Правил могло быть сколько угодно. Мы придумывали одни правила, чтоб притвориться, что плюём на другие, которыми рулил Господь Бог в лице Берц, командира части, министра обороны и всех национал-монархистов, вместе взятых.

И эти другие правила были, чёрт подери, заведомо круче. Потому что висели над хрустальным шаром нашего мира, словно стальной рельс в несколько тонн весом. Я пыталась засунуть беспокойство куда подальше, но, видать, это был напрасный труд. "Не надо спрашивать, Ковальчик…" Можно было снова разбить руку о стену, или об чью-то рожу, можно было на крайняк постучать обо что-нибудь своей собственной башкой — от вопросов не менялось ничего. Потому что я знала, что рано или поздно мир разлетится на куски. И теперь казалось полным идиотством утешать себя тем, что мне следовало с самого начала быть к этому готовой…

Я, словно тупой ребёнок, верящий в Санту и фей, до темноты в глазах мечтала, чтоб в один прекрасный день меня не ткнули носом в выбор. Потому что я не умела выбирать. И не хотела этому учиться. Я хотела, чтоб "дальше" было в виде продолжения "сейчас", и чтоб в нём существовала такая простая штука, как "мы".

Да вот только мало кого волновало, что именно хотел или не хотел рядовой карательной роты в провинциальном городе на самых задворках страны, названия которой я всё же не могу вам сказать, потому что тогда выдам военную тайну…

Мне не стоило забивать себе голову всякой шнягой, всё равно от этого никому бы не стало легче — но я упорно продолжала заниматься выносом собственных мозгов и дурацкими мечтами. Между тем, лето кончалось: на Старый город надвигалась осень. Здесь, на границе, она была довольно долгим продолжением лета, и нравилась мне гораздо больше — хотя бы потому, что ты три четверти суток не ходил с красной мордой, словно только что вылез из парилки.

Я валялась на койке, созерцая потолок с этим его пятном-клубничиной, и наслаждалась спокойным теплом, которое волнами катило из-за окна. Потолку я могла рассказывать все свои загоны, сколько влезет, он точно не послал бы меня на хрен или к психиатру. Мне оставалось наслаждаться только тем, что было здесь и сейчас — и выкинуть из головы всё остальное.

И ещё мне оставалось взять бумагу и ручку и снова написать: "Привет… " А вот на этом месте, сразу после запятой, случился затык. Мне даже показалось, что вместо слова "док" я сейчас напишу там своё собственное имя. Я потрогала лоб — он был не горячий, — подавила желание отвесить себе подзатыльник, и, наконец, написала: "Привет, док"…

"Привет, док, — писала я. — Не знаю, зачем я это делаю — похоже, мне снова надо проораться. Ты ведь знаешь, что ты — это моя стандартная отмазка. Что за бред я горожу? Ладно, хрен с тобой, док, я признаюсь, что парюсь этой фишкой, которая называется "конец истории". Лучше будет, если я честно скажу — да, мне хреново оттого, что я не могу придумать, как что-то изменить.

О`кей, о`кей, скажу совсем честно: не хочу оказаться нос к носу с выбором. Я не умею выбирать. Всю свою дурацкую жизнь я плыла по течению, и это было не так уж плохо. А теперь я понятия не имею, как изменить историю, чтоб у неё… не было конца?

Как замедлить время или как улететь к едрене-матери на луну?

Каким образом получилось так, что мне вообще захотелось что-то изменить — ради человека, который всё равно, наверное, продолжает думать, что я дерьмо?

Без обид, док, это дурацкая шутка — я не считаю, что ты так думаешь. Или мне давно по барабану. Какая разница?

По идее, не бывает безвыходных ситуаций. Бывают ситуации, выход из которых тебя не устраивает.

Ты многого не знаешь про конец истории. У него есть самое тупое свойство — он всегда подкрадывается незаметно…"

Я отложила ручку и стала глядеть в окно.

Чёрт подери, если бы только я смогла сохранить тот странный рассказ про маяк, который она написала мне как-то в письме, то вытащила бы его и стала читать заново. Но писем не было, только у меня в ушах звучал её голос, да и я пока ещё хорошо помнила, что было год назад — осенней ночью, когда мы с Берц приволоклись в серебристо-зелёный дом…

Жаль, я не была писателем и не могла сама записать ту историю. Возьмись я за это, дальше второй строчки однозначно началась бы сплошная хохма, так что не стоило и пробовать. Мне оставалось положиться на собственную память…

…"Помнишь, ты рассказывала мне про маяк и про разбитые стёкла? Ведь ты уже уходила один раз навсегда, только в тот раз твой маяк чудом остался цел. Боюсь, док, что больше такого фарта не будет…"

Я ничего не могла сказать наверно. В моей жизни несколько раз казалось, что на-ка, выкуси, приплыли, а на деле оказывалось, что всё не так уж и погано.

Когда ты был сыт, кругом было очень красиво. Но в один прекрасный момент со всеми своими не очень левыми и совсем уж левыми доходами ты попадал под бдительное око закона, и начиналась жутко весёлая канитель под названием Большой Стрём.

Большой Стрём отличался сезонностью. Он преследовал нас не чаще, чем дважды в год, иначе мы оба точно превратились бы в параноиков.

Почти всегда я относилась к этому с философским спокойствием, как если бы вдруг увидела летающую тарелку или привидение, — если только мне не сносило чердак. А если чердак сносило нам вдвоём с Ником, то можно было тушить свет и ползти на кладбище.

…Одним серым утром конец истории подвалил из-за ближайшего угла и злорадно прошипел: "А я подкрался незаметно! Сами-знаете-кто".

— У нас проблемы, — сказал Ник, и мне тут же захотелось заорать.

— Опять, — я всего лишь констатировала факт. Проблемы начались вчера, или даже позавчера, когда власти взяли за яйца нашего старого знакомца Эла.

— Снова, — строго уточнил Ник.

