарх, вышедший к ней навстречу.

– Да, – решительно ответила Ольга.

Она была готова.

 

Глава XXII

Дела семейные и государственные 

Год спустя путешествие в Константинополь вспоминалось смутно и без прежних эмоций. Даже обряд крещения подзабылся и утратил первоначальное значение. Разоблачаясь перед сном, Ольга трогала крест, холодящий ее грудь, но не испытывала даже тени тех чувств, что обуревали ее перед омовением в купели. Какое отношение ко всему этому имел тот Христос, который изгнал священников из храма, а потом принял мучительную смерть на кресте – нагой, одинокий, осмеиваемый и оплевываемый улюлюкающей толпой? Константинополь олицетворял собой все, против чего восставал Сын Божий. Непомерная пышность Византии зиждилась на грабеже и унижении многих народов. Ольге не хотелось величия такой ценой. Она не собиралась превращать Киев в Константинополь.

– У нас будет свой Царьград, – приговаривала она.

Послов Константина, прибывших год спустя, она продержала в ожидании приема несколько дней. Когда же они были допущены в престольную палату, им пришлось совершить проскинесис – ту самую церемонию, которая запомнилась Ольге наряду с пятью сотнями серебряных монет, полученных в подарок от византийского императора.

С удовольствием проследив, как все три посла укладываются на пол у ее ног, Ольга холодно осведомилась, с какой целью они проделали столь долгое и утомительное путешествие.

– Ты, княгиня, обещала багрянородному императору дары и воинов, – сообщил главный посол, еще не вполне отошедший от пережитого унижения.

Это был тот самый старикашка, который шествовал впереди Ольги во время ее приема у Константина. Лафет? Ага, логофет. Ну что, логофет, не нравится тебе, как тебя встречают?

– Ты что-то путаешь, византиец, – высокомерно заявила Ольга. – Я говорила, что могу прислать рабов, воинов, меха и воск, верно. И это действительно так.

– В таком случае… – начал логофет.

– Не смей перебивать меня! Стой и слушай, что я скажу. А коли не уразумеешь, то пусть тебе толмач хорошенько растолкует. Между словами «могу» и «хочу» есть большая разница. Передай Константину, что княгиня Ольга до сих пор помнит его гостеприимство и щедрость. И пожелай ему здравствовать.

– Боюсь, он решит, что напрасно удостоил тебя чести быть крещеной в его высочайшем присутствии, – проскрипел византиец. И многозначительно добавил: – Сестра Елена.

– Опять ты спутал, – сказала Ольга. – Где видишь ты сестру Елену? На троне перед тобой сидит великая княгиня киевская, нареченная Ольгой. Не советую тебе забывать об этом. Иначе я решу, что голова твоя пуста и дана тебе напрасно.

Старик посерел, сравнявшись цветом со своими жидкими седыми волосиками, приклеенными ко лбу.

– Это угроза? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Понимай как знаешь, – отчеканила Ольга и выпроводила послов.

Их визит доставил ей изрядное злорадное удовольствие, но ни старичка, ни его спутников она не тронула и очень скоро вообще забыла об их существовании. Все дни, все помыслы Ольги были заполнены государственными делами, все в Киевской Руси находилось под ее неусыпным надзором.

Любое дело, любое начинание ладилось у нее, принося удовлетворение и чувство гордости. С особым рвением она занималась строительством городских укреплений, храмов и теремов. В годы правления Игоря киевский посад был невелик и защищен не слишком надежными стенами. Ольга превратила его в настоящую крепость, равную по величине тем, что строили булгары и угры.

Один княжеский двор находился внутри крепостных стен, а второй был вынесен за Подол. Возводя его, Ольга утверждала, что это позволит ей стать ближе к народу, но на самом деле по окончании строительства она переселила туда Святослава. Вдвоем им становилось тесно в одних владениях.

Порой Ольге казалось, что ей подменили сына, настолько он бывал отчужденным и неприязненным.

Святослав все больше отдалялся от Ольги – не слушал ее поучений, не исполнял пожеланий, стремился всегда поступать наперекор. Взывать к его сыновьим чувствам было бесполезно. Он до сих пор не мог простить матери Ясмуда. Это выяснилось, когда Ольга высказала свое неудовольствие тем, что Святослав фактически поселил у себя ключницу Малушу.

– Нечего ей у тебя делать, – заявила она, нанеся сыну неожиданный визит. – Зачем она тут шныряет? Отправь ее к остальной дворне.

– Пусть будет, – заупрямился Святослав.

Его губы, обрамленные первым пушком, недовольно изогнулись. Неужели они еще недавно были такими милыми, сладкими и всегда готовыми отозваться на материнский поцелуй?

– Я понимаю, что ты уже взрослый, – кивнула Ольга, заставляя себя проявлять терпимость. – Тебе без девок скучно, и…

– Малуша не девка! – гневно выкрикнул Святослав.

– И что ты только нашел в этой ключнице? Белобрысая, губастая, тощая. Хочешь, я десяток наложниц тебе пришлю? Грудастых, задастых… С ними не заскучаешь.

– Как Ясмуд с тобой не скучал?

Святослав, по всей видимости, пожалел о вырвавшихся словах, но было поздно.

Ольга занесла ладонь, готовая влепить ему затрещину, но сдержалась. Ударив сына, она только оттолкнула бы его еще больше.

– Считаешь, у тебя есть право меня попрекать? – глухо спросила она.

– Я мал был, а ты меня бросила, – выкрикнул Святослав, сжимая кулаки. – Еще и дядькой Ясмуда своего назначила. Я его всегда терпеть не мог!

– Неправда, – возразила Ольга. – Поначалу вы с ним были не разлей вода.

– То поначалу. Пока я его на твоем ложе не увидел.

– На ложе?

– Ага, матушка. Миловались вы. Голые оба.

Ольга непроизвольно приложила пальцы к щекам, словно проверяя, не запылали ли они от стыда.

– Кто дал тебе право за матерью подглядывать? – процедила она.

– Не подглядывал я. – Святослав отвернулся. – Забежал к тебе утром, а ты не одна. Зачем говорила, что отца любишь? Сменяла его на другого. Как последняя… последняя…

Он поджал губы.

– Я Игоря любила, – заговорила Ольга, медленно закипая. – И доказала то своими поступками. Всех, кто повинен в его смерти, изничтожила.

– А на его место Ясмуда положила, – непримиримо произнес Святослав.

Переубеждать его было бесполезно. Сменив тему, Ольга выяснила, что завтра утром сын собирается на охоту, и сообщила, что хочет поужинать с ним, а потом заночевать. В ответ он лишь пожал плечами, но ей этого было достаточно. Проснувшись, она убедилась, что Святослава нет, и вызвала к себе Василису, которую приметила во дворе накануне. Правда, узнать ее было нелегко. Бывшая нянька Святослава раздобрела так, что едва умещалась в сарафане. Голова стала совершенно круглой, как у снежной бабы. И вся она казалась слепленной из теста.

– Кем ты теперь здесь? – спросила Ольга.

Умытая, расчесанная, окропленная благовониями, княгиня сидела у окна, положив одну руку на стол. Вторая была занята тем, что поглаживала кошку, блаженствующую у нее на коленях.

– Куховарю я, – ответила Василиса, теребя передник. – Или что другое по хозяйству делаю.

Вся ее поза выражала робость и надежду на какую-нибудь подачку.

– Расскажи мне про эту… – Морщась, Ольга пошевелила в воздухе пальцами, притворяясь, что не в состоянии вспомнить имя. – Ключница, как ее?

– Малуша?

– Да, Малка эта. Часто она наверх поднимается?

Василиса потупилась:

– Да, почитай, кажный день, княгиня.

– Шумят?

– Ась?

– Шумят, спрашиваю, по ночам? – нервно уточнила Ольга. – Балуют?

– Сама я не слыхивала, – ответила Василиса. – Мне по чину не положено возле княжеских покоев отираться. Но говорят… – она бросила быстрый блудливый взгляд по сторонам, – говорят, Малка голосистая. Так, бывает, заблажит, что бабы мужиков своих будят.

Она хихикнула и, спохватившись, выпучила глаза: а вдруг ляпнула лишнее?

Не глядя на стряпуху, Ольга молча кусала губы. Подтверждались ее худшие предположения. Белобрысая сучка окрутила Святослава, привязала к себе намертво. Иначе сын давно охладел бы к ее прелестям. Вот отчего он отказывается искать себе достойную невесту, да и просто забавляться с другими девками. Это нужно срочно менять. Гнать Малку поганой метлой! Но проделать так, чтобы окончательно не рассориться со Святославом.

– Почему не забрюхатела по сию пору? – спросила Ольга.

– Так мужика нету, – пожаловалась Василиса. – Уже который год одна. С той поры, как Ясмуд убег, так больше ни с кем и не сошлась.

Кошка замерла и выпустила когти, почувствовав, как рука, лежащая на ее загривке, сжимается все сильнее и сильнее.

– Он тебя…

Ольга не договорила, но Василиса прекрасно поняла, о чем у нее хотели спросить.

– Было дело, – призналась она. – Жить вместе – не жили, а спать – иногда спали. Помню, один раз я к нему на сеновал забралась, так он…

Издав негодующий крик, кошка полетела на пол, где принялась облизываться, глядя на обидчицу круглыми зелеными глазами.

– Еще не хватало мне про ваши услады слушать, – процедила Ольга, брезгливо выпячивая губу. – Я про Малку спросила. Почему она от сына моего не понесла, раз у них все так замечательно?

– А кто сказал, что нет? – Василиса загадочно улыбнулась.

– Выходит, да?

Ответом был многозначительный кивок.

– Выкладывай, – велела Ольга, играя ноздрями.

– У Малки крови не пошли в прошлом месяце, – понизила голос Василиса, как будто кто-то их мог подслушать. – Понимаешь, княгиня, к чему я веду?

– Да уж не маленькая, чай. К знахарке она ходила? Травы пьет?

– Не-а. Мы так разумеем, рожать она собралась.

– Рожа-ать, – повторила Ольга задумчиво. – Вот что, Васька. Кликни эту паршивицу. Пущай срочно ко мне явится. О нашем разговоре – ни-ни.

– Могила. – Стряпуха зажала рот ладонью.

– Беги, беги.

Нетерпеливо отмахнувшись, Ольга поднялась с кресла и стала расхаживать по светлице. В дверь постучали. То была Малуша, слегка запыхавшаяся и немного испуганная. Пряди выбившихся волос свисали по обе стороны ее маленького личика, мало изменившегося с детства, если не считать морщинок возле глаз и губ. Коса, переброшенная через плечо, была не толще кошачьего хвоста.

– Сядь, – жестко сказала ей Ольга. – А то ножонки еще подломятся.

Девушка безмолвно опустилась на лавку у дальней стены и отпихнула ногой приблизившуюся кошку.

– Что, думаешь, захомутала сына моего? Рожать собралась? В княгини метишь?

При каждом вопросе головка Малуши дергалась, как от пощечин. Она что-то пробормотала, выламывая пальцы.

Ольга повысила голос:

– Чего ты там шепчешь? Не слышу!

– Любовь у нас.

У Малуши получилось ответить только шепотом. Она вдруг поняла, что никогда еще не была так близка к погибели. Кто спасет ее, если княгине вздумается расправиться с ней прямо сейчас, в отсутствие Святослава? Сейчас прикажет запереть в колодки и отдаст в рабство. Или вообще отправит в обоз к дружинникам. А там здоровье и молодость надолго не сохранишь. Раздолбают так, что всю оставшуюся жизнь будешь утицей переваливаться.

– Любовь? – спросила Ольга, и что-то изменилось не только в ее голосе, но и в ее взгляде.

Малуша не поняла, что именно. Просто ей показалось, что суровая княгиня как-то смягчилась, как будто ее душа внезапно осталась без брони.

– Любовь, – истово повторила она. – Прости, матушка! Прости негодную!

– Какая я тебе матушка! – воскликнула Ольга.

Не слушая ее, Малуша грохнулась на колени, держа перед собой молитвенно сведенные руки.

– Прости, княгиня, прости! Ведь сердцу не прикажешь! Приглянулись мы друг другу еще в детстве, а потом так и пошло.

– Замолчи! – поморщилась Ольга. – Думать мешаешь.

Малуша послушно захлопнула рот. Ее ослабшие руки безвольно повисли вдоль туловища. Она по-прежнему стояла на коленях и глядела на женщину, от которой всецело зависела ее судьба. Ольга отвернулась, чтобы не видеть этой жалкой коленопреклоненной фигуры.

– Вот что, – заговорила она, хмурясь. – Слушай внимательно и запоминай, потому что повторять я не стану. Сейчас ты соберешь вещи и поедешь в Будятичи…

– Это где? – вырвалось у Малуши. – Ой! – Она схватилась обеими руками за рот, чтобы не проронить больше ни одного неосторожного слова.

– Тебя туда свезут, – произнесла Ольга ровным тоном. – Искать не придется. Там выносишь дитя и родишь, я повитух пришлю.

– Спасибо, княгиня, спасибо тебе за доброту твою…

– Не спеши благодарить. Я главного не сказала.

Влажные глаза Малуши наполнились страхом ожидания. «Да? – спрашивали они беззвучно. – Что? Говори же, не томи».

– Если дочку родишь – больше в Киев не вернешься, – сурово произнесла Ольга. – А если наследника… – Она встала. – Быть посему. Приму. Святославу сын нужен, а не девка. Второй такой, как я, нет на свете. Другая не потянет, а потому и нечего ей при дворе делать. Одни соблазны да томление. Усвоила? Будет дочь, держись подальше. Денег дам, не обижу. А вздумаешь перечить…

С неожиданной ловкостью Ольга наклонилась, сгребла кошку за шкирку и подняла перед собой.

– Гляди, Малка. Обманешь, тоже так затрепыхаешься, только поздно будет. Во мне нет жалости, поняла? Я только называюсь христианкой. А в душе…

Жалобно вякнув, кошка вылетела в окно.

– Вот так, – сказала Ольга, отряхивая руки от шерсти. – С тобой то же самое будет. Помнишь, как я со сватами древлянскими расправилась?

– Помню, – пролепетала Малуша. – Только с кошкой ничего плохого не случилось.

– Это почему же? Тут высоко. – Высунувшись в окно, Ольга посмотрела вниз и с недоумением сообщила: – Хм, нигде не видно. Выходит, сбежала. Заговоренная, что ли?

– Кошке высота не страшна, княгиня. Хоть с колокольни бросай. Перевернется в воздухе и на мягкие лапы встанет.

– Ты проверяла, что ли?

– Не я, – заулыбалась осмелевшая Малуша. – Огольцы с кошкой забавлялись, потом рассказывали.

– Не улыбайся раньше времени, не улыбайся, – оборвала ее Ольга. – Ты не кошка, не извернешься. Прочь с глаз моих!

Несмотря на грозный тон, она усмехнулась, когда осталась одна, и продолжала усмехаться своим мыслям, когда возвращалась в терем. Зазноба сына оказалась не такой уж пропащей. А еще радовало, что кошка осталась жива. Нелегко постоянно демонстрировать жестокость и непреклонность, не позволяя себе милосердия, которое будет принято за проявление слабости.

