Сражения за то, чтобы стяжать поместья как можно больше числом и землею, тоже имели

своих героев. Одним из них в нашем уезде был грек, я путаю всегда его фамилию, что-то с

...опулос на конце.

   Он поселился здесь совсем ещё молодым человеком. Трудолюбивый и не знающий устали,

богатый, на редкость смышлёный и необычайно смелый, он мало-помалу перешёл от аренды к

собственности, нажил в согласии с законом имение свыше ста тысяч погонов в сердце

Олтении, земли мягкой, чёрной и жирной, как икра. Шею поместья украшало ожерелье озёр и

реки, кишевшие рыбой, затылок обвивала широкая лента лесов белой акации, преграждавших

путь нашествию дюн со стороны Дуная, плечи его были расшиты виноградом — гордостью

этих мест, посаженным по руслам пересохших рек, которые были куплены вместе с деревнями

и всем прочим, стан стягивал пояс пастбищ, на котором откармливалось несметное множество

отменных коров. Райский край! Людей не пугали богатства грека, и никто на него не сердился.

Напротив, все смотрели на его дела как на увлекательное состязание, помещику аплодировали,

ценили его смелость, благословляли победы, хвалили за доблесть, ожидая при этом, когда он

свернёт себе шею. Но грек знал, что он делает. Его жадность не преступала рамки закона. Он

не грабил, не лгал, не обманывал. Он бил честно. Его противники другие землевладельцы, из

чьих рук он вырывал поместья, признавали, что он брал их по праву: неоплаченные долги,

опротестованные векселя, аукционы, банкротства, нерадивые наследники... и многие другие

обстоятельства, благоприятствовавшие яростному вояке в его борьбе за богатство; но

карточные выигрыши — ни в коем разе.

   В атаках столь славных битв за добро ни он сам, ни окружающие не заметили, как ему

стукнуло семьдесят. Для себя и для людей он оставался всё тем же; рослым, сухощавым, но

крепким, красивая голова с вьющимися чёрными волосами, высокий лоб над карими глазами,

властная линия носа, шелковистые усы, под которыми улыбался тонкий рот и смеялись

сохранившиеся в целости зубы; и всё лицо обрамляла могучая подкова бороды...

   Он был так занят, что и не помышлял о женитьбе. По большей части жил он в деревне, в доме,

похожем на замок, и оттуда правил своей империей: вначале пешком или верхом в

сопровождении управляющих, потом в двухколесном экипаже, позднее в жёлтом кабриолете и,

наконец, в пролётке с мягкими венскими рессорами. Хозяйство его обычно вела любовница,

иной раз хорошенькая жёнушка какого-нибудь управляющего, которую он вскоре заменял

другой, иногда просто служанка, тщательно отобранная, которая в свою очередь уступала

место очаровательной официантке или барыньке, взятой вместе с новым куском поместья.

   Как-то раз приютил он певичку из кафешантана. Этой удалось продержаться подольше, почти

два года. Он избавился от неё с трудом благодаря другу, бедному адвокату, который за

несколько тысяч лей подрядился свести её с ума и бежать вместе с ней к черту на рога.

   С тех пор он поумнел и держался всегда ступенькой ниже: то были экономки, горничные,

служанки, кастелянши, самое большее — белошвейки из города, которые сменялись у него

каждые два-три месяца, обновив и приведя в порядок его бельё. Долгое время, в разгар борьбы

за землю, он редко ездил в город, где был у него большой дом, разве что ради процессов в

трибунал — из-за купчих, политических собраний или выборов. Тогда открывался его дом,

устраивались приемы и давалось несколько великолепных обедов для властей, префекта,

городского головы, высших должностных лиц, парламентариев и других сановников, а

также друзей, оказавших услуги в покупке имений, и адвокатов-кутил.

