Вдох-выдох.

Откройте окна, двери, пустите свежий ветер. Почувствуйте, как он шелестит вашими одеждами, треплет волосы. Ощутите запахи, которые он приносит из ближайшего леса. Это пушистые ели и цветы парц ы . Они поздние, но от этого их аромат пьянит не меньше.

Вы пробовали траув на парце? Отвратительный вкус. Но речь совсем не о нём.

Я расскажу о том, как ветер принес на своих невидимых крыльях трупный смрад. О том, как пропали без следа люди. И о том, как Дио Торре делил одну комнату с рыжей девочкой. Вы уже заинтересованы? Тогда слушайте.

Существуют такие места — рутт-ан. Это небольшие неогороженные поселения в лесах, по дороге из одного крупного города в другой. Домишек — что пальцев на руке, да большая таверна между ними. Людям там живется спокойно. Кто уединения желает, кому просто нравится время проводить среди высоких деревьев, к природе ближе. Путникам уставшим здесь и еда, и ночлег. Только не везде на рутт- а н наткнуться можно. Согласитесь: леса — не самое безопасное место. Особенно — близ Тернква, откуда мы только-только унесли ноги.

Мы идем вдоль речушки, которая петляет из стороны в сторону, шумит. В водном потоке пытаются искупать свои большие гладкие листья местные растения. Мимо нас плывут крупные цветы, сорванные течением. Они яркие, голубые, точно небо, а в центре большой желтый глаз виднеется. Покачиваются на волнах — маленькие лодочки, пытаются к берегам прибиться, да только несет их всё дальше.

Зверья не видно, только птицы с ветвей щебечут. В такие моменты, согласитесь, начинаешь ожидать чего-то нехорошего: уж слишком спокойно. Не бывает такого. По крайней мере, не здесь.

Трава всё еще мокрая после дождей. Она щекочет босые ноги рыжей девочки. Сатори фыркает, губы кусает и жмется ближе к Зенки. Ведь он не обидит — ни словом, ни делом, расскажет историю из жизни, а если понадобится, если устанет малышка, то на руках понесет.

— Смотри, — говорит и указывает в сторону, туда, где на камне речном сидит, сложив крылья, большая птица с белыми перьями. Голову опустила, не двигается, наблюдает.

Рыжая девочка негромко хлопает в ладоши. И думается мне, что не выпускали ее из дома, что сидела взаперти, раз мелочам таким радуется. Каждому кусточку, каждой травинке. Она рвет цветы, подбирает по размеру, бормочет что-то под нос и плетет венок. Он выходит неровным, но Сатори довольна.

— Красивый какой, — подбадривает ее Зенки. — А желтого не хочешь добавить?

Кивает в ответ и несется вперед. До ушей моих доносится едва сдерживаемое шипение: камни острые режут кожу Сатори, ветки-палочки ступни царапают. Но рыжая девочка молчит. Молчит и когда тянет руку сквозь колючий куст, чтобы сорвать тонкий стебель, усыпанный маленькими желтыми цветами.

— И когда надоест нянчиться, — недовольно бросаю я и пихаю в бок зазевавшегося Дио. Тот уже давно пытается уронить мне голову на плечо, да разница в росте мешает, а потому серая громадина просто нависает надо мной.

— Ей одиноко. — Зенки поднимает плечи и с улыбкой глядит на рыжую девочку, которая машет ему цветком и жмурится. — Она осталась без семьи, без дома.

— Так каждый-из нас остался. — Развожу руки в стороны и не удерживаюсь от едкого смешка: — Иди, приласкай меня, малыш Зенки.

Он тут же краснеет, зажимает рот ладонью и отворачивается, а я слышу над ухом громкий смех Торре.

— Он, — пещерный размахивает ручищами, сжимает кулаки и какие-то время пытается подобрать нужные слова, — не дозрел. Не понимает, что делать с тобой, красотка.

— Люди — не ягоды. Да и Зенки, гляди-ка, Половин сорок, не меньше. Он уже давно большой мальчик.

Дио расправляет плечи, и я провожу ладонью по его широкой груди. Видимо, для меня лишь он один может быть большим мальчиком. Прикосновения заставляют его прикрыть глаза, горделиво вскинуть подбородок и потереть темную жесткую щетину. А мне так и хочется схватиться за вьющуюся прядь его волос и легонько дернуть, не зазнавался чтоб. Да, он сильнее меня, сильнее всех нас. Только нет смысла напоминать об этом.

Близится закат. Яркий оранжевый свет разливается по всему, что нас окружает. Тени начинают наползать на травы дикие да кустарники, цветы смыкают свои лепестки: они тоже готовятся ко сну. Их накрывает белый туман — недостаточно густой, чтобы скрыть от наших глаз, но дарящий приятную прохладу.

Я опускаюсь на колени, касаюсь его пальцами, но меня тут же одергивают. Хватают за плащ, а затем отрывают от земли и сажают на руку. Дио думает, я устала. Дио заботится. А мне только и остается, что прижаться щекой к его макушке и не дергаться: иначе могу упасть да разбить себе что-нибудь. Не хочется. И без того с прошлого раза саднит губа.

Отклоняемся влево, идем вглубь леса, дальше от реки — туда, где должна проходить дорога. Ведет нас Гарольд. Этот умник хорошо знает местность. У него нет карты, нет ничего, но он безошибочно определяет наше положение. Он проложил путь до Тернква, несмотря на мои возражения. А сейчас, как сказал сам Лиат, мы направляемся в Сагвар — место на юге Дельрёго, где, если верить словам нашего умника, люди придерживаются довольно строгих порядков. И если их соблюдать, таким, как я, можно легко разжиться деньгами.

Когда макушку задевает усыпанная длинными узкими листьями ветвь, я срываю ее и отправляю в голову идущему впереди Гарольду. Попадаю точно в затылок. Дио одобрительно фыркает, гладит ладонью мое бедро. Лиат же поворачивается, хмурит брови, а затем очень красноречиво глаза закатывает. Едва ли мое ребячество злит его, но совершенно точно отвлекает.

