ГЛАВА I

Со сторожевой башни, что стоит на сером гранитном утесе у изгиба реки Ардон в Кассарском ущелье, в двух километрах от летней резиденции царя овсов, глашатай возвестил: — Едут!

Обычно сторожевые башни служили для военных целей: от башни к башне они передавали по ущельям вести о вторжении вражеских войск и их передвижении. Но на этот раз глашатай с башни сообщил радостную весть: царевич Сослан возвращался от кипчакского хана, где он гостил.

Свыше двух лет Сослан не был в летней резиденции овсского царя. За это время он исколесил земли от Сурожского до Хвалинского моря, от Туал до Карногайских степей.

К полудню всадники достигли Нузальского замка. Впереди на вороных конях скачут царевич Сослан и его неразлучный друг — грузинский азнаур Гагели. Царевича сопровождали воеводы и старшины.

Навстречу Сослану из южных ворот Нузальского замка вышли придворные во главе со старейшим рода Царазоновых, седобородым Бола. Никто бы не поверил, что ему за сто лет.

Не доехав до ворот, царевич Сослан и Гагели увидели Бола и спрыгнули с коней, за ними спешилась вся свита. Сослан направился к Бола, остановившись на расстоянии десяти шагов, отвесил ему поклон. Как только начал говорить Бола, Сослан поднял голову и сосредоточенно стал слушать.

— О боги! О покровитель всадников Уастырджи, — произнес Бола, — вам обязаны благополучным возвращением нашего царевича. Да благословите его в будущем. Добро пожаловать!

Царевич узнал среди придворных своего боевого друга — азнаура Элизбара Палавандишвили, прославленного в битвах против спарсов и сельджуков. Сослан перевел свой взгляд на Гагели и тот быстро зашагал к Элизбару. Два картлийских богатыря слились в объятии.

Сослану и Гагели было ясно, что Элизбар мог появиться в резиденции овсского царя только как посланец царицы Тамары.

Открытое, благородное лицо Элизбара не могло скрыть от Гагели, что он прибыл с радостной вестью для Сослана.

— Какую весть нам привез витязь Иверии? — полушепотом опросил Гагели Элизбара.

— Хорошие вести, дорогой друг, — ответил Елизбар, понизив голос. — Светлоликая царица Тамара, дочь блистательного царя царей Георгия, скучает по дорогим друзьям. Я приехал по велению моей царицы и доблестного картлийского дворянства.

— Неясно говоришь, друг мой, — перебил его Гагели.

— О, не торопи, храбрейший из храбрых. Царица решила, что настало время действовать.

Гагели повел Элизбара к царевичу Сослану.

На почтительном расстоянии от Сослана Элизбар остановился и отдал ему земной поклон, потом, подняв голову и расправив могучие плечи, обратился к царевичу:

— Лучезарная Тамара, царица Иверии, посылает тебе, храбрейшему на Кавказе, потомку великого Дургуля, поклон.

— Слава мудрой царице, приветствую тебя, доблестный витязь, — ответил Сослан и сделал шаг в сторону Элизбара.

Элизбар подошел к Сослану, но не успел опустить голову в поклоне, как царевич прижал его к своей богатырской груди.

Высоко возвышается боевая башня над замком овсского царя в Нузале, она гордо смотрит на гранитные и базальтовые отроги Нузальского ущелья. Горы, налезая друг на друга, замерли в величавой тишине. На седьмом этаже башни сидели Сослан, Гагели и Элизбар. Сослан молчал, он был сосредоточен. Гагели и Элизбар убеждали его, что надо ехать в Картли. Они замолчали и ждали, что скажет царевич Сослан. Он подошел к окну, выходившему во внутренний двор замка, и продолжал задумчиво смотреть. Сквозь ночную мглу еле были видны базальтовые колонны замка. Здесь Сослан провел детские годы. Он вспомнил последний взгляд своего отца перед уходом на помощь царю Георгию III в борьбе против сельджуков. Гагели подошел к Сослану и сказал спокойно:

— Царица хочет иметь рядом в трудную минуту тебя, своего друга. Только ты, царевич, глубоко понимаешь желания и чаяния Тамары. Ведь ты говорил всегда, что Иверия стала твоей второй родиной. Только ты, — повысив голос, продолжал Гагели, — поможешь избавить престол от самокорыстной опеки именитых вельмож. — Царевич продолжал молчать.

— Сослан! — с упреком сказал Гагели, — ты думаешь только о себе. Интересы Иверии и престола подчиняешь самолюбию и гордости. Пойми, единение Тамары и Сослана нужно не только вам, оно необходимо нашим двум народам в борьбе против спарсов и сельджуков. Византия ослабла, она слабее объединенных врагов христианства.

Сослан оторвался от окна и взволнованно произнес:

— Вот этого я от тебя не ожидал, — и, повернувшись обратно к окну, медленно с грустью продолжал, — я думаю всегда о нашей земле и о Тамаре, об опасности, грозящей нашим народам, о силе объединения, которая бы оградила христианство от мусульманства. Но вместе с тем, дорогие друзья, единение картвельцев, овсов, армян и других народов против общего врага зависит от внутреннего единства Иверии. Самая большая опасность — это междоусобица в стране. Против меня — князья, церковь, между мною и Тамарой лежит гнусная клевета, связанная с таинственным исчезновением царевича Демны. Я хочу единства картвельского государства и возвеличения Тамары, но не хочу стать причиной раздора на родной земле.

— Сослан! — начал молчавший до этого Элизбар. — Ты лучше меня знаешь характер Тамары. Царица может пойти на все, ее никто не остановит в достижении заветной цели.

— Тамара должна думать прежде всего об единстве страны, — перебил его Сослан. — В Картлии и вне ее есть достойные, которые просят руки Тамары. Церковь и князья уже сделали выбор.

— А клятва, священная клятва и слово рыцаря?! — вместе воскликнули Гагели и Элизбар, будто сговорились.

Сослан не стал возражать, подошел к окну, потом повернулся к Гагели и Элизбару и улыбнулся. Для них было ясно, что Сослан принял положительное решение.

На второй день состоялся Совет старейших, возглавляемый Бола.

— О, господи, сотворитель наш, — говорил Бола, — ниспошли нам разум и отвагу.

К нам прибыл посланец царицы Тамары. Она желает, чтобы наш доблестный царевич вернулся в Картли. Картли грозит опасность, спарсы и сельджуки хотят посрамить нашу племянницу, дочь Георгия Третьего. Что вы скажете, почтеннейшие, — обратился он к Совету.

Поднялся Туган и сказал:

— Сослан прежде всего должен думать о возвеличении своих предков: Дургуля и Царазона.

Другой почтенный старец сказал:

— Враг пробирается к нам с востока, нашей стране угрожает опасность. Кто может дать отпор врагу? В эти грозные дни нужен союз с северным соседом, с русскими. Не надо нам портить отношения с русскими.

Наконец Бола обратился к молодежи, чтобы они тоже сказали свое слово.

Молодой джигит Арават обратился к Бола с просьбой высказаться от имени молодежи Тасолтану.

— Говори, — произнес Бола, обратившись к Тасолтану.

Тасолтан, сделав три шага, поклонился старейшим и начал:

— Почтенные старейшие! Вы нас воспитали на адатах наших предков. Вы нам говорили, что народ, который не отстаивает свою честь и славу, не достоин жизни. Враги Тамары и Сослана оскорбили нас, оклеветали царевича, они выступили против единения наших народов. Надо собрать войска и двинуться на помощь Тамаре.

Слово попросил Гагели.

— Храбрые и доблестные овсы, — говорил он, — Сослан едет для того, чтобы вместе с царицей Тамарой возвеличить Иверию и Овсское царство. Ум, храбрость царицы Тамары и ее избранника Сослана укрепят оба царства.

Бола, обратившись к сидевшему рядом Сослану, попросил его сказать слово.

— Я еду в Картли по зову сердца, — заговорил Сослан. — Царица зовет меня, я связан с нею священной клятвой.

Элизбар воскликнул: — Да здравствуют царица Тамара и царевич Сослан!

Поднялся Бола:

— Для витязя нарушение клятвы — позор, позор не только для него, но для рода и народа. Сослан клялся народом, предками. В роде Царазоновых нарушителей клятвы не было.

На поляне между крепостной стеной и сверкающей речкой Уналдон большое оживление. Здесь расставлены столы в несколько рядов. В первом ряду — кресла, отделанные богатым овсским орнаментом, для двенадцати почтенных старцев, Сослана и иверийских азнауров.

К полудню к замку царевича стали стекаться гости. Из крепости вышли Бола и царевич Сослан, вместе с ними Гагели и Элизбар, вслед за ними шли остальные гости.

— Ближе к столам! — обратился Бола к народу. Все подошли степенно и заняли места в соответствии с адатом — по возрасту и знатности.

Встал Бола с большим турьим рогом в руках и начал тост:

— О, бог богов! Ты сотворил вселенную, землю и людей. Дай счастье нашим доблестным воинам.

О, златокрылый Уастырджи, ты являешься покровителем мужчин, путников, воинов, сохрани наших доблестных мужей, отправляющихся в путь на большое дело, береги и их от несчастья, прикрывая золотыми крыльями своими. Дай им непобедимую силу и честь наших предков!

Тосты чередовались, один краше другого. Выпили за дружбу картлийского и овсского народов, за здоровье гостей, за предков.

Группа молодежи преподнесла старшим традиционные молодежные бокалы — огромные турьи рога, наполненные овсским бархатным пивом. Получив согласие старейших, молодежь образовала полукруг, справа стали парни, слева девушки. Начали с традиционного массового овсского народного танца «Симд». В ведущей паре стоял брат Сослана — Джандиер со своей двоюродной сестрой Ацырухс. Вереницей потянулись тридцать пар. Мужчины горделиво и степенно вели девушек по кругу, нежно держа их под руки. Грациозно плыли девушки, едва касаясь ногами земли.

Элизбар, смотря на танцующих, пришел в восторг:

— Замечательно, великолепно!

— А кто в паре с Джандиером? — вдруг спросил он Гагели, не отрывая глаз от танцующих.

— Она — иверийская невестка, просватана за сына аргветского владетеля… Опоздал, дорогой друг, — весело ответил Гагели.

После «Симда» начались парные танцы: «Приглашение», «Соревнование». Одни пары сменялись другими.

— Танец гостя, танец гостя! — раздалось несколько голосов.

Элизбара попросили выйти в круг. Гагели успел ему шепнуть: «Приглашай невестку».

Элизбар подошел к Ацырухс и склонил перед ней голову.

Ацырухс, которая была обучена картлийскому танцу, удивила Элизбара искусством танцевать. Закончился танец, Элизбар поклонился Ацырухс, она опустила голову и медленно пошла к подругам.

Попросили Гагели. Все были изумлены исполнением им овсского «Легкого танца». Раздались мелодии овсского «Плавного танца». Все были в ожидании, кто же будет исполнять этот величественный нартский танец. Взгляды девушек были устремлены к мужской половине, но никто не показался.

— Может быть, будет танцевать царевич, — сказала одна из девушек.

Бола понял, что джигиты воздерживаются потому, что хотят увидеть танцующим Сослана. Да и кто мог исполнить лучше него «Плавный танец»!

— Царевич, — обратился Бола к Сослану. — Ты — достойный потомок нартов, покажи нам, как танцевали нарты Батрадз и Сослан.

Сослан вышел. Встав на носки в полоборота к девичьей половине полукруга, он плавно начал поднимать могучие руки. Из группы девушек вышла красавица Фаризат, она сделала несколько шагов и замерла на месте. Приблизившись к Фаризат, Сослан начал отходить на носках вправо, дав дорогу напарнице. Фаризат поплыла, как лебедь, едва касаясь земли. Вдруг Сослан резко повернулся и на носках начал отчеканивать ритмичные па кругового плавного танца. Под взором восхищения всех Сослан и Фаризат оставили круг.

Восхищению Элизбара плавным танцем не было предела. Он обратился к Гагели:

— Это невероятно, чудесно. Этот танец имеет язык, передает самые сокровенные чувства. В нем показаны: сила, мужество и величавая сдержанность, этот танец гимн женщине. А Фаризат, Фаризат! Она скромна и величава, грациозна и легка.

— Да, мой Элизбар, — произнес Гагели. — В плавном танце воплощена величавость Кавказа, плавность овсских степей, прозрачность горных родников, осанка кавказского тура и оленя, гибкость чинары и стройность северной сосны, порывистость горного ветра, легкость вечернего ветра.

В это время за столом раздалась песня «Уастырджи» в честь Сослана.

Джандиер подошел к кругу. Раздался наигрыш боевого нартского танца. Джандиер, выхватив два кинжала, стремительно начал кружиться на носках. Танцуя и кружась на носках, он преодолевал движения с кинжалами, будто попал в окружение врагов, быстро изворачиваясь от вражеских клинков, сам наносил им уколы один быстрее другого. Движения его становились быстрее и быстрее, кинжалы сверкали, как молнии.

Седовласые мудрецы с восхищением смотрели на царевича:

— Вот это, действительно, нартский танец!

Девушки шептали про себя: «Хоть бы всю жизнь на тебя смотреть».

Спустя три дня, Элизбар со специальным поручением царевича Сослана выехал в Тбилиси.

В начале августа царевич Сослан в сопровождении Гагели и пятидесяти всадников во главе с царевичем Джандиером выступил в Верхний Туал. Радушно встретили туальцы своего царевича. В честь Сослана был устроен пир. Молодежь сопровождала царевича до Кехвской теснины. Сослана и его свиту приветливо встретила древняя столица Картли — Мцхета.

На другой день к вечеру Сослан со своей свитой подъезжал к Тбилиси. Ночь вступила в свои права, когда Сослан и его друзья были уже в Тбилиси. Всюду господствовала таинственная тишина южной ночи. Исанский дворец погрузился во мрак и безмолвие. Только не спала царица Тамара. Она стоит перед большим византийским зеркалом, рассматривая себя в ожидании возлюбленного. Вот послышались знакомые шаги.

Тамара прислушалась. — Да, это он.

Она подошла к тахте и присела. В дверях показался Сослан. Всю ночь провели они в душевной беседе, обсудив до мелочи все, что предстояло им в будущем.

Едва пропели петухи, Сослан и Гагели покинули Исанский дворец царицы Тамары.

_____

 

ГЛАВА II

В Анчисхатском храме, в Тбилиси, на Спасов день шло торжественное богослужение. Небольшой храм был замечателен тем, что являлся подворьем для патриарха, и в нем с незапамятных времен хранилась древнейшая икона Спаса, которую, по преданиям, относили к первым векам христианства.

Почти каждое воскресенье сюда стекались из разных мест паломники, а по большим праздникам приезжали вельможи, царские сановники, владетельные князья из своих поместий, чтобы после службы зайти во дворец патриарха, побеседовать с ним о государственных делах и узнать все придворные новости.

В Иверии патриарх наравне с царем пользовался большим почетом и уважением и обладал как духовной, так и светской властью. Он владел обширными землями и угодьями, собирал повинности деньгами и натурой, имел в своем распоряжении вооруженные отряды и военачальников и производил суд и расправу.

В царствование Тамары, дочери царя Георгия III, патриархом был Микель, сыгравший большую роль в жизни царицы Тамары. Он был суровым по характеру и непреклонным в своих религиозных убеждениях, твердо держался старых обычаев и традиций и старался оградить Иверию от «тлетворных» влияний Запада и всецело подчинить ее Византии.

Патриарх Микель по рождению и воспитанию был связан с представителями знатных княжеских родов, которые не могли примириться с усилением царской власти и объединением Иверии и стремились через патриарха добиться неограниченной власти в управлении государством. Борьба между царицей и владетельными князьями шла непримиримая и ожесточенная. Пользуясь тем, что царица была молода и одинока, не имела иных защитников, кроме своей тетки Русудан, и отличалась глубокой религиозностью, Микель, опираясь на своих сторонников, постепенно распространял влияние на все стороны государственной жизни, не оставляя без внимания и личную жизнь царицы.

На Спасов день, как всегда, в столицу прибыли из разных мест Иверии почитатели древней иконы. Узкая кривая улица, прилегавшая к храму, была полна людьми, ожидавшими с одинаковым нетерпением окончания службы и выхода царицы из церкви.

Всем было известно, что молодая повелительница Иверии была очень щедра, любила оделять милостыней всех нуждающихся, не останавливаясь ни перед какими расходами при оказании помощи бедным, особенно вдовам и сиротам. Все были уверены, что по случаю храмового праздника царица отпустила из своей казны большие средства для раздачи неимущим, поэтому скопление народа близ храма все увеличивалось.

В самом храме, переполненном блестящим иверским обществом, молодыми рыцарями, составляющими свиту царицы, вельможами и сановниками, было тесно и душно.

Направо, на возвышении, где находилось царское место, стояла царица Тамара, по левую руку от нее — пожилая женщина, державшаяся с большой гордостью и важностью, как подобало особе царской фамилии. То была Русудан — родная сестра царя Георгия III, воспитательница и наставница Тамары, которая стояла у кормила государственной власти и оказывала большое влияние на свою племянницу. К этим двум женщинам, различным по возрасту и положению, было приковано всеобщее внимание. Мысли присутствующих были заняты не столько торжественным богослужением, сколько наблюдением за каждым движением царицы и выражением лица Русудан, слывшей весьма умной и образованной женщиной, притом отличавшейся большой находчивостью и дальновидностью.

Невдалеке от Русудан стоял мандатурт-ухуцес — министр внутренних дел — Чиабер, державший в руке золотой посох, пожалованный ему царицей в знак милости и особого расположения. Он был невысокого роста, некрасивой наружности, но с очень умными наблюдательными карими глазами. На лице его застыло выражение почтительного внимания ко всем, с кем он разговаривал, были то люди высшего сословия или его подчиненные, и в то же время в глазах его ни на минуту не исчезала подозрительная недоверчивость, с какой он встречал и провожал каждого человека. И теперь, находясь в храме, Чиабер неотступно следил за всеми, ничто не ускользало от его внимания: ни тихое перешептывание витязей, ни частое переглядывание сановников, ни передвижение с одного места на другое именитых князей, из коих одни стремились попасть ближе к алтарю и выказать свою преданность патриарху, другие, напротив, старались быть рядом с царицей и ждали от нее милости и одобрения.

Чиабер поглядывал и на амвон, где часто появлялась внушительная фигура патриарха, бросавшего при каждом своем выходе пристальные взгляды в сторону царицы. Чиабер, привыкший мгновенно угадывать расположение духа патриарха и применяться к его настроению, понял, что этот второй царь Иверии был чем-то сильно раздосадован и расстроен и не мог скрыть своего недовольства. Чиабер знал, что молодая царица стремилась освободиться от неприятной опеки патриарха и даже созывала собор, чтобы низвергнуть его с патриаршьего престола и лишить всех должностей, но попытки ее не увенчались успехом, и влияние Микеля еще больше усилилось среди придворной аристократии.

Заметив сильное раздражение патриарха, Чиабер сделался озабоченным и обменялся взглядами с Русудан, давая понять ей, что он бессилен бороться с Микелем и не имеет в своем распоряжении средств, которые бы могли заставить патриарха более почтительно относиться к царице. Чиабер привык к дворцовым интригам, умело сглаживал недовольство высокомерных князей, но сейчас он знал, что при дворе назревали большие события, могущие близко коснуться самой царицы и потрясти страну смутой и раздорами.

Находясь в тревоге, он не мог отвести глаз от стоявшего впереди царского визиря Абуласана, самого опасного и коварного противника молодой царицы. Хотя Абуласан и был осыпан царскими милостями, однако действовал всегда заодно с патриархом и часто подстрекал его на различные неприятные выступления против царицы. Он стоял во главе старой родовитой аристократии и поддерживал ее стремление усилить свою власть и раздробить Иверию на отдельные мелкие княжества, где они могли бы жить и править, как царьки, ни в чем не покоряясь царской власти. Чиабер, добившийся высокого сана при Тамаре своими личными заслугами, не мог быть защитником родовитой знати, но в то же время он остерегался открыто противиться могущественным князьям и потому не был к ним особенно строг и взыскателен.

Абуласан стоял возле самого амвона, статный, осанистый, соблюдая важность и степенность в движениях и стремясь показать всем, что он, как величали его, амир над амирами, является первым сановником в государстве. Патриарх Микель при каждом своем выходе на амвон обменивался с ним сочувственными взглядами, без стеснения показывая всем, что они единомышленники, совместно устанавливали порядок жизни в стране и подчиняли своему влиянию не только народ, но и царицу.

При общем возбуждении одна только молодая царица сохраняла видимое спокойствие, и не огорчалась ни угрюмым видом патриарха, ни тревогой Чиабера, ни напыщенной важностью Абуласана, и была занята мыслями о том, как лучше украсить древнюю икону Спаса и какому мастеру поручить это дело. Как всегда в парадных случаях, она была одета по-византийски, в пурпуровую царскую мантию, поверх которой спускался нагрудник, унизанный крупным жемчугом, сапфирами, изумрудами и рубинами. На голове у нее была небольшая зубчатая корона, из-под которой спадала на плечи вязаная сетка — вуаль, так называемое риде, самое дорогое и красивое из всех украшений, какие носила царица. Лицо Тамары было прекрасно не только своими правильными и изящными очертаниями, матовой белизной и блестящими черными глазами, оно пленяло и изумляло всех редким сочетанием скромности и величия, выражением ума и доброты, живости и глубокой, вдумчивой серьезности. Тамара имела много поклонников; в нее были влюблены рыцари и поэты, без устали воспевавшие ее красоту, но никто из них не был удостоен ее благосклонности и никто из искателей, именитых женихов, не получил ее согласия.

Тамара обладала большим умом и сильным характером. Она унаследовала от отца умение управлять государством и горячую любовь к своему отечеству. Поставленная в тяжелые жизненные условия, окруженная лицемерными и изощренными в лукавстве врагами, она вынуждена была поступать осторожно и мягко, не раздражая никого и во многом уступая своим противникам. Понимая, что в этой тайной и ожесточенной борьбе с князьями ей необходимо иметь опору и защиту, Тамара неприметно стала приближать к себе способных людей из низших сословий и внушать народу уважение к личным заслугам и стремление к просвещению. Снисходительность и великодушие завоевали ей народную любовь, и она постепенно начала приобретать влияние в делах государства и отражать нападки патриарха и его приверженцев. Тамара обычно с глубоким вниманием относилась к церковной службе, усердно молилась, подавая пример своим подданным, но на этот раз, как заметил Чиабер, она была чем-то озабочена и, видно, с нетерпением ожидала окончания богослужения.

Ее воспитательница Русудан, никогда не отличавшаяся набожностью, была всецело поглощена земными заботами и волнениями, тщательно и аккуратно выслеживала, кто с кем переговаривается, куда направлены взгляды патриарха, как ведут себя молодые рыцари, и особенно ревностно наблюдала за Абуласаном, который был слишком заметен из-за своей высокой фигуры. Тревога Русудан еще более усилилась, когда Абуласан, видимо, что-то услышав или кого-то заметив в толпе, вдруг оглянулся и затем быстро поднялся на клирос, боковой дверью прошел к алтарю с явным намерением передать важное сообщение патриарху. Вслед затем в храме возник неясный шум, который тотчас же сменился тихим, но довольно явственным шепотом, быстро пронесшимся по всем рядам и захватившим общее внимание. Русудан, сгорая от любопытства, невольно обернулась назад, стараясь угадать, что произошло в храме, затем перевела взгляд на алтарь и заметила, что сквозь просветы закрытых дверей чьи-то глаза пристально и жадно всматривались в середину церкви, очевидно, выискивая виновника, посмевшего нарушить порядок и благочиние службы.

Одна царица не проявила любопытства, не выразила желания перекинуться словом с Русудан и узнать причину тревоги, возникшей в храме. Она не сделала ни одного лишнего движения, только чуть ниже наклонила голову, перебирая висевшие на руке четки с нанизанными на них драгоценными камнями.

Между тем внимание всех было направлено в одну сторону. В храме появился витязь-богатырь необычайно могучего телосложения, с красивейшими чертами лица, мрачный и грозный, видимо, глубоко страдающий, но готовый сокрушить каждого, кто посмел бы стать помехой на его пути. Этот печальный исполин был одет в особый костюм, какой носили лица, принадлежавшие к царской фамилии: на нем был темный бархатный кафтан с обтянутой талией, отороченный по швам и на прорехах золотою парчою; на поясе висела сабля, рукоятка которой сверкала золотом и бриллиантами, поверх кафтана была наброшена рыцарская епанча, носившая следы перенесенных им лишений и скитаний. Темно-русые волосы вились по плечам, большие голубые глаза горели огнем от сильного внутреннего напряжения, а бледное лицо с выражением суровости, непреклонной отваги и мужества внушало страх и уважение, заставляя всех невольно расступаться перед ним и провожать его почтительным и удивленным взглядом.

Витязь подошел к царскому месту в сопровождении двух рыцарей, которые следили за каждым его движением и зорко наблюдали за всеми находившимися в храме сановниками. Присутствующие сразу разделились на две группы, резко отличные между собою. Надутые высокомерием князья, придворные и военачальники отнеслись крайне неодобрительно к появлению витязя и метали в него взгляды, исполненные страха и ненависти. В противоположность им, молодые рыцари, служилые дворяне и выдвинувшиеся за свои заслуги представители простых сословий с большим оживлением встретили необычного пришельца и старались оказать внимание. Заметив недовольство сановников, внезапное исчезновение Абуласана и поднятую им тревогу в алтаре, они забыли про богослужение и с живейшим интересом перешептывались между собою, обсуждая последние новости при дворе. Между ними быстро разнеслась весть, что появившийся в храме молодой витязь был овсский царевич Сослан, который с детства воспитывался вместе с царицей Тамарой во дворце ее отца, Георгия III, и считался его приемным сыном. Многие тотчас же припомнили, что несколько лет тому назад он был по настоянию патриарха и его сторонников изгнан из Иверии, и теперь неожиданно вернулся в столицу, и открыто появился в храме.

Сослан и Тамара с детства любили друг друга, но патриарх под влиянием крупных владетельных князей преднамеренно разлучил их, очевидно, боясь, что этот брак положит конец их господству при дворе и усилит власть царицы. Возвращение опального царевича тем более возбуждало и горячило всех, что никто не знал, сделал ли он это с соизволения патриарха или самовольно вернулся из изгнания? И никто не мог догадаться, как отнесется к нему Микель и на чью сторону станут приближенные царицы. Но общее недоумение вскоре разрешилось. Патриарх вышел на амвон, окидывая суровым взглядом всех присутствующих, затем резко повернулся и ушел в алтарь, явно показывая, что он крайне возмущен появлением опального царевича в храме. Микель заторопился с окончанием службы и, вместо того, чтобы, по заведенному исстари обычаю, совершить торжественный молебен перед иконой Спаса, он вдруг, к удивлению всех, нарушил это правило, сразу вышел с крестом на амвон и прочитал отпустительную молитву.

Царицу не смутило поведение патриарха, хотя она и видела, что Микель едва сохранял хладнокровие и благопристойность, как всегда, не спеша сошла с возвышения и вместе с Русудан направилась к амвону, чтобы приложиться к кресту и получить благословение патриарха. Едва она сошла с возвышения, как царевич двинулся вперед, и в тот момент произошло нечто странное и неожиданное, еще более усилившее общее волнение и замешательство. Царица пропустила впереди себя Русудан, и как только та приложилась и отошла в сторону, рядом с царицей оказался царевич Сослан и вместе с ней подошел к патриарху под благословение. Все сразу поняли, что если патриарх благословит их при всех, то это будет означать, что он изъявил свое согласие на их брак и готов примириться с опальным царевичем. Хотя Микель и был застигнут врасплох, но он тотчас же разгадал тайный умысел царицы и ее намерение всенародно помирить его с Сосланом и, прежде чем кто-либо мог опомниться, спешно благословил одну царицу, затем круто повернулся, не подпустив никого к кресту, ушел в алтарь и закрыл царские врата.

В храме поднялся шум. Сторонники Тамары громко выражали свое возмущение резкой выходкой патриарха, но шум и общее замешательство поднялись с еще большей силой, когда царевич Сослан, покинув Тамару, вдруг быстро вошел на амвон и боковой дверью прошел в алтарь. Возле царицы остановились молодые рыцари, сопровождавшие Сослана. Один из них попросил разрешения последовать за царевичем в алтарь, но царица сделала знак рукой, отклоняя его намерение, и отойдя направо, поднялась на клирос, чтобы приложиться к иконе Спаса. Видно было, что она не хотела ни перед кем обнаруживать своего волнения от нанесенного ей оскорбления, так как хорошо понимала, что патриарх сейчас мог причинить непоправимое зло человеку, обреченному на несправедливые притеснения и гонения. Эта мысль сильно угнетала Тамару, но она сохранила твердость духа, помня, что там, в алтаре, решался вопрос не только ее личной судьбы, но мира и спокойствия в государстве.

Она долго стояла перед иконой Спаса, всматриваясь в темный лик, как бы моля о пощаде; глубокая тишина воцарилась в храме, и никто не осмеливался нарушить безмолвие, с трепетом ожидая исхода встречи царевича с патриархом. Простые сердца были растроганы скорбью царицы, которая владела обширным государством, но оказалась в плену у недоброжелателей и не могла распоряжаться своей жизнью. Но сочувствие и горесть они не могли ничем выразить ей, кроме почтительного молчания, так как опасались озлобить всесильного патриарха и настроить его на крутые и жестокие решения и поступки.

Русудан, не ожидавшая от беседы ничего хорошего, не хотела больше задерживаться в храме и тихо упрашивала царицу ехать вместе с нею во дворец, убеждая, что ее присутствие может только повредить царевичу и сильней раздражить патриарха.

Тамара, сопровождаемая Русудан, направилась к выходу, за ней последовали придворные и молодые рыцари, тихо обсуждая между собой последние события и грозясь открыто выступить против патриарха, если он посмеет вновь изгнать из Иверии царевича.

Между тем Сослан, войдя в алтарь, направился к патриарху.

— Святой отец! — с учтивой вежливостью произнес он. — Я пришел к Вам в это святое место, чтобы положить конец нашей вражде. Я подошел к Вам с чистой душой вместе с царицей, надеясь, что вы благословите меня в знак примирения и прощения, хотя я ни в чем не виноват перед Вами. Но Вы лишили нас пастырского благословения и всенародно оскорбил меня и царицу. Я спрашиваю Вас, кто будет отвечать перед богом, если мир в стране будет нарушен и меч обрушится на голову вероломных?!

Микель, вначале ошеломленный его появлением в алтаре, куда входили только священнослужители и приближенные к нему лица, вскоре пришел в себя.

— Нет, не будет моего благословения отступнику! — гневно возвысил он голос. — Немедленно удались отсюда!

В другом месте и с другим лицом царевич не сдержал бы своего гнева, но теперь совсем иные чувства — сильней гордости, сильней обиды и негодования — наполняли его душу, невольно заставляя смириться и продолжать беседу с патриархом. Он знал, что патриарх имел власть вновь разлучить его с Тамарой, и решил любой ценой добиться согласия на их брак, претерпев все резкие и заносчивые замечания Микеля.

— Святой отец! Вам ведомо, что я не отступник от веры, не заражен ересями и потому не заслуживаю от Вас столь тяжкого осуждения. Клянусь перед святым престолом, что я явился сюда не Для отмщения своим врагам, а для того, чтобы покончить нашу распрю и водворить мир в стране. Благословите наш брачный союз с царицей, и благоденствие водворится в Иверии.

Последние слова царевича привели патриарха в сильнейшую ярость. Потрясая посохом, вне себя от гнева, он с горячностью, неподобающей его сану, воскликнул:

— Как ты смеешь, дерзновенный, простирать свои помыслы к царскому престолу! Разве ты забыл, что совершил страшное преступление, за которое будешь, вечно гореть в геенне огненной! Немедленно удались отсюда!

Он наступал на него, как бы бесповоротно и навсегда изгоняя от себя, и не столько слова, сколько его лицо и резкие движения, воочию сказали Сослану, насколько безнадежна и бесцельна была сделанная им попытка склонить патриарха к примирению.

— Опомнитесь, святой отец! — воскликнул он. — О каком преступлении Вы говорите? Разве не клялся я перед святым престолом, что руки мои невинны в смерти царевича Демны и что вражеские измышления приписали мне его злодейское убийство? А если Вы хотите простереть свою власть и на сердце царицы, да будет Вам ведомо, что над ее сердцем никто не властен, кроме бога! Остерегайтесь ввергать ее в пучину горя и отчаяния!

— Уйди от меня, сатана! — глухо произнес Микель, видимо озадаченный словами Сослана, но вслед затем разъярился еще сильнее и вскричал! — Покайся, пока не поздно, ибо на тебе невинная кровь царевича Демны! По закону он должен был наследовать престол Иверии. Уйди от меня, цареубийца, дабы я не предал тебя анафеме!

