Синтариль

«Мышка-Мышка».

Мне нравится это прозвище. Оно незаметное, серое.

А еще, мой господин, оно совершенно мне не подходит. Ведь что грызуны? Портят деревянные ложки на вашей кухне, разбрасывают по погребу зерно. Мелкие пакостники, настолько глупые, что хватают пропитанный ядом хлеб, а потом лежат в углу, тяжело дышат и ждут, когда кто-то заберет их в Пак’аш.

Ведь животные тоже попадают туда, правда?

А над моей головой шумит листва. Под сапогами приминаются высокие травы. К тому же, мой господин, меня сложно одурачить отравленными яствами и еще — я склоняю голову и прошу простить меня — ядом в чаше. Не могу поверить, что великие умирают так.

Я помню ваши — вернее, наши — последние мгновенья. Помню, какой холодной была ваша рука, какой болезненно бледной — кожа. Но все еще не могу принять. Наверно, не приму никогда, мой господин.

Зато ваш нерадивый младший сын оказался невероятно удачливым. Об этом говорит хотя бы то, что он не подох за те несколько Половин, которые был предоставлен сам себе. Один из членов гильдии сказал, что Лаур э ль исхудал, что черные волосы стали походить на свалявшуюся шерсть дикого зверя и что благодаря хранителю он неплохо подзаработал в сомнительных заведениях на кулачных боях. Он не умеет бить по-настоящему. Его тонкие руки предназначены лишь для того, чтобы сжимать чаши с напитками или атрибуты власти. Зато он прекрасно держится против нетрезвых босот, которым тоже хочется легких денег.

Интересно, как долго он сможет простоять, окажись его противником Ахан? Или я? Возможно, у меня недостает пальцев на ноге, а ухо выглядит так, словно его пожевали псы, но я умею как держать удар, так и бить. И меня вряд ли будет беспокоить, кто передо мной — незнакомец или младший брат.

Лаурэлю повезло родиться под знаком Силь, Матери Всех Камней. Точно добрая мать, хранительница оберегает, принимает удары на себя. Ее тело покрыто сколами и трещинами. Она не щадит себя. Да только от всего ли защитить может?

Едва ли…

Саахиты — те мудрецы, которые чувствуют связь с духом, изучают древние фолианты, чтобы познать все, на что способны, — становятся практически неуязвимыми, если их отметила Силь. Почти. Но и они не бессмертны. Что уж говорить о мальчишке, которому просто везет? Сомневаюсь, что за столь короткое время он смог обучиться хоть чему-то.

Знак Матери Всех Камней — две ломаные линии — находится под моей левой лопаткой, рядом с Ушуи — попутным ветром. Я помню тот день, когда он появился: тогда я чуть было не лишилась глаз. Кажется, небольшой шрам на виске до сих пор виден. Я никогда не говорила об этом, мой господин, но тогда я испугалась. Потому что была еще совсем молодой. Потому что по глупости сунулась на болота с корзиной и без оружия. В детстве тоу казался мне безопасным местом. Как же я ошибалась.

Сейчас же на моей груди, на спине сотни различных знаков. Все они заточены в моем теле. К каждому я знаю подход. Забавно, не правда ли?

Вы ведь помните, кем была та, которая породила меня, господин? Помните, откуда взялись метки, поднимающиеся от моих запястий? Во мне течет кровь тьежне даржа — контролирующих потоки. Правда, иные расы привыкли звать таких иначе. Бакутар. «Разносчики». Когда-то от них избавлялись, поскольку ни один из хранителей — так думали — не желал их касаться. Узнать бакутара просто — по бледной коже да отвратительным наростам чуть выше ушей. С каждой прожитой Половиной эти наросты становятся все длиннее. Как хорошо, что внешне я похожа на вас, мой господин. Ведь истинный галлериец может породить только подобного себе.

Не так давно гонения прекратились. Бакутары стали жить среди других. Да только не видно их, мой господин, не слышно. Так редко мелькают в толпе серпы золотые, виднеющиеся из-под густых волос. И все же их приняли. А на запястье каждого тьенже даржа стал появляться знак, обозначающий поток.

Как у любого бакутара, у меня нет своего хранителя. Зато я знаю и чувствую чужих. И понимаю, что следует делать при встрече с теми, кто ими отмечен. У кого — заряженный поток перехватить, у кого — просто перенаправить. А позже — украсить свое тело очередным узором. Они так нравились вам, мой господин. Я все еще помню.

Надеюсь, ваш младший сын поступит разумно и не предпримет ничего. Не атакует, не попытается сбежать. У Лаурэля красивое лицо, господин. Будет немного жаль, если я попорчу его.

Вы учили меня, как следует вести переговоры, готовили к тому, что когда-нибудь мне придется иметь дело с правителями других тоу, с их советниками и отпрысками. Я усвоила эти уроки, и никогда не стану обнажать оружие, находясь с кем-либо за одним столом. Если, конечно, того не потребует случай.

Да только я порой куда больше полагаюсь на свои кулаки. И на топоры, благодаря которым противники — кем бы они ни были — охотно принимают мою сторону.

— Уставших детишек сковала дремота. — Я поднимаю голову, смотрю на сияющий в небе Клубок и провожу языком по горьким от краски губам. — Лишару пора выходить на охоту. По дому бесшумно крадется в ночи. Он чует твой след. Не дыши. Не кричи.

Когда-то Лаурэль любш эту игру. Только всегда по какой-то странной причине прятался за бочками. Лишь единожды я находила его под кроватью, но в тот раз он пытался скрыться не от мелся, а от того, кто за ним присматривал. Вышло не слишком удачно.

Половины шли, а прятаться Лаурэль так и не научился.

Я иду искать, братишка.

И я найду тебя. Очень скоро.

Ишет

За ударом следует сильное жжение. Как же хочется разодрать кожу, уничтожить белые выступающие знаки на локтевых сгибах. Если Атум срабатывает сам, почувствовав направленные в мою сторону потоки, он всегда дает знать. И каждый раз, стоит подобному произойти, когда я отдыхаю, это вызывает одну и ту же реакцию.

— Ссах! — Рывком поднимаюсь и шиплю.

Нет времени выяснять отношения с хранителем. Главное — понять, на что же Атум так отреагировал.

Глаза постепенно привыкают к темноте. Я хватаюсь за кинжал, ведь кто бы ни потревожил мой сон, — зверь иль человек — он вряд ли остановится после одной попытки и вряд ли убежит. Особенно — после того, как силовой волной его отбросило и, судя по звуку, приложило обо что-то твердое.

Невдалеке догорает костер, у которого, положив накидку под головы, устроились малыши — Зенки и Сатори. Видать, стоило мне уснуть, как здоровяк Дио отнес меня к ближайшему дереву: боялся разбудить своим громким смехом или неосторожным движением локтя. Но отдохнуть мне не дали. И, кажется, я различаю очертания того, кто в этом повинен.

Надо же, какая знакомая башка затылком прижимается к покрытому мхом стволу. Волосы спутаны еще больше, а на бледном лице — провал черный. И знаю, что пялится прямо на меня. Чувствую.

Не говорю ни слова, хоть и желаю высказать все, что думаю. Не хватало, чтобы рыжая девочка вновь кинулась защищать это ничтожество. Это мое дело. Моя добыча.

