Прошли обильные кровавые дожди, и времена настали алые и неспокойные. В

беспорядке превращений сгинули великие охотники, любители бессмысленного риска,

мастера загнать зверя в самые недра гор. Владельцы земель, которым как-никак

пристало защищать свои леса и луга от дикого зверя, исчезли. У местных жителей

отняли даже самое завалящее ружьё, даже самый захудалый пистолет. И в сумятице

изначальных лет зверей развелось видимо-невидимо.

   Горы кишели хищниками. Оголтелые волки опустошали летние пастбища, медведи

совершали набеги на стада коров. Пастушьи дубинки были им нипочём! Пройдут

сквозь них, схватят молодых волов и — поминай как звали.

   За неимением оружия из-под сугроба времен стали поднимать головы древние

практики, первобытные мастера защиты.

   Тем более что появились и другие угрозы. Из-за туманных пиков гор встали

фантастические видения. Тени гигантов шагали по мягкой сутолоке облаков. Они

выходили из чёрной мглы, заполоняя долины, и, вдруг расплывшись туманом,

накрывали стада, приводили в смятение чабанов, а взбираясь назад, брали с собой как

добычу две-три заблудившиеся коровы.

   В конце концов надо было позвать на помощь духов и обратиться к тайным силам.

Семь сел у горной цепи Стура озабоченно советовались, вороша воспоминания.

   Сверху, с летних пастбищ, долетали вести одна другой хуже. Не проходило и недели,

чтоб не пропала тёлка или не нашли задранного в клочья быка.

   Особливо выделялся грабитель-медведь, чудовище, пристрастившееся к говядине и тем

смертельно огорчавшее скотоводов. Это был просто сам Нечистый. Он унюхивал

западни, обходил капканы, проникал никем не замеченный и выскакивал — точно

подкатывал на санях — как раз, когда никто его не ожидал. Он являлся или в туман,

или во время обеда, или когда все спали; преспокойно хватал корову и уходил с ней в

глушь под носом одураченных чабанов, а вслед за ним неслись крики и бессильный

лай.

   С ним бы не сладили и бояре из Бухареста, а уж о пастухах, вооружённых одной только

палкой, и говорить нечего.

   Здесь, видно, нужен был совсем другой подход. Перетормошили всех бывалых людей,

проникли в лачуги к древним старцам и наконец на одном отдалённом, забытом хуторе

обнаружился какой-то мужичок, без возраста, без имени, сохранивший в памяти

старинную ворожбу. Он почти ни с кем не якшался. Его загнали попы, преследовали

учителя, врачи затаскали его по судам, и, порицаемый молодежью, чтобы избавиться от

всех проклятий, он похоронил себя заживо в ущелье, где, позабыв своё имя, жил

отшельником вместе с овцами, коровой и несколькими курами. Умение своё он

скрывал с особым тщанием.

   Немногие, кто ещё знал его, называли, его Дед Вязаная Шапка.

   Только и известно было о нём, что летом и зимой он носил какое-то подобие

остроконечного ночного колпака, связанного вроде чулка из грубых шерстяных ниток.

— Я получил его в наследство от своих предков,— отвечал он тем, кто прозвал его Дед

Вязаная Шапка.— В давние времена, о которых я помянул, только видные люди эдакие

носили. Теперь такой почёт мне одному.

   И он нахлобучивал свой чудо-колпак, точно гибкую кольчугу, и было ему невдомёк,

что своё происхождение колпак ведёт от священной шапки, поверх которой языческие

жрецы, древние маги, надевали митры, а короли — короны. Это была знаменитая

шапка шапок, знак свободных и родовитых людей, из которых выбирались правители

целых народов.

   Посланцы застали его в трудах и подступились к нему смиренно.

   Старик, уверенный, что колесо истории повернулось вспять и пришло его время,

выслушав жалобы, вышел из скорлупы благоразумия. Старое тщеславие — что он

знает и может всё — снова его захлестнуло. И, не раздумывая ни о чём, он тут же

пообещал очистить горы от скверны. Колдовство для него было как высокий боярский

сан — оно налагало особые обязательства. Поклонение смиренной толпы, умолявшей о

помощи и о спасении, давало власть, стремление к которой втайне давно в нём тлело.

