На следующее утро за окном едва занимался рассвет, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу. Я хотела было тут же пойти да и проверить, нет ли чего-нибудь новенького в дырке в стене, но тут до меня дошло, что докторша вряд ли спозаранку поскачет заниматься такой лабудой. Кроме того, кто вообще сказал, что она станет заниматься этим сегодня? На этом месте я было приуныла, но решила, что надежда на то, что всё-таки станет — лучше бесполезного лежания кверху брюхом и пустой болтовни ни о чём.

В умывальнике было тихо и холодно, словно в морге. Я спокойно мылась и мне было немного странно от того, что вокруг нет обычных воплей и визга — видать, на то мы и были бабами, чтоб верещать по поводу и без. Кроме того, это тоже помогало расслабиться и привести свой чердак в относительный порядок. Время шло. Прозвучал сигнал подъёма, рота потихоньку, полегоньку раскачалась на завтрак, а я всё тормозила и даже посмотреть боялась в сторону окна. Уж только потом я сообразила, почему не вышла на улицу хотя бы даже сразу после завтрака: я боялась обломаться и не увидеть там ничего. Мои мозги самостоятельно, без моего участия решили пойти к дыре в стене попозже, ибо по идее шансы увидеть там хоть что-то увеличивались с каждой минутой. А тем временем я стала думать, что же напишу ей в ответ. По этому важному вопросу требовался совет моего постоянного безмолвного собеседника под названием потолок. Я плюхнулась на койку и уставилась вверх. В нашей относительно халявной службе была куча минусов, но и куча плюсов: например, нам разрешалось валяться на койках в любое время суток, если, конечно, мы не были в это время в наряде, не жрали или не уехали на операцию.

В тот же миг все мысли, даже и бродившие где-то на задворках моей башки, испарились так резко, словно меня приподняло, да и стукнуло со всей дури об этот самый потолок.

Для начала надо было придумать начало. Прямо на этом месте и случился затык.

Передо мной был белый потолок с этой своей клубничиной-пятном около стены, и я представила, что передо мной — большой-большой лист бумаги. "Дорогая Доктор Ад", — мысленно стала выводить я — и тут же поняла, что так не пойдёт. Всё-таки "доктор Ад" было скорее погонялом, нежели именем. Я поменяла "Ад" на "Адель". И всё равно это было как-то не так. Почему "доктор"? Нет, базара нет, конечно, она была доктором, но да ведь я-то писала не благодарственное письмо в больницу и не просьбу быть повнимательней к моей любимой бабушке — со вложенной в конверт сотенной купюрой. Я мысленно исправила "доктор Адель" на просто "Адель", без всяких докторов. Ну, и что это была за шляпа? "Дорогая Адель", подумать только! Оставалось только подписаться в конце "Ваша любящая племянница Ева". Или ещё того круче: намазать губы помадой и шлёпнуть внизу смачный отпечаток. До кучи можно было побрызгать листок одеколоном и засунуть в розовый конверт.

Я представила эту картину, и меня затошнило.

Да что ж это был за день! Не смочь придумать всего-то навсего — первую строчку письма. Даже не всё письмо… Ой, нет. Только не это. Если меня угораздило залипнуть на первой строчке, что же будет со всем остальным?!

Мне показалось, что в комнате стало прохладнее. И ещё мне показалось, что уже завтра докторша будет думать про меня полный отстой. Я окажусь просто везунчиком, если не услышу лично от неё вопроса в лоб, училась ли я вообще в школе. И не были ли случаем мои родители местными торговцами удобрениями.

У меня перед глазами живо возникла докторша, только говорила она почему-то голосом Берц.

— Ну что, совсем кукушку отшибло? — говорила она и до кучи ещё стучала себя ладонью по лбу — с таким звуком, точно это был не лоб, а задница.

Я перевернулась, бухнулась на бок и стала смотреть в окно.

— Или букварь в первом классе на самокрутки пустила, а, Ковальчик? — не унималась докторша с голосом Берц.

Я вскочила и догуляла до окна, чтоб убедиться, что вдохновение точно не прилетит ко мне снаружи.