— Эй! Голова! — Ловлю еще один недовольный взгляд, в ответ на который невозможно не улыбнуться. — Мы сбились с курса! — Прикладываю ладонь козырьком ко лбу и всматриваюсь вдаль. Ничего. Только деревья и яркое оранжевое небо с виднеющимися кое-где рваными облаками.

— Впереди рутт-ан, — объясняет Гарольд и ускоряет шаг. — Заночуем там, а утром продолжим путь.

— Эй! — У меня всё еще есть вопросы. — У нас совсем мало денег. Тебя это не беспокоит, ага?

— Нам хватит на три комнаты.

Лучше бы мне этого не слышать. Три комнаты. Даже в детстве я неохотно делила спальное место с одной из сестер. Легче было пойти да на сене улечься. Или на лавке в прихожей — там и печь под боком. Сейчас же такого выбора у меня нет.

— Я буду…

— Нет, — решительно обрывает меня Лиат. — Сатори ночует с Дио, ты — со мной. Женщинам небезопасно оставаться одним.

— Э-эй! — Недовольно дергаю ногой. — Знаешь, лучше с Зенки, лучше с… кем угодно, кроме тебя!

Да, Гарольд — наименее раздражающая компания. Да, он умеет молчать куда лучше, чем я. Но мне привычнее видеть рядом человека, поведение которого возможно предугадать.

До встречи с Лиатом многие казались мне довольно предсказуемыми, наверное, потому что жили по правилам тоу. Даже пытавшиеся отличиться двигались по одинаковым, уже протоптанным кем-то дорогам. Культисты несли миру свои истины; разница была в том, что кто-то кричал на площадях, а кто-то — церкви жег. Герои — а вернее, члены гильдии — с горящими глазами и пламенем внутри брались за любое дело в надежде, что оно принесет денег и славы. Но где они? Хоть кто-то?

Гарольд же многое умеет, но предпочитает оставаться в стороне до той поры, пока не понадобится. Чаще всего он говорит лишь по делу и отвечает на вопросы так, что ни один из нас не может понять… кто же он? И откуда взялся? Саахит из Лиат, ага. Гарольд считает, видимо, что этого более чем достаточно.

— Дело твое. — Он ухмыляется в усы и раздвигает нависшие слишком низко ветви.

Нас встречают жители рутт-ан, чьи дома скрывала от глаз густая листва. Вот мать с дочерью сидят на длинной узкой лавочке друг напротив друга и расшивают узорами блеклую синюю ткань, которая наверняка пойдет на платье. Вот мужчина направляется к таверне и помахивает кому-то рукой, но отвлекается на нас. На лице застывает улыбка, но я ясно вижу, насколько она ненастоящая, — потому что отвечаю такой же. Женщина же двигается ближе к своему чаду, делает вид, что примеряет на нее будущий наряд. Да только сама на нас косится. И я даже знаю, в чём дело. В здоровяке, который хохочет и гладит мою оцарапанную ладонь.

— Осторожнее, красотка. — Большой палец касается неглубокого пореза, который остался, когда я не слишком удачно отмахнулась от ветвей очередного дерева.

Перехватываю руку Дио. Знаю: кровью не пахнет, но проверять его терпение не хочу. И без того его пришлось держать подальше, когда мы обрабатывали раны рыжей девочки. Пещерный ведет себя спокойно, но то и дело принюхивается. Знали бы вы, как сильно это раздражает.

— Приветствую вас в Нарьёт, — произносит мужчина, и улыбка его расползается еще шире.

— «Местечко»?

Фыркаю в кулак и отворачиваюсь. Не хочется, чтобы на меня смотрели неодобрительно лишь из-за того, что я посчитала нелепым название рутт-ан. Возможно, если нам не будет хватать денег, придется достать из-за спины тимбас и исполнить несколько подходящих песен. Но сомневаюсь, что люди заплатят хоть тэнги музыканту, который посмеялся над тем, что им дорого. Поэтому приходится выдохнуть, убрать упавшие на лицо пряди волос, а затем учтиво склонить голову. Я, вроде как, уважаю местных жителей, их порядки. И не хочу оказаться по уши в дерьме, если у меня не останется пары мелких монет на ломоть хлеба.

— Занятно как. — Дважды хлопаю Дио по груди, и он заботливо опускает меня на землю.

— Мы устали с дороги и хотим остановиться здесь на ночлег, — говорит Гарольд. Он выходит вперед, достает из-за пазухи печать гильдии и вертит ее между пальцами. Маленькая тусклая монетка — далеко не ключ от всех дверей, но знак того, что мы — не самые плохие люди.

Что же такое эта самая гильдия? И как мы можем называться охотниками за головами, если сумели принести только одну? Всё куда проще, чем кажется: изначально состоявшие там люди зарабатывали, уничтожая тварь разную. Они очищали леса окрестные да из болот нечисть изгоняли-А в качестве доказательства правителям башку отсеченную принести должны были или лапищу какую. Но чем дальше, тем меньше чудовищ в пределах тоу оставалось и тем больше люди сталкивались с проблемами иного вида.

Нас — тех, кто к гильдии примкнул, — не встречают радостно, к нам не тянутся, чтобы крепко пожать руку. Зато окружающие точно знают, к кому обратиться, ежели в погребе звуки странные слышаться будут. Или если собаку тап, который случайно из леса забрел, придушит.

Постойте-ка, а вы и не слышали про паразитов этих? Говорят, получились они, когда нечисть всякая с животными сношаться начала. Да только неизвестно, правда ли это. Кто ж проверять-то будет, за зверьем подглядывать?

