Сияют ребята. Еще бы! У каждого в сердце светло. Недаром за годы учебы Сумели постичь ремесло. Для них и станки, и моторы Поют о величье страны. А в цехе такие просторы — Верста от стены до стены. И боязно как-то сначала… Вот сверху спустившийся трос Не связку, а гору металла Шутя подхватил и понес. Но мастер, бывалый и ловкий, Нередко видал на веку, Как юность в хрустящей спецовке С волненьем подходит к станку. — Ну что ж, пожелаю успеха. Смущен? Ничего! Ничего! — И кажется парню — полцеха С надеждой глядит на него. Он скоро высокой ступени Достигнет в искусстве труда, Но этот прибой впечатлений В душе сохранит навсегда. Знамена сюда принесите, Оркестр приведите сюда — Грядущего мира строитель Вступает на вахту труда.

На склоне Урала раскинутый сад Синеет, как тень Таганая. Березы да сосны его сторожат, От северных бурь прикрывая. Седой, как Мичурин, садовник-старик Хлопочет здесь многие годы. Быть может, и он самоучкой постиг Мудреную тайну природы. Чуть свет — он в саду. Озабочен и строг, Любуясь разросшимся садом, Он каждую веточку, каждый листок Осмотрит придирчивым взглядом. Какие-то крапинки, темный налет Ему доставляют немало хлопот. Он дымом окурит, раствором польет, Но все ж от болезни деревья спасет. Он белит известкой стволы по весне, Засохшие ветки срезает И ржавые листья сжигает в огне, И твердую землю взрыхляет. То словно колдует садовник у крон, Откинув и заступ, и грабли, То яблони сеном окутает он, Чтоб, нежные, в стужу не зябли. Давно ли посадкой увлекся колхоз В прохладные дни листопада? Давно ли садовник в фуражке унес Антоновки первые сада? А ныне… Окрепла фруктовая рать, Как диво холодного края, — Уже без опоры никак не сдержать Ветвям своего урожая. Не на год — навеки румянец плодов В уральскую входит природу! И каждый из нас поклониться готов За эти плоды садоводу.

Не полвека ль назад, высока и стройна, В этот домик вступила хозяйкой она? Уложила в сундук подвенечный наряд И привычно взялась за горшки и ухват. Чтоб тяжелые ведра не резали рук, Ей с базара привез коромысло супруг. Был подарок его расписной красоты: От крючка до крючка петухи и цветы. Что река далеко — не беда молодой, Танцевала под тяжестью ведер с водой. Но прошли вереницей, промчались года — И тяжелою стала речная вода. Кто считал, сколько раз на крестьянском веку С коромыслом ходила она на реку? Если б камнем тропинку устлать до воды. То, наверно б, на камне остались следы. Серебром побелила виски седина, Коромыслом согнулась у старой спина. И в подарке не стало былой красоты: Вместе с краской сошли петухи и цветы. Год, как выдана замуж последняя дочь, Год, как некому больше старухе помочь. Силы будто бы есть, да одышка берет. Разве мог безучастным остаться народ?! Облегчая в колхозе хозяйкам судьбу, Вдоль села под землей проложили трубу. Добрались до просохшей в подполье земли И к старухе на кухню трубу провели. Желтой медью сияет начищенный кран. Подставляй под него хоть ведро, хоть стакан. Звонко льется вода и вкусна, и светла. А тропинка к реке лебедой заросла. И уже коромысло в чердачной пыли Тонкой пряжей своей пауки оплели.

Уже за дремлющим Тоболом, Сгоняя росы по утрам, Пшеница колосом тяжелым Кивает ласковым ветрам.           Пора желанная настала.           И вот, под шорох желтых нив,           Встают комбайнеры к штурвалам.           По локоть куртки засучив. Кругом — пшеничные равнины. Солома — дебри камыша. В нее врезаются машины, Стальными жабрами дыша.           Мелькают крашеные крылья,           Сгибая буйные хлеба.           И стала рогом изобилья           Четырехгранная труба. Здесь каждый рад сухой погоде — Такая бы на всю страду! Комбайнер знак дает подводе Пришвартоваться на ходу.           Возница скомкал папироску,           Сдержал коня рывком руки…           И кувыркаются в повозку           Отяжелевшие мешки. Шагает лошадь вряд с машиной, Косясь доверчивым зрачком, Ей трактор, пахнущий бензином, Еще с рождения знаком.           Простор полей — не видно края.           Люблю я свой богатый край.           На гулкий хедер, не смолкая,           Волнами плещет урожай. Что косы в месяц не скосили б, Комбайны выжнут до темна. Итоги их дневных усилий — Гора отборного зерна.           И если вам узнать охота           Героев наших имена,           Прошу, друзья, к доске почета —           У входа в сад стоит она.

Последний снег насквозь промок, Едва до вечера дотянет. В такую пору без дорог Никто в поля и не заглянет. А ты садишься на коня И выезжаешь тихим шагом. Ручьи студеные звенят, От солнца прячась по оврагам. Ты землю бережно берешь, Крупинки держишь на ладони. А над полями день хорош — Ни облачка на небосклоне. «Пожалуй, начинать пора». Ты счастлив тем, что скоро-скоро Твоей бригады трактора Наполнят рокотом просторы. Спешишь обратно. Пред тобой Дорога стелется прямая. А конь кивает головой, Как будто дело понимая.

Благодарим тебя за счастье наше, За трудный путь, за доблесть и бесстрашье, За то, что благородный подвиг твой Стал радостью и гордостью людской. Благодарим тебя за каждый шаг твой. За каждый день великого труда, За то, что над Кремлем, заводом, шахтой Горит пятиконечная звезда. Твои живые, ясные решенья Мы с радостью читаем всякий раз. В них видятся гранитные ступени — К вершине счастья — Каждому из нас. С тобою отстояли мы Отчизну, С тобой ее лелеем и растим, С тобой стоим на страже мирной жизни. Уверенно в грядущее глядим. Из года в год пример твой величавый Нас окрыляет на посту любом. Понятья чести, доблести и славы В неповторимом имени твоем. Как солнце от лучей неотделимо, А молодые всходы от весны, Так от тебя и мы неотделимы Под знаменем твоим непобедимым, Коммунистическая партия страны.

