Мы были сыты по горло охотничьими рассказами, в которых доблесть каждого из

повествователей намного превосходила подвиги легендарных героев-охотников

древних времен и обычно вообще не имела пределов.

— А другого вы ничего не знаете? — прервал нас новичок, только что присоединившийся

к нашему кружку,

— Другого? Чего?

— Разве с вами, охотниками, когда вы не охотитесь, ничего не случается? — произнес он

вкрадчиво.

   Мы удивлённо переглянулись. Что за вопрос! Какие ещё события могут происходить в

мире, кроме тех, где действуют зайцы, волки, медведи, кабаны и олени?

— У вас не бывает мёртвого сезона? — продолжал досаждать нам возмутитель

спокойствия.

   Мы все сникли при воспоминании о времени, когда охота запрещена, о мёртвых

сезонах, с которыми приходится сталкиваться охотнику.

— Вот я вам расскажу — как бы это назвать? — происшествие. Собственно, это случилось

не со мной, а с моим другом,— внезапно поднял брошенную перчатку доктор Икс, врач

и поэт в свободное время, которого у него, слава тебе господи, было вдоволь...

— Только тот, кто разлучён с любимой,— начал он,— в состоянии понять муки,

переживаемые настоящим охотником в «мёртвый сезон», как выразился здесь коллега.

В это время охотнику жизнь не в жизнь, и еда ему не впрок, словом, всё — ничто по

сравнению с моральными пытками, какие переживает этот несчастный, пробираясь

через ту жестокую Сахару, имя которой — «мёртвый сезон».

   Сквозь такую вот пустыню шёл и я несколько лет тому назад знойным летом в

покинутом всеми Бухаресте. Не знаю, как это случилось, что я остался один, не

получив ни единого приглашения, не договорившись ни с кем. Я маялся — пресные

дни, бессонные ночи, карманы, полные веронала,— и не находил себе места.

   Генерал Б., который некогда, бывало, заезжал за мной на машине, и мы заглушали

охотничью тоску, бродя по лесам вокруг столицы или обследуя арендованные места

охоты у Обилештов,— этот генерал уехал за границу. Место для стрельбы среди

платановых аллей и зелёных холмов уже не существовало. Здание спортивной

ассоциации с залами и тиром было на ремонте. Будка, в которой помещался тир с

девизом «Меткий глаз, рука тверда — ими родина горда», куда мы частенько хаживали

после обеда—извлечь из-за ширмы маленькую невесту, разбить трубку во рту у старика

или запустить мельницу,— а потом в сумерки заглядывали в «Повозку с пивом», что

находится сзади,—эта будка исчезла с пустыря на углу бывшей префектуры Ильфов, и

мы не могли больше напасть на её след. Майская ярмарка была закрыта.

   В отчаянии я бросился к лесу Бэняса, на опушке которого стояла старая машина для

метания в воздух дисков и глиняных голубей. Когда-то я скрежетал зубами, наблюдая

за состязаниями любителей стрелять дублетом по злосчастным дискам,— диски

печально охали, подброшенные над навесом двумя пружинными руками, которыми

незаметно управлял льстивый слуга. Я не мог выносить этого удовольствия больше

часа. И то ради друзей. Мне чудилось, что все черепки, разбитые там, под небесами,

обрушиваются мне на голову, и я бежал, проклиная эту комедию под названием

«павильон»... Теперь бы я, кажется, простоял там целый день. Но механизм испортился,

и павильон был похож на заброшенную мельницу. Клубы были закрыты на каникулы.

В карты не играли нигде. Все девочки, разведённые жены и вдовы отправились искать

счастья в горах или на море. Я пропадал от тоски, от сплина.

   Я только что испытал, как говорят французы, avant goût самоубийства, свесившись

над балюстрадой одного из мостов через пересохшую Дымбовицу, когда кто-то потряс

меня за плечо.

— Что ты здесь делаешь? Неужели не чувствуешь, какая снизу идёт вонь?

   Это был мой друг Шарль, потомок одного старинного французского рода, давно

осевшего в нашей стране; и не успел я открыть рот, как он оттащил меня на несколько

шагов, за пределы вонючего пространства.

   Я оторопело на него смотрел.

— Скажи, как ты поживаешь?

   Я равнодушно пожал плечами.

   Приятель участливо взглянул мне в глаза и понял.

— Ты свободен?

— Да.

— Поехали со мной.— Он посмотрел на часы,— Сейчас половина двенадцатого. —

Без одной минуты час уходит поезд. Бери чемодан с самыми необходимыми вещами, да

не забудь зубную пасту, и приходи на вокзал. Без четверти час я буду на перроне у скорого

на Плоешти. Билеты куплю я.