Ветер хватает охапку листвы, несет в своих больших невидимых ладонях, швыряет в огонь, — и тот вспыхивает пуще прежнего.

Я вижу ухмылку — за мгновение до того, как темнота вновь скрывает нас. За мгновение до того, как прижимаю лезвие к чужому горлу.

— Ну, здравствуй, саруж, — шепчу я и, не давая ответить, перехватываю рукоять.

Бью наотмашь, но слышу лязг. С таким звуком клинок встречает камень. Перебрасываю кинжал в левую руку, сжимаю крепче. Наверняка побрякушка мешается — ошейник этот. Ничего, второй раз промахиваться не привыкла.

Острие касается щеки. И вновь я слышу этот противный скрежет. А уши-то дергаются, да по коже мурашки бегать начинают.

— Так и не поняла, с кем дело имеешь?

Он еще и издевается, этот остроухий выродок. Скалит острые зубы и тут же бьет в живот. Удар слабый, но его вполне хватает, чтобы сбросить на землю тщедушное тело вроде моего.

Самриэль поднимается, отряхивается, откидывает волосы назад. На поясе-то вижу знакомое украшение — начищенную вытянутую пластину с чеканным узором, которая висит рядом с монетой с печатью гильдии. Такие обычно на одежду цепляют, не знаю, зачем. Да только подобные вещи в нужных местах задорого загнать можно. Торгаши любят все бесполезное и красивое. Торгаши и кван — девушки из богатых семей, которые всю жизнь только и занимаются тем, что тратят деньги отца или мужа.

— Дай подумаю. — Встаю и вынимаю из волос сухой лист. — Тебя не берёт оружие, но, судя по ожогу, берёт огонь. Ты… самодовольный кусок конского навоза. Я угадала?

В свете выглянувшего из-за деревьев Клубка бледная кожа Самриэля блестит, подобно металлу. Ни один из моих ударов не оставил на ней и следа. Даже маленькой царапины.

— Удачи, — одними губами произносит Антахар и кланяется мне.

Надумал свалить? Ну уж нет! Он никуда не уйдет, пока в его руках вещь, которая принадлежит Зенки. Откуда я знаю, что это его побрякушка? Пфф, пару раз сама стащить пыталась, что уж там. С тех самых пор, как он впервые достал украшение из кармана. Сам же не носит, не продает, просто постоянно с собой таскает да узор гладит. Странный он. Вот только есть на кораблях такая конструкция, которая удерживает их на одном месте. Якорем зовется. Вот эта вещица — якорь нашего Зенки. Наверно, такой у каждого есть. Который к прошлому привязывает да оторваться не дает.

— А ты-то, видимо, только на нее и полагаешься.

Ответить Антахар не успевает: давится словами, когда я бью его сапогом под колено. Он долговязый, тощий; такому, наверное, больно падать. Больно и обидно. Все-таки второй раз какая-то девка с музыкальным инструментом валит его на землю. Подумать только: если бы Атум не сработал, Самриэль стащил бы мой кинжал и скрылся.

И почему никто не спешит мне на помощь? Поверить не могу, что они просто уснули. Посреди леса. Где вполне могут водиться всякие отбрсы, вроде этого Антахара. И наверняка же Гарольд наблюдает за всем со стороны. Но он не станет вмешиваться до последнего.

— Ты испортил мою новую рубашку…

Наступаю Самриэлю на спину и потягиваюсь. Затем сажусь на корточки и провожу пальцами по земле. Наверняка хранитель бережет. Силь, Мать Всех Камней. Силь, деревянные фигуры которой почти не встречаются в церквях, как, впрочем, и фигуры Атума. Это далеко не те духи, которым люди хотят нести дары. Они защищают лишь своих подопечных. Порой кажется, они плевать хотели на других обитателей Ру’аш. С той высоты, на которой сидят.

Поначалу Самриэль пытается вырваться, но потом, видимо, чувствует покалывание в шее — там, где касается моя рука, вычерчивая знак. Наверное, это больно — когда ломается оболочка, и ты остаешься совершенно беззащитным. После того как бело-синяя вспышка выхватывает из темноты его лицо, я тоже ощущаю это: словно крохотные иглы вонзаются в подушечки моих пальцев. Но это едва ли сопоставимо с тем, что заставляет Антахара стискивать зубы и рычать.

— Я слышал, что вас всех уничтожили…

Он слабо бьет кулаком по земле. Когда хранитель оставляет, чувствуешь себя ослабшим, ага. Так говорили члены культа.

— Как видишь, не всех. А ты не особо-то наблюдателен. — Срываю принадлежащее Зенки украшение и прячу за пояс.

Это он так и не понял, с кем имеет дело. Мне стоит сунуть мизинцы в рот, громко свистнуть, и Дио тут же придет на зов. Большой, злой и очень голодный. Правда, боюсь, меня стошнит от подобного зрелища. Зато здоровяк будет доволен. Наверняка соскучился по человеческой плоти.

— И что теперь? — выдыхает Самриэль. Пытается смириться с тем, что вряд ли сможет нормально держаться на ногах какое-то время. — Убьешь?

— Зачем? — Хватаю его за железный ошейник и тяну на себя. — Ты можешь оказаться полезным.

— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты тварь?

Пожимаю плечами. Мне не хватит пальцев на руках и ногах, чтобы сосчитать, сколько раз я слышала подобное.

— Знаешь, я очень люблю, когда последнее слово остается за мной. Так вот: твое оружие такое же короткое и кривое, как и твое достоинство.

Антахар хочет зажать руками уши, когда я, облизав пересохшие губы, свищу что есть силы. Возможно, в лесах есть кто-то пострашнее Самриэля. Но стоит ли бояться, когда пещерный, услышав меня, медленно поднимается и разминает плечи, чтобы по-быстрому разобраться с тем, кто посмел потревожить мой — и его — покой?

Мне кажется, нет.

Синтариль

От этого звука болит моя голова. Нет, даже не болит. Раскалывается.

Но вы, мой господин, учили меня, что в этом мире ничего не происходит случайно. Каждая мелочь имеет смысл, приводит к чему-то или хотя бы заставляет задуматься. Я поняла это. Вернее, приняла. И до недавних пор считала, что вы были правы.

Мальчишки дразнили меня? Я научилась бить первой.

Противник был сильнее? Я находила то, с помощью чего могла уравнять шансы на победу.

Меня лишили пальцев? Я стала осторожнее.

И только одна вещь все еще не дает мне покоя. В чём ее смысл? Почему кто-то забрал вас, мой господин?

Возможно, я мыслю слишком узко. Но тоу плохо без вас. Плохо народу. И… мне.

Ни я, ни Лаурэль не сможем стать достойной заменой. Уверена, любого из ваших покойных сыновей приняли бы, надели бы чеканный венец в виде узорчатых листьев, дали бы испить из чаши, вручили бы перстни. Ваши перстни, мой господин!

Ведь в глазах многих они — достойные дети тоу’руна. Достойные. А кто мы? Ублюдок-бакутар, которого до сих пор считают вашим убийцей, и малолетнее отребье, поставившее свои интересы выше интересов тоу. Конечно, остались и преданные Ахану люди, прошедшие с ним через пламя войны, и те, кто принял мою сторону. К том же, хоть народ и не принимает меня, куда больше их пугает то, что к власти придет Совет. И наведет свой порядок.

