Недавно делал я доклад по единому методу обоснования научных теорий на семинаре так называемого клуба академиков. Существует такой при Доме Ученых Киева. Его члены – это действительные члены и члены корреспонденты Академии Наук Украины. Основал его и был до своей смерти его руководителем покойный Амосов, а ныне им руководит его прежний заместитель академик Малиновский, кибернетик, в прошлом соратник великого Глушкова.

О важности единого метода обоснования для философии, науки, общества в целом и о трудности добиться его широкого признания (определенного признания в виде публикации статей в философских журналах и отзывов отдельных маститых философов сегодня я уже добился, но до широкого еще далеко) я писал много раз, поэтому не буду распространяться об этом сейчас.

Доклад я начал с того, что подчеркнул важность, значимость метода для науки, философии и общества. Помянул и отделение науки от не науки, и теории от гипотезы, и определение минимальной области применимости теории и т. д. Мне трудно представить себе ученого, не только академика, но хотя бы просто кандидата наук, но настоящего (а не купившего диплом, как сегодня бывает), который бы стал возражать против важности всех этих вещей. Поэтому я акцентировал внимание академиков на этом в начале доклада не для того, чтобы обсуждать важно это или не важно, а для того, чтобы завести их на обсуждение по существу, т. е. действительно ли я это сделал. «Ага, пришел тут какой-то, который претендует на то, что он сделал то, что мы академики не смогли сделать. Ну, сейчас мы выпустим из него воздух и покажем, что такие вещи так просто не делаются». И пойдет разговор по существу, думал я.

Но когда я закончил, вопросы и возражения пошли такие: «Вот вы утверждаете, что Ваш метод позволяет отделить науку от не науки. А показали Вы только, что он позволяет отделить теорию от гипотезы или от необоснованной теории». – «Пардон, пардон, но разве наука состоит не из теорий?» – изумляюсь я. – «Э! – отвечает мне уже несколько человек в один голос – наука и теория – это разные вещи». И все они вместе закивали в лад головами и зачмокали губами, выражая недоумение, как такой профан, который не знает, что наука – это не теория, осмелился прийти в их высокое собрание делать доклад. Ну, если бы я был в детском саду, я, конечно, объяснил бы, что хоть наука – это не только теория и в ней есть и эксперимент и, не знаю, чего там еще, но именно теория является законченным продуктом науки. И что из того, что я говорил, совершенно ясно было, что я имею в виду именно теорию. И, наконец, если то, что я сделал, относится только к теории, а не к науке в целом, этого что – мало? И нам больше не о чем говорить, как только о том, что теории – это еще не вся наука? И мы не можем перейти к вопросу о том, действительно ли я это сделал, пусть не для науки в целом, но только для теорий? Но от того, что я это слышал не в детском саду, а в клубе академиков и под такое дружное качание головами и причмокивание, я просто онемел. Ну, не онемел, конечно. Я начал: «А что, наука состоит не из теорий?». Но дальше мне продолжать просто не дали, мой голос потонул в криках возмущения. И к обсуждению по сути они переходить не думали.

«А вот, Вы утверждаете, что ученые естественники могут договариваться между собой и договариваются, а ученые гуманитарии – не могут. Но, ученые естественники не договариваются. Договариваются между собой политики, а ученые доказывают». И опять они взвиваются в шумном восторге от того, что уличили меня, и не слушают моих возражений:

«Так ведь я ж говорил, что ученые естественники договариваются между собой на основе применения ими единого метода, пусть и не оформленного эксплицитно, а существовавшего до сих пор на уровне стереотипа естественно научного мышления. А единый метод обоснования – это и есть универсальный метод доказательства – обоснования теории. Ученые же гуманитарии не владеют этим методом и на уровне стереотипа и потому не могут договориться. Политики же договариваются на основе компромисса, торга и т. п. – это совсем другое дело. Так что Вы просто передергиваете то, что я сказал». Ноль внимания.

А один прицепился к тому, что, когда я говорил о наступлении сегодня лженауки, связанного с отсутствием критериев, отделяющих науку от не науки (а эти критерии в полном объеме дает только единый метод обоснования), то в качестве одного из примеров лженауки привел астрологию. «А почему – говорит – Вы считаете, что астрология – лженаука? У них там есть какие-то формулы, по которым они делают свои предсказания. Я вот не знаком с этими формулами и не берусь судить, наука или не наука астрология.». Ну я, конечно, мог бы ему сказать, что применение каких-либо формул еще не есть свидетельство того, что мы имеем дело с наукой. Что, если исходить из неправильных постулатов, то какую высокую математику дальше не применяй, все равно науки не получится. Что астрология – не наука, потому что она не удовлетворяет критериям научности, вытекающим из единого метода обоснования. Причем для того, чтобы установить, видеть не научность астрологии по этим критериям, не обязательно владеть единым методом обоснования, который дает их в полном объеме. Некоторые из них хорошо известны каждому нормальному ученому и без единого метода обоснования (без его эксплицитного представления). Например, требование непротиворечия теории доказанным фактам. Доказано, что характер человека в значительной мере определяется унаследованными им генами. А астрология определяет характер человека по расположению звезд в момент его рождения. А гены свои человек получает в момент зачатия, т. е. на 9 месяцев раньше, когда расположение звезд другое. А главное, получает он их от родителей, а набор генов родителей вообще никак не связан (даже по видимости) с моментом рождения их ребенка и расположением звезд в этот момент. И много чего еще мог бы я ему сказать, но у меня просто челюсть отпала, когда я услышал это не от базарной торговки, а от академика Академии Наук Украины и никто из других академиков ему не возразил, а все кивали в согласии головами и чмокали губами. До обсуждения по сути дело так и не дошло.