   И вдруг... он весь преобразился. Изменение было так неожиданно и так разительно, что

походило на перевоплощение. Поблекшие глаза его помолодели, их выцветшая

голубизна теперь отдавала тёмной сталью. Щёки разрумянились, лицо расправилось.

Он потряс головою, и седые волосы упали ему на плечи. Хилое тело его распрямилось,

и грудь выпятилась вперёд.

   Подавленные глубинные силы, прорвавшись наружу, сквозили в его взгляде,

движениях, в голосе. И из высохшего старичка возник хозяин с твёрдой рукой,

требовавший подчинения и послушания.

   Люди только удивлённо моргали глазами и бессознательно опускали их долу. Он

настолько одушевился, что, казалось, от него просто исходил жар.

   Но это длилось недолго. Вскоре он сник и погас.

   Испуганные селяне пытали его, какую он возьмет плату, боясь, как бы он не попросил у

них взамен их души.

— Ничего мне не нужно,— ответствовал он. И осведомился лишь, сколько

пастухов в стаде.

— Семеро.

— Хорошо.

   Ему нужна ещё помощь. Впрочем, он сам выберет себе помощницу.

— Женщины там есть?

— Ни единой.

— Это тоже хорошо.

   Так пусть же ни одна и не посмеет туда подняться, пока он там будет.

   Потом, как хозяин, он отпустил людей, и они ушли от него в сомнении: ведь если не

возьмёт денег, то и не свершит чуда. Он же принялся за дело. Обшарил свою лачугу,

повесил на плечо котомку, набитую скарбом, за пояс заткнул флюер, на спину, как

переметную суму, повесил чимпой и двинулся в путь.

   Он зашёл только в несколько стоявших на отшибе домов, покричал что-то, поговорил с

кем-то у забора. И отправился своею дорогой.

   Через час после него какое-то существо, закутанное, чтобы никто его не узнал, с

головы до пят, вышло на цыпочках и, озираясь по сторонам, направилось в горы. Ещё

через час по другим тропкам прокралось другое существо.

Старик так всё устроил, что они друг о друге ничего не подозревали и не встретились.

Каждому были даны поручения и каждый знал, где и когда старика найти.

   Прибытие колдуна вывело стадо из оцепенения.

   Первое дело было загасить огонь в загоне — новый огонь, зажжённый огнивом или

спичкой.

   Он раздул древний, живой огонь, единственный, угодный духам. Искра, от которой он

зарождается, подобно ребёнку, должна брызнуть, точно живое семя, из кубаря крепкого

дерева, если потереть его о другое, более мягкое.

   Потом был отдан приказ — убрать из загона все предметы и инструменты из железа

или любого другого металла — топоры, ножи, котелки. Даже таганки и те отнял,

молоко подогревали теперь только на очагах с каменными нишами и только в

деревянных чанах. Сняли колокольчики с коров. Но оставили бубенцы из сплава

металлов, куда входило серебро — благоприятствующее колдовству. Он отобрал у

людей перочинные ножи и огнива, снял с них широкие пояса с латунными застёжками,

кольца с рук. Одному чуть не разорвал мочку уха, вытаскивая серьгу, которую вдела

ему мать с самого рождения. Старик запрятал всё это далеко в ущелье, под осыпью

камней.

   Жители гор вернулись назад к веку дерева и к возрасту камня.

   Потом он взялся за пастухов, погрязших в лени и злости.

   Им лишь бы целый день есть да спать, а в голове всё женщины, что оставались там, в

деревне; ради баб они и стадо, бывает, бросят. Бесстыжие, непослушные, друг с другом

на ножах; с великим трудом дед приучил их к повиновению, необходимому, чтобы

поддаться чарам.

   Сперва они все отшучивались, потешались над стариком да развлекались — ни веры не

было, ни понимания важности дела. Но в конце концов колдун их осилил и так

подчинил своей воле, что они слились в единое тело и единый дух. Подобно

вышколенному войску, они были подвластны его приказам. Когда он так их

преобразил, началось нечто вроде посвящения в таинство каждого в отдельности.

Каждый из них был по секрету обучен, что делать и как себя вести. Нужно соблюдать себя

в чистоте, не браниться, не поминать дьявола, не дотрагиваться до водки и табака и —

упаси бог! — не осквернить какое-нибудь животное из стада. Но главное — молчать.