Можно было дать девяносто девять из ста, что Эл развалился через пару секунд после того, как понял, что вляпался по самое не хочу. Можно было даже подсуетиться и организовать по такому случаю тотализатор, но вместо этого мы живо собрали манатки и перебазировались к Нику. Рокировка имела смысл только потому, что там был сомнительный вариант слинять через балкон, хотя не думаю, чтоб в случае чего нам оставили лазейку размером хотя бы с крысиную нору. Но коллективно надеяться на то, что пронесёт, было лучше, нежели забиться каждому в свой угол и заняться увлекательным гонивом.

— В общем-то, не пойман — не кайф, — хмуро пошутил Ник. — То есть, не вор.

— Я поняла, — сказала я. — Только боюсь, что это всего лишь дело времени.

— И подвешенности наших языков, — уточнил Ник.

— Прекрати, — сурово сказала я.

— Не начинай, — предупредил он.

— Тогда уж "не продолжай", — съязвила я.

— Ладно, проедем. Нервы, — пожаловался он, принимаясь грохотать ложкой в чашке из-под чая с такой силой, точно хотел расколотить её вдребезги.

Зазвонил телефон. Мы переглянулись.

— Не брать? — спросила я.

— Не брать, — ответил Ник и начал лихорадочно отгрызать заусенец.

Телефон надрывался, как ненормальный.

— Ладно, брать, — решил Ник и полез под диван, где исчезал толстый чёрный шнур. Оказалось, на конце шнура болтался плоский телефон, покрытый сантиметровым слоем пыли, а звонил ни кто иной, как Эл.

— Всё ништяк, — он орал так, что трубка дрожала. — Меня отпустили под залог. Представляешь? Всё улажено. Я всё уладил, чувак!

Супер. Просто замечательно. Да, я была дико счастлива по поводу того, что у Эла всё улажено, но это отнюдь не значило, что всё улажено и у нас. Напротив, я склонялась к тому, что это означает как раз обратное.

— Рад за тебя, Эл, — осторожно сказал Ник. — Надеюсь, ты не вздумаешь припереться сюда.

— Я приеду? — конечно, тут же брякнул Эл.

— А я вышибу тебе мозги? — ласково спросил Ник и швырнул трубку на рычаг.

Телефон хрястнул внутренностями, над полом заклубилась пыль.

— Он прискачет сюда, как пить дать. Вот увидишь, — я хорошо знала Эла. Даже слишком хорошо, чтобы наивно полагать, что он вообще слышал последние слова.

— Только не один, — Ник озвучил то, о чём подумали мы оба.

— Тоже не факт, — мне очень хотелось надеяться на лучшее.

— Как не факт и обратное, — сказал Ник каким-то бесцветным голосом.

Эл мог с одинаковой вероятностью вполне себе сознательно прийти не один — в качестве оплаты своего залога, — или тупо привести за собой хвост, причём второй вариант был более вероятен, так как даже в полиции знали, что Эл просто-напросто мудак. Его не имело смысла сутками мариновать в пресс-хатах или бить смертным боем: требовалось всего лишь выпустить и по-тихому проследить, куда он двинет свои усталые стопы, заплетающиеся на героиновом кумаре.

Лично я на месте копов вообще изобразила бы водилу-частника, который из чистого человеколюбия и сострадания к ближнему подвозит бедолагу до места: можно было быть уверенным, что даже тогда Эл не заметил бы и доли подвоха.

Это был расклад номер два. А расклад номер раз существовал в виде пары-тройки часов в компании костоломов, причём из этой пары-тройки часов собственно на расколку Эла понадобилась бы пара минут. Всё остальное время требовалось для писанины.

Расклад за номером раз или за номером два — для нас не играло особой роли. Хрен был не слаще редьки. А расклад номер три был из серии "невероятное — рядом".

Но, даже будь у него доля вероятности, приближающаяся к ста процентам, рисковать чем-то вроде собственного пожизненного срока мы не могли.

— Ник, есть тема, что у нас и впрямь нарисовались проблемы, — сказала я, внутренне похолодев.

— Хороший клиент — мёртвый клиент, — он подвёл неутешительный итог.

Похоже, Большой Стрём вступал в свою наиболее захватывающую фазу — полного сноса крыши. Лично я чувствовала себя, словно дикий зверь во время лесного пожара, с той лишь разницей, что я оставалась сидеть на табуретке, а не мчалась прочь, снося всё на своём пути.

Внизу, под окнами, раздался шорох. Какая-то козлина стояла прямо под никовым балконом, вовсе не намереваясь гулять дальше по своим делам.

Мы переглянулись. Ник бесшумно встал — я и не думала, что эдакий громоздкий крендель может передвигаться без единого звука, — и мягко скользнул в сторону входной двери, к которой прилип с такой нежностью, точно это была его возлюбленная.

Я замерла посреди комнаты, как телеграфный столб. Ник приложил палец к губам, а потом ласково исследовал дверь наощупь, словно заделался экстрасенсом и собирался на расстоянии определить, есть ли за ней что-либо угрожающее.

У меня зачесался нос — как всегда, в самый ответственный момент жизнь приготовилась подсунуть мне какой-нибудь прикол. Конечно, тут же зверски захотелось курить — так, как хочется курить только тогда, когда нельзя, или когда в пределах досягаемости нет даже табачных крошек.

Я не знала, кто мог быть там, за дверью. Точнее, знала, и готовилась к худшему — и потому покурить было просто необходимо.

Зажигалка чиркнула так громко, словно туда по ошибке вместо кремня вставили брусок для заточки ножей. Вдруг фанерная перегородка содрогнулась, и из кухни раздался вздох измученного механизма. Зажигалка полетела на пол, я дёрнулась и чуть не намочила штаны, а Ник шарахнулся в сторону и со всей дури приложился лбом об дверь.

— Мать твою, — выругался он. — Грёбаный холодильник.

Перегородка ритмично вибрировала, разнося по никовой хате натужное пыхтение доисторического компрессора.

Под окном зафырчал автомобиль, около подъезда взвизгнули шины.

— Стой тут, — рявкнул Ник, рывком распахивая дверь, и ломанулся вверх по лестнице.