Забавно выходит: многие создания говорящие названия имеют. Из-за вида внешнего, характера скверного или любви к подгнившему мясу. А эти что? Приоткрывают двери, в дом забираются да коготками своими изогнутыми тап-тап-тап по полу. Вот вы улыбаетесь, а твари эти зверей домашних душат, а некоторые и детьми малыми не брезгуют.

Я, кажется, немного отвлеклась.

Порой для того чтобы нарваться на неприятности, нужно просто выйти из дома. Тем же, кто дома не имеет, и делать ничего не стоит: что-то обязательно свалится на голову или под ноги прыгнет.

Вечер проходит спокойно. Местные жители довольно тепло принимают нас, хоть и продолжают коситься на Дио. Они подкидывают пару су за песни: больше у них и нет. Но и этого хватает, чтобы не отправляться спать голодными. Мне даже позволяют оставить на остывающей печи глиняную кружку на случай, если понадобится теплая вода. Такого в больших городах и деревушках и не встретишь: хозяева крупных заведений только наглости твоей подивятся и отошлют куда подальше. Всё-таки здесь мне не мамкин дом. Тем и примечательны рутт-ан: почти о каждом госте заботятся, как о ком-то родном. Да только жители в случае чего и голову проломить могут. Не думаете же вы, что те, кто в лесах живет, — просто милые добряки, не способные защитить себя?

Мы расходимся. Дио долгое время стоит у порога и всё ещё пытается выпросить разрешение спать со мной в одной комнате. Но после нескольких довольно резких отказов он вцепляется в плечо рыжей девочки и бредет к двери напротив. Он не рад своей компании, как и я — своей. В комнате стоит лишь одна кровать, небольшая и не слишком удобная, но двое на такой вполне могут уместиться. И когда мне в очередной раз предоставили выбор между тем, кто плоть человеческую пожирает, и тем, кто молчит большую часть времени, я указала на Зенки.

И я не прогадала.

Он ведет себя тихо. Стоит в стороне, пока я разбираю вещи, смущенно смотрит под ноги, когда переодеваюсь. И даже услышав, что я не собираюсь делить спальное место ни с кем, не возражает. Зенки просто устраивается на полу и кладет ладони под щеку.

Но сон словно забыл про меня. Я ворочаюсь; то смотрю в окно широкое, через которое в комнату льется холодный синий свет, то изучаю причудливые тени на стенах и потолке. Некоторые кажутся живыми. Они шевелятся, тянут свои скрюченные лапы к свернувшемуся на полу Зенки. Он тоже не смыкает глаз. Подтягивает колени к груди, прижимается к ним лбом. Но колючий холод, проникая через щели, щиплет кожу. Я вижу мурашки на тонких руках. От завывающего снаружи ветра, который умеет находить лазейки, Зенки не спасают одежда и дыхание, которым он пытается отогреться.

По тому, что он не спешит сделать ничего, становится ясно: привык терпеть. Потому что так он хотя бы не мешает. О, хранители, да он даже не заикается о том, насколько ему холодно!

И я могла бы мысленно поблагодарить за то, что не выводит меня из себя, но вместо этого жалею мальца. Он же подохнет, если один останется. И как до сих порто в Пак’аш не отправился?

Э-хэй, что значит: что такое Пак’аш? Подмир это, оборотная сторона нашего.

Представьте себе ткань рубахи — праздничной, яркой, которую вы только что выменяли у торгаша на баранью ногу. Представили? Лицевая сторона бусинами обшита, цвета-то у нее для глаза приятные, а, как вывернешь, так там тускло всё, швы виднеются да лоскуты какие. С мирами так же. Ру’аш — надмир — наполнен красками, в то время как Пак’аш — подмир — блеклый. Говорят, там всё перевернуто с ног на голову. А еще, говорят, там Половины — целые! Но никто и никогда не возвращался оттуда, чтобы подтвердить.

— Ишет? — Зенки обращается ко мне, когда слышит очередной недовольный вздох. — А ты не скучаешь по дому?

Свешиваю руку с кровати, чувствую, как тыльной стороны ладони касаются холодные пальцы. Они водят по костяшкам, явно вырисовывая какие-то руны. И одну из них я знаю точно. Потому что это мое имя.

— А чего по нему скучать? — бросаю недовольно и отмахиваюсь. Слишком щекотно становится.

— Неужели тебе там было настолько плохо?

Гляжу: руки под рубашку суёт. И как-то не по себе становится. Наверняка уж даже рыжая девочка найдет, как о здоровяке Дио позаботится. Ну, или он о ней. В любом случае, пещерный ее не сожрет. Потому что больно тощая. Подавится еще.

— Не скажи. Мать меня всё-таки любила, заботилась по-своему, — отвечаю с неохотой. А в памяти всплывает круглое улыбающееся лицо в обрамлении спутанных светлых волос.

— Тогда почему ты ушла?

— Ты на меня-то взгляни. Сам и поймешь.

Откидываю в сторону покрывало и отодвигаюсь к стенке. Пусть лучше рядом приляжет да согреется, чем утром я труп холодный у ног своих обнаружу. Честно скажу: не умею с мертвяками обращаться. А впрочем, это и так видно, стоит вспомнить историю с танум вардом. Видать, единственное, чему меня жизнь научила — вовремя ноги уносить.

Зенки мнется. Вопрошающе брови поднимает и осматривает кровать. И я уже готовлюсь обрушить весь поток известной мне брани, но он поднимается, трет ладонями колени дрожащие и присаживается с краю. Знаю: не приляжет. Так и будет ютиться в стороне, чтобы не мешать. Потому приходится хватать за пояс и что есть сил тянуть на себя. А сил, поверьте, у меня не так много.

— Красивая, — говорит, когда я укрываю его да углом подушки делюсь.

— Без тебя знаю, — фыркаю и откидываюсь на спину. — Но не в том дело. Не из-за красоты я сбежала.

— Понимаю, просто… — не заканчивает. Краснеет да губы поджимает. И когда понимает, что сбился с мысли, что зря сказал, пытается вспомнить, о чем спрашивал изначально. — А почему сбежала?