Что бы ни случилось, не промолвить ни слова всё время, пока находишься в плену чар.

   Иногда он собирал травы и корни в ущелье: змеиную траву, солянник, медвежий

коготь, волчью лепешку... Из них составлял он чудотворное зелье, которое придавало

мужества и обеспечивало победу. Он сливал его в маленькую кадку за дверью амбара.

   Когда всё было готово, он собрал пастухов и сделал несколько проб, представляя себе,

как будет происходить самый обряд колдовства.

   Но всё было как нарочно: никогда ещё медведь не причинял столько убытков, как в то

время, пока старик готовил своё колдовство. Можно было подумать, будто зверь знал,

что его ожидало, и прощался со стадом.

  И вот в одну безлунную ночь, подходящую для медведя, старичок пустил в ход свои

чары. В совершенной тьме он вошёл в глинобитный амбар, куда никто, кроме него, не

имел права ступить. Чабаны ели и спали под открытым небом. Там он раздул огонь,

тлевший в левом очаге. У самой стены в глубине амбара он потайно сделал ясли,

покрытые белой коровьей шкурой, под которой что-то шевелилось. Старик разложил

шкуру на яслях рогами наружу.

   Потом он вышел, чтобы привести по одному всех семерых пастухов. Они выстроились

молча — трое с одной стороны двери, трое с другой, двумя крыльями по бокам седьмого,

старшего, чабана.

   По знаку парни повернулись на каблуках и воткнули свои прямые дубинки у стен.

Потом снова возвратились на место и легли, каждый против своей палки, лицом к

яслям. Распростёртые на земле, они образовали теперь полукруг, разомкнутый со

стороны яслей, и семь дубинок сторожили их, словно копья.

   Из загона доносилось сопение встревоженного скота. Колокольчик на шее одной из

коров подавал сигнал тревоги. Дрожь звуков, упавшая в белую тень стада, расходилась

всё расширяющимися кругами звона. И все потревоженные бубенцы отозвались в

ночной тьме.

   В амбаре угасал огонь. Чабаны притворялись, будто спят тяжелым сном, стонали и

храпели. Колдун, надев вязаную шапку, ворожил стоя. Сквозь дверь, в проёме которой

подмигивали звёзды, прокралось на четвереньках, останавливаясь и озираясь, какое-то

чёрное страшилище. Казалось, оно ступает неслышно на войлочных подошвах. Оно

двинулось вправо, на цыпочках проскользнуло мимо полукруга лежащих людей и

подкралось к яслям. Там оно встало и, протянув лапы, хищно кинулось вперёд. Из-под

корчащейся шкуры понеслось устрашающее мычанье. Пастухи проснулись, сели и

протёрли заспанные глаза. Костёр вспыхнул. Колдун опрокинул в него какую-то смесь,

и языки пламени пугливо взметнулись. Тут пастухи вскочили на ноги. Чудовище,

которое распознали, пыталось отпрянуть назад. Было видно, что это человек, одетый в

медвежью шкуру, как в шинель, у которой зашили рукава. Голова зверя с оскаленными

клыками сидела на макушке. Лицо человека под ней было закрыто чёрной маской.

   Старикашка вытащил из-за пояса флюер и заиграл песни. Пастухи закружились в

хороводе вокруг зверя. Они так и не притронулись к дубинкам. В руках у них было

всего лишь по прутику. И вот начался танец с прыжками. Они кружились вокруг

чудовища-медведя, то расширяя, то сжимая кольцо в ритм песни. Они смело подходили

к зверю и тут же испуганно отступали. Чудовище в центре круга набрасывалось по

очереди на каждого. Атакованный пастух ударял его прутом, прут переламывался.

Волшебная игра заключалась в том, что медведь не должен был быть побеждён

человеком. Раззадоренный зверь не только защищался, но, сломив хворостину, нападал

на чабанов и умудрялся даже схватить некоторых когтями лап, в которые были всунуты

руки. Медведь мог взаправду рвать человека, что он и делал. В то время как пастухи

должны были лишь спасаться. Их тонкие хворостины изображали дубинки, но ещё не

заколдованные. Из ноги одного пастуха потекла кровь. На руке другого зияла глубокая

рана. Вот почему человек в медвежьей шкуре должен был оставаться неизвестным.