Как будто я могла слинять в вентиляцию, или в щель под раковиной, где было тараканье гнездо, и он требовал, чтоб я не вздумала бросать его одного!

С лестницы дуло и воняло котами. В этом чёртовом городе, похоже, не было подъезда, в котором бы не успел нассать хотя бы один кот.

— Это незнакомая тачка, Ева, — Ник скатился вниз и принялся лихорадочно закрывать дверь на все замки. — Зелёная малолитражка. Я первый раз вижу здесь чёртову зелёную тачку.

— И… — я только-только приноровилась выдать фирменное "И?", как он взорвался:

— И если ты сейчас скажешь это своё "И?", клянусь, я выброшу тебя в окно. Или завою.

— Тебе уже разок хотелось повыть, — напомнила я. — Когда закрыли Тони. И потом, ты не можешь знать все тачки в городе.

— Чёрт тебя возьми, я могу — и знаю — все тачки в моём доме, — отрезал он. — И этого…

Закончить он не успел. Под окнами снова заурчал мотор.

Ник прикрылся занавеской и начал изучать панораму, которую разнообразила помойка, расползшаяся до размеров громадной мусорной кляксы. Думаю, если бы на дереве напротив появилась птица, которая не жила в его дворе, но именно сегодня решила тусануться с приятелями, Ник бы тут же опознал её, как полицейского агента с прослушкой, видеонаблюдением и полным набором спецтехники.

— Уехали, — наконец, тихо сказал он.

У меня затекла шея, я не курила чёртову тучу времени — с таким перерывом в приёме никотина самое оно было подумать о том, чтоб бросить курить; для полного комплекта мой мочевой пузырь опасно переполнился и прямо-таки вопил об этом во всё горло.

Ник прокрался к большому шкафу и со скрипом открыл дверцу. Послышалась возня и приглушённые ругательства.

— Давай сюда, Ева, — потребовал он, пихая мне в живот картонную коробку, от которой воняло пылью и старьём. — Помоги.

— Не знаю, что ты надеешься там найти, но будет совсем круто, если это окажется заложенный чёрный ход, — шёпотом пошутила я.

— Это окажется штука, которая… — начал Ник и чихнул. Шкаф качнулся и вывалил на пол остатки содержимого.

— Ага, — удовлетворённо сказал Ник, поднимая с пола чёрный футляр.

Это был внушительных размеров бинокль. Я даже не удивилась. Я не удивилась бы, даже если там обнаружился бы телескоп или машина времени: способность удивляться испарилась у меня сразу после наступления Большого Стрёма.

— Ева, — шёпотом сказал Ник и поманил меня пальцем.

Я пригнулась, будто через окно меня мог снять снайпер, и чуть ли не ползком двинулась в сторону балкона.

— Держи, — Ник извернулся и, не открывая дверь нараспашку, через узкую щель выволок снаружи жестяную коробку.

В коробке хранился пакет с товаром. Господи Боже, это дерьмо воняло так, словно его там был не килограмм, а, как минимум, тонна.

Большой Стрём семимильными шагами двигался к развязке.

— Воду держать включённой, — одними губами приказал Ник.

— Это значит вывалить в канализацию все наши деньги, — с отчаянием сказала я.

— Лучше вывалить туда все наши деньги, чем сделать то же самое с собственной жизнью, — резонно возразил он и повернул кран.

Внезапно труба дёрнулась, и струйка воды стала толщиной в мизинец.

— Только не это, — сказала я с обречённостью приговорённого, и мы вытаращились друг на друга, словно только что узрели конец света. Наконец, я спохватилась и лихорадочно принялась затыкать дырку стока, а Ник пулей метнулся в кухню и загрохотал кастрюлями.

Кому, как не нам, было разом припомнить все страшные истории про воду, которую специально отключали копы, уже стоя перед входной дверью и готовясь высадить её вон…

…Вода текла струйкой не толще карандаша, а мы смотрели на неё, как заворожённые. Думаю, если бы она иссякла совсем, мы бы попросту рехнулись…

Я сидела на полу возле ванны, предусмотрительно распахнув дверь и держа на коленях пакет с порошком. Финт был в том, чтобы в случае чего уложиться в несколько секунд и смыть в раковину несколько сотен тысяч — или свой собственный немереный срок. Так как порошок, которым воняло уже на весь коридор, имел поразительное свойство трансформироваться либо в одно, либо в другое, словно философский камень.

Ник курсировал от балконной двери к окну на лестничной клетке — точнее, мотался взад-вперёд, как наскипидаренный, — и пас поляну, то есть всё, что было снаружи. На его шее болтался бинокль-монстр, а вокруг глаз уже угадывались красные надавленные полукружья — с таким усердием он пялился в окуляры.

На дворе стемнело. Я, наконец, закурила. Дым сквозняком вытянуло наружу, и, видать, дымом же, как магнитом, в хату притянуло Ника. Он скатился с лестницы, держа в руках листок, выдранный из своей записной книжки.

— Боюсь спросить: что бы это могло быть? — поинтересовалась я.

— Номера всех чёртовых тачек, — Ник рывком содрал с себя бинокль, оттянувший ему всю шею, и плюхнулся на стул. — Всех незнакомых тачек — и не спрашивай, зачем они мне нужны.

— Хорошо, — покорно согласилась я.

— Надеюсь, ты не против того, чтобы принять вахту? — с подозрением спросил он.

— То есть, взять эту штуку, — я ткнула пальцем в чудо оптики, — плюс твой список, и вести наблюдение за прилегающей территорией?

— Точно, — устало подтвердил он и сунул мне листок.

Я вздохнула и сунула ему пакет.

В этом было рациональное зерно. Всю ночь и весь следующий день мы не отлипали от панорамы двора, помойки и крошечного пятачка, где разворачивались местные тачки. Оказалось, что куча машин были по меньшей мере странными: из них никто не выходил, в них никто не садился, они просто некоторое время стояли прямо возле дома — или в радиусе ста метров, — а потом давали по газам и больше не появлялись. Понятия не имею, в чём был подвох — быть может, только в том, что тогда любая тачка вызывала у нас подозрение, даже если из неё вылезал сосед с пакетами из супермаркета или беременная женщина. Большой Стрём продолжал рулить…

Машины приезжали и уезжали. Мы по-братски делили обязанности, курево и еду. Не знаю, были ли мы правы хоть в одном случае из ста. Проверить мы не могли, да и не горели желанием, а от Эла шарахнулись бы, как от чумного. Впрочем, мы шарахались даже от собственного отражения в зеркале. Телефон был выключен и продолжал мирно собирать под диваном пыль.