Провожая сына-горняка, Дал отец ему кусочек уголька. — Сбереги его ты на войне: Распишись в рейхстаге на стене… Шел солдат сквозь свист и гром металла, Смерть не раз в лицо ему дышала. В двадцать лет он поседел в бою, Оставался раненый в строю. Но родной уральский уголек, Как зеницу ока, он берег… Переправы, штурмы, переходы… Вот уже у ног солдата Одер. Но еще не время отдохнуть. Долг ведет солдата снова в путь. Пал Берлин. Советская пехота Входит в Бранденбургские ворота. Над рейхстагом реет красный флаг» Расписался на стене горняк: «Я солдат страны социализма Завершил у этих стен поход. Горе тем, Кто вновь мою Отчизну Оторвать от мирных дел                                       рискнет!» …На копрах сияют звезды ярко, Лемешев поет в шахтерском парке, Но горняк на случай приберег Тот родной уральский уголек.

Сыну — санки С плюшевыми кисточками по бокам. — Нравятся? — Очень! — Беги на горку! Ног не чуя, бежит Егорка К горке, к мальчишеским голосам. Сел шахтер и наполнил трубку. Кружится, падает белый снежок. В новых валенках, в заячьих шубках Мчится детство с горы в лесок. Санки… санки… И вдруг издалёка Тяжкое прошлое ожило в нем. Санки… санки… В забое глубоком. Плечи, натертые узким ремнем. В голые пятки врезается уголь. Уголь на санках лежит, как скала. Мальчики тянут их друг за другом На четвереньках ползут до ствола… Санки… санки!..                     Летят как птицы! У ребятишек счастливые лица. Кличет Егорка                     Отца на горку: — Папа, поедем!                     Не страшно ничуть! «И впрямь… почему бы…» — С улыбкой подумал. — «Хоть с опозданьем, а все ж прокачусь…»

Лежим в окопах у Ловати. Почти в траншеи бьет волна. В сверканье взрывов на закате Река угрюма и мутна. Ей долго быть чертою синей На картах Ставки и штабных, Пока врагов не опрокинем, Пока не вдавим в землю их. Солдату высшая награда, Чтоб ты струилась широка, — И не рубеж, и не преграда, А просто синяя река, В которой мирно мокнут сети, Куда, уздечкою звеня, Приходит мальчик на рассвете Поить колхозного коня. Ловать, 1941 г.

В солдатском зеркальце случайно Увидишь свой висок седой, И станет на душе печально, Что ты уже немолодой. Но завершив атаку дружно, Вернув стране еще село, Поймешь, что хмуриться не нужно. Что лжет бездушное стекло. Пусть время лица наши сушит, Пусть годы гнут, а ты не гнись, А ты не в зеркало, а в душу Взгляни, солдат, и улыбнись! 1944 г.

Чем чувство больше, тем слова короче, Чем сердце чище, тем скромней язык. Мне по душе твои скупые строчки, К немногословным письмам я привык. Зачем любви — признания и речи, Достаточно, чтобы счастливо прожить, «Люблю» сказать друг другу в первый вечер И у могилы это повторить. 1945 г.

Сечет кусты и травы ливень, Им смята начисто жара. Все молчаливей, все тоскливей. Все выше кажется гора. Свистит в ущелье мокрый ветер. Залит водой альпийский луг. Лежит солдат один в секрете, Один на десять верст вокруг. Все выше сумрачные тени, И тают медленно во мгле Метелки редкие растений, Косые ребра на скале. И только в самой верхней точке На фоне неба чуть видны Почти овальные, как бочки. На перевале валуны: Один… другой… и рядом третий. Зияет котловины брешь. Лежит солдат один в секрете, За мир в ответе, за рубеж. Он все укладывает в память: Далекий куст и выступ скал, Один, другой и третий камень — Они венчают перевал. Беззвучна темнота слепая, Неслышно тянутся часы. Лежит боец в тропинку впаян У пограничной полосы. Бледнеет небо на рассвете. И чуть видны средь пелены Один… другой… и рядом третий На перевале валуны. Один… другой… и третий кряду… Четвертый камень! В тот же миг Прирос солдат щекой к прикладу, К траве исхлестанной приник. .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   . .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   . Устало двигая ногами По мокрой осыпи песка Шагает вниз                  «четвертый камень» На шаг от кончика штыка. Южная граница, 1950 г.

Дочка спит. Над ее кроваткой В полумраке сижу ночном. Белый бантик в косичке гладкой, Как ракушка в песке речном. Белый бантик. Тесемки лифа Еле светятся в полумгле. Ночь старухою тихо-тихо Пробирается по земле. Вот она и подсела к дочке, Из мешочка достала сны, — И несется царевич в бочке В море яростной белизны. Рукавом повела старушка, — Мчится конь — огонь из ноздрей, И шагает в лесу избушка Без окошек и без дверей. Осень. Дождик бормочет хмуро На своем языке слова. Чьей-то маме друзья Тимура Помогают пилить дрова. Где-то вдруг зазвенели песни, В солнце, в зелени вся Москва, Ты проходишь по Красной Пресне В первомайские торжества. Спи же, спи, моя дорогая, Рядом старшая спит сестра, Ей досталась судьба другая, Ночи горькие у костра. Ты такого в судьбе не знала — Рева бомб на лесной тропе, Как сестра твоя в глушь бежала, Медвежонка прижав к себе. Как болели босые ножки, Как пекла она хлеб в кострах, Как в глазах ее, полных дрожи, Словно пламя, метался страх. Трудный, дочка, мне жребий вышел, Жил тогда я войной одной Вместе с папами всех детишек, Со своею страной родной. Ты не знала военной хмури, Ты родилась в Москве, когда Отшумели, промчались бурей, Кровью меченые года. Первой черточкою в тетрадке Похвалилась вчера ты мне. …Я сижу над твоей кроваткой В синем сумраке, в тишине. За окном — мирной песни слово. Гнев сжимает мне горло вновь: Нет, нельзя допустить, чтоб снова Проливали злодеи кровь! Встаньте все — и отцы, и дети. Встаньте все, кто не глух, не слеп, Все, кто трудится на планете, Добывая свой честный хлеб. Встаньте все, кто погиб от пули, Кто был бомбой сражен в упор, Встаньте грузчики Ливерпуля, Виноделы кавказских гор, Встаньте матери Краснодона, Встаньте Мурмана старики, Знаменосцы! Вперед знамена! Кверху — сжатые кулаки! Встаньте все, кто прошел по аду. Вынес все на своих плечах, — Мы не можем позволить гаду Страх зажечь у детей в глазах! Встаньте вместе, мужчины мира. Жены, матери всей земли, Не дадим сапогу банкира Наше счастье топтать в пыли! Мы когда-то недоедали, Нас работа валила с ног, Чтобы дети наши не знали Горя, голода и тревог! Люди мира, труда и братства. На мою равненье страну! Мы обязаны все собраться И войне объявить войну. Нашей Родине враг не страшен, Все у нас для отпора есть, С нами партия — совесть наша, Наша гордость и наша честь. Стиснем, люди, железной хваткой Горло горю, огню, войне! …Я над детской сижу кроваткой В синем сумраке, в тишине.