А на улице по-прежнему стояла жара, как в преисподней. Там, где мостовая была покрыта не брусчаткой, а асфальтом, он плавился и вонял так, словно разлили какую-то химию. В воздухе дрожало марево. Дом напротив можно было бы принять за галлюцинацию, если бы я не знала, что он стоит там уже сто лет. Классный был дом. На крыше то ли надстроили ещё одно помещение — с маленьким балкончиком с перильцами, — чтобы ничего даже там не пропадало впустую, а можно было взять, да и сдать эту комнатушку каким-нибудь студентам с пустыми карманами. То ли так выглядел чердак, и всю эту конструкцию делали просто для красоты. Я вспомнила однажды, что в детстве читала книгу про чудилу, который придумал жить на таком чердаке; только враньё это было или чистая правда, я не знала. Мне часто хотелось взять да и залезть туда с кем-нибудь — наверное, это было бы здорово, особенно на закате, когда солнце цеплялось за все эти флюгеры и шпили на верхушках конических крыш. Они тогда сливались вместе, и, если смотреть прямо на солнце, то похожи были на силуэт одного большого замка с сотней башен. Залезть я бы залезла куда угодно, вопрос был в том, что в одинаре хотелось только лежать пузом вверх и представлять это. Да и зачем бы я одна попёрлась к этому балкончику? Закат я прекрасно видела и из своего окна, а показывать его оттуда надо было кому-то, в этом и была бы вся прелесть.

На окно села муха, и я треснула её свёрнутой в трубку тетрадкой, оставив след из крови, мушиных кишок и чего-то белого, похожего на гной. Тут же мне стало обидно донельзя: выходит, что ж — я могу использовать тетрадку только для того, чтоб размазывать ею по стеклу мушиные трупы?

Ладно, продолжим.

Главное, не дёргаться. В конце концов, докторша была не настолько дурно воспитана, чтоб задавать мне подобные вопросы — это было всего только гониво и ничего больше. Но это гониво, видать, решило взять меня на измор.

Несколько следующих часов я вставала, ложилась, ходила по расположению сначала от стены к стене, потом от окна к двери, и бубнила, как заведённая — будто от того, что конкретно я придумаю, зависела моя жизнь, не иначе. Мало того, будто если я придумаю полную херню, то тут же отброшу копыта в адских муках.

Рядом со мной, задрав вверх ноги, валялась Олдер. Имена у нас были не в чести, и потому она была просто Олдер. И теперь она изо всех сил делала вид, что ей ни черта не интересно, какого хрена я рассекаю туда-сюда. Хотя на самом деле ей было интересно с такой силой, что мне казалось, ещё чуть-чуть — и у неё из ушей повалит дым. С этим надо было что-то делать.

— Слушай, Олдер, — вдруг сказала я неожиданно для самой себя. — Ты не можешь придумать рифму на слово "обед"?

Почему именно обед, я не знала. Может, потому, что приближалось время очередной жратвы, и это оказалось первое, что пришло мне в голову. Собственно, это — мысли о жратве — и не покидало моей головы ни на минуту.

— Так что, теперь стихи? — тут же радостно спросила она.

— Какая разница? — подозрительно сказала я.

— Так да или нет? — Олдер пристала, как репей и не желала отцепляться, раз уж я первая завела разговор.

— Рифма на слово "обед" — и проваливай, — я сделала вид, что ощерилась.

Конечно, никуда она проваливать не собиралась, да мне это и не требовалось. Зато к вечеру как минимум половина роты будет знать, что я решила заделаться поэтом, — и вот это мне как раз было на руку, увидь меня кто с листочком и ручкой.

— Привет, — подумав, сказала она. — Конфет.

— Ещё, — потребовала я.

Как, чёрт дери, как начать письмо? "Уважаемая Адель"… Нет, не годится. Это прокатило бы, если б я посылала соболезнования дальней родственнице.

— Сто лет, — выкрикнула тем временем Олдер. — Ну, знаешь, типа "живи сто лет". А?

— Ещё, — задумчиво сказала я.