Большой Стрём кончился через день после того, как была съедена последняя замороженная пицца и последний кусок чёрного хлеба. Мы выключили воду, засунули пакет обратно в жестяную коробку — и вышли из подъезда, стараясь не особо глазеть по сторонам. Эти пятнадцать минут от никова дома до подземки нам казалось, что мы идём по улице нагишом, а на лбу у нас обоих маячит красная точка лазерного прицела снайпера… Каждая минута превращалась в год. Пятнадцать чёртовых лет мы тащились до ближайшей станции — как в кошмарном сне, когда воздух вокруг становится вязким, словно смола.

— Вроде пронесло, — сказал Ник, отходя от кассы. — Пролетели, как фанера над Парижем.

— Если я доберусь до Эла, то вколочу его в землю по самые гланды, — мстительно пообещала я. — И, честно, для него же было бы лучше оказаться за решёткой.

— Факт, — согласился Ник, подавая мне жетон. — И овцы целы, и волки сыты. И пастуху вечная память.

Его рука не дрожала. Почти. Нас снова пронесло — и это опять был объективный факт этого долбанного мира…

… - Лежать не опухла? — Джонсон подвалила к моей койке и замерла, кокетливо оттопырив задницу.

— Швартуйся, — гостеприимно пригласила я.

— Так как оно? — Джонсон приземлилась. Мебель под ней придушенно всхлипнула, точно собиралась крякнуть и развалиться на части. — Ещё из ушей не лезет?

— Здесь и сейчас я хочу лежать. И я буду лежать, — я подавила зевок.

— Ясен пень, что здесь и сейчас, а не завтра и на луне, — с сарказмом сказала она.

— Я это к тому, что надо жить здесь и сейчас, — философски уточнила я. — Похоже, что только так.

Джонсон завозилась, где-то рядом с моей подушкой звякнуло стекло.

Мне стало интересно.

— Здравая мысль, — невинно сказала она. На тумбочке стояла бутылка. — А не ударить ли нам внезапно кувалдой с тыла?

Чёрт подери, ведь мне не хотелось выпить. Мне почти никогда не хотелось выпить, хотя бы потому, что я всегда вовремя вспоминала, что бывает после, и это самое после — в таком виде — меня не радовало.

— Здравая, — неожиданно для себя согласилась я и встала, чтоб притащить банку с водой, или с компотом, или ещё какой-нибудь жидкостью в качестве растворителя.

— Ты куда? — быстро спросила Джонсон, будто испугалась, что я решу слинять.

— Вода, Джонсон, — наставительно пояснила я тоном гурмана. — Включи мозги. Прошлого раза мне хватило выше чердака.

— Погоди, — сказала она и тут же извлекла из-под своей койки бутылку, в каких обычно продавали минералку.

Чёрт подери, даже Джонсон заранее запаслась водой, а, значит, и закуской, и, может, снова чем-нибудь ещё… Даже она видела, что я не пошлю её к едрене-матери и ко всем дьяволам преисподней. И — да, мне было уже всё равно, если это стало видно невооружённым взглядом. Мало того, я бы не сказала ни слова против, если бы вместе со спиртом невзначай материализовалась пара ампул промедола.

Или чистой аптечной морфы.

Мне просто не фига было делать. Думать я резко не хотела, а не думать не могла. Морфий подвесил бы меня здесь и сейчас, в центре этого дня с прозрачным воздухом и запахом прелых листьев.

А потом бы я пошла к Адели, и она сказала бы… эээ… сказала бы, например: "Это плохо, Ева", или что-нибудь вроде того. И я бы ответила "ну, прости", или "извини" — и это "извини" теперь получилось бы, как по накатанной… А она сказала бы: "Это твоё решение, Ева", и принялась бы протирать свои очки, нарочито спокойно — только она могла устроить такое шоу всего лишь из протирания очков. А может, я просто не встречала раньше кого-то похожего… И мне тут же стало бы стыдно, хоть немножко, а её глаза были бы, как всегда, немного припухшими… А потом мы смотрели бы в окно — просто так; и пили бы чай — тоже просто так. И это ничего не значило бы — кроме того, что мы хотим смотреть в окно и пить чай. Вдвоём, здесь и сейчас…

Но здесь и сейчас я была в компании Никсы Джонсон и спирта. Она разлила его в чашки, стоящие на полу, и задвинула бутылку под койку.

Надо же, сейчас это было уже не так страшно. Может, в этот раз она налила побольше воды, а, может, мне просто стало настолько до лампочки…

Джонсон извлекла из-под подушки пакет с дарами местных огородов, с подозрением посмотрела его на просвет и вытащила огромный помидор. Разделав его своей выкидухой, она насадила четвертинку на лезвие и с аппетитом задвигала челюстями.

— Не чавкай, — строго сказала я.

— Не завидуй, — благодушно сказала она и протянула мне следующую четвертинку.

На ярко-красной мякоти медленно таяли большие серые крупинки соли. Помидорный сок тёк по пальцам, подбородку и по джонсоновской выкидухе. Алкоголь уже начал разливаться по телу, и всё вокруг становилось красивым — и совсем не страшным.

— Быстро выпитый стакан не считается налитым, — пошутила Джонсон и икнула.

— Как скажешь, босс, — я сунула ей свою чашку. Джонсон завозилась в районе пола; снова раздалось бульканье и звон стекла.

Я сделала из подушки трубу и подсунула её под голову.

— Ах, да, — невинно сказала Джонсон. — Я решила, что ты тоже не откажешься.

Мне показалось, что я сплю. У неё и впрямь имелся промедол.