Слово, сказанное от души, Правдой неподкупною согрето. Это слово через рубежи Пролетает с быстротою света. Вот и я свой голос подаю, Материнский, смелый и правдивый… Вспомним тех, кто умирал в бою, Чтобы наши дети были живы, Чтоб на всей земле цвести садам, Чтоб расти республике Китайской, Чтоб свободный трудовой Вьетнам С нами шел на праздник первомайский. Женщина! Сынов далеких мать! Ты живешь в Париже, в Риме, в Чили, Но нигде не смеешь ты молчать! Нас одни заботы породнили. Женщина! Ровесница моя! Мне тебя, быть может, век не встретить. Но сложилось так, что ты и я — Мы теперь за всех детей в ответе.

Что прошло? Мгновение одно Или три неповторимых года. Как это чудесно и смешно: Колется небритый подбородок. Я еще привыкнуть не могу К голосу, к движениям, к походке… В памяти еще я берегу Нежные ребяческие нотки. Чуть робею, если мы вдвоем, Будто ты чужой немножко маме, И нестройно песни мы поем С давними привычными словами. Новые повадки и черты Заслонили прежний облик сына… Это ты. Но это и не ты, В офицерском кителе мужчина.

Над моей кроватью Все годы висит неизменно Побуревший на солнце, Потертый походный рюкзак. В нем хранятся консервы, Одежды запасная смена, В боковом отделенье — Завернутый в кальку табак. Может, завтрашней ночью Прибудет приказ управленья И, с тобой не простившись, Рюкзак я поспешно сниму… От ночлега к ночлегу — Лишь только дорога оленья, Да в мерцании сполохов Берег, бегущий во тьму. Мы изведали в жизни Так много бессрочных прощаний, Что умеем разлуку С улыбкой спокойной встречать, Но ни разу тебе Не писал я своих завещаний Да, по совести, что я И мог бы тебе завещать? Разве только, чтоб рукопись Бережно спрятала в ящик И прикрыла газетой Неоконченный лист чертежа, Да, меня вспоминая, Склонилась над мальчиком спящим, И отцом бы, и матерью Сразу для сына служа. Но я знаю тебя — Ты и рукопись бережно спрячешь, От людей посторонних Прикроешь ревниво чертеж И, письма дожидаясь, Украдкой над сыном поплачешь, Раз по десять, босая, Ты за ночь к нему подойдешь. В беспрерывных походах Нам легче шагать под метелью, Коль на горных вершинах Огни путевые видны. А рюкзак для того И висит у меня над постелью, Чтобы сын в свое время Забрал бы его со стены.

Лишь губами одними                            бессвязно, все снова и снова Я хотел бы твердить,                             как ты мне дорога… Но по правому флангу,                             по славным бойцам Кузнецова Ураганный огонь                      открывают орудья врага. Но враги просчитались:                          не наши — фашистские кости Под косыми дождями                           сгниют на ветру без следа, И леса зашумят                       на обугленном черном погосте, И на пепле развалин                             поднимутся вновь города. Мы четвертые сутки в бою,                                     нам грозит окруженье: Танки в тыл просочились,                                    и фланг у реки оголен… Но тебе я признаюсь,                             что принято мною решенье, И назад не попятится                            вверенный мне батальон… Ты прости, что письмо,                          торопясь, отрываясь, небрежно Я пишу, как мальчишка — дневник                                    и как штурман — журнал… Вот опять начинается…                           слышишь, — во мраке кромешном С третьей скоростью мчится                               огнем начиненный металл? Но со связкой гранат,                       с подожженной бутылкой бензина Из окопов бойцы                       выползают навстречу ему… Это смерть пробегает                            по корпусу пламенем синим, Как чудовища, рушатся                            танки в огне и дыму… Пятый раз в этот день                           начинают они наступленье, Пятый раз в этот день                            поднимаю бойцов я в штыки, Пятый раз в этот день                       лишь порывом одним вдохновенья Мы бросаем врага                         на исходный рубеж у реки! В беспрестанных сраженьях                                      ребята мои повзрослели. Стали строже и суше                            скуластые лица бойцов… …Вот сейчас предо мной                                  на помятой кровавой шинели Непривычно спокойный                             лежит лейтенант Кузнецов. Он останется в памяти —                             юным, веселым, бесстрашным, Что любил по-старинке                             врага принимать на картечь. Нам сейчас не до слез, —                              над убитым товарищем нашим? Начинают орудья                      надгробную гневную речь. Но вот смолкло одно,                            и второе уже замолчало, С тылом прервана связь,                            а снаряды подходят к концу… Но мы зря не погибнем —                            сполна мы сочтемся сначала, Мы откроем дорогу                            гранате, штыку и свинцу!.. Что за огненный шквал!                                Все сметает.                                              Я ранен вторично… Сколько времени прожито, —                                  сутки, минута ли, час? Но и левой рукой                       я наганом владею отлично, Но попрежнему зорок                           мой кровью залившийся глаз… Снова лезут, как черти!                          Но им не пройти, не пробиться… Это вместе с живыми                            стучатся убитых сердца, Это значит, что детям                            вовек не придется стыдиться, Не придется вовек                      и украдкой краснеть за отца!.. Я теряю сознанье…                      Прощай! Все кончается просто… Но ты слышишь, родная,                           как дрогнула разом гора? Это голос орудий                      и танков железная поступь, Это наша победа                      кричит громовое «ура!»

