ГЛАВА I

Между тем Давид Сослан претерпевал все злоключения своего неожиданного пленения. Сарацины, принявшие его за нечистого духа, как только он попал в их руки, настойчиво требовали немедленной казни. В то же время устрашенные его силой, они трепетали перед своим пленником, и никто из них не решался приблизиться к нему, чтобы обезоружить. Сослан несколько минут стоял один, окруженный сарацинами. Если бы его конь не пал в битве, он прорвался бы через неприятельскую цепь и умчался к своему стану, но пеший и изнемогавший от усталости, он не мог ничего сделать для своего спасения и покорился печальной неизбежности. Угрюмое молчание, царившее среди сарацин, было прервано появлением эмира, который с удивлением посмотрел на неподвижно стоявшего великана и оцепеневшую перед ним толпу сарацин.

— Клянусь Мухамедом, — промолвил он, невольно разделяя чувство страха соплеменников, — земля еще не носила на себе такого человека. Ни один из нас не отойдет в рай, прежде чем не отправит в ад сего демона, который один больше истребил львов ислама, чем целые полки христиан вместе взятые.

Он говорил по-арабски, будучи уверен, что Сослан не понимает его речи, и возбуждал против него фанатизм своих единоверцев. Однако они предпочитали, чтобы эмир сам отправил в ад этого страшного демона, не обращаясь к ним за помощью. Но хотя эмир и славился ловкостью и проворством, тем не менее он никак не решался вступить в единоборство с таким неустрашимым рыцарем.

Сослан, понимая, что подобная нерешительность не могла продолжаться долго и он будет с боем или без боя обезоружен и схвачен мусульманами, решил действовать иным способом, могущим защитить его лучше меча и открытой силы.

— Клянусь моим мечом, храбрый эмир, что тебе нечего желать моей смерти, так как я случайно попал к крестоносцам и прибыл в Палестину вовсе не сражаться против великого султана. Да будет тебе известно, что я принадлежу к народу, который пользуется особыми милостями и благоволением твоего могущественного повелителя и находится с вами в мире и согласии.

На одно мгновение эмир замолчал, услышав родное наречие в устах противника, но вслед за этим он принял важный вид и с негодованием ответил:

— О, дерзновенный! Как смеют твои оскверненные уста говорить о мире, когда ты нарушил и человеческие, и божеские законы, уничтожив столько мусульман, сколько Самсон за всю свою жизнь не перебил филистимлян. Секира или пламя костра будут достойным для тебя наказанием. Сейчас ты увидишь, как правоверные по моему приказу исторгнут твой лживый язык и предадут тебя казни! — Он поднял руку, прекращая разговор и как бы призывая мусульман броситься на нечестивца, но Сослан потряс мечом и остановил эмира.

— Ты не имеешь никакой власти надо мною и можешь казнить меня лишь по повелению великого Саладина. Прошу тебя немедленно известить своего повелителя, что в его стане находится пленником иверский царевич, который имеет к нему личное поручение от державной царицы Иверии Тамары. Я приму смерть, лишь повинуясь приказу великого Саладина.

Эмир почтительно склонил голову при имени султана и пребывал некоторое время в безмолвии.

— Слава тебе, что ты принадлежишь к такому отважному народу, который пользуется у нас особым почетом и уважением, — снисходительно произнес он. — Счастлив ты, что мне не удалось лишить тебя жизни, иначе я нарушил бы предсказание царя царей и навлек на себя наказание.

Сослан едва сдержал улыбку при хвастливых словах эмира, смотря на его сухощавую и невысокую фигуру, которая отнюдь не казалась воплощением силы и непреодолимости. Но положение, в котором он находился, обязывало его к крайней сдержанности и тактичности, и он ответил ему вежливо и учтиво:

— Мир царит между нашими народами, храбрый эмир, и нам ли нарушать его, когда мы призваны к тому, чтобы прославлять наших повелителей и исполнять их волю?

— Клянусь пророком, что вражды нет в моем сердце, ты можешь спокойно следовать за мною, пока я не доложу о тебе царю царей и не получу его повеления.

Эмир хотел уже уходить вместе со своим пленником, как между мусульманами начался глухой ропот, вскоре перешедший в открытое возбуждение. Суеверный страх, владевший ими, рассеялся, раздались неистовые крики, требовавшие от эмира, чтобы он отдал им пленника для сожжения на костре, и этим кончить дело. Они никак не хотели мирно отпустить Сослана и меньше всего мирились с обещанием, что он будет казнен по личному приказанию Саладина. Крик, шум, общее возмущение все усиливались; эмир чувствовал себя бессильным перед разъяренной толпой и уже мысленно решил пожертвовать именитым пленником, лишь бы выйти невредимым из рук своих соплеменников.

Видя его колебания, Сослан собрал последние силы и воскликнул, подняв меч:

— Кому не дорога жизнь, пусть сразится со мной! Клянусь пророком, никому из вас не дам пощады! Смерть за смерть! — и в исступленном порыве, прощаясь с жизнью, он хотел ринуться в толпу, но в это мгновение прозвучал сигнал, возвещавший тревогу, и сарацины в страхе отпрянули от Сослана и бросились к своим шатрам, будучи уверены, что лагерь их подвергся внезапному нападению крестоносцев. Разнеслось какое-то ужасное известие, повергшее в смятение всю мусульманскую рать.

Стоны и вопли неслись по всему лагерю сарацин, затем они сменились не менее исступленными молитвами, возносимыми к небу и призывавшими проклятие на всех злодеев, убийц и изменников. Эмир, ни слова не говоря, оставил своего пленника в шатре под охраной вооруженной стражи и исчез мрачный, утеряв сразу общительность и веселость. Сослан сидел одинокий, покинутый всеми, не видя и не слыша, что делалось вокруг него. Объятый печальной думой о судьбе Гагели, о всех событиях сегодняшнего дня, превративших его из свободного человека в пленника, Сослан сознавал, что обречен нести наказание за свою опрометчивость, за то, что нарушил повеление Тамары, соединившись с крестоносцами.

Теперь обращаясь мысленно к прошлому, он жестоко корил себя, что, выполняя поручение герцога Гвиенского, взялся за дело, которое имело такие зловещие для него последствия. Тогда он не думал, что, охраняя стан, вынужден будет сражаться на стороне франков и участвовать в одной из самых яростных битв против Саладина. Из-за своей непростительной горячности он неожиданно сделался противником Саладина и навлек на себя заранее гнев и мщение со стороны султана. Сослан видел теперь все свое спасение в эмире, который мог доброжелательно сообщить о его пленении Саладину, и если бы султан даровал ему жизнь, то в дальнейшем он мог бы испросить у него свидания. Сослан ничего не боялся и ни на минуту не задумывался о предстоящей впереди казни. Его терзала мысль, что он находится в ставке Саладина, куда стремился попасть столько времени, и не может выполнить поручения, данного ему Тамарой. Несколько шагов отделяли его от человека, державшего в своих руках все будущее счастье его жизни; и он не мог преодолеть это короткое расстояние, и, вместо того, чтобы вступить с ним в переговоры о выкупе древа креста, должен был ждать от него пощады. Его грустные мысли были прерваны приходом эмира, который вместе с важностью соединял теперь в себе суровость и, как видно, не был расположен больше миловать своего пленника. Но он не мог удержаться, чтобы не высказать волновавших его мыслей, и, отослав стражу из шатра, с ужасом рассказал Сослану:

— Наш великий царь царей отрекся принять учение исмаэлитов и поклялся истребить их с лица земли. И сегодня, когда мы должны были праздновать победу над врагом, двое исмаэлитов напали на него, и один из них ранил его кинжалом в голову. Наш великий повелитель схватил его за руку, но убийца не переставал наносить ему удары, пока сам не был убит на месте. Удрученный печалью царь царей удалился в ставку, отменил празднества и предался молитвенному размышлению.

Сослан выразил искреннее негодование по поводу нападения исмаэлитов и радость по случаю избавления султана от смертельной опасности. Проявленное им сочувствие, а также изъявление готовности сразиться с исмаэлитами смягчили раздражение эмира.

— Не знаю, что делать с тобою, — признался он. — Едва ли великий султан в течение ближайшего времени будет распоряжаться судьбой пленных и согласится даровать тебе жизнь. Он разгневан нападением и не пощадит теперь врагов ислама.

— Великодушный султан не захочет нарушить мира с Иверией в то время, как он отовсюду тесним врагами, — с живостью возразил Сослан. — Я не собираюсь бежать от тебя. До тех пор я не уйду отсюда, пока не увижу султана и не выполню данного мне царицей поручения.

Его смелость понравилась эмиру, который боялся навлечь на себя гнев Саладина и остерегался проявлять миролюбие к пленнику, но в то же время в нем зародилось желание провести время в приятной беседе с чужеземцем и узнать от него, что делается в стане крестоносцев. Эмир предложил гостю снять вооружение, отдохнуть на мягких подушках и освежиться вместе с ним прохладительным напитком из серебряных чаш, стоявших на маленьких столиках из черного Дерева. Заметив колебание Сослана, эмир торжественно провозгласил:

— Разве тебе неизвестно, что служители пророка нерушимо и свято хранят данное слово, хотя бы оно служило во вред им?! Клянусь Абубекром, преемником Мухамеда, что жизни твоей не грозит никакая опасность! Ты предстанешь перед лицом нашего великого повелителя, который сообразно со своим великодушием и мудростью решит твою участь!

— Клянусь крестом быть верным твоим другом, пока сама судьба не разлучит нас! — произнес радостно Сослан, знавший нравы сарацин и то, что они никогда не нарушали своей клятвы и священных законов гостеприимства. Исторгнув у него клятву, он вполне доверился эмиру.

Несколько успокоившись, Сослан заметил, что палатка была пышно убрана коврами, индийскими тканями, золотою парчою и, как видно, служила местом приятного отдыха после ратных подвигов и сражений. Он положил меч, снял шлем и панцирь и скромно уселся против эмира, доставляя ему удовольствие рассматривать себя вблизи без всякого риска и страха для своей жизни. Сам эмир представлял полную противоположность Сослану. Он был худощав и миниатюрен. Зеленый полукафтан прикрывал его тонкий стан, а чалма вместе с черной курчавой бородой несколько удлиняла его худое лицо, отличавшееся мягкостью и приятностью. Веселое выражение блистало в глазах его, показывая, что он был жизнерадостен, не чуждался развлечений и крайне интересовался нравами и обычаями европейцев.

Сослан подробно рассказал ему о всем, что довелось видеть в лагере крестоносцев, и эмир не мог сдержаться от изумленных и сочувственных восклицаний.

— Во время перемирия, — признался он, — на Акрской равнине всегда происходили празднества, и мы участвовали в них вместе с ними, а в турнирах состязались вместе с их рыцарями. В прежнее время между народами царила ненависть: и верные, и неверные беспомощно истребляли друг друга. Теперь же вводятся всюду новые обычаи, никто не хочет возвращаться к древним порядкам. — Затем, помолчав, он добавил. — Доселе мы подвизались со славой, и ислам повсюду торжествует. Но великий султан подвержен недугам, а непрерывная война сильно расстроила его здоровье. Слышно, что короли ищут мира, узнав много любезного от нашего повелителя. Что говорят об этом рыцари?

Из его слов Сослан понял, что среди мусульман господствовали такие же разногласия, как и среди крестоносцев, а при подобных раздорах Саладину трудно было бы долго выдерживать осаду Акры.

— О, храбрый эмир, я должен сказать тебе, что, хотя и к крестоносцам прибывают подкрепления в неиссякаемом количестве, войска их не имеют полководца, который мог бы сравниться по своему искусству с великим Саладином. Рвение к славе запрещает им бесславно покинуть твердыни Акры, но, как только будет взята крепость, никто из королей больше не будет сражаться в Палестине.

Это сообщение доставило эмиру большое удовольствие, обещая ему конец войны, хотя и с некоторым ущербом для славы их великого султана. Помолчав, он сказал с покорностью, проникнутой светлой надеждой:

— Ангелы окружают царя царей и защищают его на поле брани. Но было бы благоразумней подчиниться правилу корана, повелевавшего принять мир от врагов, если они того требуют.

Для Сослана стало ясно, что если у крестоносцев были несметные полчища без полководца, то Саладин, напротив, походил на полководца без войска, так как не встречал поддержки среди своих военачальников. Эмир во время беседы приказал принести разнообразные закуски, показывая своему гостю, что он не с особенной строгостью придерживался постановлений корана. Они предались пиршеству, совсем забыв, что еще недавно были врагами и один угрожал другому смертью. Но их приятная беседа и отдохновение были прерваны внезапным приходом гонца от султана, который кратко известил эмира:

— Царь царей повелел тебе вместе с ним ехать в Дамаск. Он хочет вознести благодарственные молитвы аллаху за свое спасение в главной мечети. Кони готовы, собирайся в дорогу!

Гонец ушел, доставив этим сообщением радость эмиру, который уже давно стремился в Дамаск, чтобы отдохнуть от длительных и упорных боев под Акрой. Но Сослан пришел в ужас при мысли, что ему придется сейчас расстаться со своим покровителем и переносить одному все ожидавшие его в неволе бедствия.

Эмир быстро поднялся и на некоторое время забыл про Сослана, весь поглощенный поспешными и короткими сборами. Затем, вспомнив о нем, остановился и повелительно произнес:

— Ты останешься здесь до моего приезда! К сожалению, я не могу взять тебя с собою.

Сослан понял, что если он сейчас не заставит эмира переменить свое решение, то опять попадет в руки ожесточенных сарацин, и больше никто уже не спасет его от смерти.

— Не ты ли говорил мне час тому назад, благородный эмир, — решительно возразил он, — что по велениям Абубекра, нерушимо хранишь данное тобою слово, хотя бы оно служило во вред тебе? И ты дал мне слово не отпускать меня от себя до тех пор, пока не представишь мое дело великому султану. Еще заря вечерняя не сменилась зарей утренней, как ты нарушил свое слово и хочешь оставить меня одного здесь. Скажи, что мешает тебе взять меня с собою и выполнить данное слово?

— Клянусь Меккой и Мединой, ты, видно, захотел испробовать моего дротика! — заносчиво сказал эмир, и гнев на одно мгновение исказил приятные черты его лица. Но он был веселого и подвижного нрава. Мысль, что в дороге он будет иметь приятного собеседника и, не в пример прочим военачальникам, ехать в сопровождении знатного пленника, быстро вернула ему хорошее расположение духа.

— Кто тебе сказал, что я нарушил данное слово? — с важностью промолвил он. — Если ты хочешь сопровождать меня в Дамаск в качестве пленника, то поедем со мной. Но помни, что тебе нечего рассчитывать на хорошее обращение, ибо сказано мудрым: — «Не ищи друга в бою, не жди снисхождения от врага». При первой же попытке к бегству ты будешь предан смерти, не дождавшись суда великого султана.

— Если бы я хотел бежать, то предпочел бы остаться здесь, а не ехать с тобою, — с твердостью ответил Сослан. — Но клянусь тебе своим мечом, что если бы ты мне предложил сейчас на выбор: свободу и возвращение в стан крестоносцев или ехать пленником к Саладину, я избрал бы последнее. Надежда видеть великого султана преодолевает горечь неволи, и я готов ехать за тобой даже в оковах!

Ответ Сослана убедил эмира в том, что он может вполне положиться на благоразумие пленника. Больше не колеблясь, он вынес решение:

— Храни свое слово так же, как хранят его правоверные, и ты возблагодаришь аллаха за свою судьбу. Разрешаю тебе ехать в полном вооружении как представителю отважного и правдивого народа!

Эмир распорядился дать Сослану лучшего арабского скакуна, затем они вместе быстро присоединились к отряду конницы, сопровождавшей Саладина. Этот отряд, как заметил Сослан, был снабжен оборонительными и наступательными орудиями и мог служить крепкой защитой в дороге могущественному султану Дамаска и Египта. Вслед за конницей следовал многочисленный корпус телохранителей, среди которых Сослан, к своему изумлению, быстро распознал иверийских невольников, вооруженных кинжалами и саблями. За ними шли негры, нубийцы, и все это многочисленное воинство как бы замыкало круг, в котором находился Саладин, который пока не был виден. Они двинулись в путь под звуки труб, цимбал с литаврами, освещенные факелами, усиливавшими торжественность всей процессии. Необычное и красивое зрелище на некоторое время развлекло Сослана, а мысль, что через короткий промежуток времени он будет в Дамаске и добьется свидания с Саладином, волнующей радостью отозвалась в сердце, помогая верить в благополучное завершение всего дела. С большой страстностью желал узнать он о судьбе своих спутников и о том, что с ними сталось. В этих думах он не заметил, как погасли звезды, темная синь неба поблекла и осветила утренние краски. Стало как-то особенно тихо и трогательно грустно. Но как только заблистал первый луч солнца и искрами рассыпался по песчаной степи, раздался чей-то одинокий громкий возглас:

— На молитву! — и, к удивлению Сослана, все мусульмане соскочили со своих коней и простерлись ниц, обратясь лицом к востоку. Вместе с эмиром опустился на землю и Сослан. Когда молитва кончилась и он поднялся, глазам его предстал тот всадник на белом коне, которого он видел во время сражения. Сослан сразу понял, что то был знаменитый Саладин. В то же мгновение всадник скрылся из вида, но образ его навсегда запечатлелся в памяти Давида. Весь остальной путь он думал о Саладине, о том, как встретиться с ним и какие найти слова, чтобы убедить султана не только вернуть ему свободу, но и отдать крест для Иверии. Между тем они проезжали по местам, как бы являвшимся некрополем древних цивилизаций, покрытым облаками развалин когда-то могучих империй. Триумфальные арки, воздвигнутые проходившими здесь великими завоевателями, гробницы, памятники эпохи Цезаря, остатки дворцов и театров сохранились здесь с незапамятных времен, несмотря на все бури и разрушения.

Печальная пышность развалин и величавость обстановки больше располагали к молчанию, чем к веселой беседе, и Сослан промолчал всю дорогу, слушая эмира, который был доволен присутствием такого внимательного и почтительного слушателя.

Подъезжая к Дамаску, эмир оживился и с увлечением начал рассказывать Сослану о резиденции великого султана, куда были устремлены теперь все чаяния народов Востока и взоры западных монархов, видевших в Саладине самого могущественного и непобедимого своего противника.

— Дамаск существует 30 веков! — говорил эмир. — Все, что земля может породить приятного для человека, есть здесь, и недаром предание говорит, что сады, окружающие его, были тем земным раем, где жили наши прародители. Этот город — место откровения. Здесь отдыхает служитель божий, великий Саладин, и испрашивает помощь бога на борьбу с неверными.

— Скажи мне, — обратился к эмиру Сослан, прерывая поток восторженных похвал, — где находится сейчас крест, отнятый султаном у крестоносцев в битве при Тивериаде? В Дамаске или в Иерусалиме?

— О, неверный, зачем ты вспомнил о знамени христиан, принесшем им столько несчастья? Наш великий султан никому не отдает его и держит в Дамаске, дабы не подвергать крест случайностям войны и не дать похитить изуверам.

— «Итак, крест в Дамаске! — подумал Сослан. — Здесь я могу получить его и, известив Гагели с Мелхиседеком, уехать в Иверию!»

Сослан меньше всего был склонен сейчас восхищаться резиденцией султана, но он не мог скрыть своего изумления, когда с вершины горы внезапно Открылся перед ним один из древнейших городов мира, овеянный легендами и сказаниями последователей двух религий, неизменно враждовавших между собою.

Среди песчаной и мертвой пустыни Сирии, в долине с яркой зеленью, под шатрами пальм как бы сиял красками бело-розовый Дамаск с бесчисленными озерами, прудами и каналами, на которые дробилась горная речка Хризофроас, или Золотой поток, почитавшийся дамаскинцами за священную реку. Она спадала вниз с высоты гор и, катясь по песку золотого цвета, золотыми струями блестела на солнце, золотя источники вод, доставлявшие городу прохладу и свежесть. Среди садов и бело-розовых зданий особенно выделялись необычайно высокие минареты главной мечети, напоминавшие путникам, что патриарх городов сменил свои верования, сделавшись оплотом исламизма.

Обилие воды, смешение климатов породили здесь такую причудливую и пышную растительность, которая делала Дамаск одним из привлекательнейших городов Востока. Наряду с масличными деревьями и кипарисами, здесь весело тянулись к небу орешники, под шатрами пальм раскидывали свои ветви яблони и вместе с бананами и лаврами росли сливы, терновик и можжевельник — уроженцы далекого Севера.

Чудесное впечатление от города, однако, вскоре сменилось у Сослана чувством брезгливости и отвращения, когда они поехали по кривым улицам Дамаска с бросавшимися в глаза нищетой и грязью. Эту нищету не могли прикрыть ни роскошные дома с журчащими фонтанами, ни яркие ковры цветников, украшавших почти каждое здание. Нищета и роскошь так же мирно уживались здесь, как и разнообразная растительность Севера и Юга, и никто не обращал на это внимания, привыкнув к печальному зрелищу.

Они проехали великолепную аллею из колонн, построенных в римскую эпоху, миновали прелестные чащи садов, затем въехали на улицу, пестревшую зданиями из разноцветного мрамора, и, минуя древнюю базилику, приблизились к главной мечети с тремя высокими минаретами.

Толпы жителей приветствовали возвращение султана, заиграли трубы, полились звуки цимбал с литаврами; в одно мгновение все сарацинские всадники соскочили со своих коней и простерлись ниц, пропуская в мечеть Саладина с его свитой и выражая ему свое преклонение. То была пятница, когда имамы совершали богослужение и воспевали его победы. Служитель божий, как именовали здесь Саладина, повелел отпустить всех, чтобы наедине вознести свою благодарность аллаху и предаться молитвенным размышлениям.

Когда они отъезжали от мечети, Сослан издали заметил одного странного всадника в греческом одеянии. Он с презрением взирал на парадное зрелище, как бы показывая всем своим видом, что хоть он и чужестранец, однако, заслуживает не меньшего почтения и уважения, чем сопровождавшая султана пышная свита. Его радушно-презрительный взгляд, однако, загорелся живым интересом, когда он увидел Сослана с эмиром. Пришпорив коня, он поехал к ним навстречу, очевидно, желая проверить, действительно ли Сослан был тем лицом, за которое он его принял, или то была ошибка, вызванная случайным внешним сходством. Когда они поравнялись, он окинул Сослана пытливым и пристальным взглядом, и они тотчас же узнали друг друга. От изумления грек даже остановился, видимо, пораженный мыслью, как мог иверский царевич появиться в Дамаске, да еще в сопровождении сарацинского эмира? Недоумение его еще увеличилось оттого, что Сослан был без своего неизменного спутника Гагели и по своему странному виду не походил на почетного гостя Саладина. Затем он бросил любопытный взгляд на эмира, очевидно, стремясь хорошенько запомнить его, чтобы не ошибиться при новой встрече. Когда они, наконец, разъехались в разные стороны, эмир сказал Сослану:

— Это злой человек и твой враг. Откуда он знает тебя?

— Ты верно угадал, мой добрый эмир! Этот человек — мой враг, но я столько же знаю о нем, сколько и ты. Зовут его Лазарис, он — приближенный византийского императора Исаака — искал, моей гибели в Константинополе. Лучше быть пленником у Саладина, чем свободным у Исаака. Я буду тебе очень признателен, если ты узнаешь, зачем он прибыл в Дамаск и долго ли здесь пробудет?

— Если не хочешь, чтобы змея кусала тебя, избегай с ней встречи, — предусмотрительно сказал эмир, — но не твоя вина, что она тебе попалась по дороге. Обещаю тебе все узнать про Лазариса и в случае нужды защитить тебя от его нападения.