Джонсон сидела напротив и дирижировала знакомой упаковкой.

— Только без этих твоих штучек, — она извлекла две ампулы. — И поаккуратнее.

— Слушай, не учи дедушку кашлять, — авторитетно заявила я, размышляя, что именно она имеет ввиду, и какой такой есть повод для столь небывалой щедрости. — Кстати, каких штучек?

— Ну, этих… авгуров и прочего дерьма, летящего на крыльях ночи, — Джонсон хрюкнула. — И без операций "Мочи козлов".

— Так уж и быть, — покровительственно сказала я, про себя поражаясь, что ей, похоже, снова удалось развести меня на коктейль. — А ты волшебник, Джонсон. Как?

— Можно я отвечу, что молча? — саркастически спросила она.

— В госпитале распродажа уценённой наркоты? — подковырнула я.

— Расслабься, Ковальчик, — снисходительно сказала Джонсон. — Отныне с этим дерьмом не должно быть проблем.

— Проблемы есть всегда и везде, — возразила я, думая о своём.

— Только не с крошкой Вудстоун, — она сосредоточенно выгоняла наверх пузырьки воздуха.

— Крошка Вудстоун — ха-ро-шая девочка. Она выдаст тебе купон постоянного покупателя с правом на скидку в десять процентов? — нараспев сказала я, глядя на эти пузырьки, словно на них сошёлся клином свет. — Э-ли. Ты знаешь, Джонсон, её зовут Э-ли. Милое имя. Наверное. А нАверно я ничего не могу сказать. В кои-то веки. Только представь.

Я молола всю эту чушь куда-то в пустоту, просто так, не понимая, зачем я это делаю. И что я вообще делаю.

— Забей. Плевать, кто она там, — рассеянно сказала Джонсон. Она несколько раз сморгнула, пытаясь восстановить фокус и поймать в него ампулу.

— Забить — или забыть? — бездумно переспросила я.

— А это разве не одно и то же? — удивилась Джонсон, на секунду отлипнув от своей ампулы.

— Нет. Не одно и то же, — сказала я.

— Надеюсь, ты хотя бы не напорола с ней косяков? — забеспокоилась она.

— Каких косяков? — я что-то нехило притормаживала. То ли сама по себе, то ли сказывалась-таки половина чашки разведённого спирта.

— Я просто спрашиваю! — конечно, тут же вскинулась Джонсон. — Откуда мне знать? Может, ты не стала платить за неё в ресторане или сказала, что она уродина?

— Да с какого рожна мне было не заплатить за неё в ресторане? — возмутилась я. — Или ты считаешь, что я только и умею, что жмотничать?

— Ну, ты хотя бы не наговорила ей кучу дерьма? — уточнила Джонсон.

Вот те раз! Неожиданно оказывалось, что Джонсон была в курсе моих амурных похождений, а я снова выглядела полным придурком, потому что до сих пор не слышала от неё ни единого вопроса по этой теме. Кстати, а почему я до сих пор не слышала от неё ни одного вопроса? И теперь ко всему прочему оказывалось, что ей небезразлично, что я там сказала или не сказала крошке Вудстоун.

— А что? — в лоб спросила я.

— Как-то не наплевать, знаешь ли, подпорть ты всю малину с новой докторшей, — вдруг сказала она — и осеклась. Резко, словно чиркнули ножом по тарелке — или словно кто-то дёрнул играющий патефон, и иголка пропорола наискось всю пластинку…

Я в один миг стала трезвей, чем священник в воскресенье. Весь хмель выдуло у меня из мозгов со скоростью урагана.

Потому что надо было быть полным кретином, чтоб не понять смысл слов "новая докторша".

Вот он и припёрся незаметно, конец истории, ибо не так уж трудно было сообразить, куда, скорее всего, подевается при таком раскладе старая докторша.

Джонсон было не наплевать на малину с кайфом — и на вероятный приказ. Берц, видать, тоже было не наплевать на то, что именно я в состоянии отмочить, зайди у меня в башке шарики за ролики. А может, ей просто было не наплевать на меня.

— Да, не наплевать, — зачем-то повторила Джонсон и сунула мне чашку. — Пей.

— Я даже наплюю на то, что будет потом, — медленно сказала я.

— Потом не будет ничего, — вдруг сказала Джонсон. — Есть только здесь и сейчас.

Разве не об том же самом я думала час назад? Видать, алкоголь не только способствовал временному расширению сосудов и круга друзей, а ещё и позволял приобрести способности к ясновидению. Но это здесь и сейчас для меня уже не годилось. Потому что я представила, какое "сейчас" может быть у Адели.

— Я. Налью. Тебе. Ещё, — неожиданно твёрдым голосом сказала Джонсон. — Я. Налью. Тебе. Много. И ты это выпьешь — и не будешь дёргаться.

Она ошибалась. Я стала бы дёргаться, даже если бы меня уже держали на прицеле.

У нас обеих не было оружия. А вокруг не было ни единого чёртова человека, словно по расположению пронеслось торнадо и унесло всех в неизвестном направлении.

Я молчала. Ведь не могла же я считать предателем человека, который просто выполнял приказ…

Она молчала тоже. Ведь не могла же она считать предателем человека, плечом к плечу с которым она отправляла в мир иной толпу народу…

Был приказ. Точнее, Приказ. А вокруг меня вертелась целая куча чёртовых объективных фактов этого мира.

По стеклу ползала довольно бодрая муха, никак не тянущая на звание осенней; на койке Риц задралось одеяло; на полу, как и за два года до этого, нагло синело чернильное пятно, которое не выводилось никакой хлоркой… Реальность немного текла и искажалась, но это была всего только капля алкоголя, а реальность была моей реальностью, моим домом, которому впервые в жизни я пожелала провалиться в тартарары. Отныне я хотела задавать вопросы — и хотела, чтоб у человека, которого я, похоже, любила, было будущее. "Задрало", — сказал кто-то у меня в голове. "Задрало", — крошечный винтик огромного механизма щёлкнул и в одну секунду пал жертвой усталостного износа. "Задрало", — подтвердила муха — и вылетела наружу.

