Ну и причудлива же сибирская погода! Чихнув на календарь и законы природы, выплескивает она сегодня на улицы Новосибирска не уныло-серый дождь со снегом, а поток ликующей лазури и ослепительное сияние солнца! Середина октября! но мир бодряще свеж и сверкает синевой. Опрозраченный осенью, воздух свеж, бодрящ, радостен, хотя янтарь солнечных лучей, брызжущих сквозь разноцветие поредевшей листвы, пахнет грустной горчинкой осени — печальным ароматом расставания с летом…

И когда из такого ярко-синего ликующе радостного дня, с осенней горчинкой, входишь в душный и темный Новосибирский вокзал, наполненный вонью дезинфекций, дезинсекций и немытых промежностей, то кажется, что попадаешь в логово зловонного звероящера.

В полумраке кассового зала, подобно чудовищной рептилии, угрюмо рычит громадная очередь, распространяя вокруг душные миазмы хронически засоренных кишечников. Нервно потеющий организм очереди, свернувшийся в причудливые извилины, самым болезненно раздраженным концом намертво прилепился к окошечку билетной кассы. Сжимаясь и расслабляясь, очередь периодически изрыгает из удушливых объятий тщательно пережеванных, растерянно счастливых людей, еще не верящих в то, что в руках у них билеты на поезд…

— «Знаю я одно прелестное местечко…» — напевает Валет и загадочно поясняет: — есть тут подоконничек, о котором сказал Ларошфуко: «Госпожа История любит, когда нужный человек и в нужное время оказывается в нужном месте…»

Зловонная очередь заключает нас в душно-тугие объятия. Используя для продвижения естественные пульсации очереди, сантиметр за сантиметром, пробираемся к окошечку кассы. От волнения я потею, одежда противно липнет. Спина мокрая, а в пересохшем рту, как в пустыне Гоби: сухо до шершавости. Сзади меня подпирает жесткий живот Валета. Это исключает перспективу слинять под предлогом посещения туалета. А удрать-то хочется, и нестерпимо: боюсь! Страшно думать о том, что я должен сейчас сделать. Но оскандалиться перед Валетом — страшнее! Сам вчера я, дундук, напросился…

Чем ближе к окошечку, тем меньше мыслей в соображалке. И вот в опустевшей от мандража тыковке жалобно трепыхнулась последняя, по дурости там застрявшая фразочка, которую утром бездумно напевал Валет:

У окошечка на уровне моего роста самое место вспоминать про аромат. Лучше не дышать: все равно — кислород на нуле…

Я задерживаю дыхание, как под водой, мандраж проходит, и первая умная мысль приходит: не мне, а Валету надо мандражить… а мое дело — телячье: обосрался и стой! — меньше мыслей — больше навоза… И стою я, прислушиваясь к таинственным урчаниям во чревах человеческих, меж которыми мой кумпол зажат. А время, как липкая резина, тянется. Вдруг — коленом толчок и Валета шепоток:

— Фря, рядом!.. под подоконник ныряй… раскоцаешь дурку — до донышка шмонай!

И вся наколка. Дальше — «думай сам»! Так называется рубрика в «Пионерской правде». Выглядываю из-под широкого подоконника кассы: вблизи окошечка зажатая в судорогах очереди, раздраженно отталкиваясь могучими бедрами, отстаивает свое законное место в очереди, чтобы не выдавили, крепкая тетка непреклонного возраста. Все в одежде непреклонной тетки так и кричит: «Что с того, что плохо я одета, а у меня и дома ничего нет!»

Благодаря урокам Валета я знаю, что у таких — упитанных, но демонстративно бедно одетых, с наглыми мордасами, — в заначках полным-полно денежных купюр. Так декоративно бедно одеваются зажиточные совлюди, которые скрывают истинные доходы. А скрывать их непросто, потому что от бдительных «доброжелателей» скрыть один достаток трудней, чем много недостатков!

Говорят, все женщины хороши, но!.. на разных расстояниях. От такой тетки хорошо быть подальше. Бойцовская тетка самой злющей породы! Ежовая маруха! О таких и написали заповедь в Библии: «Не пожелай жену ближнему своему!» Такая жена не только ближнего, а и дальнего в зубной порошок сотрет! Хотя и потрепана тетка очередью, но до краев наполнена скандальной энергией: маленький лобик зло нахмурен, узенькие губы решительно сжаты, а крупные жилистые руки бдительно прижимают к выпуклому от хорошего питания животу добротный кожаный ридикюль. Длинный, крепкий ремешок ридика надет на руку и обернут вокруг запястья. Неужто опасается, что ее ридик на хапок вертанут?! Чтобы не открывать драгоценный ридик в толчее у кассы, фря заранее зажала грони в сильном крупновеснушчатом кулаке.