Позади — семь дней сраженья, Впереди — прорыв кольца. Горький ветер отступленья Жег солдатские сердца. А пшеница налитая К ним тянулась с полосы, Словно плакала, роняя Капли утренней росы. И, окинув взглядом синим Ширь некошенных хлебов, Запыленный пехотинец Молча вышел из рядов. Он нарвал пучек отборных Колосков — и снова в строй. Что он видел в этих зернах, Для чего унес с собой? Он держал их на ладони По привычке мирных лет. — Славный сорт, у нас в районе Вот таких, пожалуй, нет. Я судьбы своей не знаю, Но уж если суждено, Испытаю на Алтае Я смоленское зерно. — С той поры зимой и летом Он берег от всех невзгод Вместе с новым партбилетом Свой заветный обмолот. Он прошел в боях упорных Чуть не пол-Европы, но Сохранял сухим, как порох, Драгоценное зерно. Только раз не без причины Прикоснулся к узелку: Этих зерен половину Отдал чеху-бедняку. Ой, смоленская пшеница, Где ты только не была, Прежде чем сквозь все границы До Алтайских гор дошла! Милый край весенним громом Встретил бывшего бойца, Фронтовик стал агрономом, Пыль походов смыл с лица. И достал из чемодана Зерна мира — свой семфонд. Ради них он принял раны, Ради мира вынес фронт. И теперь в полях Алтая Та пшеница прижилась И стоит, не полегая, Грузным колосом гордясь.

Урала не узнаешь за неделю. Не сразу можно полюбить Урал С его огнем мороза и метелью, С его цехами, где гремит металл. Но тот, кто станет с вьюгами бороться, Кто в холода научится ценить Жилищ тепло, скупую ласку солнца, Тому уже вовек не разлюбить Туманами окутанные горы, Озер прохладу, шум веселый их, Степей огромных синие просторы, Людей упорных, твердых и прямых И города, где в серых клубах пыли, В морозной мгле, когда была война. Трамваев чаще танки проходили, Гремя броней у твоего окна. И если край полюбишь сразу даже, Не торопись с оценкой, не спеши, Пройдут года, тогда ты правду скажешь О всем, что видел, просто, от души. 1946 г.

Везде озера. Оглянись вокруг Отсюда — сверху, с каменных отрогов. Блестит вода. Так после ливня вдруг Заголубеют лужи на дорогах. Олень пугливый прячется в тени, Ручей в горах поет о чем-то песни, И чудится мне: дерево толкни — Оно сорвется со скалы отвесной. Сибирский кедр с березкой молодой, Как юноша высокий, загорелый, С веселой девушкой в нарядном платье белом Стоят, обнявшись, в тишине лесной.

Вам не узнать строительства теперь, — Грызет упрямо экскаватор глину, А тишина, как осторожный зверь, И ночью не спускается в долину. Конвейер новый от известки бел, Седой пыльцой покрыта цепь стальная. Три дерева шумят, напоминая О хвойном лесе, что кругом шумел. И стелется над горною вершиной Лиловый дым, послушный ветерку Следы волков на диком берегу Зачеркнуты автомобильной шиной.

Леденит буран стекло, Снег несет куда-то. У времянки нам тепло, Только тесновато. Ветерок уральский свеж, Дует в щели рамы. Это временный рубеж — Понимаем сами. Скатерть — кальки лист большой, Вместо штор — газета. Над коптилкой жестяной Желтый листик света. Цеха нет, но есть чертеж Привезенный нами; Как бумагу развернешь — Цех перед глазами. И увидим мы вокруг Огоньки во мраке, И светлее станет вдруг В маленьком бараке.

Он взглянул на огни И о многом напомнил их свет. Точно повесть они, Будто цепь честно прожитых лет. Словно россыпи звезд, Многоточья кружков золотых, И не сотнями верст Расстояние мерить до них, Эти звезды он сам Над безлюдной землею зажег; Время, как по годам, По огням бы отсчитывать мог. Вот сияют сквозь мрак Пять веселых кружков-огоньков: Это первый барак, Где из окон стреляли в волков. Вправо строчка огней — Это в парке большом фонари. Там дорога, за ней Видно полосу желтой зари, Что и ночью горя Освещает дорогу и лес. То совсем не заря, А огни многоярусной ГЭС. Вот четырнадцать звезд: Это в новом поселке кино. Сорок звезд — это мост, А вот это — любимой окно. Верно, тоже не спит После трудной работы она. И, быть может, глядит, Как и он, в темноту из окна.

Уезжаю туда, Моя милая, снова я, Где у нас города Воздвигаются новые, Где светлеет пока Вместо улицы — просека, Где ушла в облака Альпинисткою сосенка, Где до нитки промок Легкий дом парусиновый, Где веселый дымок Пролетел над осинами. Пусть не входит печаль В сердце гостьей непрошенной; Ты меня повстречай На тропе запорошенной. В добрый день, в добрый час! Руку дай на прощание, Пусть окутает нас Синева расстояния. Пусть раскинется вновь Ширь полей…            Что теперь она? Если наша любовь Расстояньем проверена.

Сквозь бурелом лесов таежных На пастбище к реке Сульмень Лоси идут по бездорожью, Минуя запах деревень. В горах туман голубоватый Укрыл табун от волчьих стай. Ведет его вожак косматый В глухой, лесной, безлюдный край. Там травы сочные чудесны, Вода озерная чиста, И звероловам неизвестны Те благодатные места. Лосей приветливо встречает, Как дорогих гостей, тайга: Их пеньем птичьим величает, Им листья сыплет на рога, Под ноги мох зеленый стелет, Из родников поит водой И на пушистые постели Укладывает на покой. Но отчего ж в ночи не спится И так тревожно вожаку? Его сова — ночная птица — Ведет на сонную реку. Стоит сохатый на пригорке. Зеленый мир заснул у ног. Все тихо. Но откуда ж горький По травам стелется дымок? Услышал все он: Звон певучий Воды, кипящей в котелке. В костре потрескиванье сучьей И странный шорох на реке. Тогда, шагая осторожно, Вожак по утренней росе Подальше, в глубь лесов таежных. Увел испуганных лосей. …С утра палатки забелели На берегу Сульмень-реки. Пришельцы смелые глядели На горный кряж из-под руки. Во всем величии открылся Пред ними скал зубчатый ряд. Так вот он край, куда стремился Геологический отряд. Пусть в недрах каменных укрыты Земные клады глубоко, До них сквозь панцыри гранита Добраться будет нелегко, — Они раскроют эти недра Ценой тяжелого труда, Чтобы наверх рекою щедрой Из-под земли пошла руда. И каждый знал: Возникнет скоро Рудник на правом берегу, Не зря они проникли в горы И с боем вторгнулись в тайгу. …Под осень радостный геолог Твои подарки нес, тайга: В одной руке — руды осколок, В другой — лосиные рога. 1946.