— Ваши приспешники измыслили эту гнусную ложь, чтобы лишить меня права быть царем Иверии! — в запальчивости воскликнул Сослан, но, вспомнив, с какой целью он явился в храм, тихо закончил: — я пришел искать мира и не хочу вспоминать то зло, которое Вы причинили мне и царице.

— Нет мира между нами, — ответил коротко Микель. — «Не мир, но меч!»

— Не мир, но меч! — повторил Сослан и, уже не помня себя, кончил: — Пусть будет так! Вы раскаетесь в своих словах, но будет поздно. Помните: «Взявший меч, от меча и погибнет».

Он отвернулся и, не заметив притаившегося в темной нише алтаря Абуласана, поспешно направился к выходу. Опустив голову и не глядя ни на кого, движимый горем и тоской, он покинул храм, за ним последовали сопровождавшие его рыцари. Они сели на коней и, едва протиснувшись сквозь плотные ряды богомольцев, быстро скрылись, сопровождаемые дружными и громкими возгласами одобрения и сочувствия.

После его ухода Абуласан вышел из своего убежища и начал тихо беседовать с, патриархом, предварительно заперев все двери и обеспечив себя, таким образом, от всякого неприятного вторжения.

— Ваше святейшество! — говорил он. — Мы слишком положились на благочестие царицы, не приняв в разумение, что по молодости лет она будет избирать себе жениха, внимая голосу страстей, а не рассудка. Попечение о благе отечества нашего настоятельно требует, чтобы мы, не медля, приняли все меры к обеспечению спокойствия и порядка в государстве. Крамольник не остановится перед тем, чтобы поднять восстание в столице, а царица может встать на его защиту.

— Царица — послушная дщерь церкви. Она не преступит наших повелений, — внушительно ответил патриарх. — Что делают западные отцы церкви, то сделаем и мы властью, данной нам свыше. Собери всех, кто печется о благе отечества, сегодня вечером в моих покоях, но собери людей испытанных, верных, коих присутствие приведет к единомыслию, а не покорству. На сем совещании мы изберем достойного супруга нашей царице, незапятнанного, могущего с честью наследовать престол Иверии.

— Подобное совещание предпочтительней собрать не торопясь, тщательно подумав и подыскав подходящего жениха для царицы, — промолвил Абуласан. — Известно, сколько достойных людей ищут руки царицы, сколько влюбленных царевичей потеряли из-за нее головы, необходимо сыскать такого человека, который был бы всецело обязан нам своим избранием и не выходил из нашего повиновения. Следует избрать единоверца, вроде Поликарпа, сына греческого императора, который больше думал бы о своей любви к царице, чем о делах государства, о которых мы сами позаботимся.

— Трудное ты затеял дело! — сокрушенно вздохнул Микель и опустил голову. Замужество царицы всегда представлялось ему неразрешимой задачей, так как ни один жених не мог удовлетворить требований патриарха, который хотел иметь в одно и то же время послушного царя и строгого мужа, могущего держать в своих руках царицу и оказывать на нее влияние. Он меньше всего интересовался мнением самой царицы, полагая, что она должна принести свою личную судьбу в жертву интересам государства.

— Поликарпа не избирай, — прибавил Микель, — он суеслов и тщеславен. Сын покойного императора Андроника, царевич Алексей, покорен, но без ума. В случае нужды можно избрать и его, благо он под рукой.

Абуласан вздохнул, зная, что царица никогда не согласится выйти замуж за слабовольного и неказистого греческого царевича, которого она из милости держала при своем дворе, спасая от преследований нового византийского императора Исаака, убийцы его отца Андроника.

— Царица в летах, ей исполнилось тридцать два года, — продолжал патриарх. — Пора думать не о любви, а о том, чтобы даровать наследника Иверии. Предоставляю твоему благоразумию распорядиться этим делом. Оповести всех, кого нужно, и более всего изыщи способы, как удалить крамольника из столицы, дабы он не сеял возмущение и не отвращал царицу от церкви.

— Кто может удалить человека, который подобен тигру и по силе и храбрости не имеет равного? — с живостью возразил Абуласан и прибавил: — Заметили ли вы, Ваше святейшество, что Гагели открыто вместе с ним явился в церковь? Он издавна отличался вольномыслием, уста его полны злословия и кощунства, многие через него впали в соблазн и непокорство.

— Святая истина, — подтвердил Микель. — Но скажи мне, на кого мы можем положиться? Кто может служить опорой в такое смутное время? Чиабер? Двоедушен в мыслях, и на совести его лежит предательство. Не подобает забывать, что он был приближенным покойного царевича Демны и во время восстания первый изменил ему и перешел на сторону Георгия III. Темное дело, о чем до сей поры не могу вспомнить без содрогания!

— Не беспокойтесь, Ваше святейшество. У нас есть опора — Русудан, — утешил его Абуласан. — Она имеет влияние на царицу и не питает особого расположения к царевичу, хотя воспитывала его наравне с племянницей. Она больше всего боится смуты и недовольства в государстве и не допустит, чтобы царица затеяла ссору с Вашим святейшеством из-за любви к царевичу.

— Хорошие мысли приятно и слушать, — благосклонно произнес Микель. — Иди с миром. Благословляю тебя и разрешаю!

И он поднял руку, привычным жестом благословил Абуласана и отпустил его. Он вполне полагался на опытность своего советника, который действовал всегда мягко, осмотрительно, зато наносил противнику удары меткие и сокрушительные.

Абуласан вышел от патриарха крайне встревоженный.

Патриарх, оставшись один, впал в тяжелое раздумье. Хоть он и был убежден в виновности царевича Сослана в убийстве наследника престола Демны и эта уверенность как бы вынуждала беспощадно преследовать и подвергать изгнанию жениха царицы, тем не менее последняя беседа с ним в алтаре произвела на патриарха сильное впечатление и заставила поколебаться в своем мнении. Микель был человек с фанатическим складом ума и считал своим долгом охранять чистоту церковных уставов и канонических правил и не отступать в борьбе с нарушителями закона и нравственности. Этой чертой его характера пользовались наиболее умные и тонкие его последователи и сторонники, вроде Абуласана, и разжигали в нем искру той пламенной ненависти к врагам церкви, что заставляла его иногда применять самые жестокие меры воздействия против мнимых нарушителей закона. Огонь этой ненависти сторонники Абуласана очень искусно направили против Сослана, приписав ему загадочное убийство царевича Демны и стремление захватить престол в Иверии.

Микель всегда действовал прямолинейно, без колебаний, не вдумываясь в последствия, к которым приводила его крутая расправа с противниками. Впервые почувствовал он раздвоение в мыслях и острое сомнение в правоте своих проступков.

Микель глубоко вздохнул и промолвил про себя:

— Суета сует и всяческая суета, — затем он погрузился в чтение правил, готовясь к завтрашнему богослужению.

Между тем народ, почуяв что-то неладное, долго не расходился. Нашлись предсказатели, вещавшие о временах страшных и лютых, о княжеских междоусобицах, нашествии иноплеменников, напоминавшие народу о гибели царевича Демны и о том ужасном восстании, которое потрясло всю Иверию в конце царствования Георгия III.

Среди толпы выделялся оружейник Арчил, далеко известный мастерством по выделке оружия; его внимательно слушали. Своим ремеслом Арчил был связан с придворными кругами и хорошо знал про острую борьбу, что велась вокруг царицы.

— По всему видно, смута начинается, — говорил он. — Царица добра, да маломощна, а царевича патриарх не принял. Кому бороться против князей? Лютые времена идут! Никого не оставят в покое.

Народ с тревогой расходился домой. С тем же тяжелым чувством неизвестности возвращался Арчил в свою мастерскую, где его ждала кропотливая, напряженная работа. Он шел медленно и думал о том, что произошло в храме, пытался представить, как все это могло отразиться на его жизни и изменить установившийся порядок в стране. Он несколько успокоился, видя шумное оживление на улицах, караваны верблюдов с товарами и слыша привычный разноголосый шум мелких торговцев, перебранку пешеходов в узких переулочках, крики мальчишек, — все это сливалось в общий веселый гул, показывавший, что жизнь в городе текла, как всегда, без каких-либо намеков на грозившую смуту и беспорядок.

Множество садов, цветников украшало город, но особенную красоту ему придавали обширные княжеские поместья с бесчисленными строениями — тут были птичники с большим количеством птицы, псарня, соколиная охота, дворовые службы, окруженные высокими крепкими стенами, превращавшими жилища князей в неприступные замки. Вся эта великолепная панорама, обрамлявшая город, напоминала Арчилу, с одной стороны, о приятной, беззаботной жизни, а с другой — о той борьбе, что шла между князьями и царицей. Поднимаясь выше к горе, Арчил видел знакомые глиняные сакли с плоскими крышами, служившими террасами, где прогуливались женщины с детьми и спали в летние ночи.

Длинный квартал был занят ремесленниками; тут жили и работали многочисленные башмачники, кожевники, меховщики, золотых и серебряных дел мастера, шелкопрядильщики и оружейники. Все они работали при открытых дверях. Арчил остановился возле знакомого башмачника и разговорился с ним. Тот делал сафьяновые сапожки, заказанные каким-то иноземным рыцарем для подарка знатной синьорине; это была такая тонкая и искусная работа, что Арчил невольно залюбовался его мастерством.

Башмачник Вальден рассказал ему, что английские купцы, проезжающие через Иверию в Китай и обратно — из Китая в Европу, всегда делают много заказов, особенно интересуясь башмачным и шелкопрядильным производством.

— Торговля идет широкая, — говорил Вальден, — караваны то и дело нагружаются товарами и двигаются на восток. А оттуда привозят к нам драгоценные камни. Таких изумрудов и бирюзы, как в Индии, нигде нет. Бирюза особенно ценится среди мусульман, которые верят, что она приносит счастье. Вальден показал ему изготовленные образцы обуви; одни из них были умело и тонко оторочены мехом, другие разрисованы узорчатой вышивкой из самоцветных камней, и все они были такие нарядные и дорогие, что скорей походили на изделия для украшения, чем на обычную обувь.

Вальден был умным и толковым ремесленником, тонким политиком, знал жизнь и всегда безошибочно чувствовал, за кем нужно следовать. Он имел заказчиков, главным образом, среди приезжих иноземных купцов, которые прекрасно знали обо всем, что делалось в Иверии. Он успокоил Арчила, сказав, что во всех странах идет сейчас борьба между князьями и королями, что народ хочет порядка и твердой власти и не пойдет за князьями. Вальден доказал Арчилу, что не только для ремесленников, но и для всех людей в стране желательней иметь одну царицу, чем сотни князей, которые расправляются с населением как им угодно и не считается ни с какими законами.

— Что касается нашей царицы, то она насквозь видит всех смутьянов и никакого беспорядка не допустит, — закончил он.

Арчил, повеселевший, распрощался с ним и пошел в мастерскую. Возле дома он встретил Мелхиседека, знакомого оруженосца, который сопровождал многих витязей в походах и неотлучно был с царевичем Сосланом во все трудные минуты его жизни. Дом Арчила, как и все дома, был построен из глины, скрепленной землей и известью, свет проникал через узкое отверстие. Внутри было душно, темно, грязно.

— Я пришел к тебе по важному делу, — сказал Мелхиседек, когда они вошли в саклю и сели закусить. — Надо приготовить оружие для царевича. Заказ срочный. Обрати особенное внимание на кольчугу, чтобы она была мягкая и крепкая. Материал — из царской казны. Не поскупись на отделку.

— Сделаю, как прикажешь, — охотно согласился Арчил, всегда чувствуя себя спокойным в присутствии Мелхиседека, который ничего не боялся и действовал хоть и осмотрительно, но очень смело и решительно.

— Что-нибудь готовится? Для чего срочно понадобилось оружие?

— После узнаешь. Неспокойно кругом, надо остерегаться, — коротко ответил Мелхиседек.

— Кого остерегаться? — настороженно спросил Арчил, и опять его охватила неясная тревога. — Научи, кого надо остере… — Он не докончил, так как в саклю вошел вооруженный человек и коротко сказал ему:

— Быстро собирайся и пойдем к великому визирю. Не медли. Каждая минута дорога.

Арчил испуганно посмотрел на Мелхиседека. Тот подал ему знак беспрекословно повиноваться и успел только оказать шепотом:

— Вот кого остерегайся! Смотри, не болтай лишнего.

Они вышли на улицу. Мелхиседек, заметив, каким подозрительным взглядом окинул его посланец визиря, быстро отделился от них и исчез в одном из темных переулков. Арчил, склонив голову, понуро шел за посланцем визиря в страхе перед тем, что его ожидало.

 

ГЛАВА III

Тамара из Анчисхатского храма последовала в свой любимый дворец в Исани, куда она всегда удалялась для отдыха и уединения и где все напоминало ей о счастливых и безмятежных днях юности. Дворец был построен ее отцом, Георгием III, деятельным и умным царем, который завершал объединительную политику своих предшественников, усмирял непокорных князей и стремился укрепить могущество Иверии и ее дружбу с Византией и другими государствами. Это было счастливое время для страны, истерзанной беспрестанными нападениями тюркского племени — сельджуков, персов, арабов, когда, наконец, все многочисленные разрозненные горские племена и армяне были объединены в одно обширное царство, которое могло отстаивать свою независимость и отражать дикие нашествия беспокойных кочевников. Георгий III хорошо знал, какое значение имело для его народа единство Иверии и сильная власть, и потому беспощадно расправлялся с мятежными княжескими родами, не допуская междоусобных браней и раздоров в своей стране. Он навлек на себя большое, недовольство именитых князей, а так как незаконно владел престолом, то царствование его под конец было омрачено кровавым восстанием и убийством его племянника, законного наследника — Демны. Власть его пошатнулась, и он, хотя при жизни и короновал Тамару на царство, не смог предохранить ее от злых наветов и козней мстительной аристократии, решившей воспользоваться юностью царицы и подчинить ее своей власти.

Тамара росла, находясь под сильным влиянием своего отца, который руководил ею в первые годы царствования, приучал быстро разбираться в государственных делах и, несмотря на противодействия князей, всюду проводил свое влияние. Тамара глубоко чтила память отца и всегда в особо трудных обстоятельствах мысленно обращалась к нему, как бы ища помощи и защиты. Она никогда не забывала, что Георгий очень любил Давида Сослана и прочил его в свои преемники, и теперь, подъехав ко дворцу, она с особенной силой почувствовала свое одиночество и невольно вспомнила, какой нежностью и любовью окружал ее отец и охранял от всех жизненных невзгод и столкновений. Она вошла в цветник, благоухающий тончайшим ароматом роз, привезенных с Ливанских гор, и пришла в живописный сад с фонтанами и беседками. Руки ее были кротко сложены на груди, как бы в знак покорности и примирения с неизбежной судьбой, но тонкие брови были непокорно сдвинуты, и твердая линия непреклонного решения залегла в мягких изящных чертах лица. Тамара подошла к одинокой башне, прилегавшей к самой отдаленной части дворца, где находилась ее опочивальня. Навстречу ей вышла верная рабыня Астар, они вместе поднялись по крутой лестнице вверх тем тайным ходом, который известен был только ближайшим лицам, окружавшим царицу.

Царские покои блестели богатой отделкой, пышными украшениями; стены были сделаны из сланцев, украшенных самоцветами и драгоценными камнями, яхонтами и смарагдами, мерцавшими при ночном освещении, как звезды. Трон царицы играл в лучах сердоликов, отшлифованных в Персии, а вокруг него стояли массивные златокованные кресла, где важно восседали во время приема у царицы министры, эриставы и военачальники. Столовую украшали дорогие ткани, ковры и разноцветная посуда, привезенные из Греции, Египта, Аравии и Индии, с которыми Иверия вела оживленную торговлю. На столиках, этажерках отливали красноватым сиянием яхонтовые и рубиновые чаши, блестели золотые и серебряные кубки, византийские эмалевые изделия, а в курильницах день и ночь, медленно сгорая, тлели куски нарезанного алоэ, или райского дерева, наполняя воздух сладким благоуханием.

Войдя в свои покои, Тамара в глубокой печали опустилась на тахту. Горькие мысли терзали ее сердце, но она ни на минуту не теряла ясности ума, стараясь проникнуть в замыслы врагов и оградить любимую страну от возможных мятежей и восстаний.

Тихо вошла Русудан, припала горестно к ее плечу и залилась обильными слезами. Она терпеливо молчала всю дорогу, дала время оправиться Тамаре и теперь испытывала крайнюю потребность излиться в задушевной и откровенной беседе. Русудан никогда не жалела слез, зная, что они скорей всего доходили до сердца царицы и вызывали в ней сочувствие и желание разделить с Русудан радости и огорчения. Пользуясь неограниченным доверием Тамары и осведомляя ее обо всем, что делалось при дворе, хитроумная Русудан тонко и незаметно внушала свои мысли царице и добивалась того, что она слушала и исполняла ее советы. Но на этот раз, как заметила Русудан, Тамара безразлично отнеслась к ее словам и нисколько не огорчилась удрученным видом наставницы.

— Душа моя! — вкрадчиво начала она. — Зачем ты скрываешь от меня свои намерения и не следуешь больше моим советам? Почему ты не поведала мне о том, что хочешь пойти к патриарху вместе с Давидом и получить от него благословение? Разве ты не знаешь, как ненавидят его князья и патриарх, они скорей поднимут мятеж в стране, чем позволят тебе выйти за него замуж, а ему — быть царем Иверии?! Кто внушил тебе эту пагубную мысль, которая не принесет нам ничего, кроме несчастья?!

Взволнованная речь ничуть не тронула Тамару, сердце ее было замкнуто, и она сдержанно, без обычной ласки, ответила:

— Десять лет молчания и терпения не образумили наших, врагов, они больше ожесточились. Напрасно ты думаешь, что я могу снова уступить им и терпеть разлуку с Давидом. Пусть они сплотятся против нас, я обращусь к народу, к моему воинству и найду у них защиту!

Решение Тамары обратиться за помощью к народу и идти на борьбу с князьями испугало Русудан:

— Умоляю тебя, мое солнце, не совершай этого безумия! — воскликнула она. — Лучше мне сравниться с прахом, лежать бездыханным трупом, чем вновь трепетать за твою жизнь и переживать те страшные дни, когда ты едва не лишилась царства! Неужели ты хочешь, чтобы враги тайно убили Давида, а потом всюду кричали, что бог спас страну от изменника?!

— Не устрашай меня, — возразила Тамара и умолкла.

Ее опечаленный строгий вид дал понять Русудан, что она больше не хотела продолжать беседу, стремясь остаться в уединении и предаться своим мыслям.

Между этими двумя женщинами всегда царило полное согласие, и только, когда речь заходила о Давиде Сослане, начиналось то глубокое расхождение, которое нельзя было прикрыть и смягчить никакими ласками и сердечными излияниями. Русудан знала также, что возражения и уговоры в таких случаях были бесполезны, и вовремя умолкла, полагая, что сама жизнь убедит Тамару в безнадежности ее любви к Сослану и навсегда разлучит их. Но теперь, уходя, Русудан сочла своим долгом предупредить ее.

— Помни, тень погибшего Демны всегда будет стоять между вами. Кто бы ни был виновен в его смерти, патриарх не отступится от своего решения. Никто не может доказать правоту Давида и найти настоящего виновника. Тайну эту раскрыть невозможно, и надо покориться.

Она ушла, не успокоив Тамару, а расстроив и возбудив ее до последней степени.

Мысли ее теперь с неудержимой силой устремились к прошлому, к роковым событиям, которые неизгладимо жили в ее памяти. Она никогда не могла забыть про таинственное исчезновение царевича Демны, который, оставшись малолетним ребенком после смерти старшего брата Георгия, должен был наследовать престол Иверии, по достижении совершеннолетия. Воспитывался Демна, по завершению отца, у богатейших и знатнейших князей Орбелиани, которые всемерно противились объединению Иверии и надеялись, возведя юного царевича на трон, получить доступ к власти. Между тем Георгий III, временно управляющий государством за малолетством законного наследника, объявил себя царем и, когда Демна вырос, вместо того, чтобы передать ему престол Иверии, назначил своим наследником не племянника, а дочь Тамару, которая была одних лет с Демной.

Тогда Орбелиани, видя крушение своих планов и ненавидя Георгия за проводимые им реформы, решили свергнуть его, собрав вокруг себя знаменитых князей, подняли сильный мятеж в стране и с войсками направились к столице. Но умный и ловкий Георгий призвал на помощь кипчаков — так назывались в Иверии половцы, назначил главнокомандующим войсками Давида Сослана, отличавшегося безмерной храбростью и искусством полководца, и быстро подавил восстание. Большинство из заговорщиков перешли на сторону Георгия и сложили оружие, только не сдавался Иванэ Орбелиани, находившийся в Дорийской крепости вместе с Демной. Юный царевич не выдержал длительного сопротивления, решил помириться с дядей и направился к царю для переговоров, но на пути в царский лагерь он бесследно исчез. Странное и непонятное исчезновение Демны породило самые противоречивые и тревожные слухи в стране: одни говорили, что он успел бежать и скрылся в Константинополе, другие уверяли, что он погиб, но где и при каких обстоятельствах — неизвестно, третьи утверждали, что царь Георгий ослепил его и заточил в темницу. Главные зачинщики восстания — братья Орбелиани — были казнены, а все остальные из рода их изгнаны навсегда из Иверии; вместе с их гибелью пропала всякая надежда установить причину таинственного исчезновения Демны.

Однако могущественные князья, бывшие сторонники Орбелиани, не успокоились и решили отомстить Георгию за свое поражение. Они знали, как сильно царь был привязан к Давиду Сослану и, не имея сына, готовил его себе в преемники, знали также, что Тамара и Давид с детства питали горячую любовь друг к другу и что вскоре должна была состояться их свадьба и коронация на царство. Желая омрачить торжество Георгия, враги его распространили слух, быстро подхваченный населением, что наследник Демна убит в царском лагере и труп его сброшен в пропасть. Всем было известно, что главнокомандующий войсками Давид Сослан находился тогда в царском лагере и должен был сопровождать Демну к царю, поэтому нетрудно было убедить всех, что убийство совершил Давид Сослан с намерением устранить соперника Тамары и сделаться самому царем Иверии. Микель, убежденный в виновности Давида Сослана, подстрекаемый Абуласаном и его приспешниками, пригрозил Георгию публично обвинить Давида Сослана в гибели Демны и поднять смуту в столице, если он покроет цареубийцу и не удалит его из Иверии. Георгий, удрученный последними событиями и опасавшийся недовольства народа, не решился на этот раз ожесточить своим сопротивлением князей и патриарха, уступил их требованиям и изгнал Сослана.

Вспоминая этот мрачный эпизод из царствования своего отца, ускоривший его смерть и оказавший огромное влияние на всю его жизнь, Тамара больше не могла успокоиться. Она знала, насколько коварны были их враги, как они ненавидели царевича Сослана и, конечно, они могли прибегнуть к самым изощренным способам борьбы, нисколько не считаясь с государственными интересами, не заботясь о благе и спокойствии страны.

Одиночество Тамары было нарушено появлением ее верной рабыни Астар, которая доложила, что мандатурт-ухуцес — министр внутренних дел — Чиабер просит царицу принять его. Тамара относилась к Чиаберу с полным доверием, так как он во время восстания Демны первый перешел на сторону Георгия и оказал ему большие услуги, уговаривая зачинщиков, в том числе и самого Иванэ Орбелиани, сдаться царю, сложить оружие. Вспомнив, что Чиабер был приближенным Демны и находился при нем почти до того мгновения, как он вышел из крепости, Тамара очень обрадовалась его приходу. Царица хотела поделиться своими мыслями с Чиабером, уговорить его во что бы то ни стало отыскать истинного виновника гибели Демны.

Чиабер вошел в царские покои неторопливой походкой, как всегда, осторожным взглядом всматриваясь в лицо царицы, чтобы распознать, в каком настроении она находилась, и не сказать лишних слов, могущих направить беседу в нежелательное для него русло. Тамара, отличавшаяся тонким умом, почти всегда безошибочно определяла ход мыслей и намерения своих собеседников, и поэтому тотчас же заметила непривычную растерянность Чиабера. Желая вывести его из неловкого положения, она попросила подробно рассказать ей, что делалось на границах царства, были ли за это время нападения турок и как выполнили свои обязательства по охране рубежей Иверии эриставы.

Чиабер оживился и с большой точностью доложил о состоянии пограничных войск, о мелких столкновениях с турками-сельджуками и о вновь построенных крепостях с каменными стенами и башнями, которые могли выдержать любое нападение неприятеля. Затем он осторожно коснулся выполнения эриставами своих обязательств.

— О, державная царица! Да не будет сказано в укор Вашим подданным, но многие из влиятельных князей составляют свои ополчения, хотя по мирному времени в них нет никакой надобности. Они тратят большие средства на содержание дружин, перенимают западные образцы вооружения; причины подобных затрат никому не понятны. Я полагаю, что они имеют недобрые цели и втайне готовятся поднять мятеж в стране.

Тамара с грустью выслушала сообщение Чиабера, которое подтверждало ее собственные догадки о заговорщических планах сторонников Абуласана, и с укоризной произнесла:

— Сколько милости было проявлено, сколько благодеяний им было оказано, однако же неверный остается неверным и злоумышленник продолжает замышлять злое. Видно, гнилые корни никогда не дадут здоровых побегов. Прикажи военачальникам, чтобы они строго следили за зачинщиками и не позволяли им собирать свое войско. Затем, прошу тебя, обрати всемерное внимание на нужды народа, чтоб не было в стране нашей недовольных, готовых к мятежу и брани.

— Откуда же быть недовольным при таком милостивом царстве, великодушная царица? — с некоторым удивлением отозвался Чиабер, даже не представлявший себе, чтобы простые люди могли испытывать недовольство. — После недавнего набега турок, — продолжал он, — страна наполнилась пленными, и каждый из горожан, те же ремесленники, могут взять себе их в услужение, что и делается у нас повсеместно. Помимо того, торговые люди пользуются большими льготами со стороны Вашего величества и пребывают в довольстве, — закончил Чиабер, видимо, стремясь успокоить встревоженное чувство царицы и не дать ей возможности думать о нуждах народа.

— О каком довольстве может идти речь? — с внушительной ноткой в голосе произнесла царица. — Разве мне неизвестно, что наши владетельные князья безжалостно расправляются с бедными и не отпускают должников на свободу? Известно, что бедняки нуждаются больше в милосердии, чем справедливости. Посмотри, сколько жалоб, — она указала рукой на свой рабочий столик, — поступает ко мне, жалоб на несправедливости и притеснения. Народ просит у меня защиты. Обидчиков и угнетателей нельзя оставлять без наказания! — Слова царицы прозвучали твердо и решительно и привели в смущение Чиабера. Он даже и подумать не мог о каком-либо наказании владельцев крупных поместий за их действительно жестокое обхождение с подвластными им крестьянами, находя, что такой порядок установлен свыше.

— О, царица! Ваш раб у ног Ваших, не будет навлекать на Вас неприятности, вызывая злобу и вражду среди именитых князей! — Сокрушенно произнес он. — Настанет время, когда они сами смирятся и станут Вашими послушными рабами. Но сейчас нельзя сеять среди них смуту, она будет направлена против Вас и может подорвать величие Вашего царствования!

Тамара смотрела на него пристальным, испытывающим взглядом, как бы стараясь проникнуть в его скрытые мысли.

— Поведай правду, откуда нам грозит опасность, чтобы мы могли достойным образом подготовиться и встретить во всеоружии противника!

— Непристойно докладывать Вашему величеству о неразумии подданных, чьи деяния вызывают скорбь и осуждение, — со вздохом ответил Чиабер. — Даже наш наставник душ, патриарх Микель, не устоял против соблазна. Но да будет ведомо Вашему величеству, что царевич Сослан ненавидим многими за свой горячий нрав и отвагу. Как гром с неба, грянул он, все онемели, потеряли способность говорить, со страхом и трепетом взирают на него, ожидая расправы. Кто из наших князей согласится попасть под его железную пяту? Кто захочет сменить власть легкую на могучую и всесильную, безжалостно сокрушающую всех непослушных и упрямых?!

Смелые и дерзновенные слова Чиабера, который до сих пор не позволял себе открыто беседовать с царицей об опальном царевиче, убедительно показали Тамаре, что ее дальновидный министр предвидел ожесточенное сопротивление сановников, которые могли мириться с щедрой царицей, но никогда не потерпели бы на троне сильного и непоколебимого человека, презиравшего их домогательства к власти.

И впервые после долгих лет молчания Тамара решила начать беседу с Чиабером о событиях, бросивших мрачную тень на все царствование ее отца и заставивших уйти в изгнание Давида Сослана. При дворе обычно никто из приближенных не осмеливался огорчать царицу печальными воспоминаниями, а ее противники не думали проливать свет на это темное дело, которое они сами создали в целях устрашения ненавистного им царевича.

Чиабер удивился, заметив необычное волнение царицы, и с испугом подумал, что она разгневалась на него, но вместо гневного обращения он вдруг услыхал слова тихие, грустные и сердечные:

— Давно мне хотелось спросить тебя о том, что непрестанно мучит мое сердце и не дает мне ни днем, ни ночью покоя. Прошу тебя, раскрой мне истину о смерти Демны. Да не будет лжи в твоих устах и не бойся открыть мне правду! Прошло десять лет, а я не могу забыть тот страшный день, когда разнеслась весть о его гибели. До сего времени нет мира в стране, и царевич Сослан не может снять с себя обвинение, бесчестьем покрывшее его имя.

В покои неслышно вошла Русудан, узнавшая о приходе Чиабера и имевшая намерение принять участие в их беседе. Тамара пригласила ее сесть рядом с собою. Чиабер ободрился присутствием Русудан, будучи уверен в ее крепкой защите и покровительстве. Ничто его так не пугало, как напоминание о загубленном царевиче Демне. Он был бы счастлив уклониться от неприятной беседы, но понимал, что если царица обратилась к нему с этой неожиданной для него просьбой, то не отпустит до тех пор, пока не услышит искреннего и полного признания.

Он глубоко вздохнул, показывая этим вздохом, как трудна и невыполнима просьба царицы в такое тревожное время.

— Приличней мне было бы, недостойному, в веригах проводить дни своей жизни в монастыре, чем быть осыпанным милостями Вашего величества, — ответил он вкрадчиво и неспешно. — Не могу забыть про несчастного Демну, который поддался наветам Орбелиани и навлек на себя гибель. Сколько раз я говорил ему, чтобы он не думал о себе больше того, что положено, и что Орбелиани больше заботятся о своих выгодах, чем о пользе Иверии. По молодости лет Демна склонился на льстивые заверения князей, которые только и думали, как поднять племянника против дяди. Но бог судил иначе. Когда войска восставших заперлись в Дорийской крепости, я вел тайную переписку с Вашим отцом, вымаливая пощаду Демне, а его умолял ввериться великодушию дяди, царя Георгия. Он послушался моего совета и вышел из крепости, но что было с ним после того, я не знаю. Вашему величеству известно, что Иванэ Орбелиани хотя и сложил оружие, но был закован в железо и брошен в темницу, где и умер; братья его казнены, и только один Липарит с сыновьями спасся бегством в Персию.

В его словах звучал невольный упрек Георгию за нарушение своего обещания, данного Орбелиани, — помиловать его; и Тамара, уловив укор, с явным недовольством возразила:

— Почему ты умолчал, что Орбелиани хотели жестоко расправиться с нашим домом: отца — лишить престола и посадить в темницу, меня — ослепить и заточить в монастырь? Но не об этом сейчас скорбит душа моя! Продолжай свою речь! Что произошло с Демной, когда он вышел из крепости? Почему он бесследно исчез, не явившись к отцу? Припомни все обстоятельства! Назови мне тех людей, что находились при нем в последний день и кто сопровождал его в царский лагерь?

Вопрос царицы еще более смутил Чиабера. Не мог же он признаться ей, что, находясь в стане зачинщиков, он в то время больше всего трепетал за свою участь, стремился как можно скорее перебежать на сторону Георгия и постыдно бросил Демну вместе с Орбелиани. Кроме того, он не хотел давать царице сведений, могущих в будущем как-либо опорочить его перед владетельными князьями, которые почти все участвовали в бунте против Георгия, и поэтому сделался еще более осторожным.

— О, милостивейшая царица! Не могу без ужаса вспомнить об этом дне, а память не сохранила мне ничего достоверного. Царевич не пожелал дожидаться ни меня, ни Орбелиани, а со своим оруженосцем помчался прямо к главнокомандующему царскими войсками, надеясь через него получить свидание с дядей и испросить себе прощение. Главнокомандующим же, как известно, был тогда царевич Сослан, и, кроме него, никто не может знать о судьбе Демны.

— Царевич Сослан не дождался Демны и не видел его, так как он пропал по дороге, — прервала его Тамара, видя, что Чиабер уклоняется от правдивого ответа, и с несвойственной ей горячностью продолжала. — Князья отомстили отцу. Тебе известно, что я, не скупясь, раздавала свои сокровища, наполнила ими все монастыри, церкви в надежде, что бог услышит молитву мою, Но, видно, всевышний требует от нас не слез и милостыни, а дел, направленных к тому, чтобы раскрыть тайну этого убийства и снять, наконец, с царевича Сослана тяжкое обвинение!