   И как во сне я очутился в тот же день пополудни на маленьком вокзале, после того как

поезд, гудя, пролетел мост через Яломицу. Там нас ждала бричка. Под приглушённый

стук копыт по тихим просёлочным дорогам, где пыль лежит в три вершка, мы

миновали несколько белых сел, погребённых в молчании, пересекли Яломицу в

обратном направлении и ступили в прохладную ванну лесов.

   Друг мой, человек молчаливый, за всё время не проронил ни слова; он давал мне

возможность самому помаленьку прийти в себя. Да и я не спрашивал, куда мы едем и

что будем делать. Я просто отдался на волю волн.

   После восхитительного путешествия по дороге, устланной бархатной тенью деревьев,

мы к вечеру подъехали к лужайке, что виднелась в конце аллеи, где окружённое

колючей проволокой находилось жилище моего друга.

   Нас встретил мрачный слуга по имени Симион. Друг тут же оставил меня и направился

влево, где был встречен разноголосым писком, кудахтаньем и хлопаньем крыльев.

Вскоре он, однако, вернулся ко мне — я всё ещё стоял посреди двора, ошалевший от

тряски и опьянённый свежим воздухом,— и подтолкнул меня к землянке; я спустился

на три ступени вниз и утонул, как ладья, зачерпнувшая воду.

   Он предложил мне потом холодное жаркое и бокал доброго вина, после чего дал в руки

зубную щетку и указал на жестяной таз и кружку с водой в углу помещения. Пока я

умывался, он разложил походную кровать, постелил простыню и одеяло и вышел из

землянки. Я лёг и проспал до утра.

   Проснулся я от непонятной тревоги. Когда я высунул голову из землянки, то увидел

Шарля — он двигался по двору, осаждённый целым войском цыплят, только что

вылупившихся и побольше, кур, клушек, петушков и петухов, которые ходили за ним

стаей и пищали, чирикали, кудахтали, прыгали ему на голову, садились на плечи,

клевали его туфли, щипали за ноги, тянули за брюки, доставали до его рук.

Это было колыхание живых волн сотни цветов и оттенков: королевский блеск пуха,

перьев, крыльев, плюмажа и хвостов один одного пышнее и надменнее. Везде в

неистовом смешении брызгами искрились золото и лазурь, зелень и райская голубизна,

красный цвет и осенняя ржавчина.

— Ну, что скажешь? — спросил, направляясь ко мне, Шарль.

   Тотчас и я был окружен наводнившим двор и обрушившимся на нас валом несметного

множества живых существ. И тогда меня осенило, что это были фазаны, сотни фазанов

всех сортов и возрастов, всех величин и цветов; они дрались, разбегались и сбегались,

возились у наших ног рядом с курами и цыплятами, с которыми вместе росли,— и все

просили еды у моего приятеля, а он, подобно богу, широкими жестами разбрасывал им

зерно. Я понял. Мы находились в фазаньем питомнике, расположенном в глубине леса,

и я возрадовался, как дитя. Друг улыбался мне. Когда птица немного успокоилась, он

передал миску с зерном слуге, и мы вышли из этого мятущегося круговорота, но тут и

фазаны разбрелись, согласно сортам и симпатиям, к открытым вольерам: молодняк —

под достойным водительством старшего сержанта наседок, а взрослые — хлопая по

воздуху крыльями в своем земном полете.

— Вот видишь,— сказал мой друг.— Эти живые существа надо оберегать и

защищать день и ночь. Иначе они погибнут все до единого меньше чем за неделю.

Отовсюду каждую минуту их подстерегают враги, видимые и невидимые.

   Очевидно, я сделал какой-то жест или недоверчиво улыбнулся, считая, что друг мой

преувеличивает.

— Нет, нет,— произнёс он,—я не шучу. Здесь охота не запрещена ни на секунду и не

прекращается никогда. Это состязание между хищными зверями и смертью, с которой

они сталкиваются, поскольку, как ни старайся, почти никогда не удаётся оградить птиц

от опасности.

   Говоря это, он поднял ружьё, которое я не заметил, и подбил сороку, опустившуюся на

ближайший тополь.

   С тех пор началась для меня новая охотничья жизнь. Была она и в самом деле мелкая,

жалкая, без славы и перипетий, но отнюдь не лишённая очарования и неожиданностей.