Сразу видать: баба — тертый калач! Опытная, осторожная, настырная, скандальная и подозрительная сверх всякой разумной меры. И не кем-то она проученная и наученная, а от природы одарена бдительностью и подозрительностью, как пограничник Карацупа. И неспроста она так дорожит ридикюлем! — ишь как крепко его обнимает! А как я, да еще и из-под этого подоконника, буду шмонать этот ридик?! Еще и «до донышка»?! На фиг Валет загнал меня сюда, под этот дурацкий подоконник?! Ладно, ему виднее… А фря уже у окошечка! Пахнет от нее кислым потом, а там, где центр фигуры, — ого! — не продохнешь! Ридик на подоконник поставила, одной рукой крепко его обняла, другую руку в окошечко просовывает…

— Оп-ля! — Валет нахально оттирает плечом и локтем опешившую тетку, смахивает с подоконника ридик, и, засунув в окошечко обе руки с какой-то лажевой ксивой, долго и нудно гоняет порожняк про станцию, которая, как оказалось, не на железной дороге, а на ведомственной узкоколейке!

А приходилось ли вам видеть ежовую маруху, стервенеющую «в борьбе за правое дело»? Видели вы одуревшую от злобы бабу, до озверения настоянную в атмосфере удушливой очереди, тогда, когда ее, страдалицу, какой-то пижон из гнилой интеллигенции, промежду прочим, оттер от заветного окошечка! Не-а! Не видели!! О такой сцене ярости и шекспирчики не ведали, корчась в неистовых творческих муках! Сыро в Датском королевстве для воспламенения столь высокоградусных чувств!

Отвод сделан — тики-так! — ридикюль качается под подоконником, так как фря этой рукой в подоконник вцепилась, а другой рукой, где деньги зажаты, — Валета по спине мутузит! Но для размаха места нет — тесно… старается, а никак не может Валета уязвить, как хочется! А тут еще хмырь позади Валета греет обстановочку — базлает матерно про нахальство гнилых интеллигентов, которые простой народ не уважают. И за модную курточку Валета тянет этот хмырь, пытаясь его из окошечка выдернуть! Ку-уда там! Места нет, чтобы дернуть, как надо, а Валет, как ржавый гвоздь, в окошке застрял! Хоть пополам его рви, не отцепится — ведь он меня тушует — спиной закрывает.

При таком раскладе, никто про ридик не думает, кроме меня. А я споко-ойненько шурую: расстегиваю замочек, достаю кошелечек… и, вспомнив наказ Валета «на донышке!», внедряюсь вглубь. Там — сверток аккуратный, плотный, гладкий, почти квадратный… что же это за пакет — про него ль сказал Валет?? Оп-ля! Привет! Там, где был, — его уж нет! Остальное — мура бабья — пусть лежит спокойненько… спокойненько… спокойненько… твержу про себя это слово, застегивая ридик. Тут живот Валета перестает давить на меня и я, как краб, бочком вдоль стенки, выбираюсь из-под подоконника, вспоминая наставления Валета: «Кончил дело — делай ноги, но не писяй кипятком, а задумчиво хиляй в даль голубую без резких телодвижений!»

А события у окошечка разворачиваются. Хотя и бурно, но, видимо, по сценарию Валета: всем тут не до меня — все с очень нездоровым интересом наблюдают, как Валет отношения с хмырем выясняет. Хмырь в восторге от своей исторической миссии в борьбе пролетариата с гнилой интеллигенцией, пытавшейся купить билет без очереди! А Валет занимает обескураживающую для хмыря позицию советского дубаря: под заводного лоха хляет и права качает:

— …Ты меня не тычь, я те не Иван Кузьмич! Шшо! Це я интеллихент?!? Та я ж такой же хам, як ты! А ты шо — еврей? Такой шибко вумный! Шо вылупился во весь урыльник?!? Сам ты прогнилая интеллихенция — эвон как у тя из дыхала пропастиной ташшит!! Ты, падла гнилая, шляпу ишшо напяль!