"Госпожа Адель"… "Госпожа доктор"… Так, ещё того лучше! Мне ведь, в самом деле, нужно не свидетельство о смерти — вот тогда можно было бы, конечно, написать "госпожа". Кроме того, почему, чёрт возьми, я должна писать "госпожа" не пойми кому, какой-то полукровке?! "Потому что тебя не учили быть невоспитанной бестактной стервой", — ехидно сказал некто внутри меня моим же голосом.

— Сонет, — простонала Олдер где-то совсем рядом.

— Что это ещё за херня?! — рявкнула я. — Что это за слово такое?

— Ну… по-моему, я его где-то слышала, — нерешительно сказала Олдер. Было ясно, что она понятия не имеет, что это за штука. — Не заводись.

— Вызвалась помогать — так помогай, — я злилась не столько на неё, сколько на себя. Вдруг до меня дошло, что мне на фиг не упёрлось какое-то там совершенно бесполезное слово, и что чем дольше будет продолжаться этот цирк, тем лучше. — Подумаешь ещё чуток, а? — это я сказала уже тоном ниже, но, слава небесам, она не заметила.

"Мадам"… а с чего я вообще взяла, что она дама, а не девица — только с того, что внешне докторша уже давно не тянула на соплячку? Меня снова охватило такое чувство, словно ботинки прибили гвоздями к полу и я боюсь ненароком не навернуться — в то время как мне надо одновременно демонстрировать манеры и улыбаться во все свои тридцать два зуба. То же самое было вчера, когда я вступила в единоборство с докторшиным монстроподобным альбомом. Тут можно было лажануться так, что после этого она не написала бы мне и квитка на анализы, не то что письма.

— Ранет, — пискнула Олдер и тут же уточнила: — Это яблоки такие.

— Знаю, — мрачно сказала я. — Всё равно не канает.

В это время где-то в районе кухни зазвенели посудой, и придумывание пришлось оставить на попозже. А попозже я вышла из КПП и даже издалека каким-то чудом увидела, или скорее почувствовала, что в дырке что-то есть. Что-то, чего там раньше явно не было. Сердце у меня с какого-то перепуга забилось с такой силой, что ещё немного — и оно бы выскочило и попрыгало вперёд меня к щели в фундаменте. Теперь проблема была в другом: за мной, как хвост, таскалась Олдер и спрашивала, не надо ли мне придумать какую-нибудь ещё белиберду. Не думаю, что дело было в белиберде. Просто ей было до чёртиков скучно.

Наконец, я спровадила её под предлогом, что хочу поговорить с Берц. При имени Берц Олдер испарилась, как по волшебству. Ещё какое-то время мне пришлось отираться возле проклятого угла, чтобы поблизости не было народу — и вот, наконец, у меня в руках был вожделенный листок в клеточку. Даже не взглянув на то, что там написано, я сунула его в карман и непринуждённо пошла восвояси.

В сортире было пусто, и никто не видел, как я улыбаюсь до ушей, точно ярмарочный петрушка. Листок оказался в точно такую же клеточку, как и тот, первый. Я ещё не видела ни слова — но уж поверьте мне, клеточки я разглядела в первую очередь.

"Здравствуйте, Ева", — писала мне докторша. Я хлопнула себя по лбу, поскользнулась и чуть не свалилась с унитаза.

— Всё нормально? — заботливо спросили из-за перегородки. Я даже не поняла от неожиданности, кто: кто-то, кто был в туалете кроме меня, где-то по соседству. Видать, я здорово шарахнулась, так что можно было предположить, что вынимать меня придётся по частям. Я выдохнула, беззвучно ругнула себя за неуклюжесть, залезла с ногами на толчок и продолжила чтение.