На этот раз самоуверенность эмира не вызвала даже подобия улыбки на устах Сослана, так как защита эмира была более действенна в Дамаске, чем меч, который он держал в своих руках и с которым не мог напасть на хитрого грека.

Они остановились невдалеке от дворца Саладина, в одном из тех пышных зданий, окруженных садами и фонтанами, какие больше походили на загородные виллы, чем на городские дома, и являлись лучшим украшением Дамаска.

Ни в этот день, ни на другой эмир, однако, не был принят Саладином, который не позволял никому нарушать своего уединения и, устранясь от государственных дел и занятий, проводил время в молитве и беседе с имамами. Эмир, столько же любезный, сколько живой и веселый, пользуясь нежданно представившимся отдыхом, наслаждался праздностью и развлечениями Дамаска и почти не виделся со своим пленником. Окруженный воинской стражей Сослан находился в почетном плену и, будучи отрезан от общения с внешним миром, был предоставлен самому себе и своим горестным размышлениям. Он не мог торопить эмира, так как задержка была не по его вине, и не имел возможности что-либо предпринять самостоятельно, остерегаясь допустить ошибку и вызвать гнев Саладина.

Как лев, который после сильного раздражения обычно прохаживается, чтобы охладить свою воспаленную кровь, так и Сослан ходил взад и вперед по обширному помещению, хотя и убранному со всеми претензиями на восточную роскошь, но с окнами, загороженными стальными решетками, отгонявшими соблазнительную мысль о побеге.

Сарацины находились в соседней комнате, но они мало заботились о пленнике, полагаясь больше на его честность, чем на свою силу. Богатырская фигура Сослана внушала им страх, а любезное обращение с ним эмира удостоверяло их в том, что пленник был особенный, не подлежащий строгому присмотру и наблюдению.

Томясь в одиночестве, Сослан невыносимо терзался поздним раскаянием за свою непростительную оплошность и не знал, как ее поправить. Без внутреннего содрогания он не мог теперь думать о Тамаре, которая, наверно, ждала его возвращения и, конечно, была в полной уверенности, что он добьется свидания с султаном и выкупит древо креста. А вместо того, чтобы твердо идти к намеченной цели, Сослан увлекся воинственными планами крестоносцев, взялся по поручению герцога Гвиенского охранять стан, принял самое горячее участие в сражении против Саладина, нарушил волю царицы, потерял друзей и превратился в пленника, который должен был ждать милости от султана. Он представлял себе, как будет гневаться царица, узнав о его злополучном соединении с крестоносцами и о том бесчестии, какое он нанес Иверии, попав в плен к сарацинам, тем самым ломая всю осторожную, мудрую политику Тамары на Востоке и грозя сорвать мир между нею и султаном. Последствия его поступка казались Сослану теперь такими ужасными, неотвратимыми, что он с радостью казнил бы себя, чтобы не испытывать мучительных угрызений совести за свою измену. Но самое страшное заключалось в том, что Сослан был уверен, что, как только в Иверии узнают о его пленении Саладином, Абуласан с патриархом тотчас же выдадут царицу замуж за Юрия и, таким образом, навсегда освободятся от ненавистного им царевича. Эти картины, создаваемые больным воображением, доводили Сослана до безумия; он терял здравый смысл и готов был на самые отчаянные и дерзкие поступки.

Однажды к вечеру, ожидая возвращения эмира, Сослан находился в сильном возбуждении; необъяснимое беспокойство овладело им, нетерпение и тревога возрастали с каждой минутой, и он в исступлении метался по комнате, не находя ничего отрадного, чем бы он мог себя успокоить. Нечаянно взор его приковался к окну. Думая чем-нибудь отвлечься от докучных и горьких мыслей, он подошел к решетке и стал вглядываться сквозь зелень сада в очертания минаретов мечети и пролегавшую невдалеке улицу. Внимание его привлекли два всадника, которые приближались к дому, не были похожи на мусульман и, очевидно, принадлежали к крестоносцам. Не отдавая себе отчета в охватившем его жгучем волнении, Сослан прильнул к решетке, с напряжением всматриваясь в лица медленно ехавших всадников, причем, один из них показался ему очень знакомым и близким. Когда они поравнялись с домом, где находился Сослан, лица их и фигуры отчетливо обрисовывались в ярком освещении вечернего солнца, и, к своему удивлению и радости, Сослан в первом всаднике узнал Гагели, который и не подозревал, что был близко от своего повелителя.

Он ехал, как быстро догадался Сослан, в сопровождении франка с таким непринужденным и спокойным видом, что становилось ясным и его добровольное прибытие в Дамаск, и доверчивое отношение к своему спутнику. Сослан успел заметить, что ни конь, ни сам Гагели не были отягощены боевыми доспехами, на нем было рыцарское одеяние, но без щита и копья, очевидно, он не предвидел впереди никаких опасностей и чувствовал себя в Дамаске, как в стане крестоносцев. Они ехали не спеша, и франк все время осматривался кругом, как бы с трудом разбираясь в незнакомой местности, чего-то ища и не находя, наконец, остановился возле одного дома и обратился с вопросом к привратнику. Гагели тоже остановился, и теперь Сослан мог ближе рассмотреть его лицо, на котором ясно отпечатлелись тревога и напряженное ожидание, вероятно, связанные с теми переговорами, которые вел франк, и относившиеся, несомненно, к чьим-то поискам.

Сослан из всего виденного заключил, что они искали его, что Гагели, наверное, подкупил какого-нибудь франка и вместе с ним бежал из стана крестоносцев. Оставалось необъяснимым только одно обстоятельство: каким образом Гагели мог узнать, что он в Дамаске, и как его пропустили мусульмане, тщательно охранявшие все пути и дороги, ведшие в резиденцию султана? Сослан едва утерпел, чтобы не выскочить из своего помещения и не опрокинуть охранявшую его стражу, но всадники уже поскакали вперед и скоро исчезли из вида. Мучаясь неизвестностью и стремясь угадать, куда они поехали, Сослан раскаивался, что не выломал решетку и пребывал в созерцательном бездействии, но раскаяние его тотчас сменилось ужасом, когда он увидел, что по тому же направлению, куда ехал Гагели со своим спутником, промчались вдруг несколько всадников, и в одном из них он узнал Лазариса. Движимый огромным беспокойством за судьбу Гагели, Сослан не мог больше сидеть в своем помещении. Он был уверен, что Лазарис выследил их обоих и, не имея возможности заманить его в свои сети, решил напасть на Гагели и взять его к себе заложником. Желая выручить своего друга, Сослан решил умертвить стражу, если она будет препятствовать ему выйти на улицу, и, схватив меч, направился к выходу. В тот же момент дверь отворилась и вошел щеголевато одетый веселый эмир. В надвинувшихся сумерках он не заметил возбужденного лица своего пленника и мрачной решительности, овладевшей им, и торжественно произнес:

— Желание твое, храбрый ивериец, исполнено! Царь царей, великий служитель пророка назначил тебе завтра явиться к нему на прием. Он с благосклонностью принял весть, что ваша именитая царица прислала к нему свое посольство, хотя и удивился, что ты находишься у меня в качестве пленника. Готовься предстать пред ним и благодари аллаха, что мне удалось исполнить свое обещание!

Сослан бросил меч, который с мягким звоном упал на ковер, устилавший пол, и в восторге протянул руки к эмиру, благодаря его за счастливое известие, ради которого он претерпел плен, разлуку с другом и пытку долгого и неопределенного ожидания. Эмир был доволен изъявлениями радости и благодарности со стороны пленника, который являлся для него теперь почетным гостем, но, тем не менее, помня о суровой требовательности султана, он промолвил с укоризной:

— Завтра тебе предстоит дать отчет нашему повелителю, почему ты сражался вместе с неверными и нарушил мир, установленный вашей царицей между двумя народами? Не хочу вводить тебя в заблуждение и заранее оповещаю тебя: пролитая кровь правоверных не останется без отмщения! Служитель божий столь же милостив, сколько и справедлив, ему ты и дашь отчет о своих действиях!

Произнося эту речь, несколько огорчившую Сослана, эмир посмотрел на брошенный меч, затем перевел взгляд на своего пленника.

— Не хотел ли ты покинуть это мирное убежище, не дождавшись милости султана? — с укоризной спросил эмир. — О, вероломный, ужели ты уготовлял мне измену и, подобно всем неверным, собирался нарушить свою клятву? Клянусь аллахом! Смерть избавила бы тебя от подобного позора!

— Благородный эмир! Я не утаю от тебя своих сокровенных помыслов и признаюсь тебе, что заставило меня взяться за меч, — с искренностью ответил Сослан.

— Ты удержал меня от совершения поступка, в котором мне пришлось бы потом всю жизнь жестоко раскаиваться! — Сослан чистосердечно рассказал, как он видел своего друга в окно, как за ним погнались лазутчики императора Исаака во главе с Лазарисом и как он решил спасти Гагели, бросившись к нему на выручку с мечом, чтобы вырвать его из рук противников.

Выслушав сообщение Сослана, жизнерадостный эмир непривычно задумался и сел на ковер, поджав под себя ноги. В этой позе он сидел долго и безмолвно, выражая тем крайнюю печаль и озабоченность. Сослан тоже присел на одном из низеньких стульев, ожидая, пока, наконец, эмир выйдет из своего задумчивого состояния и пояснит ему, какая кручина внезапно легла на его душу. Молчание, однако, длилось продолжительное время, и Сослан, подозревая, что эмир скрывал от него печальную новость, воскликнул:

— Верно, ты что-нибудь узнал про Лазариса, открой мне всю правду! Незнание беды — хуже самой беды. Будучи во время открыта, она перестанет внушать страх, и можно найти средство к ее преодолению.

— Клянусь бородой моего отца, ты близок к истине, но напрасно ты думаешь с помощью меча избавиться от противника, — наконец, ответил эмир, проявляя большое сочувствие к судьбе своего знатного пленника. — Этот лазутчик, как ты называешь его, прибыл сюда не один, а сопровождает принца по имени Алексей Дука, или, как именуют его греки, Мурзуфл, который подобно тебе, ищет свидания с нашим великим султаном по какому-то весьма важному и секретному делу. Завтра тебе предстоит встретиться с ним во дворце царя царей, так как и ему на завтра назначен прием. Храни спокойствие, памятуя, что император Исаак находится в тесном союзе с нашим султаном и оказал нам многие неоценимые услуги в борьбе против неверных. Служитель божий дорожит миром с греками, и тебе не следует говорить о том, что тебя преследовал Исаак. Помни, не вовремя и без нужды сказанное слово отвратит от тебя лицо нашего повелителя. Вместо милости ты обретешь его гнев, и не только не спасешься сам, но и погубишь своего друга.

Предупреждение эмира о прибытии Мурзуфла с каким-то тайным поручением к султану и предстоящая встреча с ним на приеме сильно расстроили Сослана, и он в должной мере оценил всю важность оказанной ему эмиром услуги.

— Клянусь моей родиной, у меня найдутся сокровища, которыми я смогу выразить тебе свою благодарность! Какая бы беда не постигла тебя в сей временной жизни, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, то ли мечом, то ли золотом. Клянусь моим покровителем, святым Георгием, что мы, иверийцы, так же нерушимо храним верность в дружбе, как вы храните свои клятвы, и так же, как вы, презираем вероломство и измену. Прошу тебя еще об одной услуге! Помоги мне узнать, где находится мой друг и, если ему угрожает опасность, дай мне возможность спасти его от гибели!

Эмир не без удовольствия выслушал горячую речь Сослана, которая вполне соответствовала его понятиям о дружбе и поднимала пленника в его глазах.

— К сожалению, отважный ивериец, я твоей просьбы исполнить не могу, — с грустью сказал эмир, — я не хочу подвергать тебя испытанию гораздо большему, чем прежние. Если ты прибегнешь к оружию в Дамаске, в этом священном городе, где обитает служитель божий, то тебе придется, вместо назначенного свидания с ним, потерять навсегда свободу и никогда больше не увидеть своей родины. Но вижу, что сердце твое смятено, и ты не обретешь покоя, пока не узнаешь о своем друге. Не беспокойся, у нас есть средства получить о нем достоверные сведения и найти иные пути к его спасению.

Он встал, дал знак страже, и через минуту явился невольник в разноцветной шелковой одежде, в парчовой чалме и с кинжалом, украшенным дорогой инкрустацией. Эмир на местном наречии весьма пространно что-то объяснял ему, на что невольник отвечал все время одной и той же фразой по-арабски: «Слышать — значит повиноваться!» — и, отвесив земной поклон, неслышно скрылся.

Эмир не объяснил ничего Сослану, видимо, предпочитая вести свои дела тайно, и затем удалился, сказав, что завтра утром он явится к нему, они вместе отправятся к султану.

В полном безмолвии и печальном одиночестве провел Сослан ночь, готовясь к предстоящему свиданию с Саладином, от которого была в зависимости его личная судьба, судьба Тамары и всего царства. Он искал ответа на все волновавшие его вопросы в тишине ночи, в сиянии ярких звезд, мерцающими искрами рассыпанных по небу, в неумолчном журчании золотого потока, в благоухании ливанских роз, напоминавших ему дворец в Исани в ту последнюю ночь, какую он провел у царицы.

 

ГЛАВА II

На следующий день после прибытия Сослана в Дамаск туда также явились франки с Гагели, получившие пропуск в резиденцию султана как официальные послы французского короля Филиппа, снабженные особыми полномочиями и доверительными грамотами.

Золото, с большой щедростью отпущенное Гагели на все расходы, связанные с путешествием, способствовало отменному расположению духа Густава Бувинского. Он проявлял невиданную энергию в пути, преодолевая всевозможные препятствия, быстро и легко разрешая возникавшие затруднения, устраняя все преграды с помощью золота, — так что они следовали в Дамаск без остановок и задержек и прибыли туда раньше, чем предполагали. Восхищенные красотой города, живописной местностью и той роскошью, какой была насыщена столица Востока, франки готовились ознаменовать свое пребывание здесь непрестанными пиршествами, разнообразными восточными развлечениями, приобретением оружия и драгоценностей, с беспечностью полагая, что Гагели обязан выполнять все их прихоти и желания, так как от них зависит освобождение его повелителя. Поэтому они не торопились выполнить свою миссию, и пребывали в приятном бездействии, желая тем самым удлинить сроки своего пребывания в Дамаске.

Между тем Гагели, мучимый неизвестностью, тщетно старался разузнать, где находится Сослан, прибыл ли он в Дамаск вместе с султаном или же остался в его лагере на Кайзанских горах, брошенный на растерзание мусульман.

Мелхиседек, несмотря на все свои старания, также не нашел никого из стражи во дворце, кто мог бы за хорошую взятку дать ему сведения о пленнике. И оба они, терзаемые беспокойством, однако опасались действовать открыто, чтобы не возбудить подозрения сарацин.

Сгорая от нетерпения выяснить все подробности пленения Сослана, Гагели в то же время вынужден был сносить беззаботную праздность своих спутников, отнюдь не торопившихся начать хлопоты о свидании с Саладином.

Его мучения стали совсем невыносимыми, когда, проезжая однажды с Густавом по городу, он встретил Лазариса, проводившего их долгим и странным взглядом. Казалось, что грек нисколько не удивился неожиданной встрече, а только был рассержен, увидев его одного с франком, без иверского царевича.

Гагели успел заметить, что Густав небезразлично отнесся к встрече с Лазарисом и обменялся с ним коротким, но многозначительным приветствием, обозначавшим, что они встречались где-то при иных обстоятельствах, но остерегались при посторонних обнаруживать свое знакомство.

Эта встреча еще более обеспокоила Гагели, внушив ему подозрение, что Лазарис каким-то образом был предупрежден о его приезде и что-то знал о Сослане. Размышляя обо всем этом, Гагели пришел к твердому убеждению, что появление Лазариса в Дамаске было подготовлено и преследовало темные цели. Гагели сразу лишился покоя и привычной рассудительности. Он решил поторопить своих ленивых, нерадивых спутников и заставить их скорее закончить начатое дело. За время пути он хорошо ознакомился с нравами и привычками сопровождавших его франков и понял, что у них было только одно желание:

— Выманить у него как можно больше золота и подольше не возвращаться в Акру.

Видя, что он сам был причиной их праздности и своими щедрыми подачками приучил жить широко и развлекаться на чужой счет, Гагели подумал, что самое лучшее заставить рыцарей самих изыскивать средства к легкому существованию в Дамаске. На очередное требование Густава дать им деньги Гагели ответил учтивым, но твердым отказом.

— Храбрые рыцари! Как вам известно, я не жалел золота, чтобы вы совершили свое путешествие с приятностью, ни о чем не заботясь и ни в чем не имея недостатка. Но средства мои иссякают, а судьба пленника может иметь зловещий конец, если мы не поспешим с его освобождением, и мы должны спешить с выполнением поручения короля Филиппа.

Ответ Гагели заставил Рауля вспыхнуть от раздражения и досады, и он, не стесняясь, осадил его.

— Не твое дело вмешиваться в наши переговоры с султаном и назначать сроки для нашего свидания с ним! Мы сами знаем, когда нужно освободить твоего господина, и обойдемся без твоей помощи.

Резкий окрик Рауля вывел из равновесия Гагели, который терпеливо сносил всю дорогу придирки и насмешки франков, но теперь готов был жестоко наказать зарвавшегося обидчика, не думая о дальнейших последствиях своего поступка. Он бы не удержался и ударил Рауля, но вдруг заметил холодный, как бы подстерегающий взгляд Густава. Рука Гагели застыла: трезвый рассудок взял верх над гневной вспышкой, и он вдруг отчетливо увидел всю безвыходность своего положения. Все бумаги и грамоты с пропусками и разрешениями находились у Густава, в случае ссоры он, не задумываясь, предал бы его мусульманам. Гагели не только не получил бы доступа во дворец султана, но, не имея документа, разрешавшего ему въезд в Дамаск, он как перебежчик или, того хуже, как лазутчик немедленно был бы заключен в темницу. Это ужасное предположение заставило Гагели моментально измениться, принять вид грубоватого, придурковатого слуги, с которого нельзя было много взыскивать и требовать.

— Вы без меня никак не обойдетесь, храбрые рыцари, — с видимой покорностью сказал он. — Я со своим повелителем изъездил все страны и могу такое рассказать султану, что он согласится немедля отпустить моего господина. Помимо того, я имею золото, предназначенное для его выкупа, и должен лично передать его Саладину.

— Ежели ты рассчитываешь больше на свои слова, чем на силу имени французского короля, — запальчиво произнес Рауль, — тогда отправляйся сам к султану и хлопочи за твоего господина. А золото короля Филиппа передай нам, и мы распорядимся им по своему усмотрению.

Гагели понял, что своей прямотой и настойчивостью он не только не ускорил желанное свидание с Саладином, но восстановил франков против себя, разжег в них еще большую жадность к деньгам и сильно повредил делу освобождения Сослана. Кроме того, сообщив им, что король пожертвовал золото для посылки султану, и прославляя щедрость, Гагели никак не мог раскрыть правду франкам, чьим золотом он распоряжался. Он вынужден был ограничиться обещанием, что Сослан вознаградит их за услуги, когда выйдет из плена.

Густав сохранял подозрительное молчание в течение всей беседы. Он не сделал ни одного замечания, не оборвал Рауля и не выразил досады по поводу отказа Гагели дать им денег. Его выдержка и невозмутимое спокойствие были гораздо опаснее, чем несдержанная резкость Рауля, который болтливостью мог выдать их тайные намерения и заставлял Гагели быть бдительным. Густав был дальновидней и хитрей, чем его самонадеянный и заносчивый спутник, не умевший обуздать свои страсти и легко подчинявшийся любому влиянию. Гагели успел заметить, что Густав, волнуясь, начинал медленно разглаживать свою длинную бороду. И теперь эта привычка выдала его беспокойство, показывая, что он старался охладить себя и трезво взвесить создавшееся положение. Он отпустил Гагели спокойно, сказав, что они обсудят как нужно им действовать дальше, и тогда известят его о своем решении.

В тот же вечер между франками произошел бурный разговор. Рауль был возмущен поведением Гагели и намеревался во что бы то ни стало проучить, как он его называл, «дерзкого плута».

— Я раскаиваюсь, что отправился в путь, приняв те унизительные условия, какие угодно было предложить нам его величеству, — с негодованием говорил Рауль. — Король может распоряжаться государственной казной, но только не в ущерб благородным рыцарям, которые сражаются под его знаменами. Прилично ли нам быть в зависимости от какого-то Пуртиньяка, который присоединился к нашему отряду ради корыстных побуждений. А теперь, пользуясь именем французского короля, хочет на его золото выкупить своего господина, подвиги которого еще нигде и никем не были прославлены. Я предлагаю бросить это дело как унизительное для чести франкских рыцарей.

— Безрассудно бросать дело, хотя и начатое по нашему недомыслию, но которое может иметь весьма благие последствия, если мы не будем терять голову и проявим умение кончить его в нашу пользу, — наставительно произнес Густав. — Искони известно, что, если вовремя не исправишь совершенной ошибки, она повлечет за собой великое множество новых ошибок. Неприлично благородным рыцарям находиться по соседству с золотом и не иметь в кошельках достаточного количества монет для удовлетворения своих скромных потребностей. Подобная жалкая оплошность не принесет славы ни одному порядочному рыцарю. Благоразумие говорит нам, что для выкупа неизвестного пленника хватит и одного сокола, которого король посылает в дар Саладину. Наша рыцарская честь требует, чтобы распоряжались золотом мы, королевские послы, кому вверено вести переговоры с султаном, а не простой слуга, которого я не взял бы привратником, чтобы охранять свое имущество. Надо приложить все усилия, чтобы Пуртиньяк отдал нам то, что у него имеется.

Ясная и простая мысль Густава, притом выраженная в грубоватой форме, заставила Рауля вспыхнуть от удовольствия, хотя он и поспешил оговориться:

— Повеление короля — закон для его подданных. Было бы непристойно навлекать на себя подозрение в корыстолюбии в то время, когда мы больше всего озабочены тем, что король сделался жертвой излишней доверчивости.

— Изворотливость всегда лучше прямодушия. Разве не в наших силах отнять у сего грубияна золото, которое не принадлежит ему, и затем сговориться с султаном о выкупе? Королевская казна не оскудеет от того, если Саладин получит меньше золота, а добрые рыцари прилично отдохнут в Дамаске, как полагается, за их доблестные подвиги. Ты увидишь, что это пойдет одинаково на пользу как тем, кто обременен золотом, так и тем, кто нуждается в этом драгоценном металле.

Рауль был несколько озабочен решительностью Густава. С одной стороны, он боялся ответственности перед королем, который мог дознаться об их нечестном поступке и изгнать из своей армии, с другой — ненасытная алчность толкала его на преступный путь, привлекая возможностью безнаказанно получить богатую добычу, вырвав ее из рук надоевшего им Пуртиньяка. Густав, видя его колебания, подкрепил свое предположение еще более вескими соображениями.

— Кто пострадает при этом деле? — продолжал он. — Разве мы пренебрегаем повелением короля и отказываемся платить выкуп за неизвестного рыцаря? Мы предложим Саладину столько золота, во сколько оцениваются христианские невольники на дамасских рынках. Может также случиться, что султан, получив ценный подарок от короля Филиппа — сокола, из любезности откажется от золота или же удовольствуется тем, что мы предложим ему за выкуп пленного. Таким образом, мы никому не причиним убытка, кроме султана, который является врагом христиан, и наше золото наверняка употребит на военные нужды, сражаясь с нами под Акрой. Что же касается нашей совести, то уверяю тебя, что наш прелат легко отпустит нам подобное прегрешение, вменив его нам в заслугу.