Этот фазаний питомник посреди леса распространял свои сверхъестественные чары

очень далеко. Чаща бурлила, безумствовала от восторга. Волны и эманации,

излучаемые столь многочисленными живыми существами, долетали до хищников и в

чащобах дремучего леса и самой выси небесной. Возбуждённые, они парили, летели,

бежали, крались, пробирались через все кордоны, через все преграды, через все

препятствия сюда за вожделенной добычей. Огромный очаг жизни и вкусной пищи,

зажжённый моим приятелем, пробуждал аппетиты и постоянно звал, притягивал

глубинными своими токами прожорливые рты и животы. Взбудораженные хищники

двигались стаями, они нападали в определенные часы, и мы должны были поджидать

их, встречать и противостоять каждому в соответствии с его нравом.

   По утрам, на заре, появлялись сороки с белыми невинными грудками. Хотя деревья

вокруг были подстрижены, чтобы им негде было скрыться, они всё же находили способ

приблизиться. Они подстерегали из-за всех углов, таились подо всеми ветками, под

заборами и в воздухе. Их не пугали ни чучела на шестах, ни трещотки, которые

заставлял говорить ветер, ни ястребы, распятые на поперечных планках высоко в

воздухе. Они нагло опускались на стаю цыплят и хватали того, кто подворачивался.

Приходилось целиться в них очень тщательно, чтобы не попасть в наседок. Подстрелив

сороку, мы отрезали ей правый коготь и вешали его как трофей рядом с другими,

нанизанными на проволоку. За один месяц мы собрали сто тридцать семь таких когтей.

   Вскоре после этого появлялись тюбики и сразу за ними насупленные соколы, за

которыми тянулись ястребы; чёрные или пестрые, они летали над лужайкой,

постепенно уменьшая круги, опускаясь всё ниже и ниже. И вдруг один из них нырял

оторопело, сражённый на лету пулей. Если бы только у него были целы крылья, он

сцепился бы с нами и мы с трудом уберегли бы руки от его страшных когтей. Им мы

вели счёт отдельно. Восемьдесят три чешуйчатые лапы — жёлтые, лиловые, синие —

висели на почетном месте.

   В полдень над нами кружились кобчики с зубчатыми крыльями, алчные и гордые;

геральдические орлы и беркуты маячили в небесной выси, привлечённые запахами,—

бог знает с какой высоты они чуяли их своим сверхъестественным нюхом. Орлы

шпионили за нами из поднебесья, но редко какой из них спускался ниже, и потому нам

не удавалось их подбить.

   И в это же время надо всем мелькали расшитыми серыми платками галки, жуликоватые

вороны, сойки-клеветницы, глазастые дятлы и опять говорливые сороки — они

акробатически ткали свои летучие узоры над фазаньим заповедником и не спускали с

него глаз, ни на минуту не ослабляя своего надзора. Ибо, по правде говоря, мы были их

дичью.

   После полудня возникали другие хищники, голод преследовал их, и каким-то

таинственным путем они получили сведения об этой сокровищнице мяса в сердце

чащобы. Нам предстояло встретить осаду галок — любительниц сырых яиц, они

подступали смиренные, как монашки, дербников, поддерживаемых ветром,

молниеносных тюбиков.

   Мы принуждены были пораньше отправлять в вольеры стаи фазанов, потому что к

вечеру выходили из дупел сирины, предвещающие беду, лупоглазые сычи, совы с

хохолками у ушей — все любители беспомощных цыплят, хищники, с которыми

гораздо труднее было сладить в игре теней, принесённых сумерками.

   Тут начиналась другая война — с миром тьмы и ночной суеты, с дикими зверями,

привлечёнными обаянием того волшебства, которым веяло от вулкана жизни,

уснувшего за колючей проволокой. В жажде сырого мяса прибывали стаи

изнемогающих хищников. Лисы на войлочных лапах, позабыв об осторожности,

выходили из зарослей и описывали круги около вольеров. Заметив их следы, мы не

успокаивались, пока не истребляли всех до девятого колена. Бобры, о которых идет

молва как о ленивцах с речных берегов, оставляли на нашем заборе свои шкурки. Пегие

ласки, известные своим ядовитым укусом, пытались прошмыгнуть сквозь железный

забор. Бесстыжие хорьки рыли землю под забором. Крысы, мыши, хомяки,

лупоглазые сипухи, хохочущие филины и сколько ещё другого неизвестного

зверья кралось, шло, словно это было паломничество к святым местам, к

радостному, манящему пиршеству. Из глубин чащи проскальзывали дикие кошки —

дымчатые, в чёрную полоску, с большими круглыми головами.