Во дворе Ольга выбралась из кареты, купленной в Булгарии за баснословные деньги. Ездить верхом было уже не по возрасту, да и не по чину. Нынешняя княгиня Ольга разительно отличалась от той, которая в одиночку боролась за власть и сражалась с врагами много-много лет назад. Владения ее тоже менялись. Конечно, княжескому терему было еще очень далеко до дворца византийского императора, но от прежнего – тесного и мрачного – не осталось и следа.

Снаружи протянулись узоры из золотистой плитки, появились мраморные наличники и красочные росписи. Верхние строения все еще были сложены из бревен, но к воротам уже свозились тесаные плиты и песок.

Поднявшись на крыльцо, Ольга узнала, что ее с утра дожидается Свенхильд, только что вернувшийся из Нормандии. Пыльный, с покрасневшими от усталости глазами, он встретил ее у двери, ведущей в княжеские покои.

– Дело неотложное, что ли? – спросила Ольга, ответив на приветствие.

– Как всегда, княгиня, – скупо улыбнулся воевода и сделал чуть заметный поклон, сопровождающийся прижатием ладони к сердцу.

– Говори, – разрешила она, заведя его в залу, именуемую с недавних пор библиотекой.

– Помнишь, норманны пытались кусок древлянских земель отхватить? – спросил Свенхильд. – Я отбил их тогда.

– Помню, – нахмурилась Ольга. – Похваляться пришел?

Он улыбнулся, отрицательно качнув головой:

– Нет, княгиня. Я границы объезжал, на норманнов наткнулся. Мы их погнали, но ведь опять сунутся.

– Нельзя им ни пяди отдавать, – сказала Ольга. – Древлянская земля записана на Святослава. Невозможно его владения уменьшать.

– Палец протянешь, руку по плечо отхватят, – согласился Свенхильд. – Надобно в Нормандию ехать, с королем Отгоном договариваться.

– Надо, – согласилась она со вздохом. – С византийцами подружиться не получилось, будем союза с норманнами искать. Отправь гонцов, пусть попросят Отгона наместника прислать. Епископа, или как там он называется? Пусть Христос нас примирит. Мы теперь одной веры.

– Это правильно, княгиня, но, может, не послов…

Свенхильд умолк, расчесывая пальцами серебристо-медную бороду. Ольга знала его как облупленного, поэтому без труда отгадала продолжение.

– Предлагаешь Святослава к норманнам послать?

– Пора бы, княгиня, – подтвердил Свенхильд. – Он уж вырос совсем. Взрослый муж.

– Пущай охотится пока, – поморщилась Ольга. – Нацарствуется еще. Когда я на покой уйду.

– Как тебе будет угодно.

Снова приложив руку к груди, воевода приготовился уйти, как вдруг был остановлен неожиданным вопросом:

– Свенхильд! Что, пора мне трон освобождать? Как думаешь?

– Тебе решать, княгиня, – ответил он, наклонив голову.

На его макушке расползлась большая проплешина. Состарился воевода, да и Ольга не помолодела.

«А годы идут, – подумала она. – Не задержишь, не остановишь».

– Рано, – произнесла она вслух. – Погожу корону снимать.

И отвернулась.

Спина ее была тверда и пряма, как доска.

 

Глава XXIII

Князь, не князь…

Проснувшись, Святослав убрал с себя смуглую руку Наталки. С другой стороны к нему жалась молочно-белая Эльза. Первая имела гнездо мохнатое, вторая была безволоса – вот и вся разница. Обе были в любви искусны, но все, что им удалось, так это изнурить Святослава и нагнать на него сон. Поутру и на трезвую голову их близость была ему неприятна.

– Эй! – Он потряс Наталку за плечо, потом принялся тормошить Эльзу. – Эй! Просыпайтесь, вы обе. Пошли вон. Надоели.

Девки захлопали ресницами, не понимая, чем не угодили молодому князю.

– Но княгиня сказывала…

– Мне плевать, что она сказывала! – разозлился Святослав. – Чтобы духу вашего здесь больше не было. Убирайтесь.

Пока они бегали по комнате, подбирая разбросанные одежды, он наведался в отхожее место, а потом стал глядеться в зеркало, топорща и пощипывая усы. Мягковаты еще и редковаты, но зато длиннее с каждым днем. А борода не растет толком, у девок на лобке и то волосы гуще. Чтобы придать себе вид более мужественный, Святослав начал брить голову, оставляя лишь длинный клок волос, свисающий до мочки уха с золотой серьгой. После этого он очень изменился. Увидит Малуша, не узнает.

Как всегда при мысли о ней защемило сердце, черная муть поднялась из глубины души. Мать не признавалась, куда отправила зазнобу, обещала все рассказать по весне. Что рассказать? Почему не сейчас, почему весны ждать надо? И вообще, почему мать без конца указывает, решает, возбраняет? Разве Святослав мальчик? Сколько можно терпеть? И нужно ли?

Вернувшись в опочивальню, он с облегчением обнаружил, что ночные гостьи успели удалиться, оставив на память о себе запах цветов и пряностей. За дверью ходили, бегали и перекликались: готовились к выходу Святослава, который терпеть не мог, когда не сразу подавали завтрак или коня.

– Воды! – прокричал он в сторону двери.

Тотчас двое молодцев втащили бадью с черной студеной водой, в которой плавали льдинки.

Для начала Святослав сунул туда голову, а потом принялся мыться весь, растирая руками покрасневшую кожу. Вода лилась на пол, собираясь в лужу, но его это не волновало, потому что он сызмальства привык к тому, что все чудесным образом улаживается, вычищается и появляется без его участия. Даже пальцем шевелить не нужно – слуги сами все увидят, угадают и сделают в срок.

Покончив с умыванием, Святослав попрыгал нагишом, размялся, помахал мечом и окончательно взбодрился. Он оделся, заправил чуб за ухо и, румянолицый, веселый, отправился в трапезную. Там ожидал его обильный завтрак: холодец, горячая полба трех видов, творог, горшок сметаны и прочая снедь, которую он привык поглощать по утрам.

– Что на обед приготовить князю? – почтительно спросила толстая рыхлая стряпуха Василиса.

– Птицу нажарьте, – решил он, покрутив висячий ус. – И косулю, которую я с охоты привез. Побольше всего. Обедать с товарищами буду. Гляди, чтобы напитков хватило.

– Позабочусь, батюшка, – поклонилась Василиса.

К такому обращению он привык с малых лет, поэтому пропустил «батюшку» мимо ушей, набросил тулуп и сбежал по лестнице вниз.

Парни, состоявшие в его дружине, уже дожидались во дворе, удерживая под уздцы застоявшихся коней. Конская упряжь так и сверкала в холодных лучах утреннего солнца, из ноздрей валил пар, белый снег слепил глаза.

– По седлам! – скомандовал Святослав, птицей взлетевший на спину своего Орлика.

Привратники так торопливо потянули створки в разные стороны, что один оскользнулся и упал на утоптанный снег, вызвав дружный хохот полутора десятков молодых глоток. Челядь прижалась к стенам, выпуская из двора лихих конников, норовящих зацепить кого-нибудь крупом или плеткой шутки ради.

Вскоре вся эта орава неслась лавиной по улицам, разбрасывая белые ошметки из-под звонких копыт. Возле колодца Святослав изловчился, подхватил коромысло с плеч прохожей бабы и бросил в сугроб под заливистый смех соратников. Ведра еще катились, расплескивая студеную воду, а ватаги и след простыл.

– Вот шебутные, – покачала головой баба, не проявляя ни обиды, ни злости. – Все скачут, скачут.

Киевляне любили Святослава. Правление Ольги уже наскучило им, смутно хотелось каких-то перемен. Придет новый князь, молодой, прогонит зажравшихся бояр, скостит долги, урежет налоги. Надо же на что-то надеяться. Иначе как-то совсем уж беспросветно будет.

Святослав, ритмично приподнимающийся в стременах над гнедой спиной своего Орлика, ни о каких переменах не думал, а просто радовался своему здоровью, молодости и вообще жизни. Он знал, что мать рано или поздно одряхлеет или помрет и тогда престол отойдет ему. Он скучал по своей Малуше, но не сейчас, когда возглавлял шумную веселую ораву, вырвавшуюся за ворота и во весь опор летящую по накатанной дороге, заставляя извозчиков уводить сани на обочины.

Морозная пыль летела в лицо, щеки горели от встречного ветра, снег вспыхивал искрами в слезящихся глазах. Эх, хорошо! Ух, хорошо!.. Ах-х… Ох-х…

Примчавшись в Вышгород, дружинники устроили на теремном дворе шутейную битву на деревянных мечах, попускали стрелы в мешки с тряпьем, поборолись, затеяли метать копья. Святослав забросил свое дальше всех, потому что, как он считал, сильно наловчился с того дня, когда начал битву с древлянами и едва не зашиб собственного коня. Никто не подсказал ему, а сам он не догадался, что приближенные могут поддаваться повелителю, дабы польстить его самолюбию.

Святослав был молод, доверчив и наивен, как любой юноша в его возрасте. Вдоволь нарезвившись, он повел свою дружину обратно в Киев. Добрались в ранних зимних сумерках, уже не такими бодрыми и задорными, какими уезжали. Но оживление вернулось к ним, как только они расселись вдоль длинного дубового стола в трапезной и, словно соревнуясь, принялись метать и запихивать в себя все, до чего дотягивались их молодые сильные руки. Медовуха и пиво лились рекой, подсказывая самые неожиданные темы застольных бесед.

Ванюша Перебейнос имел неосторожность спросить Святослава, куда подевалась его ненаглядная Малуша и когда она вернется.

Гнев ударил в голову сильнее хмеля.

– Тебе какое дело, Ванька? – надменно произнес Святослав, упершись кулаком в бедро, как будто на коне сидел, а не в кресле во главе стола.

Перебейнос был не просто навеселе, а сильно и тяжело пьян, поэтому, вместо того чтобы отшутиться или отбрехаться, поднял мутные глаза и вылупил их на князя.

– Интересуюсь, – сказал он.

Остальные притихли, понимая, что дело принимает опасный оборот.

– Закуси, Ванюша, – полез к Перебейносу дружок, протягивая ему зеленое яблоко.

– Сам закусывай!

Отброшенное яблоко плюхнулось в миску с заячьим кулешом, взметнув россыпь пахучих, липких брызг. Одна из них долетела до лица Святослава, а может быть, это он себе придумал, ища повод разозлиться.

– Да ты пьян, Ванька, – сказал он, проведя мизинцем под глазом. – Поди проспись. Невеже за нашим столом делать нечего.

Перебейнос вздрогнул, словно его укололи или ужалили.

– Ты кого невежей назвал, Свят? – тихо спросил он.

Святослав, не отвечая, стал пить из тяжелого кубка.

– Уймись, Ванюша, – зашипели со всех сторон. – С князем говоришь.

– Где здесь князь? – словно бы удивился Перебейнос, озираясь. – Нетути. Сына княгини Ольги вижу, вот он сидит. – Он ткнул пальцем. – А князь где? Покажите.

В трапезной воцарилась гробовая тишина. Держа кубок в правой руке, Святослав оперся левой на стол и подался вперед.

– Мой дед щит на вратах Царьграда приколотил, – произнес он неожиданно низким рокочущим голосом. – Отец с походами полземли обошел. Я их сын и престолонаследник.

– Почему же тогда мамка тебя от своей юбки не отпускает? – не унимался Перебейнос.

Он дружил со Святославом с детства, играл с ним, боролся, даже, случалось, дрался. Такие отношения закрепились в его сознании. Он не учитывал, что они оба давно выросли и изменились. То, что мог простить отрок, взрослому мужу снести тяжело.

Кубок вырвался из руки Святослава, пролетел над столом и врезался в голову Перебейноса, оставив кровоточащую ссадину на лбу.

Недолго думая, тот подхватил тяжелое блюдо и метнул в обидчика. Пригнувшись, Святослав избежал удара, который мог проломить ему череп.

– Да как ты смеешь, смерд! – вскричал он, с грохотом опрокидывая кресло и вскакивая на ноги. – Убью!

Вместо того чтобы одуматься и поспешить с извинениями, Перебейнос отпрыгнул от стола и процедил:

– Попробуй, сосунок.

Он полагал, что превосходство в возрасте дает ему право и дальше унижать товарища по детским забавам. Святослав так не считал.

– Бери меч, – выдохнул он, направляясь к стене с развешенным оружием.

– Погоди, Свят…

Парень, попытавшийся задержать княжича, получил кулаком в нос и, резко побледнев, отступил. Несмотря на выпитое, ему хватило ума не становиться на пути у рассвирепевшего Святослава. Тот уже сдергивал со стены короткий изогнутый меч, добытый отцом в одном из походов против южных племен.

– Бери, смерд! – проговорил он. – Или я тебя просто так зарублю, как пса бешеного. Бери!

Оттолкнув товарищей, Перебейнос вооружился большим мечом с узким тусклым клинком. Он был почти таким же длинным, как двуручный, но значительно легче, потому что выкован из особой стали.

– Взял! – весело откликнулся Перебейнос, делая пробные взмахи.

Все поспешили отпрянуть подальше, опасаясь попасть под клинок.

– Так нечестно! – крикнул кто-то.

– Пускай, – разрешил Святослав, бесстрашно приближаясь к противнику.

Сунувшаяся в трапезную девка истошно завизжала и сразу же в несколько рук была вытолкана обратно. Благоразумие быстро покинуло разгоряченных парней. Вид обнаженной стали ослеплял их, застил разум.

– Не подходи, зацеплю, – предупредил Перебейнос, выставив вперед клинок.

Святослав, сделав обманное движение, попробовал зайти слева, откуда противнику было труднее отражать нападение. Зрители, затаив дыхание, наблюдали за поединком. Один из них машинально схватил со стола ковш и сделал несколько жадных глотков, пустив струйки по подбородку. Другой никак не мог прожевать мякиш, которым набил рот.

Перебейнос, не позволяя Святославу приблизиться, отгонял его взмахами меча. С его ярких губ сыпались шуточки, дающие понять, что его на испуг не возьмешь. Остальные начали посмеиваться, решив, что настоящий поединок так и не состоится. Неожиданно для всех Святослав бросился вперед.

Он выбрал момент, когда длинный меч ушел далеко в сторону и не успевал вернуться обратно.

Глаза Перебейноса сделались круглыми и удивленными. Наскочив на него, Святослав несколько раз коротко ткнул своим мечом. Было слышно, как сталь с хрустом вонзается в плоть, круша кости.

Кто-то выругался.

Святослав отпрыгнул. Перебейнос стоял там, где был застигнут нападением. Его глаза все еще глядели изумленно, но уже подергивались равнодушной бессмысленной пленкой. Меч, выпущенный из руки, с грохотом упал на половицы. Ванька положил руку поверх расплывающегося красного пятна на рубахе.

– Будешь знать теперь! – запальчиво выкрикнул Святослав. – Я князь, а ты холоп и дурак.

Перебейнос сделал шаг вперед, качнулся, скорчился и рухнул. Посуда на столе подпрыгнула.

– Он сам, – быстро произнес Святослав, окидывая товарищей скользящим взглядом. – Все видели? Напился пьян, стал булатом тешиться. Все видели, спрашиваю?

Переглянувшись, парни закивали дружнее и увереннее. Ванька Перебейнос сам напросился. Страдать из-за него никому не хотелось.

– Тогда зовите слуг, пусть его вынесут, – распорядился Святослав. – Если выживет, будет впредь умнее. А помрет…

– Туда ему и дорога, – закончил за него один из дружинников.