"Здравствуйте, Ева. Признайтесь, Вы, верно, изумились, когда я предложила писать Вам письма. Что ж, ничего удивительного: я люблю их писать, а Вы, наверное, любите получать, раз моя записка всё ещё у Вас", — при этих словах я покраснела, но на самом деле ведь она была права. "Кроме того, Вам, должно быть, хотелось бы вообще получать их хотя бы от кого-нибудь. Если учесть то, что семьи у Вас нет, то я, пожалуй, единственный человек, кому будет это интересно…"

На всё письмо не было ни одного упоминания ни о той ночи, ни о чём-то таком, о чём я могла выболтать ей при личной встрече. Сначала письмо показалось мне странным — будто бы налили воды, капнули капельку варенья, да и пытаются выдать эту шнягу за морс. А потом я поняла: это была всего лишь бумажонка, которая могла попасть вовсе и не ко мне. Да и во мне она была уверена уж точно не на сто процентов. Сперва это показалось мне обидным. А потом нет.

Она была одна. Среди людей, от которых она могла ждать только смерти, рано или поздно. И, думаю, любой предпочёл бы пожить тут ещё немного, чем на рассвете отправиться к праотцам.

Писать ей ответ я решила там же, где и читала. Подложив на колени очередной ничейный детектив — у нас в расположении роты таких водилось вроде бы два, и мы использовали их в качестве подставок, когда могли разыскать, — я решила, что не будет ничего такого, если я начну своё послание точно так же, как и она. "Здравствуйте, Адель", — вывела я, и моя хилая фантазия на этом издала последний вздох и иссякла вовсе. Как, как написать так, чтоб она поняла, а никто другой — нет? Я грызла ручку, пока пластиковый кончик не стал похож на синюю жвачку, но просветления не намечалось. И тут я подумала — а какого лысого чёрта мне писать всякую дребедень, только бы меня не засекли особисты или хотя бы та же Берц?! Я не выдаю государственных тайн, я не рисую стратегические планы — я даже не пишу копию столовского меню. К чертям собачьим! Я не офицер, а простой рядовой, всего-навсего ис-пол-ни-тель, который делает самую грязную работу, какую только можно придумать, так неужели хотя бы за всё это я не могу раз в жизни написать то, что мне хочется?! То, что случалось со мной в моём городе, будь он проклят, в моей семье, в моей жизни — и то, что ни сном, ни духом не касается всего, что происходит сейчас?! Написать потому, что не могу рассказать словами — а тем, кому могу, не хочу?! Меня всё равно вряд ли поставят за это к стенке, а всякая карьера, как выразилась вчера Доктор Ад, это не про меня. Фу! Меня даже передёрнуло от отвращения. И вот для того, чтоб она больше не гнала про меня такую пургу, я напишу ей — и расскажу потихоньку, слово за слово, что я за человек. Да, я знала, кто я и что я — но для меня, с моим странно-извращённым кодексом чести несравнимо большей обидой было, к примеру, услышать вчера это скользкое слово "карьера".

Я сидела, грызла эту ручку, и понимала, наконец, какого хрена я вчера так завелась — и каким манером сумела успокоиться, не устроив разборки, хотя до самой ночи меня всё ещё передёргивало, словно за шиворот сунули жабу. Видать, мне надо было когда-нибудь повзрослеть и выстроить всё вот это для себя в чёткую схему. Как инструктора рисуют на большом плакате цветными стрелками, что, отчего и почему — и только тогда всё это остаётся у тебя в голове. И вполне может быть, что повзрослела я как раз вчера, вот так вот, в одну минуту, и, чтоб всё это улеглось в моей дурной башке, а не испарилось оттуда к чёртовой бабушке, я рискну написать ей… А она подойдёт, может быть, даже сегодня, к этой дырке, достанет листок этими своими маленькими пальцами, поднесёт к самым глазам — и я буду интересна ей, хотя бы на то время, пока она снова не отвлечётся на свои клизмы и градусники…

Я пыхтела в проклятом сортире не меньше часа. Скорее всего, больше. Половина роты, как я и думала, уже знала, чем мы с Олдер занимались сегодня добрую четверть дня. Ручку и листок можно было бы даже не прятать — по любому куча народу теперь считала, что моя крыша приготовилась слегка съехать набекрень.

Самый отстой был в том, что я так и не написала ни строчки.