Я плавала среди этого моря фактов, словно огрызок в помойной яме. Объективные факты этого мира таки собрались — и приложили меня мордой об асфальт. Где-то была Берц, и ещё была Адель. На Старый город надвигалась осень, на тумбочке валялся недоеденный помидор, и ещё в столешницу этой тумбочки была воткнута выкидуха, словно стоящая торчком серебристая рыбка.

— Твою мать… — услышала я.

…Ведь я дотянулась до неё быстрее…

Вариантом номер два было сделать вид, что выкидухи нет, до кучи к спирту приплюсовать промедол — а потом сказать себе, что я не знаю, кто такая Доктор Ад. Но следом за всем этим мне осталось бы только пустить себе пулю в башку — или попросить, чтоб это сделал кто-нибудь другой.

И поэтому я выбрала — первый раз в своей жизни. Выбор заключался не в выкидухе и не во всём, что последовало за этим, — а в том, что я выбирала для Адели то, что у неё, возможно, будет будущее. Вариант номер раз начинался с выкидухи, продолжался сорванной с оружейки пломбой и раздражающим миганием сигнализации, воплями типа "руки-за-голову-мухой-метнулся" — на весь гараж, — и заканчивался разваливающимся на ходу внедорожником, из которого, хоть убей, не удавалось выжать больше пятидесяти километров в час.

— Адель, ты умеешь водить машину? — спросила я, не глядя на неё.

— Умею, — сказала она. — Немножко.

— Значит, сейчас ты по ходу пьесы реактивно освоишь "Курс молодого бойца", — просветила я.

— Это как? — удивилась она.

— Извини, ошибочка вышла, — я улыбнулась, по-прежнему глядя в стекло и видя там её отражение.

— Какая? — уточнила она.

— "Курс молодого водителя", — пошутила я. — То есть, реактивно научишься. Даже если и не умела.

— Зачем? — спокойно спросила она.

— За надом, — ответила я.

Минуты утекали безвозвратно, я прямо-таки всей кожей ощущала их уже позади. А в это время в полную силу разворачивалась пружина плана "Перехват" под каким-то немерено крутым кодовым названием: "Уран"… или "Нептун"… или, может, "Сатурн" — я почему-то никак не могла вспомнить… А ведь это была моя работа, моё дело. Каждый слинявший дезертир, человек без лица, из которого требовалось изготовить котлету, был когда-то моим делом — до тех пор, пока я сама не превратилась в этого слинявшего дезертира…

У меня было совсем немного времени, может, пять минут, может, меньше. А если судьба ещё раз не повернётся ко мне задом, то и больше. Одной непрухи — еле ковыляющей тачки — нам было выше крыши. Я рассказала Адель, где газ, тормоз и сцепление, и велела, после того, как я спрыгну, жать на газ с такой силой, словно за ней гонятся демоны или стадо бешеных слонов. Впрочем, в нашем случае, это было вовсе не "словно".

— А что потом? — тихо спросила она.

— Потом ты наймёшь любую машину — только сразу, Адель, сей секунд, как сможешь до неё добежать — а дальше сядешь на любой поезд, идущий куда угодно, только не в сторону границы.

— А потом? — она хотела знать всё до конца.

— Потом ты доберёшься до моего города, попытаешься найти Ника и дашь ему денег. Не просто сколько-то там денег, а МНОГО денег.

— А ты? — настороженно сказала она.

— Слушай, ты так и будешь контролировать каждый мой шаг, а? — возмутилась я.

— Я просто хотела узнать, — парировала она.

— Тогда я могу попросить тебя о небольшом одолжении? — я всё ещё глядела только вперёд — потому что иначе я не смогла бы расстаться с ней. Ни за что.

— О каком это? — конечно, тут же спросила Адель.

Я выдохнула и приготовилась сказать самое важное.

За стеклом по-прежнему была серая хмарь, пронизанная нитками дождя. Именно поэтому я могла хоть как-то видеть в стекле её милое лицо, хоть и не могла разобрать, о чём она сейчас думает.

— Пожалуйста… пожалуйста, сними с меня цепочку и подержи её у себя, — наконец, сказала я. — Недолго. Совсем чуть-чуть.

— Сколько? — спросила она деловито, словно была не в этой машине, а выбирала себе на базаре овощи или новую блузку.

— Совсем недолго, — сказала я. — Обещаю.

Она немного помедлила. Словно не решалась прикоснуться ко мне, опасаясь, что машина вильнёт, и мы полетим в кювет. А потом подняла руки и стала расстёгивать этот хитрый замочек.

А мне и впрямь стало как-то не по себе… Так не по себе, что руки на какое-то мгновенье ослабели, и я превратилась в подобие чучела или куклы, сшитой из тряпок. Машина резко ушла в сторону, и в этот момент раздался звук, точно где-то лопнула струна.

— Цепочка, — сдавленно сказала Адель.

— Порвалась? — я поняла это почти сразу.

— Да. Извини, — виновато ответила она.

— Ерунда, — я опять улыбнулась, чтобы она не слишком гоняла.

— Ты не понимаешь, — возразила она — и голос был похож на горящую бумагу, когда она еле слышно шуршит, сворачиваясь от пламени. Или на осенние листья, которые ветер гонит, жёлтые и никому не нужные, по брусчатке Старого города…

— Я понимаю, — ласково сказала я. — Не переживай.

— И что теперь? — спросила она.

— Просто храни, — я починила бы эту цепочку, да вот только прямо сейчас на это уж точно не было времени.

— Помни, недолго, — требовательно сказала она. — Ты обещала.

— Честное военное, — пошутила я.

И наконец посмотрела на неё. Потом, держа руль одной рукой, поцеловала в ухо, вдохнув милый запах её волос, слабо-слабо пахнущих цветочным мылом.

