Чёрт подери! Да что за му… какой добрый человек придумал тупые ножи? Я вышибла бы ему мозги… то есть, пожелала бы этому доброму человеку всяческих благ — за то, что он умудрился затупить все ножи на кухне.

Картошка у меня в руках уже начала покрываться какой-то скользкой дрянью, похожей на сопли. Я шмякнула её в кастрюлю. Картошка булькнула и плеснула на кафель водой.

— Твою дивизию, — Джонсон дёрнулась так, что кастрюля чуть не вылилась на пол целиком. — На фига ты это делаешь?

— Что? — рявкнула я, испытывая острое желание медленно и мучительно снимать с неё скальп при помощи этого ножа, который явно был старше моего дедушки, или отмочить что-нибудь покруче. — Всего только вода, нет?!

— Не начинай, Ковальчик, — мрачно сказала она.

— Не кислота, не ацетон, — в придачу к скальпу я стала мечтать красиво развесить её кишки на лампе.

— Поменяешься со мной штанами? — подколола Джонсон.

"Тупая стерва", — прямо-таки было написано у неё на лбу громадными буквами.

— Просто какая-то вода! — язвительно уточнила я.

— О`кей, вода, — подозрительно легко согласилась она. — А давай, я вылью эту кастрюлю тебе на голову — и посмотрю, что ты скажешь. Особенно сидя задницей в луже размером с половину кухни.

Я ясно представила, как она пинает ногой этот алюминиевый раритет с красными буквами на боку: по полу катится девятый вал мутной воды, а картошка весело скачет следом.

— А ты что вылупился? — заорала Джонсон.

Вместо кастрюли или моей физиономии под раздачу попал пацан из автороты, который имел несчастье повестись на развод и прошедшей ночью примкнул к нашей компашке людей с полным отвалом башки, сев за руль внедорожника. Хоть и не по своей воле.

— Я не вылупился, — скромно сказал он.

— Работай давай, а то сейчас глаз на жопу натяну, — гаркнула Джонсон. — Смотреть он будет ещё.

Пацан вздрогнул и принялся сосредоточенно выковыривать картофельный глазок.

— Ковальчик, — печально сказала Джонсон.

— Что? — строго спросила я.

— Какого хрена ты не сказала мне "стой"? — она отрезала чуть не половину картофелины и остановилась, не зная, что теперь сделать со второй половиной.

— Выкрасить и выбросить, — мрачно посоветовала я совсем не в тему.

Она не переспросила, потому что услышала слово "выбросить". Картошка смачно шлёпнулась в груду очисток.

— Я говорила тебе "стой", — нагло соврала я.

Я ни хрена не помнила, говорила я ей "стой" или орала на всё расположение "мочи козлов". Исходя из того прискорбного факта, что сейчас мы были здесь — скорее, второе.

— Ковальчик. Пожалей мои слуховые аппараты. Не наматывай на них лапшу, — с сомнением протянула Джонсон.

— Лапшу проехали. Какого хрена ты вытащила этот промедол? — обличительно заявила я с видом следака, который допрашивает пойманного за руку барыгу и рассказывает ему, какой тот гондон.

— А какого хрена ты выпросила у Риц спирт? — вскинулась Джонсон, точно её невзначай прищемили дверью.

Интересное кино. Я взяла спирт не у Риц — это был раз, я не думала его так уж прямо выпрашивать — это было два, и никого не касалось, откуда он вообще появился — это было три. Не хватало ещё и огрести до кучи по самые помидоры. Ну, нет, шалишь.

— Я первая принесла спирт, так? — сказала я.

— Ну? — с подозрением спросила она.

— Хрен согну, — оскалилась я. План "Перехват" вступал в силу.

— Хорошо, без "ну", — Джонсон начала раздражаться. — Так тебя устроит?

— Далее. Мы могли ограничиться спиртом, и ты и я.

— Хорошо. Ладно, мы НЕ ограничились спиртом, — она намочила в ведре с водой носовой платок и, со стоном задрав башку, прилепила его себе на лоб. — Блин, Ковальчик. Лучше бы мы им ограничились.

— Потом ты сказала, что у тебя есть промедол, так? — беспощадно продолжила я.

— Так, — нехотя согласилась она.

— Так я предупреждала, что спирт не стоит мешать с этой дрянью, или нет? — нежно пропела я, изображая Берц, когда она начинает эту свою телегу про… а, не важно.

Наступила тишина. Пацан из автороты переводил взгляд с меня на Джонсон, от любопытства приоткрыв рот.

— Пасть закрой, ворона влетит, — сказала ему Джонсон и тут же разъярилась: — Чего сидим? Корнеплод в зубы — и погнал.

Пацан послушно зашуршал дальше.

— Значит, это был развод, да? — грозно спросила она меня.

— Какой развод? — я сделала вид, что в данный момент жизни картошка интересует меня больше всего на свете.

— Из серии "сам дурак", да? — уточнила она и так махнула ножом, что он чуть не улетел в сторону. — Обязательно надо было выставить меня придурком. Хорошо, ладно, я сам дурак.

— Не переживай. Как видишь, не ты одна, — утешила я. — Но ведь я предупреждала?

— Ну, вроде, — нехотя согласилась она.

— Ничего себе "вроде"! — возмутилась я.

— Слушай, Ковальчик, давай я тебе лучше спляшу? — предложила она, окончательно забивая на корнеплоды.

— А ты умеешь? — поразилась я.

— Что ещё тебе сказать, кроме этого самого "вроде"? Если весь вчерашний вечер я помню, типа, знаешь, когда приходишь в киношку, а чувак, который сидит в этой будочке, спьяну покоцал плёнку, и ты один кадр видишь, а девять из десяти пустые?

— Тогда и впрямь лучше спляши, — строго сказала я. — Может, хотя бы тогда ты перестанешь выглядеть, как унылое говно.

— Иди к чёрту, — обиделась она, заново намачивая носовой платок.

— Значит, просто захлопнись. Я предупреждала про коктейль, — я уже устала препираться.

— А почему я тебя не послушала? — сумрачно поинтересовалась Джонсон.

— Может, тебе ещё клизму перед сном поставить? — раздражённо спросила я. — Давай, Джонсон, я умею — только извини, если у тебя польётся из ушей.

Раздался звук, будто кого-то шлёпнули по голому заду. У окна в столовку, навалившись на кафельный подоконник и кокетливо оттопырив филейную часть, стоял какой-то крендель, с сержантскими нашивками и круглой, как блин, рожей.

— Ага, — наконец, сказал он, констатируя факт, и оглядел нас с ног до головы.

Пацан-водила втянул голову в плечи и быстрее заработал ножом.

— Надо чего? — спросила я — просто так. Сейчас мне было ровным счётом наплевать на всё, кроме своей головы, которая гудела, словно меня засунули внутрь барабана.

— Что, не тому мозги вышибли, снайперы? — с неприязнью сказал сержант и щёлкнул пальцами.

— Да где уж нам уж. Мы же типа бонус. Хотишь — мозги по стене размажем, хотишь — картошечки сварганим, — сказала я.

— Никак вообще не вышибли? — подколол он.

— Варежку закрой, Соколиный Глаз. А то тебе сейчас точно вышибу, — вдогонку посоветовала грубая Джонсон.

— Слышь, расстрельщики! — не унимался он. — Мы тут от вашей стряпни все не попередохнем, как тараканы? А?

— Готовься. Ты первый, — пообещала я, а Джонсон размахнулась и метнула недочищенную картошку. Та с противным шлепком шмякнулась о стену над сержантской башкой. Башка тут же исчезла. Картошка отскочила и сиротливо валялась на кафельном полу. На стене остался мокрый отпечаток. Мне представилась, какой он склизкий, — и меня, конечно, тут же затошнило. Жизнь продолжалась, мать её. Только это была жизнь на следующий день после алкоголя пополам с промедолом, и потом после всего того, что случается, когда напринимаешься какой-нибудь шняги. Мне хотелось просто лечь и умереть.

— Слышь, залётчики, — я чуть было снова здорово не встала на рога, но это оказался всего лишь повар. — Давай, шевелись. Обед скоро.

— Мать твою, ещё один мастак под жопу коленкой подгонять, — проворчала я.

Парень-авторотчик уныло посмотрел на меня и предпочёл промолчать.

— Только трындеть и горазды, — Джонсон была солидарна. — Ну, что — поднажали, что ли?

— Да было б чем! — в сердцах сказала я.