Чиабер с испугом посмотрел на царицу, боясь, что она что-то узнала и решила уличить его в лицемерии и предательстве.

— Кому по силам совершить это дело? — нерешительно произнес он. — Прошло столько времени, что и самое воспоминание о нем изгладилось из памяти людей. Многие из тех, кто были свидетелями этого печального события, уже давно спят вечным сном в могиле.

— Ты требуешь невозможного, мое солнце! — отозвалась, наконец, Русудан, опасаясь, что царица вступила на ложный путь, грозивший многими бедами. Она быстро решила в уме действовать совместно с Чиабером и отговорить Тамару от этого опасного и, по ее мнению, бессмысленного дела, которое не могло принести стране ничего, кроме волнения и раздоров.

— Для тех, кто стремится раскрыть правду, нет ничего невозможного! — спокойно отклонила ее возражения Тамара. — Для того власть в наших руках, чтобы мы утверждали правду, преследовали беззаконие и уличали нечестных. Терпению моему положен предел; я настоятельно прошу, чтобы были найдены виновники этого злодеяния, ибо свершить суд божий никогда не поздно. Не забывайте, что многие участники этого восстания живы и не утратили памяти о происшедшем. Употребите все силы на поиски оруженосца и князей, которые сопровождали Демну в последний раз, и ваше усердие будет вознаграждено по заслугам.

— О, милостивейшая царица! — возгласил Чиабер в смятении. — Недостойный раб Ваш готов положить жизнь свою, чтобы исполнить Ваше повеление, но кто может проникнуть в судьбы божии, которые подобны безднам, где теряется разум человеческий? Подумайте, Ваше величество, что ожидает нас, если мы снова подымем старую вражду? Не навлечем ли новую беду на царевича Сослана, начав дело, которое не сможет благополучно закончить?

— Всякое дело, начатое с благой целью, всегда увенчается успехом. Нельзя только колебаться и быть двоедушным, — ответила царица и отпустила Чиабера, дав ему строгий наказ: вести тайное расследование и взять под надзор наиболее подозрительных и мятежных вельмож, которые составляли заговоры против покойного отца ее, Георгия.

Чиабер удалился с сокрушенным сердцем, так как втайне опасался воцарения Сослана и предпочитал жить в мире с князьями, чем отстаивать правду царевича, в которой он и сам не был достаточно уверен. Русудан, видя, что Тамара не охладевает, а, напротив, сильнее разгорается в своем желании выяснить истину, предпочла некоторое время помолчать, ожидая пока царица сама возобновит с ней беседу.

— Я уверена, — произнесла Тамара, — что Чиабер знает больше того, в чем сейчас признался мне. Он не прибавил ничего нового к тому, что нам известно, хотя находился в близких сношениях с зачинщиками и мог услышать от них в то время более правдивые свидетельства об исчезновении Демны. Но Чиабер сделал одно правильное указание. Если Липарит Орбелиани уцелел со своими сыновьями, то нам нечего искать более верного и правдивого свидетеля. Надо послать всюду гонцов, чтобы найти его. Непостижимо мне, как я могла столько времени быть в бездействии и дать распространиться клевете, вместо того, чтобы пресечь ее в самом начале.

Русудан почувствовала, что между ними опять произошла размолвка. Как ни была крепка и нежна их дружба, любовь к Давиду была неизмеримо сильнее и глубже этой дружеской привязанности и могла охладить чувства Тамары к ее воспитательнице. Едва скрывая свое недовольство и тревогу, Русудан поспешно поднялась с места.

— О, горе мне! — жалобно произнесла она. — Не я ли воспитывала вас вместе с Давидом, не я ли хранила и лелеяла вас и ради вас готова была на все жертвы! А теперь я вижу твою печаль и вместо утешения приношу тебе одно огорчение. Но что я могу сделать? Лучше, если бы закрылись мои очи и оглохли мои уши, чтобы я не видела твоих слез, не слыхала злых речей твоих врагов и не трепетала за каждую твою ошибку. Не могу умолчать, какая над нами нависла угроза. Алексей Комнен, сын убитого Андроника, воспитывался у нас, в Иверии, а теперь ты приютила у себя еще и малолетних внуков Андроника. Царствующий сейчас в Константинополе Исаак затаил злобу против тебя, что ты дала убежище ненавистным ему Комненам. В любой момент Микель может обратиться за помощью к греческому патриарху и возмутить греков против тебя.

Напоминание Русудан сильно уязвило, но не смутило Тамару; и она, не замедлив, ответила:

— Никто не давал права императору Исааку вмешиваться в наши дела и мстить мне за несчастных внуков Андроника. Разве войска наши обессилели, а мечи наши обратились в воск, чтобы я могла бояться нападения греков и прощать императору Исааку все его злодеяния? Поверь мне, не так страшны враги извне, сколько внутри, в недрах самого нашего царства.

Они расстались без обычных ласковых слов и заверений в любви, так как сердца их были переполнены чувствами, резко несходными между собою, а мысли, хотя и были направлены к одному и тому же человеку, приводили их к еще большему душевному несогласию и расхождению.

* * *

Высоко в горах, возле уединенной пещеры, сидел погруженный в глубокое раздумье печальный витязь; у ног его лежали воинские доспехи и меч был воткнут в землю. Он сидел неподвижно, охваченный беспредельным чувством одиночества и тоски, но плененный дикой красотой горных вершин невольно забывал на время о своем горе.

Жизнь в горах, полная опасностей, выработала в Сослане, как и во всем овсском народе, чувство бесстрашия, беспримерной отваги, отчаянной решимости защищать свою жизнь и отечество. Иверия, красивейшая горная страна, все время подвергалась чужеземным нападениям, раздиралась феодальными смутами.

Перед глазами Сослана как бы проходила жизнь страны. По правую сторону от него мирно паслось стадо оленей, слышался топот копыт и мерный шорох передвигающихся животных. В горах бесчисленными стадами бродили туры, настолько быстрые, ловкие, что казались крылатыми.

Солнце склонилось к западу и яркими лучами золотило далекое пространство, все, что можно было охватить взглядом: и вершины гор, и глубокие пропасти, зияющие мраком, и небольшие полянки, покрытые зеленью. Цепи снеговых гор тянулись по черте горизонта и, залитые лучами солнца, казались огненными в красках багрового заката.

Сослан сидел на уступе скалы, кругом было тихо и безмолвно. Он ждал Мелхиседека, который должен был сопровождать его к царице. Тишина изредка нарушалась доносившимся издалека блеянием овец, затем надолго все смолкало. Давид пристально смотрел вниз, пытаясь разглядеть лепившиеся по склонам гор небольшие сакли с виноградниками, разбросанные мелкие селения, где протекала мирная жизнь поселян. Сослану показалось, что спокойней и приятней этой жизни нет ничего на свете. Мирный труд земледельца, стадо овец с чабанами, горы с их величественной, поражающей красотой, где всегда можно было укрыться от любого обидчика и притеснителя — представлялись ему теперь верхом земного благополучия, где человек был надежно защищен от любых неожиданностей.

Но мысли Сослана были вдруг прерваны пронзительным визгом, который, не успев стихнуть, был подхвачен многоголосыми криками, свистом и далеко разносившимся по горам Детским жалобным плачем. Сослан вскочил и схватился за меч, чтобы поспешить на помощь пострадавшим, но в это время заметил человека, бежавшего с быстротою и ловкостью тура, видимо, желая спастись в горах от преследования.

Увидев могучую фигуру Сослана, он сильно испугался, начал метаться по сторонам, а потом, решив идти навстречу опасности, быстро стал взбираться по круче прямо к тому месту, где находился Сослан. Беглец поднялся, пот лил по его лицу, на рваной одежде были видны следы крови, он весь был мокрый, покрытый не то пылью, не то грязью. Лицо выражало крайнюю изнуренность и отчаяние; впалые щеки, иссохшиеся от жажды губы придавали ему вид полумертвого человека, светились одни только глаза. Он бросил шапку и в полном изнеможении повалился на землю. Давид быстро налил в кружку вина и наклонился к нему.

— На, выпей, — участливо произнес он, — подкрепись!

Беглец приподнялся, с жадностью выпил вино и сразу оживился.

— Спасибо, добрый воин! — с трудом произнес он и сел у ног Сослана.

— Что это были за крики? — спросил Давид, проникаясь участием к незнакомому пришельцу. — Кто кого обидел?

— И не спрашивай, добрый воин. Опомниться не могу от страха. Что было… Гляди! — крикнул он, показывая рукой на пламеневшие в лучах солнца, холмы и горные ущелья, где мелькали черные точки бегущих людей, которые рассыпались далеко по окрестности и оглашали воздух громкими воплями.

— Почему они бегут, — воскликнул Сослан, и у него опять возникло желание схватиться за меч. — Скажи мне, что случилось? Как помочь людям?

— Уму непостижимо, какое страшное дело случилось. Камня на камне не осталось. Был дом, была семья, а теперь ни дома, ни семьи.

Наступило молчание. Сослан ждал, пока бедняк успокоится, и не торопил его с расспросами. Наконец беглец пришел в себя и, медленно припоминая, как все произошло, запинаясь, начал рассказывать:

— Видишь, как было дело. Поутру князь с гончим псом проезжал через нашу деревню на охоту. Навстречу им попался кот, пушистый, как лисица. Завидел его пес, рванулся, поднял его, сдавил и кот подох. Мальчишка из пращи бросил камень, да так ловко, что пес упал с пробитой головой. Князь взревел, затрубил в охотничий рог, собрал свой отряд, и началась расправа. Народ кричит: «Караул!», «На помощь!», «Бьют!». По всем селениям разнеслась тревога. Бежит народ, кто с вилами, кто с дубиной, кто с ножом. Князь от злобы разум потерял; послал отряд, за ним другой. Пощады не велел никому давать. Народ кричит: «Убийца, душегуб!» Началась резня. Рубили, резали, громили, а князь все больше в ярость приходил. Велел сжечь наше селение и всех выселить до одного. Поднялся такой плач, что страшно было слушать. Кто что мог, схватил и бросился бежать в горы. В один час стали голыми и нищими.

— Скажи мне, — воскликнул Сослан, — кто посмел совершить такое злодеяние?

— Добрый воин! Не осмелюсь даже назвать его имени. Все равно не справится с ним никто. А нас он может погубить!

Несчастный молчал, по лицу его текли слезы. Испытание, выпавшее на долю его деревни, казалось ему страшным и жестоким. Но Сослан во что бы то ни стало хотел узнать имя злодея.

— Скажи! — повторил он. — Не бойся! Насильник будет наказан.

Но беглец молчал, не веря уже ни во что хорошее, боясь излишней болтливостью накликать на себя и на поселян большее несчастье. В этих горах одинокий витязь казался ему таким же обездоленным и слабым, как и он сам, и от него нечего было ждать помощи в таком трудном деле.

— Я расскажу царице, — продолжал Сослан, — она накажет обидчика.

— Какое царице до нас дело? — с горечью возразил поселянин. — Разве князья слабее царей! В своих поместьях они что хотят, то и делают. Мы — их рабы, и жизнь наша в их руках. Никогда они не слушаются и не будут слушаться.

Правдивые слова поселянина заставили Сослана призадуматься. И правда, что могла для них сделать сейчас Тамара? Как она могла защищать несчастных, когда не могла даже заступиться за них, и сама временно рассталась с Давидом, не имея возможности противопоставить свою волю воле непокорных князей! Разве сам Давид не был вынужден удалиться в Осетию из-за гнусной клеветы? Против кого он мог поднять меч, когда сам находился в положении осужденного? Острое возмущение против совершенной несправедливости сменилось глухим состраданием к несчастному, и он не горел больше желанием встать на его защиту. В это время показался Мелхиседек, осторожно оглядываясь по сторонам; один его вид еще больше убедил Давида, что он не мог сейчас помочь крестьянам в этой стычке с князем. Ходатайствовать за них перед царицей, это значит вовлекать ее в ссору с каким-нибудь могущественным князем и подвергать жестокому мщению со стороны бесчисленных противников в то время, как он находился вдали от нее.

Сослан дал ему денег, указал укромное убежище, где тот мог пересидеть трудное время, затем поднялся, собираясь уходить вместе с Мелхиседеком. Мелхиседек обладал большим умом, мог хорошо разбираться в трудных обстоятельствах и всегда живо отзывался на человеческие страдания.

— Не горюй, — успокоил он Вартана, так звали поселянина, — из каждой беды можно найти выход. Я тебя устрою пастухом в дальний монастырь, на границу. Там большое стадо и монахи ищут пастуха. Там можно надежно укрыться от гнева хозяина. Есть ли у тебя дети?

— Один мальчонка. Он убежал к дяде верст за десять. Мы с ним уговорились, как стихнет все, я его найду у дяди.

— Пока побудь здесь. А завтра я к тебе вернусь и все устрою, — Мелхиседек достал из сумки хлебец, сыр и подал Вартану. — Жди меня и не уходи! Кстати, я разузнаю, что сталось с твоими соседями.

Они простились и начали спускаться вниз, в долину, где их ждал с конями Гагели, который должен был вместе с Мелхиседеком сопровождать его к царице. Стемнело. В горах стало мрачно и безмолвно. Один филин своим заунывным плачем нарушал тишину гор.

Пока Сослан был погружен в мысли о предстоящем свидании с царицей, Мелхиседек беседовал с Гагели о всем слышанном от Вартана.

— Как можно так поступать?! Вся деревня сгорела, люди остались без крова, без имущества. В какой-нибудь час всего лишились.

— Чье это владение? — спросил Гагели. — Надо было вызвать князя на поединок. У нас много рыцарей, которые хотели бы оправиться с притеснителями, обагряющими руки свои кровью поселян.

— Не сказал имени. Наверно, боится расправы. До того обезумел от страха, что думает только о том, как бы не погубить жизни своей.

Они въехали в столицу ночью, когда движение в городе стихло, и они могли безбоязненно подъехать ко дворцу в Исани. Сослан, полный волнения, молча простился с Гагели, приказав Мелхиседеку укрыться с конем у оружейника Арчила, пока верная рабыня царицы Астар не известит его о конце свидания.

Как только Сослан вошел в калитку сада, пряный запах ливанских роз почти лишил его привычной рассудительности, и он, не помня себя, устремился к угловой башне.

Мгновенно приоткрылась дверь, блеснул огонек, вышла женщина, покрытая длинной вуалью, и, сделав условный знак, чтобы он молчал, повела его за собою. Они поднялись по узкой витой лестнице в царские покои, никого не встретив на своем пути. Кругом было глухое безмолвие. Строгие профили комнат, мерцание драгоценных камней на сланцевых стенах, сияние златотканной и серебряной парчи и особая, затаенная тишина взволновали сердце Сослана, развеяли уныние и владевшее им горькое чувство безнадежности. Пурпурные, синие, зеленые кадильницы изливали мягкий свет, в курильницах тлело нарезанное алоэ, и он, вдыхая дивный аромат, покорно следовал за Астар, которая вела его в самые уединенные покои Тамары, где находились опочивальня и молельня царицы. Он поднял аксамитовый занавес, в тот же миг Астар скрылась. На низкой тахте сидела Тамара, печальная от обиды и счастливая от встречи с тем, кого она любила больше всего на свете. На голове у нее была повязка из другой ткани, длинные густые пряди черных волос кольцами вились вокруг шеи, нарядная узорчатая шаль покрывала ее плечи. Она сидела, замерев в ожидании, но, когда вошел Сослан, ее блестящие черные глаза ярко загорелись и грусть сменилась в них выражением смущения и застенчивой нежности. Видя, как он изнемогал от волнения, но сдерживал свои чувства, Тамара прервала тягостное молчание и тихо попросила его сесть рядом с нею. Сослан, боявшийся больше всего заслужить ее презрение, подошел к Тамаре с гордой почтительностью как рыцарь, который умеет достойным образом вести себя и может служить опорой своей возлюбленной. Он поцеловал край ее одежды, но сел не рядом, а напротив, несколько в отдалении и, не отрываясь, безмолвно смотрел на Тамару, не находя слов для беседы.

— Не огорчайся неразумием Микеля и не надрывай себя печалью, которой не может вынести ни одно человеческое сердце, — утешая его, сказала Тамара. — Мудрость состоит в том, чтобы покориться своей судьбе. Кто может нас разлучить с тобою? Разве мы не клялись великою клятвой принадлежать друг другу? Сердца наши неразрывны, и если я нарушу клятву, то пусть бог лишит меня рая, бросит меня в ад, и я навсегда потеряю свое царство! Никто не отнимет у тебя любовь, и пусть все силы ада соединятся против нас, я сохраню тебе верность и буду твоей, если мне суждено жить на этом свете!

Клятва, произнесенная с большой нежностью и в то же время с мужественной непоколебимостью, сразу успокоила Сослана.

— Я ждал смерти — ты воскресила меня для жизни! — воскликнул он. — Теперь я могу говорить с тобой, если будет нужно, вновь терпеть и переносить разлуку. Я готов встретить новые испытания и не поколеблюсь больше перед судьбой, какие бы удары она мне ни наносила!

Ласковая улыбка осветила лицо Тамары, ярко блеснула в ее живых черных глазах и убедительней всех слов показала, что царица осталась довольна ответом своего витязя. Завеса печали, разделявшая их, разорвалась, тоскующие сердца смягчились, горе притупилось, они сели, наконец, рядом и повели задушевную беседу, забыв на время о своих врагах, об их вероломстве и предательстве.

— Ты исцелила мое сердце, — тихо говорил Сослан, счастливый тем, что она разрешила ему поцеловать ее черные локоны и руки, унизанные драгоценными перстнями. — Пусть солнце отвратит от меня свои лучи, пусть небо обрушит на меня свой гнев, если я не сдержу мою клятву и оставлю тебя одну сражаться с врагами нашей страны! Микель отверг мою попытку к миру. Он крикнул мне: «Не мир, но меч!» Пускай отныне меч будет моим скипетром, я буду держать его до тех пор, пока меня не положат в могилу!

— Умному не подобает спешить! — остановила его Тамара, предвидя, что Сослан своей горячностью усилит гнев князей и навлечет на себя опасность, о чем предупреждала ее Русудан. — Я не хочу, чтобы ты был причиной раздора и пролил много крови. Помни: никто нам не причинит зла, если мы сами себе не будем врагами. Я не могу позволить, чтобы Иверия стала достоянием князей, которые хотят отнять у нас престол и поделить страну между собою.

За себя Сослан не боялся и предпочел бы открыто выступить против своих врагов, но он понимал, что сторонники Абуласана и Микеля не постеснялись бы воспользоваться его малейшей оплошностью, чтобы устроить заговор против царицы и лишить ее власти. Поэтому он не мог остаться равнодушным к предупреждению Тамары и замолчал, вновь вспоминая о своей беседе с патриархом и перенесенном оскорблении и разочаровании. В то время ему так надоело смиряться, терпеть и подчиняться ненавистным людям, что в нем вдруг вспыхнула нестерпимая жажда мщения и желание сразиться в открытом бою со всеми своими противниками, навсегда сокрушить их и остаться победителем в Иверии.

— Разреши мне показать им мою силу, — воскликнул он нетерпеливо, — неужели теперь, когда мы можем обвенчаться и вместе царствовать, я должен опять уйти в изгнание и носить на себе тяжкое обвинение! Пусть падут вероломные и страх овладеет их душами!

— Избавление к нам ближе, чем ты думаешь, не силой можно победить врагов, а правдой. Когда будут открыты виновники несчастной гибели Демны, тогда никто не посмеет противиться тому, чтобы ты был царем Иверии.

Но Сослан меньше всего думал сейчас о том, чтобы искать виновников смерти Демны. Он больше полагался на свою силу, чем на словесное убеждение закореневших в ненависти и злобе князей, чтобы добиться от них справедливости и примирения.

— Если бы даже сам Демна явился к ним и сказал, от чьей руки он погиб, то и тогда бы они ничему не поверили и продолжали клеветать на меня, — с мрачной убежденностью возразил Сослан. — Это лжецы, ничем не брезгающие, готовые на любое злодейство, чтобы разлучить нас с тобой и самим пользоваться властью. Один меч проложит мне дорогу к правде.

— От большой скорби у тебя помрачился разум, ты не ведаешь, что говоришь. Неужели ты думаешь мечом пробить себе путь к правде? Я даю тебе сердце за сердце и любовь за любовь. Для любви нет ничего невозможного!

Горячее признание, скрепленное сердечной лаской, успокоило Сослана, смягчило жгучую тоску и на время примирило его с тяжелой участью. Они предались мечтам о лучших и светлых временах, когда будут разбиты все вражеские ухищрения и они смогут управлять страной, насаждая просвещение и добродетель и усиливая ее могущество и величие.

Несмотря на пламенную страсть к Тамаре, доводившую его до безумия, Сослан был сдержан и почтителен, так как в представлении рыцарей того времени высшая любовь состояла в том, чтобы подавлять чувственные порывы и благоговеть перед владычицей сердца. Он готов был служить ей до смерти, сохранять верность и проявлять свою любовь в подвигах, покрывающих бессмертною славою самого героя и предмет его любви. Для любви он готов был пойти на все страдания, ни на что не жаловаться и в самом горе находить себе утешение. Вдали от любимой он мог безумствовать, терять рассудок, но вблизи он становился сдержанным и почти робким, не смел перейти границ, поставленных между ними жизнью и враждебными силами.

В конце свидания Сослан вспомнил про виденную им сцену в горах, про несчастье Вартана и нахмурился. Воспоминание о несправедливости и собственном бессилии жестоко затронуло его сердце, но, не желая огорчить Тамару, он не промолвил ни слова. Тамара сразу заметила в нем перемену, но объяснила ее утомленностью и грустью о предстоящей разлуке с нею. Однако Давид все-таки не удержался и загадочно бросил:

— Бойся князей! Твоя опора — в простом народе. Чем больше его обижают князья, тем больше ты должна его миловать.

Тамара внимательно посмотрела на Сослана. Если даже в такую печальную минуту он нашел нужным предупредить ее о коварстве князей, значит, заключила она, он что-то такое знал, чего не хотел прежде времени говорить ей.

— Я понимаю, — тихо, со скрытой горечью произнесла Тамара. — У меня нет друзей среди князей. Они никогда не помирятся со мною, будут чинить мне всякие препятствия и разрушат страну. Они хотят разделить Иверию и драться между собою. Они готовы принять любого противника — покориться персам, арабам, но не мне. Поэтому помни: любое твое выступление они могут направить против меня и начать кровопролитное восстание.

Сослан прекрасно знал это и только любовь к Тамаре удерживала его от мести за свое поражение.

— Скажи мне, — тихо попросила Тамара, — что ты узнал нового, чего мне нужно бояться.

— Об этом узнаешь после, — уклончиво ответил Давид, — я ухожу в изгнание, но буду тебя извещать о себе.

Погасли кадильницы, еще тише, пустынней стало в комнатах, в дверях появилась верная Астар и тихо провозгласила:

— Заря восходит, а враги наши не дремлют, и тотчас исчезла, как бы давая понять им, что наступило время разлуки. Они поняли ее короткое предостережение и стали прощаться. Я сделаю все, что ты хочешь, — промолвил Сослан, — я не подниму меча своего без твоей воли и не причиню тебе ни малейшего огорчения. Но дай мне какой-либо знак надежды на жизнь, чтобы я вечно имел его с собою.

Тамара вынула жемчужину из своего головного убора, подала ему и сказала:

— Пусть она светит тебе в минуты уныния и напоминает, что я твоя и никто не может отнять у тебя то, чем ты владеешь. Клянусь великой клятвой — никогда не изменять и ждать тебя, даже если бы для этого мне пришлось расстаться с жизнью!

Они еще раз поклялись друг другу в верности, Сослан преклонил колено и совсем тихо обронил:

— Пока я жив, воля твоя для меня — закон! Я буду терпеть, пока судьба не сжалится надо мною и не даст мне снова увидеть тебя, — и совсем неслышно, почти про себя, прибавил, — если не в этой жизни, то в будущей!

Они простились спокойно, хотя сердца их были истерзаны печалью, никто из них не показал своего горя, стремясь мужественно и твердо перенести разлуку.

Астар проводила Сослана через потайную дверь к выходу. Он вышел из сада, привратник подал коня, он сел и, убедившись, что поблизости нет соглядатаев, быстро умчался.

Город спал, только во дворце патриарха светился огонек, так как он готовился к утренней службе.

 

ГЛАВА IV

Высоко на скале мрачно нависал над рекой древний Метехский замок, неприступный для вражеских нападений, носивший на себе следы далекого и славного прошлого Иверии. Угрюмый дворец, казалось, с одинаковым равнодушием взирал на все, что происходило перед его стенами: были ли это тишина и мир в стране или сокрушительные набеги диких завоевателей, кровавые побоища, опустошавшие столицу Иверии и не оставлявшие в ней камня на камне.

Внизу, напротив Метехского замка, тоже на берегу реки, скромно прячась за Анчисхатскую церковь, стоял небольшой дворец патриарха Микеля, весь обвитый виноградными лозами. Деревянная терраса выходила на реку, сердито и недовольно бурлившую внизу, но бессильную вырваться из каменных оков с обеих сторон надвинувшихся высоких скал. По другую сторону дворца виднелись массивные стены городской крепости, а по склонам гор лепились низкие дома с глиняными крышами; дальше, за городом, раскинулись предместья с обширными садами и уединенно возвышались замки владетельных князей, представлявшие собой хорошо защищенные маленькие крепости. Патриаршьи покои никогда не видели в своих стенах столь пышной, именитой публики, что собралась сейчас на верховный Совет, созванный по распоряжению Абуласана и патриарха Микеля и породивший чрезвычайное волнение в обществе. Глухая и тайная борьба, происходившая при царском дворе, неожиданное появление в храме царевича Сослана, резкий отказ патриарха пойти с ним на примирение — все эти события создали тревожную атмосферу в столице и сильно возбудили молодых рыцарей, избалованных милостями царицы и настроенных враждебно против аристократии.

В палатах Микеля собрались визири, вельможи, военачальники, эриставы, епископы, полководцы, высшие должностные лица, приглашенные по строгому отбору Абуласана, который стремился составить Совет, главным образом, из своих единомышленников. Но, несмотря на его старания, среди публики оказалось много приверженцев опального царевича, весьма настороженно относившихся к замыслам Абуласана и патриарха Микеля. Среди присутствующих также находились Чиабер и Русудан, занимавшие почетные места, но не вступавшие в прения. Они держались спокойно и величаво как особо доверенные и приближенные советники царицы. Многолюдное собрание сразу приняло бурный характер, особенно когда Абуласан огласил, что верноподданные ее величества, скорбя душою о безбрачии царицы и об отсутствии будущего наследника для трона Иверии и ратуя о благе государства, решили найти достойного мужа для царицы под стать ее добродетелям.

— Пусть чета выйдет подобающая, — закончил он при общем молчании, — равная чете древних патриархов Иакова и Рахили, Давида и Вирсавии.

Вслед за ним выступил Варданидзе, владетельный князь Сванетии, и предложил в женихи царице греческого царевича Алексея, сына убитого Андроника Комнена, сказав, что этим брачным союзом между двумя царскими династиями: византийской — Комненами и иверской — Багратидами будет заключен тесный союз и, таким образом, царица Тамара приобретет право на византийский престол, незаконно занятый императором Исааком.

Предложение Варданидзе вызвало жестокий отпор со стороны Захария Мхаргрдзели, человека храброго, испытанного в боевых делах и известного своей преданностью царице.

— Святые отцы, мужи и братья! — воскликнул Захария с негодованием. — Разве вам неизвестно, что Византия терзается смутами, что народ, подобно взволнованному морю, мечется и восстает против своих правителей, и на ветхий престол ее воссел Исаак Ангел, который дрожит за свою участь. Как можно допустить, чтобы наша пресветлая и боголюбивейшая царица, из милости приютившая сына Андроника, сочеталась с ним браком, да еще имела притязания на византийскую корону, из-за чего может возгореться война между Иверией и Константинополем? Нам нечего думать о византийских царевичах, когда есть более достойные и беспорочные, чтобы наследовать трон Иверии.

Слова Захария Мхаргрдзели произвели особое впечатление на молодых витязей и некоторых вельмож, настроенных более примирительно, чем Абуласан и патриарх Микель. Быстро уяснив себе цель собрания и поняв, что все заранее предрешено феодалами, Гагели сговорился со многими из рыцарей наотрез отвергать всех претендентов, выставленных Абуласаном, и выдвигать такие неосуществимые и химерические предложения, которые приведут к жестоким словопрениям и перессорят между собою участников Совета. Поэтому Гагели выступил с преднамеренной резкостью.

— В настоящее время, когда Запад устремился на Восток, нам необходимо примкнуть к европейским народам и среди семейств воинственных королей-крестоносцев искать мужа для нашей державной царицы. Нам надлежит восстановить посредством брачного союза наши отношения с западными державами.

Это предложение было настолько неприемлемо для Микеля, что он не выдержал подобного самовольного выступления Гагели, который мог подать дурной пример владетельным князьям, и властно оборвал его замечанием:

— Непристойно нам уклоняться от греков и смотреть в сторону латинян, коих нравы нам несвойственны. Нам не подобает забывать, что греческий патриарх обрекал в церкви святой Софии всех латинян смерти. Всякого осуждения достоин тот, кто отвращает наши взоры от Востока на Запад.

Гагели вспыхнул и хотел обменяться резким словцом с патриархом, но Абуласан, решив прекратить возникшие споры, продолжал называть женихов, домогавшихся сердца и руки иверской царицы.

— Боэмунд, князь антиохийский, Мутафрадин, сын иконийского султана, давно с ума сходят от желания добиться руки нашей царицы. В таком же положении находится и сын испанского султана, принявший ради нее христианскую веру! — сообщил Абуласан, не обнаруживая при этом ни малейшего пристрастия ни к одному из названных претендентов.

— Про какого Боэмунда идет речь? — возразил задетый за живое замечанием патриарха Гагели. — Про того старого развратника, которого папа отлучил от церкви и который позорно бежал с битвы при Тивериаде? Наши государи, неусыпные борцы за честь и славу народа, еще никогда не имели дела с изменниками и предателями!

— Многие из королей-крестоносцев не отказались бы от союза с нашей царицей, — быстро поддержал его Гамрекели, служивший при дворе и втайне ненавидевший Абуласана, — Филипп-Август, король французский, Конрад, граф Монферратский, и многие другие. Разве они не искали руки нашей великой царицы, подобно которой нет на Востоке, ни на Западе, ни на Севере, ни на Юге?

Тогда выступил патриарх Микель. Он был явно недоволен тем, что собрание не носило единодушного характера, что был отвергнут византийский царевич и что выступления многих придворных грозили внести раскол в среду присутствующих и помешать быстрейшему осуществлению государственных планов. Он с раздражением начал обличать неосторожных защитников сближения с Западом, негодуя против самой мысли разорвать исконную связь Иверии с Византией.

— Кому известно, что немецкий император и все короли на Западе либо отлучены от церкви, либо находятся в разладе с папским престолом? Для замаливания своих грехов они отправляются в Палестину, чтобы бороться с неверными, — говорил он. — Нашей великой царице непристойно соединяться с латинянами, о чьих позорных деяниях мы много наслышаны.

В зале стало шумно, раздались громкие недовольные восклицания, выражавшие несогласие со словами патриарха, некоторые, вскакивая, энергично размахивали руками, готовясь вступить в ожесточенный спор с Микелем.

— Мы были свидетелями того, — с горячностью начал Гагели, — как известие о взятии Иерусалима грозным султаном Саладином потрясло Европу и привело в уныние все народы. Несметные полчища направляются в Палестину, весь Запад пришел в движение. Останемся ли мы одни безучастными свидетелями завоеваний Саладина, который рано или поздно завладеет Сирией и направит свой меч против нас?! Наши полководцы и большинство дворян готовы по первому призыву пойти на жертвы и отправиться в Палестину.

Неожиданное заявление Гагели, произнесенное им в пылу раздражения против патриарха, произвело большой переполох в зале и такое неописуемое волнение, что больше никто никого не хотел слушать. Владетельные князья, единомышленники Абуласана, возмущались поведением молодых витязей, которые без должного уважения отнеслись к верховному Совету и готовы были умалить его значение своими необдуманными действиями.

Между тем кто-то из витязей вдруг крикнул, повторяя призывный клич западных рыцарей: — Горе тому, кто не обагрит меча своего кровью! — И этого было достаточно, чтобы все повскакивали со своих мест и в ярости схватились за оружие.

Тогда поднялся патриарх Микель.