Он сворачивается в клубок, случайно пихает меня ногами и собирается начать извиняться, но я накрываю его рот ладонью и качаю головой: вот только этого мне не хватало. И без того он решил порыться в моем прошлом.

— Свободу я люблю, малыш Зенки. А меня как крысу какую травили. Я — галлерийка и всегда гордилась этим. Потому что отличалась от остальных. А когда ты еще ребенок, тебе всё интересно. Почему у меня глаза черные? Почему зубы острые? Почему уши дергаются, заслышав звук неприятный? Но мать только отмахивалась. Тогда я спрашивала у соседей, воровала книги в передвижных лавках, потому что в кармане ни тэнги не было. Как по крупицам знания о народе собрала, начала лицо разрисовывать. Руки в грязь макала да к щекам прижимала.

Улыбается. Представляет меня еще совсем крохой. Поглядывает украдкой, чтобы только не заметила, насколько милым и, кажется, нисколько не глупым ему видится мое детство.

— Ну не понимала я, что каждый символ что-то да значит, ага. Что отпечатки на лице — это какое-то дерьмо, а не дань уважения предкам. Но чем дальше, тем больше знала. И тем больше злила этим мать. Она выбрасывала сухую краску, пускала рубахи на тряпки, даже если они стоили дороже, чем то убожество, которое носила она сама. Она не хотела, чтобы я выросла похожей на отца.

Вернее, чтобы я стала им.

— А на какие деньги…

И это единственное, что его интересует? Откуда я брала су на дорогую одежду? На краску?

— Я уже говорила. — Провожу языком по клыкам, улыбаюсь. Даю время сделать выводы. И уйти в другую комнату — поближе к рыжей девочке, которая уж точно не делала ничего настолько неправильного. — Я воровала, малыш.

Но на лице Зенки отражается сочувствие. Он ловит прядь моих волос, поглаживает пальцами и смотрит так искренне. Словно говорит, что всё хорошо, что я была маленьким неразумным ребенком, который по какой-то непонятной причине любит бросившего его родителя. Зенки оправдывает меня. В своих глазах.

— Мы с сестрой жили. Вдвоем остались, после того как отец в Пак’аш шагнул.

Он говорит это, когда я отворачиваюсь. Когда собираюсь в очередной раз попробовать уснуть. И я вздыхаю. Надеюсь, что услышит, поймет, не будет продолжать. Но, видать, мой остроухий компаньон решает ответить любезностью на любезность и поведать о своем прошлом, даже не задумываясь о том, что мне и мое-то не особо нужно.

— Говорят, он просто в озеро вошел. В штанах, в рубахе. На берегу только сумка осталась.

Звучит жутковато. Много ли вы знаете людей, которые осознанно подобное совершали? С крыш бросались, глотали яд? Лично я — десятки. Да и у тех, сказать по правде, была причина, которую они считали веской.

— Тогда у меня еще было имя…

А вот это уже интереснее. Мне-то казалось, Зенки просто был лишним, вот и не нарекли. Так бывает: рождаются дети, а в Книге — в той, на страницах которой говорится о каждом из нас, — напротив даты точка стоит. Не человек будто, а место пустое.

— И как тебя звали? Я, конечно, уже проспорила Гарольду и Дио некоторую сумму. Мне казалось, его и не было — имени-то. Но ты же им не скажешь? — Прикладываю указательный палец к губам и подмигиваю. Быть может, стараниями матыша Зенки мне удастся умыкнуть хотя бы по одному су из их карманов.

— Лега ро, — отвечает, и я понимаю, что оказалось не так уж и не права.

Это пустое имя — просто набор звуков. Это вычерченная на бумаге линия и другая — перечеркивающая ее наискось. Это три полосы поменьше, которые свисают, точно гроздья с дерева. И если присмотреться, то символ больше ряд виселиц напоминает. Только людей с них уже снять успели.

— Никогда не думала, что скажу это, но ты — единственный, кому куда больше идет быть Зенки, чем… вот этим. — Помахиваю в воздухе рукой и издаю нервный смешок.

А вот старшую дочь любили. Ее даже назвали по-особенному. Л у ра — «гордая». Лура была на двенадцать Половин старше, на сорок Половин умнее. Она унаследовала силу отца и характер матери, а потому на работу везде сгодиться могла, да бралась лишь за то, что по нраву было. Лура делала прекрасные горшки из глины, которые сама же и расписывала. А еще — могла отправиться в лес и принести домой пару кроличьих тушек, которые уж если не продала бы, то превосходно приготовила. Рядом с ней Зенки просто терялся. Он был растением, которое постоянно находилось в тени другого — побольше. Слабым, маленьким, бесполезным, но красивым.

— А потом она мужчину себе нашла, — продолжает Зенки. Он уже тянет слова, а голос звучит сонно. Отогрелся, видать, под покрывалом, да так, что и завершить рассказ хочется, но сил держаться нет. — Богатого, красивого и молодого. И, видимо, очень глупого. Лура же обчистит его до нитки. Обчистит и сбежит. Как…

Поднимаюсь на локтях и перелезаю через него. Заснуть не выходит, а болтовня Зенки утомила меня настолько, что, клянусь, еще одно слово — и я отправлю его обратно на пол. Потому мне приходится на время уйти. И взращивать внутри надежду, что когда я вернусь, он задремлет и не вспомнит об истории, которую так и не дорассказал. Ведь я не спрашивала его, нет. Ни про детство, ни про сестру, ни про ее глиняные горшки.

— Легаро. — Усмехаюсь и толкаю дверь. — Умей вовремя остановиться.

Перед тем как выйти, оборачиваюсь. Вижу в полутьме: улыбается. Сбросил груз тяжкий, один из многих. Такие тихони — что Зенки, что Сатори — вечно носятся с тем, что внимания не стоит.