Тут читатель может воскликнуть: «Ну, это ты нам рассказываешь. А интересно, как бы сами академики изложили обсуждение твоего доклада?» Мне и самому интересно, как бы они это сделали не на своем междусобойчике, а публично. Только боюсь, не будут они этого делать, завернутся в свою академическую тогу и станут в позу: «мы выше этого, не обязаны отчитываться» и т. д. Отрицать сам факт доклада они не могут, о том, что доклад был, знает достаточное число людей помимо присутствовавших. Перекрутить содержание моего доклада, чтобы потом громить то, чего я на самом деле не говорил, они тоже не могут, потому что у меня есть, так сказать, квитанции на то, что я говорил, в виде опубликованных статей по единому методу обоснования. Отрицать важность того, о чем я говорил, они тоже не могут в силу очевидности этой важности. Но и спорить со мной по существу, как показало само обсуждение, они тоже не могут.

И все-таки, воскликнет читатель, не слишком ли фантастическую картину рисует нам этот Воин? Поверь мне, читатель, что фантастичность этого обсуждения меня самого настолько поразила, что месяца полтора после него я просто не знал, как это все переварить и потому и не думал писать этой статьи. Но потом помаленьку я стал вспоминать разные вещи, из которых стала складываться цельная картина.

Во-первых, я вспомнил, что еще в Советском Союзе встречались дутые академики, т. е. не то чтобы вполне дураки (для того чтобы даже нечестно получить звание академика, каким-то уровнем интеллекта все равно нужно обладать), но люди далекие от того, чтобы их вообще в науку пускать, не то что в академики производить. Был, например, такой академик Амбарцумян, считавшийся даже чуть ли не светилом в математической теории упругости. Я как раз в этой области делал диссертацию и послал ему статью для представления в «Доклады Академии Наук». В ней, помимо прочего, я предлагал обобщение так называемого Принципа Сен-Венана. Но доказательств этого обобщения я не приводил, т. к. статья была посвящена в общем не этому, а обобщение я упомянул лишь потому, что использовал его для решения задачи, которой и была посвящена статья. Но для себя и на случай, если потребуется, я сделал аж два разных доказательства. Амбарцумян мне статью завернул, как не подходящую для «Докладов», а время спустя, на втором всесоюзном съезде ученых механиков, на котором был и я, он выступил с этим самым обобщением. Но спереть у меня идею у него ума хватило, а вот доказать ее – не хватило и когда его попросили это сделать, получился конфуз.

Вспомнил я и как в 1994-м делал сообщение по моей теории оптимальной морали на отделении этики и эстетики киевского Института Философии и присутствовавший там членкор Пазенок заявил, что это не интересно. Как может философу, специализирующемуся по теории морали быть не интересной оптимальная теория морали, этого я у него выяснить не смог. Это уже не говоря о том, что это за новая классификация научных теорий на интересные и не интересные? Интересными и не интересными бывают детективы. А теории бывают истинными или ложными, доказанными или не доказанными (т. е. гипотезами), важными и не важными. Но это еще цветочки. Через пару месяцев я случайно узнаю, что Пазенок собирает международную конференцию по этноэтике, само понятие которой я ввел в моей теории оптимальной морали и там же обосновал саму возможность этноэтики, не противоречащей общечеловеческой морали. Значит, сначала он заявляет, что не интересно, потом ворует у меня идею этноэтики, собирает под нее международную конференцию и меня даже не приглашает на нее. Я прибегаю к нему, говорю: «Как же так? Вы ж говорили, что не интересно.» – «А это – говорит – обыкновенные интеллигентские штучки». Воистину, какие интеллигенты пошли, включая академиков, такие и штучки. «Но Вы ж – говорю – без моей теории оптимальной морали не можете корректно ввести этноэтику. У Вас же получится ницшеанское «у каждого народа свое добро и свое зло». «– «Вы – говорит – совершенно правы. Но я хотел Вас пригласить, но телефон потерял». Ну, как говорится, нет слов для выражения.

Таких примеров я мог бы привести еще, да и каждый, проработавший в науке хотя бы несколько лет, сам знает такие. Но можно сказать, что эти примеры иллюстрируют лишь исключения, которые, как известно, лишь подтверждают правило. Да и сам я так думал раньше. Мало того, я знал по работам, а некоторых даже лично, не одного настоящего ученого, которые не могли бы произносить вещи, которые произносились на этом обсуждении. И даже просто молчать (казалось мне), когда такие вещи в их присутствии произносятся их коллегами. Но как только я прокрутил этот пассаж в голове, так всплыли у меня в памяти другие воспоминания.

На упомянутом 2-м всесоюзном съезде механиков присутствовали безусловно настоящие ученые, академики и не академики, включая высокочтимого мною Анатолия Исааковича Лурье, бога механики не только в Союзе, но, пожалуй, в мире. Именно они (персонально Лурье) спросили Амбарцумяна, может ли он доказать обобщение. Но когда тот не смог ничего доказать, то все, включая Лурье, сделали вид, что ничего не произошло, все в порядке, не захотели портить отношения с коллегой академиком.