— Кто посмеет обагрить меч кровью ради торжества пап и усиления латинского влияния на Востоке? Да будет вам ведомо, что наша мудрая царица, по примеру Карла Великого, полагает свою славу не в освобождении Иерусалима, а в укреплении и усилении могущества своего царства. О какой брани может идти речь, когда между Иверией и султаном Дамаска Саладином воцарились мир и дружба?!

Волнение стихло, наступило молчание. Упоминание о царице, о ее мудрой и дальновидной политике сразу прекратило все споры и вернуло пылким витязям потерянное хладнокровие. Тогда в тишине поднялся Абуласан и торжественно произнес:

— Не стоит перечислять всех желающих искать руки нашей августейшей царицы. Нам надлежит руководствоваться двумя соображениями при выборе будущего государя. Первое, чтобы он был одинаковой с нами веры, человек послушного и доброго нрава, а также принадлежал бы к сильному царству, способному оказать помощь Иверии своим воинством. Я знаю сына русского повелителя Андрея, великого царя, которому повиновались триста царей. По смерти отца сын его, князь Юрий, был изгнан, преследуемый своим дядей Всеволодом, он удалился в чужие страны. Мы направим к нему посольство и попросим пожаловать в нашу столицу в надежде, что сей князь будет достойным преемником царя Георгия III и успокоит наши сердца. По своему родству и происхождению он ничуть не ниже западных королей, а мудрость нашей царицы еще больше возвеличит его и укрепит связи с русской землей, по обширности своей превосходящей все европейские царства.

Слова Абуласана не были никем прерваны, так как и сторонники, и противники его намерений поняли, что русский князь намечен аристократией в будущие цари Иверии, что это — хитро сплетенная интрига, противоборствовать которой больше нельзя словесной шумихой, да еще в патриаршьих покоях, где Микель весьма быстро привел бы всех непослушных к послушанию, угрожая им суровым церковным наказанием. Наступило безмолвие, изредка нарушаемое глубокими и продолжительными вздохами. Вслед за этим, к удивлению Абуласана, ожидавшего споров и раздражений, витязи внезапно и поспешно стали покидать покои, не изъявляя желания вступить с ним в пререкания или каким-либо иным способом выражать свое недовольство. Когда недовольные удалились, Абуласан обратился с просьбой к Русудан, чтобы она довела до сведения царицы о желании подданных сочетать ее с русским князем, а также повлияла бы на свою царственную племянницу и заручилась ее согласием. Русудан поклоном подтвердила, что она берет на себя обязанность выполнить это трудное поручение, но, немного подумав, сказала:

— Не нам указывать свою волю царице. Вам известно, что у нее есть избранник сердца, от которого она никогда не отступится.

Абуласан оставил без ответа замечание Русудан, предоставляя действовать в подобных затруднительных случаях патриарху, тем более, что Чиабер выжидательно молчал, не проявляя ни одобрения, ни порицания тому, что происходило на Совете. Но Микель, не задумавшись, ответил:

— Как послушная дщерь церкви царица не может выйти замуж за человека, который запятнал себя тяжким грехом перед церковью. Властью, данной нам свыше, мы не разрешим ее брака.

Чиабер молча отошел, думая про себя, что патриарх был несправедлив и что в отношении царицы он должен был соблюдать известное уважение и почтение и так грубо не посягать на ее свободу.

— Не нам, праху царей, входить во внутреннюю жизнь нашей державной царицы, — промолвил Чиабер, — ибо для нас превыше всего то, что ведет к ее благу, а не измышления и желания подданных, которые иногда накладывают тяжелые бремена, коих и сами понести не смогут.

Возражение Чиабера крайне не понравилось Микелю, который не терпел противоречий, находя свои постановления единственно правильными, разумными и определяющими поведение членов общества.

— Не наша ли великая царица заповедала нам блюсти добродетель и изгонять нечестивых?! — произнес он в запальчивости и в раздражении, — и не нам ли она говорила: «Покажите пример строгости надо мною», а теперь, когда в нашем царстве готово свершиться беззаконие, мы, облеченные силою свыше, должны молчаливо взирать, как строптивые и нечестивые укореняют здесь свое владычество?! С прискорбием мы должны напомнить некоторым заблудшим чадам, что царь Георгий III одержал победу над законным наследником Демной и остался на троне благодаря войску и предательству изменников, а церковь никогда не благословляла попрания прав престолонаследия, освященного древностью и обычаями предков.

Резкое напоминание патриарха о царевиче Демне, память о котором всегда тревожила Чиабера, произвело на министра удручающее впечатление, заставляя раскаиваться в том, что он выступил в защиту царицы и ее любви к царевичу Сослану. Хорошо зная крутой нрав Микеля, Чиабер тотчас же положил в сердце своем никогда больше не вступаться в происходившую распрю при дворе, так как ни тайно, ни явно, по многим соображениям, он не мог сочувствовать воцарению опального царевича, с которым у него были связаны самые мрачные воспоминания в жизни. Слова патриарха Микеля окончательно отрезвили Чиабера и с охлажденным умом, но с приятным и покорным выражением лица он подошел к патриарху под благословение.

— Вы призваны, святой отец, руководить нашими душами, — почтительно промолвил он. — Обличайте нас, когда мы говорим неправду, и наставляйте нас на путь истины и покаяния. Вы действуйте словом, а я буду действовать дозором. Будем совместно поддерживать правые начала и радеть о благосостоянии и величии нашего царства.

Покорная речь Чиабера смягчила гневное сердце патриарха, он благословил его и многозначительно произнес:

— Не подобает тебе, служителю порядка и благочиния, колебаться в мыслях и склоняться на сторону крамольника, которого мы в недалеком будущем изгоним из пределов нашего отечества. Царицу утверди в мыслях, что корона дана ей для царствования, а не для покрытия богохульников.

Русудан не сказала больше ни слова, видя, что всякие возражения бессильны сломить и переубедить патриарха, лишь ожесточат его, что может гибельно отразиться на судьбе Сослана. Она склонила голову под благословение и с покорным видом поцеловала руку патриарха.

— Употреблю все старания, чтобы исполнить Вашу волю, святой отец! Не торопите, ибо душа царицы насыщена печалью, трудно ей поддаться увещаниям.

— Время не терпит отлагательства! — сурово сказал Микель. — Безрассудно тешить себя надеждами, которым никогда не суждено воплотиться в жизнь. Скоро прибудет русский князь, и царица должна встретить его с подобающими почестями.

Чиабер и Русудан молча расстались с патриархом и в глубокой задумчивости вышли из покоев. Когда Абуласан остался наедине с Микелем, между ними произошла беседа, которой они не хотели открывать никому из своих единомышленников во избежание огласки и шума.

— Не говорил я тебе, что Чиабер — хитрый лис, который больше печется о своей выгоде, чем о пользе церкви? — промолвил после некоторого молчания патриарх Микель, — а Русудан — старая лукавая женщина, которая с одинаковым усердием готова служить богу и мамоне, лишь бы не потерять своего места при дворе и находиться при царице. Не особо ретиво являлась она выполнять наше поручение, и не ошибся ли ты, возложив свои упования на нее?

— Не ошибся, святой отец! — твердо возразил Абуласан. — Русудан готова умереть за царицу и пуще всего боится, что царевич Сослан втянет страну в раздоры и волнения и навсегда лишит царицу покоя.

— Хочу я поведать тебе главное и нерушимое, — произнес Микель. — Не страшно нам, если уговоры Русудан ни к чему не приведут, и царица будет отстаивать своего избранника. Крамольник мне сказал в храме: «Кто положит запрет на сердце царицы?» Теперь он увидит, что церковь положит запрет на непокорное сердце, и цареубийца не наследует престола Иверии. Другое нам страшно. Все наши усилия останутся тщетными и бесплодными, если нечестивец будет возле царицы и мы не примем меры к его окончательному устранению.

Абуласан хотел спросить патриарха, какие меры он думает принять для устранения царевича, но Микель, озабоченный своими мыслями, продолжал без всякого стеснения, так как хорошо знал, что Абуласан не только поймет его, но и приведет намеченные им планы в исполнение.

— Следует царице внушить мысль о том, чтобы отправить этого грешника для искупления греха в Палестину. Как известно, Саладин в битве при Тивериаде разбил крестоносцев, захватил крест, на котором был распят наш спаситель. Царица, узнав об этом, хотела предложить султану большую сумму денег и снарядить к нему посольство. Кому лучше, как не ее любимцу, ехать для этого дела к султану и вести с ним переговоры? По своему неукротимому нраву он ни перед чем не остановится, пробьется к самому Саладину и либо выкупит у него крест, либо обретет там погибель.

Абуласан выслушал Микеля с почтительным вниманием, долго обдумывал предложение патриарха и после тщательного взвешивания всех обстоятельств, наконец, ответил:

— Мудрому свойственно предугадывать события. Надлежит всемерно поддерживать мысль Вашу, так как она безболезненно и к общему благу разлучит царицу с ее приверженцем. Но не следует забывать, что наш мятежник отличается неимоверной силой, в храбрости и отваге никто не может с ним сравниться. Если пустить царевича в бой, то безрассудно ждать его поражения, — мы будем лишь содействовать его славе. Надлежит действовать не силой, а хитростью, которая скорее приведет нас к намеченной цели. Как известно, император Исаак не может простить, что у нашей царицы воспитываются Комнены, которые рано или поздно отнимут престол его сына. Он давно ищет случая захватить какого-нибудь важного заложника и через него получить обратно Комненов. Необходимо сделать так, чтобы царица отправила свое посольство через Константинополь. Мы заблаговременно направим туда доверенных лиц, которые известят обо всем императора Исаака". От Исаака он не скоро освободится, а за это время царица выйдет замуж за русского князя и забудет про царевича.

Микель задумался. Он был фанатиком в отношении церковных канонов и упорно боролся с вероотступниками, но в то же время он готов был даровать им прощение, если они искупали свою вину и приносили публичное покаяние. Его прельщала мысль, что Давид Сослан поедет в Палестину и привезет древо креста, так как, по его мнению, таксе опасное и невероятное дело мог совершить только человек, которому ничто не было страшно в жизни и который мог состязаться с самим грозным султаном. Про себя Микель полагал, что таким человеком именно и являлся Сослан. Кроме того, Микель считал приобретение креста великим, хотя и неосуществимым делом, и думал, что тогда иверская церковь возвеличится перед всеми церквами и не будет в зависимости от Византии. Ради этого он готов был примириться с крамольником, тем более, что за время его отсутствия царица сочеталась бы браком с русским князем, и Сослан больше не был бы претендентом на трон Иверии.

Поэтому план Абуласана не встретил с его стороны особого одобрения, но он не стал и противодействовать ему, будучи уверен, что Исаак побоится иверской царицы и не тронет ее посланника.

Он поднялся и сказал:

— Всяческой похвалы достоин тот, кто не силой, а умом побеждает врагов. Я давно располагал послать дары и приношения греческим монастырям и войти в сношения с константинопольским патриархом. Надеюсь склонить царицу, чтобы она отправила свое посольство в Палестину морем, через Константинополь. Остальное предадим воле божьей!

Абуласан поднялся, понимая, что беседа с патриархом закончена и что ему придется действовать в этом деле самостоятельно, полагаясь больше на свою изобретательность и единомышленников, чем на Микеля. Впереди предстояло много хлопот с посылкой доверенных лиц в Константинополь, и он торопливо удалился.

* * *

Ночь. Но в оружейной мастерской работа не приостанавливается ни на минуту. Все также непрерывно пылает огонь в горнах, искрится раскаленный металл и возле наковален беспрестанно мелькают усталые лица оружейников, кующих оружие для богатых, владетельных князей Иверии. Дверь приоткрылась и вошел Арчил, видимо, обеспокоенный ночной работой, которая обычно производилась по особо важному заказу. Мрачная обстановка навевала на Арчила мрачное настроение.

— Что делаете? — тихо спросил он знакомого мастера.

— То и делаем, — тоже тихо ответил мастер, отличавшийся крутым и прямым характером. — Куем оружие для врагов, а надо было бы ковать против них. Мы для них ослы, навалят поклажу — вези! И везем! А когда упадем — поднять некому.

— Что верно, то верно, — поддержал Арчил. — А на кого сейчас работаете?

— Разглашать не приказано, — сердито произнес мастер. — Разве не знаешь, что наше дело тайное? Князья скрывают друг от друга, кому что заказывают… Если станем болтать языками, — будем отвечать головами. Одно только и слышим: скорей, скорей! Ни днем, ни ночью не отдыхаем.

— Таиться нам друг от друга нечего, — не повышая голоса, чтобы не слышали другие, сказал Арчил. — Вся беда в том, что своих тайн не бережем, а за чужие готовы ответить головами.

— А для чего тебе это? — резко переспросил мастер.

— Для проверки, чтобы знать, одному ли хозяину служим или двум? — и еще тише добавил: — С печатью? — Значит, тебе тоже дали заказ? — оживился мастер. — Ловкое дело! Сразу двум оружейникам. Слыхал я, — более дружелюбно продолжал он, — доверенные люди едут в Константинополь с важным поручением от визиря. Видимо, большие дела затеваются.

— Доверенные люди? — переспросил Арчил, глубоко вздохнул, больше ни о чем не расспрашивая мастера, простился с ним и вышел. Одно только было у него в мыслях: к чему Абуласану понадобилось так много оружия, какие у него были планы и с кем он собирался воевать в Константинополе?

Луна была на ущербе, зато звезды ярко горели в вышине, и казалось, что от их блеска на улицах становилось светлее. В полутьме загадочно высились неподвижные кипарисы, темной непроходимой чащей раскинулись кругом сады и цветники, совсем мрачными великанами казались неприступные замки феодалов, погруженные во тьму и полное безмолвие. Среди ночного мрака Арчилу чудилось, что за этими крепкими стенами, наверное, творились всякие беззакония, лились слезы обиженных и угнетенных рабов, но об этих стонах никто не знал, до мира не доходили слухи о совершаемых здесь тайных убийствах. Грозно нависали над городом волнистые гряды гор, откуда в любой момент мог появиться неприятель и напасть на беззащитный город.

Боясь сбиться с дороги, Арчил смотрел на звезды. Он знал, что надо идти по линии созвездия Южного Креста, который был так хорошо виден из его сакли. Вдруг мимо него промчался всадник, осадил коня на полном скаку и крикнул:

— Эй, человек, остановись!

Арчил от этого неожиданного крика обомлел, сердце забилось от страха.

— Что ты шляешься ночью? Укажи мне дорогу, — он запнулся, — кто у вас тут первый человек в государстве?

— Никого я не знаю, — пробормотал в смущении Арчил. Я бедный человек. Ремесленник. Что я знаю, помимо своей работы?

— Не болтай зря! Едем со мной!

— Куда я поеду? Бога ради, отпусти меня! — взмолился Арчил. — Иду домой не с гулянки, а из мастерской. Еле живой. Что тебе надо? Куда я поеду?

— Не разговаривай! Ты мне нужен! — крикнул всадник, посадил впереди себя Арчила и, крепко обхватив его рукой, свистнул, и конь помчался вперед, видимо, хорошо знал нрав и привычки своего хозяина.

— Слушай! Говори мне правду, — сурово произнес всадник, — кто ты?

— Оружейник, — признался Арчил, но тут же решил, что надо как-то отгородиться от расспросов всадника, — работаю у главного мастера, как говорится, на побегушках.

— Ерунду не болтай! Оружейник, так оружейник. Ты можешь помочь в одном важном деле. Понимаешь, мне нужно знать: где находится сейчас царевич Сослан? В городе или в горах?

— Откуда мне знать про него? Я с ним дел не имею и знать о нем ничего не знаю, — твердо заявил Арчил, а про себя подумал: «Вот что ему надо! Куда хватил! Видно, хочет расправиться с ним!» А всадник продолжал:

— Слушай! Ты будешь на всю жизнь обеспечен, если окажешь мне услугу. Узнай точно, где скрывается царевич Сослан, и немедля сообщи мне. У вас в мастерских заказывают оружие все рыцари. Через них можешь узнать про него.

Арчил пришел в ужас. Он вспомнил слова Мелхиседека, как нужно сего остерегаться, и понял, что попал в руки тех страшных заговорщиков, которые сеяли смуту в государстве. Он заохал, застонал, точно от сильной боли, и невнятно пробормотал:

— Ох… умом-то я поврежден. Я такое наделаю, что все дело испорчу. Найди кого поумнее, а у меня в голове такой шум стоит, что ни людей, ни слов не различаю.

И действительно, всадник заключил, что спутник его не годится для таких тонких поручений, и больше ничего не говорил. Между тем близился рассвет, и Арчил с облегчением вздохнул.

Когда они подъехали к Сионскому собору, ночной сумрак заметно рассеялся, стали виднеться очертания человеческих фигур, спешивших в храм к утренней службе.

Всадник вдруг резко остановил коня и, очевидно, желая скрыть себя, повернулся так, что Арчил никак не мог видеть его лица, и затем столкнул его с седла.

Однако Арчил успел заметить, что у закованного в латы всадника лицо было изуродовано глубоким шрамом, отчего оно казалось жестоким и мрачным. Всадник тронул коня и с усмешкой крикнул:

— Эх ты! Бедный оружейник! Упустил свое счастье. Но пусть трепещут властелины! Придет их смертный час! — и мгновенно исчез.

— Кто бы это мог быть? — в страхе спрашивал себя Арчил, но радовался, что избавился от ужасной опасности. Страшась, что грозный всадник может вернуться обратно и схватить его, Арчил зашел в собор и оставался в нем до конца службы, все думая о загадочной встрече, которая потрясла его воображение.

 

ГЛАВА V

Печально и бурно сложилась жизнь князя Юрия, сына Андрея Боголюбского. Он родился и вырос в ту грозную и кровавую эпоху, когда Южная Русь раздиралась княжескими усобицами, опустошалась огнем и мечом степных кочевников, когда гибли воинские рати, разрушались города и села и стоны слышались во всех концах русской земли.

Это было время, когда изнемогала и падала сила русская и Киев, старейший и красивейший из городов, был брошен в омут безвыходных междоусобиц и обречен на разрушение, вызванное бесконечными спорами и раздорами князей между собой. Вокруг Киева кипела ожесточенная борьба между двумя княжескими линиями — Мономаховичами и Ольговичами, и каждый из князей стремился силой добыть себе Киев, не стесняясь при этом прибегать к помощи половцев. Постепенно терялось понятие об единой русской земле, о необходимости государственного единства, а княжеские крамолы лишь усиливали смуту в стране и окончательно подрывали и губили силу русскую. И вот появился князь, который понял причину государственных бедствий и захотел спасти от них ту область, в которой он правил. Это был внук Мономаха, Андрей Боголюбский, отличавшийся столько же храбростью, сколько и умом, расчетливый в своих намерениях и очень решительный в действиях. Видя, что нельзя установить порядок в Южной Руси, обреченной по своему географическому положению первой принимать на себя удары половцев, Андрей решил удалиться в Суздальскую землю, где он родился, провел свое детство и раннюю юность и где не было княжеских междоусобиц и постоянной угрозы внешнего вторжения. Сделавшись могущественным суздальским князем, Андрей под конец своей жизни уничтожил старшинство Киева, занял своими войсками и стал управлять единовластно почти всей Русью, он не раздавал городов и областей своим родичам, изгнал братьев в Грецию и удалил старых бояр, сеявших раздор между князьями.

Бояре возненавидели Боголюбского за то, что он окружил себя новыми людьми и принимал на службу пришельцев из разных стран и народов. Князья боялись и ненавидели Боголюбского за новые порядки, за то, что он обращался с ними не как с родственниками, а как с подчиненными, и требовал, чтобы они беспрекословно выполняли его приказания.

Недовольство вскоре перешло в открытое сопротивление. Андрей Боголюбский трагически погиб, смерть пресекла его деятельность. Гибель Боголюбского печально отразилась на судьбе его сына, Юрия. По понятиям того времени, сын наследовал честь или бесчестие отца, и от него всегда ждали продолжения отцовских дел.

Спустя два года, его место в Суздали занял брат Всеволод, ранее изгнанный Андреем в Грецию, который, в свою очередь, поспешил выгнать из своего княжества осиротевшего племянника. Ни один из северных городов не встал на защиту Юрия. Не нашел он поддержки и среди южных князей, обиженных Боголюбским и боявшихся выступить против северного самовластца, каким стал теперь Всеволод.

Юрию пришлось бежать из Новгорода, где он княжил, во Владимир, из Владимира — в Москву, из Москвы — в Чернигов, из Чернигова — в Киев, из Киева осталась одна только дорога в Тмутаракань, а оттуда к половцам. Тмутаракань — излюбленное место всех обиженных князей — изгоев; там было степное приволье, толпились остатки разноплеменных народов, из коих всегда можно было набрать себе храбрую дружину и с ней идти на Русь, мстить за свою обиду и силой добывать себе города и области. Юрий мог бы поступить так, как до него поступали все князья-изгои, начиная со знаменитого Олега Святославича, — вмешаться в междоусобную распрю Мономаховичей с Ольговичами, призвать к себе на помощь половцев, сжечь и ограбить русские города и области. Но Юрий вырос совсем в иных условиях и имел более высокие понятия об единой русской земле. Его детство и юность протекали в суровой, простой обстановке Суздальского княжества, под неослабным влиянием и руководством отца; там он получил первые впечатления, добрые навыки, по которым сложились у него потом взгляды на жизнь и понятия о воинской чести и доблести.

Юрий с юных лет участвовал в боевых походах; с многочисленной ратью ходил усмирять Киев; вместе с Игорем Северским осаждал Вышгород, где потерпел поражение; был закален в опасностях и ратных подвигах и никогда не выходил из послушания отцу. Он всецело разделял его стремления и был, подобно ему, носителем идеи северного единодержавия и объединения русских земель под единой властью. Когда Всеволод утвердился в Суздали, Юрий не стал ему противодействовать, не захотел поднимать усобицу на Севере и тихо, без борьбы, удалился из Владимира. По дороге он остановился у Святослава Черниговского, но не искал и не просил у него ни милости, ни защиты. Он знал, что Святослав заканчивал длительную и упорную борьбу за овладение Киевом и никогда не стал бы в такое горячее время помогать Юрию, ссориться и нарушать добрые отношения с самым сильным из князей — Суздальским Всеволодом.

Видя общее нерасположение, отчужденность и холодность, Юрий с небольшой дружиной покинул пределы Киевской Руси и отправился в Константинополь. Он прожил несколько лет в Греции, но после убийства Андроника вернулся и обосновался со своими дружинниками у союзника царей иверских — кипчаков. Кипчаки были расположены на берегу Понта (Черного моря), в живописной лесистой местности, где, казалось, самой природой были созданы все удобства для охоты. Юрий, живя среди кипчаков, перенимал у них все, что считал для себя полезным, но больше всего занимался охотой. Охота была для него в своем роде школой войны, и он упражнялся в ней, развивая силу и ловкость. Он ловил и вязал диких лошадей, охотился на тура, на лося, на медведя, подвергался беспрерывным опасностям и в этом находил утеху. Не меньше того предавался он и соколиной охоте, развлекаясь ею в своей одинокой и невеселой жизни. Он привез отличного белого сокола из Константинополя, подарок императора Андроника, и никогда с ним не расставался. Кипчакский хан всячески стремился разжечь в нем вражду против южных князей, обещая оказать ему помощь войском и снаряжением, но Юрий не поддавался на его уговоры, не желая наводить врагов на русскую землю и кровью мстить за свою обиду. Но спокойная жизнь Юрия скоро оборвалась. Когда до него донеслась весть о несчастном походе князя Игоря, с которым он когда-то, при жизни отца, стоял под Вышгородом, Юрий глубоко опечалился. При нем находился верный дружинник Роман, Юрий привык открывать ему свое горе и радости.

— Не след мне, русскому князю, оставаться у поганых, когда они жгут и грабят русскую землю и держат в плену нашего возлюбленного брата Игоря, — говорил Юрий Роману, как бы спрашивая у него совета. — Не пристойней ли нам удалиться отсюда, чтоб не слышать, как поганые хвалятся своею силой и проливают кровь русскую.

— Бог избавил тебя от греха навести поганых на русскую землю, но не избавил от другого несчастья, — ответил Роман, — подобно князю Игорю, мы сидим в плену у них, они полонили твою душу. Разве ты не привыкаешь к их обычаям и навыкам и не забываешь про то, чему был научен с детства? Не лучше ли было бы тебе поклониться великому князю Святославу и с ним удалиться, чтобы получить себе волость. Слышно, что с тех пор, как он стал княжить в столичном Киеве, он готов грудью вступиться за русскую землю и отстоять ее от врагов. Слышно, что он собирает князей на помощь Игорю Северскому, а князья ему не помогают.

Роман был горячим приверженцем старой Южной Руси. По его мнению, Юрия за то постигло наказание, что Андрей Боголюбский бросил древний город Киев, главу русских городов, и переселился на дальний Север.

— Святослав и сам не гнушался помощью половцев, — возразил Юрий, — а сколько он бился за место в Киеве — нам с тобой хорошо известно. Святослав, вместо того, чтобы со мной крест целовать, помог дяде Всеволоду выгнать меня и лишить княжения. Он не почтил память отца моего и заставил меня скитаться по чужим землям.

— У покойного князя Изяслава Мстиславича была поговорка: «Не идет место к голове, а голова к месту». Действительно, Святослав Всеволодович — единственная голова, которая идет к Киеву, — возразил Роман, — он правит мудро, и все его слушаются.

— А разве я шел когда-либо против Святослава? Обиды я не помню и зла на него не имею в сердце. Если бы Святослав прислал гонца ко мне и сказал: «Иди, поборись за русскую землю!» — в тот же час сели бы мы с тобой на коней и помчались на помощь князю Игорю. Но никто не хочет поклониться сыну Андрея Боголюбского и позвать его в бой против окаянного Кончака.

Так жаловался Юрий, не столько печалясь о своей судьбе, сколько о русской земле и о пленении Игоря Северского. Мысль о Руси и ее бедствиях никогда не покидала Юрия, и печальное зрелище княжеских усобиц всегда стояло перед его глазами. Он унаследовал от отца и деда стремление к государственной деятельности, предприимчивость и неутомимость, но ему не к чему было приложить свои силы. Он знал, что никто из русских князей не согласился бы уступить ему свою область. Всеволод никогда бы не пустил его в пределы Северной Руси, и он вынужден был оставаться весь свой век изгоем.

— Ты еще молод и вернешься в свою вотчину, — говорил ему Роман. — Только не ходи по стопам твоего отца, не будь крут с боярами, а смотри на Киев. Ласковый и мудрый Святослав Всеволодович высоко поднял стяг русской земли, вернул Киеву былую славу.

Юрий обрывал этот неприятный разговор.

После победы над Игорем половецкие ханы загордились, стали думать, куда им идти дальше — к Киеву или к Переяславлю, начался спор между ханами, они никак не могли поладить между собою.

Известие о бегстве Игоря сильно обрадовало Юрия, подняло упавший дух его.

— Бог спас нашего брата Игоря! — сказал он Роману. — Теперь ты должен думать о себе. Пошел слух, будто половцы собирают весь свой народ, хотят идти на русскую землю, перебить всех князей и полонить наши города. Если такая беда случится, то и нас здесь не оставят в покое. Не сохраним ни славы, ни жизни!

— Бежать теперь некуда! — возразил Роман. — Вверх к Киеву все дороги заняты половцами, по Дону, по Днепру переплыть нельзя, а в степях еще хуже. Поганые заполнили своими кибитками всю степь, ни пройти, ни проехать.

Юрий, однако, и после слов Романа не поколебался в своем намерении расстаться с кипчаками и стал думать, куда ему направиться со своей дружиной. От кипчакского хана он много слышал об Иверии, не раз встречался с иверийцами, хорошо объяснялся на их языке и был не прочь завязать более тесные сношения с единоверной страной, рассчитывая на гостеприимство иверских царей. Он хорошо был осведомлен о положении в Иверии, так как кипчаки хвалились той помощью, какую они оказали царю Георгию III при подавлении мятежа царевича Демны, и слышал много похвал уму и великодушию молодой царицы. От него не было скрыто также, что внутри самой страны происходила тайная борьба между царицей и могущественными княжескими родами, которые стремились усилить свою власть и помешать объединению Иверии. Юрия привлекла Иверия, крепкая и сильная страна, хотя и примыкавшая к Азии, но грозно высившаяся на восточных рубежах как оплот христианской цивилизации среди мусульманства. Сходство положения иверской царицы с положением северских князей, стремившихся к единовластию, еще более усиливало в нем желание познакомиться ближе с государственными порядками в Иверии, какие, по его мнению, рано или поздно должны были установиться на всей русской земле.

Роман, привыкший к Константинополю и с нескрываемым восхищением вспоминавший про греческие монастыри и храмы, особенно про храм св. Софии, уговаривал его отплыть к грекам, где византийские императоры обращались с ними ласково и предлагали Юрию занять Придунайскую область. Но Юрий отказался последовать его совету.

— Андроник убит, — сказал он, — убийца его воссел на троне и нам не следует обращаться к нему ни за советом, ни за помощью. Если не примут нас в Иверии, пределы которой велики, то поселимся около Трапезунда.

Юрий отправился на охоту, обдумывая по пути — уехать ли ему тайно от кипчакского хана или, напротив, с его помощью проникнуть ко двору иверской царицы и испросить у нее разрешения поселиться в Иверии. Но он не успел далеко отъехать от дома, как его нагнал Роман, который редко сопровождал князя на охоту, увлекаясь чтением и перепиской книг, и тревожно сообщил ему:

— Поспеши, князь, домой! Прибыли послы из Иверии, по всему видно, люди именитые, иверские воеводы, и сказали, что прибыли к нам по важному и секретному делу.

— Не ошибаешься ли ты, Роман? — усомнился Юрий, — зачем иверские воеводы поедут ко мне? Наверное, купцы направляются в Северную Русь и заехали к нам узнать, как идет там торговля?

Однако он не стал больше задерживаться и вместе с Романом быстро вернулся обратно. Подъезжая к дому, он заметил необычное оживление. Превосходные кони с серебряными коваными седлами, мулы с поклажей, иноземцы в богатых разноцветных одеяниях, слуги-невольники заполняли небольшой двор, где всегда было пусто и безлюдно, и оживленно разговаривали между собою. Юрий, привыкший за время своих странствований ко всякого рода приключениям, испытывал некоторую тревогу при виде необычных гостей. Он быстро соскочил с коня, передал его конюшему и пошел навстречу приезжим.

— Мы из Иверии, подданные царицы Тамары, — начал самый важный и представительный из них владетельный князь Варданидзе, — посланцы великого визиря Абуласана. Прими наши дары и милостиво выслушай наши слова.

Юрий учтиво пригласил их пройти в свои палаты, устроенные им по русскому образцу. Они были убраны просто и скромно, без всяких прикрас и нарядности: только на стенах висело несколько украшений из финифти и оружие, состоявшее из мечей, копий и кольчуг со щитами и шлемами. Кроме скамей и стола, мебели в комнате почти не было, и гости, видимо, привыкшие к более роскошному убранству дворцовых зданий в Иверии, переглядывались между собой, но ничем не выразили своего смущения. Юрий, не ожидавший от их посещения ничего приятного, через переводчика осведомился о цели их прибытия.

Джакели, один из царских военачальников, род которого участвовал во всех заговорах и восстаниях, направленных против династии Багратидов, заметил сухость в обращении Юрия и постарался расположить его льстивыми словами.

— У нас в Иверии, князь, высоко чтут память Вашего отца, слава о деяниях которого распространилась по всему свету. Вам, наверно, известно, что Ваш род связан родственными узами с царями Иверии. Знаменитый ваш князь Изяслав Мстиславич был женат на иверской царевне, которая приходится теткой нашей царице.

Упоминание о заслугах отца, о связи Мономаховичей с иверскими царями вызвало яркую краску на лице Юрия. Его настроение резко изменилось, холодность и подозрительность сменились приятным расположением духа, и он более приветливо и любезно отнесся к гостям, уже не боясь с их стороны какого-либо злого умысла и подвоха, он перестал стесняться, оставил переводчика и оживленно заговорил с приезжими на их родном языке, пригласив их остаться и принять участие в скромной трапезе.

Варданидзе и Джакели были обрадованы происшедшей переменой в князе и сделали знак приехавшему вместе с ними богатому купцу Занкану Зоробабелю, чтоб он распорядился принести дары, привезенные ими из Иверии. К удивлению Романа, вскоре их небольшие палаты заполнились ценными сосудами, шелковыми и шерстяными тканями и многими драгоценными изделиями. Кроме того, они подарили князю двух коней с коваными седлами и полным боевым снаряжением. Со своей стороны, Юрий одарил их мехами, соболями, черными куницами и многими другими подарками не столько от радушия, сколько из гордости, чтоб иноземцы не потеряли уважения к его отцу и не относились к нему, как к простому изгнаннику.

Но Юрий, соединявший вместе с предприимчивостью и отвагой большую наблюдательность, быстро заметил, что важные гости не были заинтересованы его подарками и ничуть не смущались скромностью и простотой его жилища. Напротив, они были даже довольны тем, что нашли русского князя в таком незавидном положении, и старались в своем обращении к нему показать ласковость и почтительность.