Иначе внизу, в деревне, его ждала месть.

   Кровь была сигналом конца игры. Голова в вязаной шапке поднялась от флюера.

Хоровод разорвался. Пастухи, отступив к двери, кинулись бежать, оставив свои

дубинки. Борьба с незаколдованными людьми закончилась. Медведь-победитель

кичливо смотрел по сторонам, страшно рычал, обнюхивал следы беглецов, а потом

вышел из амбара вслед за ними.

  Колдун влил в костёр другую смесь — масла с благовониями, набросав в костёр кучу

сухой березовой коры и хвои, которая ярко разгорелась, вспыхивая, как фейерверк.

   Окружённый искрами, старикашка призывал на помощь дух великого быка гор, старого

архибыка, предка сегодняшних, чтобы тот одарил силой своих потомков.

  В это время чёрное чудище снова вошло в помещение. Оно надменно вскинуло голову,

отряхнулось и, двинувшись на четвереньках, смело подползло к яслям и запустило туда

когти. Из-под шкуры снова вырвалось испуганное мычание. Услышав его, в дверь

ввалились семь рогатых чудовищ, завернутых в гигантские коровьи шкуры.

   У шестерых из них за кушаками были засунуты пучки травы, а по бокам позвякивали

копыта. При каждом движении хвосты их били воздух. У седьмого, самого мощного,

под животом висел член быка — кусок дерева, выкрашенный в красный цвет,— и

подпрыгивали, прицепленные к нему, два чёрных клубка.

   У входа они напились из ведра, как коровы, волшебного варева — три стояли с одной

стороны, три — с другой, и во главе — готовый к бою бык.

   Дед подбросил в костёр пучки медвежьей и волчьей шерсти, которая вылечивала

боязнь и одаряла сердца мужеством. Он кончил заклинание, поднес ко рту чимпой, и

дикое бульканье, вырвавшееся из него, прозвучало подобно призыву. Чудовища,

стоявшие до тех пор неподвижно, ожили, и начался магический танец. Бык бежал с

ревом, роя землю. Остальные — от него по обе стороны. Медведь, как и в первый раз,

направился было к двери. Но стадо волшебных коров отважно его атаковало.

Разъярённые коровы терзали его со всех сторон, совершая ритмические движения,

потом его окружили тесным кольцом. Оно то растягивалось, то сжималось, стадо

изводило зверя прерывистым мычанием, и старикашка управлял им при помощи

чимпоя, который то раздувался, то опадал.

   Медведь огрызался, а его бодали, били копытами, бросали из стороны в сторону.

Когда чимпой замолчал, бык вонзил рога медведю в бок, и тот повалился наземь. Из-

под шкуры выполз на четвереньках человек в маске и мигом исчез в дверях. Посреди

амбара осталась огромная неподвижная шкура с раскоряченными лапами, похожая на

чёрную лужу в изменчивом свете неусыпного пламени.

   Вокруг трофея разгорелось теперь другое, праздничное действо. Изображавшие коров в

ритме танца попирали тушу зверя, они, пятясь, топтали ее, проходили перед ней,

менялись местами и равномерно бодали её, наклонив голову, точно в глубоком

поклоне, рогами касаясь земли... Потом разбегались, с мычанием неслись вокруг

помещения и снова возвращались, сходились над зверем, донимали его победным

мычанием и гиканьем.

   В конце концов бык поддел рогами шкуру и кинул её к ногам колдуна.

   Старик остановил их. Они подчинились и выстроились снова. Все шестеро, они

образовали круг, но на этот раз стояли спиной к яслям. Седьмой бык, который погубил

медведя, остался среди них, но стоял лицом к мифическим яслям.

Старик разрешил им короткую передышку — в это время он собрал в охапку дубинки и

прислонил их к двери. Потом он заиграл другую песню — нежную, призывную.

   Бык отделился от своих неподвижных спутников, втянул в себя воздух и протяжно

замычал. Из яслей ему ответило другое, расслабленное мычание. Сено зашевелилось, и

из-под него явилось белое видение, женщина, завернутая в юбки и шарфы, с лицом,

закрытым фатой невесты. За спиной у неё колыхалась шкура, под которой она была до

тех пор скрыта. Два изящных рога, точно месяц, сияли у неё на голове.