Вспомнил я и мой предыдущий доклад на семинаре академиков. Это было года 3 спустя после того, как я приехал из Израиля. Я тогда зашел в их офис, комнату в Доме Ученых и застал там незнакомого человека, который при знакомстве представился как академик Малиновский. Я сказал, что я из Израиля, что я математик, но создал свою философию и предлагаю им сделать у них доклад по единому методу обоснования научных теорий. Я начал объяснять Малиновскому, в чем суть метода и какое он имеет значение, но он прервал меня и сказал: «Мы послушаем Вас на эту тему когда-нибудь потом, а на этот раз, не согласились ли бы Вы сделать нам сообщение об Израиле. У наших академиков есть большой интерес, к тому, что там происходит. И не просто об Израиле, а под названием «Идеология для Израиля». Дело в том, что у нас тут ходит сейчас и вызывает достаточно бурное обсуждение брошюра Амосова «Идеология для Украины». Так вот, я хотел бы, чтобы Вы построили свой доклад в контраверсии к позиции Амосова. Не бойтесь с ним спорить, он к критике относится весьма терпимо». Я согласился.

Амосов моделировал развитие общества в духе так называемых эконометрических моделей, устаревших и переставших применяться в экономике уже во времена амосовской молодости, в силу того, что предсказания по этим моделям редко сбывались. Он собрал большую статистику по динамике изменения разных экономических и социальных параметров, вроде выпуска и потребления той или иной продукции, цен, зарплат и т. п., и просто экстраполировал каждый из параметров в отдельности на будущее. При этом он не учитывал функциональных связей между параметрами. Эконометрические модели потому и были отброшены, что, не учитывая этих связей, не могли давать правильных предсказаний, за исключением тривиальных случаев. Что касается идеологии, то она сводилась у Амосова только к заботе о материальном благосостоянии общества и совершенно отвлекалась от таких параметров, как духовность и прочее.

Все это я изложил в первой части доклада, а что касается идеологии для Израиля и для Украины, то акцент сделал именно на духовности, утверждая, что, во-первых, «не хлебом единым», а во-вторых, в бездуховном и аморальном обществе намного тяжелее решать и экономические проблемы. (Хотя само собой, что экономические проблемы не решаются с помощью одной лишь духовности и морали). Когда я закончил, на меня обрушился шквал негодования академиков, смысл которого был: как ты осмелился критиковать самого Амосова и кто ты вообще такой. Ну, я отбивался, пытаясь вернуть выступавших к теме и аргументам. Но как говаривали прежде, вотще.

После всего поднялся Амосов и сказал, что, а вот ему доклад понравился. Чем он ему понравился, он не уточнил, но спросил меня, чем отличается дух и духовность, о которых я говорю, от пассионарности по Льву Гумилеву. Я тогда Л. Гумилева не читал и ничего про него не слыхал, несмотря на то, что он был изрядно популярен в соответствующих кругах. Но свою популярность он приобрел тогда, когда я был в Израиле, а по приезде я еще не успел пересечься с этой его популярностью. Ну, потом я познакомился с теорией Гумилева и понял, что Амосов ничего не понял в моем докладе, а его похвала была просто хорошей миной при плохой игре. Иначе он не мог бы задавать этот вопрос. Дело в том, что пассионарность и духовность – это не только не одно и то же, но это вещи скорее противоположные, чем схожие. Пример пассинарности – это агрессивность диких племен, а пример духовности – смирение глубоко верующих монахов. (Чтобы не было недоразумения, поясню, что духовность не обязательно связана с религией, может быть духовность и совсем другого плана. Ну а кого интересует более подробно, что я понимаю под духовностью, отсылаю к своим книгам: «Неорационализм» (часть 5-я, Место духа в рационалистическом мировоззрении) и «От Моисея до постмодернизма»).

После выступления Амосова дальнейшее обсуждение прошло уже в благостной атмосфере, хотя по существу эта заключительная часть, как и первая, и обсуждением не была, а так какие-то расплывчатые любезности, вместо нападок не по существу перед этим. А ведь тогда среди присутствовавших были настоящие ученые, известные мне по своим работам до того. Кроме Амосова и Малиновского там были Митропольский и Ивахненко. С книгой Боголюбова и Митропольского по теории нелинейных колебаний я был знаком еще по аспирантуре и восхищался ею. Я не сомневался (и не сомневаюсь и сейчас), что такие люди, как Митропольский и Ивахненко, не могли не понимать, что эконометрический подход Амосова к проблеме неверен. Кстати, эти двое и не выступали с нападками на меня, просто молчали. Поддержать меня против Амосова они не хотели, чтобы не обидеть его, а нападать на меня, зная, что я прав, не позволяла научная честность. Но эти два случая и другие подобные иллюстрируют хоть и печальное явление, но явление, о котором я уже тоже знал. Они демонстрируют, что академики и вообще ученые в наши дни способны покрывать или даже защищать от нападок извне своих ошибающихся или даже просто бездарных коллег, исходя из своих «бубновых» интересов: корпоративной чести, психологического комфорта в коллективе, отношений с начальством и т. д. Я даже писал об этом. Например, о том, как, когда Юля Тимошенко последний раз была премьером, она провозгласила необходимость реформы украинской науки в связи с ее низкой эффективностью. Это угрожало всякой научной бездари и посредственности. И тогда ученые по своей инициативе собрали всеукраинский съезд, который состоялся в филармонии. На нем выступали настоящие ученые и грудью защищали бездарных коллег из своих институтов и всей украинской науки в целом. Мол, смотрите, каких замечательных результатов добился лично я и моя лаборатория, а вы говорите о низкой эффективности украинской науки. А о том, что в соседних лабораториях его института и в других институтах просто зря проедают бюджетные деньги – ни гугу.