За обедом, состоявшим главным образом, из рыбы, дичи и многих напитков, гости развеселились. Юрий стал вспоминать о княжении своего отца в Суздали, о его деятельности и намерении собрать воедино русскую землю.

— Многие упрекали моего отца за строгость, но он знал, что, чтобы водворить в стране тишину и порядок, надо быть грозным с врагами. Князья признали его власть, и он располагал Киевом как своей волостью, — закончил он.

Слова Юрия не понравились ни Варданидзе, ни Джакели, однако они не проявили недовольства. Они сдержанно слушали его, и когда Юрий умолк, Варданидзе начал медленно и важно:

— Мы надеемся, князь, что Вы догадываетесь, зачем визирь нашей державной царицы отправил к Вам посольство? Мы просим Вас прибыть в нашу столицу, чтобы Вы ближе познакомились с нашей жизнью, представились нашей великой царице и получили благословение его святейшества патриарха Микеля.

Юрий сразу оторвался мыслью от Суздальской земли, от славных, хотя и горьких, воспоминаний об отце и с нескрываемым любопытством посмотрел на посланцев великого визиря, стремясь понять истинный смысл лестного, но загадочного для него предложения.

— Удивительно мне, о чем вы говорите, — после некоторого раздумья промолвил Юрий, — как я могу догадаться о намерениях вашего визиря, когда я ни с кем из ваших воевод не встречался и едва успел помыслить, что хорошо было бы мне поискать убежище в вашей стране, как вы сами приехали. Считаю за великую честь увидеть вашу прославленную царицу, о которой много наслышался от покойного императора Андроника, и получить благословение патриарха.

— Внуки покойного Андроника воспитываются у нас и пользуются большой милостью царицы, — начал Варданидзе, решив про себя затянуть беседу с князем и постепенно подготовить его к важному сообщению; но Джакели был иного мнения, находя, что надо внезапно поразить Юрия и скорее получить его согласие. Кроме того, он не хотел долго задерживаться у кипчаков, спешил вернуться в столицу и потому резко и прямо перешел к объяснению:

— На нашем Совете, князь, было положено избрать Вас царем Иверии и предложить Вам руку нашей царицы. Мы прибыли к Вам для того, чтобы известить Вас о своих намерениях и осведомить подробно о наших делах, о событиях последнего времени. Мы надеемся, что Вы благосклонно отнесетесь к решению нашего Совета и согласитесь принять трон Иверии!

Князь Юрий был удивлен странным и ни на что не похожим предложением трона и руки царицы иноземному, и притом трона не какой-нибудь маленькой и ничтожной области, а обширного царства с народом воинственным и храбрым, упорно боровшимся в течение многих веков за свою независимость.

Юрий вежливо выслушал Джакели, не прерывая и не задавая ему вопросов, и решил, что его слова либо неуместная, дерзкая шутка, вызванная неумеренным употреблением вина, либо какой-нибудь подвох, и ему нужно быть осторожным. Он хотел ответить резкостью, но смолчал, решив выждать и посмотреть, что Джакели будет говорить дальше. У него явилось подозрение, что иверские князья действовали самочинно и обратились к нему помимо воли царицы, что Совет их, наверно, преследовал какие-то нехорошие цели, и ему необходимо спокойно разобраться во всем этом странном деле.

— Простите, дорогие братья, — промолвил он после некоторого молчания. — Я должен признаться, что моему разуму непостижимо, как вы такие дела решаете без вашей царицы и посылаете гонцов, не осведомившись предварительно, будет ли на это ее согласие? Как я могу принять ваше предложение, когда мне неизвестно, что вас побудило обратиться ко мне? Хотелось бы мне также знать, чем я заслужил вашу милость и внимание?

Спокойные, произнесенные с большим достоинством слова Юрия показали его собеседникам, что перед ними не пустой и тщеславный человек, легко обольщавшийся всякими посулами и обещаниями, а человек, умный и серьезный, переживший тяжелые испытания и ничего не боявшийся в жизни.

Варданидзе и Джакели, привыкшие достигать своих целей самыми разнообразными способами, не Смутились недоверием князя и, обменявшись взглядами, решили действовать с осторожностью. Варданидзе коротко рассказал ему о всех событиях, происходивших в Иверии за последние годы, особенно остановившись на периоде воцарения Тамары, восстания Демны и предполагаемом убийстве его царевичем Сосланом. Он не скрыл от Юрия той борьбы, которая происходила при дворе между Сосланом и родовитыми княжескими фамилиями, о любви царевича к Тамаре, его влиянии на нее, а также о непреклонном намерении князей удалить его из Иверии и водворить мир и порядок в стране.

Остерегаясь принять необдуманное решение, Юрий рассудил про себя не обижать посланцев иверского визиря резким отказом и в то же время не связывать себя преждевременным согласием.

— Не в укор вам будь сказано, именитые братья, — после продолжительного молчания промолвил он, — думается мне, что затеянное вами предприятие — пустое дело и само собой распадется. Ибо неслыханно и невиданно, чтобы народ пустил к себе царем чужого князя, когда у вас имеется царевич вашего же рода и племени, нареченный жених царицы, коему больше надлежит царствовать в вашей стране, чем пришлому князю, нрава и языка которого вы не знаете.

— Мы искали князя-единоверца, принадлежащего к сильному государству, а Ваш отец владел 300 княжествами и подобного ему на русской земле не было, — живо возразил Джакели, — нам известна также Ваша воинская доблесть и разумность, а что касается языка, то мы сами слышим, как Вы свободно изъясняетесь на нашем наречии. К тому прибавлю, что нам жить в нашей стране, а Вы будете жить и управлять нами.

Самолюбие Юрия было сильно уязвлено оскорблением, нанесенным ему дядей Всеволодом. Мысль, что он может вновь занять высокое положение и править могущественной страной, сразу вытеснила все остальные соображения и заставила иначе отнестись к переговорам с иверскими князьями и быть более обходительным и сговорчивым.

— Не мне, дорогие братья, судить и рядить о ваших делах, — уже другим голосом произнес Юрий. — Но не утаю от вас своих сомнений, чтобы вы впоследствии не укоряли меня в тщеславии и легкомыслии. Судя по вашему описанию, царевич Сослан по силе превосходит всех ратоборцев, никто не может противостоять его храбрости. Как можно допустить, чтобы этот непобедимый богатырь, пока он жив и держит меч в своих руках, уступил кому-либо свои права на престол и покорно ушел из Иверии, имея притом крепкую опору в самой же царице? Не пристало мне, как рыцарю и русскому князю, силой вторгаться в чужую землю, вступать в поединок с вашим царевичем и завоевывать себе трон оружием.

Юрий замолчал, представив, по его мнению, самые веские и неопровержимые доводы против своего избрания, втайне, однако, надеясь, что высокомерные воеводы опровергнут его возражения и принудят дать свое согласие. Варданидзе, не допускавший мысли об отказе Юрия, встретив с его стороны сопротивление, только сильно распалился гневом против Сослана. Он стал горячо доказывать князю, что они никогда не допустят брака царицы с ненавистным им царевичем и, если Юрий откажется от их предложения, то они выдадут царицу замуж за византийского царевича или сына покойного иконийского султана.

Джакели выразился еще сильнее и решительнее:

— Князь, мы не скроем от Вас, что царица наша была столь милостива к нам и щедра и осыпала нас столькими благодеяниями, что мы не имели причины раскаиваться в ее воцарении и быть чем-либо недовольными. Своим великодушием она приобрела себе многих почитателей и была послушна церкви, пока не явился этот отступник, цареубийца, грозящий истребить своих врагов и жестоко расправиться с нами. Мира и порядка не будет в стране, если мы не вырвем разящий меч из рук его и не принудим навсегда покинуть Иверию.

Князь Юрий, выслушав Джакели, вновь сделался задумчивым. Он слишком хорошо помнил усобицы родного края и не хотел вызвать ненависть к себе не только обиженного царевича Сослана, но и самой царицы. Помимо того, Юрий понял, что иверские князья искали себе послушного и угодливого царя, который выполнял бы их приказания, и невольно мысленно возмущался их притязаниями. Он долго молчал, сделавшись безучастным к разговору, наконец, с достоинством произнес:

— Мне пришлось пережить немало горя, удалившись с русской земли, и не в моих правилах, дорогие братья, не подумавши, давать ответ по столь важному делу. Дайте мне срок и время, чтобы я мог со всей серьезностью обсудить ваше предложение. Признаюсь вам, что даже не осмеливаюсь думать о вашей державной царице, но если она по своей воле решится расстаться с царевичем Сосланом, то я никогда не откажусь от чести стать царем вашего славного и могущественного царства.

На этом беседа их закончилась. Варданидзе и Джакели поняли, что князь Юрий не желает царствовать силою, а представляет им самим добиться изгнания соперника. Про себя Джакели решил, что князь Юрий — упорный и своенравный человек, не особенно приятный в обхождении. Однако, находясь под угрозой воцарения Сослана, он был вынужден примириться с ним, полагая, что заставят его как пришлого князя править страной по их указаниям.

Варданидзе ответил, что торопить князя они не будут, а просят его пожаловать к ним в гости в столицу, где ему будет оказан почетный прием как сыну великого русского князя Андрея Боголюбского.

На его любезное приглашение Юрий тотчас же ответил согласием, так как давно стремился посетить Иверию и получить доступ ко двору Тамары. Условившись о времени прибытия князя в столицу, Варданидзе и Джакели с ним простились. Они отправились к кипчакскому хану, чтоб расположить его в свою пользу и отговорить от вмешательства во внутренние дела Иверии и оказания помощи Сослану.

Вернувшись к себе, князь Юрий рассказал Роману о своей беседе с князьями, надеясь, как всегда, получить от него умный совет. Роман, которого отнюдь нельзя было смутить ни светлыми, ни мрачными рассказами, выслушал князя с большим вниманием и укоризненно покачал головой.

— Правильно сказано, — начал он, — что злому скорее удается злое, чем доброму доброе. Давно ли мы с тобой лили слезы по русской земле и ругали князя Всеволода за все его происки. А теперь ради какой славы вздумалось тебе в чужую усобицу лезть, крамолу ковать и поливать слезами и кровью незнакомую тебе землю? Говорили мне люди, когда ты там сидел с ними, что эти князья — великие смутьяны. А один из слуг поведал мне, что они пуще всего боятся теперешнего жениха царицы и возвели на него всякую небыль, лишь бы разлучить с царицей. Не лучше ли тебе, князь, вступиться за обиженного, чем становиться в один ряд с обидчиками? А мы — твоя верная дружина — скажем тебе, как говорят новгородцы: «Куда, князь, ты взглянешь очами, туда обратимся мы своими мечами».

— Умное ты слово сказал! Пора моей храброй дружине стать в стремена и отправиться в путь-дорогу! Отец мой всегда порывался на великие дела, пора и нам с тобой следовать его примеру!

 

ГЛАВА VI

Через несколько дней после встречи Арчила с незнакомым всадником его вызвали к царице. Не ожидая для себя ничего хорошего, он отправился во дворец со страхом.

Тамара, обычно ласковая и приветливая к простым людям, встретила Арчила сурово, испытывающе.

От ее взгляда Арчил окончательно оробел и низко поклонился, как бы прося сжалиться над ним и не карать его своей немилостью.

— Тебя вызвала, чтобы узнать, правду ли говорят, что визирь сделал тебе большой заказ на оружие и ты принял его? — Тамара говорила с ним повелительно, и Арчил понял, что она сильно разгневана.

— Истинная правда! — прошептал он и повалился перед ней на колени. — Милостивая царица, как я мог отказаться? Но я только взял малую часть, а большой заказ он передал в главную мастерскую. Там по его приказу работают день и ночь.

— Не открыл ли ты визирю, что готовишь оружие и для царевича? — тем же строгим голосом продолжала Тамара, и видно было, что она сдерживает свое недовольство и хочет во что бы то ни стало узнать от него правду, проверить, не обманывает ли ее оружейник.

— Ничего я не говорил ему, милостивая наша благодетельница. Ничего он не знает и не спрашивал меня ни о чем. Требовал только, чтобы я срочно приготовил оружие.

— Все ли ты говоришь, что знаешь? Говори без утайки, что было, — еще строже сказала Тамара.

— Как я могу что-либо утаить от Вас, милостивая царица? Да покарает меня господь! Бог видит, что я служу Вам верой и правдой и в мыслях не имел никогда ничего дурного, — и тут же Арчил вдруг почему-то вспомнил про свою встречу с грозным рыцарем, его перевернуло от страха: неужели и царица узнала об этом?

Тамара заметила, как Арчил вздрогнул, и нетерпеливо произнесла:

— Говори и не скрывай, что на душе у тебя?

«Может быть это важно для нее», — подумал Арчил и решил рассказать ей про встречу со всадником.

— Был я ночью в мастерской, где готовят оружие для визиря, а на обратном пути вот что со мной приключилось, — начал Арчил и подробно рассказал, как он встретил неизвестного всадника, как тот схватил его и повез с собою и как вначале спрашивал про «первого человека в государстве», а затем пристал к нему, чтоб он узнал, где находится царевич Сослан, и обещал хорошо вознаградить за это.

— Уверил я его, милостивая царица, — заключил Арчил, — что знать ничего не знаю о царевиче и не в моих силах найти его…

Оружейник даже испугался и замер, когда увидел, как от его слов о царевиче изменилась царица и долго испытывающим взглядом смотрела на него.

— Каков был из себя этот всадник? — вдруг резко спросила Тамара.

— О, державная царица! Не утаю от Вас ничего, — воскликнул испуганный Арчил. — Поведаю Вам все, что было. Возле Сионского собора он скинул меня и сразу отвернулся, что я не видел его. Но я все-таки успел разглядеть, что на лице у него был глубокий шрам и глаз стянут к щеке. Страшный человек! Уезжая, он крикнул: «Пусть трепещут властелины! Придет их смертный час!»

Сообщение Арчила глубоко поразило Тамару, так как оно оказалось гораздо более серьезным и опасным.

Еще накануне Астар осведомила царицу, что какой-то неизвестный всадник чуть не увез в горы оружейника Арчила. Удивление Тамары еще более возросло, когда Астар в заключение сказала: «Всадник был страшный на вид. Неизвестно, откуда взялся разбойник!» Тамара хорошо помнила, что еще при покойном отце Георгие III в Иверии появились эмиссары с Ливанских гор от грозной секты исмаэлитов для сношения с владетельными князьями. Среди них, она знала, находился один рыцарь, сильно изуродованный шрамом, воспоминание о котором осталось у нее в памяти. Появление этого рыцаря в столице не предвещало ничего доброго, и потому она распорядилась немедленно вызвать к себе оружейника, чтобы подробно расспросить его и проверить, действительно ли этот всадник был со шрамом и о чем он с ним говорил.

Выслушав Арчила, Тамара поняла, что Давиду угрожает опасность. «Эмиссары исмаэлитов не разъезжают понапрасну. Надо думать, что они готовят тайное преступление». Эта мысль сильно взволновала Тамару. Она обернулась, и ее взгляд остановился на Арчиле, который беспокойно сидел и дожидался своей участи. Вспомнив, что Арчил выполнял заказы владетельных князей, и опасаясь, что он может нечаянно проговориться и своей неосторожностью наделает много бед, Тамара решила предостеречь его. Она намеренно холодным и властным тоном спросила его:

— Кому ты говорил о своей встрече со всадником?

— Говорил Мелхиседеку, милостивая царица, — признался Арчил, — кроме Мелхиседека никому ничего не говорил.

— Ты видишь сколько врагов кругом. Если до меня дошло известие о твоей встрече со всадником, то и другие могут узнать об этом и причинить нам горе. Впредь будь настороже и следи за языком, помня, что от него исходит всякое зло.

— Буду молчать, милостивая царица. Не гневайтесь на меня, убогого, неразумного. У меня глаза ослепли от огня, еле вижу, работаю день и ночь, может что и сделал по неразумию, простите окаянного!

— Иди с миром, — уже мягче сказала Тамара, но посмотрела на него строго, показывая, что она еще не простила и он должен непрестанно помнить о ее предостережении и всячески стараться послушанием заслужить утраченное царское доверие.

Оставшись одна, Тамара с привычной рассудительностью начала обдумывать надвинувшуюся грозу не только для царевича, но и для ее собственной судьбы. Она больше всего дорожила своим царским достоинством и всегда приносила мелкие личные соображения в жертву большим государственным начинаниям, какие могли возвеличить и укрепить ее власть в стране. Но ей не на кого было опереться. К сожалению, у Тамары не было иных советников, кроме Русудан, которая узко понимала государственные вопросы, а относительно Давида Сослана горела только одним желанием скорей от него освободиться. Рыцарь со шрамом заполнил теперь все мысли Тамары, как бы являясь предвестником тех бедствий, какие могли постичь Иверию, если она своевременно не оградит себя и страну от всевозможных грозных потрясений. Она была прекрасно ознакомлена с положением в Византии, знала, что Палестина охвачена пожаром нескончаемых войн и, к довершению всего, там свирепствовала фанатичная секта исмаэлитов, распространившая свое влияние далеко за пределами Дамаска и Египта.

Загадочная фраза рыцаря «Пусть трепещут властелины!» как раз и напоминала ей, что в Иверии были тайные сторонники этой секты, не брезговавшие никакими средствами борьбы против царской власти. «Наши враги не дремлют, — решила Тамара, — они могут обратиться за помощью к этим людям, недаром таинственный всадник искал свидания с Абуласаном».

День клонился к вечеру, и после томительного зноя наступила, наконец, желанная прохлада. Особенно страдали от жары ремесленники, прикованные к душным мастерским с утра до вечера. Башмачник Вальден успел уже навестить Арчила и полюбоваться на его клинки. Спрос на оружие возрастал непрерывно, и к тому же воинственные рыцари, побывав в Сирии и Аравии, стремились перещеголять друг друга богатой отделкой своих боевых доспехов.

Вальден знал, что у Арчила свой особый секрет изготовления булатных клинков, нисколько не уступавших по блеску и крепости дамасским, поэтому всегда с интересом следил за его работой. Помимо этого, Арчил славился красивой и прочной выделкой оружия, филигранными украшениями, бывшими тогда в большой моде на всем Востоке, и его изделия украшали дома многих знатных иверцев и служили крепкой защитой рыцарям в боевых походах и битвах с персами и арабами.

Вальден от природы любознательный и переимчивый, не прочь был поучиться у Арчила его ремеслу, так как спрос на оружие никогда не прекращался. Но он заметил, что Арчил последнее время занимался необычным делом: вместо клинков ковал кольца для кольчуг, не разгибая спины, сидел в мастерской, не отлучался ни на минуту, сделался неразговорчивым, невеселым, ссылался на работу и все о чем-то думал. В этот день, зайдя к нему под вечер, Вальден решил вызвать его на разговор и допытаться, расспросить о такой перемене в нем.

— Больно хороша кольчуга! — начал Вальден, рассматривая ее со всех сторон. — Такой я еще нигде не видел!

Арчил любил свои изделия, и похвала Вальдена была ему приятна. Он прилагал большие усилия, чтобы сделать кольчугу крепче и неуязвимей для ударов и в то же время как можно тоньше и легче, чтобы она была гибкая, прилегала к телу и не давила своей тяжестью. Для красоты же он прибавлял серебряные и золоченые кольца, а остальные перевивал серебром, отчего кольчуга отливала матовым блеском и издали казалась скорей нарядным одеянием, чем воинским доспехом.

— Для кого ты ее делаешь? Скажи! — настойчиво пристал к нему Вальден. — Зачем скрываешь? Такая кольчуга под стать самому царю или знаменитому витязю.

Арчил молчал.

Молчание Арчила удивило Вальдена, и он перевел разговор на другое.

— Был я сегодня на базаре. Много слышал жалоб от крестьян. Не жизнь, а слезы! Земли столько, сколько блоха напрыгает, одни горы да ущелья, а князья задушили поборами. Каждый волосок на голове считают, каждый листок винограда исчисляют. Давай им жита, лошадей, овец, птиц, рыбы всякой, вина, налоги и подати, а жаловаться некому. На князей суда нет.

— Зато нам, ремесленникам, жить легче стало, — отозвался Арчил.

— Царица все делает напротив. Князья жмут, а она льготы дает. Простых людей вперед продвигает. Оттого князей ненавидят, а за нее богу молятся. Слыхал, что в Константинополе делается?

— Не слыхал. Некогда мне слухами заниматься.

— Некогда! — Усмехнулся Вальден. — Там бунты за бунтами. Цари сменяются чуть ли не каждый день. Перерезались все. Как бы и до нас не дошло.

— До нас далеко. У каждого народа своя жизнь.

— Говорят, будто царицу замуж выдают за русского князя. Новый царь будет.

Арчил оторвался от работы и посмотрел на Вальдена.

— Зря много болтаешь.

— А ты слыхал?

— Мало ли что слыхал, всего не переслушаешь, — уклонился Арчил от прямого ответа.

— Говорят, с гор спустился какой-то необыкновенный всадник: не то князь, не то рыцарь. Полагают, что прибыл к нам по большому делу.

— Всадник? — повторил Арчил и сразу вспомнил про свою ночную встречу, про рыцаря со шрамом, хотел расспросить Вальдена, но вдруг увидел, что к мастерской подъехал на муле человек в темном полукафтане, похожий на монаха.

— К тебе гость приехал. Наверно, из монастыря, — сказал Вальден, простился и вышел.

Между тем прибывший быстро соскочил с мула, привязал его к дереву и уверенно направился к мастерской. Было видно, что он хорошо знаком с местностью, знает все привычки и образ жизни Арчила.

Когда гость появился у входа, Арчил узнал в нем своего старого друга, мастера Бека, который жил в Опизском монастыре и получил широкую известность своей чеканной работой золотых и серебряных риз для окладов на иконы и церковные книги. Арчил изредка навещал его, особенно когда нужно было отдать ему для украшения рукоятки сабель и мечей именитейших вельмож Иверии, но в последнее время они оба были обременены работой и давно не виделись. Неожиданное появление друга тем более удивило Арчила, что Бека редко покидал Опизы, выполняя бесчисленные заказы для церквей и монастырей. Он настолько прославился своей чеканкой, что все почитали за особую честь оковать икону и Евангелие рукой мастера Бека. Наиболее знаменитые оклады того времени имели короткую, но очень памятную для всех надпись: «Окован рукою Бека из Опизы».

Друзья крепко обнялись и поцеловались, и хотя Арчил был очень озабочен своей работой, он на время отложил кольца в сторону и принялся расспрашивать Бека о причине его внезапного появления в столице.

— Прибыл я сюда, брат, не по своему желанию, — объяснил, наконец, Бека, найдя подходящее место в глубине мастерской, где его не могли видеть любопытные горожане, интересующиеся каждым лицом, прибывшим в столицу, — а по повелению епископа Анчийского, которому наша великая царица поручила вызвать меня в столицу для свидания с нею.

Услышав эти слова, Арчил от удивления и испуга невольно положил на себя крестное знамение.

— Что ты говоришь, Бека? — воскликнул он. — Как же ты не узнал, для чего вызвала тебя царица? У меня даже работа из рук валится после такого известия. Боюсь, не случилось ли чего плохого. Царица понапрасну никого не вызывает.

— Возносил я к небу усердные молитвы, чтобы уразуметь мне, ради чего я понадобился нашей царице, — ответил Бека в раздумье, — но полагаю, что для какого-либо срочного и важного заказа. Давно я не был в столице и не знаю, что у вас делается.

— Много всяких перемен у нас, какие тебе и во сне не снились. Мира и покоя не стало на нашей земле.

— Не так мирно течет жизнь и у нас, — признался Бека с грустью, — хотя мы и удалены от мира. Покажи мне свое изделие.

— Ты, брат, не видел еще многих клинков, а про себя, наверно, думаешь: пустая работа, — говорил Арчил, радуясь случаю показать такому мастеру, как Бека, свою работу, — а они сберегут жизнь любому воину, кому надо сражаться с недругом. Могу тебе сказать, не хвалясь, что по узору везде узнаешь мои клинки. На них узор крупный, сетчатый, белый, а грунт черный, а на черном рисунок всегда виднее. Я тебе покажу для сравнения чужие изделия. Вон они валяются, — указал Арчил, — ты на них не найдешь рисунка, на цвет бурые. А мои отливают золотом, либо красным цветом. Ты послушай только, как они звенят! — Арчил с гордостью ударил один клинок о другой — раздался ровный, протяжный и чистый звон, — такого звона ты нигде не услышишь. И в самом Дамаске не будет лучше.

Бека задумчиво смотрел на узорчатую сталь, мягко отливавшую золотистым блеском, на замысловатый узор, отчетливо выделявшийся на черном фоне, и думал, что работа Арчила куда труднее, чем его искусство выбивать рисунки и фигуры на золоте или серебре. Затем они вместе направились к горе, где у крепостной стены находился домик Арчила.

Проходя по улицам, Бека заметил, что город изменился, в нем появилось много новых строений, предназначенных не для жилья, а для каких-либо иных целей.

Арчил, указывая на них, с горячностью объяснил:

— Посмотри, брат, вот где наша сила! Куда ты ни глянешь, теперь всюду увидишь мастерские. За всем, что нужно для жизни, обращаются к нам. В одном месте выделывается оружие, конская сбруя, в другом — домашняя утварь, там дальше идут мастерские для тканья сукон разных сортов, шелковых материй, позументов, ковров. Вот ближе сюда сидят мастера по эмали, таких изделий не найдешь и в самом Константинополе. А по мастерству плетения ни одна страна на свете не сравнится с нами!

Бека внимательно слушал его, не прерывая и с любопытством осматривая мастерские по эмали, особенно близкие его сердцу.

Когда они вышли за город, Арчил переменил разговор и начал рассказывать про все новшества, вводимые царицей в Иверии. Она всячески помогала земледельцам, стремясь облегчить их положение, поощряла торговлю с иноземными странами и, главное, старалась объединить и усилить ремесленников, в руках которых сосредотачивалась вся промышленная жизнь городов. Но царедворцы и князья усмотрели в действиях царицы угрозу своим кровным интересам и ни за что не хотели допускать к государственному управлению никого из простых лиц, кто мог бы выдвинуться и потом верно служить царице.

— И вот, Бека, что я скажу тебе, — говорил Арчил не умолкая, торопясь передать новости своему другу, — сегодня наш башмачник Вальден рассказал мне, будто царедворцы хотят насильно заставить царицу выйти замуж за русского князя, а ее жениха, царевича Сослана, хотят убить.

Арчил смолк, обернулся и, не видя кругом никого, тихо рассказал о своей встрече с грозным всадником, о том, как его вызвала царица и сколько он пережил страха.

— Вот какие дела у нас творятся, Бека, и какую власть забрали князья, трудно даже передать, что делается с бедным людом! — закончил Арчил.

Бека был настолько ошеломлен его сообщением, что долго не мог прийти в себя и ничего не ответил Арчилу. Ему всегда жизнь в столице представлялась необычайной и привлекательной, а теперь вдруг оказалось, что жизнь в Опизе, где он чеканил украшения для церквей, была гораздо спокойней и радостней.

Незаметно они подошли к жилищу Арчила. Бека привязал своего мула, накормил, напоил его, а потом они вошли в дом, сели за стол, чтобы закусить и несколько подкрепить свои силы.

После обильной еды и красного вина, выпитого ими обоими в достаточном количестве, полилась еще более задушевная и теплая беседа. Арчил признался, что делал кольчугу для царевича Сослана, для него же он готовил и остальные боевые доспехи, с которыми царица, видно, хотела отправить его куда-нибудь, в дальние страны.

— Никому не говорил, а тебе скажу, Бека, — признался Арчил. — Не так давно какой-то Куртлу-Аслан попытался поставить шатер на Исанийском поле и стал чинить суд и расправу над населением, а когда царица хотела взять его, то он поднял против нее восстание. Царица едва усмирила его, а князья после того еще собрали силу и принялись опять теснить нас. Может случиться, приведут неверных и тогда начнется смута.

Они улеглись спать поздно. Бека, взволнованный всеми услышанными новостями и предстоящей встречей с царицей, не мог уснуть до утра и, рано поднявшись, начал собираться во дворец.

Бека не мог вспомнить впоследствии, как дошел до дворца и о чем думал дорогой. Одна мысль была у него на уме, что нет мира в стране и кругом измена и предательство. С этой мыслью он вошел в приемную залу, где уже собрались и гордо восседали придворные вельможи, ожидая приема у царицы. Бека скромно сел возле дверей. Перед ним проходила вся иверская знать — министры, эриставы, военачальники, сановники. Среди них выделялся один старый важный монах, сидевший поодаль с несколькими светскими лицами и терпеливо ожидавший, когда его позовут к царице. Из разговоров присутствующих Бека понял, что важный монах был игумен Иверского крестного монастыря в Иерусалиме, приехавший в столицу по какому-то важному делу. Бека не успел подойти к нему и попросить благословения, как его назвали по имени и пригласили к царице. Бека с волнением вошел в залу, где сидела царица, и повергся к ее стопам. Тамара попросила его встать и любезно осведомилась, он ли тот самый мастер Бека, о работах которого пошла слава по всей Иверии. Затем она поблагодарила его за быстрое и точное исполнение ее повеления о прибытии в столицу.

— Для Вашего верного раба, о милостивая и боголюбивая царица, нет большей радости, как выполнять Ваши приказания, — с почтительностью ответил Бека. Он с удивлением, смешанным со страхом, смотрел на царицу, которая казалась очень простой и ласковой, а между тем во всем ее облике была видна такая величавость и строгость, что Бека невольно испытывал страх перед нею.

Она попросила Бека рассказать о своих последних работах, в точности ли он следует византийским образцам или вносит изменения в свою чеканку. Затем сказала, что она, посоветовавшись с Иоаном, епископом Анчийским, решила сделать ему два заказа: оковать древнюю икону Спаса из Анчисхати и Цхароставское четвероевангелие, недавно переведенное на иверский язык, украсить их драгоценными каменьями.

— Прошу тебя поспешно, но со всей тщательностью заняться этим делом, — прибавила царица, — так как мной дан священный обет и я желаю, чтобы он был выполнен твоею рукою. Не жалей ни труда, ни золота, ни дорогих каменьев, дабы сохранились эти святыни на многие века в память о нашем царствовании!

Бека едва нашел слова, чтобы поблагодарить царицу за проявленное к нему доверие, и поклялся, что приложит все силы к тому, чтобы своим искусством прославить Иверию и царицу. Сидя почти рядом с Тамарой, Бека обстоятельно рассказал ей, как он думает делать работу, в чем намерен следовать греческим образцам, в каких деталях сделает необходимые изменения.

— Не гневайтесь, милостивая царица, если что предложу от себя сделать по нашему, иверскому образцу, — говорил он, — думаю, что выйдет куда лучше, ризу и поля иконы чеканить по золоту и покрыть рисунками праздников. Для евангелия, по моему смиренному разумению, оклад надо сделать тоже серебряный, золоченый, чеканный с разводами — по греческому образцу, а по кайме посадить аметисты, бирюзу и сапфиры, либо другие камни, какие Вашему величеству приглядней покажутся.

— Требуй все, что понадобится, — сказала царица, выслушав его объяснения. — Чего не хватит — закажи в константинопольских мастерских. Помни, что эта священная икона будет покровом и хранителем моего царства, нашей победой и прославлением.

— О, державная царица! — воскликнул Бека в радости, что удостоился милости выполнить такую важную и славную работу. — Все сделаю по Вашему повелению. Икону вставлю в золотое поле и усыплю жемчугами, рубинами, изумрудами и топазами. Пусть блеском своим они прославляют наше великое отечество.

Царица милостиво отпустила Бека, дала ему грамоту на получение драгоценных камней из казны и простилась с ним.

Когда Бека вышел из дворца, его остановил человек в одежде поселянина и тихо сказал:

— Ты был у царицы. Научи, как мне попасть к ней?

Бека смутился. Он видел, что перед ним стоял бедный человек, очевидно, обиженный и искавший справедливости у царицы. Но Бека не имел права выслушивать жалобы на государевом дворе, где проходили на прием именитые вельможи, иноземные послы, и не знал, что ответить и как помочь поселянину.

— Какое у тебя дело к царице? — прервал, наконец, тягостное молчание Бека, отойдя с ним в сторону. В это время подошел секретарь Тамары, поэт Шавтели, который спешил на прием, и стал прислушиваться к их разговору.