Руки были скользкие, на указательном пальце краснела новорожденная мозоль. В башку заколотили ещё сильнее. Я попробовала слегонца править нож об железную кромку кастрюли с водой — но раздался такой звук, что у меня мигом свело зубы. Видимо, стать острее ножу было не суждено. Только не сегодня. Может быть, когда-нибудь придёт великий волшебник с точильным, мать его, камнем, и вот тогда…

— Ковальчик! — раздалось прямо над ухом.

— А? — сказала я.

— На, — хмуро передразнила Джонсон. — Проснись уже, спать тогда надо было. А не дятлов по лесам пугать.

Я проснулась, и мы поднажали.

Это точно. Надо было спать тогда. Потому что сон — это большая бездонная яма, где нет ничего — ни памяти, ни боли, ни злости.

Надо было засыпать, глядя на пустые койки тех, кто остался недалеко от чёрных заборов, похожих на решето. Заборы лежали на земле, и через дырки от пуль уже высовывались травинки.

Я еле приволоклась из лазарета, грязная, как чёрт, измазанная жидкой глиной из канавы и кровью Берц. В расположении было тихо — прежде всего, потому, что народу там осталось чуть ли не на четверть меньше. Я, не раздеваясь, плюхнулась на койку и прикрыла глаза.

Передо мной снова была Берц. Правая рука свешивалась с каталки, совсем неподвижная, неживая. И меня клинило, что сейчас Берц привстанет, оглянется и заорёт так, что я вздрогну: "Заняться нечем, Ковальчик?! Тогда я тебе сейчас придумаю!" И я хотела, чтоб она придумала. Пусть даже пару нарядов вне очереди. Пусть бы придумывала всё, что угодно… Ещё кругом был лазаретный запах, стоны где-то за тонкой перегородкой и шуршащий докторшин халат, который иногда касался моей руки, и тогда я ненадолго возвращалась в реальность — оттуда, от этих заборов и тёмных провалов на месте окон, которые были похожи на выбитые зубы. Грёбаный плафон под потолком, который обычно светил так, будто собирался вот-вот издать последний вздох и погаснуть, сейчас горел в полную силу. Я понимала, что это, наоборот, хорошо, что это ништяк, — и что с Берц всё будет зашибись. Докторша так и сказала — что с Берц всё будет просто прекрасно… Прекрасно… Зашибись…

Я волоком оттащила стул подальше, чтобы не мешаться, и прикрыла рукой глаза: свет просачивался под веки, словно какой-нибудь иприт или фосген. И ещё я почему-то не могла видеть руку Берц: на пальцах были остатки засохшей крови. Саму кровь стёрли, а края этих кровяных полосок присохли намертво, и так и остались, и было похоже, будто по её руке ползут мерзкие черви с полупрозрачными телами.

— Слышь, док, — позвала я.

Она возникла рядом чуть ли не в ту же секунду, как джинн из бутылки.

Чёрт подери, обычно я не выношу, когда кто-нибудь подкрадывается, не издавая ни звука, но сейчас это было как-то по-другому. Может, я почуяла её, может, услышала, как хрустит накрахмаленный халатик…

Она, не говоря ни слова, притронулась к моей руке.

— Не надо, док. Испачкаетесь, — сказала я.

— Ерунда, — еле слышно ответила она. — С вами всё в порядке?

— В порядке, — я и правда была в порядке. Ну, или почти.

— Вас не зацепило? — всё-таки спросила она — наверное, чисто в профилактических целях.

— Я устала, док. Даже не знаю, отчего, — я смотрела на Берц, а внутри у меня было пусто, будто там метлой вымели всё, что только можно.

Я разучилась бояться. Когда-то давно, и где-то не здесь. И не хотела бы я научиться этому снова.

— Идите в расположение, Ева. Ведь уже отбой, — попросила докторша.

— Чёрт с ним, с отбоем, — сказала я, тоже потихоньку. Мне не хотелось потревожить Берц.

— Спит, — сказала она про Берц.

— Дайте спирту, док, — зачем-то сказала я, глядя куда-то мимо неё.

Понятия не имею, за каким рожном мне приспичило надыбать спирта. Может, поняла, что сейчас не так-то просто будет выехать на голом оптимизме?

Она насадила очки на переносицу и расправила на халате какие-то складки, которые видела только она сама, а потом молча ушла. За перегородкой зазвенело стекло.

— Держите, — я поглядела: там было добрых полбутылки.

— Спасибо, док, — сказала я, думая, что с ним делать теперь.

— Засуньте под одежду, — посоветовала она.

— Всё будет хорошо, док, — я совсем не была уверена в том, что всё будет хорошо, и, наверное, пыталась убедить в этом себя, а не её.

Потом я побрела в расположение, чтобы выпить эту дрянь и отключиться от чёрных заборов-заборов-заборов… бесконечных чёрных заборов, которым нечего было делать, кроме как по какой-то непонятной причине вертеться у меня в башке. Там было что-то ещё, кроме автоматных очередей, грязи в канаве и запаха обгорающей краски и раскалённого металла — а вот что, я не знала, и потому мне казалось, что эта заборная свистопляска уже никогда не кончится.

— Ну, и что это у нас там такое? — спросила Джонсон — думаю, в прошлой жизни она точно была овчаркой на таможне.

— Какое — такое? — уточнила я. Мне на фиг не упёрлось зажимать спирт, но надо же было хоть что-то сказать?

— Только не говори, что это очередные пироги с котятами, — Джонсон хищно потянула носом воздух.

— И не скажу, — я пожала плечами.

— И не говори, — она сварганила из полотенца салфетку и засунула за шиворот.

— И не скажу, — повторила я и выставила на тумбочку литровую бутыль. Поверхность жидкости плескалась чуть выше середины.

— Ага, — сказала Джонсон и, рывком приподнявшись, бойко затопала прочь.

— Э! Ты куда? — я слегка растерялась, и до кучи у меня всё ещё звенело в ушах и в голове.

— За твоей банкой, — еле слышно сказала она. — Тише ты.

— Какой ещё банкой? — тупо спросила я.

— За большой и стеклянной, Ковальчик, — язвительно заметила она. — И за водой. Ты же не собираешься пить эту штуку неразбавленной?

Прошла какая-нибудь пара минут, и Джонсон уже была тут как тут, вернувшись в обнимку с мокрой банкой, которую она нежно прижимала к груди. Мне показалось, что она возникла рядом так быстро, точно вода материализовалась у неё в руках прямо за дверью.

Мы разлили это дело по кружкам и молча выпили. Потом ещё раз выпили. И я не догоняла, почему я не чувствую вкуса. Совсем.

— А ты чистого глотни, — посоветовала Джонсон. — С непривычки проберёт только в путь.

Я взяла бутылку и, недолго думая, отхлебнула. Не знаю, где в тот момент была моя думалка, но говорилку и всё остальное парализовало минут на десять. Я помнила только то, что сидела на койке с открытой пастью, и, как дебил, пускала слюни, — а Джонсон с выпученными глазами одной рукой зажимала себе рот и нос, чтобы не заржать на весь этаж, а другой рукой пыталась впихнуть мне кусок чёрного хлеба.

— Не делай так больше, — наконец, сказала она.

— Кажется, я неделю буду пукать огнём, — еле выговорила я.

— Или делай, но тогда, когда я смогу проржаться. Иначе половина кайфа пропадает… — Джонсон закончила на какой-то непонятной ноте, точно её внезапно заткнули.

— Что? — спросила я и для верности щёлкнула пальцами у неё перед носом.

— Погоди-ка, — она нагнулась к тумбочке и принялась сосредоточенно вышвыривать оттуда всё подряд. А когда это увлекательное занятие было закончено, она разогнулась, держа в кулаке несколько ампул. Ампулы были с промедолом. Я ещё не успела забыть, как они выглядят.

— Кстати, о кайфе, — победно сказала она.

— Эээ… ты уверена? — осторожно спросила я.

— Слушай, прекращай, — легкомысленно сказала Джонсон, сворачивая у одной ампулы голову. — В следующий раз не кто-то, а мы с тобой запросто можем остаться посреди дороги с простреленной башкой — и вот тогда-то мы уже точно не оторвёмся. В аду, знаешь ли, таких услуг не предусмотрено.