Но то, что произошло на последнем семинаре у академиков, не укладывалось и в этот формат. Ведь я ни на кого из присутствующих или их коллег не нападал. Тут было одно из двух. Или неспособность понять то, что я предлагаю их вниманию, что вообще-то можно понять и простить: никто ж не является специалистом во всем. Но нельзя простить того, что они, не сознаваясь в своей некомпетентности, агрессивно на меня напали, закрывая тем дорогу важной для общества истине. Или они (некоторые из них) понимали, что я им предлагаю, и что я действительно это сделал, но во имя своих амбиций не желали признать этого, дабы на фоне того, что я сделал, не поблек их авторитет. Именно чудовищность этого напрашивающегося объяснения случившегося повергала меня в смятение, по причине которого я полтора месяца не брался за эту статью. Но вспомнил я еще, что в конце семинара, после того, как уже закончилось обсуждение, Малиновский рассказал присутствующим историю, в которой был явный намек мне, что они таки не понимают того, что я сделал. Не понимают, но не желают или не могут это признать, т. к. не признаваться в непонимании чего-либо, что по положению они должны, вроде бы, понимать – это норма в их среде.

История такова. Один харьковский физик, некто Адаменко, претендует на то, что он разработал теорию холодного термояда и тем самым осуществил вековую мечту человечества о неограниченном источнике дешевой энергии. И что он осуществил уже эксперименты, подтверждающие его теорию, и при этом попутно получил новые сверхтяжелые элементы и эти его эксперименты повторены и подтверждены рядом почтенных западных лабораторий. А вот в Украине его не «пущуют», как это у нас принято, и первый, кто стоит на его пути, это первый вице-президент Академии Наук, академик физик Наумовец. Адаменко и Малиновский каким-то образом оказались связанными и Малиновский пошел к Наумовцу хлопотать за него. И тот после первоначального заявления, что это – чушь собачья, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, признался ему с глазу на глаз: «Понимаете, нет у нас никого, кто мог бы разобраться в этой теории». И далее Малиновский обращается к аудитории за советом: стоит ли им коллективно обратиться к Наумовцу на предмет того, чтобы Академия Наук назначила какую-нибудь комиссию для разбора теории Адаменко. И решили, что не стоит. Потому что пока что Адаменко, хоть и не дают дороги, не финансируют его работ, не публикуют здесь в Украине, но, по крайней мере, ему еще не перекрыли полностью краник. Он у себя в институте имеет лабораторию, продолжает свои эксперименты, опубликовал на западе книгу совместно с каким-то маститым итальянцем и есть шанс, что там, на Западе он и пробьется. Конечно, Украина на этом потеряет (по сравнению с тем, как если бы его сначала здесь признали), но пусть лучше так, чем, если в результате обращения Наумовец закроет лабораторию Адаменко и лишит его вообще возможности продолжать работу.

Ну, как, читатель, не слабо? Это похлеще всего того, что я рассказал выше из моего личного опыта. Это как из какого-нибудь фантастического романа – антиутопии взято. Да нет, пожалуй, и в романах такого не сыщешь. Ученый предлагает спасение человечества от энергетического голода, а первый вице-президент Украинской Академии Наук не только что не дает дороги этому открытию, не ставит его на широкое обсуждение, но способен удушить его в зародыше во имя спасения своего престижа, поскольку у него ума не хватает, разобраться в предлагаемой теории. И что еще страшнее, речь не идет о фантастическом злодее из фантастического же романа, а о чем-то, что стало уже вполне нормальным в научной академической среде, чем уже никто из посвященных, т. е. ученых не возмущается, а все принимают, как данность, с которой надо просто считаться. А вот широкие массы не посвященных, не ученых и не знакомых изнутри с положением вещей в науке, ничего об этом не подозревает и им трудно в такое не то, что поверить, но даже вообразить такое. При такой Академии Наук стране не нужно ни внешних врагов, ни внутренней 5-й колоны. Ведь наука сегодня – не только главная производительная сила, но она и, прежде всего, Академия Наук, является одним из важнейших институтов общества, оказывающим мощное влияние на самые разные процессы, текущие в нем.

Вот, например, правительство решает, строить или не строить атомные электростанции. Правительство состоит из политиков. Они без помощи ученых не могут определить, насколько это дело рискованно, опасно и оценить альтернативы. Они обращаются за советом в Академию Наук и вынуждены принимать этот совет на веру. Так что формально это важнейшее для страны решение принимает правительство, а по сути его принимает Академия Наук.

Мало того, Академия Наук и не ждет, пока к ней обратятся за советом, она в лице своего главного атомщика, академика Барьяхтара активно лоббирует такое решение. Еще до того, как решение строить штук 30 атомных станций в Украине, дабы экспортировать электроэнергию было принято правительством, Барьяхтар всюду выступал с призывами строить и с уверениями, что это безопасней, чем тепловые электростанции, т. к. не загрязняет окружающую среду. И правительство (я имею в виду власть в целом, начиная с президента) ему поверило. Оно ж у нас доверчивое. И кому тогда верить, если не главному в стране атомщику? Но когда Барьяхтар выступал со своей пропагандой на междисциплинарном семинаре в Политехническом Институте, то, понимая, что перед ним аудитория, немножко больше разбирающаяся в предмете, чем правительство, отличающая, в частности безопасность на предмет загрязнения (тоже не доказанную) от безопасности на предмет взрыва, не мог обойти молчанием взрыв на Чернобыльской АЭС. Был, конечно, говорит, взрыв на ЧАЭС, но это потому, что работавшие там специалисты имели плохую профессиональную и моральную подготовку. Этих специалистов, говорит, готовили где-то там (не помню где), а вот, если их подготовку отдадут КПИ, т. е. ему лично, то будет все в порядке и «по железу и по мясу», т. е. и профессионально и морально. Когда дошло до обсуждения, я спросил его: «Вы не возражаете ведь против того, что последствия взрыва на атомной станции, если уж он произойдет, могут быть в тысячи (миллионы) раз разрушительнее, чем – на тепловой?». – «Нет – говорит – не возражаю». – «Но тогда ведь и моральность специалистов надо увеличить в тысячи раз, чтобы сравнялась безопасность на случай взрыва. И Вы можете в тысячи раз увеличить эту самую моральность специалистов?» – «Должны» – ответил Барьяхтар.