После небольшого колебания Рауль согласился с его доводами, что недоплата Саладину известной части золота не является тяжелым бременем для совести европейских рыцарей. Напротив, это в известной степени исправит ошибку короля, который соперничал в щедрости с Ричардом Английским и часто совершал безрассудные траты.

Густав, довольный согласием Рауля, весело воскликнул:

— Клянусь моим мечом, что если Филипп не пожалел опустошить государственную казну, чтобы выкупить улетевшего сокола, то я полагаю, сейчас он отпустил не меньше денег, чем за птицу. Да будет благословенна его щедрость!

Не откладывая своего решения, они вызвали Гагели, причем Густав предложил приятелю не вмешиваться в это щекотливое дело, которое он мог лучше провести один, чем с помощью Рауля.

— Не поможешь ли ты сообщить нам, Пуртиньяк, — начал Густав беседу, когда к ним явился Гагели, — какую сумму золота вручил тебе наш милостивейший король для выкупа твоего господина? Явясь с его письмом к султану, мы должны знать, чем располагаем, дабы нам не попасть в ложное положение и твердо держаться своего слова. В таком предприятии оплошность ведет к непоправимому несчастью.

Ласковый и обходительный тон Густава, его серьезный вид и спокойствие не внушили Гагели ничего подозрительного, а, напротив, уверили его в том, что отказ в деньгах понудил франков скорей приступить к делу и не затягивать своего пребывания в Дамаске.

— О, храбрые рыцари, — с живостью воскликнул он. — Сколько бы ни запросил великий султан, я ничего не пожалею, чтобы заплатить за своего господина, лишь бы скорее его выпустили на свободу!

— Видишь ли, Пуртиньяк, хорошо, конечно, что твое сердце проникнуто к своему господину такими добрыми чувствами, но не забудь, что султан может потребовать такой выкуп, который не под силу не только простому смертному, но даже и самому королю. Скажи, сколько тебе дал наш король и что ты рассчитываешь делать, если цена выкупа превысит данную тебе сумму золота?

Вопрос Густава звучал дружелюбно и простодушно и не представлял собой, казалось, ничего особенного, но был так хитро поставлен, что Рауль еле сдержал веселую улыбку. А Гагели невольно вздрогнул, уловив в нем какой-то неясный и недобрый смысл. Густав требовал от него отчета с явно предвзятым намерением, и неправильный ответ мог привести Гагели к большой неприятности.

Едва оправясь от волнения, Гагели решил притвориться наивным простачком, несведущим в денежных делах, и вздыхая, промолвил:

— Король взял с меня слово, чтобы я никому не болтал о его щедрости, и не открыл мне, сколько он отпустил золота на выкуп моего господина. Он дал мне сверток, строго приказав не раскрывать его и никому не показывать, а лично передать султану от его имени. Благородные рыцари! Я не могу преступить повеления короля, который сказал мне: «Ответишь головой, если не исполнишь моего приказания!»

Рауль выразительно посмотрел на Густава, давая ему понять, что затеянное им дело — весьма опасное, влечет за собой гнев короля, потому благоразумнее заранее от него отказаться. Иначе глупый Пуртиньяк в своем усердии мог немедленно донести королю о случившемся и опорочить их доброе имя. В то же время он подумал, что наверное Филипп подшутил над этим дурнем и положил очень мало золота. Не желая обесславить королевскую казну, он запретил ему разворачивать сверток, а своих рыцарей освободил от унижения предстать пред лицом султана с подобным жалким выкупом. Эта догадка заставила Рауля разочароваться в их предприятии, но, к его удивлению, Густав вдруг поднялся, лицо его резко изменилось.

— Ты много рассуждаешь! — крикнул он, сразу переменив ласковый тон на угрожающий и требовательный. — Немедленно неси сверток, мы сами передадим его султану. А что касается короля, мы берем ответственность на себя, тебе нечего бояться за свою голову.

Гагели понял, что Густав не отступится от своего решения и что, если он будет упорствовать, не откупится от них золотом, они жестоко отомстят ему, и от этой мести прежде всего пострадает Сослан, а спасение его сейчас всецело зависит от быстроты и ловкости их действий.

— О, храбрые рыцари! Разве я дорожу этим свертком, который изволил передать мне ваш король? Прошу вас, выручите скорее моего господина, и он вам щедро заплатит, когда вы выкупите его из неволи.

— Неси сверток! — приказал Густав, втайне довольный, что слуга не оказал ему сопротивления. Очевидно, Пуртиньяк был больше озабочен судьбой своего господина, чем сохранностью золота, и он не дорожил им, стараясь не показать это.

Гагели едва сдержал приступ гнева, овладевший им при таком грубом обращении со стороны франка, но сейчас ему было не до обид и самолюбия, когда любая вспышка гнева повлекла бы за собой вооруженное столкновение, которое в резиденции султана могло рассматриваться как тяжкое преступление.

Уходя от рыцарей, Гагели не знал и не представлял себе, как он поступит. Никакого королевского свертка у него не было, потому ложь его могла быть легко обнаружена. Придя к себе в помещение, он рассказал Мелхиседеку о своем горе, о необходимости откупиться от рыцарей, и Мелхиседек, подумав, сказал:

— Да не осудит меня добрый господин, если я предложу маленькую хитрость. В Константинополе я захватил с собой сверток с серебром и медью для раздачи сарацинам на тот случай, если бы они вздумали чинить нам всякие препятствия. Бросим туда несколько золотых монет — для этих господ будет вполне достаточно.

Так как Гагели не мог медлить со своим возвращением, то решил последовать совету Мелхиседека. Он захватил объемистый сверток и, попросив Мелхиседека тщательно хранить ящик с драгоценностями, не без волнения направился к рыцарям.

— Вот, храбрые рыцари, сверток! — сказал он и положил его на стол, как бы для доказательства своей полной непричастности к этому делу. — Да не будет на мне вины перед вашим королем Филиппом!

Рауль с изумлением посмотрел на сверток, который по объему представлял внушительную ценность, и встретил взгляд Густава, как бы говоривший: Теперь мы с тобой обеспечены!»

— Прошу вас не откладывать нашего свидания с султаном, — настойчиво произнес Гагели. — Время не терпит, и не сегодня — завтра Саладин может уехать ид Дамаска. Если взялись за дело — надо его закончить.

— К вечеру известим тебя о нашем решении, — ответил Густав, — больше занятый соображениями, сколько золота вмещает этот сверток, чем исполнением просьбы Гагели. Он даже не обратил внимания на пренебрежительную фамильярность его обращения, горя нетерпением скорей выпроводить от себя назойливого дурня, который не смог даже прилично воспользоваться вверенным ему богатством.

— Не беспокойся, — прибавил он, — твой господин не останется в неволе.

Оставшись одни, они тотчас же развернули сверток, желая узнать, обладателями какого сокровища они являются, и были неприятно поражены, когда вместо золота в их руках оказалась груда серебра и меди с кое-где мелькавшими золотыми манетами. Раздосадованные и недовольные, что обманулись в своих ожиданиях, они некоторое время молчали. Наконец Рауль со вздохом сказал:

— Надо было ожидать, что король посмеялся над глупостью Пуртиньяка и заставил его хранить сверток, пригодный больше для раздачи невольникам, чем для выкупа знатного рыцаря. Невысоко же оценил король его господина! Удивляюсь только, почему он снарядил посольство, если не нашел других даров для султана, кроме серебра и сокола? Можно подумать, что наш король находился в веселом расположении духа и захотел подтрунить над султаном. Но султан может снести нам головы за подобные шутки!

Пока Рауль говорил, Густав тщательно и медленно осматривал содержимое свертка, с большим вниманием приглядываясь к золотым монетам, и после продолжительного изучения их насмешливо бросил:

— Не король посмеялся над глупостью Пуртиньяка, а он сам посмеялся над нами, обманув нас своим свертком. Посмотри, чьи эти динары, чье изображение на них и надпись? Таких монет никогда не было в казне короля Филиппа и не могло быть! — Он взял золотую монету и передал ее Раулю. Рауль долго всматривался в монету, на которой с лицевой стороны были вырезаны два слова на неизвестном ему языке, а на обратной стороне были арабские литеры.

— Царица Тамара, — прочитал он по-арабски начальные буквы и посмотрел на Густава.

Густав, довольный разрешением сложной задачи, торжественно поднял руку.

— Клянусь прахом моего отца, что этот молодец имеет столько золота, сколько не снилось королевскому казначею! Разве ты не слыхал рассказов о богатстве этой царицы, которая прославилась своей щедростью по всему Востоку? Помнишь, когда мы проходили с нашей армией мимо Иконии, то иконийский султан рассказывал нам о царице Тамаре, равной которой нет по уму и богатству.

Слова Густава произвели большое впечатление на Рауля. Сообразно духу своего века он больше всего любил таинственное и волшебное, и сказание о богатой и умной царице из неведомой, далекой страны внушило ему уважение к пленному рыцарю, ради которого они прибыли в Дамаск и готовились предстать перед Саладином.

— Напрасно ты потребовал у него сверток, — с огорчением произнес Рауль, — никогда не надо начинать дела, если заранее не уверен в успехе. Мы можем получить от него гораздо больше, если освободим пленника из неволи.

— Нелепо раскаиваться в деле, которое еще не окончено, — вспылил Густав, в своем упорстве всегда видевший гораздо дальше, чем непостоянный и легкомысленный Рауль. — Но благодаря этому свертку, мы узнали, с кем имеем дело, и можем действовать гораздо обдуманнее, чем поступили вначале. Вчера в городе я видел Лазариса, доверенного константинопольского императора Исаака. Мне с ним пришлось вести переговоры по одному важному делу. Он — осведомленный человек, от него можно узнать все подробности про Иверию и про царицу Тамару.

Из его слов Рауль понял, какое значение придавал Густав этой нечаянной затее и какие блестящие возможности представлялись его изворотливому уму в связи с обнаружением тайны их спутника.

Вслед за этим Густав велел позвать Гагели и без всякого смущения вернул ему сверток.

— Я должен огорчить тебя, Пуртиньяк, — сказал он. — На эти деньги ничего нельзя сделать. Если ты не располагаешь ничем, кроме этого свертка, то нам следует немедленно возвратиться в Акру, не беспокоя султана лишними хлопотами. Хорошо, что ты не утаил свертка и заранее предупредил нас, чем избавил от многих неприятностей, а своего господина — от гнева Саладина.

Тон Густава был простой и деловитый. Он спокойно протянул ему сверток, и не было никаких данных, чтобы заподозрить его в нечестности, а тем более в желании совершить хищение или какое-либо насилие. Гагели, услыхав эти спокойные, но звучавшие полной безнадежностью слова, пришел в сильное смятение.

— Добрые рыцари, вы отказываетесь спасти моего господина! — вскричал он вне себя, не думая больше об осторожности, а испытывая ужас перед той участью, которая ожидала Сослана. — Клянусь вам святым Георгием, что мой господин не пожалеет золота, чтобы отблагодарить тех, кто примет участие в его спасении. Не отказывайтесь от этого доброго дела, которое одинаково принесет славу как вам, так и моему господину и спасет души ваши!

— Саладина мало заботит спасение наших душ. Он бы предпочел собственными руками отправить нас в ад, чем уготовить нам место в раю, — ответил Густав, внимательно следя за Гагели, — пойми, к нему нельзя идти с одним соколом, а на твой сверток можно, пожалуй, выкупить пару невольников, но для выкупа благородного рыцаря он не годится, раз ты не имеешь ни золота, ни драгоценностей, с чем мы пойдем к султану? Что будем предлагать ему? Если рассудок у тебя так же хорошо работает, как сердце, то ты поймешь, что я говорю тебе это, исходя из доброго намерения помочь твоему господину.

Его слова прозвучали так убедительно, что Гагели со всей неотвратимостью понял, что он должен или довериться этим рыцарям, или уйти от них совсем и больше не рассчитывать ни на чью помощь.

Наступило продолжительное молчание, Густав с равнодушным видом сидел за столом, медленно поглаживая бороду. Он не проявлял ни малейшего желания что-либо прибавлять к сказанному им и взглядом заставил Рауля соблюдать полное молчание, боясь, чтобы своим неудачным вмешательством Рауль не испортил так хорошо начатое и близкое к благополучному разрешению дело.

Гагели не вымолвил ни одного слова. Он молча повернулся и вышел со свертком, в своем горе не замечая пристального и насмешливого взгляда, которым Густав проводил свою жертву, уверенный теперь в полной победе. Войдя в помещение к Мелхиседеку, он бросил сверток, печально опустился на свое ложе и заплакал, не в состоянии справиться с охватившим его отчаянием и тоскою.

Мелхиседек с сокрушением взирал на него, видимо, поняв, что хитрость их разоблачена, рыцари требуют отдать им золото, а от этого зависит судьба их повелителя. Он долго молчал, дав время вылиться его скорби, а затем тихо промолвил:

— Жизнь нашего царевича дороже злата и сокровищ, сколько бы у нас их ни было. Не будем скорбеть заранее. Если они честные люди, то выкупят нашего повелителя, и мы не пострадаем, что доверили им наши драгоценности. А если они ограбят нас и ничего не сделают для царевича, то пусть бог будет им судьею! У нас осталось еще золото на древо креста, а если… — Он замолчал и потом закончил. — А если его нет в живых, тогда нам не нужно ни золота, ни драгоценностей, а потребны только одни слезы, чтобы оплакивать того, кого мы безвременно утратили. Отдайте им этот ящик!

Слова Мелхиседека успокоили Гагели, заставляя думать о самом дорогом, что у них было — о жизни Сослана! Он даже не приоткрыл ларца, оставляя драгоценности в том нетронутом виде, как были получены ими от царицы, и решительно направился к своим мучителям.

— Благородные рыцари, — произнес он твердым тоном. — В этом ларце хранятся сокровища, принадлежащие моему повелителю. До них не коснулась рука его верных слуг; с тех пор, как мы выехали из нашей прекрасной страны, они лежат в полной неприкосновенности. Я взял с собою этот ящик с драгоценностями, чтобы отдать их султану за выкуп того, кто нам дороже жизни и всяких сокровищ. Вверяю вашей чести эти драгоценности, благородные рыцари, в надежде, что вы спасете жизнь моего господина.

Гагели положил ларец на стол перед Густавом и с настойчивой твердостью повторил:

— Поймите, это — цена жизни! Если вы взяли на себя обязательство, то выполните его с честью.

Рауль в запальчивости хотел крикнуть: «Как ты смеешь учить нас?», но Густав, обрадованный богатой добычей, поспешно ответил, отпуская Гагели:

— Иди и будь спокоен за жизнь своего господина! Клянусь тебе прахом отца, что завтра же Саладин примет послов французского короля, и я смогу убедить его немедленно освободить пленника. Иди и готовься встретить своего господина. — И Гагели удалился.

 

ГЛАВА III

Отдав ларец с драгоценностями франкам. Гагели и не подозревал, что посеет раздор между рыцарями, охладит в них всякое желание хлопотать о свидании с Саладином и принимать какое-либо участие в судьбе его повелителя.

Вскрыв ларец, оба были поражены количеством и величиной драгоценных камней, которые могли посчитаться редкостью даже на Востоке, где западные короли и рыцари надеялись пополнить запасы оскудевших казнохранилищ различными драгоценностями. Тут были огромные жемчужины, яхонты, гранаты, смарагды, сапфиры, лалы, изумруды, рубины и алмазы необычной величины; все они сверкали и переливались огнями, ослепляли воображение, разжигая страсти, с которыми труднее всего было бороться обнищавшим рыцарям Запада.

Молчание, долгое, напряженное, воцарилось между франками, устремившими взоры на ларец и, видимо, не находившими слов, чтобы обменяться впечатлениями. Каждый из них как бы стыдился перед другим обнаруживать жадность, высказывать затаенные глубоко корыстные мысли. Они не успели высказать своего мнения, как вошел невольник и доложил, что поверенный константинопольского императора Исаака просит графа Бувинского принять его по важному и неотложному делу.

Густав поспешно закрыл и спрятал ларец и с радостным возбуждением произнес, обращаясь к Раулю:

— Этот посланник подоспел как раз вовремя. Он нам может принести большую пользу, если мы сумеем узнать от него то, что нам надо. Будь осторожен. Не произноси ни слова, иначе мы лишимся того, что имеем, — и, обратясь к невольнику, прибавил, — веди немедля гостя да присмотри, нет ли поблизости каких лазутчиков или, еще хуже, исмаэлитов!

Эта предосторожность была нужна в этой стране, где кишмя кишели перебежчики, шпионы и изменники, переходившие из одного лагеря в другой и всячески вредившие неугодным им рыцарям, а особенно вождям, которым они служили.

— Если до ушей исмаэлитов дойдет весть о наших сокровищах, — озабоченно промолвил Густав, — они не остановятся перед тем, чтобы напасть на нас. Вот когда тебе надлежит проявить свою храбрость и поговорить с ними языком копий и мечей, дабы освободить землю от этих гнусных изуверов.

Рауль отметил, что Густав назвал ларец «нашим сокровищем», что означало, что он больше не предполагал расстаться с драгоценностями и не только не выключал Рауля из обладания ими, но даже призывал его защищать добычу. Он не успел насладиться радостью сознания, что он — владелец богатства, которое весьма прочно и надолго обеспечивало ему жизнь в будущем, как вошел Лазарис. Рауль сейчас же обратил внимание на наружность грека, на его некрасивое; но резко врезывающееся в память лицо византийского склада, которое невольно заставляло остерегаться его и во время общения с ним взвешивать каждое свое слово. Лазарис хорошо объяснялся на многих языках, так как много путешествовал по чужим странам, и заговорил с Густавом по-французски.

— Привет тебе, достопочтенный Лазарис, — любезно ответил Густав, решив осторожными расспросами узнать у него все подробности относительно иверской царицы. — Давно мы с тобой не видались. Что привело тебя в город, где ислам празднует свою победу над христианством?

— Восточная мудрость гласит, что здесь был сотворен первый человек, и сюда соберутся народы в последний день, когда великий судья будет судить живых и мертвых. Здесь Юг соединился с Севером, Восток с Западом, — мудрено ли здесь не встретиться людям, одинаково любящим свое отечество и пекущимся о процветании веры и религии?

Цветистые фразы Лазариса не удовлетворили пытливой любознательности Густава, который понял, что за ними скрывается желание уклониться от прямого ответа. Вероятно, заметив недовольство Густава, Лазарис докончил:

— Я послан к Саладину с личным письмом императора Исаака. Судьба благоприятствовала мне, так как великий султан после нападения исмаэлитов прибыл в Дамаск и избавил меня от необходимости ехать к нему в Акру.

— Какое нападение? — спросили в изумлении оба рыцаря. С тех пор, как они прибыли в Дамаск, их мысли были всецело заняты золотом, и они не имели сведений о Саладине и его свите.

— Если доблестным рыцарям известно про эту страшную секту, то мне мало остается добавить к сказанному. Саладин решил истребить исмаэлитов, за что они жестоко мстят ему. Провидение, к великому удивлению, сохранило жизнь султану, и он избежал страшной опасности. Это происшествие так повлияло на него, что, объятый смятением, он бросил Акру и на некоторое время удалился в Дамаск. К сожалению, султан предался молитве и уединению, и мне не удалось получить у него свидания.

Извещение Лазариса произвело на рыцарей различное впечатление.

— Да поможет провидение султану истребить с лица земли этих гнусных извергов! — воскликнул Густав в сильном беспокойстве, так как больше всего боялся сейчас всяких грабителей и разбойников. Он не думал о том, что сам уподобился исмаэлитам, беззастенчиво завладев чужими драгоценностями; он даже вменял себе это в заслугу, а не в преступление. Вслед за этим его осенила утешительная мысль, что султан, находясь после покушения в тяжелом состоянии, откажется принять посольство французского короля. Значит, они могут спокойно уехать, сняв с себя всякую ответственность за невыполненное поручение. Рауль, однако, воспринял слова грека совсем иначе, чем Густав. Теперь он понял, почему битва под Акрой, когда франки должны были уже понести поражение, вдруг закончилась паникой среди мусульман, и они не воспользовались своей победой.

— «Надо немедленно снимать осаду Акры и возвращаться в Европу», — подумал он, и мысли его устремились к ларцу с драгоценностями. Он опять испытал радость от сознания, что может спокойно вернуться в Европу и предаться утехам праздной и разгульной жизни.

— Император Исаак, как я вижу, не изменил своей политики, — ядовито заметил Густав, — одной рукой пишет письма Саладину, а другой шлет ласкательные заверения крестоносцам. Поведай нам, с каким поручением тебе надлежит явиться к султану?

— Император Исаак не удостоил меня своей доверенностью, — скромно ответил Лазарис. — Со мной прибыл принц Алексей Дука. Он как представитель императорской фамилии будет вести переговоры с султаном.

Сообщение, сделанное греком с такой откровенностью, показалось Густаву подозрительным, и он подумал: «Не стал бы Исаак рассылать делегации в такое тревожное время, если бы не задумал чинить вред крестоносцам. Стараясь услужить Саладину, он, несомненно, блюдет свои интересы и преследует враждебные нам цели».

— Насколько мне известно, — продолжал Лазарис, — ваша делегация прибыла к великому султану в качестве посольства французского короля Филиппа и имеет к нему важное дело.

— Твои сведения соответствуют истине, — промолвил Густав, крайне заинтересованный его словами, — и если наши поручения совпадают, можно только удивляться мудрости проведения, сталкивающего людей, желающих творить одно и то же дело.

— Судьба не наделила меня прозорливостью, но дала мне способность судить о намерениях людей по их поступкам. Не гневайтесь, храбрые рыцари, если я скажу вам, что в вашем посольстве находится одно лицо, за которое император предложил вам хороший выкуп, чтобы получить его в качестве заложника.

— Что ты говоришь, Лазарис? В уме ли ты? — в недоумении вопросил Густав, дивясь его странному предложению.

— Могу вас заверить в щедрости нашего императора, — спокойно закончил Лазарис. — Он не остановится ни перед какими расходами; что же касается этого лица, то, клянусь святой Софией, ему не будет учинено никаких обид, жизни его не угрожает опасность.

— Кажется мне, что ты заблуждаешься и обратился не туда, куда следует. — Однако слова о щедрости императора Исаака и заверения, что тот не остановится ни перед какими затратами, приковали внимание Густава и заставили задуматься над вопросом: кого же имел в виду Лазарис? О каком важном лице шла речь, когда, кроме него и Рауля, никого больше в их посольстве не было?

Но гордый Рауль обозлился:

— Твоя наглость, грек, зашла слишком далеко. Ты забыл, что говоришь с рыцарями, которые никогда не торговали заложниками и не предавали своих товарищей по оружию. Иди со своим предложением к сарацинам и покупай у них невольников, сколько потребуется твоему императору.

Лазарис хладнокровно выслушал Рауля и обратился к Густаву, которого он хорошо знал по прежним встречам и считал более сговорчивым человеком, чем вспыльчивый франк.

— Клянусь храмом Софии, равного которому нет на всем свете, что я подставил бы свою голову под ваш меч, если бы осмелился сделать подобное предложение относительно западных рыцарей, проливающих кровь за освобождение гроба господня, — произнес он, нисколько не смущаясь. — Но пусть не гневаются на меня доблестные рыцари, если я скажу, что мое предложение относится к человеку, происхождение и имя которого вам неизвестно, но который, по неизвестным для меня причинам, оказался в вашем посольстве. Этот человек не связан с вами общим вероисповеданием, а подчинен нашей греческой церкви. Он никогда не будет сражаться в ваших рядах и, насколько я выяснил, является вашим тайным врагом, а не другом.