Так что отступаться я не собираюсь. Вы понадеялись на меня, и я не подведу. Даже если мне придется бросить к ногам совета отрубленную голову Лаурэля и положитьна стол бумаги с вашей печатью, в которых говорится, что после его гибели я имею полное право занять престол. Пусть подавятся вашим последним словом. И своей беспомощностью.

…Я слышу голоса, совсем близко, и вижу оранжевые отсветы костра сквозь густую листву. Кажется, будто она охвачена ярким пламенем. Как же это завораживает. И у меня — вот удача — есть время полюбоваться. Пока прислушиваюсь, пока достаю из-за спины топор, пока вдыхаю холодный воздух, пропитанный ароматом пряных трав.

Шаги теряются в нарастающем шуме. Глупые путники весьма неосторожны. Конечно, я не трону их. Пока что. Только в этих местах встречаются создания пострашнее меня. Я знаю свой тоу, мой господин. И знаю слишком хорошо. Культ Элу, Перекрестья Дорог, Мельрэ и его братья, любящие загонять металл себе под кожу, Анаду, который некогда служил вам, мой господин, а теперь занялся, как он это сам называет, «легким заработком». Никогда не знаешь, кого повстречаешь в здешних деревнях и лесах. Например…

— Скажи ей, чтоб слезла с меня!

Как же хорошо я помню этот голос.

«Синтариль-ва, братцы сделали мне деревянный меч!»

От того, как он мешал два языка и краснел, произнося мое имя, становилось не то мило, не то дурно. Как и от привычки Лаурэля забираться на мою кровать, когда я буквально валилась с ног. И кто пускал ребенка на нижние этажи? Его место — наверху, над такими, как я. Но он вечно прибегал в небольшую комнату с решетчатым окном, которое находилось прямо под потолком, и таскал мне свои игрушки. Те с годами становились серьезнее, но все равно оставались игрушками. По крайней мере, в его руках…

Забавно. Желание сократить путь от одной деревушки до другой привело меня именно сюда. Хранители, которым я регулярно приношу дары — от глиняных безделушек до ягод из погребов, — не оставили меня, направили туда, куда и было нужно. К Лаурэлю. Возможно, многие вещи действительно происходят не случайно. Только сейчас мне меньше всего хочется думать об этом.

А пока…

Мой выход.

Ишет

Когда Дио опускается на четвереньки и принюхивается, мне хочется хлопнуть в ладоши. Какой глупый детский жест. Я же не собираюсь наблюдать за тем, что развернется совсем скоро. Для того чтобы спокойно смотреть, как пещерный поедает жертву, нужен крепкий желудок. Крепкий или пустой. Как башка Антахара, ага.

Жалко ли мне его? Нет. В следующий раз будет осторожнее. Если «следующий раз» для него наступит.

Уберите руки от лица, прошу вас. Вы сбиваете меня. Вы даже не знаете, правда ли то, о чём я рассказываю. А вдруг небылица? Вдруг захотелось придумать для вас сказку пострашнее? И не смотрите на меня так. Вы все-таки до сих пор не ушли. Не это ли говорит о том, что вам нравится?

Так вот: стою, прижавшись плечом к дереву, наблюдаю. Готовлюсь в любой момент развернуться и уйти, лечь поближе к малышам и уснуть. Ведь меня разбудили. А я видела что-то приятное, и вряд ли Ткачиха Мьот, насылающая сновидения, сможет повторить этот узор. Согласитесь, она порой невероятно ленива.

И если бы мне дали отдохнуть, если бы в ту ночь Дио подкрепился мелким воришкой, я бы не рассказывала эту историю. Но нас прервали.

Она даже не пытается быть незаметной. Вышагивает из тени, расправив плечи. Под меховыми сапогами приминается трава, но точно боится шуршать. Пустые темные глаза под тонкими белыми, как Клубок, бровями смотрят недобро. Она волочит по земле тяжелый топор. И не то поднять не может, не то… не хочет, потому что жалеет нас. Меня, Дио и Антахара.

Грязными пальцами черчу на ладони знак. Надеюсь, что хранитель не подведет. Мне хочется покоя, хочется добраться до столицы, имея в наличии все конечности. И хотя бы одного живого, пусть даже не целого, спутника. Чтобы Атум сработал, нужно подобраться поближе. Да только нет желания делать даже шаг навстречу человеку, который уж точно пришел не у костра погреться. Поэтому я сжимаю руку в кулак и, как бы глупо это ни звучало, надеюсь на удачу.

Не подведи. Покажи, что годен хоть на что-то!

Я чувствую тепло. Вижу успокаивающее свечение. Да только не вовремя замечаю слабую черную дымку вокруг запястий этой незнакомой галлерийки. Она улыбается выкрашенными синей краской губами, и тут же мои ноги подкашиваются. Я надаю. И практически не ощущаю удара. Точно тело уже не мне принадлежит.

— Ты…

Когда хранитель оставляет, чувствуешь себя ослабевшим.

— Тьенже даржа. — Антахар с трудом переваливается на спину и хрипло дышит.

— Бакутар, — фыркаю в ответ и пытаюсь сдуть пряди, упавшие на лицо. — Таких давно иначе не зовут. Да и их язык мертв. Почти как ты.

Дио реагирует мгновенно, до того как я успеваю договорить. Да, этот парень действительно хорош, вот только точности и реакции не хватает. Уж слишком легко светловолосая дрянь уходит от его атак, взвалив оружие на плечо. Она даже не пытается ударить его, не собирается раскроить черепушку. Она… просто танцует, ага. И улыбается пещерному, вновь оказавшись за его спиной.

И что ей нужно? Она не убила меня, а теперь от души потешается над Дио, ожидает, видимо, когда ему надоест. Забавы ради галлерийка бросает в него круглый деревянный щит, и тот разлетается в щепки, встретившись с острыми зубами. Ха, да пещерный может прокусить не только его. И, кажется, она прекрасно понимает это.

— Что тут творится?

Судя по тому, как Гарольд щурится и покачивается, неспешно направляясь в нашу сторону, он действительно спал. Замечательно! А ведь нас почти ограбили. Из-за того, что этот умник — да и все остальные тоже — отдыхал. Если бы не Атум (кажется, я впервые радуюсь тому, что он хранит меня), мы остались бы без денег и продовольствия.

Саахит потирает руки и нахально улыбается. Поверить не могу: он что, хочет нас порешить?! Когда он в последний раз продемонстрировал свои умения, то сравнял с землей — вернее, смешал с ее вывернутыми кусками — несколько домов. Как славно, что к тому моменту жители были на улице. Далеко за пределами деревушки. Даже когда вернулись, не узнали, кто лишил их крыши над головой.

— Башка тупая! — кричу ему и захожусь кашлем. Ощущаю налипшие на губы волосы. Вот дерьмо! — Я не хочу умирать из-за тебя! Гарольд! Сур! Я… тебя ненавижу!

Последнее срывается почти случайно. Мне не хочется погибать так. Если это и произойдет, то явно не в лесу. Лучше в огромном доме с дорогой мебелью! Я просто подавлюсь листком типпи и красиво уроню голову на мягкие подушки.

Знаки, которые начертаны на руках галлерийки, почему-то молчат. Не расползаются черными пятнами, не пульсируют. И только теперь я задумываюсь: что они, мать их, значат? У бакутар нет хранителей. Аккуратные руны, которыми они украшают себя — и которыми изрисованы все руки нашей ночной гостьи, — переводятся как «поток». Это их письменность. Не наша. И если все, что рассказывают об этих рогатых тварях, правда, возможно, у них куда более мощный покровитель, чем у каждого из собравшихся здесь.