   За обедом прислуживала его очередная экономка, привезённая из деревни. И это не случайно;

никто его не осуждал, никто не был задет. Все протискивались к нему, обнимали его,

досаждали ему и воздавали ему почести. И какое им было дело до маленькой невидимой тени

— любовницы, раз герой был так велик: верных сто тысяч погонов земли, а то и более.

   Потом он хотя и не насытился, но поизрасходовался и потому не мог уже прикупать землю,

и стал наезжать в город, в особенности зимой, когда там гастролировали театральные труппы или

какой-нибудь цирк. Делал он это не столько из любви к искусству, сколько для того, чтобы

выбрать себе актрису, которую фрахтовал на сезон: он запирал её в имении, где она жила до

весны, когда начинались работы, тут он её отпускал и брал другую, посвежее, на следующую

зиму; с актрисами затруднений не было — этим перелётным птичкам он делал крылья из

банкнот, и они радостно улетали в освещённый и роскошный Бухарест, сытые по горло скукой

в имении и непролазной деревенской грязью.

   Город, в восторге от его мужских подвигов, галдел

— Нет, вы видели — вот чертов грек! Совсем не стареет!

— Молодец! Так и нужно жить. Не как мы — под каблуком у жён...

— Всё ещё держится ...опулос!

   Что же ему не держаться: еда хорошая, воздух свежий, деревенский, движение, размеренная

жизнь, прогулки, охота, развлечения... (Примерно так они представляли себе жизнь

деятельного помещика, которому досаждают заботы с утра до ночи.

— Эта у него пятнадцатая...— подсчитал кто-то.

— Оставь он всех их при себе, был бы у него целый гарем.

— Ну и здоров же он! В его-то возрасте... Ведь ему за семьдесят, и всё ещё не угомонится.

— Что ты хочешь! Седина в бороду — бес в ребро...

   И другие похвалы, ещё покрепче и пооткровеннее.

   А ...опулос был всё так же статен, моложав и силен, старела только его метрика, которую он,

впрочем, давно выбросил. Он же был по-прежнему неутомим: вставал на заре и был в

движении постоянном — пешком, верхом или в пролетке; он отдавал поручения, покупал,

продавал, жил то в поместье, то в городе; менял любовниц. Пока в один прекрасный день

не попался.

   Как раз посредине его владений чудом уцелело именьице — грек называл его осколком.

Именьице принадлежало одному обедневшему помещику, который ни под каким видом не

соглашался продать его. Хотя они и были друзья с господином Михаем и ...опулос многие годы

обхаживал помещика, всё же ни деньгами, ни обманом не удалось ему выманить старика из его

гнезда.

— Господин Михай, может, поладим? У меня два дома в Бухаресте, один из них настоящий

дворец с парком, как Чишмиджиу. Я отдаю их тебе; и ещё сверх того пятьдесят тысяч лей.

   Глуховатый боярин вместо ответа брал протянутую для сделки руку, тряс её на прощание и

говорил своим тихим голосом: «До свидания, до свидания», и при этом церемонно кланялся.

   И так сотни раз ...опулос ел у него варенье и пил холодную воду на святого ли архангела

Михаила и на Гавриила или на пасху, рождество, во время сева, жатвы, молотьбы или пахоты.

Ибо ...опулос, проезжая свои владения из конца в конец, непременно заглядывал к боярину, чье

поместьице было по дороге. Тот встречал его всякий раз своей обычной упрямой улыбкой,

приглашал на террасу, а если было лето, Анджелика, дочь господина Михая, за которой

следовала горничная с подносом, угощала его традиционным абрикосовым вареньем и кофе со

сливками.

   Грек появился, когда девочка — ей исполнилось всего пять лет — потеряла мать. Он был такой

высокий, что почти не видел её — она копошилась где-то внизу, у ног. Потом незаметно

девочка выросла, была послана в пансион в Бухарест, стала барышней и принимала его каждое

лето, когда приезжала на каникулы, а следом за нею шла всё та же горничная с тем же

подносом. Гость смотрел на неё и не видел ни того, как она растёт, ни как становятся длиннее

её платья, ни как округляются её груди. Со своего высокого стула он лишь оглядывал

именьице, окружавшее усадьбу со службами.