– Дело говоришь. Ну? Что стали? Ваньку убирайте, а сами за стол. Дальше пировать будем.

Засиделись до первых петухов. Половина парней уронила буйные головы – кто в блюда, кто просто на стол. Тот храпел, этот ругался во сне или скрежетал зубами. Только Святослава хмель больше не брал. Временами он забывался, но вскоре обнаруживал, что сидит за столом и говорит что-то, держа в руке новый кубок. Там, где упал замертво Ванюша Перебейнос, крови почти не набежало, а та, что была, давно засохла и сделалась почти невидимой на крашеных половицах.

Святослав выпил еще, потом еще и, ни с кем не попрощавшись, побрел в опочивальню. На кровати, зарывшись лицом в пуховую подушку, спала очередная девка, явно присланная матерью.

Святослав стащил с нее одеяло, схватил за распущенные волосы и заставил сесть.

– Ты почему здесь? – спросил он, тяжело ворочая языком.

– Так было велено, – забормотала девка.

– Ты дворовая? Или из наложниц будешь?

– Я боярыня, – обиделась она. – Катерина Городецкая. Нешто не признал?

– Не, – буркнул Святослав и засмеялся. – Я же тебя прежде в одеже видел, а тут ты голая.

– Нравлюсь?

– Не, – повторил он. – Тебя матушка моя надоумила? Вот и ступай к ней. Одеваться не смей, так беги.

– Я же замерзну, – испугалась Катерина.

– А мне что? – Святослав пожал плечами. – Я тебя к себе не звал, сама приперлась.

– Миленький! Родненький! – Она сползла с перины и бухнулась на колени. – Не губи. Помилуй, князь. Вся перед тобой, все в твоей власти, видишь? Имей снисхождение.

– Князь, говоришь? – переспросил он, прислушиваясь к звучанию этого короткого, гордого слова.

– Князь, князь! – горячо забормотала Катерина, кивая и подползая ближе, чтобы можно было обхватить ноги Святослава. – Владыка наш, солнце красное.

– Ложись, – разрешил он, раздувая ноздри. – И помни доброту мою.

– Век не забуду, князь мой… князь…

Словно в забытьи, повторяла Катерина заветное слово, спасшее ее от позора и, быть может, от смерти.

Вдосталь наслушавшись, Святослав уснул мертвецким сном.

 

Глава XXIV

Страсть и власть 

Малуша воротилась по весне, как только отступили разливы. Еще более похудевшая, но зато и похорошевшая, стояла она во дворе с запеленатым дитем и не знала, идти ли ей в терем или ждать, что решит Святослав.

Они не виделись так долго, что трудно было понять, нужна ли она ему, как в прежние времена. Соскучился ли он или же совсем забыл? Не зря ведь говорят: с глаз долой – из сердца вон.

Святослав выбежал из терема в одних портках и овчине на голое тело. С длинными сомовьими усами и чубом на бритом черепе, он был почти неузнаваем. Но стоило ему сгрести Малушу в охапку, как она сразу припомнила и его родной запах, и сухой жар кожи, и твердую ласковость губ.

– Малуша, милая! Я уж истомился без тебя.

– А я-то! – прошептала она, обмирая.

– Вчера к ночи прискакали, принесли весть, что едешь, – продолжал говорить он, баюкая любимую вместе с ребенком. – Так я глаз, почитай, до утра не сомкнул. Кто там у нас? Девица красная али богатырь?

– Богатырь, Святик. Весь в тебя. И волосами вы теперь схожие.

Прыснув, Малуша потрогала его чуб, коснулась пальцем серьги в ухе.

– Разверни, – потребовал он, нетерпеливо глядя на сверток.

– Пусть поспит еще, – шепнула Малуша. – Может, успеем…

– Успе-еем! Теперь все будет, все сладится. Пойдем.

Положа руку на Малушины плечи, он повел ее к двери. Челядь собралась во дворе, глядя на пару с умилением и завистью.

– Чисто голубки, – шептались в толпе. – Так и льнут друг к дружке, так и воркуют.

– Как назвала? – спросил Святослав, увлекая Малушу вверх по лестнице.

– Пусть Владимиром будет, – предложила она. – Если ты, конечно, не против.

Он захохотал:

– Владимир! Князь будущий. Доброе имя.

– Хорошо бы окрестить, – озабоченно сказала Малуша. – Сказывают, бог нехристей не жалует.

Святослав остановился, его лицо изменилось, сделавшись жестким и отчужденным.

– Это какой же бог? – спросил он, впившись взглядом в Малушины глаза. – Я Перуна знаю, Велеса, Ярило… Они без крестов обходятся, а мы и подавно.

Не смея возразить, она кивнула. Приняв это за согласие, он потащил ее дальше.

Очутившись в опочивальне, забрал из рук Малуши ребенка, бегло осмотрел сморщенное личико, уложил на кровать, задышал возбужденно.

– Давай, давай, скорее!

– Помыться бы с дороги, – залепетала она, безуспешно пытаясь удержать подол.

– Потом, все потом.

– Ай! – вскрикнула она, почувствовав мощное проникновение. – Хорошо как! Люби-и-имый! Милый!

– Я князь, – пробормотал Святослав, двигаясь. – Скажи «князь».

– Князь, – повторила она.

Еще немного, и он пролился в ней горячим бурным семенем. Отдышался, перекатился на спину, заложил руки за голову и сказал:

– Скоро все изменится, маленькая. Переедем в большой дворец, станем с золотых тарелок есть, в зеркала венецийские глядеться. Там престол стоит, я на нем бояр принимать стану, послов и прочий люд. Все войско мое будет, а не жалкие две сотни. Скоро уже, скоро. Я знаю, как матушку сковырнуть.

– Княгиню? – испугалась Малуша.

– Какая она княгиня, когда я князь! – закричал Святослав так громко, что разбудил младенца, тут же оповестившего об этом писклявым хныканьем. – Я, я! – повторял он, не обращая внимания на детский плач. – Все мое по праву. Киев мой, земли мои, реки. Я над всем хозяин. И вот он еще…

Легко соскочив с ложа, Святослав подхватил сына на руки и закружил по комнате, агукая и смеясь.

– Признал меня, признал! Сразу умолк, слышишь? А ну, дай ему сисю. Погляжу, как наш богатырь ест.

Пока Малуша кормила малыша, Святослав с умилением наблюдал за ними, а потом принялся одеваться.

– Уходишь? – расстроилась Малуша.

– Дела государственные, – важно ответил Святослав, суя ноги в новые сапоги и притопывая каблуками. – К нам гости едут. Надобно встречу подготовить.

Что-то в его улыбке насторожило ее.

– Свят, – окликнула она, осторожно отнимая сынишку от налитой груди.

– Чего? – спросил он, натягивая зеленый кафтан, шитый серебряными листьями и желудями.

– Ты что-то опасное задумал? – спросила Малуша.

– Не бойся, все будет хорошо, – сказал он.

– Не иди против матери, Святослав.

– Это почему? – насупился он.

– Сурова княгиня и умом остра. Не даст себя в обиду.

– Княгиня? Не смей ее так называть. Кончилось ее время!

В гневе Святослав был страшен. Усы его встопорщились, губы втянулись внутрь, на скулах проступили тугие желваки.

Перепуганная Малуша задрожала. Ресницы ее увлажнились, одна слезинка упала на личико Владимира, который вздрогнул, хныкнул, не открывая глаз, и опять заснул.

– Успокойся, – тихо произнес Святослав, приблизившийся, чтобы положить ладонь на плечо возлюбленной. – Я давно не мальчик. Ошибки не допущу. Знаю, что делать, знаю как. Гони тревогу прочь. Жди. Я до ночи вернусь.

Некоторое время спустя он уже входил в опочивальню матери, прихорашивающейся перед огромным овальным зеркалом.

– Не обессудь, что здесь принимаю, – сказала она, придирчиво оглядывая свое отражение. – Времени мало. Миссия норманнская уже прибыла, на прием просится.

– Возьми меня с собой, матушка, – попросил Святослав.

Просьба была столь неожиданной, что Ольга отвернулась от зеркала, казалось, заворожившего ее.

– Зачем тебе с епископом Адальбертом встречаться? Ты же не веруешь.

Ему хотелось возразить, что он-то как раз верует, только не в чужого незнакомого бога, а в своих собственных богов, привычных с детства, но он успел сдержаться, за что мысленно похвалил себя. Сейчас нужно было не спорить с матерью, а поладить с ней.

– Сомнения меня берут, – сказал Святослав. – Может, христианский бог сильней нашего? Не зря же все, кто окрестился, живут богаче и краше.

– А я тебе не раз говорила про то, – напомнила Ольга, явно довольная таким оборотом.

– Так возьмешь, матушка? Очень хочется самому на епископа поглядеть.

Он замер, ожидая ответа. Ольга думала.

До сих пор ей не удалось обратить в новую веру не то что Русь, но и родного сына. Это удручало ее. Она понимала, что, оставаясь язычником, он никогда не будет желанным женихом в глазах европейских монархов. А ей хотелось повенчать его с представительницей какого-нибудь знатного рода. Таким образом можно было бы породниться с норманнами, саксонцами или, бери выше, с самими византийцами. Дальше перед державой открывались столь сияющие горизонты, что дух захватывало.

– Вот посажу тебя рядом на приеме, а ты даже креститься не обучен, – произнесла Ольга, изображая сомнение. – Что Адальберт подумает? Примет тебя за дикаря.

У Святослава уши заложило от гнева, однако он не подал виду.

– А ты научи, – предложил он.

– Ладно, гляди. – Не поднимаясь с места, Ольга повернулась к нему. – Держишь пальцы вот так, видишь?

– Будто соли набрал, – ухмыльнулся Святослав.

– Не ерничай! Это тебе не шутки.

– Молчу. Так правильно?

– Правильно, – проворчала Ольга. – Теперь черти в воздухе крестное знамение. Коснись лба… теперь живота… правого плеча… левого… Ну-ка, еще раз.

– Лоб, живот, плечо, другое, – послушно повторил Святослав. – Довольна?

– Это ты должен быть доволен, сынок. Перекрестившись, ты себя воле божьей вверяешь. Еще раз повтори… Вот так. Теперь скажи: «Во имя отца, и сына, и святого духа»… Поклонись. Ну вот. Теперь тебя можно в люди выводить.

Святослав прикусил губу, чтобы не сорваться. Он не раз примечал, как кияне совершают обряд, показанный матерью, и всегда смотрел на таких людей с жалостью и презрением, как на юродивых.

У него в голове не укладывалось, как можно пренебречь верой предков ради бессмысленного тыканья пальцами в лоб и тулово. Проделай он такую штуку перед своими дружинниками, они бы решили, что их воевода рехнулся.

– Выводи, матушка, – смиренно произнес он, пряча глаза.

– Слава Господи, – с чувством сказала Ольга. – И впрямь за ум взялся.

– Взялся, – кивнул Святослав.

– Как тебе Малуша? Не разочаровала?

Его рука поднялась, чтобы свирепо подергать себя за ус.

– Я на ней женюсь, – сказал он. – Сын на меня похож. Как две капли воды.

– Оставь их при себе, – сказала Ольга. – А с женитьбой не торопись. Подберем тебе жену королевских кровей. Вот хотя бы Адальберта попросим похлопотать. Он во все дворы высокие вхож.

– Мне Малуша мила, – заупрямился Святослав.

– Жил ведь без нее. Не тужил.

– Тужил, матушка. Сильно ты меня огорчила, когда Малушу сослала.

– Зачем она тебе была, брюхатая, – отмахнулась Ольга.

– Мама!

– Ладно, не кипятись. Повернись-ка, погляжу, как одет. Кафтан вроде подходящий, и сапоги новые…

– Прямо сейчас пойдем? – оживился Святослав.

– Крест наденешь, и пойдем, – кивнула Ольга.

По непонятной ей причине до сих пор крещение охотнее принимали женщины, а не мужчины. Многие боярыни киевские уже носили нательные кресты под одеждой, тогда как их мужья не торопились следовать примеру жен. Ну, кажется, почин сделан. Если Святослав покорится, то за ним и дружинники потянутся. Лиха беда начало.

Однако сын покачал головой:

– Нет, крест мне рано надевать. Погожу пока.

Ольга испытующе поглядела на него. Ближе к осени она намеревалась начать ставить повсюду большие кресты и возводить христианские храмы, постепенно обращая русов в новую веру. Если удастся переубедить Святослава, то он станет ей славным помощником, когда дело дойдет до разорения старых капищ и свержения кумиров. Однако торопиться не надо. Характер у сына такой, что чем сильнее давить, тем яростнее он сопротивляется. Лаской действовать надобно. И хитростью.

– Как скажешь, – согласилась Ольга. – Ты князь, твоя воля.

– Князь, – повторил Святослав с обидой. – А сама все за меня решаешь.

– Я только направляю тебя, сын. Дабы ошибок не было совершено.

– Больше не ошибусь.

Ольга не расслышала в фразе Святослава той многозначительности, которая насторожила бы ее при других обстоятельствах.

В последний раз оглядев себя в зеркало, она встала.

– Ну, идем, – сказала она. – Только помни: разговор предстоит важный. Судьба Руси решается. Император Константин нашим союзником стать не захотел, нынче нам поддержкой Отгона заручиться надобно. Это он епископа прислал. По моей просьбе.

– Да знаю я, знаю, – вымолвил Святослав с досадой.

Ему вспомнилось, что Отгон Первый именует мать королевой русов, тогда как сам Святослав, законный правитель Руси, даже не был упомянут в договорной грамоте. Ничего, скоро этому придет конец.

– Отгон у самого папы римского добился позволения народы в христианство обращать, – продолжала Ольга, пропустив мимо ушей реплику сына.

Они неспешно шли к тронной зале мимо вытянувшихся в струнку гридней и пышно разодетых бояр.

– Тевтонцам очень важно добиться успеха в Киеве, – продолжала Ольга, понижая голос. – Но Адальберт будет притворяться, что делает нам одолжение. Не обращай на то внимания – пущай пыжится, коли есть охота. Гордость показывай в меру. Улыбнись епископу, скажи приятные слова – язык не отвалится…

Пока она поучала сына, Адальберт ждал аудиенции в отведенных ему покоях, столь убогих и тесных, по его разумению, что впору заподозрить умышленное унижение. Его посольство в составе двенадцати дворян и верховных священников Франкфурта-на-Майне пребывало там же, прикладывая к носам надушенные батистовые платки и обмениваясь выразительными взглядами.

Большинство из них никогда не бывали в столь диких краях, как эти. Княжеский дворец уступал замку какого-нибудь захудалого барона из провинции. Ковры и украшения были подобраны как попало и, казалось, нужны лишь затем, чтобы скрывать пятна плесени и обвалившуюся штукатурку.

Адальберт, метя пол краями сутаны и заложив руки за спину, беспрестанно кружил по комнате, проговаривая про себя речь, которую намеревался произнести в присутствии королевы Ольги.

Тут главное – не столько слова, сколько интонации, жесты, взгляд, позы. И промежутки между фразами, они должны быть в меру длительными и частыми. Во время этих пауз Ольга получит возможность не только осмыслить услышанное, но и проникнуться важностью момента. Пусть не забывает, какая значительная персона почтила ее своим визитом.