Тебя устраивает такой ответ, читатель? Меня – нет. Верю, что Барьяхтар – не дутый академик атомщик, но по морали то он – не специалист. Как же он может так лихо обещать увеличить в тысячи раз моральность специалистов по эксплуатации атомных станций? И это в обществе, моральность которого характеризует выше описанное нравственное состояние Академии Наук. Кстати, о нравственном состоянии самого Барьяхтара и о том, что такое – современный ученый специалист, даже если он настоящий ученый, а не дутый академик.

Ну, о честности Барьяхтара свидетельствует уже его заявление о том, что он собирается увеличить моральность выпускников КПИ в тысячи раз. И то, что, рассказывая не специалистам, в частности правительству, о безопасности атомных станций, он вводит их в заблуждение, подменяя понятие безопасности на предмет взрыва безопасностью на предмет загрязнения. Но волей обстоятельств я познакомился с Барьяхтаром через упомянутый междисциплинарный семинар, которым он руководит, еще до того. Когда я впервые пришел на этот семинар и увидел, что главный вопрос, который волнует его участников, это нахождение общего языка для общения представителей разных научных дисциплин, я предложил заместительнице Барьяхтара Рыжковой, которая вела в тот раз заседание в отсутствие Барьяхтара, свой доклад по единому методу, поскольку он как раз и дает этот самый язык. Я даже начал излагать его там во время обсуждения, публика меня поддержала на предмет того, что хочет послушать мой доклад на отдельном семинаре, и Рыжкова назначила мое сообщение на следующий раз. На следующий раз доклад не состоялся, т. к. кто-то откуда-то приехал и его нужно было срочно послушать, пока он не уехал. Затем доклад перенесли по еще какой-то причине. Наконец, Рыжкова мне сказала, что вообще не она решает, какому докладу, когда быть, и мне надо обратиться к Барьяхтару. Что я и сделал.

Я изложил Барьяхтару ситуацию и предложил познакомиться с главной моей статьей по единому методу обоснования. Он согласился и, когда ознакомился, сказал, что не возражает против моего доклада, но решать должен ученый совет семинара. И опять все зависло, семинар проходит за семинаром, а моего доклада не назначают. Обращаться с напоминаниями, выклянчивать доклад мне было противно. Так прошло с полгода или больше и вот после очередного семинара, на котором делал сообщение зам министра по образованию, я, выйдя с товарищем и пройдя с ним парк КПИ, остановился на выходе поговорить, перед тем как разойтись. И тут вижу, что по той же дорожке, по которой мы перед этим шли, идут Барьяхтар с замминистра. Под влиянием мгновенного импульса я решил использовать ситуацию и, когда они поравнялись с нами, обратился к Барьяхтару. «Вы помните, – говорю – я давал Вам статью по единому методу обоснования, и Вы сказали, что не возражаете против моего доклада по этому методу на семинаре, но решать должен ученый совет. Ну, при чем здесь ученый совет семинара, если всем известно, что решаете Вы, и ученый совет, даже если он есть, проштампелюет Ваше решение». Барьяхтар на минуту растерялся, но врать в присутствии зам министра и еще одного человека не решился и сказал: «Ну, конечно, ученый совет здесь ни при чем. Сознаюсь, я просто не понял Вашей статьи и прикрылся ученым советом». (Как это у них принято, «интеллигентские штучки», вспомнил я). «Но теперь, после многих Ваших выступлений на обсуждениях, я вижу, что надо-таки дать Вам сделать доклад у нас на семинаре». Ну и, конечно же, доклад до сих пор так и не состоялся, а то заявление Барьяхтара было не более, чем игрой на зам министра, реакцию которого в тот момент Барьяхтар не мог предвидеть. Ну а потом, кулуарно, они как-то договорились.

Эта история добавляет к оценке моральности Барьяхтара. Но она проливает свет и на то, что такое сегодняшний ученый специалист. Я говорю о настоящих ученых, о жуликах от науки речь уже не идет. Есть основания полагать, что Барьяхтар – настоящий ученый атомщик и чего – то там сделал для развития атомной промышленности. (Хоть я не читал его работ и не знаю, чего именно он сделал). Но вот сам же признается при свидетелях, что статьи моей не понял. А единый метод я обосновываю, прежде всего, на физике и математике, которую как физик высокого ранга Барьяхтар тоже обязан знать хорошо. И все равно не понял. Это объясняется тем состоянием сегодняшней науки, которое хорошо известно самим ученым, но мало известно широкой публике. Времена, когда большой ученый был одновременно и большим мыслителем, отошли в прошлое. Так было в период от Декарта, до Эйнштейна, Бора и Гейзенберга включительно. А сегодня большой ученый – это узкий специалист, причем, чем дальше, тем в более узкой области. В этом смысле ситуация в науке в целом похожа на более известную и понятную широкой публике ситуацию в медицине. Вы приходите к высококлассному специалисту ухогорлоносу, а он выписывает Вам лекарство, которое лупит Вам по сердцу. А он даже не спросил, не больное ли оно у Вас. Это ж не его парафия и он чувствует себя вполне комфортно, не разбираясь в ней и выписывая лекарства, которые могут повредить. Точно так же и Барьяхтар, будучи хорошим специалистом в некой узкой области физики, отнюдь не разбирается в других ее разделах. Что не мешает ему препятствовать признанию единого метода обоснования, важность которого он не может не понимать, тем более, что ведет междисциплинарный семинар. А единый метод обоснования необходим для того, чтобы представители разных дисциплин могли находить общий язык между собой. Это-то он наверняка понимает.