— Отзови Дио. — Гарольд лениво чешет бороду и, вздрагивая от холода, кутается в одежды.

— Чего? — Я нервно смеюсь и пытаюсь демонстративно отвернуться, да пока не получается.

— Отзови его!

— Дио! — Запрокидываю голову и пытаюсь найти взглядом высокую широкоплечую фигуру Торре. — Оставь ее. Она невкусная. Лучше помоги мне подняться.

Он пинает ногой землю и подходит ко мне. Галлерийка явно разозлила его, ведь она первая, кого Дио не смог поймать. И это не дает ему покоя: даже закидывая мою руку себе на плечо и ставя меня на ноги, пещерный продолжает тихо рычать. Дотрагиваюсь до его заросшего подбородка, провожу по коже когтями, и Торре наконец прикрывает глаза. Порой диву даюсь: мои прикосновения хоть кому-то приятны. И не просто приятны — они могут даже утихомирить этого здоровяка.

— А теперь объясни мне, что происходит. — Я продолжаю водить пальцами по щекам Дио, но при этом недобро поглядываю на Гарольда. — Это твоя подружка?

Кстати, почему до сих пор не объявилась наша рыжая спасительница и не закрыла собой Антахара? Ах, вот же она. Прижимается к стволу дерева, выглядывает. А за плечи-то ее Зенки держит, не дает вперед сунуться. Знает, что ничем хорошим это дело не закончится.

— Мое почтение.

Гарольд не отвечает на мой вопрос. Он опускается на колени перед галлерийкой и склоняет голову. Но ей, кажется, все равно. Она только нос воротит.

— Ты разочаровал меня, саахит. — И я впервые слышу ее усталый низкий голос.

Она отмахивается, закидывает за спину топор и опускается рядом с Антахаром. Когда ладонь ложится на черные волосы, он не отстраняется. Точно знает, кто с ним рядом, и тихо зовет:

— Синтариль. — Только почему-то идущее следом слово проглатывает.

— А ты, стало быть, с ней знаком? — Закатываю глаза. Самриэль вносит все больше разнообразия в эту ночь. — И кто это?

— Его нянька, — отвечает вместо него Синтариль, и пальцы ее плавно скользят вниз по спутанным прядям. — Лаураэль, тебе разве не говорили, что несмышленышам…

— …нечего делать вдали от дома, — точно завороженный, подхватывает он.

И как только рука касается кончиков волос, Синтариль наматывает их на кулак и резко дергает.

Это даже выглядит болезненно: то, как Антахар — или Лаурэль? — влетает носом в сбитые до крови костяшки. Ведь сейчас он не может себя защитить: хранитель молчит. Самриэль опускает голову, и на землю начинают падать алые капли, одна за одной. Синтариль достает из-за пояса скомканную тряпку и прижимает к его лицу.

— Ты ведь помнишь, чему отец учил, — шепчет она и стирает кровь с губ Антахара. — Да только это не помешало сбежать.

— Зенки, — не выдерживаю и прерываю милую беседу, — подбрось-ка веток в костер. Я замерзла. А вы, как-вас-там-по-имени, могли бы объяснить, что за дерьмо тут творится? В самом начале на нас свалился он. — Я указываю на Самриэля, но тут же вновь возвращаю пальцы на подбородок Дио. — Свалился в прямом смысле. С дерева. Потом он попытался нас обчистить и убежать. А теперь появляетесь вы! И наш загадочный Гарольд, который до этого проявлял интерес только к себе, к деньгам и к рыжей девочке, теперь чуть ли не в ногах у вас валяется!

— Ах, да.

Вновь вспыхивает костер. Раздается приятный уху треск, и я, кажется, начинаю успокаиваться. От стоящего рядом Торре пахнет дымом, лесом и еще немного — той настойкой, которую мы стащили с одного из столов в таверне. Видать, все то время, что остальные дремали, Дио опустошал глиняный горшок с длинным горлом. Так и уснул. Это-то могло и на реакции сказаться, ага.

— Саахит, не ожидала тебя найти. — Синтариль, как и наш славный Лиат, предпочитает делать вид, что меня не существует. Она поднимается, отряхивает колени и бросает почти ласковый взгляд на Антахара. — Спешу огорчить: ты опоздал.

Она водит пальцами по своим обезображенным шрамами рукам. По коже бегают мурашки, и, чтобы не замерзнуть, Синтриль кутается в меховую накидку.

— Хранитель Книги, поднимись.

Она командует Гарольдом так, как не могу себе позволить даже я. И он слушается. Да кто она, мать ее дери, такая? И почему…

— Так вот откуда ты, сур, знаешь про отца!

Хранитель Книги. Тот, кто видел это дерьмо своими глазами и даже записывал туда что-то или кого-то. Возможно, именно он был тем, кто изменил мое имя. Возможно, он знает, что стало с Миру. Но это неважно. Мне нет дела до такой правды. Она утратила свою ценность. Как и все, на что Наложило свой отпечаток время.

Куда больше мне хочется плюнуть Лиату на накидку.

— Покажи мне товар. — Синтариль поправляет венец на своей голове и приглаживает ладонями тугие косы.

Она явно не отсюда. Сагварские женщины тихие; они носят платья и уж точно не сражаются. Да в некоторых лавках им даже не позволяют покупать вещи! Как унизительно было просить Зенки взять мне пару бутылок самогона на кореньях. Я всегда предпочитаю иметь при себе хотя бы одну. Невозможно предугадать, когда и зачем она понадобится.

Синтариль наверняка родом из столицы. Она богато одета и имеет при себе не один топор. Она даже щит не пожалела, точно дома с десяток таких лежит, ага. Какая бездарная трата вещей. Впрочем, если она при деньгах, то потеря не такая уж большая.

Тем временем Гарольд ведет рыжую девочку, крепко за плечи держит, чтоб не вырывалась. А она и не сопротивляется, только оглядывается иногда на Зенки да головой мотает. Становится дурно. Кружится голова, к горлу ком подкатывает. Ощущение, будто похлебка несвежей была. Будто вот-вот вывернет. Приходится прижать ладонь ко рту.

— Так ты ее не для нас брал, — рычу и кусаю губы. Не понимаю, что внутри творится, но отчего-то именно сейчас так сильно хочется врезать саахиту. — Продать собирался? Чтобы какому-то богатею жизнь продлить?

Тонкие белые брови Синтариль вздрагивают, губы сжимаются в линию. Она бросает на меня взгляд, а затем поворачивается к Сатори и тянет к ней руки. Это выглядит так покровительственно, так по-матерински, что меня снова тошнит.

— Некому больше жизнь продлевать. — Она вздыхает и касается щеки рыжей девочки. Та хочет сжаться в комок — она всегда хочет, — да не может.

— Что это значит?..

Спрашивая, Антахар встает. Он все еще прижимает тряпку к разбитому носу и все еще плохо держится на ногах.

— Нет больше тоу’руна, отца твоего, — ровно отвечает Синтриль, и два пальца ложатся на шею Сатори — туда, где можно почувствовать биение сердца.