   Амбар заволокло одуряющим дымом, пахло тяжело — палёной шерстью и сыромятной

кожей, пахло кровью и неудовлетворённым желанием, как бывает в интернатах, в

казармах или в кельях некоторых монахов.

   Колдун быстро сменил дойну на свадебную песню, и чимпой радостно взвыл. Бык и

девушка шли друг другу навстречу и, сойдясь, остановились, потянулись друг к другу,

подошли ближе. Он ласкал ее, нежно лизал ей шею.

   Огонь вдруг погас. Испуганная девушка выбежала через прорыв в кругу коров, бык с

мычанием ринулся за ней, и они исчезли в ночной темноте. На ходу он схватил у двери

охапку дубинок и унес их с собой.

   Порядок был таков, что бык-победитель соединяется с освобождённой девушкой в

ущелье, где дед приготовил им постель. Их соединение происходило тоже молча и

втайне. После этого они сразу и навсегда расставались. Никому из них не разрешалось

снимать ни звериную шкуру, ни маску. Женщина оставалась неопознанной, как и

мужчина, переодетый медведем. Месть ожидала того, кто попытается открыть эту

тайну.

   На свадебной постели бык раскладывает семь пастушьих дубинок, дабы они обрели

такую же крепость, как член быка-преследователя. Зачатый младенец должен без

промаха убивать зверя, и, так как он заколдован, ни одни зверь его не тронет.

   Шестеро оставшихся у яслей в изнеможении скинули шкуры, сняли с головы рога и

задремали, не понимая, почему покинул их старший чабан и какую роль исполняет

дальше бык. Каждый знал лишь то, что касалось его, и ровно настолько, насколько

научил его дед, который исчез вместе с быком, предварительно заперев их в амбаре.

   Когда заря постучалась в дверь и коровы замычали, призывая подоить их, знахарь

появился в сопровождении старшего чабана, который нес заговорённые дубинки.

Шестеро чабанов с трудом проснулись от их криков.

— А ну, вставайте,— будил их дед, и это было знаком, что и им разрешается говорить.

— Только дьяволы и бояре встают поздно. Добрые люди, что ангелы, поднимаются

поутру, чтобы взяться за дела.

   Последний акт церемонии совершился под открытым небом при свете дня под

радостные крики.

   Пастухи получили из рук колдуна заговорённые дубинки, натёртые колдовским

маслом. Каждый по очереди поднял дубинку, и в пламени зари блестящее дерево

пылало, как факел; потом пастух размахивал ею на все четыре стороны света,

поклонялся горам, грозил туманам, и все ударяли по медвежьей шкуре, распростёртой

на земле.

   Теперь оставалось только, чтобы дух и твёрдость быка перешли в настоящего бугая.

Пастухи направились к стаду. Одни открывали загоны, другие с криками выводили

животных. Они разделялись сами. Поток быков и яловых коров рассыпался по

пастбищу. Дойные коровы расположились по другую сторону.

   По наущению деда самого сильного быка с большим трудом отделили от стада и увели

в сторону вместе с шестью белыми коровами, у которых отняли телят и которых давно

не доили. Понуканиями и дубинками их гнали к узкой долине, а затем по бывшему

руслу реки, поднимающемуся отвесно в гору и заканчивающемуся широким

амфитеатром, ограждённым со всех сторон стенами скал. Там — ни воды, ни травы.

Одни только валуны, которые скатились в засохшее ложе реки, устремившееся к небу.

   Семь животных, недоумевающие, погоняемые со всех сторон, вбежали в эту западню и

оказались в тупике. Они повернули головы к гнавшим их людям, помычали, обращаясь

к стаду, с которым их разлучили.

   Вдруг внизу, в том месте долины, где она превращается в щель всего в несколько шагов

шириной, старик быстро всадил кол, завернутый в шкуру медведя: голова шлемом

сидела на острие кола, а лапы на двух палках были угрожающе простерты к

окаменевшим от ужаса животным.

   Чтобы спуститься вниз, к водопою, к пище, им надо было встретиться с медведем,

заслонившим путь назад. Пастухи, взобравшись на скалы, смотрели на них с вершин.

   Изгнанные животные притихли и долго стояли неподвижно.