История с Барьяхтаром не кончилась выше рассказанным, а, если можно так выразиться, плавно перетекла в историю с Наумовцом. После того семинара, на котором Барьяхтар пропагандировал строительство атомных электростанций и обещал повысить в тысячи раз моральность специалистов по эксплуатации их, я написал статью «Атомная энергетика и мораль», в которой изложил историю с докладом Барьяхтара и его обсуждением, включая момент с повышением моральности. Я разместил ее на паре своих сайтов и послал в несколько украинских газет, ни одна из которых ее не опубликовала. Поясню, что я публиковался раньше в ряде самых приличных, на мой взгляд, украинских газет, таких, например, как «Зеркало недели», пока откуда-то сверху не был спущен указ, меня не публиковать. Конечно, в Украине – как бы демократия и пресса как бы свободна, и указа того я не видел, но это – факт, что уже пара лет, как меня мертво не публикуют ни в одной газете, какую бы статью я не посылал, в то время как раньше не только публиковали, но и весьма нахваливали. Но это – лирическое отступление. А продолжение истории в том, что я послал эту статью также в несколько властных инстанций, сопроводив письмом, что, мол, речь идет о важной для общества проблеме строительства атомных электростанций и связанных с ним рисках. Одно из этих писем я направил в Президиум Академии Наук и получил оттуда ответ, что Ваше де письмо попало в наше отделение (не помню какое именно), а это не по нашей части, но мы Вам советуем обратиться к академику Наумовцу, поскольку он недавно опубликовал статью в соавторстве с Находкиным о моральности ученых («Проблемы сучасності і мораль науковця», Вісн. НАН України, 2006, № 5). И приложили ксерокопию этой статьи.

Это было где-то за год до моего последнего доклада у академиков и я еще не только не знал о роли Наумовца в зажиме Адаменко, но и фамилии его не слыхал до этого. Иначе я бы, конечно, не стал к нему обращаться. Но статью его все равно прочел бы, любопытно, что пишет ученый с такой моралью о морали ученых. Ну, а так я, конечно, тоже прочел эту статью, дабы найти повод к нему обратиться. Никаких новых моральных теорий авторы статьи не строили и их писание представляло собой то, что называется «благостное блеяние» типа «шире детки встали в круг, давайте будем хорошими». Общие места в стиле: наука много чего дает, но плоды ее могут представлять и опасность для общества, а потому ребята, давайте будем моральными. Впрочем, как повод для обращения меня эта статья вполне устраивала. «Вы говорите об опасности и морали, а вот Вам конкретный пример на эту тему, который не может Вас, как автора такой статьи не взволновать».

В таком духе я и обратился к Наумовцу, позвонив ему по телефону. Но он лихо отпарировал. Мораль, говорит, – не моя специальность, каждый должен заниматься своим делом, и я сожалею, что написал эту статью. Ну, я мог бы ему возразить, что есть мол важные для общества проблемы, которые находятся на стыке разных специальностей, и тут как раз о такой речь. Один – специалист по строительству атомных электростанций, другой – по морали, а общество интересует вопрос о моральности такого строительства. Так, если каждый будет сидеть в своей профессиональной норке, то куда мы придем? И о какой морали Вы пишите в Вашей статье, если эта проблема Вас не касается? Тем более что Вы ведь – не рядовой ученый физик, а первый вице-президент Академии Наук. И если Академия Наук не будет давать обществу ответ на вопросы типа, морально ли строить атомные электростанции (можем ли мы повысить моральность специалистов по обслуживанию в тысячи раз, чтобы безопасность атомных сравнялась с безопасностью тепловых), то кто же?

Но, учитывая, что разговор был телефонный, я решил, что такой длинный монолог будет тактически неверным, и заложил руль в другую сторону. Рассказал ему в двух словах о едином методе обоснования, о том, что метод основывается на физике и математике, которую господам профессиональным философам тяжело понять, и потому мне тяжело пробиться сквозь их стройные ряды. А вот Вы, как физик, и учитывая важность проблемы…., короче, не согласились ли бы Вы прочесть статью по этому методу. О том, что отдельные философы, являясь специалистами по теории познания, все-таки в какой-то степени разбираются в физике и математике (а есть такие, что и физмат кончали до того, как стали философами) и зажимают меня из-за своих раздутых амбиций, я ему не стал говорить. Дабы не разбудить его корпоративный инстинкт, по причине которого он бы дальше не стал меня слушать, о какой бы важной проблеме не шла речь. Но он и так не согласился взять статью, но, помявшись, предложил мне сделать доклад по методу в одном академическом НИИ, занятом проблемами эффективности науки или что-то в этом роде. «Скажите там, что я Вас туда направил».

Ну, я поехал в этот НИИ, сказал, что он направил. Они поморщились, с явной неохотой сказали, что они меня заслушают, но вот когда… В общем: «Ждите, мы Вам позвоним». И, естественно, так и не позвонили. Ну, а я напоминать тоже не стал, противно клянчить, чтобы тебя заслушали.