— Несколько времени тому назад, — начал поселянин свой рассказ, — по приказу нашего владельца сожгли деревню, где я жил, мы все разбежались в разные стороны. В горах я встретил царского оруженосца, и он, будучи свидетелем моего горя, устроил меня на работу в Хахульский монастырь, а мальчонку моего поставили там стеречь стадо, и мы были сыты. На мою беду наш князь заехал на богомолье в монастырь, увидел меня, узнал, что я там на послушании, рассвирепел хуже зверя, как я смел устроиться на работу без его ведома, мальчонку схватили, уволокли, куда — не знаю, а я успел убежать и скрылся в горах. Князь так и сказал в монастыре, что если найдет меня, то убьет, чтобы другим не было повадно бегать от хозяев. Добрые люди, скажите, что мне теперь делать? Куда деваться? И мальчонку потерял — жалко, и жизнь загублена, и что делать — не знаю! Он жаловался, и слезы текли по его лицу; Бека готов был все для него сделать, лишь бы утешить бедного человека.

— У меня есть место для тебя, — сказал Бека, — в нашем Опизском монастыре я тебя устрою. Но для этого надо испросить разрешение у царицы, иначе, если князь тебя найдет, будет плохо и тебе, и нам. Как тебя звать?

— Вартан. Спасите меня, добрые люди! — взмолился он, обращаясь к Шавтели. — Попросите за меня царицу! Пусть смилуется надо мной и даст жизнь мне и сыну.

Он плакал, а вместе с ним плакал и Бека, но вдруг Вартан оглянулся, весь сжался, в диком ужасе прошептал: — Он! Спасите! — и скрылся.

Шавтели взглянул: на коне, украшенном богатой сбруей, подъехал знатный феодал эристав Карталинии — Рати Сурамели, коротко осведомился, есть ли на приеме Абуласан, и, узнав, что его нет и не будет, быстро отъехал. Шавтели обрадовался, что Сурамели не заметил Вартана, иначе он бросился бы за ним в погоню. Бека стоял ни жив, ни мертв от страха, и Шавтели, который хорошо знал знаменитого мастера по чекану, тихо сказал ему:

— Будь спокоен! Я доложу обо всем царице. Если можно спасти — спасем его. Найди несчастного и помоги!

— Все сделаю! — сказал Бека и потрясенный пошел к Арчилу, чтобы вместе с ним искать беглеца.

Шавтели понимал, что царица была бессильна перед феодалами, которые сидели в своих поместьях, как цари, и никому не позволяли вмешиваться в их отношения с крестьянами. Поэтому он решил действовать с крайней осмотрительностью, чтоб никому не причинить вреда и добиться смягчения участи несчастного. Он был известен как поэт-одописец. Он слагал хвалебные песни в честь Тамары, веря, что Тамара призвана стать оплотом христианства на Востоке, спасительницей Иверии от исконных врагов — сельджуков и персов. Шавтели звал, какими испытаниями и жертвами наполнена была жизнь царицы и сколько у нее было вероломных друзей, покрывавших свое предательство личной мнимой покорности и преданности, а в действительности стремившихся ограничить ее власть и ослабить единство страны. Шавтели был горячим приверженцем Тамары и с искренним воодушевлением восхвалял ее царствование.

Высокий и худой, с проникновенным выражением лица, Шавтели был всегда задумчив и серьезен, никогда не смеялся, был поклонником высоких идей любви, красоты, верности и чести.

Он вошел тихо и застенчиво, по этикету преклонил колено перед царицей и, получив разрешение, сел напротив нее в златокованное кресло.

— О, солнцеподобная, мудрая царица! — начал он возвышенно. — Хотя враги Ваши не дремлют и замышляют коварное, но царствование Ваше освещается лучами нетленной славы и Вам нечего опасаться своих противников. Цветы поэзии наполнили своим благоуханием все долины и увенчали все вершины. Мы свидетели Ваших страданий, о мудрая и терпеливая, как Иов, царица! Уста наши никогда не умолкнут слагать Вам песни, а в песнях, как известно, сила непобедимая!

После такого патетического вступления Шавтели немного помолчал, а Тамара, с улыбкой посмотрела на него и с живостью спросила:

— Скажи мне, благочестивейший из людей, где находится наш чудный певец? Зачем он покинул нас и больше не веселит моего сердца своими дивными стихами? Что случилось с ним? Какие думы и печали отягощают его душу?

— О, прекрасная царица! Он удалился от суеты мира и, подобно отшельнику, проводит жизнь свою в тишине и уединении; стремясь создать песнь великую, превышающую человеческий ум и могущую покорить самых непримиримых и всесильных противников. Объятый желанием достойно воспеть свою повелительницу, он избрал себе на помощь двух спутников — молчание и терпение. При прощании он сказал мне: «Мысль, искусство и чувство — вот три светила, освещающие мне путь к прославлению моей богини».

Шавтели смолк, не решаясь даже взглянуть на царицу. Он боялся, что принесенная им весть об отъезде любимого и знаменитого поэта Руставели сильно огорчит царицу, особенно в такое время, когда он один мог облегчить ее скорбь. Но Тамара, вероятно, думала иначе, так как на лице ее не появилось и тени недовольства, а в глазах отразилось живое сочувствие к тому, кто ради любви к искусству сменил пышную и праздную жизнь при дворе на тихое уединение.

— Зачем мне скрывать от тебя, — наконец, промолвила она, — что новые беды прибавились к нашим бедам и врагов у нас стало больше, чем шипов на розе, но не всем надлежит нести брань с вероломными. Поэт не должен попусту расточать свой труд и время. Высшая доблесть в том, чтоб претерпеть временные страдания и лишения и создать вечное и прекрасное. Я радуюсь, что он пренебрег утехами жизни и вступил на путь, где может стяжать себе славу и бессмертие.

После этого Тамара переменила тему беседы, интересовалась, как распространялось в стране просвещение, какие переведены книги с греческого и персидского языков, сколько юношей отправлено в Афины для завершения образования.

Шавтели обрадовал ее сообщением, что в стране появилось большое число любителей просвещения, ораторов, переводчиков, богословов, философов, историков, рисовальщиков, миниатюристов и поэтов.

Были переведены творения Платона, Аристотеля, Сократа и множество других сочинений духовного, философского и литературного содержания.

— Немыслимо обнять умом всего содеянного Вами, о могущественная и просвещенная царица! Невозможно поведать, сколько милостей изливается на Ваших подданных, благославляющих судьбу за то, что им довелось жить в столь счастливое время!

Тамара с грустной недоверчивостью выслушала горячие излияния Шавтели о счастье ее подданных, так мало они совпадали с ее собственным представлением о внутреннем состоянии государства, и оставила его слова без ответа. Она коснулась в беседе с ним также миссионерской и благотворительной деятельности иверских монастырей на Востоке, особенно Крестного монастыря, который славился в Палестине; игумен монастыря являлся официальным представителем Иверии, через него иверские цари имели связь с иерусалимским патриархом и вели сношения с дамасским султаном.

Видя, что беседа заканчивается и надо уходить, Шавтели осторожно рассказал Тамаре о том, что слышал от поселянина. Тамара сильно изменилась в лице; впервые увидел на нем Шавтели выражение безмерного негодования, смешанного с состраданием, и смутился. Чтобы успокоить возбужденное чувство царицы, он прибавил, что мастер Бека, который был всем известен, обещал устроить его в Опизах, если на то будет воля царицы.

— Кто этот князь? Скажи мне его имя, — гневно спросила Тамара. — Вот кто порочит и бесчестит мое царствование! Он должен понести наказание.

Шавтели глубоко вздохнул. Он знал, что Тамара не имела власти над эриставами, могла их только награждать, но не наказывать, и тихо промолвил:

— Это могущественный князь Карталинии, его нельзя делать Вашим врагом, великая царица! Он один из самых яростных противников Сослана, и в такое время нельзя озлоблять его, нарушать мир с ним.

Тамара задумалась, сейчас, в эти решительные дни, когда нужно было соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не повредить Сослану, она могла совершить непоправимую ошибку и ввергнуть страну в кровавую междоусобицу.

«Милосердие должно быть разумно», — решила она и подняла глаза на Шавтели. Ее одописец стоял убитый, не зная, что сказать и какой предложить выход царице.

— Изготовь указ! — вдруг произнесла Тамара, и лицо ее осветилось. — Крестьяне, повинные перед своим князем, имеют право убежища в монастыре и могут жить там без согласия хозяина, если пройдут послушание и примут пострижение с благословения настоятеля. По этому указу несчастного не тронут, и он может работать в Опизах. А эристав Сурамели не будет знать, что этот указ направлен против него!

— О, мудрейшая из мудрых! — воскликнул обрадованный Шавтели. — Все будет сделано согласно Вашей воле! Милость и справедливость теперь восторжествуют.

Он низко поклонился Тамаре, чувствуя, что Вартан, к которому он почувствовал искреннее расположение, будет спасен, и счастливый вышел от царицы, думая о том, как найти Бека и передать ему радостную весть.

Вслед затем она вызвала игумена Антония и обсудила с ним многие важнейшие вопросы государственной политики на Востоке. Тамара настолько горячо относилась к государственным делам и, главное, к поднятию могущества своей родины, что, слушая Антония, перенеслась мысленно в иные страны. Сейчас решалась не только судьба Палестины, но от столкновения западного и восточного миров зависела вся дальнейшая жизнь Иверии, ее процветание и благосостояние или, напротив, упадок и разрушение. Она внимательно выслушала Антония, который подробно рассказал ей о нуждах своего монастыря и затем передал Тамаре письмо Льва II, царя Киликийской Армении, через владения которого он проезжал, направляясь в Иверию.

Лев II восхвалял Тамару и сообщал ей, что его трудами и воинскими подвигами Южная Армения в Киликии, где он правил, распространила свое господство на запад, к Помфилийскому заливу, но он был огорчен печальной участью Северной великой Армении, которую безжалостно разоряли и истребляли сельджукские турки, и просил иверскую царицу взять армян под свое покровительство и защитить их от ига иноземцев. В то же время он писал, что готовится принять участие в 3-ем крестовом походе, и выражал надежду, что могущественная иверская царица также примкнет к крестоносцам и будет сражаться против Саладина.

Прочитав письмо, Тамара передала его содержание игумену и спросила, что делается в Армении.

— О, боголюбивая царица, — ответил Антоний, — армянский царь очень честолюбивый и умный человек. Но он признал главенство папы над своей церковью и насаждает в стране нравы и обычаи западных государств.

— Иверия всегда выступала на защиту восточных христиан, — задумчиво сказала царица. — Я готова так же, как и мой отец, защитить их от турок. Об этом мы будем говорить с нашими полководцами и амир-спасаларом Мхаргрдзели. — Затем она спросила:

— Поведайте мне, как вы живете, притесняет ли вас султан Саладин?

— О, великая царица, — ответил Антоний, — слава о Вашем благочестии и щедрых деяниях разнеслась повсюду, султан оказывает нам почет и уважение; мы живем в совершенной тишине и покое. Но скорбь терзает наши сердца при мысли о том, что древо креста находится в руках неверных. Нам подобает скорбеть об этом, так как наш Крестный монастырь основан, по преданию, на том самом месте, где росло древо креста, отчего он и получил свое наименование. А поэтому мы просим Вас, боголюбивейшая царица, — снарядите посольство к Саладину и предложите ему богатый выкуп за священное древо, ибо никому не надлежит ходатайствовать об этом деле так, как Вашему величеству!

Речь Антония, назначенного еще при царе Георгие III игуменом Крестного монастыря и проведшего в нем многие годы, дала более светлое и возвышенное направление ее мыслям. Она тихо повернула голову, глубокая складка грусти, лежавшая у нее меж бровей, разгладилась, живой блеск снова загорелся в глазах, и она произнесла ласково и сердечно:

— Благодарю Вас, святой отец, что Вы успокоили мое сердце благими вестями и обрадовали меня сообщением, что не терпите никаких притеснений и живете в мире и покое. Скорблю душою о взятии Иерусалима султаном Саладином, но думаю, что в этом дан великий урок со стороны провидения, которое посылает грозных завоевателей для наказания царей и народов, а после того сокрушает орудия своего правосудия. Что касается Вашей просьбы выкупить у неверных древо креста, то, если всевышний не оставит вас своей милостью, мы в ближайшее время направим к Саладину царского посла, облеченного самыми высокими полномочиями и снабженного богатейшими дарами. Будем надеяться, что ему удастся смягчить сердце султана и исполнить Вашу просьбу.

Поощренный словами царицы и ее обещанием снарядить посольство, Антоний подробно рассказал ей о том, что делалось в Палестине.

После взятия Иерусалима войска Саладина продолжали вторгаться во владения христиан и постепенно оттеснять их к морю. По всей Европе начались приготовления к новому крестовому походу. Палестина вновь должна была сделаться ареной самых ожесточенных и кровопролитных сражений, принять на себя удары как европейских, так и мусульманских ратей.

В такое решительное время царица Тамара должна была продумать направление своей внешней политики: скрестить ли ей путь своей родины с европейскими странами и соединиться с крестоносцами или же действовать самостоятельно, не ставя себя в зависимость от европейских союзников? Тамара не сомневалась, что положение на Востоке складывалось крайне благоприятно для могущественного развития Иверии. Крестовые походы, начиная с царствования Давида Строителя, отвлекали от Иверии огромные мусульманские силы, и впервые за все свое историческое существование страна могла оправиться от опустошительных набегов диких завоевателей и освободиться от иноземного ига.

Царице было ясно, что благо и могущество родины зависели от правильного направления политики на Востоке и отношения Иверии к крестовым походам. Она не могла остаться равнодушной к призыву армянского царя присоединиться к крестоносцам и вместе с ними выступить против Саладина, чтобы освободить Палестину от его владычества, но благоразумие удерживало ее от этого рискованного и крайне опасного для Иверии соединения с европейцами. Крестоносцы, покинув родину, сражались на чужой земле, но их государства были ограждены от нападений вражеских полчищ. Тамара же, напротив, двинув свои вооруженные силы в Палестину, оставляла позади себя воинственных сельджуков, которые могли воспользоваться ее вмешательством в европейские дела, беспрепятственно вторгнуться в Иверию и опустошить всю страну, как делали это раньше. Тамара, отправив свои войска на помощь крестоносцам, оставила бы беззащитным государство и, начав поход против Саладина, не имела бы возможности его благополучно закончить. С другой стороны, она думала, что может оказать гораздо более существенную пользу христианству, не вмешиваясь в борьбу крестоносцев и сдерживая огромные силы сельджуков, которые боялись Иверии и не присоединялись к остальным мусульманам, сражавшимся под знаменем Саладина. Кроме того, Тамара по своим религиозным убеждениям не могла пойти против греческой церкви, которая считала крестовые походы измышлениями римских пап и не давала на них своего благословения. Все эти соображения побудили Тамару не торопиться с решением вопроса об участии ее в крестовом походе, а прежде всего заняться тем важным делом, о котором просил ее Антоний: выкупом древа креста у Саладина.

Во время беседы с Антонием у нее явилась мысль отправить на восток вместе с посольством доверенных лиц, хорошо знакомых с военным искусством, которые на месте ознакомились бы с положением крестоносцев, выяснили военные силы Саладина и сообразно с этим определили исход предстоящих схваток между восточным и западным мирами.

Приобретение древа креста невольно становилось важной государственной задачей, так как доставляло ей возможность войти в непосредственные отношения с могущественным противником крестоносцев — Саладином, что помогло бы определить в дальнейшем свою политику в Палестине.

— Были ли вы у патриарха? — заканчивая беседу, спросила царица и пристально посмотрела на игумена.

Антоний, видимо, смутился от неожиданного вопроса царицы и решительно ответил:

— Наш ученейший муж Николай Гулабридзе, которого Ваше величество выписало на церковный собор из Иерусалима, не будучи в состоянии низвергнуть с патриаршьего престола Микеля, заказал мне с ним не встречаться. Но патриарх вызвал меня для беседы, обещал исходатайствовать всякие льготы и дары для Крестного монастыря, и я пока не имею причины быть чем-либо недовольным.

Царица больше не промолвила ни слова. Она поняла, что игумен был нужен Микелю.

Она отпустила Антония с милостью, прося зайти к ней перед отъездом в Палестину. Оставшись одна, Тамара хотела написать несколько приказов и послать их Чиаберу, но вошла Астар и доложила, что явился патриарх Микель, которого царица вызвала к себе утром по особому распоряжению, и просит принять его. Тамара с внутренним содроганием ждала Микеля, одного из самых опасных противников Давида Сослана, но тем не менее мужественно пошла навстречу этому мучительному и неизбежному объяснению с патриархом. Она без промедления попросила Астар провести его в ее покои и никого не впускать к ней до конца беседы.

Микель, высокий и грузный, вошел поспешно и важно в покои царицы, отнюдь не с кротким желанием успокоить свою духовную дщерь, а с грозным намерением призвать ее к покорности, покаянию и послушанию. Тамара подошла к патриарху под благословение, пригласила его сесть в особое кресло с золотой инкрустацией и резьбой из слоновой кости, но сама села поодаль от него, чтобы он не мог заметить ее волнения.

Микель выжидательно молчал, решив про себя, что если его вызвала царица, то ей подобает первой начать беседу. Он приготовился беспощадно пресекать все ее женские прихоти и капризы, как он про себя мысленно называл любовь царицы к ненавистному Сослану.

Угадав по нетерпеливым движениям Микеля, что он горит желанием узнать, зачем она его вызвала, Тамара начала твердо и спокойно свою речь.

— Святой отец! Вы поставлены во главе церкви и несете ответ за спасение душ наших. И потому не подобает мне скрывать перед Вами своих сердечных намерений, но следует поведать о них со всей прямотой и искренностью как служителю церкви. Еще в ранней юности я обручилась с царевичем Сосланом, поклялась быть его женою и сохранять ему верность. Те испытания, какие были нам ниспосланы свыше, ни в какой мере не поколебали моего чувства, и если бы мне не суждено было соединиться с ним брачными узами, то я предпочла бы девство, дабы не осквернять себя нарушением клятвы. Теперь же, когда наше царство укрепилось, я решила выполнить свою клятву и дать царевичу Давиду престол Иверии, на который он имеет право, как прямой потомок нашей династии.

Тамара кончила и строгим взглядом посмотрела на Микеля, как бы заранее прекращая всякие возражения и заставляя его подчиниться ее решению. Но Микель вовсе не был склонен уступать царице, особенно в таком важном вопросе, как ее замужество и выбор будущего царя Иверии. Он произнес с надменностью:

— Властью, данной мне свыше, снимаю с тебя клятву и освобождаю от уз, какими связала тебя твоя юная душа с богоотступником. Да будешь ты отныне свободна в избрании себе мужа, который достоин принять трон Иверии! Да благословит господь твое потомство и снимет позор бесчадия с царского дома!

Тамара встала, будучи не в силах сдерживать своего гнева и волнения.

— Кого вы называете богоотступником? — строго спросила она патриарха. Кто этот грешник, подвергшийся столь жестокому осуждению? Назовите мне имя того нечестивца, кто отрекся от церкви, дабы я могла наказать его по всей строгости законов, ибо нам, царям, надлежит соблюдать добродетель и искоренять зло в своем царстве!

Царица ждала, что Микель откажется от своих дерзких речей и найдет для беседы с нею иные слова, более сдержанные и приличные. Но патриарх гордо выпрямился, расправил бороду и, вопреки благоразумию, произнес высокомерно и заносчиво:

— Богоотступник тот, кто поднял меч, обагрил себя кровью законного наследника Иверии, не загладив своего греха церковным покаянием, устремился сделать новое зло и путем обольщения пробиться к трону. Бог не даст совершиться этому преступлению!

— Более греха на том, кто принимает клевету на невинного и бесчестит его, не имея к тому достаточных оснований, — возразила Тамара с непоколебимой твердостью, исключавшей всякую надежду на проявление с ее стороны уступчивости и снисходительности. — Никому из нас не ведомо, от чьей руки погиб Демна, и никто не посмеет утверждать, что царевич Сослан повинен в его смерти.

— Запрещаю тебе общение с богоборцем, который рождает в тебе такие нечестивые мысли! — вдруг произнёс Микель спокойно, но с холодной непреклонностью. — Я не разрешу твоего брака с преступником!

— Вы забыли, святой отец, что сказано в писании: «Кого бог сочетал, того человек да не разлучает», — проявляя полное непослушание, ответила царица. — Мы обручились перед богом, и я утверждаю твердо и неизменно, что не изберу иного мужа, кроме Сослана, никогда не нарушу своей клятвы и сохраню ему верность до смерти!

Тамара говорила негромко, ничуть не повышая голоса, чтобы не раздражать патриарха, но Микель вдруг встал с кресла и поднял руку:

— Если сей преступник немедленно не покинет пределы нашего отечества, а будет возбуждать умы и соблазнять верных чад церкви, — грозно, точно в исступлении, произнес он, — то властью, данной мне свыше, он будет отлучен от церкви и предан проклятию! Да изымет его христианское общество из своей среды, пусть ни одна церковь не даст ему убежища. Всякий, кто убьет его, да совершит суд божий!

Хотя царица была ко многому подготовлена и ждала всяких нападений и покушений на царевича Сослана, однако заявление Микеля поразило ее тем сильнее, чем меньше она имела средств бороться с его жестоким и несправедливым решением. Она хорошо знала, что отлучение от церкви, особенно, если бы Микель предал Сослана публичному проклятию в храме, влекло за собой лишение всех прав и ставило его вне закона. Каждый из его врагов мог взяться за меч и убить отступника, никто не посмел бы вступиться за отлученного. Тамара ни минуты не сомневалась, что Микель мог привести свою угрозу в исполнение, и долго молчала, думая, как избавить Сослана от неминуемой гибели и отвести от него опасность вечного изгнания.

После долгого безмолвия, когда, казалось, противники испытывали стойкость и силу друг друга, Тамара, к изумлению патриарха, вместо слез и мольбы о пощаде, спокойно произнесла:

— Игумен Крестного монастыря Антоний просил меня отправить посольство к Саладину для выкупа древа креста. Царским послом мы решили отправить царевича Сослана, которому даны будут чрезвычайные полномочия вести переговоры с султаном. Дайте ему ваше пастырское благословение и молите всевышнего даровать ему свою милость.

— Благославляю и разрешаю! — милостиво произнес патриарх, обрадованный и удивленный тем, что царица по собственному изволению решила отправить Сослана в Палестину, тем самым идя навстречу его желаниям и осуществляя планы, которые он втайне начертал в своем уме. Теперь у него не было больше никаких оснований ссориться с царицею, и он пожелал вознаградить ее за проявленное послушание и кротость.

— Великое дело совершит он, если привезет древо креста, — благосклонно сказал Микель. — Да благословит его бог искупить свой грех и послужить церкви! Обещаю даровать ему полное прощение и примирение! Церковь примет его в свое лоно, и он сможет спокойно пребывать в Иверии.

Впервые после нескольких лет борьбы, вражды и недоверия между патриархом и царицей не было никаких разногласий, и они оказались единодушными в принятом решении. Теперь у Микеля совершенно изменилось настроение, и царица предстала перед ним совсем в ином свете. Он даже решил не упоминать пока о ее предполагаемом замужестве, находя, что достигнутая победа уже решает ее брак с русским князем в будущем; успокоившись на этой мысли, сделался весьма любезным и обходительным. Он попросил царицу отправить подарки греческим монастырям и патриарху в Константинополь вместе с его духовным посланием и, зная, как царица принимала близко к сердцу дела милосердия, подробно рассказал ей о намеченной помощи вдовам и сиротам. Затем он как министр просвещения обсудил с ней вопросы образования и воспитания в школах, преподавания философии, истории и словесности, наряду с богословием; они долго и дружески беседовали, быстро приходя к взаимному пониманию и согласию. Микелю во время беседы даже казалось, что умнее, краше и боголюбивей их царицы нет никого на свете, и, уходя, он еще раз пообещал простить Сослана, если он привезет древо креста в Иверию. На прощание он напутствовал ее как благословенную и именитую царицу, которой надлежит совершить славные дела и возвысить свое отечество.

Похвалы и любезность Микеля не растрогали и не воодушевили Тамару, но его обещание примириться с Сосланом влило в ее сердце глубокое успокоение и надежду на светлое будущее. Теперь она более не страшилась ни разлуки, ни интриг противников, находясь в твердой уверенности, что Сослан своей храбростью и воинственным рвением преодолеет все препятствия, выкупит древо креста у Саладина и привезет его в Иверию.

 

ГЛАВА VII

В столицу Иверии с большой пышностью прибыл князь Юрий. Он ехал со своей дружиной, хорошо вооруженными всадниками, как и подобало сыну великого русского князя Андрея Боголюбского, сзади шли мулы, на которых навьючены были тюки с одеждой, провизией и дарами. Юрий вез в подарок царице изящные эмалевые украшения, приобретенные им во время пребывания в Константинополе, индийские тончайшие ткани, меха и пару ручных барсов.

Князь Юрий был в наилучшем расположении духа, шутил со своим верным дружинником Романом и заранее представлял себе все прелести отдыха в резиденции иверских царей, издавна славившихся своим гостеприимством, богатством и великолепием придворной жизни. Он думал об охоте, о пирах, развлечениях, рыцарских состязаниях и стремился скорей увидеть царицу и познакомиться с жизнью народа, который издавна привлекал его внимание своей храбростью, твердостью в вере и мужественной борьбой с мусульманством.

В таких приятных мыслях незаметно закончилось путешествие, и князь Юрий вступил в столицу, совсем неподготовленный к тому, что его там ждало. Даже осторожный Роман, всегда с боязнью относившийся к каждому их новому переезду, на этот раз ехал спокойно и беззаботно и во время остановок вел продолжительные беседы с населением, встречавшим и провожавшим их большим радушием и гостеприимством.

Их встретили в столице с царскими почестями; отвели роскошное помещение в загородной вилле Абуласана, окружили блестящей свитой царедворцев, одарили богатыми и разнообразными подарками и проявили столько внимания, радушия и любезности, что князь Юрий оказался в приятном плену, лишенным всякой возможности самостоятельного и свободного общения с людьми.

Подобный хитрый прием, употребленный Абуласаном, вначале не был замечен Юрием, полагавшим, что его конница и богатое вооружение произвели такое неотразимое впечатление на иверских вельмож, что они стали заискивать перед ним и искать его дружбы. Однако Роман сразу заподозрил в поведении окружавшей их придворной знати известную преднамеренность и недоверчиво приглядывался к окружающим, ко всему прислушиваясь и пристально наблюдая за новыми друзьями своего князя. Пока Юрий развлекался с ними то на охоте, то в конных состязаниях, то проводил время на веселых пирах и собраниях, Роман исходил всю столицу, побывал в различных монастырях и свел дружбу с Арчилом, восхищаясь его искусством ковать оружие и делать булатные клинки, которым, по его мнению, не было равных на всем свете. Он уговорил Юрия заказать ему саблю и украсить рукоятку драгоценными каменьями. Он подробно рассказал Юрию, какую мудрую политику проводит царица, покровительствуя ремесленникам и торговцам, какую обширную торговлю ведет с заморскими странами — в первую очередь с Индией и Аравией.

— Ты мне лучше поведай, как народ живет? — спрашивал его Юрий, не столько из участия, сколько из желания узнать о положении народа в стране, где ему предлагали царствовать. — Смотри не вверх, а вниз. В столице блеска много, а что за городом делается?

— Что за городом делается — не расскажешь! — отвечал Роман. — Народ бедный-пребедный! Земли-то у них мало, и та не своя, а княжеская. У нас степи, поля — без конца в длину, без края в ширину, а у них — одни горы и ущелья. В ущельях много хлеба не соберешь, а что соберешь, то отдавай князю. Живут войной, походами, всякими добычами. Потому царица милостыню раздает, что народ бедный. Будь народ богатый, никто бы в ее милостыне не нуждался! А городская беднота только и живет милостями царицы!

Сообщение Романа огорчило Юрия. Теперь ему понятно стало, почему царица славилась всюду своей щедростью. Этой щедростью она хотела облегчить вопиющую нужду народа.

Однажды Роман вернулся удрученный из города, куда любил ходить, чтобы посмотреть на порядки и обычаи горожан, и сказал князю:

— Будь осторожен, князь! Не доверяйся воеводам: слышно, что они замыслили что-то лукавое и недоброе, и тебя недаром чествуют и ласкают.

— А не слыхал ли ты чего о царевиче Сослане? — спросил Юрий, огорченный словами Романа, вспомнив, что ему не пришлось пока познакомиться с опальным царевичем и предложить свою помощь и дружбу.

— Никто ничего не знает о нем, а может, и говорить боятся. Одни болтают, что он укрылся в монастыре, а другие — будто видели его в горах невдалеке от столицы, третьи говорят — давно уехал в Осетию. Но помни, князь, царица одинока, у нее нет защитников, а войско не выйдет из повиновения воеводам.

Предостережение Романа совпало с тайными мыслями Юрия, который успел уже ознакомиться с военной силой Иверии, видел военачальников, эриставов, вполне преданных патриарху и Абуласану, и понимал, что ни он со своей дружиной, ни царевич с отрядом молодых рыцарей не смогут достичь победы. Несколько охладев в своем великодушном порыве, Юрий перестал стремиться к запретному свиданию с Сосланом. В то же время, заметив, что при дворе происходят какие-то тайные переговоры, интриги и недомолвки, Юрий решил избегать общения с царицей. Но Абуласан, пока решался вопрос об отъезде Сослана в Палестину, всячески оттягивал это свидание, опасаясь, что царица может обратиться к русскому князю с жалобами на своих подданных, склонить его к отказу, и тогда они потеряли бы самого угодного им претендента на трон Иверии.

— Вам надлежит, князь, прежде представиться царской наставнице — Русудан, — сказал Абуласан, когда Юрий начал просить свидания, — царица слушает ее и исполняет все ее ходатайства. Русудан — первая государева советчица, она превыше всего ставит благо своего отечества, — хитро добавил Абуласан. — Она вскормила и воспитала царевича Сослана, но, когда он совершил тяжкое преступление и покрыл позором царский дом, Русудан первая воспротивилась его браку с царицей и потребовала удаления мятежника из Иверии.

Абуласан сказал это с тонким расчетом, чтобы князь больше не колебался и не думал о царевиче Сослане, как о своем сопернике. Он хотел заранее отвести Юрия от благородного стремления оказать помощь царице и, кроме того, решил подготовить ему такую встречу, когда Юрий при всем своем желании не смог бы расстроить их планы. Юрий вспыхнул, возмущенный словами Абуласана, который без всякого стеснения распоряжался судьбой повелительницы Иверии, но смолчал, поняв, что князья не отступятся от своего решения и никогда не позволят царице соединиться с царевичем.

Вскоре после этого Юрий встретился с Русудан в покоях Абуласана и после любезных приветствий сказал ей:

— Смею просить Вас передать Вашей повелительнице, что мне необходимо видеться с нею по одному важному и неотложному делу, которое не могу никому открыть, кроме царицы.

Русудан, думая, что князь уже дал свое согласие Абуласану и хочет в личном свидании с Тамарой сказать ей о своих намерениях, была удивлена его решительностью и смелостью, так как до сих пор никто из искателей руки царицы не дерзал прямо явиться к ней и выражать свои чувства. Между тем Юрий хотел совсем иное. Он только стремился скорей узнать, как относится царица к его пребыванию в столице и, предполагаемому избранию в цари Иверии и не даст ли ему поручение оказать помощь Сослану.

Русудан долго расспрашивала его о Киевском княжестве, о его дяде Всеволоде, о княжеских междоусобицах, затем попросила рассказать о пребывании в Константинополе у императора Андроника и о жизни кипчаков на берегу Понта.

Ответы Юрия ей понравились своей прямотой, серьезностью, глубоким знанием жизни и больше всего тем, что обнаруживали в нем ясный и трезвый ум и твердый характер.

— Этот князь не даст себя в обиду нашим врагам! — подумала Русудан. Она с удовольствием отметила про себя, что он был весьма привлекателен, с открытым мужественным лицом, с пышными светло-русыми кудрями и статной фигурой и нисколько не уступал иверским витязям. Она рассталась с ним дружески, пообещав исполнить его просьбу, но предупредила, что едва ли царица согласится принять его в ближайшее время.

Неискушенный в интригах придворной жизни, Юрий с огорчением отнесся к словам Русудан, решив, что царица смотрит на него как на приспешника своих врагов, и ему нечего надеяться на свидание с нею. Юрий тщетно искал человека, кому он мог бы поведать свои думы и испросить совета, как вдруг патриарх Микель прислал ему свое пастырское благословение и просил принять от него в дар драгоценный перстень с разводами византийского стиля и с большим изумрудом. Обещание Микеля, главы иверской церкви, означало, что он приветствовал князя как представителя великой страны, одинакового вероисповедания с Иверией и втайне поддерживал мысль о его брачном союзе с царицей.

Необычайное внимание Микеля, лесть придворных сильно повлияли на Юрия, заставив его забыть о привычной осторожности и слепо положиться на своих новых друзей, неустанно твердивших ему, что он призван управлять обширным царством и быть мужем прекрасной царицы. Но эта беспечность бесследно исчезла, как только Абуласан сообщил ему, чтобы он пожаловал на торжественный пир, устраиваемый в его честь в Метехском замке, в бывшем дворце Георгия III, и что там произойдет, наконец, его встреча с царицей. При этом Абуласан намекнул ему, что если он произведет благоприятное впечатление на их повелительницу, то они не замедлят объявить населению о предстоящем браке царицы с русским князем и вскоре отпразднуют их свадьбу.