   И вот однажды, в середине июля, господина Михая прямо на току разбил удар. Сразу побежали

к ...опулосу. Он нашёл в доме полный кавардак и бедную Анджелику, беспомощную, в руках

управляющих, ростовщиков. Он энергично вмешался, взял на себя все хлопоты по хозяйству,

устроил господину Михаю пышные похороны, приласкал девушку, ободрил её... и занялся

делами наследства. Кроме неё, других наследников не было. Поместье, опустошённое долгами,

что зуб с дуплом. Кредиторы налетели словно волки. Анджелика испугалась, заплакала... и

отдалась в руки своего избавителя ...опулоса. Тот, как честный человек, позвал должностных

лиц, дабы они ввели её в права наследства, и принялся разбираться в делах. Прежде всего он

преградил путь своре кредиторов, тащивших векселя и заложные письма, проверил вместе с

Анджеликой её ценные бумаги. Он предотвратил наложение секвестра на урожай, скот и службы

и противостоял ненасытным банкам. Но не было никакой возможности покрыть долги, и именьице

должно было пойти с молотка. Это был единственный выход. Тут уж ...опулос вырвался на простор,

он прямо грыз удила и в этих бегах оставил далеко позади всех участников, купив поместье с

барышней Анджеликой в придачу.

   Ибо что было делать девушке? Куда идти? Она осталась в усадьбе, но у неё не было никакой

поддержки, кроме ...опулоса, которого она знала с детства и благородную душу и твёрдую руку

которого почувствовала в достаточной мере.

   А как было поступить ...опулосу? Выбросить её на улицу? Сделать любовницей? Он был честный

человек, и он на ней женился.

   До тех пор люди не только одобряли его холостяцкую жизнь с бесчисленными любовницами, но

и восхищались и прославляли его за это. Но тут, как только он женился, все недовольно надули

губы и даже стали над ним издеваться. Люди отказались верить в те достоинства, которыми

сами же до тех пор его наделяли. Они уже не видели, что он всё так же прям, высок и статен,

по-прежнему крепок и полон мужества, как и до женитьбы; они почитали его хуже кастрата, что

ходит по городским ярмаркам с подносом, полным пряников.

   И пошли сплетни.

— Слышал, старикашка-то как расхорохорился!

— Человеку за семьдесят, и не стыдно над девочкой-то издеваться!

— Что ты хочешь, покуролесил в своё время, и хватит! А теперь вырастут у него рога.

— Он ведь в отцы ей годится, отказал бы ей именьице в приданое да выдал бы её замуж за

подходящего молодого человека.

   И другие оскорбления, какие говорят по этому случаю.

   Но аппетит приходит во время еды, а любовь жены — в постели. Грек, как все восточные

люди, был неотразим. И скоро признательность Анджелики перешла в любовь.

   ...опулос знал своё дело. Не прошло и года, как жена родила ему девочку.

   В городе и в деревнях его поместья — большая тревога, возмущение, сплетни, пена у рта.

   Особенно негодуют женщины.

— Ну не говорила ли я тебе?! Она прижила ребёнка с управляющим. У ребёнка глаза точь-

в-точь, как у того, голубые. (Голубые глаза были у Анджелики, но клеветники не хотели этого

видеть.)

   Всё это жужжали в уши и ...опулосу, и он огорчался, расстраивалась и его жена. Но в конце

концов всё обошлось. Только управляющего взяли да выгнали — так, ни с того ни с сего.

   Грек, чтобы развлечь жену и чтобы лучше было дочурке, переехал в город. С одобрения жены он

открыл двери дома и стал устраивать каждую неделю пышные приёмы. Цвет города во главе с

важными чиновниками заполнял его салоны. Грек воображал, что, выставляя свою жизнь

напоказ всему городу, обезопасил себя от любых подозрений, до некоторой степени

простительных, пока он оставался в глуши, в деревне.