Вот теперь, я считаю, прорисовался окончательно тот формат, то состояние Украинской Академии Наук и вообще украинской науки, в которое вполне вписывается обсуждение моего доклада на семинаре у академиков. Кстати, и с этим форматом я тоже уже был знаком еще до последнего доклада на семинаре академиков. Но только в ограниченном масштабе украинского философского истеблишмента (и российского тоже). О том, как мою философию зажимают директора киевского Института Философии Попович и московского – Степин и вслед за ними вся их философская рать, я писал уже много раз с деталями и не стану повторяться. Объяснял также, что и тот и другой и по своему положению и образованию (Степин до того, как стал философом, кончал мехмат университета) и философской специализации (теория познания) не могут не понимать важности метода обоснования, а в той или иной степени и его доказательства. И, следовательно, основной причиной зажима (не дают публиковаться, не дают докладываться и т. д.) являются раздутые амбиции того и другого. Но до сих пор я рассматривал это, как локальное явление, имеющее место только в философском мире. В крайнем случае, в сфере гуманитарных наук. Но уж никак не в сфере наук естественных и точных. Но вот теперь убедился, что и здесь все сгнило.

Т. е., конечно, мы по-прежнему «делаем ракеты и перекрыли Енисей». И делаем это достаточно успешно, соревнуясь там и сям с Россией и даже Западом. И все ученые специалисты, делающие эти ракеты (ну или нано технологии), а также все паразиты, работающие с ними под крышей одного института, а также под крышей институтов, в которых, вообще, ничего не делается путного и даже в Институте Философии, все прикрываются этими ракетами и дружно душат любого Адаменко или тем более, философа с важными идеями, выходящими за рамки этих самых «ракет». – «Куда Вы лезете с вашими идеями. Не видите, что ли, мы заняты серьезным и важным (государственной важности) делом, мы делаем ракеты (или сварочные аппараты). А то, что от этих «ракет» мир скоро вылетит в трубу, нас не касается, это не по нашей специальности».

«Как же мы дошли до этого, как могла возникнуть такая ситуация?» – воскликнет читатель. Несмотря на то, что в полном объеме ситуация в современной науке открылась для меня лишь после этого моего доклада на семинаре у академиков, но тенденцию развития в этом направлении я обнаружил уже давно и не раз писал о том, почему такое развитие происходит. (Во вступлении к «Неорационализму», в «Кризис истины» и других статьях). Поэтому здесь изложу причины происходящего лишь вкратце.

Основная причина – это кризис классического рационализма, как в мировоззрении западного общества (а на Востоке рационалистического мировоззрения никогда и не было), так и в самой рациональной науке. Классический европейский рационализм, возникший во времена Декарта и Бэкона и достигший максимального расцвета во времена Ньютона и Лагранжа, базировался на представлении о причинности всего происходящего в мире, и на нашей способности постигать причины происходящего, отправляясь от опыта (эксперимента, наблюдения). Это представление не было верой, подобной вере в Бога. В его основе был выработанный наукой того времени и получивший наибольшее развитие в трудах Ньютона и Лагранжа, метод установления (точнее обоснования) этих причинных связей. Этот метод был ничто иное, как единый метод обоснования научных теорий, о котором я все время говорю. Но, к сожалению, ни Ньютон, ни Лагранж не догадались или не смогли представить этот метод в явном виде, так сказать, эксплицитно. Он существовал лишь в виде эталона – образца научной теории и ее обоснования, той самой классической механики, которую они создали. До поры до времени этого было достаточно как для торжества рационалистического мировоззрения, так и для дальнейшего безпроблемного развития самой рациональной науки.

Но с появлением теории относительности Эйнштейна ситуация изменилась и начался кризис классического рационализма, продолжающийся и поныне и только усугубляющийся со временем. Дело в том, что помимо представления классического рационализма о причинности всего происходящего и возможности человеческого разума постигать эту причинность, исходя из опыта, классический рационализм исходил также из представления, что однажды добытое наукой знание остается неизменным, а всякое новое только прибавляется к ранее добытому. Это последнее было неверным и его неверность стала совершенно очевидной после появления теории относительности. Время абсолютное у Ньютона стало относительным у Эйнштейна, скорость света, которая по Ньютону должна была зависеть от скорости его источника, оказалась независимой. И т. д. И чем больше появлялось новых фундаментальных теорий типа квантовой механики, квантово-релятивистской теории электромагнитного и прочих полей, тем ясней становилось, что постулат о неизменности однажды добытого наукой знания неверен. Что наука меняет и свои понятия, и выводы и, как казалось и поныне кажется многим, и обоснование, способ обоснования своих теорий.

Кризис классического рационализма привел, прежде всего, к появлению философских направлений, релятивизирующих научное познание, начиная с философского релятивизма и кончая выше упомянутым пост позитивизмом. Один из представителей последнего (Фейерабенд) дописался до того, что наука вообще ничем не отличается от гадания на кофейной гуще. Другие отрицали, что наука строит свои теории, отправляясь от опыта (Куайн, и др.). Третьи отрицали, что наука имеет единый метод обоснования своих теорий (Лакатос). И т. д. Следствием релятивизации науки явилась релятивизация морали, сначала в философии, а затем в жизни западного общества, крайним выражением чего стала сексуальная революция и коррупция. Логика была такой: если наука меняет свои выводы, то нет никаких оснований следовать той или иной морали, ибо то, что сегодня считается хорошо, завтра будет доказано, что это – плохо. Это привело и к падению морали среди ученых.