Чего ради? Чтобы увязнуть, как в болоте? Чтобы понять однажды, что они, даже с посторонней помощью, не выберутся?

Ступаю босыми ногами по холодному полу. Широкие деревянные ступени не скрипят, не тревожат давно уснувших жителей. Внизу — там, где обычно люд собирается, — тихо. Даже слишком. Тем-то рутт-ан отличается даже от самых маленьких деревень. Здесь спокойно. И кажется, что я и вовсе одна. Слушаю свое дыхание, чувствую ровное биение сердца.

Не сразу замечаю фигуру у окна. Человек стоит спиной, у противоположной стены, и смотрит на чернеющий лес через кованую решетку. На звук шагов не оборачиваются, и я спокойно прохожу к печи, в которой всё еще тлеют угли. К большой глиняной кружке, полной теплой воды.

Сажусь за один из столов в углу, скрываюсь в темноте. Ее не рассеивает мягкий, но холодный свет Клубка. Грею замерзшие ладони о тару, бью пальцами по стенкам. Вспоминаю одну из мелодий — ту самую, которая особенно полюбилась местным жителям, — о женщине и двух ее непутевых отпрысках. Когти выстукивают ритм, и я, не удержавшись, начинаю подпевать.

— А младший сын, любимый сын, все тридцать восемь Половин — один, — подхватывает мужской голос. После того как меня заставили исполнить ее третий раз, немудрено, что он запомнил. — Для меня принарядилась, Ишет?

Слышу усмешку и в ответ недовольно бросаю:

— А ты, гляжу, себя ценишь, Гарольд. Разочарую: это всего лишь платье для сна.

Оно совершенно такое же, как и другое. Длинное, с мелким кружевом и легкими короткими рукавами, которые постоянно сползают с плеч. Но в этом наряде я ночую, а в том — выступаю в тавернах. И ни один из них не предназначен для того, чтобы впечатлить саахита.

Мы молчим. Он вновь отворачивается к окну и складывает руки за спиной, а я всё смотрю на сгустившуюся в кружке черноту. Не пью, просто пытаюсь согреться. Желания возвращаться в комнату нет. Потому что я знаю окончание истории Зенки. Несложно догадаться, что сестра забрала его имя, а вместе с ним и все деньги семьи, если таковые были. Я не могу его поддержать. Да и, будем честными, не хочу. Человеческая слабость — не то, что следует поощрять. Зенки может вернуть имя, он может взять себе любое другое, какое только пожелает. Но для этого нужно хоть чего-то добиться. А пока ты никто, пока слово твое весит не больше моих платьев, тобою распоряжаются старшие. Как вещью, ага. Которую спокойно могут выбросить.

Гарольд вздыхает. Неудивительно: чего интересного можно углядеть в ночи, в небольшом поселении, о существовании которого узнают случайно. И я уже собираюсь поделиться с ним своим мнением по этому поводу, но слышу лошадиное ржание. И просто дергаю ухом, про себя ругая скакуна, который сбил меня с мысли.

— Мне показалось? — Лиат оборачивается и кивает на дверь.

Поначалу и не понимаю даже, зачем обращать внимание на подобные мелочи. Подумаешь, такие же путники, как мы, но чуть более богатые, раз сумели разжиться лошадьми, хотят остановиться на ночлег. А может и странствующий торговец, в тележку которого можно забраться и выудить оттуда еду, склянки пустые или одежду новую. Чего беспокоиться? По прежде чем успеваю задать вопрос, Лиат дергает задвижку на двери, и та, поддавшись, отходит в сторону.

Говорят, любопытные крысы в бочках тонут. Врут, всё врут: я-то нос свой короткий везде сунуть успеваю. Как видите, жива. И вот я встаю и следом за Гарольдом ступаю на небольшой деревянный порожек. Легонько пихаю Лиата в спину: пусть подойдет да поглядит, что там. Ведь рутт-ан, уж если призадуматься, добыча довольно легкая. Я не недооцениваю местных жителей, но сомневаюсь, что они станут вступаться за гостей, когда бродяги лесные — воры да головорезы — будут чистить наши сумки и забирать все, что мы с собой притащили. Я бы точно не стала.

— Тихо-то как. — Я щурюсь, смотрю на извивающуюся пыльную дорогу, которая уходит далеко вперед и пропадает в тени деревьев.

Не видно никого. Мы стоим одни, а вокруг шумят и покачиваются, поддавшись порывам холодного ветра, деревья. Начинаю думать о том, что мне и вправду могло показаться, как, впрочем, и Гарольду. Но вновь слышу ржание, а следом — голоса десятка мужчин, которые выкрикивают что-то, а затем резко, точно оборвал их кто, затихают.

Я успеваю заметить лишь взметнувшиеся в воздух клубы пыли и смутные очертания всадников, которые слились в одно большое темное пятно, и в этот момент Лиат толкает меня внутрь. Кружка падает из рук, приземляется на порожек и скатывается, оставляя за собой длинный мокрый след. Хочется выругаться, прижать его к стене, схватить за рубашку. Но он резко запирает дверь и указывает на лестницу. Меня пугает затянувшееся молчание, пугает то, как Гарольд оглядывается, но я не двигаюсь с места. Мне нужны объяснения, и без них я никуда не уйду.

— Поднимай остальных! — шикает он.

Такое обращение возмущает меня. Это и оставленная за дверью всё еще теплая кружка. Упираю кулаки в бока, фыркаю и черчу-большим пальцем ноги линию на полу. Потеряв всякое терпение, Лиат хватает меня за запястье и сам тащит наверх.

— Это Ловчие Аттера на, Ишет!

— Да ты брешешь! — Бью его кулаком в плечо.

Помните, что я сказала о любопытных крысах, бочках и себе? Забудьте.

Мне хочется выбежать на улицу и увидеть их воочию. Но я понимаю: не доведет это до добра. Ох, не доведет.