   Ещё более горячий бой дали мы бродячим собакам, убежавшим из деревень, которые

укрылись в лесах, где и разбойничали, ловя зайцев и гоняясь за тяжелыми на подъём

фазанами. Мы не успокоились, пока не уничтожили их всех до единой. Мужчины дни и

ночи держали псов на цепях, а женщины замыкали в комнатах кошек. Иначе на долгое

время в округе не осталось бы и духу этих животных.

   Ибо всех их ожидали наши недремлющие ружья и расставленные капканы. Мы

снимали с них шкуру или отрезали лапы и бросали в кучу, как поступали фараоны с

рабами, взятыми на войне...

   Мы смотрели рассказчику в рот, очарованные его пылом, когда кто-то вдруг вставил:

— И что же вы делали с такой уймой падали? Наверно, запах там был хуже, чем на

скотобойне.,.

— Бросьте, сударь, ну что за интерес? — оборвали мы его.

— Он прав,— согласился рассказчик.—Это была проблема, которую Шарль разрешил

изобретательно и практично. И в самом деле, всю эту мертвечину надо было собирать и

быстро вывозить или закапывать. Иначе она бы ещё больше увеличила безумие и без

того ожесточённого леса. Горы падали звали на новый приступ воронов, любителей

мертвечины и предпочитающих гниль стервятников, до которых ветер доносил

зловоние, сизоворонок со спинами, отдававшими синевой.

   Дело в том, что, поскольку исчезли дождевые черви, муравьиные яйца, да и личинок не

хватало для сотен птиц, жаждавших живой белковой витаминной пищи, мой друг

распорядился рубить на мелкие куски дичину и давать её прямо сырой птицам.

— И они ели?

— Её сушили... Иной раз угощался и Азор какой-нибудь ножкой, поджаренной

специально для него. Кости прокаливали в печке и толкли. Потом смешивали с кормом,

чтоб цыплята вырастали здоровые. А куры и фазанихи от этого несли яйца с более

крепкой скорлупой.

   Иногда, бывало, ночью, крадучись, пробегал ёжик, охочий до цыпленка. Его с пылом

выслеживал сам Азор и злобно облаивал до тех пор, пока не приходил кто-нибудь из

нас.

   Они стояли нос к носу. Комок шипов — с одной стороны и нерешительно поднятая,

осторожная лапа — с другой. Едва завидев нас, пёс с отвращением опорожнял свой

мочевой пузырь над живностью, которая притворялась мёртвой и, опровергая легенду,

не шевелилась даже в ответ на это высшее оскорбление. Ежи были в ведении Симиона;

он обливал их нефтью и поджигал. Мы уходили прежде, чем начинало пахнуть

горелым салом.

   Но особенно полезна была собака в охоте на змей, которых она отыскивала, я бы

сказал, с бесподобной интуицией. Змеи, когда им это удаётся, едят птенцов, заглатывая

их живьём. К нам приползали в жажде полакомиться этими хрупкими недотёпами, о

которых распространилась уже молва, чёрные лесные змеи, зелёные садовые, в синюю

полоску,— ползли они со всего света, и надо было вовремя их поймать и уничтожить.

Я много раз бродил по лесу с Азором, чтобы отыскать их гнезда и убить на месте, не

ожидая очередного их визита.

   Когда мы убивали змей из ружья, слуга сдирал с них кожу и натягивал её на палку.

Мышцы змеи, пахнущие чесноком, долгое время ещё извивались под укусами

одолевавших их муравьев. Так собрались у нас самые разные цветные палки.

Дошло до того, что и жабы прослышали о чудесном, взращённом в лесу мясе и тоже

его возжаждали. Мы об этом не знали и не приняли мер, пока однажды я не услышал

испуганный писк: большая глазастая жаба с жадностью схватила цыпленка и силилась

его проглотить, чудовищно разевая рот и раздувая зоб.

   Таким образом, питомник стал гигантским магнитом, но одновременно и огромным

капканом для всех живых существ, обитавших в воздухе, на земле и под землею; все

они роились вокруг него, подобно бабочкам, привлечённым светом, и приходили

умирать под огнем нашего оружия.

   На нескольких погонах луга я наблюдал отчаянную битву — скрещение аппетитов и

вожделений, сплетение жестокости и хитрости, атак и защит, борьбу не на жизнь, а на

смерть, и всё это было поучительно, как тысяча книг, собранных воедино.

   Не помню, говорил ли я, что в наших экспедициях в лес, как и в охране питомника, нам

помогал Симион? Правда, в охране больше действовал Азор, и о нём я должен еще

рассказать, ибо он играл важную роль в событии, о котором я только сейчас вспомнил

и намерен о нем повести речь.