Глупость какая-то. Ежели уж Самриэль — наследник правителя, зачем ему грабить бедных путешественников? И зачем вступать в гильдию наемников? У него есть деньги! Есть власть! Этого ли не достаточно?

— Когда это случилось? — голос Антахара надламывается. Он смотрит вперед — на Синтариль, да будто не видит ее.

— Не так давно. Селлас и Тадас решили избавиться от него.

— Братья?

Он готов вновь опуститься на землю, но опирается о широкий ствол дерева и просто наклоняется вперед. Антахар еще совсем молод — ему, может, столько же Половин, сколько и мне. Это особенно заметно сейчас — когда испуганное лицо освещает яркое пламя. Самриэль тяжело дышит. Видать, когда дом покидал, надеялся, что ничего не изменится. А теперь винит себя за то, что не сделал и не сказал. Уж сколько подобных историй слышала — все диву даюсь, насколько глупыми могут быть люди. Ведь, если они чего-то не видят, вовсе не значит, что этого не происходит.

— Тебя не было дома несколько Эс’алавар, Лаурэль, — холодно бросает Синтариль. — Но отец все равно надеялся, что ты одумаешься и вернешься.

— Синтариль… ва, — срывается с его губ.

Ва. Я не могу сдержать улыбку. Короткая приставка на языке народа моего отца переводится как «сестрица». Я так и не смогла приучить Миру произносить ее, хотя и пыталась. Новый сожитель матери старался искоренить все галлерийские слова, которые она употребляла. Мерзкий урод.

— Порченый товар, саахит. — Синтариль берет Сатори за подбородок и поднимает ее голову, точно выбирает ездовое животное. — За нее я не дала бы ни тэнги. На мешок промокшего зерна не обменяла бы.

— Откуда взялись такие мысли?

— Так ей же тридцать с небольшим Половин. — Она медленно проводит языком по губам и опускает белые, точно усыпанные снегом ресницы. — И она все еще жива. Как зовут тебя, дитя?

Рыжая девочка молчит. Видимо, дерзить может только мне. И то не всегда.

— Сатори, — отвечает за нее Зенки и встает по правую руку от меня.

— Разговаривать она, стало быть, не может, — тихо произносит Синтариль.

Она будто бы с пустотой общается. Слова не обращены ни к кому из нас.

— М… могу! — Как только рыжая девочка подает голос, тут же краснеет, а глаза серые слезами наполняются.

Бледная ладонь галлерийки касается ее груди, затем опускается ниже — на ребра. Судя по изменившемуся выражению лица Сатори, ей больно. Пальцы нажимают так, будто пытаются проникнуть сквозь платье, под кожу. Но рыжая девочка не кричит. Просто дрожит чуть сильнее.

— Родители не берегли совсем? — Синтариль ощупывает предплечья, локти, запястья — на них она задерживается чуть дольше.

— Как же нет? — почти неслышно говорит Сатори. — Маменька и папенька любили меня.

— Тогда что же? — На лице не отражается ни единой эмоции. — Случайно так вышло?

Сатори мотает головой. Я и не понимаю, о чем речь. Только обстановка становится все более напряженной.

— Неужто сама? — Синтариль отводит взгляд. — Глупая девочка. Подумать только: ломать себя, чтоб только кто другой, чужой, не добрался и больно не сделал. Тебя всю жизнь готовили к этому, а как пришло время, стало страшно?

— Страшно было с самого начала. Да кто ж не испугается, когда узнает, что умереть должен? Когда с самого детства твердят, что ты важен, ты нужен. Меня точно скот откармливали, чтобы потом забить в праздник. — Сатори хватается за зеленую юбку. — И никто никогда не спросит, что я чувствую. Я же… особенная. Это… должно радовать, так ведь?

Она улыбается. Розовые губы кривятся, и даже мне удается почувствовать, как ей было дерьмово. Настолько, что она… кажется, ломала свое тело, чтобы только не дать до него добраться.

— Сатори. — Синтариль проводит по ее волосам и кивает. — Как ты себя чувствуешь?

Я впервые вижу, как она рыдает, — громко, надрывно. Как сжимает кого-то в своих объятьях. Сатори держалась долго. И наконец может позволить себе выплакаться.

Синтариль шепчет ей добрые слова, ведет ближе к огню — туда, где теплее. А я все еще стою на месте, опираясь на плечо Дио, и пытаюсь понять: что же, мать вашу, только что произошло?

…Вскоре мне объясняют, что Синтариль — капитан стражи тоу’руна и его внебрачная дочь — желала найти Вещающего Инимсэт, чтобы продлить жизнь своему господину. Да только «товар» не поспел вовремя. А Самриэль Антахар, который взял в качестве нового имени отрывок из детского стишка, — последний из рода, и именно он должен занять место отца. У него просто нет выбора. Он вернется в столицу. Живым или мертвым.

— Лаурэль! — Синтариль жестом подзывает его к себе.

Ах, да, на самом деле он — Лаурэль Трэво. Так назвала его мать. Судя по всему, сына она не очень сильно любила, ага. Это имя чаще девкам дают. А еще он, как и всякий богатей, носит наследственное родовое имя. В отличие от Синтариль. В отличие от каждого из нас. Простой люд такой роскоши не знает.

Я довольствуюсь сочетанием двух слов.

Дио — названием пещеры, в которой родился.

Гарольд — тем тоу, где прошла почти вся его жизнь.

Поэтому так странно сидеть у костра рядом с обезображенным престолонаследником и старательно делать вид, что мы ничем не отличаемся, ага.

— Ты почти не изменилась, — сухо бросает Антахар.

Он все еще пытается прийти в себя. Трет ладонями лицо, пялится в ночное небо и что-то бормочет. Лишь иногда роняет пару бессвязных фраз, которые обычно обращены к сестре.

— Зато ты ужасно выглядишь. — Синтариль переводит на него взгляд, не переставая водить гребнем по волосам рыжей девочки. — Кстати, Ахан проспорил мне два су. Ты не сдох.

Тянусь за лепешкой и, пока никто не видит, улыбаюсь: а девчонка-то не промах. Улыбается и Самриэль, но как-то бесцветно. Смотрит на перепачканные ладони, сжимает пальцы в кулаки и вновь поджимает губы. Хочет что-то сказать, да не может.

— Он будет рад тебя видеть, — выдыхает Синтариль.

Она плетет Сатори косу. Рыжая девочка, вытянув тонкие бледные ноги, сидит, запрокинув голову, и молча наслаждается подобной заботой. Я ни разу не видела, чтобы она расчесывалась или ходила к водоему умыться. Привыкла, видать, что кто-то делает это за нее.

— Ахан-варро? — удивляется Самриэль.

— Да. Он тебя не слишком жалует. Потому что ты… — она пожимает плечами, но так и не находит нужных слов, — это ты, Лаурэль. Ты слабый бесхарактерный мальчишка, который заигрался. Ты не чтишь наши традиции, а хранитель для тебя — просто способ заработка.

Наверное, чем дальше, тем сильнее Антахару хочется провалиться. Оказаться в Пак’аш. Но, кажется, даже там сестрица сможет найти способ достать его.

— Но ты все еще подходишь на роль тоу’руна куда больше, чем я.