Промедол разливался по венам, поднимаясь от ног горячей волной, и словно мягкой тёплой подушкой ударял в голову. Я уже начала догадываться, что если я сейчас не завалюсь спать, то поставлю на рога всю роту, если не весь город. Я легла на койку и смотрела, как слегка дрожат остатки жидкости в бутылке со спиртом. Наконец, бутылку сграбастала Джонсон с явным намерением допить, даже не разводя до состояния водки. Она могла пить чистый спирт, а я нет. Я хмыкнула и перевернулась на спину. Наверное, я так бы и заснула, не раздеваясь, вся облепленная этим дерьмом из канавы, если бы не вспомнила ту ночь в доме с выбитыми окнами, вместе с пьяным доктором, когда она вот так же пила неразбавленный спирт, а осколки стёкол на полу звенели, будто телефон далеко-далеко…

Я блаженно улыбнулась и подсунула руку под голову. Вместо потолка уже замелькали какие-то кадры, выдёргивая мой разум на грань между реальностью и наркотическим бредом… Где-то далеко-далеко… Далеко-далеко… звонил телефон…

И тут меня словно окатило холодной водой, и выдернуло в другую реальность — дальше, дальше, к чёрным заборам и сгоревшему грузовику, и ещё дальше, в проклятый посёлок с черепичными крышами и резиновым человеком-мячом…

Я вскочила и чуть не навернулась — расположение с какой-то радости не стояло на месте, а рывками вращалось вокруг меня, — а в голове хороводились мысли, словно скользили друг за другом по леске бусины от стеклянной гирлянды, какую цепляют на ёлку. Телефоны по военному времени имелись только в органах управления населённым пунктом. Время выхода колонны знала одна Берц. И день, и час, и минуту. На подготовку засады тоже требовалось время, хотя бы начиная с того момента, когда колонна тронулась — ну, и, заканчивая началом атаки. И времени у этих козлов было ровно столько, и не больше, потому что иначе они успели хотя бы заложить фугас.

Я в готовом виде вывалила это Джонсон. Некоторое время она сидела молча, а вот что было потом, я помнила уже какими-то кусками. Я помнила, что мы, пылая праведным гневом, нарезали круги около гаража, то и дело вляпываясь в собачье дерьмо, которым был живописно украшен пустырь по соседству. Но я не совсем понимаю, на кой шут мы хотели угнать БТР, если всё одно не проехали бы на нём и десяти метров. Наконец, мы отловили пацана из автороты, который под покровом ночи крался из самохода, и, прислонив его к стене, принялись доходчиво объяснять, что к чему. Пацан, который смотрел на нас, как кролик на сразу двух удавов, вывел из бокса внедорожник и через минуту мы уже мчались в ночи, замышляя кровавую месть.

За автомобильными стёклами было черным-черно — и это были просто стёкла, а не броня бэтера, и не брезент кузова, где ты сидишь плечом к плечу с товарищем. Это было как когда-то, давным-давно. Там тоже была облезлая легковушка, и дорога за двести километров в один из городков мегаполиса, а потом была дорога обратно, и тёмный ночной лес с липкими шишками и опавшей хвоей, которая скользила под ногами, как намыленная…

Это случилось, когда Ник сообщил, что нашего поставщика взяли с поличным.

— Послушай, у нас проблемы, — заявил он с порога — и тут же замахал руками: — Нет-нет, не то, что ты думаешь.

Ясен пень, при слове проблемы я думала только одно. Проблемы всегда имели две руки, две ноги и тупую башку, в которой требовалось проделать дырку, ну, или изобрести какой-нибудь ещё способ. По изобретению действенных способов специалистом был Ник, а вот всё остальное почти всегда ложилось на меня.

— Откуда ты знаешь, что я думаю? — настороженно спросила я.

Ник плюхнулся на табуретку, которая жалобно пискнула и накренилась на бок, и сообщил:

— Тони засыпался.

— И? — сказала я.

— Что — и? — удивился Ник. — Тебе надо объяснять?

— Зачем? — хмуро справилась я. Сотрясать воздух объяснениями было без надобности. Тони — это был опт, это были деньги, которые мы делали на разнице в цене опта и розницы. А теперь добрая половина бизнеса накрывалась медным тазом.

— Что — зачем? — раздражённо спросил Ник. — Ты же сама сказала это твоё "И?" с вопросительным знаком, или нет?

— Я хотела узнать, что мы будем делать дальше, — пояснила я.

— Мне иногда кажется, что всё пропало, — устало сказал Ник. — Вот знаешь — взяло, и ухнуло куда-то в тартарары. И тогда мне хочется просто сесть и сидеть, не шевелясь.

— Сиди, не вопрос, — разрешила я.

— Сижу, — покорно согласился он. — Но ты прекрасно знаешь, что я всё равно встану и пойду. И ты встанешь и пойдёшь.

— Ну да, — согласилась я.

За окном периодически шкрябали чьи-то ботинки, где-то мяукала кошка — мне казалось, что в подвале, — но на самом деле я не думала, что кто-то по доброй воле полезет под землю ещё глубже, чем я.

Ник потёр пальцами виски и сказал:

— Давай мыслить логически.

— Давай, — согласилась я.

— Тони укатают в качестве ходячего корма для вшей очень надолго. Так что имя "Тони" мы забываем, — сказал Ник и методично выдрал из записной книжки один листок.

— Не сори, — строго предупредила я.

— Не начинай, — возмутился он. — Сейчас мы решаем проблему, пусть даже я засру всю твою хату. Всё равно, хуже ей уже не будет.

— Ладно, — нехотя согласилась я.

Ник порвал листок в мелкие клочки и выкинул под стол.

— Продолжим, — удовлетворённо сказал он. — Теперь будем рассматривать альтернативные варианты. Тащи телефон.

Я притащила раздолбанный аппарат, стилизованный под старину, Ник приволок поближе к столу свою табуретку и положил перед собой записную книжку, придавив её вверху сахарницей. Я скромно сидела в сторонке и наблюдала за процессом.

— О`кей, я понял. Перезвоню. Минут через десять-пятнадцать, — говорил Ник в конце каждого разговора, а потом методично вырывал листок и делил его на аккуратные четвертушки.

Куча бумажных клочков постепенно становилась всё больше и больше, Ник хранил ледяное спокойствие, но толку пока что было чуть. Кого-то арестовали, кто-то драл за товар бешеные бабки, кто-то мог кинуть или слить — в общем, пока не выкруживалось ничего.

— Пусто, — констатировал Ник, закрывая записную книжку, которая стала почти лысой.

— Совсем? — уже обеспокоенно спросила я. Это был облом. Это была спокойная жизнь и пустые кошельки. Нет уж, свой парень по имени "облом" был мне откровенно не нужен.

— Совсем, — мрачно подтвердил Ник. — Если не считать Эла, который знает какого-то чувака в Энске, а тот чувак знает кекса, который продаёт полный весовой грамм по той же цене, что и Тони.

— Ну вот, — обрадовалась я. — А ты сказал "совсем".

— Здесь есть два фактора риска: третьи руки — стало быть, возможен кидок, — принялся объяснять Ник, загибая пальцы. Тут он загнул аж два пальца: посредников было двое.

— А ещё что? — забеспокоилась я, видя, как он намеревается загнуть третий палец.

— И, ко всему прочему, до Энска двести километров. То есть, товар надо везти за чёртовы двести километров, и при этом не спалиться, — третий палец присоединился к двум предыдущим. — Мало того, если всё пройдёт ништяк, его надо будет не просто разово везти, а возить. Часто и понемногу, — он загнул четвёртый и пятый пальцы и стукнул кулаком по столу. Сахарница подпрыгнула и звякнула металлической крышкой.

Мы помолчали, глядя в окно. То есть, на мелькающие там ботинки. Но другого выхода всё равно не было. Ник вздохнул и снова потянулся к телефону.

И вот после полудня мы выловили человека с раздолбанной машиной, по дороге зацепили Эла и на всех парах помчались в Энск.

Оказалось, двести километров — это не так уж и мало. Видать, только в моём подвале было холодно круглый год, а на улице стояло лето, солнце шпарило вовсю, и вскоре наша жестянка нагрелась так, что на капоте можно было жарить яичницу. Мы дружно обтекали и терпели.

В Энске Эл трусцой побежал к чуваку, который знает кекса, который… короче, от этого чувака зависело дело. Мы сидели в душной тачке, проклинали себя и весь этот дом, который построил Джек, и медленно закипали. Если бы Эл усвистел с деньгами, мы были бы уверены, что больше его не увидим — или увидим не так уж скоро.

Наконец, он прискакал, красный, как рак.

— Ну? — требовательно спросил Ник.

— Дома нет. Скоро придёт, — выпалил Эл. — Слушай, Ник, я звонил при тебе, разве нет? Что я сделаю, если у них тут опоздать на стрелку на час — это норма?

— Ничего не сделаешь, — разъярился Ник. — Это ТВОЙ чувак, приятель. Значит, ты отвечаешь. Опаздывает он, кидает или делает ещё какое-нибудь дерьмо. И запомни, — Ник поднял палец, — ты отвечаешь, даже когда он сидит на унитазе и какает. Понятно?