Мне с вершины Таганая На сто верст вокруг видна Вся привольная, лесная. Золотая сторона. По ее крутым отрогам В теплый полдень, не спеша, Ветры бродят по дорогам, По густой листве шуршат. Слышен говор лесопилок, Лесорубов голоса, Терпким запахом опилок Переполнены леса. Над высоким Таганаем В небе плавает луна. Здравствуй, родина лесная, Золотая сторона! 1936 г.

У лета веселые шалости, Никак не привыкну я к ним — То зноем измучит без жалости. То хлынет дождем проливным. Под утро внезапно о скалы С разлету ударит волной, А к вечеру ветром усталым Неслышно скользит надо мной. Ты очень похожа на лето Привычкой причуды сменять, Но я узнаю́ по приметам, Как завтра ты примешь меня. И если улыбкою встретишь, Излишне со мною нежна, Я думаю: жди, на рассвете Внезапно заплачет она. Но тут же ты все забываешь И, горе развеяв, как дым, Любимым меня называешь. Единственным, близким, родным. И если б навек я уехал, Я знаю: и ночи, и дни Ты будешь отыскивать эхо, Что голос любимый хранит. Пройдешь по тропинкам знакомым, Где вместе бродили вчера, Пройдешь над рекою, а дома Проплачешь навзрыд до утра. Ты очень похожа на лето Суровой уральской глуши. Быть может, тебя я за это Как раз и люблю от души.

Смолкает парк. Уснули клены, Луной помечен влажный лист. А в глубине темнозеленой Еще играет баянист. Поет баян. Златые горы Кому-то ласково сулит. А ночь светла, а тихий город, Как будто дремлет, но не спит. Вот потихоньку песню кто-то Повел, как тоненькую нить. Девичий голос звал кого-то, Грустил и спрашивал, как быть. Просил с тревогой и печалью, Немедля требовал ответ. — Ах, где ты там за дальней далью, Скажи, вернешься или нет? И тот, кто шел в ту ночь со смены, Услышав песню, замолкал. Казалось все обыкновенно. Но каждый думал и вздыхал. А песня билась и взлетала, И тихо падала, скользя. И слов в той песне было мало, А повторить ее нельзя.

Плоты тянулись… Пахло гарью, Разбухшей горькою корой. И от предгорий Зауралья Повеял ветерок сырой. Сверкало искристое пламя Вдали, похожее на медь. Костер шумел, махал крылами, Желая, видно, улететь.

На селе весна. Из школы Малышок спешит домой. Рядом речка, дальше — поле Тонет в дымке голубой. Вот и дом. Скорее к маме: — Я купил карандаши. Вот они, гляди-ка, мама! — Мать сказала: — Хороши! — Красный, синий и зеленый, Желтый, черный, голубой, Их в коробочке картонной Сын держал перед собой. Он на стуле примостился, Стал картинку рисовать, Целый час сидел трудился… И взяла рисунок мать. Весь из черточек и пятен, Разноцветный и чудной. Он, наверно, был понятен Только матери одной. Лента синенькая — речка, Рядом с ней — зеленый сад, А у дома, на крылечке, С мамой вместе младший брат. Небо тоже было синим, В поле красные цветы. Рассмотрев рисунок сына, Мать спросила: — Где же ты? И у речки нет, и в поле, И в саду зеленом нет… — Я сегодня, мама, в школе! — Мать услышала в ответ.

О деле мужском, о войне Писал ты трехлетнему сыну. Ты в мальчике видел мужчину И девочку видел в жене. Ты девочке милой писал, Что не к чему плакать отныне; А то, что тревожит — мужчине — Трехлетнему сыну сказал. Когда-нибудь, лет через пять, Как только он школьником станет, Она эти письма опять Из черной шкатулки достанет. На стопку тетрадей и книг Солдатские письма положит, Решив, что и в книгах без них Твой сын разобраться не сможет. …Прошел ты в атаке ночной Последней своею долиной, И девочка стала женой, Чтоб вырастить сына мужчиной. 1943 г.

Мне сказали: первая примета — Тополя на страже у дверей… Не пойму я — эта ли, не эта Улица уральских пушкарей. Пробираясь берегом речушки, Я припомнил все, что с детства знал: Груды ядер и, конечно, пушки, Как всегда, у входа в арсенал. И повсюду плиты броневые, Шаг за шагом гулкая земля. Но стоят столетние, кривые У крылец на страже тополя. Ничего, должно быть, не замечу, Не найду ни пушки, ни ядра… В сумерки выходят мне навстречу, Видимо со смены, мастера. Если повидать тебе охота Улицу уральских пушкарей, Ты пройди дорогою похода, Полем боя мимо батарей. Высота ли встретится, долина, Верный след повсюду ты найдешь. Если не устанешь, до Берлина Ты по нашей улице дойдешь. Мы стоим за теми же станками, Где рассвет нас памятный застал, Но теперь под нашими руками Не суровый — ласковый металл. Ты не удивляйся, что смогли мы Стольких пушек выточив стволы, Хрупкий винтик трогать без нажима, Малых гаек чувствовать углы. Но прикажут — не заметишь даже: Поведем где следует рукой, И деталь, как будто бы все та же, Повернется — станет не такой, — Эта бровка что-нибудь да значит, Луч по ней быстрее заскользит. И деталь блестит уже иначе: Больше не ласкает, а грозит. Вот и догадайся по высоким Тополям на страже у дверей, Что пришел ты к истинным истокам Улицы уральских пушкарей. 1946 г.

— Я по Уралу тосковал, Любому признаюсь. Давно в Магнитке не бывал, Узнаю ли? Боюсь… — Узнаешь. Нынче — что вчера: Все те же рудники, Все та же самая гора Да рядом две реки… — Я долго пробыл на войне, Но не забыл пока: В Магнитогорской стороне Всего одна река. В тридцатом, раннею весной, — Я даже помню где, — Крепя плотину, в ледяной Стояли мы воде. И через многие года, Что будут навеку, Я не посмею никогда Забыть Урал-реку. Готов на карту посмотреть… Да, что вы, земляки: Готов на месте умереть — Там нет второй реки! — На карте, верно, нет ее; С недавней лишь поры Она течение свое Берет из-под горы, Горячей плещется волной, Не отойдешь — сгоришь. — Я догадался: ты со мной О стали говоришь! — Ну да, о стали. Напрямик Река стремится вдаль: И днем, и ночью — каждый миг В Магнитке льется сталь. У нас теперь не счесть печей, Товарищ дорогой, Еще не стих один ручей, Как загремел другой. Волна разливами зари Блеснет в одном ковше, Потом погаснет, но смотри: Она в другом уже. И третий ковш готов за ним, Едва махнешь рукой. Потоком сталь идет одним, Тяжелою волной. И той волны девятый вал, Когда сраженья шли, Через границы доставал До вражеской земли. И не вступай ты больше в спор, Не шутят земляки, Открыв тебе, что с этих пор В Магнитке две реки. Вполне серьезно говорю, И вот моя рука — Река, которую творю, И есть Урал-река! 1946 г.