   Азор — великолепная немецкая овчарка. Стройная, с широкой грудью, выступающей,

как подводная часть корабля, с подтянутым животом, сильными лапами и хвостом,

поднятым гордо, как трофей, и слегка, как полагается, закрученным влево. С самого

первого дня я, пытаясь завоевать его симпатии, попробовал играть с ним. Но собака,

хоть и молодая — всего трёх лет,— приняла меня холодно и смотрела на меня сверху

вниз, как бы говоря: «Будьте серьёзны, сударь».

   Я тут же понял, что это степенный и хорошо воспитанный пёс. Пёс благородный, у

которого стиль поведения соответствовал вкусу хозяина. Сказать, что Шарль был

высокомерен или чванлив? Упаси боже! Но он тем не менее всегда держал тебя на

расстоянии — своим молчанием, сдержанностью и вежливостью, которая

чувствовалась во всём. Он сознавал свою «породу» и старался сохранить её

неприкосновенность. Хороший друг, однако всегда холодноватый... И это меня

восхищало, потому что я сам против фамильярности даже между близкими друзьями.

Этим всё можно испортить. Шарлю нравились охота, одиночество, чтение, люди с

изысканными манерами. Он был сдержан, умерен и уравновешен во всем.

Обоняние у него было очень тонкое, и бледное лицо его кривилось, когда приближался

Симион, от которого разило чесноком и спиртом. Вот почему Шарль сам на примусе

готовил себе пищу. Он говорил, что все грязнухи, и не давал никому стелить свою

постель.

   Жену Симиона, которая приходила каждые два-три дня с кукурузой, молоком и сменой

белья, он не принимал в землянке. И даже не смотрел в её сторону. В питомник и то с

трудом её пускал. Говорил, что от неё дурно пахнет, что она воровка, что она крадёт

фазаньи яйца, что потерявшиеся ложку и нож она, должно быть, взяла себе.

Только я один не раз привечал её, беседовал с ней, шутил. Насколько угрюм и

необходителен был муж, настолько же оживлённой и привлекательной оказалась жена.

   Её нельзя было назвать красавицей или, пожалуй, и можно бы, кабы ей малость

пополнеть. Потому что худоба её была следствием недоедания и тяжкого житья.

Женщина прятала свои светлые кудри под синей косынкой; глаза у неё были

зелёные, широко расставленные, удлинённые, полоска бровей прочерчена прямо, без

изгиба и взгляд внимательный, немигающий; кожа бледная, но чистая, лицо

немного скуластое, тонкий прямой нос, острый подбородок и пухлый рот; когда она

смеялась, у неё приподнималась верхняя губа, что придавало её обычно печальному

лицу особое очарование.

   Фигурой же она хоть и была худощава, но изящна; полная, округлая грудь, маленькие

белые ноги, длинные и стройные. Платье на ней, всегда чистое, пахло свежестью и

сухими цветами. Я тщательно её рассматривал, сам того не замечая, не желая и не

стремясь к этому. У меня ведь были другие мысли и занятия. С утреннего кофе,

который Шарль приносил мне на заре и ставил на столик позади вольера, и до ужина в

землянке, после чего я, измученный, падал на кровать, я не знал отдыха. Закрываясь с

головой одеялом, я ожидал с минуты на минуту, что меня разбудят. Друг мой спал под

открытым небом насторожённо. Собака, не привязанная, спала во дворе. Слуга ложился

где-нибудь прямо на кожухе, готовый вскочить по первой тревоге.

   Надо сказать, Шарль никогда бы не разрешил отклонения от монашеских правил,

которым мы подчинялись. Он жил целомудренно, как схимник. Такой режим я принял

тотчас же и без большой жертвы. О женщинах у нас ни разу не заходила речь.

И собака, которая вела себя столь же достойно, как и её хозяин, не выказывала никаких

признаков легкомыслия или неблагоразумия, ни тени скуки и не помышляла о

бродяжничестве в поисках приключений. Весь день она подавала нам сигналы. Когда

она лаяла отрывисто, мы знали, что где-то поблизости сорока. Если она бегала,

производя большой шум,— значит, кружится ястреб. Коли приглушённо фыркала —

учуяла хорька. На лис она тоже реагировала по-особому. На змей и ежей заливалась

почти до хрипоты. Это было животное необычайно умное и понятливое. Ни на час она

не оставляла вверенного ей питомника.

   Однажды утром после дождя — дело было в начале августа — я нашёл петляющие

лисьи следы вокруг вольеров, Азор был спокоен. Я заставил его понюхать следы, я

тыкал его носом, но пес лишь вилял хвостом и весело лаял, как на старого знакомца.