Густав от волнения вскочил и сделал знак рукой Раулю, чтобы он не прерывал их разговора.

— О ком ты говоришь, Лазарис? — задыхаясь от любопытства, вскричал он. — Назови нам имя этого человека?! Клянусь моим мечом, ты не уйдешь отсюда до тех пор, пока не скажешь нам всей правды!

Но угроза, решительно прозвучавшая в устах Густава, ничуть не напугала Лазариса. Очевидно, стремление достигнуть своей цели так сильно овладело его умом, что он и не мыслил уходить отсюда, не соблазнив их своим выгодным предложением.

— Этот человек, да будет вам ведомо, храбрые рыцари, — тянул медленно свое признание Лазарис, видимо, желая произвести на них наибольшее впечатление, — этот человек возглавляет посольство иверской царицы Тамары к султану Саладину и облечен чрезвычайными полномочиями. Как нам известно, он уполномочен вести с ним переговоры о деле, которое способно взволновать умы и сердца крестоносцев.

— Итак, я не ошибся! — воскликнул в чрезвычайном возбуждении Густав. — Вот кем оказался наш грубиян Пуртиньяк. Не говорил ли я тебе, — обратился он к Раулю, — что он обманул короля Филиппа и прикрылся именем Пуртиньяка, чтобы сделать это гнусное дело? Он хотел воспользоваться королевскими грамотами, чтобы проникнуть во дворец Саладина. Не говорил ли я тебе, что у него золото иверской царицы, и он ввел нас в заблуждение своей басней о свертке? Теперь понятно, почему он настаивал на личном свидании с Саладином. Этот предатель не постеснялся обмануть нас, скрыв свое происхождение и богатство!

Будучи сильно возбужден, Густав совершенно упустил из вида, что такое знатное лицо, как иверский посланник, могло обойтись без письма короля Филиппа и от имени своей царицы явиться к султану. Поглощенный мыслями о ларце с драгоценностями, он ухватился за сообщение Лазариса, как о единственно правильном объяснении странного поведения мнимого Пуртиньяка, отдавшего им с такой легкостью свои сокровища, очевидно, стремясь любой ценой получить свидание с султаном.

Кроме того, он был так заинтересован возможностью нового обогащения через императора Исаака, что не стал расспрашивать Лазариса ни про иверскую царицу, ни про ее посланника и не обратил внимания на явное противоречие между тем, что они слышали от Пуртиньяка, и тем, что говорил Лазарис. Не успев продумать как следует сообщение Лазариса и понять нелепость его предложения, Густав еще более запутал дело, сосредоточив все внимание на Пуртиньяке, и тем самым окончательно ввел в заблуждение как Лазариса, так и Рауля.

— Ужели Пуртиньяк обманул нашего короля? Ужели он пробрался в наши ряды, чтобы предать нас султану? — безостановочно повторял Рауль. — Подобное вероломство должно быть наказано! Но смотри, грек, если ты лжешь — ты испробуешь моего меча!

Лазарис видел по лицам своих собеседников и по их взволнованным жестам и возгласам мог судить, что предположение его оправдалось, и он, наконец, нашел того, кого искал: иверского царевича! Он не удивился, что Сослан скрывался под чужим именем и оказался в стане крестоносцев, так как иного пути попасть к султану у него не было.

Густав успел быстро оценить и взвесить все значение услышанного и с присущей ему деловитостью начал допрашивать грека:

— Хотел бы я узнать, — из каких соображений император стремится получить заложником посланника великой царицы, слава о которой идет по всему Востоку?

Лазарис, вероятно, ожидал этого вопроса, так как без замедления ответил:

— Да будет известно вам, храбрые рыцари, что у царицы Тамары в Иверии находятся заложниками два юных принца царской крови, и император ничего больше не желает, как получить их обратно. Но царица Тамара отказалась выполнить его желание. Имея заложником ее доверенное лицо, Исаак надеется склонить ее к уступчивости и получить в обмен на него двух принцев.

Рауль с недоумением слушал грека, не зная, в какой степени можно доверять ему, но остерегался излишней болтливостью раздражать Густава. Он с любопытством смотрел на приятеля, стараясь угадать, что он может предпринять в таком трудном и запутанном деле.

Между тем Густав впал в глубокую задумчивость, искренне дивясь тому невероятному обстоятельству, что этот «дурень», как он назвал Пуртиньяка, отдавший им собственными руками, без всякого насилия ларец с драгоценностями, вдруг оказался таким важным лицом, что они могли вторично заработать на нем хорошие деньги. Мысль о подобной возможности усиливала интерес Густава к предстоящей сделке, и он уже решил пойти на сговор с Лазарисом, затребовав с него большую сумму денег. Он мысленно взвесил все обстоятельства: если император Исаак дорожил своими принцами, — что он дорожил ими, было бесспорно, — то он даст хороший выкуп за Пуртиньяка, и они могли бы таким образом вторично обогатиться за счет последнего, — случай совершенно небывалый в богатой практике Густава! Кроме того, они навсегда освобождались от свидетеля их не особенно честного поступка и становились законными обладателями драгоценного ларца, и никто никогда не мог бы посягнуть на их достояние.

Эти глубокомысленные размышления Густава были прерваны неожиданным восклицанием Рауля:

— Что касается меня, то я бы был рад отделаться от этого грубияна и скорее вернуться в Акру!

Испугавшись того, что коварный грек истолкует слова Рауля в желательном для себя смысле и захочет обсчитать их, Густав гневно посмотрел на своего приятеля и сурово остановил его.

— Разве ты забыл про поручение, данное нам королем Филиппом? Если для Исаака важно получить заложником доверенное лицо царицы Тамары, то Филипп, как тебе известно, дорожит этим рыцарем. Нет, благородный Лазарис, — обратился к нему Густав, — твоя просьба не может быть исполнена! Мы не желаем быть в ответе перед нашим могущественным монархом и должны выполнить его поручение.

Рауль вспыхнул и хотел крикнуть Густаву, что его изворотливость привела их к бесчестному поступку и что напрасно он старается прикрыться рыцарским достоинством и благородством, но его прервал Лазарис. Избегая ссоры между рыцарями, могущей повредить его делу, он сразу пресек их сомнения, заявив Густаву:

— Вы не будете в ответе перед вашим королем, храбрые рыцари, ибо я открою вам тайну иверского посланника. Он направляется к султану с богатыми дарами, чтобы выкупить у него святой крест и отнять у вас знамя, за которое вы боретесь. Судите сами, будет ли гневаться ваш король, узнав, что вы помешали осуществлению его намерений, предав врага в руки императора Исаака? Густав, боясь, что Рауль испортит всю беседу неудачным вмешательством, сразу перешел к делу.

— Ты вполне убедил меня, Лазарис, — ты правильно рассудил. Едва ли наш король был бы доволен, если бы иверский посланник получил через него крест у султана. Но скажи мне, Лазарис, в какую сумму оценил твой император своего предполагаемого заложника?

— В тысячу динаров, — спокойно ответил Лазарис и сразу потушил благородное возмущение Рауля, заставив его забыть про все рыцарские обязанности и интересы короля Филиппа.

Рауль едва не вскрикнул от изумления, но Густав, хотя и не ожидал такой крупной суммы, не высказал своей радости.

— Ты умный человек, Лазарис, и с тобой приятно иметь дело, — сдержанно сказал Густав. — Без лишних разговоров, когда прислать твоего заложника? Нам надо торопиться со своим отъездом из Дамаска!

Лазарис несколько удивился той легкости, с какой франки согласились передать ему иверского царевича, но, подобно Густаву, скрыл свою радость под личиной равнодушия. Полагая, что грек раздумал совершать эту сделку, видя, как быстро они ухватились за его предложение, Густав пожалел, что не запросил больше и не заставил его вести с ними продолжительные переговоры.

Один только Рауль находился в приятном самозабвении, полагая, что они вступили в ту счастливую полосу, когда одна удача следовала за другой и поток щедрых даров судьбы вознаграждал их с избытком за все перенесенные невзгоды и лишения ратной жизни.

Наконец, Лазарис прервал молчание.

— Позволительно спросить, доблестные рыцари, — промолвил он не без оттенка недоумения и иронии, — каким образом предполагаете вы передать нам иверского посланника? Насколько мне известно, вы прибыли сюда без стражи и не можете никоим образом прибегнуть к насилию. Между тем вы сами знаете, этот рыцарь не согласится добровольно попасть в руки императора Исаака, от которого он тщательно укрывался и спасся бегством?

Этот простой вопрос смутил обоих рыцарей, так как они меньше всего думали о практической стороне дела, но Густав быстро справился.

— Об этом надлежало прежде всего думать тем, кто заинтересован в приобретении сего ценного заложника, — тоже не без иронии возразил он. — Мы не тратили, как известно, ни средств, ни времени на его поиски. Если вы приехали сюда без вооруженной стражи, то каким путем вы надеялись доставить его вашему императору?

— У нас есть вооруженный отряд императора Исаака, но на земле Саладина мы не имеем права прибегать к оружию. По моему мнению, можно лишь обманом заполучить его в свои руки, а дальше мы знаем, как с ним управиться.

— Твой ум, Лазарис, укажет нам лучший выход, чем мы могли бы придумать сами, — поощрительно произнес Густав, приунывший было при мысли, что это предприятие могло рухнуть вследствие его неосуществимости. — Скажи, что ты предложишь нам совместимое с нашим рыцарским духом и обычаями?

— Насколько мне известно, иверский посланник всецело занят мыслями, как получить свидание с султаном. Насколько я лично убедился, он уже вступил в сношения с одним из сарацинских эмиров, вероятно, в надежде получить через него доступ во дворец Саладина. Медлить нельзя, ибо иначе он ускользнет от вас, не нуждаясь больше в грамотах короля Филиппа.

— Правильные ты имеешь сведения, Лазарис? — недоверчиво спросил Густав, а Рауль вскричал:

— Я был уверен, что здесь кроется измена! Клянусь своим мечом, что изменник заслужил бы немедленной расправы, если бы ему не была уготована другая участь — стать заложником вашего императора, участь более горькая, чем сама смерть! Мы поставим в известность короля Филиппа и предостережем его на будущее время от излишнего доверия к чужеземцам.

В этот горячий момент ни Густаву, ни Раулю не пришло на ум, что мнимый Пуртиньяк не передал бы своих драгоценностей, если бы решил действовать самолично и завязал сношения с сарацинским эмиром. Они были объяты одним желанием — беспрепятственно завладеть драгоценностями и тем или иным путем избавиться от Пуртиньяка, который мог в любой момент потребовать свой ларец, а в случае отказа — обвинить их в краже и пожаловаться на них королю Филиппу. Густав прекрасно знал, что Филипп не миловал за такие поступки и жестоко расправлялся с теми, кто позорил честь и достоинство рыцаря.

В свою очередь, и Лазарис, озабоченный поимкой Сослана и не встречавший возражений со стороны рыцарей, был уверен, что речь идет именно о Сослане. Он черпал свою уверенность из того факта, что, если он видел вместе с Густавом его неразлучного спутника — Гагели, то, несомненно, и сам царевич находился в посольстве франков, скрытый в целях осторожности под — фамилией Пуртиньяк. Это недоумение ни одна сторона, ввиду щекотливости дела, не стремилась выяснить, и франки с горячностью заканчивали сговор с греком, торопясь получить деньги и уехать из Дамаска.

— Выслушайте мой совет и немедленно приведите его в исполнение, — сказал Лазарис, видя, что рыцари не были осведомлены о сношениях Сослана с эмиром, — постарайтесь сегодня же оповестить его, что ему назначено свидание с султаном. По обычаю, существующему на Востоке, к султану рыцари должны являться на свидание невооруженные, вверяя свою жизнь и безопасность его великодушию. Мы остановились близ дворца Саладина, нам представлены как посольству византийского императора пышные чертоги, где раньше размещались военачальники султана. Ничего не будет подозрительного в том, если вы уверите его, что в этих покоях он будет дожидаться приема и что его тайным ходом проведут к султану. Тому, кто доставит к нам иверского посланника, будет выдана тысяча динаров.

Густав поднялся и коротко промолвил:

— Все будет сделано, Лазарис, согласно твоим указаниям. Сообщи точно, куда его доставить.

Лазарис сделал необходимые пояснения, где и как в посольстве можно было найти его, и затем они распрощались, вполне довольные произведенной сделкой. Лазарис, уходя, предупредил их:

— Прошу вас случайно не обмолвиться о моем посещении. Помните, этот гордый ивериец немедленно скроется, и вы его нигде не найдете.

Дав клятву, что тайна будет соблюдена, Густав, простившись с греком, радостно потер руки и принялся расхаживать по комнате.

— В один день мы из бедных рыцарей превратились в знатных князей, которым могут позавидовать даже храмовники! Вот что получается, когда счастье соединяется с умом, а доблесть подчиняется рассудку!

Он достал ларец и хотел насладиться блеском драгоценностей, но Рауль, озабоченный предстоявшей отправкой Пуртиньяка, остановил его:

— Золото не уйдет от нас, а Пуртиньяк может скрыться, почуяв опасность, нависшую над его головой. От этого изменника следует скорее освободиться, так как он может предать нас сарацинам и разрушить все наши планы.

Густав вполне одобрил его благоразумное предостережение и велел немедленно позвать Пуртиньяка. Следуя точным указаниям Лазариса, он приветствовал его с отменной любезностью, тот остановился выжидательно возле стола; воцарилось непродолжительное молчание.

Франкские рыцари с интересом осматривали мнимого слугу, удивляясь, как они вначале не заметили его привлекательной и изящной наружности, горделивой осанки и всей благородной манеры держаться. Теперь все это настолько ярко бросалось им в глаза, что они окончательно уверились в правильности слов Лазариса и приняли Гагели за то лицо, которое искал император Исаак.

Рауль прервал молчание, которое могло показаться странным Пуртиньяку и, стараясь сохранить непринужденность и поддержать начатую игру, весело сказал:

— Ты можешь быть доволен! Желание твое исполнилось. Ты отправишься сейчас к Саладину и будешь иметь с ним свидание.

Гагели был так удивлен этим известием, что в первую минуту подумал, что это — шутка, придуманная рыцарями для своей забавы. Он молча посмотрел на Густава, который считался руководителем посольства, направленного к Саладину.

Найдя, что Рауль сделал это сообщение несколько преждевременно, Густав решил произвести небольшое испытание.

— Как добрый слуга ты получишь награду за свою верность. Но прежде чем отправить тебя к Саладину с письмом, нам необходимо знать подлинное твое имя. Иначе султан может счесть нас за обманщиков, а короля — введенным в заблуждение. Кто ты? И какому принадлежишь народу?

— Я от вас и не хочу скрывать, благородные рыцари, ни своего имени, ни происхождения. Меня зовут Гагели. Я принадлежу к знатному роду иверских дворян, верноподданный великой царицы Тамары.

— Напрасно ты раньше притворялся простачком, — не утерпел Рауль, который не мог забыть своего первого объяснения с ним, — если ты такой же рыцарь, как и мы, тебе не следовало обманывать нас, а объяснить честно, чтобы мы знали, с кем имеем дело. Особенно плохо то, что ты скрыл правду от короля Филиппа.

— Его величество знает правду, — живо возразил Гагели, — и от него ничего не скрыто! Ему было угодно причислить меня к своей армии под именем Пуртиньяк, и он повелел мне не разглашать этой тайны.

Рыцари переглянулись между собой. Действительно, Гагели являлся знатным лицом и скрывал свое происхождение по каким-то важным и известным только королю Филиппу государственным соображениям. Боясь, что Рауль по своему подвижному и своенравному характеру проникся расположением к иверскому рыцарю и откажется отправить его к Лазарису, Густав решил прекратить опасный разговор.

— Надобно выполнить главное, ради чего мы приехали сюда, — произнес он. — Времени остается мало. Приготовься, храбрый рыцарь, к свиданию с султаном, чтобы тебе с честью выполнить важное поручение. Не бери с собой оружия в дорогу, ибо по заведенному здесь обычаю представители посольства являются к султану в одежде мирного времени, вверяя себя его чести и великодушию.

Гагели испытующе посмотрел на Густава, решая про себя, не скрывается ли за его словами какая-либо хитроумная ловушка.

— Я еду с тобой, тебе нечего беспокоиться, — заявил Рауль с гордостью, исключавшей возможность коварного замысла, — никогда еще в этой стране не были нарушены правила гостеприимства, и Саладин первый подает пример своим подданным.

Густав обеспокоился неожиданным решением Рауля и не согласился с ним. Он хорошо знал, что Рауль был доверчив и мог по дороге наболтать Пуртиньяку много лишнего. Эта болтовня испортила бы все дело и раскрыла прежде времени их планы. Но Рауль вдруг заупрямился и ни за что не хотел отказываться от своего намерения провожать иверского рыцаря.

— Из нашей свиты больше некому сопровождать его, — решительно заявил Рауль. — Как тебе известно, вопрос очень серьезный. Кому можно поручить дело, которое мы обязались сами с тобой выполнить? Только тебе и мне!

Гагели понял заявление Рауля, как желание лично передать султану выкуп за пленника и тем заслужить похвалу от своего монарха. Не подозревая о каком-либо умысле с их стороны, Гагели с радостью изъявил согласие ехать к султану и, взволнованный, вышел из комнаты, трепеща при мысли, что через самый короткий промежуток времени выяснится, наконец, судьба Сослана.

 

ГЛАВА IV

Утро в Дамаске всегда было ясное, веселое и солнечное. В этот день оно казалось особенно ярким и ослепительным, лучи солнца залили своим блеском весь город, рассыпаясь миллионами искр на бело-розовых зданиях, на зеркальной поверхности бесчисленных озер и водоемов. Воздух был наполнен ароматом роз. Знаменитая фиалковая долина, сады и рощи цвели и благоухали. Казалось, что наступил праздник весны, и все кругом сияло, ликовало и веселилось.

Сослан забылся только под утро в легкой дремоте и быстро пробудился, увидев вошедшего эмира. Царевич почувствовал, что наступил тот желанный день в его жизни, когда он мог преодолеть, наконец, свою печальную судьбу и вернуться победителем в Иверию. Хотя он весь был устремлен к одной цели и думал только о предстоящей встрече с Саладином, тем не менее, он прежде всего осведомился: какие вести принес ему невольник? Что он узнал о его друге?

Эмир нетерпеливо поведал ему:

— Сей невольник весьма искусен в подсматривании и выслеживании тайных врагов. Он умеет неслышно входить в дома, видеть глазами больше, чем мог бы слышать ушами, и угадывать по движениям, о чем говорят или что хотят сделать люди. Отправившись по моему приказанию в дом, где остановилось греческое посольство, он проник в помещение, и вот что представилось его глазам.

В комнате находилось несколько хорошо вооруженных греков, переодетых сарацинами. Среди них было двое франков, из которых, надо полагать, один был твой приятель. Они сидели и мирно беседовали. Греки в сарацинском одеянии тоже переговаривались между собою и, очевидно, кого-то ждали, так как не приступали ни к каким действиям. Затем они поднялись и предложили франкам идти за собою, причем сделали знак, чтобы один из франков остался, а другой последовал за ними. По описанию, надо думать, твой друг, хромой рыцарь, должен был идти за ними, но в это время невольник заметил, что из соседней комнаты кто-то выглянул в дверь, но так, что присутствующие его не видели; затем дверь раскрылась, явился грек и начал сильно спорить с франком, который, по-видимому, сторожил твоего друга. Грек долго кричал, указывая на твоего друга, угрожал мечом, франк тоже выхватил свой меч и с такой силой ударил грека, что тот упал, и его унесли в другую комнату. Греки напали на франка, он долго отбивался от них вместе с хромым рыцарем, затем греки заперли дверь и увели франков в следующее помещение. Они долго шумели, выражая свое недовольство, но твой друг не терял присутствия духа и, уходя, крикнул по-арабски, — невольник только одно это и понял:

«Ведите нас к Саладину! Мы должны освободить моего господина!» Надо думать, что твоему другу не угрожает опасность и он приехал сюда, чтобы выкупить тебя у султана. Поэтому тебе не следует убиваться о нем. Собери свои мысли, чтобы в достойном виде предстать перед нашим великим повелителем.

— Клянусь жизнью, я не испытывал никогда большего волнения, чем сейчас, когда слушал твой рассказ. Что сталось с моим другом? Куда они повели его? От Лазариса нельзя ждать ничего хорошего.

— Потерпи немного и ты все узнаешь. Ты должен вначале получить свободу, а затем думать о своем друге. Нельзя забывать о главном, к чему ты стремился столько времени.

— Ты прав, — согласился Сослан, несколько успокоившись. — Я готов слушать тебя. Поведай, как мне вести себя, чтобы не разгневать султана?

Эмир, довольный его скромностью, счел нужным дать своему пленнику некоторые наставления.

— Ты идешь к царю царей, который, подобно облакам, низводит свои щедроты на народы, ему подвластные. Человеколюбию его нет предела, но бойся навлечь на себя его гнев, особенно в делах веры. Как истый служитель пророка, он не терпит ничего противного вере и торжеству ислама. Он низвергает в бездну всякого, кто усомнится в его победе над неверными и захочет поколебать его могущество на Востоке. Соблюдай эти правила и ты можешь снискать его благоволение!

Сослан не мог не быть признательным эмиру, который, несмотря на свой веселый и живой нрав, с такой мудрой дальновидностью предупреждал его о характере султана, чтобы он избежал опасного столкновения с ним и не раздражал своими суждениями во время беседы.

Они отправились во дворец в тот утренний час, когда султан, вернувшись из мечети, приступил к делам управления, принимал гостей и посольства, прибывших из далеких стран, и отдавал распоряжения своим эмирам.

Сослан заметил, что эмир был озабочен и, вопреки своему обыкновению, молчалив, видимо, тревожась за исход предстоявшего свидания. Он думал о чем-то большом и серьезном, что нельзя было в такой момент довести до сведения Сослана. Эмир не желал обременять его новыми огорчениями и лишать бодрости, необходимой для беседы с Саладином.

Роскошный дворец султана был окружен телохранителями, вооруженными с ног до головы. Яркого цвета ткани служили им одеждой, а на некоторых из них были платья из серебряной и золотой парчи; зеленые чалмы их были украшены перьями и драгоценными каменьями; рукоятки и ножны сабель и кинжалов стальных, с чернью, сверкали золотом и серебром. Эта блистательная стража мерно расхаживала возле дверей дворца, внимательно осматривая гостей, проходивших в переднее помещение, откуда они получали доступ и во внутренние покои дворца. Сослан с эмиром прошли густым разросшимся садом, где были фонтаны, под шатрами пальм светились зеркальные водоемы, а далее поднимались угрюмые, безмолвные кипарисы, открывая проход к красному зданию дворца.

Несмотря на великолепие сада, Сослан не задержал на нем своего внимания, будучи исполнен тревожного желания скорей увидеть султана и выяснить, что ожидает его в будущем. Он сказал себе: «Пока я нахожусь пленником и разлучен с моим другом, солнце для меня не светит, мрак покрывает мою душу».

В полном безмолвии вступили они во дворец Саладина и, пройдя сквозь многочисленный отряд стражи, очутились, наконец, в приемном зале. Здесь собрались иноземные посольства, мусульманские владетельные князья и духовные лица, одетые с восточной роскошью и как бы выставлявшие напоказ свои драгоценности.