   Потом коровы легли; набрякшие, разгорячённые вымена опустились на мокрые камни,

охлаждённые росой. Издалека коровы казались белыми глыбами, пережёвывающими

одиночество. Успокоенные, они лежали будто в загоне, ожидая, когда их по

заведённому обычаю позовут доить.

   Только бык по-прежнему стоял и беспокойно глядел вниз, в долину, подкарауливая

опасность. Людей уже не было видно. Осталось одно лишь пугало. Бык повернулся и в

неистовстве промычал несколько раз, обращаясь к прозрачной как стекло пропасти.

Ему ответило его же мычание, усиленное эхом. Он осторожно обошёл свой

застенок, с шумом обнюхал скользкие утесы, втянул горный воздух и погрозил

синеве, как врагу, рогами. Потом вытаращил покрасневшие глаза на ястреба, который

упорно над ним кружил и спускался всё ниже и ниже, дабы удостовериться, что это не

падаль.

   Проходило время.

   То ли ветер не дул и до быка не доносился медвежий запах, то ли шкура была

слишком старая и уже не пахла.

   Пастух прошёл по гребню и, подобравшись к долине позади стада, сбросил вниз камни;

они покатились, с грохотом ударяясь о скалы, и доскакали до животных, выгоняя их из

ловушки.

   Коровы точно оцепенели. Они не понимали, что случилось. И чабан перестал

сбрасывать камни — их грохочущий поток мог раздавить животных.

   Дед пошёл на другие ухищрения: внизу, у входа в долину, раздалось призывное

мычание. Знахарь держал между коленками кадушку, отверстие которой было закрыто

кожей. В кадушке был натянут конский волос. Когда человек проводил жирными

пальцами по волосу, кадушка издавала жалобное мычание голодного телёнка или

боевой клич быка — в зависимости от того, как управляла ею рука.

   Коровы навострили уши и поднялись на ноги. Бык подался вперёд, вытянул шею,

прислушался, глядя на неподвижное пугало, и вернулся на место. Он разгадал обман.

Шутки с ним не удавались.

   После завтрака чабаны, которые пришли к долине вместе со стадами, принялись

кричать, гикать, звать, щелкать бичами, как они обычно делали, собирая стада из

ущелий. Вопли их сталкивались, отскакивали от скал, ограждавших долины, и долины

клокотали в безумии, как во время великой битвы.

   Этим добились только того, что упрямые животные отступили ещё глубже.

   Но у старика хватало терпения. Он знал, что голод и жажда всё победят. К обеду

загнанные животные двинулись сами, пришло время второй дойки и напомнило

коровам о ласковой руке скотоводов, успокаивавшей их набрякшее вымя. Снизу

доносился звон колокольчиков и тихое мычание телят, зовущих своих матерей. Быки,

оставшиеся на свободе, взывали к отсутствующему вожаку. Животные потихоньку

двинулись к теснине, вход в которую загораживало пугало. Спуск начали подгоняемые'

голодом коровы: бык не двинулся с места и яростно ревел, обращаясь к пастуху,

стоявшему в дозоре, а глаза его сверкали пламенем. Коровы дошли до середины русла,

на секунду остановились, уставившись на чудище, потом, не колеблясь, ринулись к

быку, под его защиту. Они окружили его и, глядя назад вытаращенными глазами,

словно указывали, откуда грозит опасность. Побуждаемый их испугом, он гордой

поступью направился вниз, спустился немного к неподвижному медведю, издал

нутряной крик, с шумом втянул воздух, поскреб землю копытом, призывно взревел,

размахивая зобом, вытянул вверх шею и поглядел на врага. Тот не принял вызова. Он

стоял, точно мёртвое дерево. Бык снова издал боевой клич и принялся свирепо бить о

камни копытом; он затряс рогами, сердито взметнул на спину хвост. Пугало, как и

прежде, застыв, стояло перед ним.

   И так повторилось несколько раз.

   Бык недоумённо повернул к своим коровам и встал поперек дороги на стражу.

Пускай враг сам подойдёт к нему.

   Тогда решили использовать другие средства.

   Разгорячённую корову-двухлетку подвели сзади к медведю, и она замычала, призывая

быка. Запах её раздразнил ноздри быков из стада, они замычали в ответ.