Юрий ничего не ответил, но, оставшись наедине, предался грустным мыслям. Он не хотел явиться к царице, как друг и наперсник Абуласана, участвующий в их заговоре против царевича Сослана, и в то же время понимал, что ему нельзя открыто выступать в роли защитника царицы против ее притеснителей, так как они немедленно удалили бы его из Иверии. Как всегда в затруднительных случаях, Юрий призвал Романа и поделился с ним своими думами.

— Как я предстану перед лицом царицы и что скажу ей? — горестно вопрошал он Романа. — Не навлеку ли я на себя ее гнев, когда она увидит меня в стане врагов своих, и как оправдаюсь перед нею? Но, с другой стороны, пристойно ли мне восставать против князей из-за того, что они предлагают мне царскую корону? Как я могу укорять людей, готовых повиноваться мне как своему государю? Скажи, брат, что делать, чтобы честь свою не уронить и царицу не разгневать?

Роман и сам понимал всю неловкость и необычность положения князя.

— Тайн судеб божьих никто не знает, — глубокомысленно заметил он, — и что нам будет — доброе или злое — тоже никому неизвестно. Но полагаю, князь, что нет тебе иного пути, как преклониться перед волею царицы. Как она скажет — так и делай. Изгонит из своего царства — не прекословь, велит остаться — благодари за честь! А дальше, как говорил великий князь Святослав Всеволодович, «пусть будет так, как бог даст!»

— Правильно рассудил, Роман! — обрадовался Юрий. — Поступлю так, как скажет царица, без думы и без печали.

На другой день Юрий поехал во дворец, подбирая в уме слова, как ему лучше, изысканней приветствовать царицу и дать понять ей, что он не пойдет против ее воли и никогда не будет ставленником ее врагов.

Он был одет в парадный великокняжеский костюм, с чрезвычайно богатой и красивой отделкой. На нем был кафтан, немного ниже колен, малинового цвета, и поверх него синий плащ, с красным подбоем, застегнутый на правом плече. Воротник, рукава, подол были украшены золотом. От шеи до пояса шла золотая обшивка с тремя поперечными золотыми полосами. Сапоги у него были красные, сафьяновые, остроносые. На голове красовалась синяя шапка с красными наушниками и зеленоватым подбоем. Он был настолько наряден и привлекателен лицом, что горожане, торговцы, ремесленники и люди простого сословия толпами заполняли улицы и шумными одобрительными возгласами приветствовали русского гостя.

Подъехав ко дворцу, Юрий сошел с коня и в нерешительности остановился. Томительная и неведомая до той поры грусть овладела им, точно он расставался навек со своей привольной жизнью и обрекал себя на долгие и тяжкие страдания.

Меж тем во дворце уже собралось множество гостей — прекрасных дам, изысканных молодых рыцарей, сановитых князей и эриставов, соперничавших друг с другом в изяществе одежды и галантности обхождения. Среди них находился византийский царевич Алексей Комнен, сын Андроника, вокруг которого собралась большая группа вельмож, оживленно обсуждавшая с ним последние придворные новости. Но как только появился Юрий, все присутствующие обратились к нему, горячо и дружно встретили русского князя, открыто выражая ему свою радость и одобрение. Князь Юрий растерялся от волнения, совсем не ожидая такого приема. Но он тотчас же вспомнил своего отца, Андрея Боголюбского, который никогда, ни при каких обстоятельствах не терял своего княжеского достоинства и спокойствия. Вооружившись хладнокровием, кланяясь налево и направо, Юрий проследовал между гостями в главный зал дворца, где он надеялся увидеть царицу. В зале, украшенном позолоченными колоннами, Юрия встретила Русудан в пышном царском одеянии и сообщила, что она исполнила его просьбу, и царица изъявила согласие почтить своим присутствием пир, устроенный в честь русского князя. Это сообщение ободрило и в то же время еще больше взволновало Юрия. Он передал ей подарок для царицы и не успел оправиться от своего смущения, как появилась высокая фигура патриарха Микеля в сопровождении епископов, Абуласана и преданных военачальников. Он вместо приветствия, как полагалось, благословил князя Юрия и осведомился, доволен ли он своим пребыванием в столице.

— Благоверная отрасль великого русского государя! — произнес он с важностью. — Да будет исполнено мира и веселия твое сердце, ибо тебе предстоит держать скипетр и править обширной страной от края и до края!

Юрий едва поборол свое замешательство при этом неожиданном и лестном обращении к нему патриарха. Он не мог сразу найти слов, наиболее подходящих для такого торжественного случая, но, как видно, никто и не ждал от него никакого ответа.

Разнеслась весть, что прибыла царица, и взоры гостей обратились к выходу. Среди глубокой и напряженной тишины раздалось нежное пение, звуки тимпанов и цимбал; вошла царица Тамара, окруженная свитой. Юрий так же, как и все, смотрел на нее, не отрываясь, с сильным биением сердца, пораженный ее красотой и величием. Золотая ткань покрывала стройный стан царицы; мантия в изумрудах, диадема и порфира составляли ее царское одеяние. Корона из офазского золота была унизана драгоценными каменьями, и весь вид ее, могущественной и державной царицы, казалось, должен был напомнить князю о неосуществимости его помыслов и заранее внушить мысль о неизбежном отказе. Пораженный ее красотой, Юрий на мгновение замер. Весь пышный зал, пленивший его своим великолепием, сразу исчез из его глаз; он не видел никого и ничего кругом, потрясенный, стоял и смотрел на царицу. Если бы князь Юрий не был в таком смятении, лишившем его обычной находчивости и рассудительности, он заметил бы, как в зал вошел вместе с царицей молодой рыцарь и неотступным взглядом следил за ним. Но Юрий стоял, как глухонемой, и очнулся от своего неподвижного состояния в тот момент, когда твердая и властная рука Микеля коснулась его плеча.

Вблизи она показалась ему еще более прекрасной, поражая своей скромностью и величием. Вместе с восторгом он испытывал и невольный страх от взгляда ее больших черных глаз, сверкавших умом и живой наблюдательностью. Юрий забыл все, о чем хотел сказать ей, все слова показались ему пустыми и ничтожными, он боялся даже вымолвить приветствие, которое могло вызвать презрительное отношение к нему царицы. Вероятно, его немое, но искреннее восхищение тронуло и удивило Тамару; слабая, едва уловимая улыбка мелькнула на ее лице и пробудила к жизни застывшего в безмолвном созерцании князя. Он, неожиданно для самого себя, обрел слова и воскликнул:

— О богоподобная царица! — Я раб Ваш. Мне ли, слабому и безгласному, слагать хвалу Вам, когда никто из смертных не сможет достойно восхвалять Вас! Повелите мне исторгнуть свою жизнь и бросить ее, как опаленную солнцем траву, к Вашим ногам! Ибо не подобает жить тому, кто раз увидел Вас и у кого сердце насмерть ранено Вашей красотою!

Он преклонил колено пред нею, выражая в глубочайшей степени свою почтительность и покорность, а все дивились его смелости, с какой он высказал свое признание.

Но еще более сам Юрий дивился собственному душевному состоянию, испытав в одно мгновение столько чувств, сколько не изведал за всю свою бурную и неудачливую жизнь. Чувство любви, до сих пор незнакомое князю, охватило его с неудержимой силой и его не могли ограничить и сдержать ни доводы рассудка, ни внутренние, ни внешние преграды, стоявшие между ним и царицей. В этот момент князь Юрий не подозревал, что никогда при всей своей изобретательности и находчивости он не нашел бы лучшего способа сломить недоверие и гневную досаду царицы, чем этот внезапный порыв, где так просто и непосредственно вылилось его восхищение и преклонение перед нею.

Вероятно, Тамара угадала душевное состояние князя. Вместо того, чтобы отнестись к нему с негодующим презрением, как к неосторожному смельчаку, дерзнувшему искать ее руки и сердца, она снисходительно посмотрела на него, милостиво приветствовала гостя из дальней, но дружественной страны и пожелала ему приятно провести у них время. Князь Юрий от звука ее тихого, мелодичного голоса пришел в еще большее возбуждение.

— О, незаходящее солнце! Пока Ваши лучи светят, нам тепло и хорошо, даруйте нам радость, чтобы мы всегда Вас славили! — воскликнул Юрий вне себя от восторга и низко поклонился ей, как бы свидетельствуя, что передает в ее полное распоряжение свою жизнь и душу.

Неожиданное пылкое объяснение Юрия глубоко запечатлелось в сознании того молодого рыцаря, который сопровождал царицу. Гагели явился на пир с единственной целью увидеть князя, чтобы судить, насколько он серьезен как противник Сослана и как сильно подчинили его себе Микель и Абуласан. Он мгновенно постиг душу князя, поняв, что он занемог неизлечимым недугом — любовью к царице и тем самым делался послушным ставленником вельмож, домогавшихся через него получить власть. Гагели, передавший Сослану весть об отъезде в Палестину, видел все его горе, начиная с мрачного отчаяния, яростного гнева и кончая тихой меланхолией. Постепенно, однако, Сослан увлекся мыслью о высоких подвигах, зажегся жаждой славы и желанием скорей выполнить высокое поручение царицы и вернуться с победой на родину. И в это же время на пути его нечаянно вставал русский князь.

Гагели успел заметить, что Абуласан и некоторые именитые вельможи вели себя как заговорщики, тайно переговаривались между собою и слишком много внимания уделяли византийскому царевичу Алексею Комнену. Поведение их показалось Гагели подозрительным. Он с исключительным вниманием стал наблюдать за всем происходящим на пиру, стараясь постичь, чем заняты их мысли, чтобы предохранить своего друга от всяких роковых случайностей.

За обедом князь Юрий весьма предусмотрительно оказался возле царицы, и она не выразила недовольства его близостью. Обед начался шумно и весело, с застольными речами, стихами, и сопровождался игрой на арфах, пением. Музыка и пение еще более подогрели счастливое возбуждение князя. Он не заметил пристальных взглядов Гагели, сидящего напротив него. Но Тамара, как видно, чего-то ждала от князя и, когда гости несколько отвлеклись от них, тихо спросила:

— О чем Вы хотели поведать мне, князь? По какому неотложному делу Вы прибыли в Иверию?

Вопрос царицы, означавший, что Русудан передала ей его просьбу, привел Юрия в смущение, так как сейчас он меньше всего был склонен говорить о царевиче Сослане. Но он тут же внутренне устыдился своего отступничества и укрепился в желании быть великодушным и честным.

— О, царица! Не гневайтесь на меня, если я скажу Вам правду. Прибыл я сюда, чтобы помочь Вашему горю. Услышав о несчастии царевича Сослана, решил я со своей храброй дружиной встать на его защиту. Сколь ни мала моя помощь, — еще тише промолвил он, — но я с радостью готов сложить свою голову за Ваше счастье!

Эти грустные, простые слова, лишенные всякой самонадеянности и бахвальства, растрогали Тамару. Она увидела в нем человека доблестного и правдивого, воодушевленного самыми благородными побуждениями, и лучшего защитника и друга она не могла бы сыскать Сослану в его борьбе с врагами. Но никакая помощь не была в силах изменить создавшегося положения и поколебать принятого ею решения отправить Сослана в Палестину, где он мог стяжать славу не только для себя, но и для Иверии.

Не желая привлекать чьего-либо внимания, Тамара замедлила с ответом. Но уверившись, что громко звучавшие кастаньеты и хор заглушали их речь, а Микель с Абуласаном ничего не подозревали об истинном характере беседы и готовы были всячески содействовать ее сближению с князем, Тамара, обернувшись к нему, тоже тихо сказала:

— Приятно мне было выслушать Вас и узнать о Вашем желании, князь, помочь нашему другу. Но если Вам известно, какие бури колебали наше царство, а также коварные происки наших врагов, то не утаю от Вас правды. Мы решили для блага нашего отечества искать средства к защите царевича, надеясь, что всевышний даст ему иным путем завоевать себе славу.

Сердце Юрия наполнилось радостью. Он понял, что Тамара отнеслась к нему с полным доверием, полагаясь на его рыцарскую честь и благородство.

— О, царица! — с жаром произнес Юрий. — Если бы мне пришлось ради Вас биться день и ночь, рука моя не знала бы устали! Какая брань устрашит меня, позабывшего о радости, утерявшего отцовский престол, странника и пришельца на земле чужой?!

Царица, видя, что пыл князя разгорается, и он в своем усердии мог утерять благоразумие и вызвать подозрения Абуласана, решительно остановила его:

— Моя воля, князь, чтобы Вы оставили царевича и не думали о его защите. По нашему велению он уезжает надолго в Палестину и больше не нуждается ни в чьей помощи! — И затем она сразу прекратила беседу и обернулась к Гагели. Во взглядах, коими они обменялись между собой, было что-то затаенное, только им одним понятное. Юрий мгновенно лишился спокойствия, поняв, что царица отстранила его от себя и больше не интересуется его судьбою. Боясь, что она покинет пир раньше, чем он сможет высказать ей свои мысли, Юрий обратился к ней с тихой мольбою:

— О, преславная царица! Навеки Вы взяли мою душу! Не отвращайте от меня Ваших взоров! Не отнимайте у меня надежды, чтоб мне не кончить свою жизнь в тоске и отчаянии!

Изумленная его горячим и смелым признанием, когда никто из его поклонников не решался на такую дерзость, Тамара с укором посмотрела на князя, призывая его к сдержанности.

— Знайте, князь, что я связана вечной клятвой, — строго произнесла она. — Не питайте никакой надежды, дабы она не ввела Вас в заблуждение.

Юрий, в беспамятстве от ее слов, забыв, что он находится на пиру и их беседа стала привлекать общее внимание, хотел умолять царицу, чтобы она позволила ему остаться в Иверии, но в это время в зале произошло небольшое смятение. Пирующие поднялись со своих мест; царица, отвернувшись от него, что-то тихо сказала Русудан, и на устах ее появилась улыбка. Вслед за этим наступила мертвая тишина, как-будто в огромном зале совсем не было людей. Гости почтительно и как бы со страхом расступились, и Юрий увидел, что к столу прошел витязь и направился к тому месту, где сидел Микель. В его взоре и движениях было столько решимости и отваги, что никто не остановил его, никто не приветствовал, все молча ждали взрыва негодования со стороны Микеля, не зная чем разрешится это внезапное происшествие на пиру. Юрий услышал шепот:

«Царевич Сослан», «царевич Сослан явился!»

Могучий и суровый на вид царевич заставил Юрия сразу забыть про царицу.

Между тем Абуласан, издали завидев царевича Сослана, не без ехидства тихо проронил Микелю:

— Заранее все было сговорено, Ваше святейшество! Недаром и царица соблаговолила пожаловать на пир, как видно, не для русского князя, а для царевича.

— Мы не караем грешников, когда они вступают на путь покаяния, — снисходительно ответил Микель, — и пускай нас не укоряют впоследствии, что мы желали его гибели, ибо мы восставали не против него самого, а против проявленного им непослушания и непокорства. Мы твердо соблюдаем свое слово царице!

И, к удивлению всех, патриарх Микель вдруг с приятной улыбкой поднялся и сам двинулся навстречу Сослану. С благожелательным видом он дал ему свое благословение, приглашая принять участие в их пиршестве, отнюдь не проявляя при этом никаких признаков гнева и раздражительности.

Абуласан как хитрый царедворец громко и в изысканных выражениях обратился с приветствием к Сослану:

— Чтим Ваше появление, доблестный витязь, и просим принять участие в нашем пиршестве! Радуемся тому, что Вы отправляетесь в Палестину как посол нашей именитой царицы во исполнение дела высокого и святого! Надеясь на Вашу испытанную храбрость и мужество, мы твердо верим, что Вы склоните Саладина уступить нам древо креста и укрепите мир между Иверией и султаном Дамаска и Египта.

Это напыщенное приветствие, преднамеренно произнесенное во всеуслышание, открыло многим, что царевич, хотя, быть может, и не добровольно удалялся на долгое время из Иверии и тем самым опять превращался в изгнанника, становился безвредным для патриарха. Один его вид — строгий и печальный, но без гнева и уныния, показал всем, что он смотрел на свое путешествие в Палестину как на предприятие, опасное и в то же время неизбежное. Там он мог прославиться воинскими подвигами, но оттуда же он мог и не вернуться. Всем было понятно, что он мирился с изгнанием для сохранения спокойствия в стране и ограждения царицы от всяких нареканий. Он сел рядом с Гагели против Тамары и своего предполагаемого соперника, князя Юрия. Взгляд его — быстрый, как молния, исполненный гнева и презрения, устремился на князя, но Гагели тихо сказал ему:

— Все идет лучше, чем Вы думаете. Не гневайтесь и не давайте торжествовать Вашим врагам.

Микель заметил, как Сослан перехватил взгляд Юрия, устремленный на царицу, и сразу утратил душевное равновесие.

— Верно сказано мудрецами: «Не предпринимай ничего, пока не продумаешь тщательно все дело», — тревожно сказал Микель, наклонившись к Абуласану, — напрасно мы пустили царевича сюда. Смотри, не вышло бы столкновения между ними!

Замечание Микеля было справедливо, так как Сослан бросал грозные взгляды на своего соперника, и его волнение передалось Юрию. Оба они не могли больше спокойно сидеть на местах; Сослан нетерпеливо поднялся, за ним тотчас поднялся Юрий и пошел вслед за Сосланом. Он сделал то, чего никто от него не ожидал и чему впоследствии он и сам дивился, не понимая своего поступка. Юрий отважно направился к Сослану и попросил разрешения оказать ему несколько слов. Поступок Юрия, как и все его порывы, исходил больше от движений сердца, чем от измышлений ума, и заставил Сослана несколько поколебаться в своем мнении. Он согласился его выслушать. Гагели готов был устремиться вслед за ними, но остался неподвижным, встретив взгляд царицы, как бы повелевавший ему не вмешиваться в беседу царевича с князем.

— Я приехал сюда вовсе не для того, чтобы быть Вашим соперником, а защитником, о чем я сообщил царице и получил от нее повеление не выступать в Вашу защиту. Убейте меня, если я говорю неправду!

Прямота и, смелость Юрия убедили Сослана в том, что русский князь говорил правду и что с ним надо искать мира, а не ссоры.

— Единственная защита, в которой я нуждаюсь, — тихо ответил Сослан, — это защита от посягательств на руку и сердце царицы. Когда я возвращусь из Палестины, враги мои умолкнут, а я получу то, что принадлежит мне по праву. Пусть с Вами, князь, не случится никакого зла и Вы не будете изменником ни мне, ни царице!

— Выслушайте мой совет, — живо откликнулся Юрий, — никогда я не видел человека, кому бы царский венец соответствовал в такой мере, как Вам. Надобно искать мудрого выхода, чтобы помочь Вашему горю. Не лучше ли сделать так, чтобы Ваши враги не искали новых женихов для царицы и не замышляли против Вас ничего плохого? Надо притупить их злобу, чтобы они забыли про Вас. Надо оставить возле царицы человека верного, который отвел бы их внимание в сторону, дал бы Вам возможность совершить свое дело и вернуться обратно. Кругом расставлены сети, и Вам не обойтись без помощи друга.

Предложение Юрия понравилось Сослану своей искренностью и дальновидностью, и он уже спокойно и доверчиво ответил ему:

— Никогда не откажусь от помощи друга. Да ниспошлет Вам господь мудрость успокоить наших врагов и предохранить царицу от новых испытаний. Клянусь своей честью, что врата нашего отечества всегда будут открыты для Вас и Вы будете иметь во мне крепкую защиту!

Они протянули руки друг другу и, к общему удивлению, мирно разошлись в разные стороны. Давид Сослан вышел. Царица, ссылаясь на усталость, тоже вскоре покинула собрание и удалилась вместе с Гагели.

Абуласан с Микелем обменялись многозначительными взглядами.

— Не говорил ли я, что наш мятежник, как лев, будет биться и завоюет полмира, лишь бы добиться победы, — с досадой сказал Абуласан. Но Микель и на этот раз не был с ним согласен.

— Полмира для Иверии не так плохо, — ответил он, — а если он привезет древо креста, то еще лучше. Ты слыхал, что царевич едет в Константинополь? Посмотрим, что сделает Исаак.

Абуласан промолчал, утаив от Микеля, что их доверенные лица уже прибыли в Константинополь и он получил от них известие. Он был иного мнения о выкупе древа креста, так как это событие, по его мнению, могло пойти на пользу только царице и Сослану, а вовсе не его единомышленникам, именитым князьям, которые отличались вольнодумством и поддерживали связи с тайными сектами — последователями Горного Старца. Абуласан был осведомлен об их деятельности в Ливанских горах и о том, что их услугами широко пользовались для истребления виднейших вождей на Востоке. Поэтому он не стал спорить с патриархом, решив действовать осторожно и собственными средствами.

Между тем Юрий после ухода царицы впал в унылое состояние и долго сидел за столом в оцепенении, чуждаясь всяких развлечений. Любовь и тоска жгли его сердце. В глазах стоял образ царевича, который рано или поздно должен был вернуться к своей возлюбленной, а в памяти неотступно звучали слова Тамары: «Знайте, князь, что я связана вечной клятвой, не питайте никакой надежды».

 

ГЛАВА VIII

Давид Сослан покидал Иверию в необычайное время. Крестовые походы потрясли до основания всю Европу и Азию. Несметные полчища народа двигались с Запада на Восток, ища спасения от разразившихся бедствий.

Самые разнообразные мотивы руководили этой массой людей, бежавшей от разорения и обнищания в Палестину. Наряду с религиозными идеями «освобождения гроба господня» и помощи христианам, страдавшим от ига неверных, огромную роль в этом массовом всемирном движении играло также неудержимое стремление выбитых из жизни людей к легкой наживе. Восток рисовался в самом фантастическом освещении — страной сказочных чудес и неисчислимых сокровищ, где рыцарей ждала неслыханная добыча, а простых людей — освобождение от неволи, дарование земель, разных льгот и преимуществ. Общий воинственный дух усиливался от того, что в Европе рушился старый порядок, феодальная система была обречена на гибель, и не только низшие круги, но и военные уже не могли найти себе средств к существованию. Между тем прибрежные города Сирии и Палестины являлись центрами, где протекала мировая торговля, в которой принимали одинаковое участие как франкские рыцари, так и народы Индии и Китая. Это обстоятельство придало всему движению крестоносцев завоевательный характер. Стремясь завладеть опорными пунктами, где сосредотачивались все товары и богатства, участники крестовых походов уже забывали об истинной цели своего путешествия в Палестину и не только не освобождали местных христиан, но и сами становились их поработителями.

Начинался третий крестовый поход, в котором должны были принять участие все лучшие полководцы Европы и самые сильные многочисленные армии, какие когда-либо видела Азия. Известие о взятии Иерусалима и разгроме христиан при Тивериаде знаменитым султаном Саладином поразило всю Европу. По мнению того века, благоденствие христианского мира было тесно связано с сохранением Иерусалима, и победы Саладина, поставившего себе целью изгнать христиан из Палестины и утвердить там торжество ислама, заставили весь Запад подняться на борьбу с новым завоевателем Востока.

Впервые за всю долголетнюю историю объединились и примирились всегда враждовавшие между собой короли французский и английский. Филипп-Август и Ричард Львиное Сердце, и дали клятву подвизаться совместно для одного общего дела — отражения мусульманских полчищ, собранных под знаменем Саладина. Оба короля были молоды, пылки и храбры, одинаково честолюбивы; они собрали огромные армии, флот и двинулись морем в Палестину. К ним примкнули ломбардцы, генуэзцы, норманны, и весь этот несметный человеческий поток устремился к Константинополю, чтобы через Малую Азию сухим путем переправиться в Палестину.

Греки были до крайности раздражены и стеснены проходившими через их владения армиями крестоносцев, чинили им всякие препятствия и наносили такой большой урон войскам, что многие из королей обращались с просьбой к Римскому папе объявить крестовый поход против греков.

В такой сложной и странной обстановке, когда западные христиане объявили Саладину борьбу не на жизнь, а на смерть, а восточные, в лице греков, проклинали и ненавидели их — начинался третий крестовый поход, ознаменовавшийся важными событиями, мощным движением народов и грандиозными битвами.

В нем участвовало столько народов, армий, рыцарей и полководцев, что Саладин был охвачен тревогой и с напряженным волнением ждал начала великих битв, которые должны были решить судьбу ислама на Востоке.

И вот в это удивительное время, запечатленное как чрезмерными подвигами, так и страданиями, превышающими человеческое воображение, Давид Сослан отплывал от родных берегов, направляясь со своей небольшой, но верной свитой в Константинополь. С ним ехал Гагели, имевший большой опыт в путешествиях, оруженосец Мелхиседек и двое слуг, на обязанности которых лежало, прежде всего, хранение золота и драгоценностей, вверенных им царицей, и наблюдение за всеми лазутчиками и грабителями, которые могли окружить царевича в пути и отобрать сокровища, которые он вез Саладину.

Тамара преднамеренно снарядила скромное на вид посольство, чтобы не привлекать к нему внимание и не вызывать ни в ком зависти, но зато снабдила Сослана чрезвычайными полномочиями и личным письмом к султану. Она хотела, чтоб он смело действовал от имени иверской царицы, скорей добился свидания с Саладином и начал переговоры о выкупе древа креста.

С великой скорбью, которая, казалось, не могла вместиться в человеческой душе, простился Сослан с Тамарой, прося извещать его о всех переменах при дворе и немедленно вызвать обратно, если она подвергнется преследованию Абуласана и его приверженцев. Тамара же сохраняла бодрость духа.

— Помни мудрое изречение древних: «В несчастье — надейся, в счастье — беспокойся, ибо все меняется», — сказала она ему на прощание. — Поезжай спокойно, зная, что мы не должны бояться с тобой ни врагов, ни страданий, ни смерти.

В то же время она дала поручение Гагели — побывать во всех греческих и сирийских монастырях и узнать, где находится Липарит Орбелиани с сыновьями.

— Не скупись на золото, — прибавила она, — и тщательно обследуй места, где он мог укрыться после своего бегства. Если Липарит жив, обещай ему царское прощение и скажи, что я осыплю его милостями, если он раскроет истину и укажет виновников гибели царевича Демны. Вверяю тебе нашего друга, храни его и будь ему верным стражем! Помни, что в Палестине находится страшная секта исмаэлитов. Бойся их и будь осторожен!

— О, царица! Я не оставлю царевича Сослана, хотя бы мне грозили самые лютые мучения и смерть! Клянусь отдать за него свою жизнь, если потребуется!

Тамара осталась довольна ответом Гагели и попросила его не полагаться на царевича Сослана, самому составлять план путешествия и не обременять его излишними заботами, так как он удручен печалью и равнодушен ко всему земному.

Давид скрыл от Тамары, как он был оскорблен и уязвлен событиями, происшедшими перед его отъездом, и хотя сохранял внешнее спокойствие и покорность, но в душе у него оставались горечь и обида.

Глядя на удалявшиеся берега Иверии, Сослан долго находился в мрачной задумчивости, не слушая, что говорил ему Гагели, и не отвлекаясь от своих горьких мыслей.

Однако Гагели не был обеспокоен душевным состоянием Сослана, полагая, что постепенно в путешествии он отойдет от своих мрачных мыслей и забудет про то тяжелое, что ему пришлось испытать в Иверии. Гагели больше всего был озабочен тайным наказом царицы найти в Сирии Липарита Орбелиани и тщательно следить за безопасностью царевича. Все мысли его были направлены к тому, чтобы не впустить в сношения с подозрительными людьми, которые могли узнать об истинной цели их посольства и сильно повредить им в Византии.

Поэтому как только скрылись берега Иверии, он предусмотрительно сказал Сослану:

— Да не вызовут мои слова Вашего гнева! Никто не должен знать в дороге, кто мы такие, куда и с каким поручением едем. При нынешних нравах никто не отважится с таким количеством золота пускаться в дальний и опасный путь, не имея при себе достаточного войска. Особенно нельзя разглашать нашей тайны в Византии. Если император Исаак узнает, зачем мы едем к Саладину, то он из зависти не пропустит нас через свои владения. Он сам начнет переговоры с султаном относительно выкупа древа, дабы причинить зло крестоносцам.

— Надлежит ли нам искать свидания с Исааком? — спросил Сослан, соглашаясь с рассуждениями Гагели. — Мы можем прямо пересесть на один из кораблей, отплывающих в Сирию, не задерживаясь в Константинополе. Что касается подарков царицы, то мы можем часть их передать патриарху, а остальное вручить ему на обратном пути, если нам только суждено вернуться обратно!

— Благие мысли всегда приходят поздно! — с сожалением ответил Гагели. — Мы не сядем ни на один корабль без разрешения Исаака, так как из Византии никого не пропускают сейчас в Палестину.

Гагели преднамеренно подобными разговорами отвлекал Сослана, разгоняя его тоску, заставляя думать о путешествии и странах, где им предстояло действовать среди всевозможных опасностей и добиваться свидания с Саладином.

Хотя Сослан и Гагели бывали по нескольку раз в столице Византии, они испытывали сильное волнение и необъяснимую тревогу, приближаясь к Знакомым берегам Босфора. Омываемый водами Босфора и Пропонтиды (Мраморное море) Константинополь представлял величественное зрелище. Двойная стена окружала его на расстоянии нескольких миль; прекрасные здания, стоявшие на берегу Босфора, храмы, дворцы, сады и улицы, казалось, тихо двигались и погружались в прозрачные воды пролива. Невозможно было оторвать взгляда от созерцания чудного города Нового Рима, соединяющего Европу с Азией.

Корабль их прибыл к вратам Босфора и бросил якорь в пристани Золотой Рог, которая называлась также Рогом Изобилия.

Обозревая любопытным взглядом окрестности, они спускались на берег. Внезапно их окружила группа греков, предлагавших свои услуги и указывавших им гостиницы и монастыри, где бы они могли лучше устроиться. Получив отказ, греки тотчас же исчезли, но поведение их показалось Гагели подозрительным, и он долго провожал их взглядом, стараясь понять, кто они и откуда явились.

Мелхиседек, часто развозивший пожертвования царицы по греческим монастырям, предложил остановиться в Студитской обители, основанной в V веке и славившейся своим уставом и строгостью нравов обитавших в ней иноков. Отправив впереди себя слуг и Мелхиседека, Сослан и Гагели бродили по городу, невольно вспоминая те дни, когда они жили и учились в Константинополе, который являлся центром мировой цивилизации. Бурная жизнь кипела на улицах и площадях, Сослан и Гагели не могли не восхищаться величием и красотой византийской столицы, сочетавшей живописность природы с редчайшими памятниками искусства.

Бесчисленные статуи из бронзы и мрамора, сокровища древности, собранные с Востока и Запада, украшали дворцы, цирк, улицы и площади.

Любуясь городом, ни Сослан, ни Гагели не подозревали, что они видят его в последний раз и что какое-нибудь десятилетие отделяет их от того страшного момента, когда Константинополь будет сожжен, разрушен крестоносцами и все великолепные создания античного гения будут бесследно уничтожены.

Когда они прибыли в Студитский монастырь, утомленные, но довольные своей прогулкой, их встретил испуганный настоятель монастыря и таинственным видом сообщил, что явился посланец императора Исаака — Лазарис и ищет свидания с ними. Вслед за этим вошел немолодой, с неприятной наружностью грек, сказал, что он по поручению императора приветствует посольство иверской царицы, и прибавил:

— Прошу вас завтра к полудню пожаловать во Влахернский дворец к императору Исааку. Он просил передать вам, что вы можете остановиться в его дворце, где все приготовлено для вашего приема.

Сослан сделал вид, что он польщен любезностью Исаака, но ответил отказом:

— По повелению царицы мы должны посетить греческие монастыри и затем предстать перед вашим императором. Мы устали с дороги и просим разрешения немного отдохнуть, прежде чем явиться в царский дворец и передать дары вашему императору, присланные нашей царицей.

Лазарис не стал особенно настаивать на своем предложении и, простившись с ними, скрылся, еще раз напомнив перед уходом о завтрашнем приеме у императора.

— Хотел бы я знать, — воскликнул Гагели после ухода грека, — кто известил его о нашем приезде? Почему императору Исааку вздумалось оказать нам такое внимание, когда наша царица не обращалась к нему с просьбой о гостеприимстве? Что ему надо от нас? Кто мог интересоваться нашим приездом в Константинополь? Я думаю, скорей наши враги, чем друзья.

— Время нашего отъезда всем было хорошо известно. Немудрено, что Микель известил патриарха, а патриарх — Исаака. Хуже, что они узнали, где мы остановились.

— А вы забыли про греков, которых мы видели на пристани?! — быстро припомнил Гагели. — Надо полагать, что мы окружены лазутчиками Исаака и должны соблюдать крайнюю осторожность.