После этой тирады Ник со всей дури хлопнул дверцей и гуляющей походкой двинул куда-то во дворы, где была палатка с пивом или чем-то таким.

— Поганый город, — с ненавистью сказал Эл. Я промолчала.

Ник не возвращался довольно долго — а вернулся без денег и с пакетом порошка.

— Это как это? — обескураженно спросила я.

— А вот так это. Я догулял до первого двора, там на лавочке сидел какой-то крендель. Я подошёл и на шару спросил про зацепить. Понимаешь, просто на шару — ведь если бы он сказал "давай лавандос и жди", то я послал бы его в пень. И, что ты думаешь, было дальше? — гордо спросил Ник.

— Ты зацепил, — по логике вещей предположила я.

— Я не просто зацепил, — презрительно сказал Ник. — Я не знаю, что у них тут за порядки, но он, глазом не моргнув, отвёл меня прямиком к оптовику.

— Быть не может, — поразилась я. В нашем городе — какое там оптовики — розничники-то и те шифровались так, что, работай они на разведку, сделали бы просто головокружительную карьеру.

— Может-может, — довольно сообщил Ник. — Мало того: оптовик при мне достал весы и мешок с этой бедой — так что я взял по максимуму.

— Слушай, — осторожно сказала я. — А ты не думаешь, что здесь дело нечисто? Так вот, на шару, просто не бывает.

— Да нет, вроде… — обеспокоенно начал Ник, но видно было, что он уже погнал. Он пихнул в бок водилу, который старался взглянуть на порошок хоть одним глазком — и через минуту или две мы уже домчались до ближайшего леса: товар требовалось опробовать — и чем быстрее, тем лучше, так как начинало темнеть.

Ещё через две минуты мы убедились, что всё в порядке. А ещё через две поняли, что с нашей головой произошёл караул. Нет, товар был хорош. Товар был очень хорош. Но нам, обторченным в дупелину, надо было везти его чёртовых двести километров по дороге, на которой отсюда и до нашего города было минимум пять постов дорожной полиции.

— Ах, да, — очень вовремя вспомнил Ник и задумчиво поскрёб макушку. — Я кое о чём забыл.

— О чём это? — с беспокойством спросила я, уже чуя подвох.

— Оптовик предупредил меня, что на этих постах стопорят каждую вторую тачку с неместными номерами, — задумчиво ответил он.

Ну вот. Так я и знала. Конечно, хоть в чём-то, да дело просто обязано было быть нечисто. Ясен перец, что шмон машин, едущих из этого рая, видать, приносил полиции стабильный и немаленький доход.

— Предлагаю сделать финт ушами, — тут же придумал Ник. — Через посты едет одна машина — с тобой, разумеется, — он хлопнул водилу по плечу.

— А мы? — спросил Эл.

— А мы — то есть, я, ты, Ева и кайф вылезаем, обходим пост по лесу, а потом нас подбирает тачка, — сказал Ник не терпящим возражений тоном. Эл застонал.

Впереди замаячил первый пост. Мы хлопнули дверцами и устремили свои усталые стопы в лес.

Чёрт подери, так было пять или даже шесть раз. Мне казалось, что за этот день я прошла на своих двоих столько километров, сколько не набралось бы, если сложить всё хождение за полгода.

Тогда, в моём подвале, Ник загнул только пять пальцев. Сейчас я бы загнула все десять — потому что эта свистопляска повторялась каждый раз… И каждый раз был вечерний или ночной притихший лес, над нашими головами шумели кроны сосен, — а где-то ещё выше кружилась на ветру яркая вечерняя звезда. Мне хотелось хоть раз лечь и посмотреть на неё, и послушать, про что шепчутся сосны — но надо было вставать и идти, и мы каждый раз вставали и шли дальше, своей дорогой, у которой не было конца…

Я прилипла виском к стеклу внедорожника, в полусне-полуяви вспоминая эту старую историю — и улыбалась, сама не зная чему. Наверное, это было похоже на сон, какие видят все люди, если бы это не был кусок моей жизни. А я улыбалась — просто потому, что вспоминала ту первую дорогу в Энск, сверкающий летний полдень и такую же тёплую ласковую волну опийного кайфа, поднимающуюся снизу вверх.

До города оставалось всего ничего, как у меня наступил момент просветления. Машина подпрыгнула на ухабе, я треснулась мордой о стекло и окончательно проснулась.

— Джонсон! — осторожно позвала я, потирая скулу. Джонсон дремала, навалившись на противоположную дверь всей своей тушей. Если бы вместо двери оказалась я, то меня бы просто выдавило из собственного тела, как пасту из тюбика.

— А? Может, допьём… там немного… — сказала она, не открывая глаз и блаженно улыбаясь.

— А, может, доколем? — проворчала я.

Джонсон снова прилипла к двери.

— Рота, подъём! — крикнула я ей в самое ухо. Пацан-водила вздрогнул, машина вильнула и чуть не влипла в покосившийся столб.

— Ковальчик, ты не хочешь заткнуться? — недовольно спросила она, приоткрыв один глаз.

— Давай, просыпайся, — громко сказала я и для надёжности дала ей тумака.

— Тут глухих нет, — пробубнила Джонсон.

— Уж не знаю, кто тут есть, а кого нет, — сказала я. — Но вот оружия тут нет точно.

В этот момент она потягивалась, хрустя всеми своими костями, словно рядом со мной сидел скелет. Мои слова дошли до неё как раз на середине процесса. Она тормознула, застыв с вытянутыми вперёд руками, точно изображала маньяка, готового начать душить незадачливого таксиста, — но всего только секунды на две.

— Ты знаешь, Ковальчик, что-то подсказывает мне, что мы справимся и так, — она с завыванием зевнула. — И с чего бы это, а? Не знаешь?

— Знаю, — ехидно заметила я.

— И с чего? — добродушно спросила она.

— С того самого, что гуляет у нас в крови, — пояснила я.

— Правда? — удивилась она и икнула.

— Ага, — жизнерадостно подтвердила я.

— У нас есть план? — поинтересовалась она.

— Нет, — сказала я. — Но, думаю, в нужный момент включится что-нибудь эдакое… — я помахала в воздухе рукой.

— Какое? Ты вытащишь из трусов базуку? Или бластер?

— Ну, знаешь, как бывает: бац — и включается какой-нибудь внутренний голос или второе дыхание, — мечтательно ответила я.

— Твоя кукушка точно сказала тебе "пока", — пожалуй, диагноз был куда как точен.

— Твоя тоже, — беззаботно сообщила я. Джонсон вздохнула.

За окнами замелькали редкие домишки предместья. Водила пригнулся и почти влип в руль, над которым торчали только его уши.

Я не знаю, снесло ли у меня крышняк от алкоголя, промедола, или от всего сразу, или на меня так повлияло то, что случилось с Берц и ещё десятью сослуживцами. Вся эта авантюра могла запросто привести к тому, что мы бы в очень скором времени стали двумя симпатичными неопознанными трупами. Я поглядела на маячившие впереди уши, розовые в свете фар, и мысленно поправилась: тремя неопознанными трупами в сгоревшем внедорожнике со снятыми номерами.

А потом я взяла и выдала эту мыслю вслух. Водила съёжился ещё больше, извлёк откуда-то внушительную монтировку и положил её рядом с собой.

— О-па, — обрадовалась Джонсон. — Парень, да ты фокусник. И что это у нас такое?

— Это если нападут, — озираясь, сказал водила.

— Нападут, догонят и ещё дадут, — она отобрала у него монтировку. — Фары выключи, свет не зажигай. На кого нападут-то, ёкарный бабай? На пустую тачку, которую с пяти метров не видно, потому что в этой жопе темно, как и должно быть в жопе?

Водила поник.

— Ах, да, — добавила я. — Не кури и не шевелись — они этого не любят.

— Кто? — жалобно спросил он.

— Зелёные человечки, — сказала я, и мы заржали, как ненормальные, хотя, исходя из трагичности момента, мы должны были временно переквалифицироваться в разведку. Я, давясь смехом, который просто лез из меня, как я ни пыталась заткнуться, сказала об этом Джонсон.

— Перевакл… Переклавиф… Ладно, чёрт с ним. Прокрасться в здание… га-га-га… по-пластунски… тише воды, ниже травы… ой, не могу, — я уже чуть не задыхалась, честно. — Подобно призракам, летящим на крыльях ночи…

Джонсон зажала рот и нос и согнулась пополам. Я стояла рядом в таком же положении и изо всех сил топала по земле, чтобы угомониться. Звуки были такие, точно кто-то большой и могучий пёр напролом. Наконец, мы успокоились.