Вскоре наступила ночь — и это была первая ночь в этой моей жизни, когда я не могла заснуть. Обычно это происходило через пять минут после того, как я касалась щекой подушки. Пять минут я ещё немного медитировала в компании полос света на потолке, а потом проваливалась в слепой сон без сновидений, словно меня мгновенно гасили, как лампочку. Сейчас же начался кошмар. Я переслушала все молитвы, сосчитала эти долбаные полосы — сначала слева направо, потом справа налево, — потом стала вертеться с боку на бок и только что не встала на койке кверху ногами, может, хоть тогда мозги шлёпнулись бы на место. Джонсон рядом вдруг начала ворочаться с такой силой, что, казалось, ещё чуть-чуть — и её койка крякнет и развалится на части.

— Слышь?! Прекращай скрипеть, а?! — шёпотом рявкнула я — насколько это было вообще возможно, рявкнуть шёпотом. — Отбой для кого был?

— А? — спросила она сквозь сон.

— Блох выведи… мать твою! — будет странно, если завтра я не охрипну.

Джонсон села на кровати, как зомби, и, зевая, стала чесать пятернёй макушку. Мне захотелось вскочить и пинками вытолкать её в коридор.

— Чего? Подъём? — спросила она.

— Какой ещё подъём? — сквозь зубы прошипела я.

Она пару минут в отупении посидела на койке, слегка качаясь, а потом поинтересовалась:

— А чего ты тогда… это самое?

— Что — это самое? — сипло сказала я.

— Шумишь чего? — наконец, спросила она, и с завыванием зевнула.

Я демонстративно перевернулась на другой бок и сделала вид, что сплю. Хотя больше всего мне хотелось дать кому-нибудь по тыкве — может быть, хотя бы тогда полегчало бы.

Всё было бесполезно. Сон не шёл. Зато лезли мысли про то, как докторша пойдёт завтра к дырке в стене и станет шарить там пальцами, а потом, наверное, заглянет всё-таки за край — на всякий случай, вдруг письмо куда-то завалилось… Чёрт подери, мне стало реально плохо, словно меня начали выворачивать кишками наружу. Словно я была на задании и по какой-то не зависящей от меня причине не могла выполнить приказа, и мне предстояло возвращаться с этим грузом, страшным, непосильным, и идти под трибунал, или лучше просить Берц пристрелить меня сразу, без всей этой волокиты… Я никому не давала никакого проклятого слова, но для меня всё было так, словно я дала его ей, докторше, и потому обязана положить письмо в дырку не позже, чем сегодня ночью, иначе мои вывихнутые понятия сведут меня с ума.

Я встала и побрела посидеть на унитазе и ещё повздыхать над листком. О, нет, причина — хотя бы на этот раз, — зависела от меня, и мне надо было треснуть, но сделать то, что я обещала.

Дневальный нагло плющил харю на посту, уронив башку на руки и похрапывая, словно младенец. Подушкой служил другой наш общественный детектив, страницы под щекой смялись, как гармошка. Небывалое дело: обе книжки были на виду, обычно хотя бы одну из них приходилось искать, и она обнаруживалась в месте, пригодном для чего угодно, только не для книжки. Лампа на тумбочке дневального была прикрыта цветастым платком, и по стенам рассыпались бесформенные пятна.

Не знаю, про что было интересно узнать докторше — может, про что-нибудь мега-позитивное, вроде браслета, может, про то, как я вообще сюда попала… А, может, ни про что — просто она хотела отвлечься и не думать, чем ей самой грозило будущее.

Я снова уселась на толчок и принялась писать. Конечно, я не писала: "Доктор, когда-то у меня тоже были родители. А потом осталась бабушка, правда, ненадолго. И у неё тоже был альбом с застёжкой и столовое серебро", — это было бы дебилизмом. Кроме того, тогда надо было бы и продолжить, что серебро я живо загнала знакомому барыге, когда осталась одна, а потом переехала в район трущоб, где было дёшево и погано, и стала сдавать свою хату за несколько монет в час — тем, кому требовалось перепихнуться или сварить на моей плите какую-нибудь дрянь.

Про всё это в письмах, наверное, не писали. По крайней мере, все остальные люди.