— Прежде всего следует подробно узнать об Исааке, — решил Сослан, и они направились к настоятелю монастыря, который находился в сильной тревоге.

— Ничего нельзя ждать хорошего, — мрачно сказал он, выслушав сообщение Гагели о беседе с Лазарисом, — если они следили за вашим прибытием, то вам надо искать себе другое убежище. Этот государь мнителен и везде видит своих врагов. Он был храбр только один раз в жизни, когда добывал себе трон Византии. Покойный император Андроник узнал через кудесника, что будет свергнут с престола полководцем по имени Исаак, и приказал заточить его в темницу. Исаак, вместо повиновения, убил исполнителя воли Андроника, побежал к храму св. Софии, собрал народ и воинов, которые провозгласили его императором. По его повелению толпа растерзала Андроника, подвергнув его нечеловеческим мучениям. Бог будет судить царей, но то, что делается у нас, в Константинополе, не поддается человеческому разумению. Скольких убил Андроник — не пересчитать, теперь его сменил Исаак. Но этот государь хуже Андроника: тот умел угодить народу. Исаак совсем не умеет править, окружил себя шутами, кудесниками, предался пьянству и разврату. Не могу передать, как он кощунствует, употребляет за своим столом священные сосуды и утверждает, что у бога с царем все нераздельно. Говорят, ему тоже предсказано, будто у него отнимет престол некий принц по имени Алексей, и поэтому все, кто носит это имя, находится под угрозой.

Выслушав настоятеля, Сослан сказал:

— Я думаю, нам нечего бояться Исаака, который из трусости не сделает нам вреда и постарается скорей отправить из Константинополя.

— На этого государя нельзя положиться, — возразил настоятель. — Он заключил тайный союз с Саладином, и султан обещал ему передать древо креста, если он задержит немецкую армию и не пропустит ее через свои владения. Говорят, он хочет снарядить в Дамаск пышное посольство, надеясь укрепить трон получением великой святыни.

Настоятель ушел, оставив их в сильном волнении. — У нас появился серьезный соперник, — заметил Сослан. — Мы должны опередить Исаака и раньше прибыть к Саладину.

К вечеру они опять отправились гулять по городу и были глубоко изумлены тем, что им привелось видеть и слышать.

В Константинополе собрались народы из всех стран мира. Здесь были представители Севера, Запада, Востока и Юга; воины, облаченные в самые разнообразные одежды, франкские рыцари и князья, щеголявшие своими боевыми доспехами и вооружением; немецкие бароны и их вассалы; поселяне и ремесленники, стремившиеся уйти из неволи и обрести в Палестине желанную свободу; представители северных стран и русской земли — все они с интересом бродили по Константинополю, нарушая установленный порядок жизни, внушая к себе страх и недоверие греков.

Франки, или, как их называли в Византии, латиняне, преимущественно заполняли Константинополь; они беззастенчиво издевались над греками, называя их нацией писарей и переписчиков. Греки же, напротив, были возмущены необузданностью и распущенностью крестоносцев и были уверены, что те явились к ним с завоевательными целями и вместо освобождения Иерусалима хотят покорить Византию и подвергнуть ее разгрому и уничтожению. Западные армии породили в Константинополе хаос и беспорядок, и греки как бы утеряли свою столицу, возмущенный народ толпами устремлялся на ипподром, где недовольные имели обыкновение собираться вокруг Каледонского вепря, служившего символом разъяренного народа, и здесь приносить свои жалобы. За толпой сюда направились также Сослан и Гагели, движимые не столько любопытством, сколько желанием уяснить себе, что довело до такого катастрофического положения могущественную Визатийскую империю и что послужило причиной непомерного народного раздражения и гнева. Ипподром был заполнен народом, стоял такой шум, крики и гомон, что нельзя было понять, что говорили и к чему призывали ораторы.

Из этих речей выявилось, что греки были недовольны управлением Исаака, ненасытной жадностью сборщиков податей, продажностью и беспутством вельмож, которые взяли на откуп все государственные должности, расхищали казну, за взятки давали чины и отличия, не было правого суда, куда можно было бы пожаловаться на виновных. Но самое большое возмущение народа вызывала трусливая, двоедушная политика императора относительно внешних событий. Греки ненавидели крестоносцев, не с меньшим озлоблением они относились и к мусульманам; они не могли понять, как Исаак, с одной стороны, заискивал перед немцами, с другой — хотел соединиться с мусульманами для совместных действий против франков. Греки чувствовали надвигавшуюся на столицу катастрофу и презирали императора.

Народ обезумел от страха, от ожидания всяких бедствий, вторжения западных армий и не мог разобраться в происходивших событиях.

— Внемлите, откуда идет к нам погибель! — восклицали одни. — Погибель идет от латинян, кои навлекут на нас невиданные бедствия и разорят наше отечество!

— Погибель идет к нам от неверных! — кричали другие. — Кто соединяется с мусульманами, тот навлекает на себя проклятие! Иерусалим взят. Кто поручится, что и на наших стенах не будет развеваться зеленое знамя пророка? Где мы тогда найдем спасение?!

Иные вопили, что звездочеты предсказывают приближение конца мира, что нельзя избежать гибели и надо с покорностью ждать смерти, так как спасать народ некому и незачем. Неслись неистовые вопли: — Мы гибнем! Кто спасет нас? Надо действовать не словом, а мечом! Немедленно изгнать крестоносцев. Убивайте изменников! Спасайте отечество!

Наконец среди неописуемого шума и криков на постамент статуи Геркулеса поднялся молодой грек, перепоясанный мечом. У него был сильный голос, взгляд гордый и повелительная осанка. В руках он держал железную палицу. В толпе его хорошо знали и сообщили Гагели, что он происходил из знаменитого дома Дуков и прозывался Мурзуфлом за то, что брови у него на лбу сходились одна с другою. Одни его хвалили за смелость и храбрость и за то, что он восставал против императорской власти; другие, напротив, укоряли его и говорили, что он возбуждает народ и имеет претензии на византийский престол, но скрывает свои истинные намерения под личиной преданности и покорности Исааку. Но, как видно, большинство простого народа было к нему сильно привязано и желало видеть его своим государем. Все свободное время он проводил на ипподроме, возле Каледонского вепря, искусно разжигая народные страсти и внушая всем мысль, что спасение народа — в частой смене правителей, причем он умело играл такими словами, как «отечество, свобода, религия», пленявшими простые сердца и служившими прикрытием для его властолюбивых и корыстных целей.

И теперь, стоя на возвышении, он поднял руку, чтобы прекратить неистовство толпы.

— О чем шумите вы и к кому взываете о спасении? — начал Мурзуфл важно и патетически, и волнение в народе сразу стихло. — Разве вы не видите, что Византия окружена врагами? С того времени, как династии сделались жертвой своенравия черни и властолюбия злоумышленников, — в ком вы ищете спасение?! Константинополь — прославленная столица цезарей — теперь сделался рынком, на котором идет торг: кому владеть столицей мира? Разве вы знаете, где наши друзья, где враги? В одно и то же время заключается мир с дамасским султаном и простираются дрожащие руки к немецкому императору. Издавна известно, что тиран есть враг человечества, щедроты его так же лицемерны и непостоянны, как и власть его, захваченная по произволу и силой переворотов. Найдите достойного человека, кому дорого было бы благо отечества, кто ради религии готов пожертвовать своей жизнью, кто не будет уклоняться ни в сторону сынов рая, как именуют себя мусульмане, ни в сторону чад тартара, какими вы считаете крестоносцев, и доверьте ему свое спасение!

Мурзуфл говорил, показывая всем своим видом, что он именно и есть тот достойный человек, который может спасти империю от гибели, защитить Константинополь от крестоносцев и устранить несчастья, нависшие над народами. Многие хотели провозгласить его царем, но Мурзуфл, находил, что для этого еще не наступило время. Будучи самым осторожным из осторожных политиков, он начал защищать Исаака, хотя никто не хотел о нем слушать.

После ухода Мурзуфла Сослан и Гагели некоторое время оставались на ипподроме, желая поговорить с отдельными лицами о тех внутренних причинах, которые вели к падению империи.

— Еще недавно Византия была сильнейшим государством, — удивлялся Сослан. — Кто мог довести ее до такого позорного краха? Неужели Исаак своим неумелым правлением? — Сослан сказал это тихо Гагели, но какой-то важный грек, с худощавым, аскетически строгим лицом неожиданно ответил Сослану:

— Не удивляйтесь тому, что здесь происходит. К сожалению, в высших кругах не понимают, что мы стоим на краю гибели, но народ это понимает и по-своему ищет спасения. Обратите внимание на ненависть народа к крестоносцам. В этом заключается вся трагедия. Сейчас, по указаниям римских пап, крестоносная война охватила мусульманский восток, а затем она обратится против нас. Вот где опасность! Наша погибель от латинян, а император поддерживает их. Помните мои слова: пройдет немного времени, латиняне разрушат Константинополь и завладеют нашими сокровищами. — Он повернулся и, не прибавив больше ни слова, с печальным видом удалился.

Под впечатлением всего услышанного глубоко опечаленные Сослан и Гагели возвращались с ипподрома. Им казалось, что они как бы присутствовали при падении великой империи, видели народ, доведенный до отчаяния, и ловких авантюристов, не брезговавших обманом и иными гнусными средствами для осуществления своих честолюбивых замыслов. Они невольно вспоминали Иверию, где также шла борьба и не было спокойствия в стране, но мягкое правление Тамары предохраняло народ от таких государственных потрясений, какие они видели в Византии. Для Сослана в этом сознании было утешение, так как и его отъезд в Палестину тоже являлся жертвой, принесенной им для ограждения родины от всякого рода смут и раздоров.

На другой день рано утром, облачившись в боевые доспехи, Сослан и Гагели с богатыми дарами отправились во Влахернский дворец на прием к Исааку. Они приказали Мелхиседеку явиться туда позднее, предварительно осмотрев, нет ли чего подозрительного возле монастыря, и дожидаться их выхода из дворца, тщательно наблюдая за тем, что делалось кругом.

Приняв необходимые меры предосторожности, они поехали в спокойном расположении духа, отнюдь не ожидая со стороны трусливого императора, каким он рисовался им теперь по рассказам настоятеля, каких-либо неприязненных действий или подвохов. Они были уверены, что он так занят вопросами личной безопасности и подавления в народе недовольства и возмущения, что не станет задерживать их в Константинополе и постарается сохранить добрые отношения с иверской царицей.

Они прибыли с некоторым опозданием во Влахернский дворец, где их с нетерпением поджидал Лазарис, видимо, боявшийся, что они обманут его и совсем не явятся на прием. Он был неприятно поражен, увидев их закованными в латы и больше похожих на западных рыцарей, чем на знатных иверийцев.

Исаак принял их торжественно, в царской порфире, сидя на золотом престоле, окруженный многочисленными сановниками и вельможами. Он стремился показать гостям, что Византийская империя под его скипетром вступила в период процветания и обрела силу прекратить междоусобицу и отразить нашествие как сельджукских турков, так и проходивших через нее крестоносцев. Однако ни великолепие дворца, ни богатое оружие императора, ни важная напыщенность его свиты нисколько не смутили Сослана, который решительной поступью направился к Исааку, вызывая всеобщее изумление своей смелостью, благородством и больше всего исполинской фигурой.

Несмотря на то, что Исаак был одет в самую лучшую царскую одежду и корона его сияла драгоценными каменьями, в сравнении с Сосланом он казался жалким и невзрачным и с завистью смотрел на иверского царевича, который своим богатырским видом превосходил всех. Давид по этикету преклонил перед ним колено в знак почтения к его царскому достоинству и преподнес богатые дары, вызвавшие нескрываемую радость у Исаака. Сослан тут же заметил стоявшего у трона Мурзуфла, с усмешкой следившего за всей торжественной церемонией.

— Приветствую тебя, доблестный сын единственной дружественной нам страны! — благосклонно произнес Исаак. — Много добрых вестей приносят нам наши братья, побывав в Иверии. Мы много слышали о разуме и красоте вашей царицы. Поведай нам, подвергаетесь ли вы нападению со стороны ваших соседей или живете с ними в мире и согласии?

При этом Исаак любезно предложил Сослану сесть рядом с собою. По мановению его руки вельможи расселись по своим местам. Гагели оказался невдалеке от трона, так что мог хорошо следить за императором и всей окружающей его свитой.

Давид, помня совет настоятеля, остерегался Исаака, предпочел воздержаться от излишних похвал Тамаре, дабы не вызвать в нем зависти и раздражения, и скромно ответил:

— Царство наше претерпело столько разрушений, что мы радуемся каждому дню, когда с гор не спускаются враги и не уничтожают наших городов. Царице чужды воинственные замыслы; со всеми соседями она живет в мире и согласии.

— О мирных намерениях вашей царицы известно далеко за пределами вашего царства, — согласился Исаак, которого мало интересовали завоевательные стремления Тамары, так как иверские цари никогда не воевали с Византией. — Но скажи мне, — сказал он, — правда ли, что царица установила мир с султаном Дамаска Саладином?

— Царица всегда готова оказывать помощь своим единоверцам, но она не принимает участия в крестовых походах, полагая, что не мечом истребляются заблуждения и нельзя утверждать веру среди угроз и неистовых бедствий войны, — спокойно ответил Сослан. — Она посылает нас к Саладину, дабы закончить переговоры с ним и установить мир и дружбу между Иверией и Дамаском.

Исаак, как заметил Гагели, быстро переглянулся с Лазарисом, затем перевел взгляд на Мурзуфла и тотчас же прекратил беседу с Сосланом. Видимо, он чего-то испугался и впал в состояние раздумья и нерешительности, и, может быть, эта нерешительность избавила бы Сослана от многих неприятностей, если бы Мурзуфл вдруг круто не переменил тему разговора.

— Правду ли говорят у нас, что покойный Андроник являлся родственником вашей царицы, — задал он коварный вопрос Сослану, — и что отродье его, внуки, скрывшиеся во время мятежа, воспитываются при дворе вашей царицы?

Этот вопрос таил в себе большое ехидство и сильно обеспокоил Сослана. Гагели побледнел и едва сохранил присутствие духа, видя, как Исаак возгорелся яростью от слов Мурзуфла, приподнялся на троне и, не сдерживаясь, воскликнул:

— Исчадие ада должно быть уничтожено! Мне была ниспослана помощь свыше низвергнуть с престола такого дьявола, каким был страшный и ненавистный всем Андроник! Об этом и хотелось мне поговорить с тобою!

Давид Сослан вспыхнул, затем краска на его лице сменилась бледностью. Он сразу понял, как и Гагели, почему Исаак вдруг принял так близко к сердцу его приезд в Константинополь и добивался с ним свидания. Теперь для Сослана было ясно, что Исаак трепетал перед молодыми Комненами, которые по достижении совершеннолетия могли предъявить свои права на византийский престол и, поддержанные иверской царицей, легко бы достигли своей цели. Одержимый страхом и злобой даже к тени погибшего Андроника, желая истребить память о нем, Исаак, подстрекаемый коварным Мурзуфлом, мог не выпустить Сослана из Константинополя. Быстро взвесив в уме все эти обстоятельства, Сослан, соблюдая осторожность, медленно произнес:

— Наша царица, как известно всему миру, славится своим милосердием. Единственно по своему человеколюбию и снисхождению она приютила несчастных сирот, воспитывая их, как верных чад церкви, в духе покорности Вашему величеству. Так что исчадие недостойного отца может явиться Вашим достойным верноподданным.

— Исчадие сатаны не будет моим верноподданным! — в ярости воскликнул Исаак. — Ибо от злого семени не порождается добро — только соблазн и смущение для народа!

— Вы забыли, государь, что внуки Андроника еще слишком малы, чтобы служить для кого-либо соблазном и смущением, — с достоинством ответил Сослан, — ведь хорошо известно: то, чему человек научен в детстве, он сохраняет до самого преклонного возраста, и нрав, утвержденный в нем хорошим воспитанием, ограждает его от пороков. Царица прилагает все усилия, чтобы потомки Андроника выросли в добродетели и стали полезными для своего отечества.

Исаак опять как бы заколебался от слов Сослана, дышавших твердостью и искренностью, но Мурзуфл тотчас рассеял его сомнения ядовитым замечанием.

— До нас дошли слухи, что в вашей стране также обитает сын Андроника от нечестивой и развратной Феодоры и вовсе не в таком нежном возрасте, чтобы не поддаться злым внушениям. Насколько нам известно, его намечали в женихи вашей царице, дабы упрочить за ней право на византийский престол. Ибо сей царевич, именуемый Алексеем Комненом, мнит себя законным преемником убитого Андроника и, по слухам, намеревается в ближайшем времени предъявить свои права на трон Византии.

При упоминании имени Алексея Комнена Исаак вздрогнул, взор его, исполненный любопытства и страха, устремился на Мурзуфла. Исаак знал о пребывании в Иверии внуков Андроника, но ему не было известно, где скрывался Алексей Комнен и был ли вообще жив, так как приближенные не хотели возбуждать императора против иверской царицы и вызвать столкновение между двумя странами. Между тем Мурзуфл своим открытием явно стремился разжечь страх и злобу императора и поразить его воображение тождеством имен сына Андроника и предсказанного кудесником будущего похитителя престола, некоего принца Алексея.

Исаак больше всего боялся Комненов, представителей старой династии, которая, несмотря на свои ошибки, почти на целое столетие обеспечила Византийской империи блестящее положение. Боязнь лишиться престола и быть умерщвленным, как Андроник, сразу изменила настроение Исаака. Никто из присутствующих вельмож не одобрял дерзкого обращения Мурзуфла с официальным представителем иверской царицы, но все молчали, понимая, что император находится под влиянием ловкого и коварного советчика, и может в порыве злобы нанести тяжкое оскорбление царевичу, и вызвать войну с Иверией. В зале наступило замешательство.

Сослан за один миг пережил больше, чем за все годы своих скитаний, так как там никто не угрожал его свободе, он мог беспрепятственно скитаться всюду, избирая для своего местопребывания любую страну. Исаак же, как он прекрасно теперь понимал, не только не выпустил бы его из Константинополя, но заключил бы в темницу и держал в заточении заложником до тех пор, пока царица в обмен не выдала бы ему Алексея Комнена и малолетних внуков Андроника.

Сослан больше не сомневался, что все это было заранее подготовлено его врагами, чтобы он никогда не вырвался из рук Исаака. Он не видел сидевшего сзади Гагели и не мог предупредить его об опасности. Хотя собственная участь казалась ему предрешенной, он решил защищаться до последних сил и не дать наложить на себя оковы. Он обратился к Мурзуфлу, так как считал его главным зачинщиком и подстрекателем императора, и смело заявил:

— Кто распространяет ложные слухи, что Алексей Комнен — жених иверской царицы и мнит завладеть византийским престолом, тому надо снести голову, дабы сей смутьян не распространял заведомой лжи и не вводил в заблуждение императора! Престол Иверии принадлежит мне как будущему мужу царицы Тамары! Никто, кроме меня, не отвечает за то, что делается у нас в царстве! Клянусь храмом Софии, что все слухи о Комненах — ложь и никто в Иверии не думает посягать на Византийскую империю!

Давид произнес свои слова стоя и с такой внушительной силой, что Исаак сразу изменился. На лице его появилась любезная улыбка, и он сделал знак Мурзуфлу не вмешиваться в их беседу. Как Исаак ни ненавидел Комненов и как ни был готов на любую жестокость, чтобы расправиться со своими врагами, но все же он не решился открыто выступить против Сослана, объявившего себя будущим царем Иверии и ехавшего полномочным послом к Саладину. Он решил теперь действовать тайно, чтобы не вызвать нареканий со стороны вельмож и духовенства, пользовавшихся щедротами иверской царицы, и не прослыть в народе тираном и злодеем, чего он больше всего опасался.

Исаак осведомился, сколько времени царевич думает пробыть в Константинополе, и когда узнал, что срок пребывания иверского посольства зависит от его императорского разрешения, успокоился, сделался еще более любезным. Он просил его погостить в столице и пригласил принять участие в празднествах, устраиваемых во дворце по случаю бракосочетания сестры Исаака с одним из знаменитейших крестоносцев — Конрадом, маркизом Монферратским.

Сослан много слышал про геройские подвиги Конрада и несколько удивился тому, что он женится на сестре Исаака, но поблагодарил последнего за любезность и выразил желание познакомиться с прославленным рыцарем Запада.

Казалось, напряженное чувство ненависти, владевшее императором и доводившее его до бешенства, несколько развеялось. Мурзуфл исчез, вслед за ним скрылся Лазарис. Исаак, оставшись один, начал жаловаться на крестоносцев, разорявших, по его мнению, Византию и доводивших империю до полного обнищания своими поборами и грабежами.

— Ваша царица ослепляет всех своей щедростью, и надо удивляться, откуда у нее такое богатство, что рука ее никогда не оскудевает, — с завистью добавил он. — Но чтобы царица не думала, что ее послу и нареченному жениху мы не оказали царских почестей, предлагаю вам своих телохранителей. Они будут всюду сопровождать вас и ограждать от всяких злоумышленников. Их особенно много развелось в городе с тех пор, как здесь основались латиняне!

— Я не боюсь злоумышленников и с юности привык обходиться без охраны, — ответил Сослан. — Сколько бы ни было нападающих, надеюсь, что они все будут отбиты с божьей помощью и ни один из них не уйдет от меня живым.

Спокойные слова Сослана, произнесенные без хвастовства и задора, внушили грекам чувство уважения и почтения к невиданному богатырю, а у Исаака вызвали опасение, что Сослан может оказаться непобедимым при нападении, стража не будет в силах справиться с ним. Теперь он не спускал с царевича глаз, удивляясь его атлетическому сложению и в то же время решая вопрос, как ему тайно задержать иверского посланника, не прибегая к кровавому столкновению, которое кончится плачевно не только для слуг, но и для самого императора. Восстание в столице могло вспыхнуть по любому поводу; еще совсем недавно Конрад Монферратский подавил мятеж, который грозил свергнуть Исаака с престола. Эти соображения побудили его усилить любезность к гостю. Он обещал Сослану предоставить лучший корабль для отбытия в Азию, снабдить его грамотами и оказывать всяческое содействие, какое только понадобится иверскому посольству в сношениях с дамасским султаном. Они расстались внешне дружелюбно, но затаив про себя недоверие и враждебность друг к другу. Исаак взял с него слово, что он прибудет завтра на пир во дворец, обещая за это устроить его скорый отъезд в Палестину. Но как только Сослан, отвесив низкий поклон, отошел от трона, лицо Исаака резко изменилось. Он проводил его взглядом, не предвещавшим ничего доброго, велел немедленно позвать Мурзуфла и удалился с ним в свои уединенные покои.

Гагели, трепетавший за участь Сослана, не скрывая перед окружавшими своего волнения, подошел к царевичу. Внешне спокойные, они вышли из дворца, не веря даже тому, что их никто не задерживал и Исаак не отдал приказ об их заточении. Они встретили Мелхиседека возле коней и хотели уже направиться в монастырь, как он тихо сказал им по-иверийски:

— Игумен повелел передать вам, чтобы вы не возвращались обратно. Мы спрятали золото в потайном месте, а сами перебрались на окраину города, куда нас послал игумен. Там у него верные люди, у них можно на время укрыться.

Они медленно поехали, показывая всем своим видом, что никого и ничего не боятся, готовы беспечно ездить по городу и осматривать памятники искусства. А между тем сами продолжали тщательно обсуждать план, как им покинуть Константинополь, не навлекая на себя ничьих подозрений.

— Если они открыли наше местопребывание в Студитском монастыре, — говорил Гагели, — то где бы мы ни спрятались, лазутчики Исаака все равно нас откроют.

— Мне лучше оставить вас, — посоветовал Мелхиседек. — Я буду издали следовать за вами, а то боюсь как бы они не застали нас врасплох и не вовлекли в засаду.

Друзья согласились с его мнением и только что хотели отпустить Мелхиседека, как их обогнали вооруженные всадники и скрылись по направлению к Студитской обители. Сослан и его спутники поняли, что им решили устроить засаду в монастыре, и сочли за лучшее немедленно скрыться. Увидев древнюю церковь Апостолов, служившую усыпальницей императоров, они соскочили с коней и условились с Мелхиседеком, где им встретиться ночью, когда минует опасность преследования. Затем тихонько прошли в пустой храм, решив переждать там до вечерней службы. Возле входной двери, у ящика, сидел одинокий монах, ничем не проявляя своего любопытства и внимания к их странному появлению. Они хотели расспросить его, когда здесь служит патриарх, чтобы в крайнем случае прибегнуть к его защите, как вдруг в церковь вошел рыцарь в шлеме, в броне зеленого цвета, как бы не замечая их, прошел вперед и остановился перед алтарем. Монах мгновенно очнулся и с удивлением посмотрел на зеленого рыцаря, который, очевидно, был знаком ему. Появление его в такой неурочный час в храме означало, что он выполнял какое-то серьезное поручение. Сослан и Гагели стояли в боковом приделе за колоннами, делая вид, что рассматривают мозаичные изображения на стенах, блестевших золотом и лазурью. Гагели прошептал чуть слышно:

— Если он посланец Исаака — мы пропали. Или придется убрать его с дороги.

— Стой спокойно! — ответил шепотом Давид. — Подождем, пока он уйдет.

Между тем безмолвие в церкви вдруг сразу нарушилось. С воплем вбежала молодая, красивая, но очень бедно и неряшливо одетая женщина и, бросившись к иконе Богоматери, громко зарыдала. Она лежала на полу, громко и отчаянно всхлипывала, видимо, не думая ни о чем, кроме своего горя, и ожидая помощи свыше.

— Она пришла сюда излить свою скорбь, — движимый участием подумал Давид, — если это потеря любимого человека — мы вознаградить ее не можем; если нужда, — он обернулся к Гагели и прошептал, — брось ей несколько монет! Золото скорее осушит ее слезы, чем наши слова и утешения.

Гагели понял, чего хотел Давид. Совсем неслышно он приблизился к плачущей и бросил на пол несколько монет. Рыдания сразу прекратились. Женщина схватила монеты, подняла глаза, как бы желая увидеть своего благодетеля, но кругом никого не было, так как Гагели исчез за колоннами. Женщина быстро спрятала золото и с плачем поверглась ниц, чтобы поблагодарить за ниспосланное чудо, в это мгновение она услышала злобный окрик:

— Уйди вон, бесстыдная тварь!

Она вскочила в страхе и, увидев перед собой зеленого рыцаря, громко крикнула:

— Собака! Что тебе нужно? Мало тебе со своим императором обирать нас, нищих, и гоняться…

Она не кончила, как он схватил ее за руку и поволок из церкви; женщина визжала, желая собрать криком толпу возле церкви. Давид хотел броситься за ними, чтобы вырвать женщину из рук обидчика, но Гагели остановил его:

— Время ли думать о ней, когда по всему видно, что мы окружены лазутчиками. Она защитит себя лучше нас!

Они выглянули в притвор и увидели, что женщина весьма успешно отбилась и вырвалась из рук зеленого рыцаря. Однако она продолжала неистово кричать и призывать на помощь, видимо желая наказать своего обидчика, который требовал, чтобы она замолчала. На шум собирался народ; крики и возмущение нарастали, испуганный монах быстро запер церковные двери, боясь, что начнется драка и разъяренная толпа ворвется в церковь.

Воспользовавшись этим благоприятным обстоятельством, Давид подошел к монаху и дал ему золото на церковные нужды.

— Мы из Иверии, слыхал ли ты про иверскую царицу?

— Кто про нее не слыхал? — быстро и радушно ответил монах. — Иверская царица хорошо известна патриарху и всем монастырям. Недавно мы получили от нее щедрое пожертвование.

— Мы посланники иверской царицы. Нам надо скрыться от врагов. Скажи, кто был этот зеленый рыцарь?

— Начальник стражи императора Исаака. По жестокости разве только дьявол превзойдет его! — с возмущением произнес монах. — Он преследует бедных людей и бросает невинных в темницу. Что я могу сделать для вас?

— Можешь ли ты вывести нас из церкви каким-нибудь тайным ходом, чтобы нам не попасться начальнику стражи на глаза?

Монах охотно согласился исполнить просьбу Сослана. Не отпирая закрытых дверей, он решил на некоторое время отлучиться со своего поста для выполнения такого важного поручения. Он взял с собой факелы и провел их тайным ходом в усыпальницу, сооруженную при храме, где стояли порфировые саркофаги патриархов и императоров, начиная с Константина Великого. Из усыпальницы они вышли во внутренний двор, окруженный высокими стенами, где росли кипарисы и платаны. Здесь было пусто. Издали едва слышно доносился шум города. Монах провел их в конец двора, зажег факелы и открыл люк, скрытый под платаном. Они стали спускаться вниз по крутой каменной лестнице в какое-то глубокое подземелье. Затем долго шли узким, но высоким коридором, пока, наконец, не вступили в обширный зал. Часть помещения была залита водой, и Сослан догадался, что это был акведук — одно из древнейших водопроводных сооружений Константинополя римской эпохи. Он успокоился, поняв, что монах избрал верный путь, желая вывести их под землей на другую улицу и скрыть от зеленого рыцаря, который, наверное, находился поблизости от храма.

Они поднялись наверх, дневной свет слился с красноватым отблеском факелов, и монах быстро затушил их, сказав, что уже пришли к выходу. Сослан щедро одарил монаха за помощь.

Монах поблагодарил их и сказал:

— Постарайтесь выйти из столицы Златыми воротами, там вы не встретите стражи. На пути будет обитель св. Стефана, где в случае опасности вы сможете укрыться. Но к патриарху не показывайтесь, знайте, что он — исполнитель воли Исаака и немедленно выдаст вас императору. Мир да будет с вами!

Сослан и Гагели вышли на улицу, где начинался большой базар. Теперь они были совсем на другой стороне, так что преследователи их даже при хорошем знании города не могли бы угадать, куда они внезапно исчезли. Базар, на котором торговали товарами со всех стран света, состоял из многочисленных складов, галерей и помещений. Здесь бойко вели свои дела греки, персы, немцы, венецианцы, пизане, мешая наречия, зазывая покупателей и показывая товары, какими могли похвалиться в одинаковой степени как жители Запада, так и Востока.

Гагели с удовольствием приметил, что в лабиринте полутемных помещений, среди многообразного и шумного людского потока они могли безопасно пробыть до самого вечера, не боясь быть узнанными или схваченными подосланной императорской стражей.

— Многое я видел во время своих путешествий по свету, но нигде не встречал, чтобы злоумышленники пользовались такой свободой и почетом, как в Византии, — произнес Гагели, когда они сели, наконец, закусить в лавочке грека.

— Верно сказал вчера Мурзуфл, хотя и превзошел всех по своему лукавству, что «тиран есть враг всего человечества». А видали вы, как он старался угодить Исааку, хотя на ипподроме произносил против него речи — дерзкие и громовые? Трудно сказать, кто из них превзошел другого в лживости и лицемерии! Я слышал, как кто-то из вельмож назвал Мурзуфла скорпионом, уязвляющим не головой, а хвостом. Он хочет вовлечь Исаака в темное дело, а затем поднять восстание в народе. Греки больше всего боятся новой брани и предпочтут сменить своего самодержца, чем воевать с Иверией. Тонкий расчет, вполне достойный его вероломства и жестокосердия! Мурзуфл получит престол, а мы сделаемся игрушкой в руках хитрого честолюбца.

— Он опаснее, чем Исаак, — согласился Сослан, представляя себе, как Мурзуфл будет возбуждать малодушного императора против них. — Сегодня же в ночь мы должны покинуть столицу, иначе нас не спасут никакие убежища и предосторожности. До завтрашнего дня Исаак будет ждать нас, а когда увидит, что мы обманули его и не пришли, он примет все меры, чтобы схватить нас и заточить в темницу. В нашем распоряжении осталась одна ночь!

По взволнованному голосу Сослана Гагели понял, что он меньше всего имел желание сделаться сейчас узником Исаака. Плен в Византии, сокрушаемой смутами, означал — быть заживо погребенным в темнице и навсегда лишиться надежды вернуться на родину.

Охваченные тревогой, они сидели в жалкой харчевне. Когда стемнело и они вышли на галерею базара, по которой сновал тот же нескончаемый человеческий поток, чья-то фигура показалась из соседнего помещения и последовала за ними. Они не успели еще выйти из полутемного лабиринта, как возле них послышались шаги, кто-то по-иверийски прошептал:

— Вы открыты. Спасайтесь, пока не поздно! Вокруг базара расставлена стража! — и тотчас же фигура исчезла во мраке, не дав возможности определить друзьям, кто предупреждал их об опасности. Сослан и Гагели переглянулись молча, как бы говоря один другому: «Мы все равно погибли. Надо пробиться силою, чего бы это ни стоило».

Они схватились за мечи и, исполненные неустрашимой отваги и решимости, смело пошли вперед.

— Не укрываться надо было, а наступать, — проговорил в негодовании Сослан, — ибо наступающие побеждают, а отступающие гибнут!