Нам оставалось только удивиться и насторожиться. Пес весь день лежал, устало

положив морду на лапы. Я пощупал его нос. Тепловатый. Я решил, что он болен и дал

ему миску молока. Он к ней не притронулся. И вечером не показался... Я кликнул его.

Он не пришёл. Куда-то исчез. Два дня мы прождали его понапрасну. Он не появлялся.

Мы оба почувствовали тогда, особенно Шарль, такую боль утраты, будто потеряли

брата. Я высказал предположение, что пёс спрятался где-нибудь подальше, чтобы

умереть,— так обычно делают животные, почуя конец. Друг мой, который знал его

лучше, стоял на том, что Азор умер бы у его ног. Шарль боялся другого. Как бы не

пустился пёс на опасную охоту — на зубастого волка либо на другого зверя — и не

заплутался бы. Или не случилось бы с ним в лесу чего ещё хуже. Может, его убил

какой браконьер.

   На третий день вечером, когда вышла огромная луна, мы, закрыв на замки питомник,

отправились все втроём наугад обследовать лес. Это были величественные остатки

древней Власии: гордые кроны дубов, перемешанные с буком, ясенем и вязом. Среди

них виднелись и липы. То здесь, то там — непролазная чаща, заросли, звериные норы,

которые мы обшарили в поисках трупа Азора.

   К полуночи мы остановились на прекрасной поляне и простояли там долго: луна была в

зените. Вдруг послышался отдалённый лай. Шарль посвистел условным свистом, на

который пес всегда прибегал. Напрасно. Лай повторился... Мы устроили засаду. Луна,

стоявшая прямо над головой, изливала на нас свою пьянящую магию.

   Прошло немало времени, и вот на поляне появились два зверя. Они прыгали в траве;

впереди — Азор, он резвился как мог, а за ним, тонкая и боязливая, следовала его

рыжая подруга...

— Лиса! — закричал один из слушателей.

— Точно! Это была лиса,— подтвердил рассказчик.

— Такого не бывает! — бурно запротестовал кто-то.

— Чего? — спросил доктор.

— Собаки никогда не спариваются с лисами.

— А, собственно, почему? — вмешался раздражённо другой.— Есть обстоятельства,

когда...

— Вы слышали когда-нибудь, чтобы спаривались кошки с зайцами? — обрушился на них

четвертый.—

— Я...

— Невозможно! Мало ли что болтают в народе! — крикнул первый.—

Здравомыслящий человек не может утверждать ничего подобного.

Ну просто-напросто сука прибежала из деревни.

— Думайте, как знаете, но это была лиса,— стояли намертво противники.

   И начался спор — кто за, кто против лисы, а рассказчик, скрестив руки и презрительно

улыбаясь, ждал, когда всё затихнет.

   Наконец препирательство кончилось, и доктор по нашей просьбе продолжал рассказ.

— Было почти смешно видеть эту игру: степенный и серьёзный Азор, припав на

передние лапы, подскакивает, выделывает всяческие коленца, виляет хвостом, бегает

вокруг лисы, а она дичится и обороняется от его ласк.

   Симион вскинул ружьё. Но Шарль ударил его по рукам, и ружьё опустилось.

— Тс-с...— прошептал он укоризненно.

Симион был отправлен назад в питомник и, послушно подчинившись, ушёл на

цыпочках. А мы остались. Друг мой долго жадным взглядом наблюдал за любовными

играми зверей, завершившимися в конце концов спариванием. То была поистине

сказочная свадьба — луна над головой, деревья вокруг поляны и мы — свидетели и

гости.

   Всё вокруг источало запахи — запахи зрелости, предвещающие осень. Легкой грустью

веяло от деревьев, сбрасывавших порою увядший лист. Задумчивое дуновение ветра

нечаянно приносило шум из заглохших лесов и заснувших деревень, где бодрствовали

одни лишь любовники. И немое томление исходило от щекотавших наши лица,

набухших, никогда не кошенных трав, готовых стряхнуть с себя колосья, отягчённые

плодоносными семенами. Ото всего этого по телу пробегал какой-то озноб, какой-то

спазм, всё толкало к завершающему воплощению, без которого жизнь не имела бы

смысла.