Наверняка многие присутствующие знают о Ловчих Аттерана. Я вижу по вашим блестящим глазам. Для тех же, кому эти слова ни о чём не говорят, пожалуй, поясню.

Существует легенда об Аттеране, предводителе разбойников, когда-то жившем в Ру’аш. Он был необычайно красив. Сама Эйнри отметила его при рождении, и свет ее отражался в его глазах. Чаще всего она следила за ним с небес и точно мать радовалась первому слову, первому шагу. А уж когда он чуть подрос — так и вовсе налюбоваться не могла. Всем был хорош юный Аттеран. Из книг черпал знания новые, в боях с деревенскими мальчишками навыки оттачивал да о матери не забывал. Как и об Эйнри, которой всегда дары подносил, даже когда в карманах ничего не было.

Любила его Светлая Дева. И иногда так сильно хотела увидеть юного Аттерана, хоть издали, что спускалась в Ру’аш. И когда она ступала на землю смертных, Клубок нависал так низко, что шпили церквей могли его задеть.

Эс’а лавар («Половину», так называем мы время, которое длится от увядания природы до ее оживания, и наоборот) шли. Никто и не заметил, как милый юноша превратился в алчное чудовище. Даже Эйнри, которая так верила в него, отвернулась и позабыла дорогу в Ру’аш. А черноволосый мальчишка с раскосыми желтыми глазами хотел выкинуть из головы ее образ, когда осознал: не поможет больше Светлая Дева. Да и что она там, наверху, сделает-то? Нет дела Эйнри до смертных, так он думал. И до него — тоже нет.

Рожденный в бедной семье, Аттеран жаждал заполучить то, чего у него никогда не было, и делал всё, чтобы добиться желаемого. Он был не по годам смышленым и обладал нечеловеческой ловкостью. Ходили слухи, что он мог даже незаметно снять венец с головы тоу’руна на глазах его стражи. Люди боялись Аттерана. Боялись и уважали. Некоторые шли за ним, внимали каждому слову, ведь он обещал деньги, славу и самых красивых женщин.

И свои обещания Аттеран держал.

Тех людей он прозвал своими Ловчими. В каждую новую деревню первыми врывались именно они. После них не оставалось ничего, представлявшего хоть какую-то ценность: монеты, украшения, оружие — всё выносили. Забирали и женщин, которые были помоложе да покрасивее. Аттеран оставлял при себе пару, остальные же попадали в руки изголодавшихся Ловчих. Выбор предводителя падал обычно на смуглых, черноволосых и светлоглазых. Похожих на него самого. Похожих на… Эйнри.

Но однажды и этого ему показалось мало. Он возжелал овладеть самой Светлой Девой, а Клубок ее забрать как самое дорогое, что есть в мире.

Не выдержала тогда Эйнри, разгневалась. И отправила она Аттерана в Пак’аш, и навсегда отрезала ему путь наверх. Да только не остановило это предводителя разбойников.

С тех самых пор в ночи, в тишине можно услышать стук копыт. После чего появляются на дороге призрачные всадники, которые несутся вперед и сметают всё на своем пути. Пустеют дома и амбары, пропадают люди. Видит это Светлая Дева Эйнри, но ничего поделать не может. Радует ее лишь одно: времени Ловчим отведено не так много; порой и не попадаются им селения. Так и возвращаются с пустыми руками.

Говорят, исчезнувшие женщины становятся наложницами Аттерана, а мужчины — его новыми Ловчими. Ведь в отличие от предводителя, остальные имеют возможность выбраться из Пак’аш. И они, преданные своему господину, ищут себе достойную замену.

Улыбаетесь? Я тогда тоже улыбалась. Но недолго.

— Поднимай! Остальных! И в лес! — Гарольд повышает голос и подгоняет в спину.

Мы бежим наверх, стучим ладонями по деревянным стенам, оповещаем о том, что Ловчие здесь, пришли за нами. Никто не отвечает. И знаю я: есть еще люди, только не верят. Да и кто поверит в эти сказки? Скорее подумают, что постояльцы лишнего выпили, скучно им стало в тихом рутт-ан, вот и нашли себе развлечение странное. Много странностей может прийти в нетрезвую голову.

— Эй! — Я дергаю тяжелую дверь и заглядываю в комнату.

На столе догорает фитиль масляной лампы. Небольшую кровать, подобную той, которая досталась нам с Зенки, почти полностью занимает Дио. Здоровяк с трудом умещается на ней. Ему пришлось свесить одну ногу, чтобы та не затекла, а лицо прикрыть тканью. Свет явно мешал уснуть. А подле Торре, у самого окна, устроилась рыжая девочка. Из-за нехватки места ей пришлось прижаться к пещерному, положить голову ему на грудь. И не страшно ей ночевать с такой громадиной? Да если Дио повернуться захочет, он раздавит и не заметит даже.

— Дио! Дио! Чтоб ты…

— Красотка! — Торре вскакивает, и Сатори, не успев понять, что происходит, сползает с него на жесткую кровать. Она вскидывает руку, дает понять: с ней всё в порядке.

— Хватай девочку, и через окно — в лес. Нет времени объяснять! Живо!

Когда я забегаю к себе, слышу звук бьющегося стекла. Послушался меня пещерный, не стал в словах сомневаться.

Зенки не спит. Переворачивается с боку на бок, руки за голову закидывает, но что-то продолжает беспокоить. Не то выглядывающий из-за туч Клубок, не то собственные мысли, не то лошадиное ржание, которое становится всё ближе.

Стискиваю зубы. Осматриваюсь в поисках того, что может помочь выбраться. Но комната пуста. Здесь есть лишь стол, а с ним я не управлюсь, кровать, мой тихий спутник и моя же сумка с одеждой. Бросаюсь к ней, роюсь в вещах, попутно ругая Зенки за его бесполезность.

Наконец достаю легкую накидку и наматываю на кулак. Я не люблю портить свои вещи, как не люблю портить себя. Но у меня попросту нет выхода.