   И он опять взялся за свое: не прошло и полутора лет — маленькую Фульгулицу не успели

отлучить от груди,— как жена родила ему ещё девочку. Имя ей дали чисто греческое —

Ламбра, Ламбрица. Ярость горожан теперь просто клокотала.

— Подумайте, привёз её как раз куда надо, — говорили о госпоже Анджелике, — в город, где

стадами ходят мужчины.

— Он что, ослеп?! Не видит, как мужчины точно мухи липнут к его жене? В особенности

старший инженер.

— Какой старший инженер? Она прижила её с прокурором: у девочки чёрные глаза, ну

точь-в-точь он! (Чёрные глаза были и у ...опулоса.)

   И теперь уже не жужжанье, а страшное гудение у самых ушей, набатный колокол — всё что

хотите.

   ...опулос и его жена страдали, скрежетали зубами, но молчали — они были воспитанные люди.

И снова всё прошло как град, не причинив особых убытков... На этом выиграл только

прокурор, которого перевели повышением в Бухарест: на самом деле, греку, великому

специалисту по выборам, депутату коллегии, стоило только замолвить слово там, наверху, и

чиновник взлетел выше.

   В это время стараниями префекта в город был введен кавалерийский полк, чтобы оживить

жизнь и экономику. Улицы пестрели красными мундирами и золотыми эполетами. Сабли

звенели о мостовую, задиристые шпоры цеплялись за платья и сердца вышедших на прогулку.

В городском саду — приводящие в трепет вспышки фанфар...

   Балы, адюльтеры, разводы, женитьбы, попытки самоубийств, бегства из дому...

   В этом вихре супруга ...опулоса родила ещё одну девочку, третью по счёту. Грек снова не

разрешил дать ей вульгарное имя — какая-нибудь Иоана или там Мария, но окрестил её

Дианой. Диана — как богиня его предков.

   И на сей раз раздался оглушительный вой оскорбленной морали общества.

— Послушай, дорогая... И этот слепец не видит!

— Что ему видеть, ма шер... Он искупает свои грехи!

— Так не пойдет! Следовало бы больше не переступать его порога.

— Как же, оторвешь этих голодающих от грековой еды и питья!

— А последнюю она от кого прижила?

— Ты что же, не знаешь?! От лейтенанта, который каждое утро проходил мимо их ворот.

У ребёнка его карие глаза.

   На самом деле никто не знал, какие глаза у офицера, а у девочки цвет их ещё не

определился.

   Лейтенант ежедневно направлялся в казарму, путь его проходил мимо их дома. За ним

постоянно следовал ординарец.

   Город и деревни шумели, а души ...опулоса и госпожи Анджелики были повержены в смятение.

Они закрыли двери дома; больше там никого не принимали.

   Госпожа Анджелика уже никуда не выходила. Она похоронила себя дома, посвятив детям. Грек

в ярости перевернул вверх дном столицу и добился того, что кавалерийский полк перевели к

чёртовой бабушке. Это дало новую пищу сплетням.

— Он поступает точно так, как еврей с диваном... — говорили одни.

— Если б она не была виновата, какое ему было бы дело, он держал бы высоко голову,—

уверяли другие.

   И долгое время пересуды висели в воздухе, точно удушливая пыль, поднятая на дороге

колесами несущейся телеги. Потом, постепенно просеявшись, пыль опустилась на

семейство ...опулосов.

   И вот бедняга подумал: чтобы избавить жену от гонений, надо спрятать её от мира. Он отвёз её

летом вначале на море, потом, в сезон, отправил её на воды, куда и сам наведывался. Осенью

он поселил её в горах, в Синае, и, разумеется, всегда и везде её сопровождали три дочки и няня.