   И друг мой никак не мог наглядеться, наслушаться, нанюхаться; странная улыбка

застыла на его губах, а глаза излучали дикий свет. Я решил, что он радуется счастью

собаки, и не трогал его, пока собака с лисой не углубились в лес. Тогда я вернул его к

действительности. Точнее, попытался, но мне это не удалось. Он был словно во хмелю

и даже слегка покачивался. На обратном пути он, обычно молчальник, проговорил всю

дорогу о мощной силе воспроизводства, о великом зачатии мира; он возносил гимны

любви, которая достигает полюсов и растапливает ненависть родов и рас, превращая

их, подобно алхимику, в любовь. Он защищал Азора, чьим вкусом — более чем

сомнительным — я выразил неудовольствие. И метал громы и молнии против

слуги, посмевшего поднять оружие; при этом он рассказал мне притчу из

«Метаморфоз» Овидия о каком-то юноше, которого покарала Афродита за то, что он

разлучил двух сплетённых змей. Я насилу успокоил его и уложил в постель. На другой

день он не произнёс ни слова и был упрямо сосредоточен, как воин накануне битвы.

Азор вернулся, но слуга посадил его на цепь, и пёс покорно дремал. Ведь он не спал

столько ночей.

   К обеду пришла жена Симиона. Шарль точно ждал её: кинулся встречать, как только она

появилась, просил зайти в вольер за курами, заставил осматривать гнёзда, проводил до

землянки, где дал чинить разорванную простыню, и, когда она собралась домой, прошёл

с ней несколько шагов по дороге. Уж не знаю почему, но всё это невольно напомнило

мне, как ластился к лисе Азор...

   Потом мой друг забрался в постель и пролежал на спине почти до самого вечера;

вечером же он встал и объявил, что немедленно отправляется в Бухарест на процесс, о

котором позабыл и который должен происходить как раз на следующий день. Напрасно

я пытался убедить его, чтобы он послал Симиона за бричкой. Ему, говорил он, известна

тропинка, которая более чем в половину сокращает путь и прямо лесом выводит к

вокзалу, где он будет в полночь, когда и отходит поезд. Фазаний питомник он оставлял

на моё попечение. Взяв с собой только ружьё да в карман несколько патронов, он исчез

в чаще.

   Я накормил с помощью Симиона и угомонил птиц, а потом собрался дать еду Азору.

Но собака порвала цепь и убежала.

   Нас обоих вдруг разобрала злость, тлевшая подспудно ещё с прошлой ночи и в

особенности после внезапного и непонятного отъезда Шарля. И не долго думая, по

молчаливому соглашению мы взяли карабины, дождались, пока луна взошла повыше, и

отправились по следу, оставленному волочившейся собачьей цепью. Вскоре мы его

потеряли, и я хотел вернуться. Но Симион твёрдо решил убить лису. И я с этим тут же

согласился. Тогда медленно, окольными путями, неуверенно двинулись мы в чащу

леса. И там блуждали несколько часов, обходя опушки, поляны, пересекая просеки,

пока, наконец, не добрались до лужайки, к которой лунный свет стекался как к пруду.

Я едва не заснул, как вдруг до моего слуха внезапно донесся шорох. Верно, лань. Или,

может, лиса... Мы навострили уши и всмотрелись. Из-под косматых деревьев лёгкими

шагами выбежала дичь... но нет, то был силуэт женщины. Теперь её хорошо видно.

Белая рубаха, как парус, плыла к середине поляны.

    С противоположной стороны от ствола отделился другой силуэт, тоже человек; он

бежал, вытянув руки, навстречу женщине. Это был Шарль. Луна освещала его лицо.

Женщина приникла к его груди. Он поцеловал её долгим поцелуем, потом схватил,

поднял вверх, как добычу, понес к дубу и упал в его тень, так и не разжав объятий.

Все это произошло за несколько мгновений. Когда я обернулся, Симион уже поднял

ружьё и целился. Я едва успел ударить по нему снизу; залп был долгий, дробь

посыпала дерево, под которым в экстазе метались любовники.

    В одно мгновение Шарль вскочил и выстрелил. Я успел всё же повалить Симиона и сам

броситься на землю. Подняв глаза, я увидел женщину, убегавшую подобно

привидению; слуга, который лежал рядом со мной, исчез...

    Я подбежал к Шарлю, крича, чтобы он не стрелял, что это я, доктор... Он прислонился

к дереву и смотрел на дым, всё ещё поднимавшийся от ружья.

    Я взял его за руки и, успокаивая, повёл домой. Он не сопротивлялся, но всю дорогу

городил какую-то ерунду; вынул из кармана бумажник и дал мне пачку денег по тысяче

лей, приказав тут же пойти в деревню и выкупить у Симиона жену: «Я дам ему,

сколько он скажет». Потом просил поехать в Бухарест и купить целое приданое — от

рубашки до бального платья. И всякие другие бредни...