Усталый и возбужденный от необычных и резких впечатлений Сослан с достоинством прошел мимо свиты султана и остановился на месте, указанном ему эмиром. Он с любопытством осмотрел просторный зал, больше напоминающий своим убранством молитвенный дом, чем жилище знаменитого завоевателя Востока. Темные стены с надписями из корана, скромная мебель из черного дерева, отсутствие украшений и орнамента указывали на стремление султана к суровой аскетической жизни.

Строгая тишина в зале прерывалась лишь молитвенными возгласами имамов и вздохами гостей, которые тяготились набожностью султана, стремились скорей закончить официальные переговоры с ним и на досуге проводить все свое время, наслаждаясь жизнью в Дамаске. Сослан уже готовился предстать перед Саладином, как его взгляд приковали двое людей, уединенно сидевших в противоположном конце зала. Они внимательно следили за проходившими гостями, изредка обмениваясь между собой короткими, едва слышными фразами. Давид заметил пристальный взгляд, направленный на него, и тотчас узнал Мурзуфла, который, очевидно, был предупрежден о пребывании в Дамаске иверского царевича. Мурзуфл с насмешливой бесцеремонностью рассматривал его, а затем, будто что-то выяснив для себя, перевел взгляд на эмира.

Присутствие Сослана во дворце султана вместе с эмиром и в такой час, когда он принимал особенно почетных гостей, видимо, противоречило сложившимся мыслям и предложениям Мурзуфла. Он не мог сдержать своего удивления и начал оживленно что-то говорить, обращаясь к сидевшему рядом с ним греку.

Сослан с трудом выдерживал присутствие Мурзуфла и хотел прямо направиться к нему. Эмир остановил его, предупредив, что встреча с греком по горячности его нрава может привести к столкновению, он рискует быть удаленным из дворца и лишиться свидания с султаном.

— Лазариса нет, — в волнении прошептал Сослан. — Что бы означало его отсутствие?

Не успел эмир высказать ему своих соображений, как показался султан в сопровождении большой свиты; по залу пронесся восторженный шепот, тотчас сменившийся глубоким и почтительным молчанием. Мусульмане склонились виц, приветствуя своего повелителя. Иноземные посольства выразили ему почтение по обычаям и этикету своей страны, признавая в нем человека, прославленного в боях, мудрого в управлении и снисходительного к своим противникам.

Его поступь, вид, движения, особенно лицо, худое, изможденное, но озаренное блестящими умными глазами, ясно обозначали в нем человека, призванного совершать великие деяния и прекрасно понимавшего свое жизненное назначение. Величавость его облика умерялась простотой и скромностью; сознание достоинства смягчалось строгой набожностью, а присущий ему фанатизм освещался милосердием и сострадательностью. Все это вместе взятое неизмеримо возвышало его в глазах мусульман, видевших в нем несокрушимый оплот ислама.

Султан, как заметил Давид, был одет гораздо проще и беднее каждого из своих телохранителей. Только на чалме его сиял огромный алмаз, по блеску и величине превосходивший все драгоценные камни, а на руке сверкал единственный бриллиант, вделанный в перстень и служивший ему печатью.

Саладин обошел ряды посетителей, обращаясь с приветствием к каждому в отдельности, и обхождение его было исполнено учтивости, любезности и вместе с тем величавости. В нем не было ни малейшего проявления надменности или нетерпимости, и он представлял собою противоположность западным королям. Приятные черты его характера, соединенные с твердостью и пламенной верой, с особенной силой запечатлевались в памяти каждого, заставляя одновременно и трепетать перед ним, и испытывать к нему чувство любви и почтительного уважения. Стройный, худощавый стан его казался созданным для трудов и ратных подвигов, которых не мог бы вынести ни один ратоборец. Но эта худощавость и ощущаемая всеми бесплотность тела способствовали ловкости, изяществу и гибкости всех его движений. Сослан на одно мгновение залюбовался султаном, восхитившим его своим внешним видом и душевными свойствами; он понял, что Саладин управлял своими подданными не столько страхом и принуждением, сколько умом и щедростью.

Сообразно с установленными строгими правилами церемониала, Саладин, совершив обход, предупредил гостей, что они приглашены после приема к его столу для торжественного пиршества. Затем он поспешно удалился в свои покои.

Сослан приметил внимательный взгляд, обращенный на него султаном во время обхода. Однако он ничем не проявил своего интереса и с видимой рассеянностью прослушал слова эмира, который рекомендовал ему Сослана как иверского посланника. По движению его руки эмир понял, что султан повелевал им остаться и ждать его приема. Большинство гостей разошлись по многочисленным залам дворца, ожидая назначенного пиршества, и только немногие из присутствующих получили приглашение явиться к султану для личной беседы. Это были представители дружественных ему народов, с которыми он вел переговоры большой государственной важности.

Первым был приглашен греческий принц Алексей Дука, которому еще ранее были оказаны знаки особого милостивого расположения султана. Как пояснил эмир, император Исаак обещал предоставить султану свой флот, численностью в сто судов, для борьбы с крестоносцами и быть его неизменным союзникам. Сослан едва сдерживал беспокойство, боясь, что Мурзуфл будет требовать его выдачи или казни. Но эмир тихо заверил его, что великий султан пользовался каждым благоприятным случаем, чтобы заключить союз с иноверными государствами и умножить число противников крестоносцев, и поэтому не послушает Мурзуфла.

В безмолвном ожидании прошло довольно много времени. Сослан с усилием прислушивался к тихим речам эмира, сообщавшим ему о деяниях своего государя, и нетерпеливо смотрел в ту сторону, откуда должен был появиться Мурзуфл, надеясь угадать по его лицу, чем закончилась их беседа с султаном.

Когда в дверях показался секретарь Саладина и торжественно провозгласил, что представитель иверской царицы Тамары удостоен приема у царя царей Саладина и может пожаловать к нему для беседы, Сослан, как ни был взволнован его сообщением, все же успел заметить, что Мурзуфл не вышел в приемную, очевидно, оставшись у султана. Он вздрогнул при мысли, что ему придется объясниться с Саладином в присутствии греков, но тут же твердо решил не отступать ни перед какими препятствиями и закончить свое дело, хотя бы Саладин грозил ему смертью или оставил его вечным пленником.

Эмир проводил его к султану и, кратко осведомив о пленении иверского посла, удалился, предоставив самому Сослану давать отчет перед ним в своих действиях.

Саладин, молча, блестящим и проницательным взглядом окинул Сослана и, как бы убедившись, что перед ним, действительно, стоит витязь, храбростью превзошедший всех на ратном поле, предложил сесть возле себя. Сослан облегченно вздохнул, когда заметил, что греков не было в зале и в отдалении стояли только два невольника, опустив головы, сложив руки, в безмолвии ожидая приказаний султана. Саладин прежде, чем приступить к беседе с необычным посланником, предложил ему освежиться прохладительным напитком и благосклонно ждал, когда он начнет свою речь. Султан ничем не проявлял нетерпения или неудовольствия, но с кротким видом и приветливым участием, казалось, готов был внимать словам своего гостя, который был единовременно и его пленником.

— Да будет благословен бог, которому Вы служите и имя которого Вы прославляете на земле своими подвигами! — начал по-арабски твердо и с достоинством Сослан и почувствовал, что его искренние слова, притом сказанные на родном языке, были приятны Саладину. Он воспринял их не как простую любезность, приличную торжественной встрече, но как выражение неподдельного чувства уважения и признательности, какие только мог принести ему ивериец.

— По поручению моей державной царицы, — продолжал Сослан, — я должен был явиться к Вам с ее дарами и собственноручным письмом, но безумие заставило меня предстать пред Вами пленником, судьба которого зависит всецело от Вашей милости. Зная Ваше беспримерное великодушие, о царь царей, зная, что Вы являете собой справедливость и добродетель, я не страдаю от того, что нахожусь у Вас в плену, и не испрашиваю себе свободы. Должен признаться Вам чистосердечно, иные заботы угнетают меня, иное я должен испросить у Вас, что является для меня в настоящее время важнее жизни и свободы.

Саладину понравилось искреннее и сердечное обращение Сослана. Он обладал светлым умом, широтой и смелостью воззрений и больше всего на свете ценил мужество и геройство. Сослан казался ему по выдающейся, отваге одним из тех богатырей, какие призваны употреблять свою силу для защиты угнетенных, и Саладин готов был уже проявить к нему знаки расположения, хотя их и нельзя оказывать пленнику, который сражался против него в лагере противника.

— Поведай нам, — произнес милостиво султан, с нескрываемым удовольствием созерцавший красивое лицо Сослана, — каким образом ты оказался в стане неверных? Ты был направлен ко мне своей царицей, которая предпочла жить с нами в мире и согласии, чем поддерживать народы, против которых сам господь раздражен, отняв у них Иерусалим, где водружено теперь священное знамя ислама. Кто соблазнил тебя перейти к неверным и вступить в битву, которая закончилась их поражением и твоим пленением? Зачем ты преступил повеление твоей царицы!

— Разрешите мне, о великий царь царей, рассказать Вам всю правду! Пусть никто никогда не упрекнет меня в сокрытии истины, которая для меня дороже всех сокровищ в мире и заставляет пренебрегать жизнью и не страшиться Вашего гнева. Выслушайте меня, а затем судите со всей мудростью и справедливостью.

И Сослан правдиво рассказал Саладину о своем путешествии: о кораблекрушении, о том, как они по неведанию приплыли к Акре и вынуждены были обосноваться в лагере крестоносцев, умолчав только о преследовании императора Исаака. Он не утаил, что они всячески уклонялись от общения с крестоносцами и скрывали от них золото и драгоценности, предназначенные для султана.

Затем, переходя к сражению, Сослан с такой же правдивостью и прямотой поведал ему про свою встречу с герцогом Гвиенским, которому он необдуманно дал обещание, охранять опустевший стан от вторжения мусульман, и печально закончил:

— Разгорячась боем, в сопровождении франков я ринулся на ратное поле, конь мой увлек меня вперед, я был окружен Вашими воинами и попал в плен. Не скрою, о царь царей, что преступление мое велико перед Вами и перед моей повелительницей, но рыцарская честь и данное слово побудили меня совершить этот безумный поступок, в котором я жестоко раскаиваюсь.

Саладин долго не отвечал ему. В отношении врагов веры и истребителей своих подданных он был беспощаден; гнев его был беспредельным, если его войску наносился сильный урон. Но сейчас совсем другие мысли волновали султана и сдерживали его гнев против иноверца, заставляя снисходительно выслушивать исповедь Сослана, весь вид которого говорил, несмотря на раскаяние, о его убежденности в своей правоте и выполненном долге чести.

Сослан спокойно выдержал испытывающий, глубокий взгляд султана, который одинаково мог быть приятным или неприятным предзнаменованием. Однако, видя, что Саладин не хотел нарушать тягостного молчания, и боясь, что свидание их будет кем-либо внезапно прервано, он решил смело и откровенно изложить ему свою просьбу.

— Наша царица преисполнена такого же благочестивого рвения, как и Вы, — начал отважно Сослан. — Посылая свое посольство, она поручила мне раскрыть Вам ее сокровенные намерения и надежды, что Вы исполните просьбу ее и тем самым укрепите узы дружбы и мира между Иверией и повелителем Египта и Дамаска!

Прямодушие Сослана, напоминание о дружбе и мире с Иверией вновь вызвали в султане приятное расположение духа, и лицо его просветлело.

— Благонравие и разум вашей царицы достойны самой высокой похвалы, — без промедления отозвался он. — В то время, как на Западе нет народа, который не усеял бы своими костями священную землю, и нет государя, который не захотел бы здесь получить себе славу, ваша царица устояла против заблуждений века сего и не присоединилась к неверным. О чем бы ни просила твоя царица, все будет исполнено мною! Сказано: — мудрым свойственно просить только о разумном, что под силу исполнить смертным, не обременяя своей совести и веры.

Султан замолчал, как бы отягощенный печальными размышлениями, связанными с опасностями войны. И хотя он был еще в цветущем возрасте, изнеможение уже сказывалось в строгих чертах его лица. Оно отражало все пережитые им испытания и тревоги, которые он выносил долгие годы.

Сослан загорелся радостной надеждой при обещании Саладина, ясно понимая, что им руководило не столько великодушное чувство, сколько политический расчет: укрепить еще сильнее дружбу с Иверией и получить поддержку самой могущественной царицы на Востоке — Тамары.

Взвесив эти обстоятельства и укрепившись духовно, Сослан, уже уверенный в успехе, спокойно и неторопливо промолвил:

— Наша державная царица, зная тот дух веры, которым окрылена Ваша душа, повелела мне сказать Вам: в Ваших руках находится величайшая христианская святыня, которую Вы исторгли у крестоносцев, победив при Тивериаде. Эта святыня может служить для мусульман только предметом поругания. Набожная душа царицы не будет иметь покоя до тех пор, пока Вы не согласитесь отдать ей древо креста за самый большой выкуп, который Вы назначите по своему благоусмотрению.

Сослан едва закончил свою речь, как Саладин резко поднялся, выражение яростного гнева отобразилось на мягком, приятном его лице, в одно мгновение сделав его неузнаваемым. Теперь перед Сосланом стоял грозный султан, чуждый каких-либо великодушных побуждений, готовый поднять меч и поразить дерзкого. Видимо, он был не в силах подавить свой гнев и, вопреки благоразумию, уже решил отдать приказание невольникам увести от него пленника, с которым он больше не хотел продолжать беседу. Угадав намерение султана и поняв, что он оскорбился его предложением о выкупе креста, Сослан, не желая усиливать раздражение Саладина, который мог каждую минуту заковать его в железо, скромно добавил:

— Наша великая царица, если бы в ее руках оказалось священное знамя ислама, почла бы своим долгом вернуть его повелителю Востока, полагая, что нельзя удерживать святыню, составляющую предмет почитания для народа.

Саладин овладел собой, к нему вернулось утраченное спокойствие. Он ответил ему резко, но без раздражения, помня, что перед ним представитель иверийской царицы, которая в любое время могла напасть на него со своими войсками, соединившись с крестоносцами.

— С такой же просьбой, как и ты, ко мне обратился император константинопольский Исаак, посольство которого перед твоим приходом покинуло эту обитель. Я им сказал тоже самое, что повторяю тебе. Все выгоды мира не заставят меня отдать христианам сей ненавистный мне памятник их веры, так как я взираю на него как на предмет соблазна, которым иноверные пользуются, как талисманом, для одержания побед над нами.

Свой отказ Саладин произнес так твердо и бесповоротно, что продолжать разговор с ним о выкупе креста было не только бесполезно, но и опасно. Никакие доводы не могли поколебать султана и заставить его совершить проступок, который он считал несовместимым ни со своим достоинством, ни со своими религиозными убеждениями. Отчаяние овладело душой Сослана. Ужасная картина представилась его воображению. Опозоренный, не выполнив поручения царицы, он возвращается на родину. Торжествующий Микель передает его анафеме, ненавистные князья изгоняют его навсегда из Иверии, и он, гонимый, преследуемый всеми, разлучается с любимой и становится вечным изгнанником. Эта мысль наполнила его сердце такой смертельной тоской, что он забыл, где находится, забыл про султана, про свою зависимость от него и сидел неподвижно, склонив голову, беззвучно повторяя про себя слова любимого поэта: «Нет для меня больше никакого утешения, разве только земля даст мне исцеление и могилу».

В таком состоянии он оставался долго, не замечая, что по его щекам текли слезы и руки бессильно сжимали голову. Вздохи, почти переходящие в стоны, исторгались из его груди, обнаруживая ту безмерную степень страдания, когда человек теряет истинное представление о жизни и смотрит на мир глазами обреченного на смерть человека. Сослан не видел, что Саладин с большим удивлением смотрел на него, не нарушая безмолвия. Он старался уяснить себе, чем было вызвано отчаяние такого храброго рыцаря, который не побоялся один сражаться против многочисленного воинства, а, получив отказ в своей просьбе, проявил полную беспомощность и растерянность, хотя на исполнение этой просьбы он не имел никакого права надеяться.

Саладин твердо соблюдал в своей жизни правило, которое он завещал впоследствии сыну: «Берегись оскорблять кого бы то ни было, ибо люди забывают обиды не прежде, чем отомстив за них!» Смотря на Сослана, он думал, что этот непобедимый рыцарь, восхитивший его своим видом, является послом страны, прославившейся на Востоке твердостью в вере и преданностью христианству, и что, наверно, отчаяние его вызвано опасением огорчить свою повелительницу. Поэтому он без гнева, скорей с жалостью, взирал на слезы Сослана, испытывая живейшее желание утешить его и проявить свойственное ему великодушие.

— Помни, что чрезмерное огорчение никогда никому не приносило пользы, — произнес он, наконец, с той важной кротостью, которая умеряла горечь причиненной им обиды. — Истинная мудрость заключается в том, чтобы ни при каких испытаниях не впадать в малодушие, зная, что вместе с испытанием человек получает и силы для его перенесения и ободряется надеждой, которая всегда приводит к победе.

Удрученный горем Сослан не заметил взгляда султана, горевшего жалостью и сочувствием, а воспринял в его словах насмешку.

— Как может взлететь сокол, когда у него обрезаны крылья? — в исступлении воскликнул он. — Как может биться рыцарь, когда у него отняты меч и щит, служившие ему защитой? Как я могу явиться к своей царице, обесчещенный, и сделаться для всех предметом смеха и глумления?! Легче мне остаться в плену, влачить жалкую жизнь в оковах, чем вернуться на родину и повергнуть в слезы и печаль мою царицу, ради которой я готов терпеть любые страдания и принять смерть!

Смелое и отчаянное заявление Сослана в первую минуту вызвало приступ неудержимого гнева у Саладина, он произнес коротко, но бесповоротно:

— Мы будем преступны, если отдадим вам этот памятник веры! Скорее погибнет все мое воинство, чем я откажусь от своего решения!

— Если нельзя обрести у Вас милосердие, — воскликнул безудержно Сослан, — помните, что крайность моего отчаяния наполнит Вас ужасом. Я предам себя закланию своими собственными руками, и пускай моя кровь обратится на Вашу голову и призовет на Вас проклятие бога, которому Вы служите… — Он остановился и, заметив, что Саладин готов был дать знак невольникам, чтобы они схватили его, продолжал мягче, но с невыразимой скорбью, могущей потрясти любое человеческое сердце, — не трогайте меня, ибо я до тех пор не отойду в рай, пока не отправлю в ад всех Ваших служителей! Смерть моя будет страшней для Вас, чем моя жизнь. Но прежде, чем отойти из этой жизни, я обращаюсь к Вам не как к служителю пророка, а как к повелителю Дамаска и Египта, который несет ответ за свои деяния. Разве Вы не знаете, что наша царица не останется равнодушной к поруганию святыни. Ваш отказ принудит ее к жестокому мщению? Зачем Вы подвергаете свой народ новым опасностям войны и хотите держать у себя крест, увеличивая тем самым число своих противников? Да будет ведомо Вам, что если я найду смерть у Вас, то наша царица нарушит мир с Вами и немедля соединится с крестоносцами. Да избегнете Вы подобной участи и не нанесете столь тяжкий удар ее сердцу!

Исступление Сослана, угроза мщения со стороны Тамары поколебали Саладина, который и без того имел много врагов в христианском мире и даже среди самих последователей ислама не находил единодушного желания бороться с неверными. Потому он быстро поборол раздражение и сделался по-прежнему спокойным и приветливым.

Он ничего не ответил Сослану, не желая обнаружить перед ним своего волнения, и долго размышлял про себя, что нужно сделать с этим опасным пленником, который своим безумием мог вовлечь его в войну с Иверией. Вместе с тем он испытывал непреодолимое сочувствие к нему, смешанное с удивлением.

Неожиданно Сослан повернулся к нему и совсем тихо и покорно промолвил:

— Наш великий песнописец говорит: «Оказать милость врагу — наивысшая доблесть храбреца», и я надеялся, слыша похвалы Вашему человеколюбию, найти у Вас эту доблесть. Как служитель божий Вы должны помнить: «Несчастья равно падают как на малого, так и на великого, и нельзя избежать печальной участи, свойственной всем нам, смертным».

Он замолчал, подавленный горем, истощив все слова, какими мог убедить султана, и не желая больше оставаться в жизни, где ему были уготованы одни несчастья. Тихая покорность рыцаря после недавнего грозного возбуждения невольно растрогала сердце султана.

— Ты сказал истину, — вдруг мягко ответил Саладин. — Мы все смертны, и единственно разумное, что мы можем сделать в жизни, — оказывать милосердие друг другу и прекращать вражду с теми, с кем можем жить в мире. А я меньше всего хотел бы враждовать с твоей благочестивой царицей. Дай мне время размыслить над твоей просьбой. Не предавайся унынию, помня, что невозможное становится возможным, если человек стойко переносит испытания. Служитель божий не допустит, чтобы ты явился печальным вестником к своей царице.

Сослан, не веря себе, с глубоким изумлением смотрел на султана, полагая, что он неправильно понял его слова, и ища на лице его отражение насмешливого презрения, с каким он мог смеяться над его отчаянием. Но взгляд Саладина, мягкий, исполненный глубокой печали и набожности, показывал, что он изменил свое намерение и вовсе не был склонен теперь так яростно противодействовать исполнению желания своего пленника, как высказал это в начале беседы.

— Теперь я познал истину, что народы недаром восхваляют Вашу мудрость и преклоняются перед Вашей благостью, — с искренним восхищением промолвил он. — Каково бы ни было Ваше решение, я приму его с благодарностью! — и Сослан низко поклонился султану.

— Советую тебе хранить спокойствие, — возразил Саладин, испытывая неожиданное чувство симпатии к иверскому царевичу, тронувшему его своей верностью и глубокой преданностью царице. Он невольно подумал, что у него не найдется ни одного эмира, который мог бы сравниться с ним отвагой и верностью. Все они стали вялы, равнодушны и больше увлекались раздорами и ристалищами, чем его борьбой с западными народами за торжество ислама на Востоке.

— Не забывай мудрого правила, — прибавил он, заканчивая беседу: — «Когда достигнешь блага, к которому стремишься, соблюдай осторожность, дабы наш древний враг — сатана — не подстерег тебя с новым несчастьем». А теперь на некоторое время предадим забвению беседу и вернемся к земным делам. Надлежит послу Иверии оказать подобающие почести, чтобы он вкусил все прелести свободы. В нашем дворце не бывает пленных, отныне ты будешь моим почетным гостем!

Он сделал знак, один из невольников позвал эмира, который в страхе ожидал исхода долгой беседы, и сделал короткое распоряжение:

— Этому пленнику мы даровали свободу и просим его разделить с нами нашу скромную трапезу. Ты будешь сопровождать его к столу как любезного нам представителя иверской царицы.

Он дружественно отпустил Сослана, всем видом показывая, что он не имеет против него недобрых намерений. Сослан удалился от него с чувством легкости и приятности, каких не испытывал давно, почти с ранних лет жизни. Хотя Саладин не дал прямого обещания, трудно было ожидать, что он расстанется с ненавистным ему «памятником веры христианской», однако, Сослан проникся надеждой получить крест у султана. Радость овладела его сердцем с тем большей силой, чем резче был произведенный поворот от отчаяния к надежде и от неволи к освобождению. Эмир понял по обхождению Саладина и по сиявшему виду своего недавнего пленника, что он успешно выполнил поручение своей царицы.

— Где греки? — поспешил спросить его Сослан. — Я их нигде не видел.

— Султан отклонил их ходатайство, — объяснил эмир, — греки почли себя обиженными и удалились, отказавшись от пиршества.