Шли двое. Молчали. Сперва Друг друга плечами касались; Чем дальше, заметно едва, Они расходясь, удалялись. Когда бы дорога была Немного теснее и уже, Жена незаметно могла Касаться молчащего мужа, Касаться знакомой руки, Как может коснуться подруга, Как в этой степи васильки Касаются молча друг друга. Он мальчика нес на руках, Смотрел на дорогу угрюмо, И тоже о тех васильках, О ласке, о нежности думал. А мальчик, смеясь, лепетал И папины трогал погоны, Потом лепетать перестал И глянул на маму влюбленно, Назад потянулся — поймать За локон ее, не иначе. И молча подвинулась мать Навстречу ручонке ребячьей. А мальчик на папу взглянул С улыбкой, лукавой как-будто, Обоих к себе притянул И волосы их перепутал. Отец улыбнулся: — Терпи! — И радостно мать засмеялась. И сразу дорога в степи Обоим тесней показалась. 1947 г.

Тебе в пути дано немало Свершить больших и малых дел Не для того, чтоб ты устало Под старость в прошлое глядел. Так много дел — и сжаты сроки. Ты должен с юности уметь В труде увидеть долг высокий, Большое счастье разглядеть.

У нас всегда кончались игры стычкой. Немало посмеявшись над тобой, Я дергал рыжеватые косички И уходил с презрением домой. Мы были убежденными врагами Во всех сраженьях, оглашавших дом, Пока отцы, отчаявшись, над нами Не потрясали гневно ремешком. Но, распростясь навек с десятилеткой, Как будто незнакомые, впервой, Столкнулись под черемуховой веткой, Под белой ошалелою пургой. И невдомек тогда, конечно, было: За нас, не разругавшихся едва, Нежданное смущенье говорило, А не ехидства полные слова. Мне пишут часто старые соседи, Пускай те письма очень коротки. И только от гордячки-непоседы Не получал ни разу ни строки. Но, вспоминая, с каждым годом реже, Совсем забыть пытаясь издавна, Не потому ль с другой, любимой, нежен, Что так похожа на тебя она.

Любить свой край — еще не значит Вздыхать у берега реки, Когда с берез срывает с плачем Осенний ветер медяки; Любить свой край — не значит верить, Что в мире есть лишь он один, Поля, дома и рощи мерить На доморощенный аршин. Любить свой край, уральский, русский, — Пройти сквозь ветры и снега, Плотиной сжать речные русла, Залить огнями берега! Пусть будет сад тобой посажен У самых северных широт, Из горла пробуренных скважин Пускай фонтаном нефть забьет. Одень умелыми руками Свой город в зелень и цветы, Тобою сбитые по Каме Пускай весной пройдут плоты; Приди в таежные просторы, Как вызов, в небо вскинь леса, Чтоб гордо поднял новый город Заводов новых корпуса. И, если сердце скажет «мало!», Опять зовя к труду, как в бой, Тогда поверят — ты с Урала И честно любишь край родной!

Я помню о тебе всегда И встречи жду я. Но когда Проходят мимо поезда, Мне провожать их горько. Тебя здесь нет, но все равно Я загляну в твое окно, Хоть увидать, что в нем темно, Мне снова будет горько. Скорей мне руки протяни, Зажги в окне своем огни! До встречи — считанные дни, Но мне считать их горько… Тебя здесь нету. Ну, и что ж — Ты все равно ко мне придешь, В глаза заглянешь и поймешь, Как без тебя мне горько! О радости мы скажем вслух, Мы созовем друзей, подруг, Пускай бокалы сдвинут в круг И пусть нам крикнут:                                «Горько!»

Из вагона увидел я синие Гор лесистых туманные линии. Что о крае я знал заранее? Город новый.                   Кругом тайга. Холод.         Северное сияние. И повсюду — снега, снега… Вот и город.                 Не лес, конечно, я Там увидел прежде всего. Светом залитая,                       бесконечная, С асфальтированной мостовой, Что вот-вот под машину кинется, Встала улица.                     — Ехать пора! Сел.      Шофер говорит:                             — Гостиница Открылась у нас вчера. Краской пахнет… Побелка свежая… Может, вас отвезти в приезжую? — Нет, в гостиницу! Это здорово! Как в тайге города растут!.. А шофер улыбается:                              — Скоро вы Слушать оперу сможете тут. Станет город наш первым по области. Будет все! Только дайте срок!.. — И в словах этих столько гордости, Столько искренности и твердости, Что не верить ему я не мог. Мимо: Техникум, Сад строителей И театр, И дворец горняков… Вспомнил. Спрашиваю                  — Скажите мне, Вы таких не знаете ль жителей Как Глушко и Мазариков? — Как не знать, — говорит, — Коль надо, Я могу вас свезти к ним на дом, Но Глушко ходит поздно домой, А Ярхам на проходке, в ночной… И подумалось мне: Возможно ли, Было в давние это года. Озарились места таежные, Ходит слава о людях труда… Нет глуши у нас…                           — Стоп! Приехали! Вышел.           Слева, у самых гор, Где звезда украшает копер, Стройка высится Шахты, цеха ли; Справа — домна,                          да в небе — костер. И водителю на прощание Я вопрос задаю такой: — Часто ль северное сияние Разгорается над тайгой? Чуть прищурился, отвечает: — Говорят, иногда сияет. Но признаться, —                          хоть тут с основания Городка я живу, —                            по ночам В небе я никакого сияния, Кроме доменного,                           не замечал… И шофер замолчал. Оглянулся. Вдруг ко мне подошел, улыбнулся И сказал: — Посчастливилось вам. Видно, кончил проходку Ярхам. Сразу будет у вас свидание. Вот идет он. Смотрите, каков — Наше северное сияние, Наша гордость — Мазариков!..

Такая стройная, Прямая, Просторов северных краса, Она росла здесь, Подпирая Высокой кроной небеса. Ее-то техник и приметил, Залюбовался:                   — Хороша!.. И вот сегодня на рассвете Два лесоруба к ней спешат. Взмахнула снежными руками И наземь рухнула сосна. Но ненадолго с небесами В тот миг рассталася она: Просторами морей далеко Дано ей гордой мачтой плыть, Чтобы красивой и высокой И после смерти долго жить!