— Перелезай на моё место, — сказала я и сжала изо всех сил зубы. Чтобы не сказать ей "прощай" или ещё какую-нибудь галиматью. Я просто сказала:

— Адель…

— Я тоже… — тут же отозвалась она, и мир вокруг стал тёплым, словно летний полдень…

Я последний раз сжала её руку и перелезла на заднее сиденье. Машина какое-то время виляла по дороге, как пьянчужка, идущий домой из пивной, а потом выровнялась и рывками сбавила ход. Я взяла винтовку, завернула в свою куртку, чтоб, не дай господь, не покоцать оптику, и на ходу выпрыгнула из машины.

Оказалось, это не так легко, как кажется, когда ты смотришь какой-нибудь крутой боевик. Там всё идёт как по маслу — герои сигают из тачек и поездов на полном ходу, без парашюта прыгают с самолётов — и, как ни в чём не бывало, вскакивают и бегут дальше. Я точно не попала бы в герои, даже в самом захудалом фильме: больно грохнувшись о землю всеми костями, я ещё пару метров проехалась на своём бренном теле по асфальту, жёсткому, как наждак, — даже несмотря на то, что тачка плелась по дороге с черепашьей скоростью. Да, наверное, мне предстояло скоро расстаться с ним, но скоро — это не значило "сей секунд". Потому что оно, это тело, было мне ещё очень и очень нужно.

Стояла тишина раннего утра, наполненная только шёпотом дождя и шорохом гравия, когда я, хромая, волоклась до обочины. Потом шорох затих — я добралась до травы. Остался только дождь.

И тикали у меня в ушах невидимые стремительные секунды этого то ли "Урана", то ли "Сатурна" с безликим номером пять…

Невозможно было сделать закладку на дороге — её бы заметили. Просто так положить посреди дороги пехотную мину было идиотством — её бы увидели и просто объехали, даже не останавливаясь.

Но стоять и думать про то, сработает или нет, было не меньшей тупостью. С таким же успехом я могла сама лечь поперёк полотна, размышляя, заметят меня или нет, или сразу нарисовать себе кружок на лбу, надеясь, что именно в этот раз в рожках автоматов ради прикола не пули, а шарики с краской.

Фортуна подмигнула одним глазом и слегка повернулась в мою сторону — на дороге всё ещё было тихо. Я кое-как приспособила на обочинах пару направленных осколочных мин, выдохнула и оттусовалась на более приличное расстояние. В это время вдалеке заурчал мотор.

Самое интересное, что идея сработала. Десант был на броне — и, как и предполагалось, смотрел в оба. Фортуна усмехнулась и погрозила мне пальцем. Бэтер уверенно пёр вперёд, и даже за добрых сто метров я видела малейшую щель между листами обшивки. Почему-то я ожидала, что тут же развернётся башня, и пулемёт врежет для начала по кругу — на всякий пожарный, — но пока стояла тишина.

Все те доли секунды, которые потребовались, чтоб привести в действие электродетонатор.

Я прилепилась к окуляру оптического прицела с такой силой, что мягкая резинка впилась мне в кожу вокруг глаза, — и фигурки неожиданно приблизились так, будто я стояла в нескольких десятках метров. Меня внезапно накрыло странное чувство дежа-вю, или даже нет — мне показалось, что я там, вместе с ними, то есть, была вместе с ними, ведь это же моя семья, моя рота. А сейчас я будто бы просто вылезла из этого бэтера и отошла до ветру, и вот меня, того и гляди, позовут обратно… И я лежала, переполненная этим чувством странного ожидания того, чего уже не могло случиться никогда, ожиданием, что сейчас я услышу: "Ковальчик, батонами шевели…" Это была моя семья, моя рота, но, чёрт меня возьми, у меня была ещё и моя Адель, с несколькими жёлтенькими листочками, запутавшимися в волосах, будто она продиралась через пожухлые акациевые кусты…

Фигурки смело с брони, словно ураганом. Башня бэтера, наконец, развернулась, и начала выкашивать всё вокруг градом пуль. Я вжалась в дерево и молилась, сама не знаю, кому, чтобы свинцовые орехи четырнадцати с половиной миллиметров не достали меня раньше времени.

В мою башку лезли мысли о том, что кого-то я только что уложила навсегда, и смогла я это сделать, только стряхнув с себя это ощущение ожидания. У меня больше не было ни роты, ни семьи, а была одна только Адель, которая мчалась где-то в полях, наверное, стараясь не плакать, чтобы слёзы не залили очки. Я держалась тоже — потому что если бы начала реветь я, то дурацкая вода попала бы в оптику, а моя куртка после всей этой катавасии с прыганьем из машин и других ковбойских штучек выглядела так, точно меня в ней проволокли за тачкой на аркане минимум пару километров. У меня не было никого и ничего — но у меня была МОЯ Адель. Хоть она и считала, наверное, меня дерьмом… А, может быть, и не считала…

Я не совсем представляла, что будет дальше. У меня имелась эта винтовка — и я окончательно обозначала свой выбор пулями, которые были, как жирные точки. Положив большой хрен на то, что было до этого, и всё поставив на карту будущего. Нет, ребята, не моего будущего — тупо было надеяться, что я уйду просто так, за здорово живёшь. Когда-то я верила в Санту, волшебство и прочие выдумки; пожалуй, я верила в это и сейчас. Но верить в хеппи-энды я разучилась. Уйти должна была хотя бы Адель. Потому что кто-кто, а уж она-то точно была не при делах…

Замедлить этот чёртов "Уран-пять", как бы он там не назывался, хотя бы на десять минут я могла только ценой своей жизни. Тормознуть огненное кольцо, переключив его на себя. И, наверное, я знала это с самого начала, прыгая из машины. Только муравей, действительно ищущий смерти, полезет в драку с носорогом. Только маленький винтик огромной машины, которого в один прекрасный момент достал чёткий и слаженный ритм её работы…

Я ожидала, что десант заляжет в кювете, и готовилась дорого продать свою жизнь. Не думаю, что у них имелся дефицит боеприпасов. И не думаю, что Берц настолько хорошо относилась ко мне, чтоб отдать заведомо лажовый приказ, который не отдал бы даже необстрелянный неуч. Я на секунду отлипла от прицела и кое-как вытерла лицо изнанкой комка.