Покончив с полевыми работами, он выхлопотал паспорт, и все они поехали в Брашов, откуда

вернулись только к рождеству.

   Более чем на пять месяцев вырвались они из когтей зверя...

   Прошло немного времени после возвращения, и госпожа Анджелика поняла, что снова

беременна. И на седьмой год замужества родила ...опулосу четвертую девочку; окрестили её

тоже греческим именем — Афродита.

   Поднялся адский вой: пена, слюна, ярость, пересуды. Тем более что теперь дом был заперт

наглухо, никого уже не принимали.

— А эту с каким чёртом она, прости господи, прижила?

— Эх! Мало ли вертопрахов и хлыщей бродит по белу свету. И ведь именно ими кишат воды.

Люди достойные сидят дома и делают себе ванны из орехового листа и серы.

— Ты прав... Конечно, с каким-нибудь фатом...

— Каким, дорогуша, фатом!

— Повитуха говорит, что девочка курносая, с золотистыми волосами и кричит басом.

— Ух ты, всё ясно: это он! Так вот почему его не видать было этой осенью, все говорили ещё, что

он в отпуске.

— Кто, дорогуша?

— Как это кто? Ты не знаешь? Да молодой поп из собора... Как его... Этот курносый, белокурый и

басовитый...

— Поп Андроне? Который, как запоёт, кажется, бык мычит, даже стены дрожат?

— Да, он самый... Только его грек и принимает по первым числам, зовёт на крестины. Он их

исповедовал и причащал... Она от него без ума.

— Поп, поп, а такой верзила, что ему и трёх женщин зараз не хватит! А попадья-то выдра, он на

неё и не смотрит...

   ...опулос почувствовал, что оплёван с ног до головы. Отчаявшись, он оставил попа в покое и

договорился с женой не иметь больше детей. Тем более что все рождались девочки, а у

докторов уже были безопасные средства предохранения.

   Они терпеливо выдержали лавину непристойностей и проклятий.

   Но сплетники не унимались. Косые взгляды всего города провожали их, когда он с женой и

детьми проезжал на пролетке. Их только что не били камнями. Окружавшая грека злоба

отравляла ему жизнь... Он потерял душевный покой. Он чувствовал, что его разрядили, как

разряжают лейденскую банку, когда дотронутся до неё пальцем. А здесь это были не пальцы, а

грязные руки, нечистые рты. Всё пошло у него вверх дном; засуха сожгла посевы, град побил

виноградники, амбары пылали, скот подыхал... Больше того, чувствуя его внутреннюю

слабость, которая всем бросалась в глаза, в его поместье восстали крестьяне; управляющие

потешались над ним, слуги смотрели дерзко, принуждая его опустить взгляд.

   В общем, настоящее бедствие. Ждать было нечего. Когда меньшей девочке, Афродите,

исполнилось восемь месяцев, он решился. Он втайне договорился с господином Сотиром,

хозяином самого большого кафе (впрочем, единственного) на проспекте, как раз в центре

города, что на полдня арендует длинную и широкую, как комната, витрину, выходящую на

улицу, где нежились пирожные, украшенные мухами. Вечером девятого мая шторы, как

гноящиеся веки, опустились на высокие окна.

— Сотир готовит свою витрину к завтрашнему дню,— говорили люди.— Обновляет пирожные,

которые кисли здесь вот уж больше двух недель. Сам увидел, что в них развелись черви.

   И город с любопытством ожидал новой витрины.

   На другой день было Десятое мая. С раннего утра в пыльный и мрачный городок из пышной

равнины проникла весна со своей командой мастеров-декораторов; она засыпала дворы

липовым цветом и гроздьями белой акации, закрыла пустыри праздничным бурьяном,

окаймила вырвавшейся из-под мостовой травою улицы, по которым не проезжали пролётки. И

раскрасила своим великолепием скудость города, поднявшего трёхцветные линялые флаги —

один на примарии, другой на префектуре.