Раскрылся занавес едва — Ребячьи стихли крики: На сцене — старая Москва. На сцене — Петр Великий. Бояре злобные шипят, Чернят Петрову славу, А он ведет своих солдат В сраженье под Полтаву. И старики, и молодежь Петрово ловят слово, Хоть Петр Великий чуть похож На токаря Петрова. Ну, пусть Петров! Зато — артист! Во MXAT послать не стыдно! Аплодисменты… Крики «бис»… Царя Петра не видно. А Петр кричит, смывая грим, С тревогой через стену: — Зело, бояре, поспешим, Ведь нам в ночную смену!

Родная партия, тобой Сердца озарены, Твоей завидною судьбой Горды мы и сильны. Ты миллионы воль слила В могучий монолит И нас к победе привела Дорогой грозных битв. Ведь потому и шелк знамен У нас зари алей, Что был он кровью обагрен Твоих богатырей. И ничего священней нет, Чем жаркий этот цвет. …В обложку красную одет Партийный мой билет. У сердца он. И кровь под ним Пульсирует живей. Он стал и знаменем моим, И совестью моей. Стремлюсь я всей своей душой К тому, что б в должный срок, И сын мой каплею вошел В могучий твой поток.

Солнце в просторные окна квартир Входит, лучами звеня. — Мама, а что это значит мир? — Сынишка спросил меня. Теплый, розовый весь от сна Возьму его, обниму. — Видишь, малыш, за окном весна. Яблони в белом дыму? На пустыре здесь будет детсад, Красивый лепной дворец. Его для таких вот, как ты, ребят Выстроит твой отец. Строит дома он на сотни квартир С окнами на зарю. — Мама, ты расскажи про мир. — А я о чем говорю? Если не понял меня, малыш, Я поясню тебе так: Мир — это значит в рассветную тишь Бомбу не сбросит враг, Хлеб не посмеет у нас отнять, В огонь не швырнет детей… Мир — это счастье. Его отстоять — Долг всех простых людей. 1951 г.

Жене цветов он не дарил, В любви не клялся ей, Но вряд ли кто еще любил Жену свою нежней. Она приехала к нему, Оставив дом, подруг, Сменяла город свой в Крыму На край полярных вьюг. Но только стоило весне Сломать стальные льды, Как вновь ей виделись во сне Цветущие сады. И начинал тускнеть, грустить Ее веселый взгляд… И муж задумал подарить Жене вишневый сад. Едва взмахнет крылом заря, Лопату в руки брал. — Ты это все задумал зря, — Твердили стар и мал. — Да в нашем климате крутом Твой сад не станет жить… Но он был молод и притом Умел с землей дружить. Но он любил и был любим, И не жалел труда. И отступили перед ним Седые холода. Согрел он землю теплотой Большой своей любви. И каждой ветке молодой Он приказал: — Живи! И как мальчишка был он рад, Взглянув в глаза жене, Спросить: — Скажи, не этот сад Ты видела во сне?.. Он не любил нарядных слов, В любви не клялся ей, Но вряд ли кто свою любовь Мог выразить нежней! …Когда я слышу голос твой, Родной встречаю взгляд, Мне вспоминается порой Вишневый этот сад. 1953 г.

Как часто невниманьем обижаем Мы в юности отцов и матерей. Домой из института приезжая, К своим друзьям торопимся скорей. Назавтра отложив все разговоры, Едва успев костюм дорожный снять, В ромашковые милые просторы Уже летим мы детство догонять. Шутя в подруг бросаем мы цветами, Забыв нарвать для матери букет. А мать нас ждет, живет и дышит нами, Обновы шьет, готовит нам обед. Нас держит лес, не отпускает Кама. Уже темно… Поужинать — и спать. И лишь во сне мы повторяем:                                            — Мама. И до зари не спит над нами мать. А ночь идет, всю землю обнимая, Закутав в бархат тихие дома, Но мать не спит…                          Я это понимаю С тех пор, как стала матерью сама. 1953 г.

Как жизнь стремительна! Успеешь ли за ней? Наш каждый день Сравниться может с годом. И чем быстрей живем мы, Тем ясней Становятся мечты всего народа, Светлеет мир, открыты все пути. Раскрыта жизни Новая страница. И если к ней Поближе подойти, То в сотый раз Ты можешь удивиться. Войной испепеленная земля Всей полной грудью Заново вздохнула. Идут, идут машины на поля, Сменив на плуг Орудий грозных дула. Гремит в горах И шахтах аммонал, Пласты окаменевшие взрывая, Течет рекой сверхплановый металл, В стальную мощь Страны затвердевая… Товарищ мой, Ровесник мой и друг! В какое время Мы живем с тобою! К чему своих Не приложили рук, Какой мы не испытаны грозою?! Отважно мы За Родину дрались И не остались На судьбу в обиде. Так близок к нам Сегодня коммунизм, Что можно нам его И чувствовать, и видеть Не в книгах И не в розовых мечтах, Не в умозрительных И в праздных Впечатленьях, А в наших Наступательных делах Еще ни в чем Не знавших отступленья. Во всем, что завтра Сделать предстоит, Во всем, что сделать Мы уже успели. Кто сможет нас Теперь остановить, Стоящих на пороге этой цели?!

Отпылало зарево заката, На причалы встали облака. Ночь свежа и звездами богата, И, как юность светлая, легка. Ночь такая — кажется, что мало Ей сегодня места на земле. И дыханье жаркое Урала Согревает снова сердце мне. Горный ветер чуть листву колышет И разносит песен голоса. С каждым днем все шире и все выше Вырастают строек корпуса. Я иду по улицам и вижу Новых фабрик яркие огни, В их сияньи видятся мне ближе Коммунизма радостные дни. Как легко о будущем здесь думать, О делах свершенных вспоминать Город в прошлом старый и угрюмый Стал столицу мне напоминать. Здесь и ночью все опять в движеньи. Жизнь на каждой улице кипит. Тишину взрывая, в отдаленьи Гром цехов торжественно гремит.

Благодатная осень Урала! Я такою тебя не видал. Знать земля очень щедрою стала, Подобрел наш суровый Урал. Дни стоят ослепительно-ясные, И леса золотисто желты, И поля словно бронзою застланы, И озера на редкость чисты. Воздух горный и свеж, и прозрачен, В этом крае Уральском родном, Будто праздник природой назначен В честь людей, закаленных трудом.