— Но это ты вела переговоры! — не выдерживает Самриэль. — Ты в курсе всего, что творится в тоу! Ты руководила военными операциями! Да ты впервые отправилась в бой, когда тебе было двадцать шесть Половин. Двадцать шесть, Синтариль-ва! Я смотрел на тебя и не понимал: как? Как ты это делаешь? Мне всегда хотелось стать хоть немного похожим на тебя! Но…

Она улыбается уголком губ.

— Я рада, что ты не стал.

Она оплетает кончик косы белой лентой и показывает Сатори. Та прижимает его к щеке и закрывает глаза. Она не благодарит, но все понятно и так. Рыжая девочка рада. Рыжая девочка снова плачет. И Синтариль, словно заботливая мамочка, прижимает ее к себе и вытирает слезы рукавом. Вот дерьмо! Это трогает даже меня. Да я только что чуть лепешкой не подавилась — настолько мило они смотрятся со стороны.

— Послушай! — Решаюсь встрять в разговор. Я уже могу нормально сидеть, ходить и, наверное, даже танцевать, но все равно предпочитаю опираться на Дио. Он не против — и мне этого достаточно. — И нужна тебе такая жизнь? Скажи: ты до конца своих дней хочешь чистить чужие карманы? Чести в этом нет, ага.

— А тебе? — Антахар не знает, что ответить. Поэтому тянет время.

— У нас и выбора-то нет. — Хлопаю по плечу Торре, тот скалит зубы и кивает. — Я ушла из дома. Дио и Зенки — тоже. А у Сатори его и вовсе не стало. Мы не меняли лучшую жизнь на худшую. Просто пытались выкарабкаться из навалившегося дерьма. Нам некуда податься. Что до Гарольда… он просто старый.

— На твоем месте, девочка моя, я бы молчал.

Лиат легонько бьет меня толстой книгой по голове и улыбается. А я почему-то улыбаюсь в ответ. И в наступившей тишине каждый из тех, кто собрался у костра, вдруг понимает: это приключение последнее. Ведь Гарольду необходимо было лишь доставить товар, а остальные просто удачно подвернулись под руку. Мы больше не нужны. Ни для чего.

Дио сжимает мое плечо, а Зенки отламывает еще один кусок лепешки и кладет мне на колени. Смешно даже: будто бы эти двое мысли читают. И хотят подбодрить. Только от этого становится тошно.

Ведь я — не Сатори. Я сама причесываюсь и плету себе косы, стираю одежду и добываю пропитание. И если меня оставить одну, не пропаду. К чему вся эта жалость? И почему, дери их, они пытаются утешить именно меня?

Любое путешествие заканчивается, даже самое долгое. Некоторые говорят, после этого внутри образуется пустота, которую необходимо чем-нибудь заполнить, например, новым приключением. Я же раздумываю о том, сколько буду получать, если останусь одна. Придется браться за то, что попроще. И вновь выступать в тавернах. Довольно неплохой вариант.

Гарольд наверняка вернет монету с печатью гильдии. Или вышвырнет ее в озеро. Он все-таки загадочный. Загадочные люди любят делать глупости с таинственным видом. А потом думай, чего они этим сказать хотели.

Наверное, я тоже вышвырну свою. Со временем. Если не смогу обменять ни на что. Какой в ней толк? Никогда не имела привычки таскать с собой что-то на память. Это одно из самых бесполезных занятий. Как держать в доме множество пустых бутылок или кости от съеденной птицы. Ценен момент. А не его остатки.

Впрочем, одна безделушка все еще лежит у меня в кармане, и по какой-то странной причине я до сих пор от нее не избавилась. Нащупываю ее, вытаскиваю и кладу на ладонь. До чего же страшно выглядит. Даже в тот день, когда Миру сунула ее мне в руку, я сказала: «Что это за уродство?»

— Улыбка, — ответила она и добавила: — на веревке.

Маленькая глиняная поделка похожа на почти расплетенный Клубок. Она неровная и покрашена в красный, потому что этот цвет всегда напоминал Миру меня, а еще дурацкие ягоды. По задумке сестры, я должна была носить безделушку на шее. Но так ни разу и не надела.

Я протягиваю ее Зенки и вижу, как он краснеет. Думает, видать, что почетно получить от меня что-то, кроме подзатыльника. Что-то материальное и, как ему кажется, милое. Он тут же прижимает вещицу к себе и украдкой поглядывает. Точно пытается понять, что это. И ведь не скажешь, что у него в руках улыбка на веревке.

— Пускай у тебя останется. — Треплю его по волосам. Знаю, что он не выбросит, будет хранить безделушку очень долго. До тех пор, пока она не развалится.

Давно следовало это сделать. Избавиться от последнего, что связывало меня с местом, которое я должна была называть домом, но так ни разу и не назвала.

— Так что подумай, Антахар… или как тебя там. — Начинаю говорить в тот момент, когда Зенки уже готов высказать благодарность. — Что ты выберешь?

Самриэль смотрит на сестру: видать, ответа ждет, но она только кивает. Решение остается за ним. Все-таки он уже большой мальчик. Да тут и думать-то особо не нужно. Синтариль дала понять: Антахар так или иначе вернется домой. Или чтобы занять место отца, или чтобы быть похороненным вместе с остальными членами семьи. Ведь богатые переходят в Пак’аш иначе.

— Я возвращаюсь.

Самриэль вскидывает голову и убирает пряди с обезображенного лица, но тут же вновь опускает ее и смотрит на огонь. Решимости хватило лишь, чтобы на мгновение отогнать терзающие мысли. Не лучшее качество для будущего правителя.

Стойте! Я знаю, о чем вы хотите сказать. Что он живой человек, что по-своему любит отца и что так переживать совершенно нормально. А теперь подумайте, надолго ли может затянуться подобное состояние? И как это отразится на его решениях и на участии в жизни тоу? И прекращайте так осуждающе смотреть!

— Мы с Аханом поможем тебе.

Синтариль выпускает рыжую девочку, и та садится рядом с Антахаром. Она не хочет оставаться в стороне и дает это понять, когда сперва касается его щеки, а потом проводит пальцами по своим ребрам, повторяя один из узоров. «Моя жизнь в твоем распоряжении» — так я понимаю этот жест.

Как же просто влюбиться в тоу’руна, когда ты — маленькая и глупая девочка. Для этого его даже не нужно узнавать получше, достаточно лишь образа, который ты создаешь сама. И если он нравится — поздравляю! Ты в ловушке! Ведь и я не была исключением. Только в моём случае тоу’рун вырезал почти весь культ Атума, но сохранил жизнь мне, а в случае Сатори — получил по морде от двух разных женщин. Ее не так уж сложно впечатлить. Странно, что при таком раскладе она не висит всё время бесполезным рыжим украшением на шее Зенки. Уж кто мастер попадать под горячую руку, так это он.

…Костер постепенно догорает, а мы сидим, разделившись на две небольшие компании. От Антахара рыжую девочку оттащить не получилось, да не больно-то и хотелось: у них там свои разговоры, свои размышления о будущем. Сатори же приятно находиться рядом с Самриэлем и его сестрой. Вряд ли она слушает, о чем они говорят. Просто старается быть милой и жует оставленный ей кусок лепешки.

— Эй, Гарольд. — Я хлопаю по книге, чтобы привлечь к себе внимание Лиата, и дарю ему до омерзения милую улыбку. — А тебе, получается, гильдия и не нужна больше?

— Почему? — Он потирает переносицу и хмурится. — Нужно же мне как-нибудь зарабатывать.