Стрекотали в кустах цикады, какие-то ночные цветы пахли так, что кружилась голова, хотя, вполне возможно, что она кружилась немного от другого, — и ещё было слышно, как мы отдувались, словно всю дорогу досюда проскакали галопом на своих двоих.

— Кстати, о летящем, — не выдержала я.

— О чём летящем? — удивилась Джонсон.

— Призраке. На крыльях ночи, — сказала я и фыркнула.

— Так, Ковальчик. Не начинай снова здорова, — предупредила она.

— Это не то, про что ты думаешь, — отмахнулась я.

— А про что? — с подозрением спросила она.

— Ты знаешь, кто такие ав-гу-ры? — мне просто приспичило блеснуть эрудицией.

В этот момент где-то рядом раздался шорох — и моё веселье испарилось, как не бывало.

— Ну, кто? — спросила Джонсон и оглянулась.

— Потом, — сказала я шёпотом.

Тревога была ложная: цикады стрекотали по-прежнему, и шастали где-то в темноте свободолюбивые местные коты.

Мы выждали ещё минут десять и пошли к зданию новой мэрии. Здание было временное, и то ли свой дом показался ему мелким, то ли ещё почему, но резиновый крендель под названием вице-мэр пребывал тут постоянно. Света почти не было, только пробивался сквозь стекло на первом этаже еле заметный огонёк свечи или керосиновой лампы. Джонсон засунула монтировку в кривую щель между створками входной двери и подналегла. Дверь скрипнула и поддалась.

Круглый вице-мэр в пижаме читал книгу. Хрен её знает, какую, потому что, увидев нас, он затрясся, будто схватился за оголённые провода, и книга улетела под диван.

— Девочки… Здра… Здра-а-авствуй… те, — сипло пискнул он.

Мне тут же показалось, что он и впрямь сделан из резины, как надувная баба из секс-шопа, и его только что проткнули ножом.

— Ясное дело, не мальчики, — буркнула я вместо приветствия.

— А… Да… — сказал толстяк. Я подумала, что ещё секунда — и он описается от счастья, так он рад был, наверное, нас видеть. Я опять вспомнила про сексшоповскую бабу, как она сморщивается, когда выходит воздух, и уже не важно, сколько она стоила — десять монет или сто. Казалось, ещё немного — и этот придурок так же сдуется и превратится в бесформенную резиновую тряпку.

На этом месте на меня снова накатило, и я согнулась в три погибели.

— Мне кажется, тебе надо в туалет, — заботливо сказала Джонсон. — И, чем быстрее, тем лучше. Иначе ты рискуешь намочить штаны. Ну, что там ещё?

— Так вот, — я посмотрела на Джонсон — ну так строго, строже просто некуда. — Ты знаешь, кто такие… Ну, эти…

— Кажется, ты сказала, авгуры, — вспомнила она.

— Ну да, — сказала я. — Ты знаешь, что это за штука?

— Понятия не имею, — ответила Джонсон, созерцая вице-мэра.

— Слушай, а ты не помнишь, к чему я это спросила? — я не дурковала, я и правда не помнила.

— Какая-то лабуда про летящих призраков, — подумав, сказала она.

— Ах, да. Так вот — есть такие чуваки, которые что-то делают с птицами… — начала я.

— Что это за бред? — удивилась Джонсон.

— Они гадают по их мозгам. Прикинь? — спросила я и подмигнула.

— Ты предлагаешь использовать в качестве птицы вот это? — она ткнула пальцем в толстяка.

— Ага, — радостно подтвердила я.

Этот жиртрест издал писк и прижал к груди пухлые ручки. Джонсон обошла его по кругу, рассматривая, как товар на базаре, и недовольно щёлкая языком.

— Не знаю. Мозгов не маловато? — с сомнением сказала она.

— Нет. В самый раз, — заверила я. — Так что, дядя, готовься — думаю, твои мозги будут гораздо лучше смотреться на стене, чем внутри твоей башки, ведь там их никто не увидит.

— Девушки… А можно мне по… поговорить с госпожой Берц? — робко спросил толстяк. — Скажите, где госпожа Берц… пожалуйста…

И тут словно тайфун пронёсся по комнате.

— Госпожу Берц тебе, мать твою? А больше никого не надо? Может, ещё подгузники поменять, а, дядя? Нет, не требуется? Странно, — в две лужёные глотки мы орали так, что, казалось, сейчас вылетят стёкла.

— Я ничего не сделал, — толстяк закрыл лысину руками — сразу, как на него обрушился шквал крика — похоже, нашими коллективными децибелами ему неслабо дало по барабанным перепонкам. Видать, он ожидал, что мы в ту же секунду отшибём ему голову. Нет, дядя, всё не так просто. Мало того, у нас просто нечем было проделать ему дырку в чайнике, кроме, разве что, монтировки.

— Я ничего не сделал. Я ничего не сделал. Я ничего не сделал, — он продолжать вопить, как заведённый. У меня начало звенеть в ушах. Этому борову не повезло вдвойне — потому что веселье у меня сменилось дикой злостью — стоило ему только упомянуть Берц.

Я подошла и съездила ему по лысине, точнее, по пальцам, из-под которых эта самая лысина блестела, как начищенный медный котелок. Человек-мяч заверещал.

— Заткнись, — одновременно рявкнули мы.

Я не знаю, почему мы были так уверены в том, что только он имел доступ к телефону. Всему виной был злостный коктейль алкоголя и синтетической морфы. По идее сюда мог зайти любой сосед, кум или продавец из ближайшей лавчонки, и, как-нибудь исхитрившись, позвонить. Было необязательно разговаривать — могла существовать договорённость на сигнал одним прозвоном — а это заняло бы от силы десять секунд, например, пока жирный урод таскался поссать. Это и требовалось выяснить. И я даже, кажется, уже знала, как заставить его захлопнуть пасть, а потом с моей помощью хорошенько подумать и выдать что-нибудь членораздельное.

— Пасть закрой, — приказала я и добавила весомый аргумент в виде удара ребром ладони ему по горлу. Человек-мяч захлебнулся, и визг сменился хриплым бульканьем.

— Послушай, Джонсон, — начала я. И вдруг подумала, что до сих пор не знаю её имени. Или не помню.

— Ну? — нетерпеливо спросила она.

— Слушай-ка, а как тебя зовут? — поинтересовалась я.

Сначала она вытаращилась на меня так, будто у меня выросла вторая голова, или на этой единственной появились рога.

— Не боись, это не прикол, — подбодрила я. — Просто интересно.

— Ники, — неохотно сказала Джонсон. — Но потом эту самую Ники переделали в Никсу — и то лучше.

— Пожалуй, — согласилась я.

Надо же. Наверное, это была судьба — что и люди вокруг меня попадались с именами, похожими, как две капли воды. Просто в тот момент я снова вспомнила о тех, кто остался навсегда там, у этого посёлка без названия на въезде — и подумала, что и нас могут уложить, и мы больше не встанем, — а я даже не буду знать её имени… "Но ты прекрасно знаешь, что я всё равно встану и пойду. И ты встанешь и пойдёшь", — когда-то сказал мне Ник — когда вопрос встать или не встать зависел только от меня, а не от всех этих 7.62, 14.5 и прочих грёбаных цифр. Это был всего лишь вчерашний день. Я встала и пошла, а десять человек, делившие со мной хлеб, работу и крышу над головой — нет.

— Только не вздумай при всех называть меня по имени, — грозно предупредила Джонсон. — К чертям. Никаких имён.

— Не вопрос, — заверила я. — А сейчас я испробую на подследственном одну фишку. Учись: старая полицейская разводка.

— А подействует? — спросила Джонсон.

— Не прокатит — повторим, — успокоила я.

— На кой чёрт тебе это надо? — с сомнением сказала она, стоя с монтировкой в руках и кровожадно косясь на клиента.

— Потому что, Джонсон! — Чёрт подери! Я хотела достать эту гниду, кем бы он или она ни была, я хотела раскатать эту сволоту по стене — по-моему, я никогда ещё не хотела убить кого-то так сильно. Это была уже не работа, и не часть контракта за золотишко в банке нейтральной страны: этот кто-то был мой личный враг.

Психическая атака удалась, теперь мы приступали ко второму этапу.

— Джонсон, ты давно последний раз была в цирке? — начала я издалека.

— Вообще не была, — буркнула она.

— Прекрасно. Восполним пробел в твоём воспитании, — с этими словами я подошла к толстяку и схватила его за предплечье. Он снова заверещал, как заяц в капкане, но я дёрнула его за руку с такой силой, что пижама затрещала по швам. Он взбрыкнул, стол отъехал назад и завалился на бок.