Не говорю ничего. Накрываю Зенки и несколько раз бью по стеклу. Сперва — слабо: мне страшно, что осколки вопьются в руку. Но когда вновь слышу ржание, понимаю, что конечность, пусть и израненная, пугает меня куда меньше, чем Ловчие, которые могут забрать меня в Пак’аш. Еще один удар, не глядя. Вжимаю голову в плечи, кусаю губы. И кажется, вечность проходит прежде, чем окно поддается, и его обломки, зазвенев, падают вниз, на землю.

Я хватаю сумку, убираю в нее накидку и выбрасываю наружу, а сама ставлю ногу на подоконник.

— Пора, малыш. — Легонько пихаю Зенки, а затем стаскиваю с него покрывало. — Прыгай за мной.

— Что случилось? — Он смахивает осколки и, дернувшись, прижимает ладонь к губам. Порезался, видать.

— Мы не заплатили за комнату! — нервно отшучиваюсь и повышаю голос: — Прыгай!

На мгновенье перестаю дышать. Что-то стучит в висках, в горле, а от порыва холодного ветра начинают слезиться глаза. Мне страшно. Поэтому я не чувствую сырую почву под ногами, когда приземляюсь, не чувствую жесткую траву, когда бегу прочь, забыв про вещи, про Зенки. Про все. И лишь когда оказываюсь достаточно далеко — настолько, что не вижу за деревьями руттан, — падаю на колени, сминаю пальцами стебли цветов, опускаю голову и смеюсь. У меня дрожат губы, руки отказываются слушаться, а голова становится такой легкой, будто еще немного, — и свалюсь в обморок.

— Ишет! — до моих ушей доносится голос Зенки.

Не отзываюсь, пытаюсь отдышаться, но вместо этого вновь захожусь смехом. И наконец падаю. Заваливаюсь на бок, затем — на спину. Прижимаю грязные ладони к лицу, мотаю головой. А когда убираю, то понимаю, что я всё еще здесь, в Ру’аш. Что над моей головой — чернеющее полотно, а на нём, там, где небо тучами не затянуто, сверкая и перемигиваясь, танцуют дети Эйнри.

— Ты в порядке?

Зенки опускается рядом. Я тут же хватаю его за руку и прижимаю ее, такую теплую, к щеке. Он настоящий. Такой же, как земля под моими лопатками, и как падающие на лоб капли. Кажется, начинается дождь.

— Да, — шепчу в ответ. — Мы живы, Зенки. Живы.

Я не двигаюсь с места. Я слушаю. Звон бьющейся посуды, который звучит в отдалении, ржание лошадей. И голоса. Кричат так громко, что хочется зажать уши. Но у меня нет на это сил. Я откидываю голову назад, подставляю лицо каплям. Они холодные. И так приятно шумят, когда ударяются о густую листву, а затем соскальзывают и продолжают свое стремительное падение. Будь всё иначе, я прокляла бы этот дождь. Но я улыбаюсь.

Кажется, будто я закончилась. Как деньги, еда или книжные страницы. Я просто лежу, лишь иногда вздрагивая от холода. Не поднимаюсь даже тогда, когда нас находят остальные. Когда ко мне склоняется Гарольд и осматривает, а затем касается щек и лба, чтобы понять, всё ли в порядке. Мои спутники говорят о чем-то, но я не могу понять. Их голоса заглушает усиливающийся дождь.

Дио поднимает меня на руки. Он гладит перепачканные грязью волосы, пытается убрать их, но пальцы путаются. Пещерный недовольно щелкает зубами, снимает ткань со своей головы и набрасывает мне на плечи. И вот я сижу, мокрая и дрожащая, и держусь за его сильную шею. Торре ступает легко, старается не беспокоить. Одна из теплых широких ладоней лежит у меня на спине и иногда заботливо поглаживает.

Кажется, что разум помутился. Ведь вижу всё, слышу, а не могу и слова сказать. Только пальцы крепче сжимаю да губы кусаю, чтобы убрать эту нервную улыбку. Сама себя до сих пор не понимаю. Я была в шаге от гибели, от Пак’аш, но спаслась. Мне бы радоваться, плясать, раскинув руки. Но не получается.

— Красотка? — меня снова зовут, касаются кончиком носа холодного уха, которое тут же дергается. Не любит, когда трогают. Ой, не любит. — Живая! — восклицает Дио и тут же получает в ответ мое недовольное:

— Живая. Не кричи только.

Мы стоим у входа в таверну, перед выбитой дверью. Вон она, внутри лежит поломанная вся. А пока летела, смотри-ка, посшибала столы, поразбивала посуду.

Задвижка-то в щепки превратилась, разлетелась по сторонам.

Я держусь за плечи Дио, опускаюсь на ноги и покачиваюсь. Мне почти удается прийти в себя, только не покидает ощущение, будто вот-вот стошнит. Но я уже не смеюсь. Даже не улыбаюсь. Делаю несколько неуверенных шагов и поднимаю мою глиняную кружку, которая укатилась в кусты. Она не разбилась. И я, кажется, тоже.

— Эй! — доносится тихий голос рыжей девочки. — Кто-нибудь слышит меня?

Она боится соваться внутрь. Каждый из нас боится. Именно поэтому мы тут — стоим у порожка, который не можем переступить. И взять бы эту рыжую за шкирку, отправить вперед: пускай делает хоть что-то полезное.

Не отзывается никто. Только ветер ставнями гремит да мусор всякий по полу гоняет. Были люди — и вот их нет. Вымерли будто бы. Лишь некоторые вещи напоминают о том, что совсем недавно здесь жили. В комнате за печью, дверь в которую вышиб Дио, на деревянном столике лежат на большом расписном блюде недоеденные корнеплоды, а на полу перед ним стоит высокий кувшин с водой. Постель еще не успела остыть, а на ней-то в свете Клубка поблескивают монеты. Спешили Ловчие. Не всё с собой прихватили. А вот у меня, в отличие от них, времени в достатке. И чтобы деньги собрать, и чтобы подкрепиться. Глядишь, и умыться успею.