«Начну с того, что столь длительный путь не может быть проделан напрасно, – размышлял епископ. – Потом замечу, что неотложные дела не позволяют мне пробыть на чужбине сколько-нибудь долго. Таким образом я дам понять, что решение подчиниться моей церкви должно быть принято незамедлительно. Что еще? Упомяну о знатности и древности своего рода. Ну и уколоть Ольгу не забыть! Скажу так. Мол, обстановка в твоем дворце аскетическая, как в монастыре святого Максимиана, где я воспитывался. А вот нравы вольные, граничащие с бесстыдством. Женщины без корсетов и лифов расхаживают, и редко какая глаза стыдливо опускает…»

Размышления Адальберта, прослывшего на родине блюстителем строгой нравственности, были прерваны приглашением предстать перед престолом сиятельной княгини Ольги. Прихватив посох, он степенно зашагал к двери. Свита, выстроившись по ранжиру, последовала за ним. Никто из этих двенадцати человек не подозревал, что очень скоро половина их будет безжалостно перебита.

 

Глава XXV

Смена власти

Три дня спустя, потеряв по пути посох и митру, епископ Адальберт трясся в карете на бесконечной русской дороге и молил Бога о том, чтобы вывел его из этой ужасной страны живым. Из трех десятков слуг и стражей при посольстве осталось только пятеро, а свита епископа значительно поредела и представляла собой самое жалкое зрелище.

Они ехали, не останавливаясь, непрестанно молясь о спасении… не души, нет. О спасении своих жизней, то есть тех бренных оболочек, которые им было заповедано презирать. Смерть товарищей повергла их в ужас. Находясь в этих диких краях, никто из них не мог рассчитывать на защиту закона. Косматые угрюмые земледельцы провожали их взглядами, распрямляясь на своих полях или высовываясь из-за покосившихся оград. Собаки гнались за ними, повисая на лошадиных ногах и захлебываясь злобным лаем. Чумазые дети бросали в них кизяки, камни и гнилые падалицы. Но все это можно было перетерпеть – тряску, голод, разгулявшихся вшей на немытых телах. Лишь бы добраться домой живыми. Сначала до Поландии, где будет уже не так страшно. А потом все дальше и дальше от Руси, гореть ей в аду.

О том, чтобы вернуться туда однажды и выполнить свой миссионерский долг, никто даже не помышлял.

Епископ Адальберт, кутаясь в дорожный плащ, сидел нахохлившись в разболтавшейся на ухабах карете и мрачно размышлял о том, как объяснит произошедшее по возвращении. Что он скажет Его Величеству? Чем оправдается? Тяжело признаваться в своих грехах. Адальберта подвели жадность и глупость. А еще похоть. Как это получилось? Очень просто. Епископ попался на крючок, как попадается безмозглый карп, заглатывающий наживку.

Прием у русской королевы прошел прекрасно. Адальберт сказал Ольге все, что собирался сказать, и так, как это было задумано и отрепетировано. Он видел, что произвел на нее должное впечатление. Она оценила значимость его персоны и важность хороших отношений как с ним лично, так и с государством, которое он представляет.

Сын княгини с труднопроизносимым именем Свя-то-слав показался Адальберту вполне приятным, симпатичным и разумным молодым человеком. Хотелось даже подсказать ему изменить варварскую прическу и подрезать усы, но епископ сдержался. Святослав смотрел на него с таким детским восхищением, что это подкупало.

Во время банкета они оказались за столом рядом, потому что гостей посадили вперемешку для создания дружелюбной непринужденной обстановки. За едой Святослав подливал Адальберту напитки и рассказывал, из чего изготовлены те или иные яства. Говорил он медленно и отчетливо, чтобы можно было разобрать каждое слово. Поездка в Киев готовилась почти год, поэтому епископ успел изучить язык. Торжественную речь он произнес по-немецки, полагаясь на опытного переводчика своего посольства, но в застольной беседе особых тонкостей не требовалось.

На родине обучением Адальберта занимались два хорошеньких брата-близнеца, похожих на повзрослевших ангелов. Звали их Стефан и Фредерик – точнее, до того, как попасть в рабство, оба носили какие-то иные, хотя и похожие славянские имена. Адальберт выкупил братьев в Моравии, где они состояли банщиками при князе Томаше. Златокудрые, ловкие, чистоплотные, они стали отрадой для его души, очей и всего остального. В долгое и опасное путешествие он решил их не брать, поскольку опасался, что мальчики, увидев родные места, сбегут по дороге. В их отсутствие Адальберт стал излишне нервным и плохо спал по ночам.

Предложение Святослава посетить его загородный дворец поначалу показалось епископу вздорным. Что делать человеку его статуса в гостях у молодого повесы, которому не хватило решимости, дабы совладать с матерью и отобрать у нее трон, принадлежащий ему по праву? Однако чем сильнее настаивал Святослав, тем более Адальберт склонялся к тому, чтобы принять предложение.

По словам молодого королевича, он в скором времени собирался отстранить Ольгу от власти и даже имел четкий план, как это сделать. Адальберт попросил рассказать. Святослав выразительно показал глазами на сидящих за столом и пробормотал:

– Нельзя. Услышат. Донесут.

В этом был резон. И все же епископ попытался докопаться до истины, прежде чем принять окончательное решение.

– Секрет, – кивнул он. – Понимай. Однако. Знать хочу.

– Скажу одно, – загадочно произнес Святослав, касаясь губами кубка. – В своем успехе я полагаюсь на тебя, Адальберт. Расчет на тебе строится.

Слышать это было лестно, однако епископ медленно покачал головой:

– Ничего не обещать.

– И не надо, – жарко шепнул Святослав в его ухо, заросшее волосами, похожими на паутину. – Мы просто обсудим. Ты дашь совет. А потом – баня.

– Что есть баня? – не понял Адальберт.

Королевич как мог объяснил, а в конце добавил, подмигнув:

– Для нас там голыми спляшут.

– Кто пляшет?

На мгновение Адальберт испугался, решив, что собеседнику стали известны некоторые подробности его частной жизни, не подлежащие огласке. Однако тревога оказалась напрасной.

– Кто угодно, – ответил Святослав. – В бане ведь все голые. Кого попросим, тот и спляшет.

– Женщин нельзя, – строго произнес Адальберт, нарезая олений язык, до которого был очень охоч. – Грех.

– И не надо. Отроков позову. Отроки – не грех?

– Не знаю, не знаю.

– Будь мы бабы, было бы срамно, – сказал Святослав рассудительно. – А так мы все мужики, и естество у нас одинаковое.

Адальберт пробормотал что-то невнятное, жуя выдвинутыми вперед губами. Он плохо понимал здешнюю речь – вполне ведь мог что-то напутать. Принимая наполненный кубок, он стрельнул глазами по сторонам, проверяя, не проявляет ли кто-нибудь интереса к их разговору. Нет. Все ели, пили и болтали о своем, разгоряченные, раскрасневшиеся, захмелевшие. Ольгу развлекал барон Фрейгерр – большой дамский угодник и красавец с черными, будто вымоченными в смоле усами, закрученными до самых глаз. Она сдержанно усмехалась, слушая, что нашептывает ей кавалер.

– У меня для тебя подарок припасен, – сказал Святослав. – Сюрприз, по-вашему.

– Да? – произнес Адальберт почти без выражения.

Уточнять, какой именно сюрприз имеется в виду, он не стал.

– Распятие Христово. Вот такое. – Святослав скрестил запястья. – Чистое золото. Весь камнями усыпан. Хочу тебе подарить, святейшество. На добрую память.

Адальберт снял с шеи салфетку, тщательно вытер губы, лицо и обронил в пространство перед собой:

– Надо думать.

– Думай, святейшество, думай, – тотчас согласился Святослав.

– Один не ехать, – сказал Адальберт после непродолжительного молчания.

При этом его взгляд переметнулся на собеседника, проверяя реакцию. Святослав пожал плечами:

– Зачем один. Всей оравой приезжайте. Мои ворота для дорогих гостей всегда открыты. Всех уложу, накормлю и напою.

Тут Адальберт и согласился. Предстояло объясниться по этому поводу с Ольгой, но Святослав взял решение вопроса на себя. В конце пира он переговорил с ней и вернулся к гостю сияющий.

– Все оговорено. Сперва матушка не хотела тебя отпускать, но я упросил. Сказал, что желаю побольше о Христе узнать.

– Похвальное желание, – кивнул Адальберт, не заметив, что перешел на родной язык.

Выпитое и съеденное давали себя знать. Он стал ленивым и рассеянным. «Может быть, все-таки отказаться? – размышлял он. – Ехать куда-то среди ночи, опять вино, опять жирное и острое. Останусь, видит Бог, останусь».

– Далек путь? – спросил он наперекор внутреннему голосу.

– Десять верст, не больше, – оживился Святослав. – Птицей долетите, опомниться не успеете. Я вперед поеду, насчет бани распоряжусь. – Он многозначительно подвигал бровью. – Значит, говоришь, отроков позвать?

– Ты хозяин, – сказал на это Адальберт. – Я гость.

– Дорогой гость! – поправил Святослав, подняв палец. – Скоро свидимся. Своих дружинников здесь оставляю. Они проводят.

Так и было. А теперь миссия Адальберта, по существу, спасалась из Руси бегством. Он не выполнил поручения короля Отгона, обманул его ожидания. Случившееся можно было расценивать как большое политическое поражение Германии. Вместо того чтобы обзавестись новыми вассалами, страна надолго утратила авторитет среди русов. Как теперь возвращаться домой? Побитым псом с поджатым хвостом? И, главное, как обелить себя в глазах короля и королевского двора?

Кусая губы, Адальберт разложил стол, крепящийся к борту кареты. Из Германии в Киев он ехал с писарем, который старательно документировал все важные мысли, приходившие в голову епископа. Теперь многое приходилось делать самому. Писарю развалили голову секирой, камердинера подняли на копья, барону Фрейгерру перерезали горло от уха до уха, и он долго еще был жив, умоляя перевязать ему рану.

Адальберт положил перед собой лист плотной вощеной бумаги, прижал ее пальцами и занес правую руку с пером, приноравливаясь к движению кареты. Выводить буквы нужно аккуратно и медленно – по одной за раз. Впрочем, потом можно будет отдать переписать набело. Сейчас важно зафиксировать на бумаге свои впечатления, которые войдут в дневник путешествия и послужат хоть каким-то оправданием в глазах Его Величества.

Итак… Итак?

Косо срезанный кончик гусиного пера окунулся в специальную дорожную чернильницу с широким донцем.

«Назначенный епископом к русам, я вынужден был вернуться, не сумев преуспеть ни в чем из того, чего ради был послан, и убедившись в тщетности своих усилий, – записал Адальберт. – На обратном пути некоторые из моих спутников были убиты, сам же я после больших лишений едва спасся».

Да! Именно так! «На обратном пути» – это то, что нужно. Незачем извещать короля и кого бы то ни было о решении наведаться к Святославу. О, это стало большой, непоправимой ошибкой. Дружинники попросту завезли немцев в лес и бросили там на произвол судьбы. А потом появились те разбойники с мешками на головах. Как-то очень быстро появились, очень своевременно и в нужном месте. Адальберт нисколько не сомневался, что их подослал коварный Святослав. Может быть, это были те самые дружинники, отъехавшие, а потом вернувшиеся без щитов, в плащах и масках. Теперь уж не выяснить. Да и зачем?

Закончив писать, Адальберт присыпал бумагу порошком, спрятал письменные принадлежности и сложил откидной стол. К счастью, никто из его спутников не знал, зачем была затеяна та злополучная ночная поездка к Святославу. Все будет списано на дикость и кровожадность местных племен.

Успокоившись на этом, Адальберт втянул пальцы в широкие рукава, съежился и привалился к подрагивающей стенке, пристроив голову на бархатной подушечке. Он не забыл мысленно поблагодарить Господа за чудесное спасение.

Между тем благодарить следовало Святослава, который приказал своим людям не трогать епископа, а также пощадить часть его свиты, дабы чужеземцы могли добраться к себе, не заблудившись и не будучи окончательно рассеянными в силу своей малочисленности и беззащитности. Важно было, чтобы они выжили и рассказали своему королю, как опасны русы, как непредсказуемы, коварны и беспощадны. Пусть больше не суются со своим христианством.

В то время как Адальберт катил в карете все дальше и дальше по дороге, постепенно погружающейся во мрак, Святослав присутствовал на большом жертвоприношении, устроенном по его пожеланию на верхнем капище. Было зарезано несколько пленников, оставленных специально для этой цели, несколько белых петухов, а кроме того, задушено несколько выкупленных младенцев. В глазах Святослава, наблюдавшего за ритуалом, плясали красные отблески пламени. Домой он вернулся пропахший дымом и усталый. Хотелось поскорее лечь, прижавшись к сонному телу Малуши, но стражи доложили, что еще с вечера его дожидается княгиня Ольга.

– Не княгиня она больше, – поморщился Святослав. – Я князь.

Войдя в горницу, он спокойно выдержал взгляд матери и сел напротив. Она положила на стол большую черную книгу с золоченым крестом на обложке, сплела пальцы под подбородком и спросила:

– Зачем ты вчера увез Адальберта? Кто на него напал? Ты понимаешь, что натворил?

– Понимаю, матушка. – Святослав взял в руки книгу, качнул на ладони и подивился: – Тяжелая. Будто каменная.

– Смысла много вложено, – пояснила Ольга, наблюдая за ним прищуренными глазами. – Для чего ты разгромил посольство, сын?

– Чтобы впредь держались от меня подальше.

– Епископ ко мне приехал, а не к тебе.

– Больше не приедет, – сказал на это Святослав, усмехаясь.

– Значит, таков твой замысел был? – поджала губы Ольга. – Ты нарочно на прием напросился?

– Нарочно.

– Задумал меня с христианской церковью рассорить?

– Верно, – подтвердил Святослав.

– А вот я сейчас велю тебя схватить и в темницу бросить, – произнесла Ольга с горечью и злостью в голосе. – Ты хуже врага со мной обошелся, теперь мой черед. Лишу тебя всего, что дала. Дружину заберу, терем, а самого подальше отошлю. Да вот хотя бы в Новгород.

– Не отошлешь, – возразил Святослав. – И в темницу не отправишь. Кто тебя послушает? Дружина мне подчинена.

Ольга медленно встала, дрожа от гнева.

– Я свою дружину за тобой пришлю, тогда поглядим.

– Нет больше твоей дружины, матушка.

– Что? Что ты сказал, щенок?

– Коли я щенок, то меня сука родила, – парировал Святослав, смело глядя в глаза матери. – Все дружины мне отходят. Недовольны воины твоими крестами, обижаются, что веру их предков попирают. Я пообещал им сжечь кресты и прогнать попов, что поналетели сюда, как вороны. Жрецы и воеводы заодно, и все меня князем признали. Кончена твоя власть, матушка.

– Вот оно что, – протянула Ольга. – Так ты меня отблагодарил, сынок? За все добро, что я тебе делала.

– Добро не забуду, а зла не причиню, – быстро произнес Святослав, тоже вставая. – Живи, как жила, ни в чем не чувствуй себя ущемленной. Дворец, челядь, злато, меха – все твое. Только казну возьму. Мне войско содержать нужно. В походы пойду. А ты сиди в Киеве, внука воспитывай. Может, скоро и внучка появится.