Начинается день перекличкой друзей: Рано утром, торжественный, внятный, Тишину прорезает гудок ЧТЗ, Отзывается трубопрокатный. Начинается день в развороте работ, В звоне стали, в строительном громе. Начинается день повседневных забот — У станков, у мартенов, у домен. И его, как обычно, встречая трудом Беззаветным, напористым, смелым, Ты грядущее наше почувствуешь в нем И величие нашего дела.

Приехали на практику студенты И на завод отправились с утра. Неторопливо, важно, как доценты, Знакомят их с цехами мастера. Но, видно, им давно уже знакомо Все, что сегодня увидали тут. И чувствуют они себя как дома, И половину встречных узнают. Берут детали ловкими руками, Недаром в цехе годы провели. …Недаром здесь стояли за станками. Они отсюда в институт ушли!

Она при встрече людям говорила: — Какие были у меня дела… Я никогда в разведку не ходила И самолеты в небе не вела. Я в жизни подвигов не совершила, Жила, как все, в большой семье своей; Я только мыла, стряпала да шила, Да вот еще растила сыновей… А сыновья                ее шептали имя, Идя родную землю защищать. И шла она незримо вместе с ними, Совсем седая, ласковая мать. И этот образ, с детства самый милый. Хранится в сердце каждого из нас. Он наполнял нас мужеством и силой, Он помогал нам в самый трудный час. Когда-то в школу сыновей будила И провожала утром до ворот, И материнскую дала им силу, Их провожая на заре в поход. В платке цветном встречала за оградой, Рассматривала молча ордена… И каждою сыновнею наградой Она сама была награждена.

На белом бланке телеграммы Темнеет траур скорбных строк, А он, живой, глядит из рамы, Глядит далеко за порог, Где в зимнем солнце серебрится Полей заснеженный простор, Где плавок яркие зарницы И очертанья дальних гор. Как будто видит рослый берег И лебедей высокий взлет… И трудно до сих пор поверить. Что в дом хозяин не войдет. Давно ль он сказывал нам были, И свежий ветер бил в лицо. И люди разные входили На деревянное крыльцо. Он их встречал простой, сердечный. Всегда горячим сердцем чист, Такой большой и человечный, Борец, писатель, коммунист. Всегда тропа вилась у входа Не зараставшая травой. …Он в светлой памяти народа Останется всегда живой. К нему придут простые люди. Весной посадят тополя. Пускай навеки пухом будет Ему уральская земля! И будут жить веками были В чудесном малахите строк, И не завянет на могиле Бессмертный каменный цветок…

Нас беззвездная ночь настигает в пути, Затянуло низины туманом… Нам с тобой не впервые по сопкам итти Пробираться притихшим урманом. Мы в любую погоду с тайгою в ладу. Не страшат нас ненастье и холод. Если мы в этих сопках откроем руду, — Здесь когда-нибудь вырастет город. Перед ним широко распахнется тайга, Будет ночью сиять он огнями. Это будет! — хотя перед нами пока Только дикие травы да камень. Но мы видим, идя через лес напролом. Новый город, широкие дали… И никто не узнает, пожалуй, о том. Что мы первые в нем побывали.

Рядом плечи и рука в руке, Мы с тобой шагаем налегке. Извиваясь у крутого лога, Вдаль уходит лунная дорога. Взглянешь в эту сторону и в ту — Белая черемуха в цвету, По ветру пушисты и легки Тихо пролетают лепестки. Извиваясь у крутого лога. Вдаль уходит лунная дорога. Если этой лунною дорогой Нам с тобой пройти еще немного. Подойти к темнеющему бору, А потом подняться только в гору, И дорога ровная, в струну, Приведет нас прямо на луну. Белая черемуха в цвету, Вон звезда погасла на лету… Извиваясь у крутого лога, Вдаль уходит лунная дорога. Смотрит с неба полная луна, И насмешлива, и холодна. Ну и пусть: с дороги не сверну — На луну с тобой, так на луну! Но тебе признаться я должна, Что луна не очень нам нужна, Потому что скоро на луне Станет холодно и скучно мне, Потому что нет на ней тепла… А земля весенняя светла, А земля весенняя в цвету, Тихо гаснут звезды на лету, И весенний мир на сад похож… Где такую землю ты найдешь? Эту землю милую свою Кровью окропили мы в бою, На привалах пели мы о ней, — Потому и нет ее родней. Хлеб и соль ее, богатства руд — Это наша страсть, любовь и труд. Наших плавок отсвет золотой Ночью полыхает над землей. Мы, как песню, отдаем ей труд — И сады на севере цветут, И весенний мир на сад похож… Где такую землю ты найдешь? По земле такой итти хочу Я всю жизнь с тобой плечо к плечу

Осень шагом неслышным спускается с гор В хрусте лиственном, в звездном рассеве… Посмотри, как пылает огромный костер Золотых и багровых деревьев. Пробежит по траве смоляной суховей, По березам в сетях паутины, И горят самоцветами в желтой листве Яркокрасные гроздья рябины. Скоро двинутся снова казарки в отлет, Но поверим мы старым приметам, — Что черемуха осенью нынче цветет К счастью этого бабьего лета. Насторожилась темная горная падь В тишине малахитовых сосен. На лесную поляну выходят опять Хмелем осени пьяные лоси. Будут звезды срываться и падать в тайгу, У костра мы дождемся рассвета… Унесу я рябиновый вкус твоих губ Будто памятку бабьего лета.

Мелькают в горах полустанки В тени пожелтевших берез. Не пушки, не бомбы, не танки С Урала везет паровоз. Бегут вереницей вагоны, Для строек машины везут. В Каховку, к Днепру, к Волгодону Ведет их знакомый маршрут. Заказ нами выполнен с честью, — Надежна уральская сталь. Мы душу вложили, как в песню, В любую простую деталь… На волжских богатых просторах Под рокот бегущих колес Зеленый зрачок светофора Зовет к Жигулям паровоз. Как в битву стальные машины Шли прямо с платформ на врага — Так скреперы вышли к плотине, Штурмуют, грызут берега. Горячей работой согретый Наш «Сталинец» мощный идет. Строитель доволен: «Да этот И гору любую свернет!..» А к трактору, в пламя заката. По гравию и по песку Навстречу шагнул экскаватор, Кивая ковшом земляку. И вновь вереницы вагонов Бегут по дорогам стальным. С Урала идут эшелоны — «Зеленую улицу» им! 1946 г.