   Бык на горе остался равнодушен к приманке. Он только сморщил мокрый нос, раздул

ноздри и вздёрнул верхнюю губу, обнажив в зловещем оскале широкие зубы.

   Теперь доблести его следовало пробудиться от заколдованного зелья, выпитого ночью

быком, поборовшим супостатов.

   Отважный старикашка нахлобучил вязаную шапку, пробрался между скал, поднялся

выше медведя с полным ведром воды и поставил его на виду у быка. И пока бык,

окаменевший от бешенства, пришёл в себя, старик в два прыжка скрылся из виду.

   Бугай, мучимый жаждой, охрипший от мычания, должен был, по расчётам колдуна,

выпить заговорённую воду, которая пробудит в нем храбрость, рассеет осторожность и

заставит действовать.

   Если он набросится на чучело, опрокинет его и затопчет, то сколько бы раз медведь ни

встретился на его пути, бык никогда уже не отступит. Он бесстрашно набросится на

зверя. Таков неколебимый закон ворожбы.

   И дед вместе с пастухами ждал, что заколдованное зелье сделает то, чего не добился он

ни одним из своих ухищрений.

   Бык размеренными шагами подошёл к ведру и с подозрением обследовал его, шумно

понюхал, склонил сильную шею, словно собираясь пить, и, поддев на рог, одним

рывком сбросил со скалы. Ведро расплющилось в лепешку, а жидкость, как дождь,

посыпалась крупными каплями на сожжённые солнцем камни и мгновенно высохла.

Остался только тяжелый, навязчивый запах.

   Упрямый бык, ещё больше помрачнев, вернулся назад.

   Приближался вечер. Все способы были использованы. Больше делать было нечего.

Растерянные чабаны глядели на колдуна и озабоченно ждали.

   Он нахмурился и опустил глаза. Потом, будто ожидая подспорья, посмотрел на

вершины.

   Суровые горы грозно воззрились на него всеми своими пиками. В их жесткой

прозрачности колдун увидел приказ и будто упрек.

   Может, он в чем-нибудь ошибся? Он стал себя проверять. Как слабый луч

просачивается сквозь скважину двери, так он проник в заветные тайники своей души.

Мастерство он унаследовал от древних предков вместе с людской завистью и злобой,

предопределёнными для всех, кто поднялся на одну ступень выше окружающих.

Может, он что-нибудь п о з а б ы л ? Он вёл свою родословную от отца, Беревоя-

младшего, знаменитого знахаря и колдуна, который за многочисленные на него жалобы

— будто он останавливал дождь, наводил порчу на коров, подбрасывал наговорный

нож — был принужден скрываться в Трансильвании, где и погиб.

   Или он пренебрёг о б ы ч а е м?

   Он дошёл до своего деда, Великого Беревоя, прорицателя и звездочета, которому

служил дух, запрятанный в бутылке; тот был убит господарем за предсказание, будто

вместо него на трон взойдет один боярин, что впоследствии и исполнилось.

   Или нарушил у с т а н о в л е н н ы й порядок? Он двинулся дальше, по следу горения

древнего духа, он погрузился в глубины воспоминаний и дошёл по цепочке рода до

самых древних предков.

   Может, он не в ы п о л н и л  с в о е г о  д о л г а ? И в горячем порыве он потревожил сон

предков в таких же, как у него, вязаных шапках, самые храбрые из которых некогда

бросались голой грудью на пики и несли богам весть от живых, если несчастья

обрушивались на род. Что забыл он? Чего не исполнил?

   Но Беревои, все от века мученики ворожбы, печально проходили мимо и не

ответствовали. И их боль проникла в его душу.

   Тогда, словно ворота, распахнулась туманная завеса его души. И возник вдруг великий

бык былых времен. Не тот, одураченный чучелом, а другой, с рогами, покрасневшими

от крови, И потом ему явился трагический медведь древности, который умирал,

поделившись с ним тайной. Магия погибла в человеке. Силы её переместились в

железо и сталь. Горы ждали охотников с пугающим оружием, а не старикашку,

плетущегося в хвосте века. И все они звали его туда, к себе.

   Туманная завеса снова заволокла его душу.

   Он пробудился. Теперь он знал. Магическому быку было нужно настоящее мужество,

живой супостат, а не чучело. Старик посмотрел вокруг. Пастухи его покинули.