Он подмигнул. Ольга не улыбнулась. И вовсе не из-за напоминания о том, что она уже бабка. Самолюбие не позволяло ей признать победу, одержанную сыном. Он выбрал момент, нанес удар и достиг желаемого. Впору бы порадоваться за Святослава, показавшего себя столь хитрым и искусным политиком, но Ольга была опечалена. Все многолетние труды ее, все достижения уничтожены. Но хуже всего, что Русь, которую она намеревалась сделать святой, так и осталась там, где веками находилась прежде: на отшибе, затерянная среди дремучих лесов и бескрайних полей, одна против полчищ узкоглазых племен, стремящихся ее завоевать, как завоевали всех братьев-славян, которые находились к северу, востоку и югу от Киева.

Только на запад им дороги не было. Но теперь и Русь оказалась отрезанной от остального христианского мира. И все это свершилось стараниями Ольгиного сына.

– Доволен собой? – спросила она, всматриваясь в его дерзкие глаза.

– Доволен, – признал он, просияв белозубой улыбкой.

– Ты сейчас за многие тысячи тысяч людей выбор сделал, – горько усмехнулась Ольга.

– Тяжела корона княжеская, – сказал Святослав. – Но я выдержу. Шея у меня крепкая.

«А голова?» – подумала Ольга и пошла к выходу.

– Книгу забыла, – окликнул ее сын.

– Тебе оставляю. Может, заглянешь однажды и прочтешь что-то важное для себя.

– А ты прочла?

Она остановилась и медленно повернула голову:

– Да.

– И что это? – полюбопытствовал Святослав.

– Ближних любить труднее, чем дальних, – сказала Ольга.

И оставила его одного.

 

Глава XXVI

Вера, любовь и никакой надежды

И полетели дни, как перелетные птицы: только что были здесь, ан нетути уже – пропали бесследно, не оставив памяти о себе.

Ольга почти не выезжала из своего терема, сидела там затворницей, страдая и стыдясь своего падения. Киевская знать очень скоро отвернулась от нее, сообразив, что власть поменялась, а от прежней Ольги осталась лишь тень.

Было совершенно непонятно, чем занять себя теперь, когда времени стало так много, а дел – совсем мало. Просыпаясь, Ольга долго лежала в полумраке, пытаясь заснуть или предаваясь воспоминаниям. Этот придуманный, воображаемый мир был ей милее, чем мир настоящий, в котором предстояло провести очередной день…

И еще день… и еще… и месяц… и год…

Попытавшись занять себя рукоделием, Ольга обнаружила, что совершенно не расположена к этому занятию. Нитки на веретенах путались, иголки терялись или втыкались не туда, куда следовало, пальцы не слушались, глаза слезились от непривычного напряжения.

Не сумела Ольга найти себя и в воспитании внука. Во-первых, Малуша, памятуя обиды, старалась не доверять ей Владимира, выдумывая множество разных предлогов. Во-вторых, мальчик не вызывал у Ольги особенно теплых чувств. Это был сын ее сына, свергнувшего ее с трона. Любить его от чистого сердца не получалось. Глядя на него, Ольга вспоминала слишком много такого, что ей хотелось бы забыть.

Она корила себя за это, но ничего не могла с собой поделать. Она вообще много и часто себя корила за ошибки молодости и того, что представлялось ей молодостью теперь, в преклонном возрасте. Скольких людей она погубила за время своего правления? Сколько их приняло по ее воле страшную, мучительную смерть? Голос разума упрямо твердил, что такова была необходимость, что враги убивались во благо государства, но удастся ли прикрыться государственными интересами на Страшном суде, когда настанет смертный час? Вряд ли великая княгиня и великая грешница Ольга будет допущена в царствие небесное. Скорее всего, низвергнута будет она в пекло адское, где страх, и боль, и тоска, и скрежет зубовный.

Нет!

Сознание того, что однажды придется отвечать за все содеянное, вселяло в сердце ужас. Ольга заимела привычку много и часто креститься, шепча молитвы, в которых просила Бога помиловать ее, а Сына Божьего – замолвить за нее словечко перед отцом небесным. Книга с евангелиями постоянно находилась у Ольги под рукой, и в минуты сомнений она туда заглядывала, ища подсказки и наставления.

Она очень переменилась в своем отношении к окружающим. Исчезли жесткость и непреклонность, даже голос и взгляд Ольги смягчились. Сначала для того, чтобы угодить Господу, но потом все чаще и по велению сердца она стала проявлять милосердие, доброту, участие. Ни дня не проходило без того, чтобы Ольга не подала милостыню, не велела накормить убогого или просто не удостоила ласкового слова первого встречного. Это начало приносить ей удовольствие. Ей казалось, что, бросая деньги нищему, она как бы вручает их самому Богу, а тот благожелательно кивает откуда-то из-за облаков и говорит своим ангелам, указывая на Ольгу перстом: «Глядите, не забудьте дать ей воздаяние и в этой жизни, и в будущей. Сие есть добрая христианка и любимая дщерь моя. Нагих одевая, жаждущих напояя, странникам пристанище давая, мила она мне кротостью и щедростью своею».

Греческие священники, которых становилось в Киеве все больше и больше, с радостью принимали приглашение Ольги остановиться у нее, дабы укрепить ее в вере и ободрить в начинаниях. Чинно сидя перед нею, рокотали они, изредка сверяясь с Писаниями:

– Не собирай себе, сестра Елена, сокровищ на земле, а собирай себе сокровища на небе, где моль не истребляет их и воры не крадут. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

– Истину говоришь, – бормотала она, осеняя себя крестным знамением. – Не нужны мне сокровища земные, а нужны небесные.

Заботы о собственной душе, молитвы и раздача милостыни занимали Ольгу настолько, что она почти забыла о предательстве сына. Где он пропадал круглый год, чем занимался, какие мысли и дела его заботили? Расспрашивать Малушу было бесполезно, она сама мало что знала. Святослав, похоже, совершенно охладел к ней после того, как она родила ему сына. То, что она опять на сносях, не добавило ей ни его внимания, ни любви. Однажды Малуша сама напросилась на прием к свекрови и принялась слезно жаловаться на судьбу.

– Не гневи Бога, – мягко сказала ей Ольга. – Живешь в тепле и сытости, ни в чем нужды не знаешь. Чего же тебе еще надобно?

– Святослав мне нужен, – воскликнула Малуша с отчаянием. – Без него жизнь мне не мила. Скучно, даже словом перекинуться не с кем.

– А сын?

– Что сын? За ним няньки присматривают. Все при мужьях, при семье. Только я все одна да одна.

– Будь благодарна за то Господу, – посоветовала Ольга. – Никто не мешает тебе денно и нощно молиться о спасении своем.

– Еще успею, – огрызнулась внезапно обозлившаяся Малуша и сделавшаяся оттого некрасивой, сморщенной, с распухшим, покрасневшим носом. – Когда состарюсь и останусь одна как перст.

Ольга слегка побледнела и покачала головой:

– Я не одна. Господь со мной.

– Это потому что крестик навесила? – дерзко спросила Малуша. – Твои родичи тоже с крестами ходили. И где они теперь? Нетути? Много им твой господь помог?

Бледность, разлившаяся по Ольгиному лицу, сделалась еще более заметной. Давно уже по Киеву ползли слухи, что все те родственники и родственницы, которые сопровождали ее в Константинополь и тоже покрестились там, не просто так пропали, а были казнены или изгнаны Святославом в те дни, когда он забирал бразды правления в свои руки. Ольга несколько раз пыталась добиться у сына правды, но он только отмахивался и твердил, что близкие отреклись от нее, как только поняли, что она больше не у дел.

– Кто смерть, мучения или изгнание за веру принял на земле, тот воздаяние получит на небесах, – произнесла она, стараясь уверить себя в том, что так оно и будет.

– Пока что мы по земным законам живем, – хмуро сказала Малуша. – Я баба, мне мужик нужен. Найди Святослава, попроси хотя бы на несколько деньков в родное гнездо залететь.

Пообещав невестке исполнить просьбу, Ольга отправилась с визитом к воеводе Свенхильду, который как раз воротился домой.

В прежние времена достаточно было бы вызвать его к себе в терем, но с тех пор все переменилось. Ехать пришлось самой.

Свенхильд принял ее в цветущем саду, куда для них вынесли кресла и стол с закусками. Был он совсем седой, хотя воинственной стати не утратил и на старика не походил.

– Люблю, когда деревья цветут, – сказал он, блаженно щурясь на солнце. – Весною как будто и сам молодеешь.

Его глаза скользнули по Ольгиной фигуре, проверяя, на месте ли прелести, которые когда-то волновали кровь. Ей даже немного жарко стало под черной накидкой.

– Сына моего давно видел? – спросила Ольга, сидя с такою же прямою спиною, как спинка кресла. – Давно не получала весточки. Совсем меня забыл Святослав.

– Князь в походах и битвах все дни проводит, – поведал Свенхильд. – В делах ратных давно превзошел отца своего. Возов, котлов и шатров за собою не возит. Зажарит мясо на углях, да тем и сыт. А спит на потнике с седлом под головою. Настоящий богатырь.

– Это хорошо, – кивнула Ольга нетерпеливо, – но дома у него жена и сын. Про себя уж не говорю.

– Он князь, и он мужчина. Не на печи же ему сидеть.

– Как он? Где? Не ранен ли?

– Не выковали ту сталь, что Святослава возьмет, – ответил Свенхильд с такой гордостью, будто речь шла о его собственном сыне. – Не волнуйся за него. Говорю же – богатырь. Как на кого в поход наладится, так вперед гонца высылает со словами: «Иду на вы!» Мол, трепещите, а сам я ничего и никого не боюсь.

Свенхильд налил себе квасу, выпил, придерживая бороду ладонью, с наслаждением выдохнул и продолжил рассказ:

– Ходили мы на Оку и на Волгу, хазар потеснили. Святослав их кагана один на один одолел, а потом Белую Вежу взял. Я присоветовал ему дальше идти…

– Зачем? – вырвалось у Ольги.

– Али забыла, как войны воюются, княгиня? Сила силу ломит, а остановился, дрогнул, повернул – тут тебе и конец. Пока всех не покорил, останавливаться нельзя.

– А я вот остановилась, – тихо вымолвила Ольга.

– Вот и кончился твой поход, – сказал Свенхильд, мрачнея.

– Может, и тебе пора, воевода?

– Я разве что в могиле упокоюсь. Это не для меня. Вот залечу язвы и обратно подамся. Мы со Святославом на Самандар нацелились. Там дыни, виноград. Вот, гляди, изюм называется. – Свенхильд подал гостье миску со сморщенными коричневыми ягодами.

Были они сладкими, а уезжала Ольга с горечью горькой. И причина тому крылась уже не в разлуке с сыном, а в опасении, что превзойдет он ее саму во всем. И скажут люди тогда: «Да, Святослав – славный князь, не чета матери».

Уязвленное самолюбие терзало Ольгу столь сильно, что до поздней ночи она молилась перед образами, стоя на коленях в грубой холщовой рубахе, скроенной на манер рубища. Она просила Господа умерить ее гордыню и придать мудрости. За сына, конечно, тоже молилась. И за детей его.

Следом за Владимиром на свет появился Олег, потом Ярополк. Третий сын, младший, родился не от Малуши, а неизвестно от кого и был прислан в Киев с кормилицей и нянькой.

В тот день Малуша явилась к Ольге вялая и словно бы постоянно прислушиваясь к чему-то такому, что было недоступно ушам посторонних.

– Так и знала, – сказала она тихо. – Сердце мне давно правду подсказало. Бросил он меня. Хазарку себе завел или еще кого. Видела последнего внука своего? Смуглый и черный, а глаза узкие.

– У меня тоже не круглые, – попробовала отшутиться Ольга.

Малуша даже не улыбнулась. Понятное дело. Какой жене весело, когда ее муж на стороне гуляет.

– Крепись, невестка, – попробовала успокоить ее Ольга. – Такова доля наша. Ждать да терпеть.

– Женская?

– Людская.

– А, – сказала Малуша без выражения. – Ты опять о Христе своем. Как думаешь, примет он меня?

– Он всех принимает, даже разбойников и блудниц, – торопливо заговорила Ольга. – Потому и зовется Спасителем.

– Что ж, пускай тогда спасает.

– Неужто окреститься надумала?

– Чего надумала, того никому не скажу, – ответила Малуша.

А утром пропала, бросив детей на нянек. День спустя вытащили ее из днепровской заводи рыбачьей сетью. На всякий случай, чтобы уж погибнуть наверняка, Малуша себе еще и жилы на запястьях перерезала. Камень на шею навешивать не стала, значит, была полна решимости не возвращаться на берег, когда полезла в воду.

Смерть невестки потрясла Ольгу сильнее, чем все казни и битвы, виденные ею. Там погибали люди, которых она не знала или почти не знала, а потому не чувствовала с ними внутренней связи. Но Малуша казалась Ольге если не родной, то привычной, понятной, близкой. И вот ее не стало. Может ли быть такое? Если смерть случается с окружающими, значит, она непременно однажды придет и за тобой. От этого никуда не спрятаться, не скрыться. И тогда выяснится, как ты провел свою жизнь – растратил ли ее на пустяки или употребил правильно.

Ну а как за этой жизнью ничего больше нет? Что, если все страхи и ожидания напрасны? Терзаешься, мучаешь себя, ищешь ответы на свои вопросы, а потом просто проваливаешься во мрак забвения, где ничего нет и не будет.

Чтобы понять это, разрешить для себя главную загадку мироздания, Ольга пришла в баню, где лежала уже обмытая Малуша. Какой же жалкой и несчастной показалась ей она! Не заметив того, Ольга расплакалась. Глядя на маленькое тело в лучшей и ненужной одежде, было легко представить себе то отчаяние и страх, которые испытывала невестка, отправляясь в последний путь. Чтобы наложить на себя руки, нужно дойти до самой последней черты. Потерять последнюю надежду.

Или осознать, что вообще нет никакой надежды?

Ольга осторожно прикоснулась к вытянутому телу. Плечо было холодным и твердым. Оно не являлось Малушей. Лицо тоже не принадлежало ей. Лишенное внутренней жизни, оно превратилось в бессмысленную маску. Чем теперь отличалось человеческое тело от любой мертвой туши? Только формою и одеждою?

Убрав руку, Ольга потрогала себя. Пальцы ощутили упругость и тепло плоти под тканями. Однако стоит духу отлететь, как оболочка остынет, затвердеет и начнет обращаться в тлен. Ольга отчетливо поняла, что она – вовсе не тело, внутри которого пребывает. Это не ее руки, они лишь кажутся принадлежащими ей. Ольга привыкла к ним, как привыкают к рукавицам или любым другим одеждам. Настанет время, и она покинет свою оболочку. Тело закопают в землю, а Ольга очутится в каком-то другом месте. Очень важно попасть в правильное место.

Тихо выйдя из бани, Ольга отправилась на детскую половину, где находились Владимир, Ярополк и Олег. С того дня мальчиков с их няньками переселили в ее покои. Так она стала бабкой. И неожиданно новая ипостась пришлась ей по вкусу. Раз у мальчиков нет ни матери, ни вечно занятого отца, то пусть будет хотя бы бабка.

Но судьба не позволила Ольге, позабыв о делах государственных, полностью сосредоточиться на домашнем хозяйстве. Что-то тревожное витало в воздухе, как будто к Киеву приближалась пока что невидимая и неслышимая гроза.