А потом я плюнула и написала. В конце концов, это было не страшнее того, что случилось со мной потом, а многое она уже слышала. Конечно, я не училась на писателя, и потому фразы у меня выходили короткие и резкие. Со стороны, наверное, было похоже, что я рублю дрова или вколачиваю гвозди. Точно такими же были и мысли. Тут же я вспомнила, что именно тогда познакомилась с Ником.

Он припёрся ко мне в хату, выложил на кухонный стол пару потускневших монет вместе с крошками и подсолнечной шелухой и вежливо подождал, пока я отвалю в комнату. Отваливать из хаты совсем я не собиралась — после того, как мне чуть не устроили пожар, я перестала заниматься благотворительностью такого масштаба. Всё, что в тот раз было в загаженной миске, вылетело в раковину, хозяин миски вылетел на лестницу в компании с фиолетовым бланшем, а я с тех пор всегда оставалась неподалёку.

Через полчаса Ник вышел, окутанный клубами едкого дыма, и сел напротив меня покурить. Наверное, это и был какой-то из переломных моментов моей жизни — когда он посмотрел мне в глаза и, видать, не увидел там ничего. Ни страха, ни сожаления, ни сомнений.

— Послушай-ка, — слегонца в нос сказал он, — как я погляжу, ты не прочь заработать.

— Дальше, — предложила я.

— Ну, — чтобы Ник когда-нибудь сразу говорил, что и от кого он хочет? Ни в жизнь. — Пожалуй, я смогу тебе кое-что предложить…

— Это смотря что, — сказала я, размышляя над тем, сразу дать ему в глаз или подождать. Я была убеждена, что он предложит что-нибудь из серии "минет за двадцатку" или что-то вроде того.

— Ну, я не совсем уверен, что стоит вот так сразу об этом… — он посмотрел на струйку дыма, и снова затянулся.

— Хорошо, — согласилась я. — Давай о другом. Об этом поговорим тогда, когда ты решишь перестать трахать мне мозги.

— Я не трахаю тебе мозги, — обиделся Ник.

Так он тянул кота за яйца ещё минут десять, и дело кончилось тем, что его варево на моей плите превратилось в полную шнягу. Это был первый номер программы. А вторым номером он быстро сбацал резервный вариант. Относить эту дрянь пришлось уже мне, в качестве помощника аптекаря, а через неделю — полноправного компаньона. Как вскоре выяснилось, компаньонство не ограничивалось только выбиванием денег за то, что опять же выкруживали мы оба: кроме того, была тема под кодовым названием безопасность.

— Послушай-ка, — говорил Ник обеспокоенно. — У нас проблемы.

— Да? — спрашивала я.

Обычно это начиналось так. Надо было дать ему время повращать шариками.

— Это надо обмозговать, — решал он и извлекал из заначки какой-нибудь припасённый именно для вращения шариками, роликами и всем остальным содержимым черепушки в экстренных случаях стимулятор в виде жидкости или порошка, от запаха которых меня начинало тошнить.

В итоге рождалась идея, простая, как блин — но она срабатывала всегда.

"Безопасность" вскоре превратилась в ещё одну статью дохода. "Нет человека — нет проблемы", — глубокомысленно изрекал Ник. Вот только докторше рассказывать дальше я не собиралась. Не потому, что мне было жалко или лень — я с удовольствием вывалила бы ей любой живописный эпизод со всеми подробностями, — а потому, что не стоило.

Кстати, про эпизод. Это была неплохая мысль. Если она проглотит такое — значит, мне нечего опасаться. Потому что мне относительно легко было орать сегодня самой себе про то, что я никому и ничего не должна, что я — это я, и больше никто другой. Это было днём, и это было наедине с собой. А вот реализовать такое на практике оказалось гораздо сложнее. И страшнее. Не потому, что мне надавали бы по голове — а потому, что я хотела получить от неё больше одного письма.

Хотела.

Без дураков.

И ещё мне снова очень не хотелось обломаться.

Ведь не отправлять же мне было в свой город телеграмму Нику, с просьбой изобразить со мной оживлённую переписку — даже за умеренную плату? Если этот засранец вообще ещё коптил где-то небо.