Помощника, рядившегося медведем, он отпустил. Он остался один.

   Законы ворожбы запрещали ему иметь дело с животными. Он только как хозяин сверху

управлял их судьбой. Но теперь уж ничто ему не помешает. Он решился. Он был

свободен, словно десять цепей свалились с его рук и ног, десять цепей, которые он до

тех пор волочил за собой.

   Просветлённый, он снова вышел из-за скал. Он бросил вызывающий взгляд на горы и

решительно двинулся к чучелу. Быстро сняв медвежью шкуру с кола, он надел её в

рукава, смело вышел над тесниной на виду всей долины и остановился.

   Бык заметил его. Он лишь повернулся на месте, согнул передние ноги, сгорбил спину,

выгнул шею и, не двигаясь с места, вперил свои злые дьявольские глаза в зверя.

   Прошло несколько минут. Старикашка продолжал, не дрогнув, стоять на месте. Бык

потряс головой, точно отгоняя какую-то мысль, и зловещий, яростный взгляд его

смягчился. Только хвост, как змея, бил по ногам да согнутые колени были напряжены.

   Дед, недовольный, прошелся на четырёх лапах. Потом, осмелев, несколько раз

подпрыгнул, зарычал, как медведь, и стал размахивать протянутыми лапами. Бык

задрожал и весь сжался, готовый кинуться. Колдун сделал несколько шагов назад и

вниз, дошёл до кола и к нему прислонился — спокойный медведь, вставший на задние

лапы, чтобы посмотреть на гигантские соты гор, из которых, подобно каменному меду,

сочился свет.

   Человек ждал.

   Он томился в тяжелой шкуре и, призвав на помощь все свои душевные

силы, решился. На этот раз горы улыбнулись ему, ободряя его и поощряя. Он

успокоился и стал снимать шкуру прямо на виду у быка, он бросил её к ногам и остался

стоять, раскинувши руки, словно распятый.

   Чабаны за скалой оцепенели. Только взгляды их метались от человека к быку и

обратно. Крик ужаса застыл у них в горле. Что будет? Чего хочет старец? А знахарь

мечтал, и мысли его парили. Он медлил. Разве правда, что магия умерла? И в человеке

и в. звере? Может быть. Но это последнее колдовство во что бы то ни стало должно

было свершиться. Бык должен победить любой ценою. А потом сгинет и он, ненужный

знахарь со своею старомодной ворожбою.

   Он напряг все силы, направил волю и начал другoe заклятье. Не дымом и не огнем... а

мыслью, вонзённой прямо между рогами бугая, без всякого посредника.

   И снова в нем зажглось что-то, зажглось и излилось наружу. Он почти светился. Бык

слегка застонал. Знахарь угас. И старикашка в нем вновь пустился в воспоминания.

Была ли его вина в том, что не получилось?

  Вот он стоит, готовый дать отчет и заплатить то, что с него причитается. Но он пойдет,

живой, туда, куда надо, посланец тех, кто не достиг цели, кого нет, кто погиб,

проситель за тех, кто покинут внизу, на земле.

  И, взяв шкуру, он свернул её и с силой бросил в быка, рога которого искушали его

подобно двум копьям.

   Зверь не стерпел.

   Он молнией пересек разделявшие их несколько саженей, растоптал в прах шкуру,

поддел человека, с грозным хрипом поднял его на пики рогов и стал победно

спускаться вниз.

   Разъярённое стадо обрушило следом за ним свой поток.

   В мгновение ока процессия валом выкатилась из теснины и с безумным грохотом

двинулась по плоскогорью. Там старикашка отделился от выси рогов и упал на

пастбище. Над ним с топотом пронесся поток стада, возбуждённые кровью животные

бежали за своим вожаком.

   Беспорядочный вал остановился далеко от места атаки, лишь у края пропасти.

Там бык помахал висящей на роге вязаной шапкой, сорванной с головы колдуна, с

гордостью показав её горам, дабы те знали, что впредь никто не сможет ему

противостоять.

   И, величественный, он протрубил в свою стальную глотку на все четыре стороны, что

он, бык Стура, победил самого страшного зверя, человека-медведя, защитника

животных, последнего Беревоя.