— Ты — саахит, твою же мать. Не Вещающий, но вдруг станешь когда-нибудь? Для тебя в любом городе, в любом тоу занятие найдется. Обратись к этой вон, белобрысой. Она наверняка захочет забрать тебя с собой. Можешь прихватить рыжую девочку. Ты ее, конечно, продать хотел, но, согласись: она красивая. Будешь ее там… воспитывать.

Правильно поставленная пауза делает почти любую фразу двусмысленной. Как жаль, что это понимает лишь Гарольд, который тут же неодобрительно качает головой. Дио слишком туп для таких тонкостей, Зенки — непорочен и вежлив.

— Воспитывать ее кто другой будет. — Лиат захлопывает книгу и едва не задевает мои пальцы. — А у меня своя дорога.

— К Вратам Ун?

Ловлю его теплый взгляд, вижу морщинки в уголках глаз. Понимаю, что он не шутит, и вновь так хочется врезать ему! Да только вряд ли это хоть что-то исправит. Гарольд убежден в том, что он стар, и не желает тратить остаток своих дней на тихую жизнь с супругой — ею могла бы стать рыжая девочка. Он предпочтет отправиться на поиски места, существование которого до сих пор под вопросом.

— Чтоб ты сдох, — смеюсь я и протягиваю ему ладонь, — я в деле.

— Тебе-то это зачем? — Гарольд недоверчиво изучает пальцы. Пытается понять, не намереваюсь ли я снова вытереть об него руку.

— Ты забыл, кто я? Мне не нужны твои таинства, не нужен Древний. Я бродячий музыкант, Лиат. Я собираю истории. А потом нагло вру. Люди не хотят правду слушать, им подавай что-то необычное.

Я многое замечаю и знаю. Я читаю книги, хоть и не люблю их. А потом я беру ложку одного и щепотку другого, добавляю немного третьего. И если у Зенки при нужном наборе вещей получается недурная похлебка, то у меня — истории, которыми заслушиваются люди. Когда-то я пробовала говорить правду. Но, согласитесь, мы погрязли в ней по самые уши. И ничто не помогает отвлечься от нее так, как грамотная, очень достоверно звучащая ложь.

— Ох, Ишет. — Гарольд сдается и пожимает мне руку.

— Как я уже говорила, терять мне нечего. Может, я и боюсь подохнуть, да только лучше уж так — проклиная тебя и все это путешествие. Я хочу мир увидеть.

— Я тоже, — звучит голос Дио, и тут же на наши ладони опускается его — здоровенная, серая, грубая.

— Вот это мой мужчина! — Прижимаю когтистый палец к его щеке и отдергиваю за мгновенье до того, как рядом клацают острые зубы. Он так играется. И когда к подобным развлечениям привыкаешь, они кажутся даже забавными.

Только Зенки молчит. Смотрит на Сатори, которая так удобно сидит по правую руку от Антахара и ловит иногда возникающую на его губах улыбку, точно брошенную в ноги драгоценность. Зенки понимает: ей лучше с ними, чем с нами. Да кто ж возьмет ее — такую бесполезную? Она не сможет стать супругой тоу’руна: для этого нужно родиться хоть кем-то. Не сможет стать и прислугой — родители не удосужились научить даже посуду подавать.

Зенки тянется к ней, хватает пальцами воздух. Считывает. Пытается зацепиться хоть за что-то, чтобы помочь рыжей девочке. Но я тут же бью его по ладони: нечего при мне глупостями заниматься. В ответ на непонимающий взгляд я морщу нос и закатываю глаза. Бесполезно ему объяснять, что полагаться на голову нужно, ага. Когда внутри тебя кипит и булькает варево из различных чувств, лучше не совать туда руку. Лучше не совать туда ничего. Помимо того, что от этого обычно не так уж приятно пахнет, чтобы захотелось попробовать, единственное, чего ты добьешься, — обожженной конечности. И напрочь испорченного настроения.

Поэтому я встаю и тяну за собой Зенки. А вот по заднице его хлопаю из-за внезапного порыва. Но с самым важным видом. Будто так и надобно. Окликаю:

— Эй, Синтариль.

— Да?

Не слишком уж она многословна, да и лицо невыразительное. Порой сложно сказать, рада она тебя видеть, нет, задумалась или, может, чихнуть хочет. Так и сейчас — смотрит, ресницами белыми хлопает. Подвижная статуя, а не человек, ага. Они, кстати, существуют, статуи-то. Но не об этом сейчас.

— Твое слово, вроде как, вес имеет.

Беру Зенки за плечи и встряхиваю. Может, хоть так будет поживее выглядеть. Получив в ответ очередной — о, хранители, как же мне надоело это видеть, — кивок, продолжаю:

— У меня к тебе предложение есть.

Синтариль складывает руки. Переплетает тонкие пальцы, склоняет голову. Или слушает внимательно, или моя короткая речь ее уже утомила, и она уснула. Да что не так с этой женщиной?

— Видишь мальчишку? — Кладу ладонь на голову Зенки и легким движением привожу в беспорядок его волосы. — За бесценок отдам. Это т а нум д’хат а р.

Вы не знаете, что это? Я — тоже.

Забавно выходит: мои навыки пригодились, чтобы прикрыть задницу малыша Зенки. Я не могу объяснить иначе, на что он способен, как и то, почему кириан, рожденный под знаком Джавал, воскрешает трупы и дарит им покой (если, конечно, знак не нарушится). Зато я мастерски рассказываю небылицы.

— Повелитель мертвых? И что это нам даст?

— Он открывает и закрывает Лон. Он поднимает тех, кто уже откинулся, и мастерски загоняет их обратно. Очень полезный в хозяйстве мальчишка. Очень.

— Так почему тогда… — Синтариль осекается, а я сдерживаю торжествующую улыбку.

Зенки отправится с ней. Даже если Антахар вдруг передумает и откажется. Потому что я слышу, как меняется голос Синтариль всякий раз, когда она начинает говорить о правителе, — едва заметно, но он становится чуть более жестким. Словно она… сдерживает себя. Возможно, она и зовет его тоу’руном, да только для нее он явно больше, чем просто господин. И, кажется, ее лишили возможности нормально попрощаться. Не с правителем — с отцом.

Какая прелесть.

— Люди полны предрассудков, Синтариль, — отвечаю я все с тем же серьезным лицом. Как же хочется рассмеяться. — Самой из-за этого приходится порой одежды длинные носить. — Показываю шрамы на локтевых сгибах. Согласитесь: если добавить ко лжи немножечко правды, она станет звучать куда убедительнее. — Если ты бакутар, то не в почете у хранителей. Бывший член культа — с головой не в порядке. Не хочу, чтобы Зенки на главной площади казнили за то, что он отличается. Ведь он такой же, как и мы.

— Да. — Кивает кириан.

Он рисует пальцами в воздухе знак одного из хранителей — В а рден М а туа, Того, что с усопшими и ушедшими в Пак’аш повязан. И в этот момент Зенки навсегда забывает про Джавал. Он отрекается от духа. И делает это с улыбкой.

— И что же ты просишь взамен? — Синтариль поднимается и внимательно осматривает его.

Зенки находит в себе силы держаться гордо. Словно понимает, к чему идет вся эта игра.

— Возьми рыжую девочку, — с усмешкой бросаю я.