Сослан изменился в лице и произнес с тревогой:

— Теперь, когда я свободен, я должен прежде всего найти своего друга. Время ли мне оставаться на пиршестве?

— Не навлекай на себя гнев султана, — предупредил его эмир, — иначе ты лишишься того, что успел приобрести, и не выедешь свободным из Дамаска.

Слова эмира, прекрасно осведомленного о привычках и характере своего повелителя, несколько ослабили жизнерадостное настроение Сослана и напомнили ему, что он должен быть осторожным.

Вскоре они были приглашены к столу султана и вошли в пышный зал, убранный с восточной роскошью. Ковры, золотая, серебряная парча, превосходное шитье арабесков украшали сидения, на которые были положены богатейшие подушки. Столы были уставлены золотыми, серебряными блюдами, хрустальными чашами, наполненными шербетом, — все было приготовлено для пиршества, которое, по обычаю, султан устраивал для своих гостей и подчиненных ему именитых представителей мусульманского мира.

Во время пира султан сохранял радушие и приветливость, хотя с грустью взирал на веселье пирующих и не отступал ни на иоту от своего сурового воздержания. Он не притрагивался к явствам и напиткам, обильно заполнявшим стол и напоминавшим Сослану о широком гостеприимстве Тамары и о пирах в Иверии.

Сослан сидел невдалеке от Саладина, но не успел вступить с ним в беседу, так как шумное пиршество было вскоре прервано неожиданным появлением гонца, прискакавшего из Акры. Саладин покинул гостей, чтобы немедленно принять его, и в зале сразу воцарилось уныние и безмолвие, изредка нарушаемое долгими вздохами и отрывистыми молитвенными возгласами.

Эмир по своему неугомонному и подвижному нраву не мог усидеть на месте, тихо ускользнул из зала, чтобы раньше всех узнать о новостях, привезенных вестником из-под Акры. Он еще не вернулся, а среди гостей уже пронеслись слухи, что посланец привез какие-то нехорошие вести.

В дверях появился эмир и коротко сообщил, что защитники Акры открыли ворота и христиане вошли в крепость. Все поднялись со своих мест, готовясь сменить пышное пиршество на ожесточенную брань с неверными.

— Царь царей, — сказал тихо эмир, — преисполнился скорбью, так как делал все возможное, чтобы не допустить падения твердыни исламизма. Он покидает Дамаск, дабы немедленно вернуться к своему стану и напасть на врагов, которые падут под ударами мусульманских мечей, как листья падают осенью под ударами бури.

Сослан был ошеломлен этим известием, так как оно отодвигало на неопределенное время начатые им переговоры с султаном. Он опечалился при мысли, что взятие Акры могло отвратить султана от желания поддерживать дружественные отношения с царицей Иверии. Зал мгновенно опустел. Веселые клики смолкли, и только одни развешанные по стенам мрачные знамена все также вещали о тленности всего земного и о неизбежности конца великого повелителя Востока.

Сослан вышел из дворца вместе со своим покровителем, который был глубоко огорчен вестью о падении Акры, а также необходимостью вместе с султаном покинуть Дамаск.

— Счастлив ты, о храбрый рыцарь, что успел получить свободу, прежде чем это печальное известие достигло слуха нашего повелителя. Иначе тебе пришлось бы сопровождать меня обратно. Я выполнил свою клятву, но клянусь чалмой пророка, что мне жаль расставаться с тобою!

— Клянусь моей родиной, — ответил Сослан с чувством признательности, — что я пребуду верным тебе и никогда не забуду твоей услуги. Не печалься разлукой! Дело мое не окончено, и я вместе с тобою направлюсь в Акру. Мне надо спасти свое золото, которое находится в лагере крестоносцев.

Они дружески распрощались, скрепив клятвой обещание оказывать помощь друг другу, и каждый отправился своей дорогой.

Сослан прощальным взглядом окинул дворец Саладина, куда он несколько часов тому назад вошел пленником, а вышел свободным человеком, и бодро устремился вперед на поиски исчезнувшего Гагели.

 

ГЛАВА V

После взятия Карса и разгрома турок Юрий вернулся в столицу победителем, с полной уверенностью, что царица признает его заслуги, отметит их перед народом, и они будут, наконец, вместе управлять государством.

Он возвратился в наилучшем расположении духа, с богатыми трофеями и заполнил все казнохранилища золотом, дворцы украсил златотканными материалами, коврами, хрусталем и великолепными вазами. Воины были награждены всякого рода оружием, отделанным чеканкой, гравированием и эмалью.

Столица Иверии наполнилась пленными, ручными барсами, верблюдами и превосходными конями, к которым Юрий питал особое пристрастие.

Этот поход сразу возвысил царя во мнении иверского общества и собрал вокруг него много приверженцев. Захария Мхаргрдзели всемерно старался всю славу победы приписать Юрию, скромно оставаясь в тени, полагая, что эта победа возвеличит царя и примирит с ним царицу.

Город был убран и нарядно украшен в честь возвращения Юрия и его боевых сподвижников. Воины, военачальники чествовали победителя громкими криками восторга и радости, и царица, прибывшая на смотр войск, нисколько не препятствовала оказанию ему почестей, каких царь заслужил своей победой над турками.

Царица милостиво приветствовала Юрия, как бы разделяя общее восхищение его храбростью, но не менее благосклонно встретила Захария, показывая всем, что не делает разницы между ними и чествует их равно обоих как победителей Карса. Юрий не мог ни на что пожаловаться и не имел оснований считать себя обиженным. Ему воздали царские почести, но царица не устроила пиршества по случаю победы и не выразила никакого желания видеть его у себя во дворце. Юрий, еще не остывший от воинского рвения и исполненный светлых надежд на будущее, решил терпеливо ожидать приглашения царицы и пока не докучать просьбой о свидании. Помимо того, ему хотелось удивить царицу размахом работ по украшению столицы и поразить ее воображение созданием необыкновенного храма — символа единства Руси и Иверии.

Прежде всего он вызвал к себе Арчила и преданных ему людей, от них узнал, что на вершине одной из самых недоступных гор уже начались работы по возведению задуманного им сооружения; были перенесены материалы и запасено большое количество белого камня, гранита и мрамора. Из похода Юрий привез много пленных. Он распорядился отправить их на самые тяжелые работы — в горах пробивать скалы и воздвигать стены под наблюдением иверских зодчих, опытных в этом деле.

Но теперь, после победы, Юрий не хотел устраняться от государственных дел, стремился вмешаться во все стороны жизни Иверии и установить в ней порядок. В этом стремлении его всецело поддерживал и направлял Роман, утешенный тем, что царь больше думал о делах, чем о царице, и вел себя достойно своего высокого звания, как подобало сыну великого князя Андрея Боголюбского.

Охваченный порывом вершить дела высокие и славные, Юрий прежде всего решил ознаменовать свою победу награждением воинов, сражавшихся с ним под Карсом, не только деньгами и оружием, но и землей, чтобы они противостояли крупным владетельным князьям и постепенно ослабляли их силу и влияние.

Он понимал, что ничем не мог так угодить царице и заслужить ее расположение, как разумной помощью в борьбе с князьями и укреплением единовластия в стране. Но помогая в этом царице, Юрий рассчитывал также усилить власть и смирить непокорных противников, которые в любой момент могут свергнуть его и изгнать из Иверии. Особенно он возмутился, когда узнал от Романа, что в столице появились беглые крестьяне, которые искали защиты и справедливости от притеснений и поборов князей. К этому прибавилось еще сообщение Арчила о Вальдене, которого Джакели в его отсутствие выслал из столицы, по выражению Арчила, «пустил по миру», закрыв мастерскую.

— Куда же он девался? — спросил Юрий с живостью, вспоминая, что Вальден был у него и жаловался на Джакели, и он тогда, перед своим отъездом в Карс, обещал заступиться за него.

— В Палестину уехал искать счастья, — отвечал Арчил, — там, говорит, собрался народ со всего света. Меня звал с собой. Поедем, говорит, выделкой оружия ты заработаешь большие деньги. Вернемся купцами.

— Правильно сказал, — одобрил Юрий, — потерянная жемчужина принесет ему счастье.

— Нашлась жемчужина, — радостно сообщил Арчил, — и где нашлась? Оказывается, закатилась в башмачок. Но было поздно, Вальден уехал.

Не трогая пока Джакели, Юрий долго обдумывал, как умней и безопасней начать борьбу с владетельными князьями, чтобы не встретить с их стороны решительного отпора и не потерпеть поражения. Роман просил его не спешить и не поступать круто и наставительно говорил:

— Пойми, что ты в чужой стране, иноземный царь. Люди здесь гордые, воинственные. Понапрасну не озлобляй их!

— Умное ты слово сказал, — согласился Юрий, — врага нажить легко, а друга приобрести трудно. Но и потакать их вольностям тоже нельзя.

Спустя немного времени, Юрий пришел к мысли, что надо действовать осторожно, но твердо и, главное, незамедлительно; он подумал прежде всего издать повеление, что в случае жестокого обращения крупных землевладельцев с поселянами часть их земель будет передана воинам, защищавшим отечество, или служилым людям. Такая мера вполне соответствовала возросшим потребностям страны и не могла быть, по мнению Юрия, отвергнута царицей, которая проводила разумные начала справедливости и гуманного отношения к людям.

«Рано или поздно надо вводить новый порядок, — размышлял Юрий, — и на место князей выдвигать служилых людей или воинов, которые полезны государству и будут верно служить нам». Но он не мог ничего сделать без согласия царицы, и потому спешно испросил себе свидание для решения дела государственной важности.

Не отказав Юрию, Тамара, однако, приняла его вместе с Чиабером, показывая этим, что между ними могут быть только официальные отношения и деловые беседы в присутствии посторонних лиц. Она была так строга и холодна, что Юрий не только не вымолвил ни слова о переполнявших его чувствах, но ничего не мог рассказать о себе и о своей жизни.

Видя, что за ним неотступно наблюдает Чиабер, Юрий начал с негодованием говорить о том невыносимом положении, в каком находится население, и о злоупотреблениях властолюбивых и корыстных князей. Будучи открытым и пылким по натуре, Юрий еле сдерживал волнение и, не думая о том впечатлении, какое могли произвести его слова на Чиабера, заявил царице о своем намерении отбирать поместья у наиболее жестоких владельцев и лишать их права распоряжаться жизнью и свободой крестьян.

Заявление Юрия настолько испугало и потрясло Чиабера, что он изменился в лице и с ужасом смотрел на царя, разрушавшего, как ему казалось, самые основы государства. Тамара во время беседы не промолвила ни слова. Нельзя было понять, то ли она соглашалась с решением Юрия, то ли дивилась ему, только едва заметная улыбка на мгновение осветила ее лицо, а затем оно сделалось еще более строгим, непроницаемым, безучастным ко всему окружающему.

Чиабер никак не мог прийти в себя от неслыханного, по его мнению, дерзкого намерения царя, который осмелился говорить о лишении прав феодальной знати. Однако, будучи осмотрительным и дальновидным, Чиабер сейчас же решил оградить себя на будущее от возможных нападок царя. Боясь, что и его могут обвинить в каких-либо злоупотреблениях или жестоком обращении с крестьянами, он вдруг обратился к царице с почтительным заявлением:

— О, державная царица! С давних пор имею желание пожертвовать Шио-Мгвимскому монастырю в моление за мою душу несколько жителей из моего имения вместе с их домами и угодьями, чтобы они пребывали там свободными и счастливыми. Если будет на то соизволение Вашего величества, то я жертвую своих крестьян окончательно, не имея более участия в их доходах и освобождая их от всякой барщины.

Чиабер произнес свою речь с несвойственным ему жаром, видимо, стремясь показать свое великодушие и непричастность к тем злоупотреблениям, которые вызвали гнев царя и могли повлечь за собою жестокое наказание.

Тамара взглянула на Чиабера очень внимательно, как бы решая, по каким соображениям он решился сделать такое щедрое пожертвование и сообщить о нем в присутствии Юрия.

— Сердечно радуюсь твоему намерению пожертвовать Шио-Мгвимскому монастырю крепостных людей, — одобрительно произнесла Тамара, — пусть они обретут себе там свободу и: жизнь, сообразную человеческому достоинству. Постараюсь быть у тебя в Шинванском имении и утвердить твою дарственную запись Шио-Мгвимскому монастырю!

Юрий вспыхнул от радости, поняв, что царица своим поощрением пожертвования Чиабера выразила одобрение и его распоряжению о передаче земель воинам. Он порывисто поднялся, желая выразить ей свою благодарность.

— О царица! Будет твоя воля, и я приведу к покорности наших врагов! Пускай простые люди будут опорой твоему престолу!

Чиабер с испугом посмотрел на царицу, прося ее умерить опасную ретивость царя, но она ничего не прибавила к сказанному, поднялась и вежливо распрощалась с гостями. Несмотря на явное желание Юрия остаться после ухода Чиабера, Тамара твердо заявила, что она уезжает в Сионский собор и не имеет времени для беседы.

Вернувшись от царицы в крайнем возбуждении, Юрий вызвал к себе Захария Мхаргрдзели и велел немедленно готовиться к новому походу на персов, не желая больше оставаться в столице. Он понял, что царица медлит с решением, очевидно, ожидая известий от царевича Сослана, и он может заслужить ее благоволение только геройскими подвигами и возвышением Иверии.

Но и громкая победа над персами и еще более богатая добыча, с какой вернулся Юрий, не доставили ему признания и расположения царицы. Напротив, он сразу попал во враждебную ему атмосферу лукавых царедворцев, уже успевших под влиянием Чиабера и Абуласана сплести вокруг него тончайшую сеть дворцовых интриг и ухищрений, сыгравших впоследствии роковую роль в его жизни.

Не разбираясь в этом лабиринте интриг и раздоров, не приноравливаясь больше ни к людям, ни к окружающей обстановке, Юрий начал смело вмешиваться во все дела, всюду посадил своих судей и начальников, которые должны были по его желанию постепенно добиваться ослабления влияния старой аристократии. Он не был добр и милостив, как царица, и не мог приобрести любовь народа, и одних раздражал своим самовластием, других отталкивал от себя слишком крутыми и резкими мерами. Стоя посредине между враждующими сословиями, Юрий забывал, что он находится в иной земле, чем Суздальская, среди иного народа, чем его сородичи, с иными нравами и обычаями.

Чем дальше шло время, тем больше росло в стране недовольство и обострялись разногласия. Владетельные князья не только отошли от Юрия, но смертельно возненавидели его за то, что он посягал на их права и поместья. Теперь они готовы были поддерживать царицу в ее борьбе с нелюбимым мужем и искать нового царя для Иверии. Но зато Юрий нашел сильную поддержку среди поощряемых им кругов среднего сословия, питавших к нему горячую привязанность за его храбрость, расправу с аристократией и втайне осуждавших царицу за ее отношение к мужу. Несмотря на то, что Юрий успешно сражался и утверждал могущество Иверии, он оставался все тем же одиноким, отвергнутым царем, который не мог ни в войне, ни в государственной деятельности найти себе утешение. Не имея в сердце покоя, в мыслях — трезвости и порядка, в чувствах — тишины и отрады, Юрий метался по Иверии, как по негостеприимной чужбине, не веря никому из приближенных и не ожидая ни от кого ни помощи, ни совета. Замыкаясь в покоях древнего дворца, откуда открывался вид на крепость и на цепь расстилавшихся вдали холмов, Юрий несчетное число раз мысленно возвращался к тому вечеру, когда перед своим отъездом в Карс он был у царицы. Вместо того, чтобы воспользоваться ее мягкостью и снисхождением, он выказал тогда непростительную нерешительность и навеки погубил себя великодушным отказом от законных прав, дарованных ему церковью. Перебирая в уме все подробности того свидания, Юрий казнился и мучился запоздалым сожалением о прошлом и в то же время изыскивал способы вновь увидеться наедине с Тамарой и напомнить ей о данном обещании.

Но Тамара отлично понимала всю опасность нового свидания с Юрием и твердо решила не встречаться с ним в уединенной обстановке дворца и не допускать его до новых объяснений. С той поры они бывали вместе лишь на официальных приемах в присутствии посторонних лиц. Ему ни разу не удалось наедине повидаться с царицей. Мысли и желания, мучительные по своей напряженности и неотступности, сбивали и путали Юрия, не внося ясности в его душевную жизнь, напротив, толкая к крайним поступкам и решениям, могущим навсегда опорочить его не только в глазах Тамары, но и всего иверского общества.

Он долго составлял план, как тайно проникнуть во дворец Тамары, но главным препятствием по пути к осуществлению этой цели являлась Астар, которая никогда не отлучалась из дворца и все время находилась при царице. Юрий подозревал, что Астар не питала к нему ни доверия, ни расположения и употребила бы все имевшиеся в ее распоряжении средства, чтобы не пропустить его к Тамаре. Будучи беззаветно предана своей повелительнице и зная, что Тамара всячески избегала встречаться с Юрием, Астар усилила наблюдение над охраной дворца, принимая для этого даже скрытые от царицы меры. Не было человека в Исани, кто не был бы дважды или трижды проверен и лично известен Астар своей преданностью царице; все входы во дворец как потайные, так и парадные были тщательно замкнуты; два привратника неотлучно находились на своих постах и должны были немедленно извещать Астар о всех подозрительных лицах, появлявшихся в Исани. Во время пребывания Юрия в столице Астар с беспокойством, о котором не говорила царице, следила за всем, что происходило при дворе, за поведением приближенных сановников, за выступлениями Юрия, и по отдельным слухам, намекам и речам она решала, чего следовало бояться и откуда ждать беду. Астар всегда знала, в каком настроении находился Юрий, предавался ли он развлечениям и утехам, был милостив и благодушен или, напротив, был суров, уединялся во дворце и не хотел никого видеть.

В последнее свое возвращение из экспедиции Юрий вел жизнь, очень рассеянную и неровную: то устраивал пиры, созывая новых именитых людей Иверии, и проводил время с ними в играх и развлечениях, то вдруг отменял парады и приемы, никуда не показывался и в одиночестве переживал свое, как он думал, бесчестие и горе. Бурные периоды чередовались с затишьем в жизни царя, доставляя особое беспокойство Астар. Тогда она усиливала свою бдительность, бодрствовала по ночам, опасаясь, что царь внезапно появится во дворце и она не успеет вовремя предупредить царицу.

Астар не подозревала, что в те долгие дни и ночи, когда Юрий изнывал от тоски и не знал, как успокоить свое сердце, единственным утешением для него была беседа с верным дружинником Романом, который, подобно ему, не находил себе места от печали и с ужасом взирал на душевное состояние князя.

Более осведомленный, чем Юрий, о придворных интригах и много наслышавшийся о любви царицы к царевичу Сослану, он не ждал впереди ничего хорошего, будучи уверен, что рано или поздно Юрия свергнут с престола и изгонят вон из Иверии. В ожидании подобной катастрофы Роман и не пытался прочно устраиваться на чужбине, больше интересуясь близлежащими странами, где, по его расчетам, князь мог более спокойно, чем здесь, обосноваться с остатками своей дружины. Роман, беседуя с Юрием, нарочно складывал речи длительные и монотонные, какие, по его мнению, должны были действовать на князя успокоительно, отвлекая его от жгучих дум о царице и возвращая к безвозвратно ушедшим дням юности. При этом Роман каждый раз упорно напоминал Юрию:

— Негоже благоверному русскому князю кланяться со своей любовью иверской царице, памятуя, что честь превыше всего, а любовь, добытая силой, никогда никому не приносила счастья. Всякую вещь украшает мера, и все, что без меры, не ведет к добру. А ты, князь, преступаешь меру, и потому любовь твоя приносит тебе одно горе.

Юрий снисходительно выслушивал Романа, стараясь в беседе с ним скоротать время, но с доводами его не соглашался и таил в себе иные думы, не решаясь высказывать их вслух, чтобы не омрачать печалью чистое и простое сердце Романа. После тихой нравоучительной беседы Юрий еще сильнее разгорался неукротимыми желаниями и не видел для себя иного спасения, кроме свидания с царицей, которая одна могла прекратить его тяжкие муки.

Однажды он позвал к себе Гузана, возведенного им в сан полководца, бывшего с ним в походах и глубоко ему преданного. Юрий решил обратиться к нему за помощью и поделился с ним своими планами.

— Можешь ли указать мне вход во дворец Исани, который не был бы никому известен и не охранялся бы стражей?

Молодой и предприимчивый Гузан ненавидел Сослана, был горячо привязан к Юрию и всячески стремился содействовать его сближению с Тамарой.

— Если такой вход не существует, — не задумываясь, ответил он, — то его можно сделать. Кто из привратников или стражи посмеет поднять оружие против царя, если он захочет открытым или потайным ходом пройти к царице? Скажи слово, и все двери раскроются пред тобою!

Смелые, почти дерзкие слова Гузана вернули былую самоуверенность Юрию и зажгли в нем надежду, что печальная жизнь его кончится, как только он увидится с Тамарой. Преодолев свою застенчивость, Юрий признался Гузану, что ему необходимо видеть царицу, но так, чтобы никого не было при этом свидании.

— Тебе известно, — прибавил он, — что царица никогда не бывает одна. Ее прислужница Астар безотлучно находится при ней и при всяком случае готова поднять тревогу. Я хотел бы, чтобы в ту ночь, когда я буду у царицы, ее не было во дворце и никто не помешал бы нашей беседе. Если бы ты нашел способ удалить Астар или дать ей снотворного, чтобы она не проснулась до утра, ты оказал бы мне неоценимую услугу!

Впервые Юрий говорил так откровенно, вскрывая свои тайные намерения, какие могли скомпрометировать его перед подданными и поставить в неловкое положение перед царицей. Но мысленно он уже давно преступил грани дозволенного и, как только представилась возможность, неудержимо устремился к осуществлению заветной цели.

Гузан между тем нисколько не был удивлен признанием царя. Сочувствуя страданиям Юрия, он готов был помочь ему в устройстве тайного свидания. Он понимал также, почему Юрий с такой настойчивостью требовал удаления Астар из дворца. Будучи находчивым и сообразительным от природы, он быстро придумал средство избавления от докучной Астар и, довольный своей выдумкой, весело заявил:

— Желание царя будет исполнено. В ту ночь, когда Вы будете у царицы, Астар с вечера исчезнет из дворца и вернется только поутру. Никто не помешает Вашему свиданию.

Юрий весьма обрадовался, услышав от Гузана такое решительное обещание; приятно было найти человека, который мог облегчить горе и помочь ему, наконец, свидеться с царицей.

Роман уже успел изрядно надоесть ему постоянными укоризнами, назиданиями и, главное, советами заблаговременно покинуть Иверию и бросить все надежды на взаимность царицы. Между тем Юрий нуждался совсем в обратном, — в поощрении своей страсти и в деятельном помощнике для проведения в жизнь его замыслов и облегчения страданий. Он не мог бы найти более почтительного исполнителя, чем Гузан, который считал явной несправедливостью отвержение царицей своего мужа.

— О, царь! — воскликнул он с чувством, — если бы Вы не таили своих мучений, а открыли их верному рабу, то, поверьте мне, многие печали Ваши были бы давно утешены. Вы обладали бы тем, к чему горячо стремилось Ваше сердце. Клянусь Вам, в течение ближайших дней исполнить Ваше поручение!

Гузан тотчас ушел, видимо, желая как можно скорей сдержать свое слово и блеснуть перед царем находчивостью и расторопностью. А Юрий остался в состоянии полного душевного расстройства, бессильный справиться с нахлынувшими на него чувствами. Когда на следующий день к нему пришел Роман для очередной беседы, князь не принял его и приказал не являться до тех пор, пока он сам не позовет его.