Я пососала ручку и продолжила сочинять шедевр, который в другие времена и в другом месте послужил бы прекрасным компроматом и укатал бы меня за казённый счёт на элитный северный курорт.

Я вывалила ей всё это, а затем приступила к самому главному: что было, когда мне пришлось первый раз самой разгребать дерьмо.

Почему-то людей страшно интересуют все "первые разы", чем бы это ни было — первым сексом, первым блином комом или первым убийством.

На самом деле это только так зверски звучит — убийство… первое… вы же зверюга, матушка, не иначе… Тьфу, что тут ещё скажешь?! Я хохотала на весь сортир и снова чуть не навернулась со скользкого унитазного фаянса. Такими зверюгами там был каждый. Не тут, где это — работа, а там, в городе, где из моего полуподвального оконца виднелась красная кирпичная труба какого-то завода, куда в начале седьмого мимо меня тащились работяги, шкрябая по асфальту ботинками и заменяя мне будильник. Там, где такого же работягу, клейщика афиш, прибило упавшим щитом, а вокруг стояла и глазела толпа домохозяек с корзинками в руках и детьми. Дети даже не спрашивали, что случилось, они просто стояли и с интересом смотрели. Гоночное авто сшибало мальчишку, который катался на роликах — и уже другие дети так же стояли и смотрели: они всё равно видели дохлых голубей или полудохлых или уже совсем дохлых наркоманов на ступеньках своих подъездов. От меня такая публика вываливала сразу на улицу, но если бы кто-то отъехал в моей хате, я так же равнодушно глядела бы на труп, не забыв, правда, предварительно обшарить его карманы. Смерть была рядом всегда, и какая разница, каким манером человек отбрасывал коньки, если у окружающих это могло вызвать интерес только в качестве свежего повода для сплетен? Иногда мне казалось — конечно, когда мне приходила блажь подумать об этом, — что я просто оправдываю себя этим замшелым понятием "кодекс чести", которое, конечно, как ни крути, было у моей семьи. Он не принимал много чего, и, например, из-за него я сидела сейчас на холодном горшке вместо того, чтоб валяться в кровати. Зато он принимал убийство, как таковое. Но было и другое. Сраный город, и сраная страна, где смерть была так же обыденна, как завтрак утром и ужин вечером. Это был очередной объективный факт этого мира.

Дело было только в том, что не все зарабатывали на этом деньги и в процессе были спокойны, словно удав.

Интересно, а Старый город был хоть отдалённо похож на мой? С этими его художниками над обрывом над скалами, которые выгребались туда почти каждый день? Они раскладывали на траве свои сумки, похожие на охотничьи — с едой, термосами с чаем и, может, чем-нибудь ещё. С чопорными дамами в вуалетках, идущими каждое воскресенье после мессы? С мясником, который делал мою любимую колбасу, а кроме того, сидел в соломенной шляпе с удочкой на берегу быстрой речки? А ведь он тоже резал, чёрт дери, своих свиней…

Я перевернула листок, такой мятый, будто я подтирала им задницу, а не писала письмо, и продолжила.

Что у нас там? О, да, первый раз.

— Ну, видишь ли, — начал Ник в тот день — снова издалека. — Я, конечно, сам смог бы сделать это, но…

— Но? — подтолкнула я.

— Начнём с того, что я это уже делал, — сказал он.

— Ну, и? — спросила я.

— Значит, очередь за тобой, — пояснил он.

Ну, в общем, Ник не врал. Он мог рассказывать кому угодно страшные истории про то, как когда-то в разборках всадил обидчику заточенную отвёртку "прямиком в почку" — я-то знала, что он всегда предпочитает действовать без шума и пыли, чего бы это не касалось: уличных разборок или завёртывания в цветную фольгу рождественских подарков. Ник просто дал клиенту тройную дозу героина и спокойно смотрел, как тот ловит свой последний кайф. Теперь он считал, что у меня получится не хуже. Апеллировать к тому, что я женщина, было тупо, потому что я давала фору любому мужчине.