До Ольги дошли слухи, что новый византийский император Никифор Фока прислал к Святославу послов, которые привезли ему тысячу пудов золота за немедленный поход против Булгарии. Находись Ольга рядом, она объяснила бы сыну, что хитрый византиец вознамерился не только сокрушить булгар чужими руками, но заодно обескровить и ослабить русов, чтобы потом натравить на них хазар или других соседей. Это была обычная тактика империи. Византия процветала и расширяла свои владения, пока воевали другие.

Письмо, посланное Ольгой Святославу, не застало его в волжских землях, где он находился до той поры. Развернув свое огромное шестидесятитысячное войско, князь обрушил его на булгар, с наскоку взяв превеликое множество городов и обосновавшись в устье Дуная. Булгарский царь Петр не выдержал такого удара и, как сказывали, помер от припадка падучей, корчась на земле у ног свиты и пуская пену изо рта.

Но Святослав рано торжествовал победу, пируя с дружинниками в Переяславце. Пока они поднимали тосты за приумножение земель, император Никифор вступил в переговоры уже с булгарами и заключил с ними союз.

– Я так и знала, – пробормотала Ольга, когда прослышала о последних событиях.

– Что знала, бабушка? – спросил десятилетний Владимир.

Белокурые локоны придавали ему поразительную схожесть со Святославом, когда тот был маленьким.

Только характером он обладал иным – всегда вдумчивый, рассудительный, расчетливый. Там, где его отец шел бы напролом, Владимир действовал исподтишка, украдкой. Борясь со сверстниками, он любил ставить подножки или притворяться зашибленным, а затем вскочить и напасть неожиданно на соперника. Братья Олег и Ярополк его недолюбливали, поэтому он предпочитал крутиться возле бабки, у которой вечно клянчил то сладости, то монетки.

– Перехитрил византиец твоего отца, – сказала Ольга. – Храбр Святослав, но доверчив и горяч. От этого все ошибки его.

– Я ошибаться никогда не буду, – уверенно заявил Владимир. – Семь раз отмерю и только потом отрежу. Но уж так, чтобы ух-х!

Он взмахнул воображаемым ножом.

– Это правильно, – похвалила внука Ольга. – Только резать не всегда обязательно. Обратно ведь не пришьешь.

Они сидели на открытой площадке, откуда открывался захватывающий вид на зеленые просторы, окружающие Киев.

– А зачем пришивать? – пожал плечами Владимир. – Отрезал и ладно.

Ольга покосилась на него.

– Лишь бы не по живому, – обронила она.

– Почему?

– Жизнь Богом дана. Отнимать ее – значит против Бога идти.

Владимир подумал-подумал и спросил:

– А какой бог правильный, бабушка? Христос твой? Или отцовские боги?

– Бог ничей, – ровным голосом пояснила Ольга. – Мы все его создания, поэтому он наш господин, а не наоборот.

– А почему ты христианкой стала? – пожелал знать Владимир.

– Потому что живу в соответствии с заповедями Христа. Например, он заповедал любить врагов наших, и я… – Ольга заговорила медленнее, потому что теперь ей приходилось преодолевать внутреннее сопротивление души, знающей, что врать нехорошо. – И я тоже стараюсь, – закончила она, чувствуя, что краснеет.

Но Владимир ее уже не слышал.

– Гляди, – показал он. – По дороге вестники скачут. Торопятся. Коней загнали совсем…

Нахмурившись, Ольга стала спускаться вниз. Вскоре всадники въехали в ворота. Это были дозорные из восточных пределов. Они были такими запыленными, что казались обсыпанными землею. Темные лица покрылись светлыми разводами пота. Они привезли с собой пленника, который скакал со связанными под лошадиным брюхом ногами. Он был молод, космат и так тощ, что хоть ребра на теле пересчитывай. Вся одежда на нем – только драные кожаные штаны, узкие в щиколотках.

– Половец, что ли? – спросила Ольга.

– Нет-нет! – испугался человек. – Я русич, княгиня. В рабство попал. Бежал от печенегов в степь. Три года таскали за собой на аркане. Опостылели.

Он не знал, что Ольга больше не княгиня. Впрочем, в отсутствие Святослава Киевом по-прежнему правила она. Во всяком случае, присутствовала на советах, принимала бояр и распоряжалась городской казной.

– Зачем вы его привезли? – спросила она у дозорных, придерживая за плечо Владимира, норовящего подойти к пленнику поближе.

– Он говорит…

Перебив ратника, худой человек в половецких штанах выкрикнул:

– Степь идет на Киев. Тьма-тьмущая. Где войско пройдет, там травы больше нет.

– А ты, значит, быстрее коней бегаешь? – спросила Ольга.

Леденящий страх уже разливался по ее жилам. Она сразу поняла, что человек говорит правду, но на самом донышке ее сердца теплилась надежда, что она видит перед собой сумасшедшего, проходимца или же лазутчика, посланного для того, чтобы смущать умы киян.

– Печенеги Чернигов берут, – был ответ. – Потом ваш черед.

Надежда в сердце Ольги угасла. Ей казалось, что ее ноздри улавливают горький запах гари, доносимый ветром из степи.

– Что стоите? – крикнула она гридням, окружившим пленника. – Совет созывайте. И воевод – всех, какие есть.

– Одни сотники в Киеве, – тоскливо напомнил старший гридень. – Все войска Святослав увел.

Люди, находившиеся во дворе, потрясенно умолкли.

 

Глава XXVII

Погибель или спасение?

Забравшись на сторожевую башню, Владимир взялся за бревна обеими руками, подпрыгнул и повис, лежа грудью на ограде.

– Осторожней, княжич, – попросил сторожевой воин, не посмевший прогнать неожиданного гостя. – С меня голову снимут, если что.

– Не боись, – весело посоветовал ему Владимир. – Я ловкий.

– Тут посторонним не положено.

– Я не посторонний. Скажи лучше, как этот вал насыпали? Лопатами землю гребли?

Стражник тоже перегнулся, глянув вниз.

– Нет, княжич. Сбивали клети из бревен, а потом уж туда землю носили мешками. Я тоже руку приложил. Ров копал.

Проследив за движением его пальца, Владимир равнодушно отвернулся и стал смотреть на дорогу, ведущую к воротам. К мосту приближалась ватага коробейников, едва заметных из-под своей поклажи. За ними следили смерды, высунувшись из своих землянок, понарытых вдоль дороги. Были тут и убогие хибары, которым не хватило места внутри городских стен. Там и сям горели костры, стучали топоры, пищали малые дети. Еще дальше виднелись стада на пастбищах.

– Что это они? – пробормотал стражник, оставшийся рядом с Владимиром, чтобы поддержать его в случае чего. – Ополоумели?

С той стороны, куда клонилось солнце, мчались, раскачиваясь, возы, перед которыми бежали упряжки, нещадно стегаемые кнутами. Один воз, налетев колесом на камень, с грохотом опрокинулся, рассыпая бочки. Лошади, не в силах остановиться, поволокли разваливающийся остов по пыли.

Другой воз с ходу влетел на мост, развернулся поперек и перегородил путь тому, что ехал следом. Кони, запутавшись в постромках, дергались из стороны в сторону и пронзительно ржали. Из разодранных мешков поднималось облако мучной пыли.

Что так напугало купцов, которые везли товары на торги?

– Печенеги! – донеслось до ушей Владимира. – Уже близко!

– Затворяй ворота! – надсадно заорали у подножия башни.

– Стой! Стой! – заголосили возчики. – Вы что творите, стервецы? Не бросайте на погибель.

Стражник, стоявший рядом с Владимиром, выругался так, словно совсем забыл, что рядом с ним находится отрок, являющийся к тому же княжеским сыном. Его челюсть отвисла, глаза вылезли из орбит.

Проследив за его взглядом, Владимир увидел желтоватую тучу, поднимающуюся над зелеными холмами и рощами. С той стороны раздавался ровный нарастающий гул, какой производит множество скачущих конников.

– Мать честна…

Стражник опять выругался.

– Печенеги! Печенеги! – вопили повсюду.

Из хижин и землянок валили люди, надеющиеся укрыться за крепостными стенами. По лугу разбегались крохотные фигурки пастухов.

– Брысь отсюда! – скомандовал с неожиданным спокойствием стражник. – К мамке беги. Скажи ей, беда пришла.

Владимира не пришлось упрашивать. Он кубарем скатился по узким лестницам, присоединив свой тонкий, пронзительный голос к общему хору, потрясающему Киев.

Печенеги!

До сих пор их орды совершали набеги лишь на окраины Руси, но этого хватило, чтобы внушить ужас даже тем, кто до сих пор с ними не сталкивался. Нападая внезапно, они рубили кривыми мечами мужчин, а детей и женщин уводили в рабство, бросая по пути изнасилованных и замученных до смерти. Говорили, что ради забавы они вспарывают пленникам животы и набивают колючками. Девок сажали на колья и, пируя у костров, со смехом наблюдали, как те корчатся. А то, бывало, поотрубают людям руки-ноги и бросят на мелководье.

Выследить и покарать их за бесчинства удавалось редко. Печенеги были неуловимы, потому что постоянно кочевали и меняли места своих стойбищ.

Глядя со стены на катящуюся лавину всадников, дружинники молились, крестились и шептали заклятия – кто во что горазд. Передовой отряд печенегов налетел на толпу, беснующуюся у запертых ворот. И вот уже всадники рассыпались по округе, ловя женщин и забрасывая их поперек седел. Кто-то сигал с моста в ров, кто-то удирал вдоль стен, кто-то пытался спрятаться в кустах и скирдах.

Сверху полетели стрелы, попадая как в печенегов, так и в их беззащитных жертв. Прикрываясь щитами, всадники отступили, скрывшись в сплошной толпе, затопившей все пространство перед городскими укреплениями. Очутившись вне досягаемости от лучников, печенеги разразились жутким воем, похожим на волчий. Быстроногие скакуны понесли их вокруг Киева в поисках самого уязвимого места для нападения.

Мало кто из печенегов имел кольчуги и латы, но почти все носили острые колпаки, блестящие в солнечных лучах. На скаку они крутили кривые мечи и пускали ответные стрелы, не долетающие до верха стен. Снова и снова звучал тысячеголосый вой, от которого стыла кровь в жилах.

Там и сям всадники бросали коней на крепостные валы, как бы проверяя, насколько прочна защита. Лучники, перебегая по стене с места на место, создавали впечатление, что их гораздо больше, чем на самом деле. Били они точно. Стрелы то и дело повергали наземь коней и всадников. Уже десятки, если не сотни их валялись и катались по земле, пропитанной кровью.

Те печенеги, которые ухитрялись с разгона взлететь на вал, били из луков в ответ, но урон, нанесенный ими, был незначителен. Уворачиваясь от стрел, они уносились обратно на простор, откуда бранились и грозили кулаками.

Не более преуспели спешившиеся всадники, которые, накрывшись щитами, пытались рубить ворота и бить их бревнами на цепях. Сверху на них обрушивали камни, лили расплавленную смолу. «Черепахи», составленные из многих щитов, разваливались и отползали, оставляя за собой шевелящиеся кровавые кучи.

Так продолжалось до заката, потом до восхода, потом до нового заката. Полчище печенегов казалось несметным. Неся урон день за днем, оно не убывало, а словно только прибывало. Последний приступ, во время которого многим удалось взобраться на стены по лестницам, был самым страшным, но защитники Киева додумались отталкивать лестницы жердями, и нападающие, повисая вопящими гроздями, обрушивались в ров, где ломали кости и погибали в давке.

В конце концов поняв, что город им с наскока не взять, печенеги угомонились, разбили стойбища и приступили к осаде.

– Измором будут брать, – сказала Ольга своим сотникам. – Пошлите ратников по домам, пусть берут воду, хлеб и скотину. Вам нужнее. Вы с врагом бьетесь, а остальным покуда придется пояса затянуть потуже.

– А как взбунтуются кияне? – спросил один боярин.

– Самых ретивых казните, остальные присмиреют, – был суровый ответ.

– Многие колодцы пересохли, – напомнили Ольге, – а к Днепру хода нет.

– Лучше гнилую воду из луж пить, чем врагу сдаться, – отрезала она. – Все знают, как печенеги с пленными обходятся. Пустим их – погибнем смертью лютой. Стоять надо.

В эти роковые дни Ольга думала не только о Киеве и своих подданных, но и о троих внуках, за которых была в ответе. Она вновь сделалась решительной, суровой и беспощадной, как в былые времена, когда без колебаний проливала кровь людей – чужих и своих. Священная черная книга с золотым крестом пылилась на полке, потому что там говорилось о любви, прощении и милосердии, которые не могли спасти ни саму Ольгу, ни тех, кто ей дорог.

Трижды посылала она гонцов на прорыв, рассчитывая позвать Святослава на подмогу, и трижды головы несчастных выставлялись на печенежских пиках на виду у киян. Этим враги как бы говорили, что надеяться не на что. И в осажденном городе нарастали неверие и уныние. Мы обречены, говорили люди. Не будет нам спасения, если не сдадимся.

Ненадолго кияне воспрянули духом, когда на другом берегу появилась дружина Претича, оставленная Святославом на Руси. По ночам их костры были ясно видны с городских стен. Но силы их слишком малы, чтобы отогнать осаждающих. Не двигаясь с места, Претич ждал подхода подкрепления. А откуда ему было взяться, подкреплению? Кияне оставались один на один с ордой печенегов, обложивших их, подобно волчьей стае.

Предчувствуя близкий конец, Ольга упала на колени, обратившись к Господу с запоздалыми молитвами. Он не откликнулся. Пришлось искать выход самостоятельно.

На площади перед княжеским теремом собралось уже не менее тысячи голодных обозленных киян, требующих созвать вече. Пока что у них ничего не получалось, поскольку большой колокол по Ольгиному приказу срезали и спрятали от греха подальше. Однако народ уже закипал. «Сдадимся – может, кого убьют, а кого и в живых оставят, – таково было общее настроение. – Иначе все равно от голода и жажды передохнем. Уже и детишки пухнут, и заразу ветер разносит. Соберемся всем миром и откроем ворота».

Разгонять бурлящую толпу было некому: все дружинники находились на постах, готовясь отразить новое нападение печенегов.

И тогда Ольга велела выбрать самого смышленого и храброго отрока из дворни и привести к ней. Она приняла его не на престоле, а в небольшой светелке, чтобы парнишка не смутился и чувствовал себя в привычной обстановке. Ему было двенадцать годков, а звали его Микулой.

– Киев спасти хочешь, Микула? – спросила Ольга, усадив его напротив и угостив сухим пряником.

– Кто ж не хочет, – промямлил он, хрустя набитым ртом. – Только как?

– Я расскажу. Тут главное не бояться.

– Не забоюсь, – пообещал Микула. – А пряника еще дашь, княгиня?

– Золотом осыплю, – пообещала она. – И тебя и семью твою.

Вскоре после этого разговора прямо среди бела дня дружинники тайком выпустили мальчугана из города, спустив его на веревке в ров.

Был он обряжен в спадающие штаны беглого раба, на спине имел несколько рубцов от ударов плеткой, а в руке держал уздечку с бусами и кистями, снятую с печенежского коня.

Не проявляя ни малейшей опаски, побрел Микула в сторону Днепра. Сталкиваясь с вражескими воинами, он показывал уздечку и, как его научили, повторял по-печенежски: «Конь… Хозяин… Конь искать».