Огорченный Роман предположил, что временно князь нашел себе забаву и чем-то утешился. Он не подозревал, что князь вступил на опасный путь легкомысленных похождений и не желал больше слушать его благоразумных увещаний.

Гузан явился к Юрию через три дня, вечером, с ликующим видом.

— Нынешнюю ночь вход во дворец будет открыт для царя, — доложил он. — Астар находится в надежном месте и вернется в Исани по нашему распоряжению завтра к полудню. Никто из стражи не будет знать, что Вы прошли во дворец. Я укажу Вам потайной ход в опочивальню царицы, и Вы никого не встретите по дороге. Трудно сыскать более благоприятное время для выполнения Ваших желаний!

— Каким образом ты достиг подобной удачи? — с изумлением спросил Юрий, боясь даже верить своему счастью. — Чем ты мог прельстить верную рабыню, что она решилась покинуть царицу в такое неурочное время?

Гузан не мог сдержать веселой улыбки.

— Сегодня вечером гонец принес Астар радостную весть:

«Приехал вестник от Давида Сослана с письмом к царице. Поспеши к нему, он ждет тебя в Метехи». Едва она переступила порог Метехского замка, как была похищена нашими верными людьми и посажена в башню, откуда нет выхода. Ей сказано, что завтра в полдень она будет отпущена на свободу и что ничего страшного ей не угрожает. Иного способа разлучить ее с царицей не было, — прибавил Гузан, как бы оправдывая перед царем свой поступок. Но Юрий пришел в восхищение от его хитроумной выходки, не приносившей никому вреда, а ему открывавшей свободный доступ к царице.

Поздно вечером, когда огни в городе погасли, стихло движение, а на улицах не было видно прохожих, они сели на коней и помчались в Исани. Видимо, Гузан за эти дни хорошо ознакомился с расположением дворца, изучил все входы и выходы, ибо безошибочно нашел нужное ему место. Он остановился у главного входа, а с противоположной стороны, где за стеной росли высокие неподвижные кипарисы, быстро нашел скрытую калитку, через которую они проникли в пустынный сад и очутились возле башни.

— Стража стоит у главного входа, а здесь никого нет, — тихо пояснил он Юрию. — Лестница из башни прямо ведет в царские покои, и Вы сможете беспрепятственно пройти в опочивальню царицы. До утра Вас никто не потревожит, ибо по моему распоряжению внутренняя охрана снята, и привратник спокойно спит возле калитки. Ныне Вы будете охранять покой царицы, и она не нуждается в иной защите.

Они вошли в башню и поднялись наверх по небольшой лестнице, и, прежде чем открыть потайную дверь, Гузан сказал тихо:

— Теперь я покину Вас. Во избежание всяких подозрений, я скроюсь вместе с конями. Пусть судьба дарует Вам счастья, и Вы получите то, чего так усердно желали!

Он нажал пружину, дверь бесшумно раскрылась, и Юрий с бьющимся сердцем вступил в заветные покои, куда он тщетно пытался проникнуть в течение долгого времени, которых, наконец, достиг обманом и хитростью. Он понимал, что подвергался опасности навлечь на себя гнев царицы и навсегда утерять последнюю надежду на сближение с нею, но не мог больше терпеть свое унижение и быть вдали от любимой.

Полутемные покои с аксамитовыми занавесями, драгоценными камнями, тканями и коврами были освещены расставленными повсюду кадильницами, синими, пурпуровыми, изумрудными, мерцавшими, подобно лампадам, сиянием робким, загадочным, едва рассеивая мрак и сгущая кругом беспокойные тени.

Содрогаясь от волнения в ожидании предстоящей встречи и невыразимого возбуждения, какого не испытывал никогда в жизни, Юрий на минуту задержался на месте, наслаждаясь тишиной и красотой пустынных покоев, где он мог обрести или вечное счастье, или вечное изгнание. Мысль, что он находится рядом с Тамарой и через несколько минут будет с нею наедине, доводила его до исступления, лишала правильного представления о том, как ему нужно вести себя, что сказать ей, как предупредить ее гнев и склонить к милости и снисхождению. Разноцветные кадильницы излучали рассеянный, прозрачный свет, отчего все предметы получали причудливые очертания, то вырастая до гигантских размеров, то совсем исчезая в полумраке. Беспорядочная игра бликов, теней и красок невероятно раздражала, беспокоила и туманила и без того взбудораженное сознание Юрия. Не помня себя, он двинулся вперед, осторожно и нерешительно раздвинул тяжелый аксамитовый занавес, и пред ним открылась длинная анфилада полуосвещенных комнат, в которых не было видно ни одной живой души, не слышалось откликов и звуков человеческой речи. Было жутко в этой сгущенной тишине немых покоев от полос бледного света, от развеянных повсюду миражей и от ощущения полной замкнутости и оторванности от жизни. Преодолевая это тяжелое чувство, Юрий быстро прошел несколько комнат, ему вдруг показалось, что он заблудился. Он вернулся назад и направился в противоположную сторону, но и там не оказалось опочивальни царицы.

Теряя присутствие духа, Юрий начал беспорядочно метаться взад и вперед по зачарованным покоям, обошел все прилегавшие помещения, но та же тишина, те же мерцавшие кадильницы всюду встречали его. Он мог убедиться в правильности слов Гузана: дворец был пуст, нигде не было телохранителей, нигде не было видно вооруженной стражи. Вернувшись назад, Юрий инстинктивно устремился в правое крыло дворца, где уже не было той пышной обстановки и суровая пустота сменила великолепие и изысканную роскошь убранства.

Отчаяние овладело душой Юрия. Он не надеялся больше в лабиринте темных и запутанных комнат найти опочивальню Тамары и готов был скорее умертвить себя, чем опозоренным возвращаться обратно, не достигнув того, к чему так страстно и безудержно стремился.

Кружась бессмысленно по пустым комнатам, он, наконец, незаметно для себя оказался в покоях царицы, расположенных в самой отдаленной и глухой части дворца, и когда он подошел к опочивальне, то оцепенел от неожиданности. В дверях неподвижно стояла Астар.

— Где царица? — крикнул обезумевший Юрий.

— Наша повелительница отбыла в Метехи к своей тетке Русудан, — почтительно ответила Астар. — Она вернется завтра, не раньше полудня.

Кровь бросилась в голову Юрия при этом ответе, глаза запылали гневом, он в неистовстве схватил Астар одной рукой за волосы, а другую приставил с кинжалом к горлу и дико закричал:

— Ты — моя погибель! Если ты не скажешь, как сюда попала, то я убью тебя, и никто не взыщет с меня твою кровь!

— Если Вы меня убьете, то ничего не узнаете от меня и к своему горю прибавите новое горе. Кто покупал себе покой ценою крови? Разве только безумные, отчаявшиеся в своей жизни!

Трезвые и спокойные слова Астар вернули Юрию сознание тем более, что она не делала попытки вырваться из его рук и не кричала.

Юрий понял, что поступил круто, выпустил Астар и начал бессвязно повторять:

— Скажи мне, кто тебя сюда пустил? Почему царица столь поспешно покинула свой дворец, не дождавшись утра? Какой лиходей угрожал ей, чего она испугалась? Скажи скорей, дабы я не лишился рассудка раньше времени!

— Хоть бы Вы сто раз повторили: «скажи», я сто раз Вам отвечу: «нет!». Не пробуйте выпытывать у меня что-либо, я буду молчать даже под угрозой смерти! — стойко ответила Астар, с глубоким сожалением глядя на царя, который подверг себя такому позору и своей неприступной выходкой навсегда оттолкнул от себя царицу.

Астар ожидала, что Юрий вновь разразится бранными словами и угрозами, но он внезапно смолк, в бессилии опустился на скамью и, склонив голову на руки, впал в мрачное раздумье. На некоторое время он утерял всякое представление о том, что с ним было, где он находится и как ему нужно поступить дальше. Он забыл о присутствии Астар, не мучился перенесенным унижением, не ужасался постигшим его несчастьем, а неотступно думал все об одном и том же: как могло случиться, что царица узнала о его тайном намерении и скрылась из дворца? Тем самым она ясно дала понять ему, насколько безнадежна его любовь и насколько глубока разделяющая их пропасть.

Пребывая в тоске и отчаянии, Юрий, однако, ничуть не смутился сердцем, а, напротив, еще больше внутренне ожесточился, видя кругом измену, недоброжелательство и полное пренебрежение со стороны царицы. Он был в тяжелом забытьи, точно прикованный к одному месту, одинаково равнодушный как к жизни, так и к смерти, одинаково ненавидевший всех и желавший как своей, так и чужой гибели.

Астар стояла угрюмо, с неприязнью наблюдая за князем, который внес в жизнь царицы одни невзгоды и огорчения. Но постепенно досада сходила с ее лица, в сердце проникала жалость, и недавняя вражда сменилась сочувствием и желанием помочь его горю. Опасаясь, что отчаяние может довести князя до крайних поступков, Астар решила вывести его из оцепенения и внушить желание покинуть дворец, где он больше не мог найти для себя ничего утешительного.

— Не мучайте себя понапрасну! — тихо начала она, и от звука ее голоса Юрий встрепенулся, поднял голову и долго неподвижно смотрел на Астар. Он терпеливо ожидал, что скажет ему верная рабыня Тамары, более осведомленная обо всем, чем кто-либо из приближенных царицы.

Астар мягко продолжала:

— Подобно тому, как любовь терзает Ваше сердце, она нещадно мучит каждого, кто имел несчастье довериться ей и впустить ее в свое сердце. Если бы царь прежде, чем войти в обитель царицы, подумал о том, что его ожидает, он не послушался бы лукавых речей Гузана, предпочитая скорее умереть, чем навлечь на себя гнев нашей повелительницы.

— Скажи мне, — прервал ее Юрий, — кто освободил тебя из башни? Кто совершил такое предательство?

Астар едва скрыла улыбку, услышав от Юрия слова о предательстве. То, что Юрий считал изменой и предательством, для царицы и для нее служило ярким доказательством верности и преданности людей, не пожелавших изменить своему долгу и перейти на сторону Юрия. Несмотря на явную нелепость слов Юрия, Астар не хотела сейчас вступать в пререкания с ним и ожесточать его против царицы. Она знала, что в столице никогда ничто не оставалось тайным и втихомолку передавалось из уст в уста. Было предусмотрительней и безопасней ничего не скрывать от царя, а открыто рассказать ему обо всем, дабы впоследствии он ни в чем не укорял ее и не обвинял в злом умысле и коварстве.

— Вам ведомо царь, — начала просто Астар, — что Гузан обманом заманил меня в Метехи и запер в башне. Но бог, видимо, желая наказать его, отнял разум. Он не подумал, что наша повелительница, горя нетерпением получить весть от царевича Сослана, не останется равнодушной к моему долгому отсутствию и, заподозрив недоброе, отправит на мои поиски кого-либо из своих верных слуг. Не найдя меня во дворце и узнав с достоверностью, что никакого вестника от царевича Сослана не было и никто ничего не слышал о нем, Гамрекели доложил царице обо всем случившемся. Наша повелительница выехала в Метехи, приказав немедленно осмотреть все помещения и найти виновников. Один из слуг раскаялся в преступлении, указав на башню, и меня выпустили на свободу. Желая постигнуть причину, побудившую Гузана к совершению сего неслыханного бесчинства, царица распорядилась, чтобы я вернулась в Исани и пробыла здесь ночь, надеясь узнать, кому нужно было удалить меня из дворца и разлучить с моей повелительницей.

Астар замолкла, с волнением ожидая нового приступа бешенства со стороны Юрия, но он слушал молчаливо, хотя каждое ее слово вонзалось, как раскаленная стрела, в его сердце. Затем он весь содрогнулся, поднялся со скамьи и дрожащим голосом произнес:

— Зачем скрылась царица? Кого она убоялась? Разве забыла она, что церковь избрала меня быть ее мужем? Зачем она обрекла меня на бесчестье?! Скажи царице, напрасно она устрашилась меня, как некоего изверга. Ни искать свидания с нею, ни домогаться ее любви я больше не стану. Придет час, — он поднял руку, — она сама позовет меня к себе!

Он повернулся и с неузнаваемо изменившимся лицом, на котором как бы запечатлелись, застыв, все пережитые им за эту ночь душевные страдания, медленно направился к выходу, не видя и не замечая ничего вокруг себя.

Астар, относившаяся до сих пор с явным недружелюбием к русскому князю, считая его виновником всех несчастий царицы, вдруг преисполнилась чувством неудержимого раскаяния и залилась горькими слезами. Не помня себя, она догнала Юрия, схватилась за край его одежды и, плача, воскликнула:

— Простите меня, убогую, если своим неразумным усердием причинила Вам горе. Не гневайтесь на царицу! Не Вас, а себя она устрашилась. Она никогда не оставит Вас своей милостью!

Раскаяние Астар, ее слезы и неожиданное признание в другое время не прошли бы бесследно для Юрия, но сейчас все чувства в нем были убиты. Ни сердце, ни разум ни на что больше не откликались, и он безучастно смотрел на верную рабыню Тамары.

— Бог простит тебя! — еле слышно вымолвил он. — Передай царице мои последние слова. Нет у меня вины перед нею, ни перед божественным законом, а ее вина велика предо мною! — И с этими тихими, поразившими Астар словами он вышел, охладев ко всему, что еще недавно доводило его до безумия, не имея в сердце больше ничего, кроме жгучей обиды.

 

ГЛАВА VI

Сослан после долгих напрасных поисков Гагели в Дамаске, пользуясь наступившим перемирием между франками и Саладином, вернулся в стан крестоносцев, где ждали его слуги, сохранившие в неприкосновенности порученное им золото и оставшиеся драгоценности. К огорчению своему, он не нашел здесь Мелхиседека, а старший из слуг, Тимофей, подробно рассказал ему о внезапном ночном отъезде Гагели в Дамаск с двумя франкскими рыцарями. Узнав, что, уезжая с Мелхиседеком, Гагели захватил с собой драгоценный ларец, очевидно, для выкупа его у султана, Сослан вначале подумал, что его друзья сделались жертвой разбойников в Дамаске, которые могли подстеречь их, убить или взять в плен и завладеть драгоценностями. К сожалению, никто из слуг в ночной темноте не видел франков. Они положились на опытность Мелхиседека, который поклялся, что он не вернется назад без своего повелителя. Не имея возможности найти спутников Гагели, бывших единственными свидетелями его таинственного исчезновения в Дамаске, Сослан был вынужден томиться в бездействии под Акрой, ожидая случая вновь поехать в Дамаск и там возобновить поиски. Он твердо решил не уезжать из Палестины до тех пор, пока не вскроет истины: были они похищены греками или ограблены и убиты разбойниками. Внутренне Давид был уверен, что греки были причастны к исчезновению Гагели, которого вместе с Мелхиседеком могли отправить в Константинополь. Эта мысль давала ему надежду, что любимые друзья живы, и он цеплялся за нее, так как мог, вернувшись в Иверию, тем или иным способом освободить их из плена. Его скорбь и томление усиливались еще тем обстоятельством, что Саладин подписал крайне невыгодный для себя договор с Ричардом и Филиппом, обязуясь уплатить им двести тысяч динаров и возвратить древо креста, уже давно требуемое от него крестоносцами. Этот договор полностью уничтожал все планы и надежды Сослана и вновь возвращал его в то печальное положение, в котором он находился до встречи с Саладином.

В Акре, самом богатом торговом городе Сирийского побережья, было собрано неисчислимое количество всевозможных товаров. Филипп и Ричард поделили между собою богатую добычу, ткани, ковры, военные запасы и остальные богатства города, к великому неудовольствию рыцарей. Филипп выказал в своих действиях мягкость и умеренность, но зато Ричард воспользовался победой без всякого стеснения. Между королями возникли сильные разногласия. Ричард пожелал войти в непосредственные отношения с Саладином, но по своему капризному нраву постоянно менял принятые им решения. Он все время создавал затруднения для Филиппа, который стремился скорей покинуть Палестину, понимая, что крестовый поход больше не представлял почетного поприща славы. Эти раздоры являлись единственной отрадой для Сослана, так как он полагал, что короли окончательно перессорятся между собою, оспаривая жребий, кому должен достаться главный трофей победы — святой крест. Зная их нравы, Саладин яри своей проницательности мог в любой момент отказаться от выполнения взятого на себя обязательства и внезапно напасть на крестоносцев. Подобные предложения и расчеты заставляли Сослана сидеть в Акре и выжидать действия Саладина, который не примирился с падением цитадели исламизма и втайне готовился нанести решительный удар крестоносцам. Колеблясь между надеждой и отчаянием, Сослан печально отсчитывал дни, смутно ожидая перемен, которые могли бы отразиться на его жизни и вновь столкнуть его с Саладином.

Желая разузнать про Гагели, Сослан прежде всего вспомнил о герцоге Гвиенском, который только один мог помочь его другу выехать в Дамаск вместе с франкскими рыцарями. Кроме того, Сослан хотел узнать намерения королей, про их отношение к мирному договору, но, несмотря на все старания, он нигде не мог найти герцога Гвиенского. Никто не знал, под чьими знаменами он сражался, никто даже не слыхал этого имени.

Сослан был очень удивлен непонятным исчезновением такого храброго витязя, который как будто для того и попался ему на пути, чтобы подвергнуть жестокому испытанию и лишить навсегда верных и преданных друзей.

Однажды вечером, когда на душе у него было особенно грустно, он сидел у входа в свой шатер и смотрел, как направлялись к Акре в боевом порядке войска франков. Вначале проследовала колесница, на которой возвышалась башня с водруженным на ней знаменем креста и белой хоругвью; затем проехали тамплиеры в белых льняных плащах с ярко-красными крестами на левых плечах; за тамплиерами мрачной вереницей ехали иоанниты в черных плащах с белыми крестами: за ними двигались тевтонские рыцари также в белых плащах, но с черными крестами на плечах, наконец, показалась конница Филиппа со сверкавшими на солнце доспехами, щитами, на коих были вырезаны гербы франкских рыцарей, украшенные бляхами. Все это блистательное воинство, как бы щеголяя своими уборами, могучими конями, сбруей и оруженосцами, медленно двигалось к Акре. Сослан с интересом рассматривал вооружение западных рыцарей, уделяя особенное внимание латам, покрытым кожею, какие не поддавались стрелам и стойко отражали удары мечей, позволяя воинам долго оставаться на поле брани. Внезапно он как бы получил сильный толчок в сердце, вскочил и, схватив меч, бросился вперед, но тотчас же вернулся обратно, велел оседлать коня и стремглав помчался за французской конницей.

Среди проехавших французских рыцарей он узнал всадника, которого видел вместе с Гагели в Дамаске, когда был в плену у Саладина, и загорелся желанием скорее догнать его и расспросить про своего исчезнувшего друга. Совсем не думая о последствиях принятого им в горячности решения, он был охвачен одним только неудержимым стремлением настигнуть отряд конницы, где ехал неизвестный рыцарь, и мчался вперед на своем коне, не замечая небольшой группы лиц, пристально следивших за всеми его действиями. Особенное внимание к нему проявлял один всадник, одетый в длинную мантию, опущенную горностаем, на щите которого ярко выделялись три лилии. Он не мог скрыть изумления, смешанного с живейшим участием, подозвав к себе одного из ехавших с ним спутников, тихо высказал ему свое предположение и приказал немедленно следовать за витязем, которого он видел при осаде Акры.

Невиль — так звали рыцаря — отделился от них и поскакал за Сосланом, но, приблизившись к нему, он поехал вблизи, не желая вызвать у него подозрений. Точно выполняя приказание своего властелина, он зорко следил за каждым движением чужестранца, но делал это так деликатно, что остался незамеченным среди всадников, представляя событиям развиваться свободно, без его влияния.

Между тем Сослан, поравнявшись с лошадью Рауля, еле сдерживал волнение и негромко, но очень отчетливо произнес, обращаясь к нему:

— Доблестный рыцарь! Остановитесь на минутку! Я вас видел в Дамаске с моим другом, иверским рыцарем Гагели. Где бы нам встретиться, чтобы поговорить о его судьбе?

Обращение Сослана не заключало в себе ничего непристойного и оскорбительного и вполне соответствовало обычаям того времени, но Рауль гневно вспыхнул при упоминании имени Гагели и, обернувшись, хотел резко ответить Сослану. Но в тот же момент черты его лица исказились страхом, как будто он увидел нечто такое для него жуткое и непостижимое, чего никогда не ожидал увидеть в жизни. Он растерялся, в смущении остановил коня и, прикованный, взирал на могучего всадника, меряясь с ним силой и готовясь к поединку. Но он не успел выразить своих чувств, как возле них внезапно очутился другой рыцарь, который слышал обращение Сослана, видел замешательство Рауля и свирепо крикнул:

— Здесь не место для подобных разговоров, чужестранец! Разве ты не видишь, что въехал в конницу короля Филиппа-Августа? Посторонись, если ты не хочешь попробовать моего копья!

Сослан вспыхнул от ярости; еще мгновение и он взмахнул бы своим мечом, вопреки благоразумию и осторожности, и началась бы ужасная сеча, в которой он один, противостоявший королевской свите, несомненно, поплатился бы жизнью. Чья-то властная и твердая рука вовремя остановила удар, неизбежно грозивший ему гибелью.

Именем его величества короля Французского Филиппа-Августа прошу тебя, неизвестный рыцарь, немедленно следовать за мною, — произнес всадник, и его слова в одинаковой степени взволновали всех троих участников этого столкновения. Рауль быстро переглянулся с Густавом, как бы упрекая его за излишнюю резкость, но Густав хлыстом тронул его коня, пришпорил своего, и они в одно мгновение врезались в конницу и исчезли. Сослан, полный гнева и отчаяния, готов был бросить своего нежданного избавителя и гнаться за ними, но опасение, что из-за своей горячности он может вновь лишиться свободы, на этот раз сделало его спокойным и рассудительным. Он продолжительным взглядом посмотрел вслед умчавшимся рыцарям, как бы стремясь запечатлеть в памяти их внешний облик, и затем обернулся к Невилю.

— Я готов следовать за тобою, — сказал он с достоинством. — Но прошу тебя об одном одолжении: мне необходимо видеться с этими рыцарями. Я не знаю их имен, и потому должен опять ждать такого счастливого случая, какой меня сейчас свел с ними. Раз они находятся в армии его величества короля Филиппа, то ты можешь сообщить мне имена рыцарей, дабы я мог узнать от них, что меня интересует.

— Твоя просьба будет исполнена, если ты поведаешь мне, кто ты такой и давно ли находишься в стане крестоносцев? — с любопытством ответил Невиль. Сослан заключил, что его новый знакомый был одним из приближенных короля Филиппа, иначе он не держал бы себя с такой важностью, и, конечно, ему известны были все рыцари, сражавшиеся под знаменем Филиппа.

— Я родом из Иверии, — уклончиво ответил Сослан. — В последнее время я находился в плену у сарацин, отрезанный от стана крестоносцев, и только после взятия Акры вернулся обратно.

Вероятно, ответ Сослана вполне соответствовал тому представлению, какое сложилось о нем у Невиля, так как на лице его отобразился живейший интерес и участие.

— Ты вскоре узнаешь, зачем ты понадобился его величеству, — сказал он с загадочным видом. — Прошу тебя говорить ему всю правду, ничего не скрывая, и он окажет тебе помощь, в которой ты нуждаешься.