Машина словно замерла в ожидании, а около неё как-то совсем неестественно лежали трое — те, кого настигли осколки направленных взрывов и припечатали к асфальту, похоже, навсегда. Неожиданно остатки десанта под прикрытием брони утянулись внутрь, бэтер выпустил облако синеватой гари, дал задний ход и развернулся в сторону Старого города — может, за подкреплением, может, ещё за чем. Мадам Фортуна по неизвестной причине вполне могла дать мне ещё один шанс, ведь я всегда была везучей. Надо было срочно шевелиться: я хотела проделать одну из снайперских штучек, о которых знала только из пьяных назиданий Ярошевич. Требовалось подкрасться к мертвецам и под чей-нибудь хладный труп подложить гранату — без чеки. В качестве сюрприза. Судя по всему, эти трое были подходящими кандидатами, чтобы заменить чеку, и я начала медленно, но верно ползком продвигаться к дороге. Уже через пару минут мне казалось, что на меня налипли тонны грязи, будто я была картофелиной, которую только что выкопали на поле, размякшем от дождя.

Это было, в общем-то, недалеко от истины. Кроме одного: я посмотрела вверх — оказалось, дождь кончился, и ветер оттягивал тучу куда-то за горизонт. Она уходила туда следом за ночью, рваным полукругом, а в вышине ярко светила та самая звезда, которая когда-то не дала мне попасть впросак и напороться на очередную засаду. Я по привычке схватилась за цепочку под камуфляжем — и вдруг поняла, что цепочки нет.

Сияла в небе эта капля — а её сестра была где-то далеко-далеко от меня — и, наверное, хранила… я надеялась, что она хранила Адель. Я снова подняла глаза к этому огоньку и попросила хотя бы половину или треть удачи…

Которая мне бы очень и очень пригодилась. Я не знаю, откуда берутся придурки, которые упиваются мыслями о небытии, режут вены или, открыв газ, суют голову в духовку. Чёрт подери, я бы за шкирман приволокла их сюда и оставила стоять с гранатой в руке, а потом героически погибнуть, увлекая с собой толпу народа. А я бы в это время уже наматывала километры в ту сторону, куда уехал внедорожник, так похожий на тот, в котором мы когда-то увозили Адель навстречу её новой жизни и смерти. Только смерть теперь вроде бы откладывалась на потом.

Я вылезла на дорогу и, крадучись, пошла к этой куче мертвецов — если троих, конечно, можно было назвать кучей. Казалось, уже несколько часов — или даже суток — я сжимала в руке приготовленную гранату. Я подгребла ещё ближе, выдернула чеку и приготовилась провернуть эту загогулину. Со страху, что гранату разорвёт раньше времени, я вспотела так, будто меня только что окатили из ведра, а самим ведром от большого ума заехали по макушке.

Нет, прав был тот, кто когда-то посчитал, что из меня выйдет максимум пулемётчик. Потому что снайпер из меня был никакой. По причине отсутствия собственной думалки, мне надо было не хлопать ушами, а получше запоминать всё то, что мне когда-то рассказывали. Или, видать, этим самым хитрожопым снайпером надо было родиться. А я родилась кем-то другим — а кем, так и не поняла. И сия интересная информация мне не светила, по крайней мере, сейчас — когда я услышала, как звякнул по асфальту металл оружия.

Мадам Фортуна сделала изящный пируэт и кокетливо продемонстрировала мне свою тыльную часть.

Передо мной была Берц.

— Ковальчик, — сказала она.

Я одновременно увидела две вещи. Автомат, нацеленный мне в лобешник, точнее, даже не сам ствол, а дуло, которое показалось мне огромным; оно засасывало меня, как чёрная дыра. И прищуренные глаза Берц. И капельки пота на её висках: они выступали прямо мгновенно, будто её поливали сверху из чайника, потом эти капельки собирались в струйки и текли вниз, к подбородку. Я сейчас, конечно, была всего лишь лохом, который рискнул и попал пальцем в жопу, — но даже лох не хотел умирать. Хоть и двигался к этому на всех парах.

— Знаешь чего? — с трудом сказала она и облизнула пересохшие губы. Ствол АК чуть шевельнулся, и её лицо дрогнуло. Я посмотрела чуть ниже, и поняла, что осколок попал ей в живот. Рука, свободная от автомата, прижимала развороченную плоть, но на асфальт натекла уже порядочная лужа.

— Чего? — спросила я — просто так.

— Дура ты, — сказала она. — Что не ушла.

— Оно того стоило, — пояснила я, медленно осознавая, что таки да — наверное, дура.

— Зачем? — с трудом спросила Берц.

— Чтоб у неё было будущее, — сказала я.

И у всех остальных, тех, кто не попал под осколки — оно было. Какое — это был уже другой коленкор. Но это точно не оказалась бы пуля, выпущенная мной.

Это знала я — сейчас. Это знала Берц — двадцать минут назад рявкнув свой последний приказ и глядя вслед бэтеру — с чем? — с тоской, или с равнодушным ожиданием неизбежности?

— А у тебя — нет, — сказала Берц. — И у меня — нет. А и хрен с ним.

Её взгляд, затуманенный болью, скользнул по моей перемазанной чёрте в чём персоне — и мне тут же показалось, что с меня сдирают если не кожу, то одежду точно. Берц всегда оставалась Берц — наверное, в прошлой жизни она была лазерным прицелом. Или рентгеновским аппаратом. А в этой жизни, на этой Богом забытой дороге, она точняк углядела, что именно я сжимаю в кулаке. Мы были классной компанией: два с половиной трупа, уже ПОЧТИ летящая пуля, и уже ПОЧТИ разлетающийся на тысячи осколков чёрный шарик — на пустой дороге в самом глухом углу страны, которую я не могла вам назвать, потому что выдала бы военную тайну…

И так продолжалось века, пока я не увидела, как мгновенно закаменело её лицо.

— Задрало. Пока, Ковальчик, — сказала она — и подмигнула.

И слово "почти" исчезло в звуке выстрела, поглощённого грохотом взрыва…

А над сосной у дороги продолжала кружиться на ветру утренняя звезда, жидкая, как кровь…