С другой стороны, благодаря научно технической революции и приносимой ею материальным благам выросли престиж и материальное положение современного ученого, что привлекло в науку массу карьеристов, озабоченных не тем, чтобы послужить науке, а собственной карьерой, прокладываемой любой ценой. А классическая механика Ньютона – Лагранжа, служившая раньше эталоном – образцом для установления научности – не научности новых теорий, утратила свою эталонность, в связи с тем, что ее понятия и выводы перестали быть абсолютными и это проецировалось и на метод, которым она обоснована. (Хотя, как я показал в работах по единому методу обоснования именно этот метод остался неизменным при переходе к новым теориям и именно он отличает науку от не науки.). В результате рациональная наука, т. е. ее институциональная часть и, прежде всего, Академия Наук, но и многие рядовые ученые тоже, оказались деморализованными, а, с другой стороны лишенными инструмента, мерила для эффективного отделения настоящей науки от «псевдо», «лже» и т. п. И круг замкнулся – отсутствие мерила научности ведет к тому что, например, теория Фрейда, которая, как я показал, не удовлетворяет требованиям единого метода обоснования, считается наукой, а эта теория является одним из теоретических оснований сексуальной революции, деморализующей общество и науку в частности.

В Украине ситуация дополнительно осложняется историческим прошлым и нынешними обстоятельствами. В бытность ее в составе Советского Союза деморализация всего советского общества, связанная с умиранием марксистской идеологии и отсутствием альтернативной, распространялось и на украинское общество в целом и на ее науку в частности. А засилье номенклатуры во всех сферах жизни советского общества не миновало и науку и это только усугубляло ситуацию. После того, как Украина стала независимой, ситуация в этом отношении не изменилась к лучшему, истеблишмент украинской науки остался прежним, а если и поменялся слегка, то тоже не в лучшую сторону. Тому свидетельством служит история с попыткой РУХа вскоре после провозглашения независимости произвести переаттестацию украинских философов. Требование переаттестации РУХ аргументировал совершенно правильно и убедительно: при советской власти все эти философы были марксистами, а поскольку марксистская доктрина пала, то какое моральное и научное право имели теперь эти философы руководить и дальше украинской философией. Но, несмотря на то, что РУХ в то время был в силе, преодолеть силу номенклатурной спаянности он не смог и переаттестация так и не была осуществлена.

Теперь несколько слов о том, как вписывается в эту ситуацию предлагаемый мной единый метод обоснования (и моя философия в целом). Как я сказал, кризис классического рационализма привел к утрате веры общества (включая часть ученых) в то, что наука дает нам надежное знание, на которое можно полагаться, что она, вообще, чем-то отличается от всяких псевдо наук, вроде астрологии («а что, там тоже есть формулы»), что теория чем-то отличается от гипотезы и т. д. А самих ученых он лишил инструмента, с помощью которого они могли бы четко отличать подлинную науку от всевозможных «псевдо». Все попытки ученых, включая таких гигантов, как Гильберт и Рассел, и философов рационалистов марксистского и не марксистского толка, включая упомянутых Степина и Поповича (которые по долгу службы советского философа должны были защищать рационализм, исповедуемый Марксом, от нападок буржуазных идеологов), отстоять классический рационализм ни к чему не привели. Я же своими работами по теории познания и единому методу обоснования исправил классический рационализм. (Поэтому назвал свою философию «Неорационализм»). Я признал, что наука меняет свои понятия и выводы, но опроверг утверждения пост позитивистов о том, что она меняет и метод обоснования своих теорий и что понятия науки не привязаны к опыту. Я показал, что метод обоснования не меняется при переходе от Ньютона к Эйнштейну и ему подобных и именно этот метод дает науке ее особый эпистемологический статус, отличает ее от не науки любого вида и дает инструмент для такого различения.

С учетом всего этого значение единого метода обоснования не только для науки, философии, но и для общества в целом, трудно переоценить. Но в силу описанной выше ситуации невозможно добиться широкого признания метода обычными, так сказать, конвенциональными средствами, т. е. обращением к философским и научным авторитетам с просьбой дать оценку метода. Они, в лучшем случае, просто не хотят давать такой оценки. Не только оценки единого метода обоснования, но, как я показал, и других важнейших теорий, открытий и т. п. Поэтому необходимы принципиальные, конституциональные изменения в статусе науки в обществе.

До сих пор взаимоотношение науки и общества было односторонним: наука влияла на общество, сильно влияла, общество на положение дел внутри науки – практически никак не влияло. Правительство, власть, те влияют на науку, но не общество непосредственно. Но влияние власти на науку, во-первых, зачастую идет во вред науке и обществу (как в случае с запретом генетики и кибернетики в Советском Союзе). А во-вторых, – оно недостаточно эффективно, ученые – номенклатурщики легко навешивают властям лапшу на уши. Необходимо создание общественной организации, которая, исходя из важности той или иной идеи или теории, могла бы потребовать от Академии Наук официальной оценки этой идеи. Такая общественная организация должна включать в себя и ученых тоже, но также общественных деятелей, представителей СМИ и т. д. Конечно, есть опасность, что такая общественная организация, особенно в условиях Украины, может быть сфальсифицирована, т. е. создана и управляема в неявном виде совместно властью и той же научной номенклатурой. Чтобы такое не произошло, необходима подлинная гражданская активность населения. А, кроме того, необходим закон, наказывающий за убийство истины – сознательный зажим важных для общества идей, теорий и т. п., так же, как за умышленное убийство человека. И этот закон должен распространяться, как на правительственных чиновников и чиновников от науки, начиная с самого верхнего ранга, так и на руководство упомянутой общественной организации. Я надеюсь, что в Украине найдутся люди, граждане, патриоты, которые, понимая важность проблемы для страны, не станут занимать позицию «моя хата с краю, это не по моей специальности и т. д.», а поддержат меня в борьбе за изменение ситуации в украинской науке, вообще, и за обсуждение и признание моей философии, в частности.