Невиль сделал свое предупреждение, когда они уже подъехали к группе поджидавших их всадников. Сослан сразу узнал среди них того рыцаря, на щите которого выделялись три лилии, а шлем был украшен короной. Он понял, что то был король Французский Филипп-Август, и высказал ему полагавшиеся по этикету знаки почтения. Филипп некоторое время внимательно смотрел на Сослана, удивляясь его исполинской фигуре, а затем любезно спросил:

— Ты ли тот доблестный рыцарь, который охранял вход в наш стан от мусульман, когда мы шли на приступ Акры, и затем попал в плен к сарацинам?

— Бог удостоил меня этой милости, — скромно ответил Сослан, еще не разумея, что хотел от него король, и удивляясь его вопросу.

— Известно ли тебе, — продолжал Филипп, — что мною было послано посольство к Саладину, чтобы выкупить тебя из плена, но посольство вернулось ни с чем, так как в это время была взята Акра, и султан спешно отбыл из Дамаска? Поведай нам, кто содействовал твоему освобождению? Куда девался твой верный рыцарь, отправившийся вместе с нашим посольством на твои поиски?

Любезное обращение короля, его сообщение о посольстве и проявленное им внимание к судьбе, когда он находился в плену, так удивили Сослана, что вначале он даже смутился от слов Филиппа, не зная, как понять и чем объяснить его неожиданное благоволение. Однако он быстро овладел собою при мысли, что король может помочь ему в поисках Гагели, и горячо ответил:

— Никогда не помышлял я столь маловажным поступком, который совершил бы каждый рыцарь, будь он на моем месте, заслужить Ваше внимание. Клянусь моим мечом, поскольку хватит у меня сил, я постараюсь быть полезным Вашему величеству! Что касается моего друга Гагели, то я не имею о нем никаких сведений с тех пор, как попал в плен к Саладину!

Сослан правдиво рассказал Филиппу о своем пленении, об эмире, взявшем его под свою защиту, о Лазарисе, с которым у него было столкновение в Константинополе, о том, как он видел из окна Гагели с франкским рыцарем, как получил сведения о них через невольника и убедился в том, что с другом его случилось несчастье.

Он умолчал только о своей встрече с Саладином, полагая, что Филиппу было бы не особенно приятно узнать об истинной цели этого свидания. Он дал понять королю, что освободился из плена, благодаря перемирию и ходатайству эмира, с которым у него установились дружеские отношения.

Король Филипп из всего рассказанного Сосланом главное внимание обратил на странное поведение своих рыцарей, от которых он получил совершенно противоположные сведения о судьбе Гагели. Сдержанно, но с большой подозрительностью, он расспросил Сослана о всех подробностях виденной им в Дамаске сцены, особенно о том, что рассказал ему невольник, и задумчиво произнес:

— Не хочу устрашать тебя опасением, что здесь произошло насилие, вернее всего, хитрый грек хотел получить за твоего друга выкуп, как за пленника. Однако же напрасно мои рыцари Рауль Тулузский и граф Бувинский не поставили меня в известность о том, что произошло с ними в Дамаске, и скрыли от меня правду. За это они дадут ответ как рыцари, не оправдавшие моего доверия.

— Прошу, Ваше величество, даровать мне свидание с ними! И да не коснется их Ваша немилость, пока я не выясню, были ли они осведомлены о намерениях Лазариса касательно моего друга или, подобно ему, были сами обмануты греками?

Предложение Сослана, очевидно, совпало с мыслями самого короля, потому что он охотно согласился.

— Ты получишь свидание с ними незамедлительно по нашем прибытии в Акру, — сказал он тем же милостивым тоном и затем добавил. — Твой рыцарь отправился в Дамаск с документами французского подданного Пуртиньяка. Он принял мое предложение за тебя и за себя, что вы будете в стане крестоносцев сражаться под моим знаменем. Надеюсь, что наш договор с ним останется в силе и ты последуешь его примеру.

Сослан, услышав от короля, что Гагели был в Дамаске под именем Пуртиньяк, сильно обрадовался, решив, что неудача его поисков была связана с переменой имени, благодаря чему Гагели мог легко укрыться от коварных греков. Подумав затем, что во время перемирия никаких сражений не будет, а пребывание в армии Филиппа поможет ему скорее найти Гагели, он быстро согласился.

— Сражаться под знаменем французского короля — счастье для каждого рыцаря. Так же, как и мой друг, вверяю себя великодушию Вашего величества!

— Скажи мне, пожалуйста, — вдруг обратился к нему Филипп, — кто поставил тебя охранять наш стан, когда мы шли на приступ? Давно меня тревожит эта мысль, и ни у кого я не нашел ответа. Признаюсь тебе, я был удивлен, когда узнал, что это опасное дело было вверено чужеземцу, хотя и превосходящему всех своей отвагой.

— Герцог Гвиенский поручил мне охранять стан, рассчитывая на мою силу, — просто ответил Сослан. — Накануне приступа он прислал ко мне своего вестника, и я выполнил его поручение.

— Герцог Гвиенский? — с нескрываемым удивлением повторил Филипп, как будто это имя он слышал впервые, хотя оно было ему знакомо. Он особенным взглядом посмотрел на Сослана, не то сомневаясь в его искренности, не то стараясь проникнуть в его тайные мысли.

— Откуда ты знаешь этого рыцаря? — уже совсем другим тоном, подозрительно и недоверчиво, спросил Филипп.

— Совсем не знаю, — чистосердечно произнес Сослан. — Я его встретил в начале нашего приезда в Акру. Между нами произошел поединок, и он испробовал мою силу. Вероятно, оттого он и поручил мне охранять стан, а я поступил легкомысленно, доверившись ему, и за это потерял друга, — и Сослан передал Филиппу про свою нечаянную встречу с Гвиенским, про их столкновение и был крайне изумлен, заметив, с каким пристальным и жадным вниманием слушал его Филипп, не проронив ни одного слова.

— До сих пор никак не могу найти этого замечательного рыцаря, — закончил Сослан, — хотя он и обещал еще раз сразиться со мной и померяться силой.

— Я должен тебя огорчить. В армии крестоносцев нет рыцаря, который назывался бы герцогом Гвиенским. Наверно, кто-либо иной скрывается под этим именем и нарочно ввел тебя в заблуждение. Не ищи его понапрасну в нашем стане!

Наступило молчание. Воодушевившись какой-то новой мыслью, Филипп с живостью продолжал:

— Я сделаю все, что в моих силах, и обещаю тебе найти твоего пропавшего друга. Но и ты должен исполнить мою просьбу. Вскоре состоится турнир на Акрской равнине, где выступят все лучшие рыцари Запада и Востока. Кто бы ни был твой герцог Гвиенский, если он храбрый рыцарь, он явится на турнир, и ты его встретишь на поединке. Объявляю тебе, что ты выступишь как ратоборец французского короля и будешь защищать честь и достоинство нашей армии! — Сослан очень обрадовался, услыхав, что Филипп обещал ему найти Гагели и что в этом турнире будут одинаково сражаться как сарацинские, так и западные рыцаря. Желая, чтобы слава о его подвиге дошла до Саладина, он быстро ответил:

— Надеюсь оправдать доверие Вашего величества и защитить честь Вашего имени!

— Прошу тебя не отлучаться из Акры вплоть до окончания турнира, — продолжал Филипп. — Назначаю тебя предводителем наших доблестных витязей. Ты можешь требовать все, что тебе нужно. Если ты имеешь нужду в доспехах и вооружении, то наши оруженосцы в твоем распоряжении. Помни, что ты выступаешь от нашего имени.

Они подъехали к Акре. Сослан был осыпан всеми знаками внимания со стороны Филиппа, который тотчас же приказал отвести ему богатое помещение в Акре и окружить удобствами, приличествующими его званию.

Через несколько дней после того явился Невиль и известил его, что король просит немедленно пожаловать к нему.

Сослан отправился к нему в некоторой тревоге, усилившейся еще более от сообщений Невиля. Он передал, что в войсках крестоносцев царит сильное возбуждение, что Совет владетельных князей экстренно собирается сегодня ночью, большинство из них восстало против Ричарда и готово вступить с ним в кровавое столкновение.

Сослан сейчас же подумал о том, что Саладин может воспользоваться раздорами между королями, нарушить перемирие и вновь напасть на Акру.

— Несмотря на все старания нашего короля Филиппа примирить противников между собою, — закончил Невиль, — он пока не достиг никаких результатов.

Вскоре они прибыли к великолепному зданию, где развевалось французское знамя. Царила глубокая тишина, никого из стражи не было видно.

Испытывая сильное волнение, Сослан тем не менее твердо и храбро следовал за Невилем, повторяя про себя любимые слова Мелхиседека: «Пускаясь в неизвестный путь, жди всего плохого, дабы беда не настигла тебя внезапно».

Невиль, ни о чем не предупреждая своего спутника, провел его через полутемный вестибюль в небольшую комнату, увешанную оружием и заставленную китайскими вазами, и коротко промолвил:

— Ты просил короля о свидании с рыцарями. Твоя просьба исполнена! — И исчез, видимо, избегая присутствовать при подобной щекотливой встрече.

Сослан вначале не рассмотрел в полумраке сидевших у огня Рауля и Густава и узнал их только, подойдя ближе.

— Наконец-то, я встретил вас! — радостно воскликнул он. — Прошлый раз вы были недостаточно любезны, но я надеюсь, что теперь, исполняя повеление вашего государя, вы не уклонитесь от беседы со мной. Прошу вас, дайте мне подробные сведения о том, что случилось с моим другом Гагели.

Долго они не отвечали ему ни слова. Рауль хотел, чтобы Густав первым начал объяснение, так как, по его мнению, он был более хитер и искусен на выдумки и мог быстрее придумать какую-либо ложь об исчезновении Гагели. Густав же предпочитал молчать, надеясь, что Рауль, своей бесцеремонной болтливостью скорей вынудит Сослана проговориться и поможет ему выяснить главное, что его интересовало: кто был этот необыкновенный витязь, знает ли он о похищении ларца с драгоценностями? Хочет ли он обвинить их перед королем или ничего не знает и только беспокоится о судьбе своего друга? Густав, кроме того, думал, что ему легче всего будет опровергать Сослана, пользуясь его же собственными словами и теми неосторожными признаниями, какие он мог сделать в запальчивости, не подозревая хитрости Густава. Он про себя негодовал на Филиппа, который в силу неизвестно каких соображений поставил их в унизительное положение перед чужеземным рыцарем. Втайне Густав решил обязательно перебежать к Ричарду, который ничего не знал о их похождениях в Дамаске и осыпал бы милостями за измену Филиппу.

— Что Вам от нас нужно? — мрачно спросил Рауль, не выдержав молчания. — Почему Вы добивались через короля свидания с нами?

— Клянусь святым Георгием! — дружелюбно промолвил Сослан. — Я не имею против вас никаких дурных намерений и искал свидания с вами, дабы выяснить, какая участь постигла моего друга. Почему он не вернулся вместе с вами обратно в Акру?

— Мы потеряли его в Дамаске, вернее, он сам покинул нас со своим слугой, — сухо ответил Рауль. — Кроме того, разве мы обязаны были сторожить Вашего друга? Он обманул нас, прикинувшись простачком, так что мы не знали, с кем имеем дело.

— Как он мог обмануть вас, когда был облечен королевскими полномочиями и должен был по поручению его величества вести переговоры с самим султаном о моем выкупе? Разве от вас было скрыто, для какой цели было снаряжено посольство к Саладину? Разве король не почтил вас своим доверием?!

Ответ Сослана сильно озадачил Рауля и совершенно спутал его мысли. Он успел уже основательно забыть про того пленного рыцаря, ради которого они ездили в Дамаск. А между тем он сам теперь стоял перед ними, и Раулю казалось, что Сослан требовал отчета в их действиях, но, несмотря на испуг, он не сдавался.

— Кто поставил Вас быть судьей над нами?! — в запальчивости крикнул он. — Мы отвечаем только перед, королем за наши поступки. Оставьте нас в покое. Мы ничего не знаем!

— Непристойно рыцарю давать подобные ответы, когда он знает больше, чем говорит, — пристально смотря на Рауля, сказал Сослан. — Напомню тебе один вечер в Дамаске. Ты ехал вместе с моим другом, по всей видимости, куда-то сопровождая его. Затем вы остановились возле дома, где находилось греческое посольство, и там произошла ссора между тобою и Лазарисом. Ты ударил его мечом и скрылся. Скажи, что было дальше с моим другом? Зачем ты отвез его к Лазарису? Я искал вас и не мог найти в Дамаске.

Слова Сослана застигли врасплох обоих франков. Переглянувшись друг с другом, они затаились, как бы стремясь ускользнуть от врага и спастись от его преследования или хитроумной уверткой, или изворотливым нападением. Густав с изумлением, смешанным со страхом, смотрел на Сослана. Он сразу припомнил разговор с Лазарисом об иверийском посланнике, которого Исаак хотел получить заложником, а он спутал с Пуртиньяком. Неприглядная сцена, разыгравшаяся между Раулем и Лазарисом, который отказался заплатить обещанный выкуп и упрекал его в обмане, стала ему вдруг совершенно ясной. Он понял, наконец, что перед ними был тот самый иверийский посланник, которого с такой жадностью искал византийский император и ради которого Филипп с такой поспешностью снарядил свое посольство к Саладину. Но, сообразив слишком поздно, что произошло недоразумение, Густав тут же взвесил в уме всю опасность теперешней встречи с Сосланом, который мог безжалостно стереть их с лица земли, если бы узнал, что они предали Гагели грекам и украли у него ларец с драгоценностями. Увиливать от объяснения с ним было не только бесцельно, но, как думал сейчас Густав, являлось даже непростительной глупостью. Своим умалчиванием они усиливали его подозрительность, разжигали в нем гнев против них и настойчивое желание любой ценой узнать правду о Гагели. Между тем, как Густав расчетливо взвешивал все обстоятельства, стремясь перехитрить Сослана и навести его на ложный след. Рауль был занят только одной мыслью: как избежать позора разоблачения и ответственности перед королем, который мог жестоко наказать их за кражу и лишить драгоценной добычи? Услышав, что Сослан в какой-то мере был осведомлен об их сношениях с Лазарисом, Рауль нашел самым благоразумным для себя уклониться от прямых ответов и отпираться от всего, полагая, что у Сослана не хватит терпения спорить с ними, и он прекратит надоедливый допрос о Пуртиньяке.

— Если ты видел нас у Лазариса, — произнес он заносчиво и презрительно, — то ты должен также знать, какая участь постигла твоего друга. Зачем ты испытываешь нас, когда знаешь больше нас и не имеешь никакой нужды в наших ответах?

Густав остался доволен ловкостью Рауля, которого жадность к сокровищам сделала сообразительным и находчивым. Хоть он и полагал, что на Сослана надо влиять иными, более утонченными способами, тем не менее Густав не остановил Рауля и сохранил выжидательное молчание.

— Если бы я самолично видел вас в доме Лазариса, то мой друг не был бы похищен, а вы не беседовали со мною, — с горечью сказал Сослан, — но, как вам известно, я находился в плену и видел из окна, как вы проезжали по улице вместе с Гагели. Эмир Саладина послал своего невольника проследить за вами, и он передал нам, что видел вас в доме у греков. К сожалению, не зная языка, он не мог понять вашей беседы и объяснить, чем было вызвано столкновение между тобою и Лазарисом.

Рауль почувствовал облегчение при этих словах, так как Сослан не знал самого главного, в чем мог бы обвинить их перед королем. Таким образом, отпадала опасность быть раскрытыми в совершенном ими преступлении, и он мог теперь действовать более развязно и решительно.

— Твой друг уехал вместе с Лазарисом, — заявил он. — О его судьбе мы ничего не знаем.

— Он мог уехать только как пленник, а не как свободный рыцарь! — в гневе воскликнул Сослан. — Лазарис — наш враг, и Гагели добровольно никогда бы не уехал с ним. Вы предали его грекам и вы ответите мне жизнью за жизнь!

Оба рыцаря вскочили, схватились за мечи. Сослан также извлек свой меч и стал против них с твердым намерением сразиться с ними и отомстить им за друга. Сослан теперь был уверен, что франки по каким-то соображениям, пока неизвестным, сговорились с Лазарисом, выдали ему Гагели и, боясь отмщения за свое преступление, упорно отмалчивались перед ним. Еще мгновение — и мечи засверкали бы в воздухе, но в дверях появился Невиль с поднятой рукой и коротко предупредил их, что рыцари не смеют вступать в поединок в помещении короля, если не хотят лишиться свободы.

— Вложи меч свой в ножны! — приказал Густав Раулю и опустил свой меч, решив сам докончить объяснение с Сосланом и добиться с ним примирения.

— Не беспокойся за своего друга, — солидно промолвил он, поглаживая длинную бороду. — Напрасно ты усомнился в наших словах. Пуртиньяк, как мы привыкли его звать, уехал добровольно с Лазарисом и греческим посольством в город Тир к Конраду Монферратскому. Жизни его не грозит ни малейшая опасность. Он получит свободу, как только ты явишься за ним в город Тир. Лазарис задержал его единственно из желания видеть тебя, дабы сообщить тебе важные сведения, полученные им из Иверии от царицы Тамары. Вот какие соображения, а не наше предательство, принудили Пуртиньяка покинуть нас и отправиться вместе с Лазарисом в Тир.

Вероятно, сам Густав не ожидал, что придуманная им ложь окажется такой удачной, что Сослан сразу поверит в искренность его слов и прекратит свои домогательства. Взволнованный одним только упоминанием имени Тамары, которое, по его мнению, никогда бы не мог произнести Густав, если бы не слышал его от Гагели, Сослан не обратил внимания на лживость данного объяснения, а принял его за истину и со свойственной ему прямотой протянул руку Густаву.

— Благодарю тебя, что ты разрешил мои сомнения, обрадовал меня сообщением, что мой друг жив и что его свобода зависит от моего прибытия к Лазарису. Клянусь мечом, что я немедленно это сделаю при первой же возможности! В моей душе живет раскаяние, что я мог заподозрить вас в гнусном предательстве и едва не обагрил свой меч кровью.

Искренность Сослана пристыдила Рауля; внутренне он возмутился поведением Густава, который не брезгал никакой ложью для достижения своих целей. Он уже готов был по-рыцарски обратиться к Сослану и честно предупредить его: «Берегись Лазариса!», но грозный взгляд Густава остановил его, вспыхнувшее мимолетное великодушие вновь сменилось расчетливой осторожностью.

— Скажи мне, где находится мой верный слуга Мелхиседек? — спросил Сослан Рауля, но Густав, боясь затягивать опасную беседу, вместо него быстро ответил:

— Он уехал вместе с Пуртиньяком! Мой совет тебе: поспеши в Тир, пока еще Лазарис не уехал оттуда!

Он поднялся, коснувшись руки Рауля, как бы приглашая его следовать за собою.

— Мы сильно задержались здесь, — высокомерно заявил он, — хотя обязаны были по приказанию короля немедленно явиться к герцогу Леопольду Австрийскому для выполнения его поручений! — и с учтивой любезностью простился с Сосланом. Но Рауль, не ожидавший такого скорого и удачного исхода беседы, стоял в оцепенении, не двигаясь с места.

Они подошли к дверям, где стоял Невиль. Густав пояснил ему, что они дали все требуемые от них сведения, и иверский рыцарь не имеет к ним претензий. Сослан, сильно возбужденный всем тем, что узнал, не успел достойным образом оценить свою беседу с франками и думал о Тамаре, о тех известиях, какие соблазнили Гагели ехать за Лазарисом, и спокойно отнесся к их уходу. Он очнулся от своих дум в тот момент, когда к нему подошел Невиль и сказал:

— Если вы чем-либо обижены рыцарями или вас не удовлетворило свидание с ними, вы можете изложить королю свои жалобы.

— У меня нет жалоб, и я вполне удовлетворен тем, что слышал от них, — лаконично ответил Сослан и тотчас отправился домой, отказавшись от услуг Невиля, который, провожая его, произнес загадочную фразу:

— Приготовьтесь, храбрый рыцарь, выдержать испытание, которое не многим смертным под силу.

Напутствуемый этим торжественным, но несколько мрачным предупреждением Сослан медленно ехал на коне, думая о словах Густава. В тишине, среди ночного мрака свидание с франкскими рыцарями представилось ему совсем иным, чем при первом впечатлении.

То, что вначале казалось ему бесспорным свидетельством, так как было связано с упоминанием имени царицы Тамары, теперь приобрело характер лживого измышления, тонко рассчитанного, чтобы ввести его в заблуждение. Указание на пребывание Лазариса в Тире, несомненно, звучало правдоподобно, так как Тир был подвластен Конраду Монферратскому, женатому на сестре Исаака, и был единственным городом в Палестине, где мог беспрепятственно обосноваться Лазарис и следить за своими жертвами. Теперь Сослан проникся уверенностью, что Лазарис завлек Гагели с целью заставить его, Давида Сослана, явиться к нему для спасения своего друга. Заманив таким хитрым путем обоих иверийцев, Лазарис, наверное, рассчитывал отправить их в Константинополь к Исааку. От Лазариса Сослан мысленно опять вернулся к франкам, вновь проверяя свою беседу с ними. Он не сомневался, что они были осведомлены о тайных намерениях грека и оттого так продолжительно и упорно отмалчивались; только под угрозой меча один из них сделал свое сообщение, которое он мог передать ему гораздо раньше. Сослан припомнил, с какой неохотой Густав принял его благодарности, как заторопился закончить беседу вместо того, чтобы подробно рассказать ему о Лазарисе, о схватке между ним и Раулем и об отъезде греков из Дамаска. Сослан невольно сравнивал их поведение, нарочитую развязность, вызывающий тон первого и молчаливую сдержанность второго, который, однако же, был зачинщиком ссоры при их встрече под Акрой. Сослан не мог не обратить внимания на то странное обстоятельство, что он видел в Дамаске с Гагели первого рыцаря, которого Невиль называл Раулем Тулузским, а сообщение о Лазарисе сделал второй, Густав Бувинский, оказавшийся более осведомленным, чем первый. Уклончивость и некоторая стеснительность рыцарей, явно избегавших говорить о Гагели, внушили Сослану непоколебимое убеждение, что франки имели гораздо более подробные сведения, чем они сообщали в беседе с ним, стремясь к сокрытию истины, а никак не к ее раскрытию.

Одно не было понятно Сослану: откуда Густав мог узнать про царицу Тамару? Он не мог представить также, каким образом Гагели мог довериться им, когда осторожность и предусмотрительность не покидали его в самых опасных обстоятельствах, и когда при нем находился Мелхиседек, один из опытнейших и мудрейших советчиков?!

Но быстро в сознании блеснула яркая мысль, сразу осветившая ему непонятное поведение франков. Они не могли не знать, находясь вместе с Гагели, что он вез Саладину ларец с драгоценностями, а если знали, то, несомненно, прежде чем запродать его Лазарису, они позаботились освободить Гагели от такой дорогой ноши и, украв драгоценности, скрылись из Дамаска. Тогда становилось понятным их молчание перед Филиппом, нежелание видеться с Сосланом, замешательство Рауля при упоминании о Гагели.

Придя к такому выводу, Сослан решил изловить рыцарей после турнира и силой заставить их отправиться вместе с ним в Тир, к Конраду Монферратскому. «Они продали Гагели, — заключил Сослан, — и они же должны вырвать его из неволи».

Не успел Сослан подъехать к своему дому, как мимо него стремглав, точно опасаясь погони, промчались два всадника. Сослан долго смотрел им вслед, охваченный раздумьем, он смутно догадывался, что то были Густав и Рауль, спешно покидавшие Акру, чтобы навсегда избавиться от преследования.