Гарольд оглядывается, в задумчивости трет лоб, командует:

— Посмотрите, есть ли…

— Выжившие? — Я опускаюсь на пол, хватаю запеченный белый клубень и разламываю надвое.

— Люди. Хоть какие. Живые, мертвые — неважно.

На меня смотрят укоризненно. Думают, после этого я встану и вместе со всеми направлюсь на поиски. Ну нет, и без того все эти события поволноваться заставили. Имею полное право поесть. К тому же, если вспомнить легенду о Ловчих Аттерана, едва ли они оставили здесь кого-то.

— Никого, — доносится с верхнего этажа.

— Ничего. — К нам заглядывает Сатори. Она обеспокоенно смотрит на меня, теребит прядь рыжих волос.

Знаю, девочка, паршиво выгляжу. Просто меня, в отличие от тебя, было некому спасать.

— Не подвели глаза. — Гарольд опускается на кровать рядом. — Сколько лет живу, сколько всего повидал, но чтобы Ловчих…

— Дерьмо какое, да? — почти безразлично бросаю в ответ и тянусь за куском хлеба.

Он осуждает молча. Сидит, стучит пальцами по коленям. А глаза синие недобрые все на меня глядят. Только что мне ему сказать? Что я свалилась в лесу без сил? Так Гарольд и так знает. Что мертвым не нужны их вещи и, если не мы, то кто другой их растащит? Так понимает, не маленький. Опустел рутт-ан. И если уж кто сюда заглянет, то только для того, чтобы разобрать его до основания.

— Слушай, голова, а какие они? Ловчие, — уточняю я и протягиваю ему недоеденный ломоть. Гарольд морщится, фыркает в усы, но принимает. — Хоть одна из легенд не врет?

А их много, легенд-то. Несколько десятков — точно, и каждая отлична деталями. Где говорится, что Аттерановы слуги смуглые, желтоглазые, как и он сам. Иные утверждают, что обезобразил их Пак’аш, что они на себя прежних и не похожи больше. Тогда, во тьме, я углядела лишь очертания. А кто там — звери ли, люди — не разобрать.

— Частично, — уклончиво отвечает Лиат и ковыряет хлебный мякиш.

— И что это значит, умник? — Пихаю его, хмурюсь. Не слишком я догадливая, понимаете?

— Это люди, Ишет. Такие как ты, как я.

Поджимаю губы. Вы ведь сейчас тем же вопросом задаетесь? Откуда ж тогда он взял, что это Ловчие, раз уж они ничем не отличаются от нас?

— А ты уверен, что это они и были?

— Да, — кивает Гарольд. — Пак’аш не щадит их. У кого кости переломаны, у кого руки не хватает, у кого — глаза, а то и сразу обоих. Как померли, так и встали по ту сторону. Да бестелесные они. Бесплотные.

— Бестелесные? Не вяжется как-то, голова. Ежели тела-то нет, то как оно поломанным быть может?

Хватаю себя за бок. Показываю: вот так люди выглядят. А то, что кожи да мяса не имеет, то, у чего, возможно, даже костей нет, иначе зовется.

— Они не имеют возможности полностью воплотиться. Они и есть, и нет. Глядишь прямо, и будто сквозь них смотришь. А в свете Клубка Ловчие и вовсе пропадают. Не хочет Эйнри видеть гостей из Пак’аш.

— Мерзость какая.

И где это видано, чтоб мертвяки без тела своего шастали? Обычно-то что? Кости голые, плоть червями изъеденная. То, чего коснуться можно, хоть и не хочется. А тут и не понять, как Ловчие существуют. Оболочки нет — образ один.

— Видать, поток ловят, за счет него и существуют. — Я киваю и откусываю от очередного клубня. И, кажется, что понимаю, о чем речь.

— Все куда сложнее.

Гарольд поднимается и берёт с пола кувшин. Одна из ладоней ложится на мою голову, треплет по волосам. Воротит от того, насколько заботливым он иногда быть может. Лиат собирается нагреть воду. Для меня. Чтобы дать умыться, пока он в компании Дио Торре и малыша Зенки будет заниматься тем делом, которое мне привычно, да от которого у людей правильных да честных дыхание перехватывает. Тащить все, что пригодиться может.

Так я остаюсь в комнате одна и снова ложусь, только теперь — на пол, а не на землю. Слышу, как стучится в окна дождь, как этажом выше обсуждают что-то. Отщипываю кусок хлебного мякиша, подбрасываю в воздух, точно шерстяной шарик, ловлю, мну пальцами и снова отправляю в полет.

Совсем недавно произошли одни из самых пугающих в моей жизни событий, с которыми я не столкнулась напрямую: увидела лишь последствия. И они заставили задуматься: а по верной ли дороге я иду? Не свернула ли куда не туда? У каждого из вас в жизни наверняка был такой момент. Гоните прочь лишние мысли. Избавляйтесь от сомнений. Не бывает верных и неверных дорог. Бывают лишь ваши и чужие. И если вдруг вы оказались где-то не там, всегда есть возможность вернуться. А кто станет утверждать обратное, тот нагло врет. Уж поверьте мне.

Да, я вляпалась. Да, мне было страшно настолько, что дрожали даже уши. Но не это ли залог хорошей истории? Настоящие чувства, которые хитро переплетаются с сюжетом, помогая создать полную картину. И вот вы сидите и думаете: а правда ли то, о чем я рассказала? Действительно ли существуют Ловчие Аттерана? И могут ли они появиться прямо здесь, прямо сейчас?

Прислушайтесь и, возможно, услышите лошадиное ржание. Совсем близко.

Если это так, то бегите. Со всех ног бегите. И не оглядывайтесь.