Иногда его останавливали, но пропускали дальше. Добравшись до берега, мальчик скинул портки и полез в воду. Только тогда печенеги заподозрили неладное, попытались достать беглеца стрелами, а когда не вышло, погнались за ним вплавь на конях. К счастью, как и предполагала Ольга, дружинники Претича с противоположного берега смекнули, что происходит, сели в ладьи и поплыли Микуле навстречу.

Печенеги, совершенно беспомощные в воде, повернули обратно, не дожидаясь, пока их перебьют из луков.

Микулу вытащили из реки и доставили в лагерь, где он предстал перед Претичем. Там мальчик в двух словах описал, что творится в осажденном Киеве, и передал воеводе устное послание Ольги:

– Если не подступите утром к городу, люди сдадутся печенегам. Мать и сыновья Святослава погибнут. Он вам всем не простит.

Претич подумал-подумал, собрал дружину и выступил с такой речью:

– Други мои! Пришла пора выручать наших братьев в Киеве. Утром поплывем через Днепр на ладьях и войдем в Киев. Умрем, а не отдадим на растерзание княгиню Ольгу!

Дружинники недовольно загудели, но многоопытный Претич приказал выкатить бочки с пивом, и вскоре все были готовы идти в бой. На рассвете затрубили трубы, и две тысячи русов отправились через Днепр на берег, занятый печенегами. В то же время люди, посланные Ольгой на стены осажденного города, принялись трубить в ответ и кричать: «Святослав идет! Святослав воротился!»

Печенеги, решившие, что на них идет целое войско, вскочили в седла и отступили. А на другой день действительно подоспел Святослав, узнавший об осаде Киева от беженцев. Бояре встретили его за воротами, попрекая:

– Ты, князь, чужие земли захватываешь, о них заботишься, а своею пренебрегаешь. Не дело это, не дело. Печенеги едва не взяли нас вместе с матерью твоей и детьми. Если не останешься оборонять Киев, то они вернутся. Не уходи, князь. Или не жаль тебе ни отчины, ни матери старой, ни сыновей своих?

– Ладно, ладно, – проговорил он, тронутый этими словами. – Подумаем, как быть. Расходитесь по домам пока. Завтра соберемся и все обсудим.

Отправив войско преследовать печенегов, Святослав поспешил в город, чтобы обнять мать и троих сыновей. Первое, о чем спросила Ольга:

– Теперь останешься с нами, сынок?

Присевший среди радостно вопящих мальчишек, Святослав поднял на нее виноватый взгляд и коротко ответил:

– Останусь, матушка.

 

Глава XXVIII

Последняя зима

А в начале зимы вернулся Ясмуд.

Когда Ольге доложили, кто ее спрашивает, она не поверила.

– Кто?

– Назвался Ясмудом, – почтительно ответил слуга. – Странник. Гнать прикажешь, княгиня?

– Гнать? Почему гнать? – Она поднялась на отекшие ноги, силясь понять, сон это или явь.

– Так вшей нанесет. Странники, они такие.

– Дурачина! Зови немедля. Сюда прямо. Нет, в читальню. Да пусть свечей много не зажигают. Незачем.

Прежде чем покинуть опочивальню, Ольга всмотрелась в свое зеркальное отражение. Она понимала, что сильно состарилась за прошедшие годы, но глаза убеждали ее в обратном.

Они привыкали к переменам постепенно и успели свыкнуться с ними настолько, что собственное лицо казалось Ольге не совсем старым.

Обрядившись в синее с серебром платье, она покрыла голову таким же платком, пристроила обруч, навесила ожерелье и поспешила в читальню.

«Ясмуд, Ясмуд! – стучало в висках. – Услышал Господь мои молитвы, прислал дорогого человека скрасить мою старость и одиночество».

В последнее время она все чаще вспоминала Ясмуда и видела его во снах. Ничего не желала Ольга так сильно, как возможности снова увидеться с ним. Ей не хватало Ясмуда – его душевного тепла, понимающих глаз, слов ободрения и мудрости. По прошествии лет стало ясно, что он был ниспослан ей небом. Ольга не оценила этого. Ее жестокая расправа с четырьмя заговорщиками, задумавшими ее отравление, окончательно отвратила от нее Ясмуда. Однажды он просто исчез и не давал о себе знать так долго, что Ольга должна была позабыть о его существовании.

Но этого не случилось. Она помнила. Так отчетливо помнила, что едва держалась на ногах, пока дожидалась Ясмуда. Пришлось сесть.

Он все не появлялся. Не в силах сдержать волнения, Ольга встала. В тот же самый момент дверь открылась и двое гридней завели в комнату Ясмуда, почтительно держащего шапку в руках.

Его седые волосы, расчесанные на прямой пробор, отросли настолько, что лежали поверх воротника тулупчика. Лицо было худое, обветренное, с заострившимся носом и большими ясными глазами. Он не выглядел оборванным или нечистым. И совсем не казался состарившимся.

Из последних сил Ольга стояла на месте с прямой спиной и высоко поднятой головой.

– Оставьте нас одних, – велела она гридням.

И, едва лишь дверь за ними затворилась, бросилась к Ясмуду с распростертыми объятиями.

– Белый совсем стал, – прошептала она, поднимая взгляд и перебирая пальцами пряди его длинных волос.

– Метет, – отшутился он.

– Этот снег уж не растает.

– Твоя правда. Но мне молодости не жаль. Глуп был.

– Теперь поумнел? – спросила Ольга, снова прижимаясь к нему всем истосковавшимся телом.

– Не очень, – засмеялся он. – Иногда дурак дураком.

– Ты самый умный, Ясмуд. И самый лучший.

Они стали целоваться, сперва робко, потом все смелее и смелее.

– Ох, да ты же, наверное, голодный совсем! – спохватилась Ольга через некоторое время.

– Нет, княгиня, – ответил он, улыбаясь своей неповторимой улыбкой. – Добрые люди покормили при входе в Киев.

– Спасибо им, – произнесла она с чувством и указала на кресло. – Присядешь с дороги? Небось все ноги исходил в своих странствиях.

– Ноги привычные, – ответил он, опуская суму на пол.

– Где был, что видел? Почему крышей над головой не обзавелся?

– Лучше расскажи о себе, – попросил он. – Как живешь? О чем думаешь? В ладу ли с сердцем своим?

– Сердце не на месте, – призналась она, улыбаясь ему в ответ. – Я править привыкла, а власть моя кончилась. Святослав теперь все решает, меня не спрашивает.

– Этому радоваться надо, – сказал Ясмуд серьезно.

– Я знаю, – кивнула Ольга. – Только не получается. Себя поменять тяжело.

– Да. Но без этого никак.

– Сначала я упрашивала его остаться, а теперь жалею, – поделилась она. – Святослав как чужой мне. Мы почти не видимся. Он тяготится моим обществом. И Киев ему не по нраву.

– Почему же не уедет? – удивился Ясмуд.

– Наверное, боится, что престол заберу, – вздохнула Ольга.

– А ты бы забрала? – еще сильнее удивился он. – Не надоело?

– Не знаю, Ясмуд. Иногда так думаю, а потом эдак. Сегодня молюсь и прошу Бога взять мою судьбу в свои руки. А назавтра слуг по щекам хлещу и привередничаю. Потом еще что-нибудь. Не понять, какая я настоящая.

– Ты не мечись, вот и будешь настоящая, – посоветовал Ясмуд. – Одинаковая. Вчера, сегодня, завтра и во веки веков.

Ольге почудилось, что в ее груди растекается ласковое тепло, а краски вокруг сделались ярче.

– Как хорошо, что ты обо мне вспомнил, Ясмуд, – произнесла она, качая головой. – Ты надолго в Киев?

– Насовсем, – сказал он. – Если хочешь.

Они сидели друг напротив друга, почти соприкасаясь коленями и намертво связанные немигающими взглядами. Образ Ясмуда начал расплываться в затуманившихся глазах Ольги.

Не веря своему счастью, она протянула руку и коснулась его колена.

– Взаправду, – пробормотала она. – Я боялась, что ты мне просто снишься.

– Это все сон, – подтвердил он, усмехаясь. – Но мы еще проснемся. Однажды нас всех разбудят.

Ольга поежилась, словно услышала трубы, гудящие грозно и торжественно.

– Я очень хочу, чтобы ты остался, – сказала она. – Не просто в Киеве. Со мной. Позови меня замуж, и я соглашусь. Ничего, что старые. Хочу, чтобы мы были связаны навсегда. Не отпущу больше, не отпущу. – Ольга не заметила, что сжала пальцы в кулак и бьет Ясмуда по колену, которое только что гладила. – Зачем ты ушел, зачем бросил меня? Мне было так плохо, так плохо. Я все глаза у окна проглядела, а ты все не шел и не шел. Где ты скитался?

– По свету ходил, – ответил Ясмуд. – Много дорог прошел, много чего видел.

– Но дорога все равно ко мне привела, – прошептала Ольга. – Скажи, ты скучал по мне? Вспоминал нашу любовь?

Вместо того чтобы ответить, он опустил голову и, глядя в пол, сказал:

– Мне видение было. Будто два ангела передо мной возникли – твой и мой. Подлетают и говорят, мол, пора вам с Ольгой сойтись. Иначе поздно будет. Скоро уже.

Холодные мурашки брызнули по ее коже.

– Что поздно? – спросила она.

Ясмуд ответил молчаливым взглядом.

Ольга несколько раз кашлянула, прочищая горло.

– Смерть близко? – Ее голос упал до шепота.

Ясмуд едва заметно опустил голову.

– Твоя или моя? – спросила она.

Ответом было легкое пожатие плеч.

Ольга уставилась в узкое пространство между ними.

– Женись на мне, – сказала она. – Я должна стать твоей женой.

– Святослав будет против, – напомнил Ясмуд. – Он на меня в обиде. За отца.

– С ним сама поговорю. Прямо сейчас. – Ольга решительно встала. – Жди здесь.

Она вернулась оживленная и веселая.

– Святослав дал добро, – воскликнула она, беря вставшего Ясмуда за руки. – Он даже рад, что ты вернулся. Но у него есть к тебе просьба одна.

– Какая? – удивился он. – Чем я могу быть полезен всесильному князю?

– Святослав хочет с тобой в Вышгород съездить, – ответила Ольга. – Как в прежние времена, помнишь? Чтобы вдвоем, он и ты. Уже и сани запрягают.

– Прямо сейчас? – не поверил Ясмуд. – Метель на дворе. К ночи сильнее разгуляется.

– Богатырям метель не помеха, – провозгласил Святослав, порывисто вошедший в читальню. – Иди сюда, дядька, обниму тебя. Стар, стар. Ну ничего, моя матушка тоже не помолодела. Будете вместе косточки греть на солнце, прошлое вспоминать.

Он захохотал, положив руки на плечи Ясмуда.

– Свят! – укоризненно воскликнула Ольга, давая понять, что она себя старой не считает.

– Молчу, молчу! – Он опять захохотал. – Пойдем, дядька. Намилуешься еще со свой зазнобой. – Он подмигнул матери. – А сперва мне честь окажи. Будет как в детстве. Помнишь, ты учил меня лошадьми править? Вот я за возницу и буду.

– До утра подождать бы, – неуверенно возразил Ясмуд.

– Ох, невтерпеж мне! Да тут пятнадцать верст всего. Мигом домчим, а там банька, напитки горячие. Согреемся!

Святослав хлопнул Ясмуда по плечу. Ольга, наблюдавшая за ними, улыбалась. Ее радовало, что сын принимает ее избранника столь тепло и радушно. Даже то, что они уезжали, не беспокоило ее. Главное, что Ясмуд нашелся и отныне будет здесь, рядом.

Простившись с ним и с сыном, Ольга отправилась на обход своих покоев, решая, что и как нужно переделать, дабы обосноваться здесь вдвоем.

Ясмуд, выведенный Святославом во двор, неловко переминался в новом тулупе, который стоял колом, и войлочных чунях, столь плотных, что ногам было тепло на снегу. Гридни и дворня сгрудились под навесом, наблюдая за отъездом князя. Сопровождения он не брал, на месте не стоял, возбужденно похохатывая.

Под его присмотром конюхи завели сытую лошадь между оглобель, стали надевать дугу с бубенцами, в которую она никак не желала просовывать голову. Покосившись на Святослава, конюх потыкал ее кулаком в морду. Второй приминал в санях солому, застилая ее медвежьей шкурой.

– Видал, дядя? – Святослав толкнул Ярослава локтем. – Как барин поедешь. Садись. Уж я тебя прокачу-у…

Ловко запрыгнув на облучок, он расправил вожжи и шлепнул ими по круглым лошадиным бокам. Сани заскользили к открытым воротам.

Было еще светло, но чувствовалось, что день близится к концу. Провожающие помахали варежками и шапками, Святослав гикнул, лошадь побежала, екая селезенкой. Сразу за воротами подуло: ветер качал голые ветки, гнал снежные ручейки по наледи, заставлял собак жаться к земле. Поглядев, как метет с крыш и кружит по углам, Ясмуд окликнул:

– Князь, давай до завтра подождем?

– Трусишь? – Хохоча, Святослав стегнул лошадь вожжами.

Она припустила пуще, распустив по ветру хвост и гриву. Половина неба была белесая, а вторую затянуло темной тучей. Ясмуд заметил, как в одном окошке просвечивает лучина, и его охватила тоска. «Ольга, зря я ее оставил, – подумал он. – Даже поговорить толком не успели. И чего мальчишке не сиделось дома?»

Потом он вспомнил, что Святослав давно не мальчик, и ему сделалось смешно. Завернув воротник тулупа так, чтобы мех не влажнел от дыхания, он склонил голову к плечу и стал смотреть вдоль накатанной по морозу дороги.

– Не мерзнешь? – крикнул Святослав, не оборачиваясь.

– Нет, – отозвался из саней Ясмуд. – Знатный тулуп. Спасибо.

– Пустое. Для тебя, дядя, ничего не жаль.

Привратники безмолвно выпустили сани из города. Ветер ударил в лицо, лошадь зафыркала, выдувая ноздрями пар. Попутных саней на дороге не было, только встречные, и все ехали быстро, не обмениваясь обычными окриками.

Ясмуд прикрыл бороду воротником. Белые поля курились снежным дымом, за которым не было видно границы между небом и землей. С другой стороны тянулась темная полоса далекого леса, временами пропадающая за белесой завесой, колыхаемой ветром. Дорогу заметало все сильнее, уже только свежие следы от полозьев виднелись на ней. Вот она повернула, и ветер навалился справа, отогнув гриву лошади вместе с ушами.

– Еще не поздно вернуться, Святослав! – напомнил Ясмуд.

– Поздно, – донеслось до него.

Некоторое время ехали молча. Лицо у Ясмуда начало окоченевать, тогда как телу и ногам было тепло. Он стал тереться щеками о сырой мех, дышать в замороженные усы.

Сидящий впереди князь свернул навстречу ветру. Они проехали мимо рощи с редкими сухими листками, зацепившимися за ветки. Снегу летело немного, но он постепенно усиливался. Дорога почти слилась с целиной. Ясмуд стал высматривать вешки и не увидел ни одной.

– Князь, зачем мы с тракта на проселок съехали? – крикнул он.

– Узнаешь скоро, – донеслось из-за поднятого воротника Святослава.