— Стол поставь, — отдуваясь, крикнула я Джонсон, стараясь перекрыть визг, который переходил в ультразвук — знаете, как эти новые машинки в кабинетах у дантистов. Их вроде и не слышно, а иной раз челюсть сведёт не оттого, что ты пришлёпал сюда лечить острую боль, а потому что этот звук ввинчивается в мозги, как сверло.

Стол был на месте, и теперь я прижимала к нему чужую потную руку с такой силой, будто от этого зависела моя жизнь.

— Сейчас я покажу тебе фокус, — пыхтя, сказала я Джонсон, беря карандаш и продевая его у толстяка между пальцев — один палец сверху, один снизу, потом опять — сверху, потом опять — снизу. Ладонь с пальцами была похожа на связку сарделек. То есть, нет. На связку мокрых варёных сарделек, которые вдобавок умеют ещё и горлопанить.

— Пристегните ремни и заткните уши. Фокус называется "Аттракцион невиданной разговорчивости", — пояснила я — и со всей дури врезала кулаком по этой его мокрой руке.

Конечно, я знала, что он заорёт. Но я понятия не имела, что он ТАК заорёт. Внутри ходиков, которые мирно тикали себе на стене, звякнула пружина, гиря в виде шишки опустилась на метр ниже, с потолка посыпалась извёстка, а Джонсон тут же схватилась за уши, будто они могли в любой момент отвалиться, и потому их надо было покрепче прижать к башке.

Толстяк закончил изображать сирену — теперь он просто лежал на полу и стонал, зажмурившись и изо всех сил сжимая левую руку правой.

— Ни фига себе, — слегка ошарашено сказала Джонсон. — Это что?

— Я же сказала: аттракцион невиданной разговорчивости, — я прислушалась — недоделанный мэр на полу уже не просто стонал. Из него в перерывах между стонами, слезами и иканием выскакивали какие-то слова.

— Может, поделишься богатым опытом допросов, а, Ковальчик? Ну, и откуда ты это знаешь? — озадаченно спросила Джонсон. — Гляди-ка, никак сработало?

— Оттуда, — я посмотрела на свою левую руку и сжала пальцы в кулак.

Я знала это оттуда же — только тогда я валялась на грязном полу, пытаясь увернуться от двух дюжих полицейских, которые задались целью во что бы то ни стало как следует познакомить меня со своими ботинками. Ботинки были тяжёлые. Орала я громко — но в основном для показухи. Когда дело касается путёвки в жизнь сроком на несколько лет, да ещё в санаторий где-нибудь поблизости от самой жопы земного шара, кто угодно сдуркует так, что и бывалый вояка от жалости пустит слезу.

Прослезилась бы даже могильная плита, сделанная из гранита. Только не эти козлы.

Вся канитель началась с похорон моего клиента, на которые я притащилась чмокнуть его в напудренный лобик и помахать на прощание ручкой.

— Только идиот попрётся провожать в дальнюю дорогу чела, которого он же и спровадил на тот свет, — невзначай сказал Ник. Я скромно промолчала, а потом отправилась на кладбище: если у кого-то имелись подозрения, после мероприятия этот кто-то мог идти курить в сторонке.

Гомонили скорбящие, где-то недалеко шумела автострада, как вдруг из этой самой сторонки ко мне подвалил некто, сунул в нос полицейский значок и настойчиво попросил незамедлительно составить ему компанию в специально отведённом для этого месте. Так я оказалась здесь — и через пять минут из меня уже принялись вытрясать душу.

— Поднимайся, ты. Как тебя? Слышь, нет? — наконец, сказал полицейский Номер Раз, утирая со лба трудовой пот.

Я с трудом встала на колени, собираясь сжать зубы и подняться. Единственное, чего мне сейчас хотелось — это отловить Ника и запихнуть в свою шкуру, на которой, по ходу пьесы, в данный момент проводили эксперимент по выживанию.

— Мордой к стене, ну! — кто-то из них отвесил мне смачный пинок. Я по инерции влетела в стену, покрашенную до середины в зелёный цвет — то ли так было положено, то ли кто-то зажал половину краски. У стены оставалось только одно преимущество, чему весьма порадовались мои синяки: она была холодная, как кусок льда. Я скосила глаза и огляделась: стол — одна штука, стул — две штуки, сейф около стены и решётка, которая когда-то была белой, а теперь наполовину облезла, точно краску с неё специально соскабливали ножом.

Только я прижалась к стене всем телом, да что там — всей душой, с меня чуть не с мясом содрали браслеты и развернули мордой к народу.

— На стульчик присядь, голуба, — сказал Номер Два. — Поговорим.

Это был способ, который сто пудов порадовал бы Берц, если бы она вдруг поехала чердаком и решила, что каждый человек, присланный вербовщиками, должен для начала отлежать недельку в лазарете. Это называлось психическая атака — меня исколошматили до состояния отбивной, а потом дали пять минут: обосраться, передумать всё, что можно, и просчитать дальнейшие варианты своей судьбы — исходя из всего списка моих прегрешений.

— Ну? Что скажешь? — сказал Номер Два и закурил.

— Не знаю, — печально ответила я, разглядывая пол.

— А знать кто будет? — риторически спросил он.

— Тоже не знаю, — я шмыгнула и вытерла рукавом нос. — А хоть про что?

— Про правду, родная, — выдал он и отечески улыбнулся во всю челюсть.

Я примерно представила, на сколько тянет правда, и поняла, что в качестве психической атаки меня не сломил бы даже полк матросов на зебрах.

— Чьих рук дело, — он вынул бланк протокола, ручку и разложил всё это хозяйство на облезлом столе. — Что-нибудь нежное и ласковое роди уже, не томи. И гуляй на все четыре.

— Да я разве знаю? — сказала я, и глаза у меня были ну такие ясные, что — вот честно — пожалела, что зеркала у них тут явно не предусмотрено уставом.

Номер Два вздохнул и отложил ручку.

— Не знаешь, стало быть, — грустно сказал он. — Эх, родная, тоскливо с тобой — ничего-то ты не знаешь, и знать не хочешь. Да?

Я так завертела башкой, что чуть не навернулась со стула.

— Наркотики? Алкоголь? Мужчины? — монотонно вопрошал он и смотрел в окно. Наверное, по ходу дела выявлялись мои пристрастия — а следом навертелось бы что-нибудь ещё, — если бы от меня прозвучало ещё хоть одно слово, кроме "нет".

Я, как заведённая, твердила "нет" — и тоже смотрела в проклятущее окно, мечтая, чтоб резко случилось светопреставление, и я бы выломилась отсюда, хоть бы даже мир в эту минуту снова обретал вид первобытного хаоса.

— Женщины? — подумав, спросил он.

— Да вы что? — возмутилась я. — Непотребством всяким не занимаюсь.

— Ну, чем ты занимаешься, и дурак бы догадался, — сказал Номер Раз и шваркнул окурок мне под ноги. — И про непотребства кому-нибудь ещё байки травить будешь. Чем ты ещё заниматься-то можешь?

Я хотела уж было напрячься, как вдруг до меня дошло, в чём прикол. Сначала мне стало обидно, что меня приняли за шлюху с ближайшего угла, но я тут же решила, что уж лучше побуду в образе шлюхи, если им так нравится, нежели начну в скором времени считать деревья в тайге или белых медведей.

— Ну да, — покорно сказала я. — Есть такое дело.

Но тут же оказалось, что роль шлюхи имеет свои издержки. После всей этой канители я поняла, что занятия круче просто нет. Эти уроды в подкованных железом ботинках пребывали в святой уверенности, что мы — то есть, они — знают всё. Кто кому прострелил башку, кто торгует наркотой и всё остальное, чем требовалось пополнять сводки происшествий. А потом повышать раскрываемость. Выбивая информацию способами, не совместимыми с жизнью.

Чёрт подери! Не могла же я давать показания на саму себя?! Даже если бы я захотела, то до раздвоения личности мне было ещё далеко.

— Ну, вот видишь! — обрадовался коп. — Уже веселее. Ну, отвечай давай.

— Что? — тупо спросила я.

— Как что? — оторопел Номер Два. — Чьих ручонок шаловливых дело? Крендель в гробу, нашпигованный цианидом. Так понятнее?

— Не знаю, — робко сказала я и от смущения шаркнула ножкой.

— Не знаешь что? Понятнее или непонятнее? — спросил Номер Раз из своего угла, зевнул и подгрёб поближе к столу.

— Господин полицейский… — начала я.

— Так. Уже лучше. Ну, так кто парня кончил и за что? — весело спросил он.

— Господин полицейский. Мне в детстве на голову горшок с геранью упал, — закончила я, ожидая, что он тут же даст мне в челюсть, и всё завертится по новой.