Ко мне тут же обращается не одна пара удивленных глаз. Ненужные вопросы я обрываю одним жестом: лениво отмахиваюсь. Мне уже не хочется ничего придумывать.

— Они вместе. — Пихаю Зенки и собираюсь направиться обратно, к Гарольду и Дио, когда в спину мне летит вопрос:

— Но вы же с ним…?

Антахар не умеет держать язык за зубами. И я перестаю жалеть, что избила будущего правителя.

— Малыш, посмотри на меня. — Хлопаю по бедру и поднимаю указательный палец. — Мне все равно, есть ли кто у него, есть ли кто у тебя. Или вообще у нее. — Киваю на Синтариль и удаляюсь, помахав напоследок.

Мне спокойнее от того, что Зенки не пропадет, а вместе с ним — и рыжая девочка. К тому же мы сможем двигаться быстрее, не останавливаться так часто и не тратить деньги на отдельные комнаты, чтобы не ночевать на улице. Конечно, Дио наверняка будет скучать по Сатори. А Гарольд… думаю, ему будет практически все равно. Этим он мне и нравится.

И еще тем, что он был Хранителем Книги.

Это значит, что он знает много, возможно — слишком много. И за некоторую информацию можно будет получить внушительную сумму. В конце концов, ему нужны деньги. Как и мне. Лиат владеет тем, что поможет их заработать. Не верю, что он ни разу за все время не воспользовался своими знаниями.

— Выдвигаемся!

Голос Синтариль звенит в моей голове. Видать, не одна я думаю о том, что пора валить.

Угли слабо потрескивают. Гарольд достает из-за пояса кожаную флягу, подносит к уху и трясет. Воды достаточно, чтобы погасить бегающие по догорающим веткам огоньки. Они такие крошечные. А совсем скоро их и вовсе не станет. Они исчезнут, недовольно зашипев и выпустив в воздух тонкую серую струйку дыма.

Цвет небесного полотна тускнеет. Говорят, лучшее для путешествий время — рассвет, когда Эйнри забирает свой Клубок, а ее многочисленные дети не отвлекают своими безумными плясками. Только я почему-то стою, задрав голову, и смотрю на эти почти незаметные мерцающие точки, которые совсем скоро сольются с утренней синевой.

Вот дерьмо, а это завораживает. Ведь в ночи то, что внизу, — наш Ру’аш — видится беспросветно черным. Оттого таким волшебным кажется момент, когда лес возвращает привычные цвета, а все вокруг — начиная с маленькой травинки, заканчивая каким-нибудь огромным лохматым зверем, — просыпается.

Я примечаю, как один из углей хватает Дио. Как Антахар набрасывает на плечи рыжей девочки свою накидку — ему, возможно, тоже все равно, есть ли у нее кто. Как Синтариль рассматривает кончики своих светлых кос и почему-то улыбается уголком губ. Как Гарольд раздумывает пару мгновений и не бросает книгу в огонь. Как Зенки…

— Ишет?

…подходит ко мне.

— Чего тебе, малыш?

Его место не здесь, не со мной. И судя по выражению лица, он совсем не против такого расклада. Да только не отпускает что-то.

— Можно? — Зенки берёт мою ладонь и проводит по расчерчивающим ее линиям большим пальцем.

— Ага. Но нет там ничего…

Я не успеваю договорить: кожу вспарывает острие кинжала, оставляя на ней длинный неровный порез. Зенки убирает оружие и крепко хватает меня за руку. Кровь тонкими струйками сочится меж переплетенных пальцев, собирается каплями на костяшках и падает на землю — прямиком на крупные листья какого-то растения.

Ничего не отвечаю. Просто отвешиваю пощечину. И улыбаюсь.

— Я найду тебя, — одними губами произносит Зенки.

— Даже не думай.

Кириан зовут это простым словом связь — тот ритуал, когда смешивают свою и чужую кровь. После такого они могут отыскать человека, где бы тот ни был. Очередная глупость, но, не скрою, довольно трогательная.

— Иди к своим. — Отдергиваю ладонь и трясу ею в воздухе, из-за чего в стороны разлетаются кровавые капли. — А хотя погоди!

Есть у меня вещица, от которой тоже избавиться надобно. И можно было бы продать какому торгашу за небольшую сумму. Только вместо этого я решаю вернуть ее Зенки. И, возможно, в последний раз увидеть его улыбку. Кириан наблюдает за тем, как я цепляю украшение ему на грудь, как пачкаю кровью светлую ткань. Зенки ничего не говорит. Даже не дышит, кажется, пока я не толкаю его ладонью в плечо.

Отомри.

— А вы сейчас куда? — спрашивает он и поглаживает чеканный узор.

Делаю шаг назад, и тут же серые когтистые пальцы вцепляются мне в плечи. Здоровяк чувствует приятный запах, да только не суждено ему кровушки моей отведать. По крайней мере, пока я не напьюсь.

— К Вратам Ун, — отвечает за меня Дио и улыбается.

— Только посмей взглянуть на мою руку. — Поднимаю голову и наигранно хмурюсь. — Помни: я могу оторвать твое хозяйство и скормить птицам.

А он и не воспринимает мои слова всерьез. Торре потешно слышать подобное от маленькой тщедушной галлерийки, которую он с легкостью может поднять и выбросить куда-нибудь.

Так странно: я никогда раньше не прощалась, не приходилось. Я просто исчезала, чтоб появиться совсем в другом месте. А теперь, поглядите-ка, стою меж двух спутников, смотрю, как сияет рыжая девочка, как бинтует ладонь Зенки, и даже не понимаю, что делать. Поэтому так резко сменяется выражение лица и так отчетливо слышится дыхание. Я отсчитываю время. И думаю, что прощание уж слишком затянулось.

— Эй, Синтариль. — Впрочем, мне все еще есть что сказать. — Дай ему, в конце концов, другое имя. Только чтобы оно было громким и непонятным. И мощным. Вроде «Повелитель трупов и любимец женщин».

Ну надо же, я вижу промелькнувшую на ее губах улыбку. Но не слышу ответа. Синтариль набрасывает на голову меховой капюшон, украшенный рогами какого-то дикого зверя, и разворачивается. А до моих ушей доносится негромкий голос Сатори. Она желает удачи, благодарит за что-то, а затем бежит следом, поднимая длинную зеленую юбку. Рыжей девочке не страшно. Наконец-то у нее есть те, кто может защитить. Те, кому она доверяет.

Я складываю руки, подношу к губам и громко кричу:

— Эй, Синтариль!

Она оборачивается и прижимает указательный палец к груди. Не верит, видать, что к ней обращаюсь.

— Да-да, ты! Последний вопрос: как тебя полностью-то?

Мы, галлерийцы, редко носим одно имя. Почему? Не знаю до сих пор. Даже если в первое вложено достаточно смысла, за ним всегда должно стоять хоть что-то. И иногда это доходит до абсурда. Так родители подчас используют название случайного предмета. Поверьте: лучше я буду Скончавшейся, чем Стулом, Книгой или, простите, Ночным Горшком.

Синтариль останавливается и негромко произносит:

— Брэнна.

Вновь ловлю улыбку. И радуюсь, что никто, кроме меня и, возможно, Антахара, не может понять значения этого слова. Тот, кто дал Синтариль второе имя, наверняка очень ею дорожил.

Ведь в переводе с моего родного языка оно означает «Любимая».