Так ехали они еще версту или полторы. Внезапно Святослав остановил лошадь, обернулся и позвал:

– Ясмуд? Не спишь?

– Нет, – откликнулся он, моргая, чтобы стряхнуть с ресниц иней.

– Слазь. Осмотреться надо.

– Заблудились?

– Шут его знает. Пойдем.

Пройдя за Святославом несколько шагов, Ясмуд остановился на краю неглубокого, но широкого, извилистого оврага.

– Ого, – присвистнул он. – Еще немного, и свалились бы.

– Ты зря вернулся, Ясмуд, – сказал Святослав. – Не нужен ты мне в Киеве. Опять станешь матери голову морочить своим Христом. Она и без того на вере свихнулась.

Ясмуд посмотрел на профиль князя с мотающимся на ветру усом.

– Убьешь? – спросил он.

– Зачем убивать, – равнодушно произнес Святослав. – Сам подохнешь. Снимай тулуп. Не твой, чай.

– Не бери греха на душу, князь.

– Да у меня их столько налипло, что уж и души никакой не осталось. Скидывай тулуп, говорю. Помнишь, как к мамке по ночам бегал? Сладко тебе было на отцовском месте спать? Снимай, гад!

Раскачивая покорно стоящего Ясмуда, Святослав раздел его, потом заставил разуться.

– Что ей скажешь? – спросил Ясмуд, переступая босыми ногами в распустившихся обмотках.

Они оба знали, о ком идет речь.

– Сбежал, скажу, – беспечно ответил Святослав. – Пожаловался, что больно она старая, и ушел среди ночи. Мать поверит. Ты ведь однажды уже бросил ее.

– Не делай этого, – попросил Ясмуд. – Потом жалеть будешь, но…

Он не успел договорить. Изменившись в лице, Святослав резко толкнул его. Нелепо взмахнув руками, Ясмуд потерял равновесие и кубарем покатился с кручи. Кувыркаясь, он пытался ухватиться за что-нибудь, но под руки попадался лишь сыпучий снег, так что остановился он только в самом низу, воткнувшись ногами в сугроб на дне оврага. Нависший на верхней кромке пласт снега, растревоженный падением Ясмуда, посыпался на него, забиваясь за шиворот, за пазуху и в рукава.

Стало холодно. Он поднял голову и увидел лишь редкие сухие стебли, колышущиеся наверху. Приговаривая что-то невнятное, полез Ясмуд обратно по рыхлому желобу, но обнажившаяся земля была обледеневшей, так что он несколько раз скатился обратно и понял, что придется идти по дну оврага, ища выход.

Барахтаясь, высоко вскидывая ноги и всхлипывая от напряжения, пробрался он вперед саженей на десять, где наткнулся на пологое ответвление. Ветер обметал гладкие бугры наверху, а внизу было несколько тише. В голову пришла мысль остаться в овраге и пересидеть метель, но Ясмуд собрался с силами и полез.

Когда он вскарабкался на четвереньках на гору, метель налетела на него с удесятеренной яростью, принялась трепать и рвать то немногое, что оставалось на теле. Сумерки стремительно сгущались, отчего белизна вокруг делалась еще более слепящей. В свисте ветра чудились то звериные, то человеческие голоса, а в белой завесе вспыхивали искры, которые так хотелось принять за далекие огни, но Ясмуд понимал, что он находится очень далеко от жилья, – он в степи совсем один, предоставленный самому себе.

А где же Бог? Покинул? Бросил на произвол судьбы?

Пробираясь через заносы, Ясмуд стал страстно молиться, и вскоре сердце радостно забилось в груди: впереди что-то чернело. Сани? Значит, Святослав раскаялся в содеянном и дожидается теперь или бродит рядом, ища своего дядьку?

– Я ту-ут! – закричал Ясмуд. – Иду-у!

Черное оказалось выросшим из снега терновником, трясущимся и свистящим на ветру.

«Вот и конец мой пришел», – подумал Ясмуд, но вместо того, чтобы покориться и лечь в снег, двинулся дальше, вглядываясь в белую мглу.

Смерть посреди поля была слишком бессмысленной, чтобы принять ее так просто, не поборовшись за жизнь. Даже терновник сопротивлялся смерти, а уж человек и подавно должен.

– Господи, вот он я, – забормотал Ясмуд, задыхаясь. – Весь перед тобой, нагой и слабый, брошенный в пустыне. Но я иду, видишь? Я всегда шел к тебе. Все приму от тебя. Если смерть, то пусть по воле твоей, а не по дурости. Я тебя принимаю, и ты прими сына человеческого…

Какое-то приподнятое, воодушевляющее чувство охватило Ясмуда. Ему показалось… нет, он был уверен: Бог слышит его сейчас. Потому что молитва идет от сердца, от всей души, всего естества Ясмуда. И теперь ничего плохого с ним не случится, не может случиться. Все на свете происходит по воле Божьей, если не заменять ее своей – обособленной, маленькой, изменчивой – волей.

– Иду, – выдохнул Ясмуд в последний раз.

И упал на снег, не чувствуя, как обледеневают слезящиеся глаза.

 

Глава XXIX

Отходная молитва

– Уйди, – сказала Ольга лекарю. – Только горечь от твоих лекарств, а облегчения никакого.

– Чтобы болезнь исцелить, нужно точно знать, что болит, княгиня, – произнес лекарь.

Он коверкал слова при разговоре, потому что был родом из Булгарии и еще плохо знал язык. Его привез Святослав, когда вернулся с Дуная на Днепр, чтобы отогнать печенегов от киевских стен. При нем имелся большой кожаный сундук, полный мазей, порошков, притирок и капель. Однако все эти лекарства были бесполезны от недуга Ольги.

Как вылечишь смертную тоску?

– Давай я послушаю хрипы в груди, твоя милость, – предложил лекарь, показывая забавную штуковину, напоминающую пастушью дудочку с горловиной.

– Моя грудь увяла давно, нечего там смотреть, – отмахнулась Ольга. – Уходи уже. Надоел.

– Но князь…

– А князь пусть придет, – распорядилась она, роняя желтую руку на белое, как снег, покрывало.

За окном стояло синее небо, наполовину прикрытое верхушкой клена. Где-то в листве чирикали воробьи, занятые своими летними воробьиными делами. Умирать не хотелось. Но и жить тоже.

Ольга подняла взгляд на вошедшего Святослава. С годами он сделался мясист и могуч – будто бык ввалился в слишком тесное для него помещение. В сравнении с ним Ольга, возлежащая на просторном ложе, казалась маленькой, худенькой и очень хрупкой. Святослав знал ее как свою мать, для остальных она была княгиней. Но если бы незнакомые люди посмотрели на Ольгу, то сочли бы ее старухой.

Второе исчезновение Ясмуда подкосило ее. Она начала чахнуть и стремительно дряхлеть с того дня, как сын возвратился из Вышгорода один. Он сказал, что Ясмуд сбежал, признавшись, что не готов к женитьбе, потому что дорожит свободой и одиночеством. Зачем тогда он принял предложение Ольги? Да просто не захотел ее огорчать, вот и все.

Рассказ Святослава потряс ее. Два дня она молчала и все думала, думала, а потом попробовала жить так, как будто ничего не произошло, но из этой затеи ничего не вышло.

И вот результат. Каких-нибудь полгода прошло, а женщина преклонных лет превратилась в старуху, и ничего поделать с этим нельзя.

– Звала? – спросил Святослав, стараясь смотреть на мать не прямо, а вскользь, чтобы не замечать морщин на ее лице.

– Сядь, – попросила она, похлопав ладонью по кровати.

Поколебавшись мгновение, он подчинился.

– Я слышала, ты уезжать собрался?

Она задавала вопрос, и он видел, как во рту ее мелькали черные провалы на месте выпавших зубов.

Святослав уставился на свои большие сильные руки, поворачивая их так и эдак и двигая пальцами.

– Мое сердце на Дунае осталось, матушка, – сказал он. – Не любо мне жить в Киеве.

– Тогда зачем оставался так долго? – спросила Ольга. – Я думала, ты еще по весне уедешь.

– Не хотел, чтобы ты капища разрушала и церкви свои ставила, – ответил Святослав, усмехаясь в длинные усы.

– А теперь, значит, уже не боишься? Слаба стала? Не успею?

Святослав шевелил пальцами, глядел на них и молчал.

– Раз уж так долго ждал, то подожди еще немного, – попросила Ольга, протягивая желтую руку и не доставая ею до сына.

– Зачем? – спросил он, дернув плечами.

– Я больна совсем. Похорони, потом поезжай куда хочешь.

Святослав бросил на нее быстрый взгляд исподлобья:

– Рано тебе о смерти думать, матушка. Я еще лекарей пришлю.

– Не нужны лекари. – Ольга качнула головой на подушке и сложила ладони на груди. – Моя смерть не за горами.

– Все там будем, – вздохнул Святослав, кривясь и морщась.

– Я буду там через три дня, сынок.

– Выдумываешь ты все, матушка. Откуда тебе знать?

– На третий день он придет, – ответила Ольга. – Тогда все и кончится. Без него не умру.

– Без кого? – спросил Святослав, вскинувшись всем крупным телом. – Кто должен прийти?

– Ясмуд, – ответила она, как бы удивившись, что ей приходится объяснять столь очевидные вещи.

– А.

Вот и все, что промолвил Святослав.

– Он меня не оставит, я знаю, – убежденно сказала Ольга.

– Ну да. Тогда сбежал, а теперь не бросит.

– Конечно. Я его зову в мыслях. Он услышит.

– Тогда тебе не о чем тревожиться, – сказал Святослав, вставая. – А мне пора.

– Все-таки уезжаешь?

– Я – князь. Мне о державе заботиться надо.

– Ладно, – согласилась Ольга. – Неволить не стану. Но перед отъездом просьбы мои исполни, сынок.

– Исполню. Говори свои просьбы.

– Я желаю быть погребенной по-христиански, – заговорила Ольга, глядя прямо перед собой, а не на сына, словно его уже не было рядом. – Пошли золото в Царьград патриарху Полиевкту. Пусть помолится обо мне и всей Руси.

– Сделаю, – пообещал Святослав. – Еще что?

– Тризны по мне не допусти, – продолжала Ольга. – Хватит той, что я по отцу твоему справила. Не нужен мне курган. Даже насыпи не нужно. Пусть будет могила вровень с землей. При жизни слишком высоко возносилась, пора и честь знать.

– Все? – спросил сын, переступив с ноги на ногу.

– Жрецов пускай гонят прочь, ежели явятся. Обряд надо мной пресвитер киевский проведет.

– Добро, – сказал Святослав.

По лицу его было видно, что он в близкую кончину матери не верит. Ольга печально посмотрела на него:

– Знаешь, о чем я жалею теперь? Что мало тебе любви дала.

– Тебе было кому ее давать, – отрезал он и вышел.

Ольга осталась одна и больше уж не поднималась с постели, как будто потратила последние силы на то, чтобы убедить сына устроить ей погребение по христианскому обычаю. Святослав ее не навещал, она не знала даже, покинул ли он Киев или остался. Жизнь стремительно покидала ее. Это походило на то, как гаснет огонь, в который перестали подбрасывать дрова.

Ольга выпивала не больше глотка воды за раз, ничего не ела, почти не разговаривала и лежала в оцепенении, поглощенная какими-то своими думами. На одиннадцатый день червоного месяца 969 года от Рождества Христова пресвитер вышел от нее с горестной вестью о том, что раба Божья Елена, в миру Ольга, приняла причастие и отходит.

– Велики ее заслуги перед Господом нашим, коли Он забирает ее в воскресенье, как бы напоминая нам о воскрешении Сына своего единородного, – молвил он.

Близкие люди, собравшиеся возле покоев княгини, запричитали и заплакали, вместо того, чтобы возрадоваться, да и сам священник был невесел. Огорчала его не столько смерть Ольги, сколько мысли о своей собственной кончине, которая однажды неминуемо случится. От этого печаль его была неподдельной и очень глубокой. Держась за грудь, он попросил распахнуть окно, и стали слышны тревожные голоса дворни, толпящейся внизу. Там откуда-то узнали, что княгиня помирает, и кто-то завыл надрывно, перекрывая общее бормотание.

Слышала эти голоса и Ольга. Они беспокоили ее, мешали сосредоточиться перед переходом в вечную обитель. Она сомкнула веки, но тут же открыла их, почувствовав, что опять находится в опочивальне не одна. В глазах мутилось. Перед Ольгой стояла мужская фигура в черном.

– Уйди, Богом прошу, – попросила она, вяло двигая онемевшими губами. – Потом молитву прочитаешь.

– А все молитвы уже прочитаны, – сказал человек и осторожно опустился рядом.

– Ясмуд, – пролепетала Ольга. – Милый, хороший. Я верила, что ты придешь, а потом перестала.

– Ну и зря, – улыбнулся он. – Разве я мог не прийти?

– Зачем ты сбежал тогда? Тебя Святослав обидел?

– Что ты, что ты! Как он мог обидеть своего дядьку?

Ясмуд покачал головой. Она у него была белая.

– Снег идет? – испугалась Ольга.

– Сейчас лето, – улыбнулся он. – Благодать. Люблю, когда тепло и солнышко светит.

– Ты не сказал, куда подевался, когда вы в Вышгород поехали, – обиженно напомнила она.

– Сиганул с саней – и в поле, – стал рассказывать Ясмуд. – А ведь метель была, не приведи Господь. Заплутал и в овраг свалился. Еле выбрался. Но саней уж не нашел. Брел, брел, покуда из сил не выбился. Упал в снег. Думал, конец.

– Господи Иисусе! – воскликнула Ольга, приподнявшись на локтях, чтобы лучше видеть. – Пальцы целы? Не отморозил?

– Бог миловал, – успокоил ее Ясмуд. – Это недолго длилось. Спасение уж совсем близко было.

– Ты заснул? Говорят, те, кто в снегу замерзает, всегда засыпают и видят сны хорошие…

– Наоборот. До того я спал, а потом пробудился. И сны кончились. Хорошие и плохие.

– Как это? – изумилась Ольга.

– Все просто. Помнишь, как говорил Спаситель ученикам в саду? Будьте здесь и бодрствуйте со мною.

– Не понимаю, – пожаловалась она.

– Ничего, скоро поймешь, – успокоил ее Ясмуд. – Все еще будет.

– Куда ты? – испугалась Ольга, увидев, что он отдаляется.

Приложив палец к губам, Ясмуд указал на дверь. Она отворилась, впуская пресвитера, крадущегося на цыпочках и внимательно вглядывающегося в ее лицо. Она посмотрела туда, где стоял Ясмуд, но тот уже пропал.

– Где он? – спросила она, с трудом ворочая языком.

– Я здесь, – прошептал пресвитер, поднимая крест.

– Не ты. Он.

– Кто?

– Тот, кто говорил со мной сейчас, – пролепетала Ольга, зная наперед, что сейчас услышит.

– Никто не входил, – отвечал пресвитер, глядя на нее с жалостью. – Успокойся. – Он стал водить крестом над нею. – Не волнуйся и не страшись ничего, дщерь моя. Умереть – это как уснуть.

– Врешь, – сказала ему Ольга, улыбаясь. – Умереть – это как проснуться. Так он сказал. Я ему верю. Он…

«Знает», – произнесли губы княгини Ольги, но из них не вырвалось ни звука. Для этого нужно было дыхание, а оно кончилось.

Все кончилось.

Все началось.