Значит, очередь и впрямь была за мной. Ник дал мне капсулу с каким-то ядом, а после всей приморочки-то и было, чтоб не лохануться, подсыпать это дерьмо тому, кому надо, и дальше наслаждаться зрелищем. Жаль, что до кучи нельзя было прихватить с собой попкорн или ещё что-нибудь такое.

— Ну, как впечатления? — спросил потом Ник.

— Никак, — ответила я.

— Это правильно, — как-то странно сказал он. — И должно быть никак. Какого хера тратить нервные клетки на того, кто уже сидит на облаках и болтает ногами? Никакого.

— Ну, почему? — спросила я. — Можно, например, посокрушаться о том, что я попаду в ад…

Я сказала это, и мы оба стали ржать, как ненормальные.

— Тогда ты будешь там вместе со мной, — еле выговорил Ник.

— Я сейчас просто описаюсь от счастья, — простонала я.

— Ну, тебе же не будет скучно, — это был весомый аргумент, ничего не скажешь.

— Думаю, ты успеешь достать меня уже тут, — уверенно сказала я.

Да уж, нас ждало что угодно — только не рай. Если мы вообще хотели забивать себе голову этой ерундой.

После первого раза был уже не первый — а потом даже далеко не первый, но всё это пока что было не докторшиного ума дело. Меня охватил какой-то нездоровый азарт. С одной стороны, мне было интересно ткнуть её, всю из себя такую чистенькую, носом в дерьмо, с которым она никогда не сталкивалась, и мстительно сказать: "А вот теперь понюхай-ка это, подруга". Мне хотелось, как голимому извращенцу, который поджидает поздних прохожих и демонстрирует им своё хозяйство, словить кайф от выражения её лица. Когда она прочтёт вот это — и будет знать, что это не одна из её умных книг, и не кино по телевизору, а нехилая часть жизни, которую она никогда не видела и теперь уже вряд ли увидит. Наверное, самое обидное было в том, что я тоже могла родиться в таком же городе с цветущими каштанами и флюгерами на крышах, и никто не виноват, что всё сложилось иначе. Сейчас я ожидала какой-то реакции на то, что было в письме. Какой — я и сама толком не знала, потому что меня всё ещё словно разрывало пополам, как будто меня тянули в разные стороны. А с другой стороны, я понимала, что на её месте только идиот не будет жалеть о том, что написал бабе, которая выглядит явно отмороженной на всю башку. Да ведь мне-то должно было быть безразлично, что подумает про меня какая-то полукровка, свалившаяся мне на голову словно из параллельного мира. Должно было быть, разве нет?! Но не было.

Я сложила письмо пополам и медленно вышла на КПП. Закурив, я гуляла там одну сигарету, потом другую, потом прикурила было третью…

— Что тебе не спится-то? — раздалось из-за стекла. Я даже не видела, кто это сказал.

— Может, рапорт написать? — злобно просипела я.

Голос у меня всё-таки сел, но, если учесть, сколько сигарет я высадила за сегодня с этим письмом, то это не было неожиданностью.

— Ага. В стихах, — подтвердили из дежурки и довольно хрюкнули.

Я со злостью шваркнула бычок на чистый пол и выскочила на улицу — хотя злиться мне не стоило. Вопрос позволил мне выкатиться на улицу, минуя вопрос номер два и вопрос номер три. Сзади со звоном хряснула тяжёлая дверь. Теперь главное было успеть положить листок в дырку до того, как кому-нибудь приспичит выйти и составить мне компанию.

Хорошая была ночь, и звёзды светили так ярко, что, казалось, они капнут вниз, если взять, да и стукнуть кулаком по дереву или по дому. Я засунула письмо в дырку и, прикрывая огонёк зажигалки рукой, проверила, нет ли палева. Всё было ровно, никаких уголков не торчало, и можно было, не парясь, идти спать, сказав себе: "Ну, теперь что будет — то и будет".

Проблема была только в одном: кого попросить сочинить для меня хотя бы самый завалящий стих — либо каким боком сделать это самой, — только для того, чтоб как-нибудь взять да и оставить его на видном месте?