    Я утихомирил его только сильным снотворным и холодными компрессами на голову,

которые часто сменял. Думаю, у него сделался — как бы это лучше выразить —

лунный удар...

— Что вы сказали? — переспросил я.

— Лунный удар... Его мозг попал под слишком сильное воздействие луны. Так же, как у

иных бывает солнечный удар, есть люди, чувствительные к значительно более

магнетическим лучам луны...

    Когда он успокоился, я повёл его в землянку, уложил на кровать, накрыл одеялом и

ушёл, удостоверившись, что он спит без задних ног. Караульный пост у землянки занял

я. Впрочем, мне всё равно было не до сна. Вскоре какая-то зеленоватая рябь, точно

вода, стала просачиваться за кулисы горизонта. Звёзды становились всё ближе и

больше, и Венера, с кулак величиной, поднялась на востоке, чтобы посмотреть на эту

феерию...

    Луна зашла.

    И мало-помалу тьма рассеялась — так в концентрированном растворе от нескольких

капель реактива выпадает осадок. Мир и вещи начали обретать плотность, оседать одна

за другой на дно, на землю — вначале верхушки деревьев, потом крыши вольеров, за

ними столбы, ограды, землянка, низкий кустарник вдали...

    Я вдруг решительно отогнал овладевшие мною видения и почти бегом бросился в

деревню. Я вышел из лесу, вброд перешёл Яломицу и побежал к дому Симиона. Было

совсем светло, и лучи солнца, которое ещё не появилось, торчали из-за горизонта,

точно шпаги.

    С бьющимся сердцем постучал я в ворота. Он вышел из-за дома. В руках его была коса.

Мы обменялись приветствиями, я заплатил ему жалованье за три месяца вперёд и

попросил вернуть взятое ружьё. Он молча принял деньги и вынес ружьё, в котором не

хватало двух патронов. Я оторопел и стал сбивчиво спрашивать его о жене. Он кликнул

её, и она тут же вышла, держа в одной руке веник. Завидев меня, она глянула мне

прямо в глаза. На лице у неё были синяки, а одно веко оплыло. Когда я собрался

уходить, то заметил свежую шкуру рыжей лисы, натянутую на заборе.

— Сюда и пошли пули,— заметил один из слушателей.

— Я тоже так подумал,— согласился рассказчик,— и облегчённо вздохнул. На обратном

пути я зашёл к леснику и попросил его прийти помочь нам, пока мы не найдем

работника, поскольку у Симиона много дома дел и он больше у нас служить не может.

Человек с радостью согласился, и мы с ним тут же двинулись в питомник.

    Когда мы пришли, тревога и суета были в самом разгаре. Птицы громогласно

требовали пищи и едва нас не съели. Азор вернулся и с новым рвением лаял на ястреба.

    Шарль по-прежнему спал в землянке.

    Проснувшись после полудня, он выглядел таким же невозмутимым и здоровым, как

прежде. И всё так же с достоинством, спокойно принялся за дела. У него не дрожала

рука, и он убивал всякий раз, как стрелял. Собака неукоснительно сидела на страже и

больше не убегала. Я с беспокойством ждал ночи. Шарль, как обычно, лёг спать под

открытым небом. На следующий день он проснулся первым, покормил птиц и принялся

обихаживать питомник.

    Я пробыл там, пока не началась охота, то есть ещё немногим больше недели, и мы не

проронили ни слова о случившемся, как будто ничего и не было. Иногда мне казалось,

что я видел всё это во сне.

    Пришло время, и мы расстались так же внезапно и спокойно, как встретились.

Потом уж виделись и вовсе редко... Я позаботился о том, чтобы не оставаться в

одиночестве на время мёртвого сезона.

— В конце концов, как же вы объясняете случай с вашим приятелем и всё это ночное

приключение? — спросил кто-то.

— Я не психолог и тем более не фрейдист,— извинился рассказчик.— И я не искал

объяснения тому, как вспыхнуло в Шарле человеческое чувство, победив все

условности.

    Что побудило его на этот мезальянс, на любовь к крестьянке, которую он до того

презирал,— влияние ли луны, или пример собаки, или долгое воздержание, на которое

он себя обрёк,— не хочу знать. Для меня его приключение было естественным; с

любым человеком, более легкомысленным, то есть нормальным, это могло случиться

гораздо раньше.

Только характер и идеи Шарля придали странный поворот этому в общем очень

банальному эпизоду.

Конечно, мой друг ничего не потерял в моих глазах. Да и Азор, который впоследствии

сделался так же холоден, благопристоен и серьёзен, как и до своего морганатического

брака,— закончил доктор Икс своё повествование.