   Но какое всё это могло иметь значение, когда в небе над всем городом солнце развернуло на

лазури своё гигантское знамя света?

   И начался парад: толпы людей на улицах, шествие школьников, знати, пожарников, делегатов

от села — крестьян с трёхцветными лентами на кечулах, поток людей на главной улице...

   И вдруг в самый разгар патриотического энтузиазма, потихоньку-полегоньку, как занавес

алтаря, штора витрины в кафе Сотира в самом центре городка раздвинулась и внутри, за

вымытым окном, как в панораме, показались на креслах ...опулос в середине, а по бокам — по

две девочки, всего пять человек.

   Мадам ...опулос была оставлена дома.

   Остолбенение... открытые рты... шум, расходящийся кругами волн, как от камня, брошенного в

пруд.

   Люди позабыли про парад и шествие. Школьники смешали колонны, пожарные расстроили

ряды, горожане покинули священнодействие — все толпились, давились, толкались, чтобы

увидеть... Что? Господина ...опулоса и четырёх его дочерей — Фульгулицу, Диану, Ламбрицу и

маленькую Афродиту, хорошо всем известных, которые развалились в пяти креслах, одетые в

самые дорогие, праздничные платья... А кода присмотрелись, увидели — у всех пятерых правая

нога необутая, совершенно голая.

   Сперва не поняли. Решили, что ...опулос сошёл с ума.

   О чём другом можно было подумать? Старый сифилитик, импотент, развратник,

предававшийся скрытым порокам... Этого и следовало ожидать.

   Но человек на витрине, не переставая, жестикулировал и кричал, всё время показывая на

пальцы своей голой ноги — Он шевелил ими, то и дело их растопыривал,— и на ноги своих

дочерей, которые проделывали то же самое... И при этом громким голосом отец считал пальцы

— без роздыху, без передышки, каждой группе зевак: один, два, три, четыре, пять, шесть. У

него на правой ноге было шесть. Потом у дочерей — один, два, три, четыре, пять, шесть... Черт

возьми! У детей тоже было по шесть, и тоже на правой ноге; он считал их громовым голосом во

всеуслышание и на виду у всего городка и всего уезда, собравшихся на праздник Десятого

мая, который превратился в триумф ног семейства ...опулос. А люди не могли на них наглядеться.

Злые языки онемели.

   Чтобы примарю, префекту и знати можно было добраться до витрины, потребовалось

вмешательство полиции, эвакуировавшей часть улицы. Потом опять толкучка точно в комедии,

давка, потасовки и обмороки, пока снова не вмешалась полиция, чтобы навести порядок и

заставить толпу двигаться в одном направлении, как обычно проходят перед королевской

трибуной, дабы увидеть воочию доказанное отцовство ...опулоса, который не уставал

демонстрировать его каждому по очереди. Между тем Афродита несколько раз намочила

пеленки, ревела, и нянька из кофейни поднялась переменить их, успокоила её соской и осталась

в витрине, чтобы раскрыть её и показать её шесть пальчиков, похожих на розовых червячков.

   Никогда ещё у господина Сотира не было такой бойкой торговли, как утром того памятного

дня Десятого мая. Посетители штурмом брали кафе, были съедены все пирожные, но люди

продолжали толкаться, чтобы увидеть представление хотя бы сзади.

   Толпа, жадная до зрелищ, не хотела расходиться, блокировала улицу и не двинулась с места до

ночи.

   Но ...опулос дал приказание, и шторы закрыли витрину.

   И снова нужна была полиция, чтобы дать ему возможность пройти сквозь исполненную

энтузиазма толпу; он двигался к дому торжественно вместе с четырьмя дочерьми. Настоящая

праздничная процессия в честь Десятого мая была потом перед его домом.

   ...опулос с женой и отпрысками вынужден был выйти на балкон.

   Ведь иначе, боже избави, мог произойти мятеж... Попробуй свяжись с толпою!