— Ага, — задумчиво сказал он, и я почувствовала, что второй этап допроса на этом "ага" и закончится.

— Лапку дай, — он поманил меня пальцем.

Я протянула руку.

— Ничего так пальчики. Нежные, — сказал он, проделывая этот фортель с карандашом.

В чём прикол, я узнала через секунду.

— Были, — сказал он и со всей дури врезал мне по руке.

Кажется, у меня в башке сработало какое-то реле. Сколько я орала, я не помнила — но зато я не чувствовала в это время ни боли, ни страха. Ни своей руки.

Оказалось, самое страшное было вытерпеть следующий час, во время которого я просто сидела на стуле и молчала, — потому, что больше всего мне хотелось с крейсерской скоростью ломиться к ближайшему холодильнику и сунуть туда руку. А, может быть, не только руку, а всю себя целиком.

А потом этот час прошёл, мне отвесили символический пинок под зад, — и я полетела искать лёд, врача, морфий, цианистый калий, или верёвку с мылом — кого угодно и что угодно. Точнее, это только так казалось, что полетела — на самом деле я еле шла, придерживая левую руку правой и гадая, сколько пальцев мне сломали.

Ни одного. Я просто несколько дней обнималась с ведром, полным ледяной воды, и только тем и занималась, что смотрела в окно. У меня был непредвиденный отпуск.

На вторые сутки, когда я уже маленько заскучала, в окне появился Ник. Увидев наш с ведром невесёлый тандем, он замер, а через минуту в двери загремел ключ.

— Хм… — сказал он. — Это то, что я думаю?

— Я не знаю, что ты думаешь, — флегматично сказала я. — Может быть, что-нибудь эдакое, за что тебе надо надавать по чайнику?

— Если начались приколы, то всё не так плохо, — разумно предположил он.

— Кому как, — ответила я.

В принципе, на него было не за что злиться. Я могла, наверное, при желании стать воспитателем в детском саду или заниматься какой-нибудь подобной шнягой, и в своей жизни мне надо было винить только себя.

— Что с рукой? — всё-таки спросил Ник.

— Два часа в обществе зелёной стены, решётки и двух ретивых деятелей, которые знают классную шутку с карандашом.

— Слушай, я не специально посоветовал тебе отправиться на чёртовы похороны, — виновато сказал Ник.

— Конечно, не специально, — подтвердила я. — Ведь ты не говорил что-то там про меня, так? Ты ги-по-те-ти-чес-ки говорил про того, кто провернул то дело.

Ник на секунду замер, вникая в то, что я сказала, а потом усмехнулся.

— Ну да, — согласился он.

— Вода, — жалобно сказала я в рифму, показывая глазами на ведро.

Ведро слегка нагрелось. Ник аккуратно снял его с моей руки и через секунду уже загрохотал в ванной.

Ни ему, ни мне не надо было намекать дважды…

А мой подвал единственный раз в жизни казался мне тогда самым чумовым местом на свете — потому, что он был холодным, как погреб…

— Оттуда, — мрачно повторила я и резко опустила руку вниз. Что-то часто я стала думать про то, что было не разбери поймёшь, когда. Зато у меня имелась очередная байка для следующего письма. Чёрт подери, если так пойдёт дальше, мои каракули можно будет собрать в стопку и напечатать книжку — если кто-то, конечно, станет читать такую муть.

Я вспомнила о докторше — и тут же, разом протрезвев, кожей, печёнкой и задницей прочувствовала, как далеко мы от Старого города. Эту тряскую дорогу я ощущала так, словно всю её пропёрла пешком, не иначе.

Небо на востоке начинало светлеть, и я поняла, что стоит быстрее шевелить батонами, если мы хотим и дальше пребывать в добром здравии.

— Светает, — я ткнула пальцем в сторону окна.

— Вижу, — сказала Джонсон.

— Если мы пошевелимся, то успеем до подъёма, — сказала я. — Может быть.

— А, может быть, и нет, — предположила она.

Я посмотрела на ходики. Они стояли. Можно было хорошенько подумать и прикинуть, что сейчас часов пять или даже меньше.

— Сведём вероятность краха к минимуму, — подытожила я, с мрачной решимостью предвкушая время, которое мы с пользой проведём в нарядах, до блеска отдраивая сортиры от присохшего дерьма.

— А с этим что? — спросила она, пропуская монтировку через сжатый кулак.

Толстяк лежал на полу и теперь точно сдулся окончательно. Я наклонилась и пощупала пульс — под жирным ухом, похожим на вареник, только что без сметаны, билась жилка. Он был жив, но либо потерял сознание, либо додумался включить дурака.

— Ничего, — мрачно сказала я.

— Как ничего? — оскорбилась Джонсон.

— Ты помнишь хоть что-нибудь, что он болтал? — спросила я.

— Ну, как тебе сказать, — она поскребла монтировкой затылок. — Я, конечно, не утверждаю, что он орал "да, я стукач, убейте меня". Но я слышала слово "проболтался".

— Вроде бы так, — припомнила я и почувствовала, что снова начинаю прямо-таки распухать от злости.

— Ковальчик, а ты не думаешь, что если бы мы спросили, он бы признался в чём угодно? — предположила Джонсон. — Даже и без этой твоей демонстрации искусства пытки?

— Например? — я слегка тормознула.

— Например, в том, что это он ходит и подглядывает в окна женской бани, или ест собак, или торгует противотанковыми ракетными комплексами, — кисло пошутила Джонсон. — Особенно после трёх твоих фортелей подряд.

— Считаешь, я погорячилась? — хмуро спросила я.

— Какая теперь разница? — удивилась она.

— Никакой, — сказала я. — После этих его "девочек" меня надо было не подпускать к нему даже на метр.

— Мы можем шлёпнуть его сами, или перестраховаться и отбуксировать в часть, — предложила она.

— Чёрт подери! — прокомментировала я.

— С-с-сволочь, — с угрозой сказала Джонсон и ещё разок приложила толстяка под рёбра. Он валился мордой в пол, как куль с мукой, и, похоже, правда был без сознания.

Времени на размышления оставалось не так-то много. Чёрт, я хотела его кончить. Я больше всего на свете хотела кончить ту скотину, которая подвела нас под монастырь. А ещё я не хотела огрести по самые помидоры за труп представителя местной администрации, потому что, хоть убей, я ничем не могла доказать, что именно он являлся пресловутой скотиной — даже себе. У нас в активе были мои сомнительные логические построения, резиновый крендель с отбитыми граблями, и быстро проясняющаяся голова. Которая к тому же начинала побаливать. Но не было даже самого завалящего диктофона или кинокамеры.

Да и какой, к чертям, диктофон?! Если мы подорвались в ночь, не вооружившись даже кухонными ножами — о каком диктофоне вообще могла идти речь?

Небо на востоке светлело так быстро, будто солнце гнали из-за горизонта пинками. Мы, не сговариваясь, выволокли эту груду мяса на улицу и затолкали в наш задрызганный лимузин.

— Не спать! — Джонсон отвесила подзатыльник водиле, который дрых на руле.

— А?! Подъём? — он подпрыгнул так, словно она нажала на кнопку катапульты — и со всего размаха влип башкой в потолок. Раздался звук, будто треснули по жестяному чайнику.

— Нет, тревога. И марш-бросок с полной выкладкой, — пыхтя, сказала Джонсон — мы как раз изо всех сил пихали захваченную в плен тушу, но она, хоть ты тресни, не желала принимать компактную позу эмбриона, а расползалась, словно квашня.

— Слушай, засунь её куда-нибудь подальше от меня, — Джонсон отдала мне монтировку. — Иначе я проломлю этому типу башку, а труп останется только закопать или сжечь.

— Никаких сжечь, — строго сказала я.

— Лучше закопать? — усмехнулась она.

Я посмотрела на неё, как на ненормальную и подтвердила:

— Лучше. И ещё я знаю, какое место лучше всего использовать для засовывания монтировки. Потому что с твоим "сжечь" мы точно не успеем к завтраку.

— Только не говори о еде, — в ужасе сказала Джонсон.

На этом месте я поняла, что меня тоже начало тошнить так, что туша под нашими копытами реально рисковала приехать на место по уши в содержимом наших желудков.

Мотор завёлся сразу, и вскоре под колесами замелькала дорога на Старый город. Это было странно: мои мозги, уже основательно проветрившиеся от коктейля, склонны были видеть всё в чёрном цвете. Так что я не удивилась бы, если бы мотор заглох на второй секунде, и вдобавок нас с одной монтировкой на троих окружила бы толпа стрёмных личностей с АК наперевес.

Высоко в небе горела яркая звезда — быть может, та самая, которая кружилась на ветру над соснами где-то по дороге на Энск — город, от которого в моей памяти осталось только четыре буквы названия.

— Смотри-ка, звезда, — сказала вдруг Джонсон.

— От сантиментов меня тошнит ещё больше, — сообщила я. — Не думала, что ты станешь пялить зенки в небо.

— Какое небо? — удивилась она.

— Только что ты сказала про звезду, — раздражённо напомнила я.

— Если ты не в курсе, она висит у тебя на цепочке, — устало сказала Джонсон, зевая во всю пасть.

Я повозила пальцами и нащупала докторшину цепочку. И от этой загогулинки на ней, которая оказалась звездой, вот честное слово, шло тепло — её сердца.

Толстяк лежал под нашими ногами, и от него воняло мочой. "Хорошо, что не дерьмом", — равнодушно подумала я.

Мы как раз миновали сгоревший грузовик и руины дома, который похоронил под собой станкачи. А в вышине над всем этим переливалась звезда, живая, как капля ртути. И это было так странно, словно я держала в руке её кусочек. Наверное, она и вправду приносила удачу, докторша не врала.

Особист в чине капитана молча выслушал нашу печальную историю и внимательно посмотрел на опухшие рожи.

— Молодцы, — сказал он и зевнул. — Бдительность — это наше всё.

Мы приободрились.

— Два наряда вне очереди, — флегматично продолжил он. — Извольте доложиться ротному.

— Есть два наряда вне очереди, — мрачно сказали мы. — Лейтенант Берц…

— Ах, да, — спохватился он. И вдруг добавил: — Ладно. Тогда доложитесь тем более.

От неожиданности я вздрогнула, а где-то внутри словно исчезла и перестала давить на сердце большущая глыба льда. Из его слов выходило, что с Берц всё будет хорошо — раз нам только что велели сию секунду мчаться к ней. Как и обещала… Адель.

— Разрешите идти? — сказала Джонсон.

— На лазарет — пятнадцать минут. Время пошло, — почти добродушно сказал капитан, и мы выскочили за дверь, как наскипидаренные.

— За что два наряда? — обиженно спросила Джонсон.

— За самоход, — вздохнула я.

— Вот урод, а? — проворчала она.

— Время пошло, — напомнила я. И мы поскакали пред ясные очи Берц.

Она находилась там же, только рука на этот раз не болталась, как у покойника, а спокойно лежала поверх одеяла.

Мы тормознули возле дверей. Вокруг не было ни души.

— Пошли, — сказала я Джонсон в самое ухо, но она так замотала башкой, что чуть не треснула меня по носу.

Я пожала плечами, и, затаив дыхание, на цыпочках пошла к Берц. Клянусь, я кралась, словно мышь, и, тем не менее, чёртовы половицы начали скрипеть, будто мы снимали фильм про дом с привидениями. Я уже взмокла от усердия, когда Берц неожиданно открыла глаза:

— Ковальчик, кота за шарики не тяни. Мухой ко мне. А то как слон в посудной лавке — ещё до того, как она подверглась тотальному уничтожению вместе со слоном, когда в неё попала противотанковая ракета, — сказала она.

Мне тут же стало стыдно.

— Госпожа Берц… — начала Джонсон.

Так, запинаясь и заикаясь на каждом втором слове, мы доложились, как выразился тот особист, только что продравший глаза.

— Молодцы, — похвалила Берц. И вдруг спросила: — Сколько влепили?

— Два наряда, — нехотя ответила Джонсон.

— Три наряда, — невозмутимо сказала Берц.

— Как три наряда?! — ахнула Джонсон. — За что, госпожа Берц?!

— Четыре наряда, — тут же поправилась Берц.

— Есть четыре наряда, — кисло сказали мы. — Разрешите идти?

— За то, что полночи профукали в выхлоп. За то, что отработали херово, — вдруг объяснила Берц, которая никому и ничего не объясняла в принципе. — И за спирт.

Мы переглянулись и потупились, решив, что лучше промолчать — каждое слово волшебным образом могло трансформироваться в наряд. Не просто в наряд вне очереди, а в НАРЯД, чёрт подери, фиг знает какой по счёту, после бессонной ночи и всего, что к ней прилагалось.

— Идите, — устало закончила Берц. — И больше не попадайтесь.

Два наряда подряд на этой грёбаной кухне сами по себе были западлом. Не говоря уже про то, что после всех тех веществ, которыми точно не стоило злоупотреблять, мы еле-еле пришли в себя. А потом был наряд в госпитале. Джонсон осталась на КПП, на стуле и с детективом, а мне подвалил очередной мега-фарт в виде кривобокого ведра и швабры. В этой стрёмной компании я безрадостно тащилась по направлению к лестнице и размышляла, кого надо от души благодарить за козырный подгон. Нарядами занимался дежурный по роте, и мне очень хотелось, чтоб этот дежурный провёл некоторое время в реанимации, со шваброй, засунутой в задницу.

И вдруг в конце коридора я увидела белый халатик и мелькнувшую под ним кофточку — жёлтенькую, как цветок акации, или как жаркий июньский полдень.

— Здравствуйте, Ева, — поздоровалась докторша, подходя.

— Здравствуйте. Адель, — я вспомнила, что ей обязательно нужно, чтоб я называла её по имени. Странно, оказалось, что это и впрямь не так уж трудно.

— Вы в порядке? — спросила она.

— Да что может быть не в порядке, — грохоча ведром, я спрятала за спину орудия труда.

— Долго вам ещё… отдуваться? — спросила она, — видать, слышала, как Берц ввалила нам тогда по самое не балуйся.

— Нет, — односложно ответила я и насупилась. Для полного счастья ещё не хватало, чтоб она начала отмачивать шуточки, как это делали все, кому не лень.

Нет, резинового кренделя мы сграбастали не случайно — иначе насмешками нас бы задрали капитально. Особисты, ясен перец, не объявляли новости по громкой связи, да только каким-то боком они просачивались даже из особого отдела и распространялись дальше со скоростью человека, выдувшего на спор бочку пива и бегущего до ветру.

— Ева, а что, если мы с вами снова вместе чаю попьём, а? — докторша посмотрела на меня. — Когда эти ваши наряды закончатся?

— Да чёрт с ними, с нарядами, док. Что вы меня за соплячку держите? — сказала я.

Может, это и было грубо. Я выдала ей первое, что пришло в голову — потому что одна Ева Ковальчик, насупившись, стояла тут, пряча за спину ведро, а вторая Ева Ковальчик, улыбаясь до ушей, пустилась в пляс. И была эта вторая Ева моложе на много лет, и носила она не камуфляж, а купленное специально для каникул дешёвенькое летнее платье в горох, которое развевалось, как колокольчик, когда она радостно затанцевала вокруг нас.

И Адель, наверное, это поняла. А я поняла, что она поняла.

— Нет, док, — сказала я. — Ну его, этот чай.

— Почему? — я прямо видела, точно в замедленной съёмке, как гаснет её лицо — будто лампочку выключили.

— У вас есть штаны? — вместо ответа поинтересовалась я.

— Какие штаны? — озадаченно спросила она.

— Какие угодно, хоть в клеточку, — весело сказала я и перестала прятать дурацкое ведро. Всё равно из-за моей спины выплывало если не оно, то швабра, а с руками сзади я была похожа на арестованного уголовника.

— А зачем? — заинтересованно спросила она.

— Я хочу показать вам одну крышу, — я проявила прямо-таки чудеса храбрости. — Надеюсь, вы ничего не имеете против крыш?

— Странный вопрос. А что? — по глазам было видно, что ей до ужаса любопытно, в чём прикол, но она промолчала.

У меня на висках выступила какая-то сырость — потому что, кроме стрелок, я никогда и никого никуда не приглашала. Ни в ресторан, ни в гости. Ни в свою жизнь.

— А как мы поступим с тем, что я якобы считаю вас дерьмом? — с лёгкой иронией сказала она. — То есть, тебя.

— Тебя? — я не воткнула, с чего это она вдруг именно сейчас переходит на "ты".

— Ну, ты же… вы же первая обращались ко мне так — в тех письмах, — пояснила она.

А я видела, что ей вовсе не до иронии, и что сейчас ей тоже не просто было произнести эти слова, да только, видать, ей надо было узнать, что я отвечу.

И ещё я вспомнила пачку листков, написанных на коленке — и запах мела и старой краски, чешуйками отлетающей от школьных парт.

— Никак не поступим, — сказала я и показала ей все свои тридцать два зуба. Ну, или уже чуточку меньше. — Я подумала: да и хрен с тобой, док.

— Я ничего не имею против крыш, — тихо сказала она.