Я растворяюсь в вокзальной сутолоке, зная, что Валет побухтит еще, дав мне уйти подальше, и вдруг слиняет, как сквозь землю провалится. Был тут и нету: кепочку из кармана наденет, курточку возьмет в руки, подкладом другого цвета. А торжествующая фря, дорвавшись до окошечка, захватит его целиком, вместе с подоконником, обнимет ридикюль, прижмется к нему щекою и долго будет кассирше мозги компостировать дурацкими вопросами. И заглянет она в свой так оберегаемый ридик тогда, когда из очереди выберется. А заглянув туда, нервно будет шарить рукой внутри, потом долго и тупо смотреть на ридикюль снаружи…

* * *

Таким размышлениям предаюсь я, сидя на скамеечке в чахлом скверике за железнодорожными путями, где «забита стрелка» (назначено свидание). Открываю кошелек — там галье: колы, трешки, пятерки, парочка чириков. В общем — семячки. Гроники — в карман, а чменя — в урну. Зато упакованный сверточек — жирная котлетка: пачка жизнерадостно румяных тридцаток! Вот это — фарт! Удивительный день: первая моя работа — и такой фарт! Как Валет срисовал фрю с такой котлеткой? И наколку дал: «копай на дне»! Глаз — рентген!! Вот это — по формуле Факира: «психология, выдумка плюс чуть-чуть таланта»! Кого угодно заподозрит тетка, только не Валета, который обеими руками за окошечко кассы держался и был весь на виду! А меня-то она не видела…

С удовольствием шуршу ногами в ярком ковре осенних листьев и улыбаюсь самодовольно, как воробей, долетевший до середины Днепра. Как на душе солнечно — будто бы и душа плывет в безоблачной лазури!! Фартово шурует Валет. Остроумно, весело, азартно — из майдана в майдан. На каждом бану снимает по лопате. Удивился я: зачем столько? И Валет рассказал, что в Иркутске у его марочки сберкнижка, на которой грони кучкуются. Вору в законе нельзя жениться без согласия воровского сходняка. А это крутых форсов стоит. Неизвестно, сколько кусков в общак придется скинуть… И Валет готовится к этому.

Недавно приобрел Валет ксивы новые, по спецзаказу. Не мастырка липовая, с которой в гостинице ночевать, а квитуху настоящую, в комплекте: паспорт, диплом техника-механика, все справилы для паспортного стола, с которыми можно прописаться и в режимном городе! Я в тех справилах — братан Валета. И у меня теперь есть и метрика, и табель школьный! А-а… вот он, братан мой законный! Валет садится рядом. Подбрасывает на ладони пачку тридцаток, прикинув вес, небрежно кидает в карман курточки и говорит:

— Шща! Будем посмотреть на ту проблему из другого угла морали. Если б эти грони посеял я, а нашла их та же фря… как ты думаешь, спешила бы она их мне вернуть? А?

Я молчу, зная, что уж кто-кто, а эта жлобиха с таким делом спешить не стала. И Валет тяжело вздыхает, скорбя за корыстолюбие человеческое.

— Так-то… — резюмирует Валет. — Все в мире относительно. Умный еврей Эйнштейн создал теорию, по которой даже время в разных точках пространства течет-таки с разной скоростью. К примеру, длина минуты очень зависит от того, с какой стороны двери занятого сортира находишься.

Вздохнув, Валет задает риторический вопрос:

— А что такое честность? А это таки, ветошный кураж бедолаг, которых в чем их родная мать родила, в том их Родина-мать оставила, загнав демагогией в ту безнадегу, где стырить нечего! А кроме них, страдальцев, вопиющих о честности, воруют все и все!! Воруют в меру жадности, умения и возможности. И если жадностью никто не обделен, то возможности разные. Партия и правительство берут на хапок по-крупному: землю, недра, заводы, газеты, пароходы и всю продукцию рабочих и крестьян. Воротилы партии и правительства куски рвут от общесоюзного пирога. Деятели поменьше — кусочки после воротил подбирают. Еще помельче — крохи клюют и пол вокруг стола подлизывают…

И так — сверху донизу, вплоть до работяги, у которого каждый день после работы оттопыриваются штанишки. Но не от игривой мыслишки, а от железяки, чтобы дома подхалтурить. То, что ты не принес с работы, — ты это украл у своих детей! А потому: тащи с работы каждый гвоздь — ты здесь хозяин, а не гость! Как сказала гадалка, «скажи, где работаешь, а я скажу, что ты сегодня украл». Вынос железяк с производства — российским обычаем стал. Некрасов о русском человеке так написал: «Вынесет все, и дорогу железную!»

Не ворует народ, а компенсирует то, что отняло у него государство, обобравшее его до ниточки. Государство — рабовладелец, оно заставляет работать, а за труд не платит. Вот и идет соцсоревнование: кто успеет украсть побольше! Но сколько у государства ни украдешь, а свое хрен вернешь. Государство ворует у народа быстрее и больше, чем народ успевает украсть у него. А тот, кто в СССР не ворует, становится подозрителен: и где же он, жучила, деньги берет? Не агент ли вражьей разведки?! Жизнь в России — это наказание за те преступления, без которых не проживешь. А мы — честные воры, знаем законы природы: для того, чтобы волки были сыты и овцы целы, шерсть надо драть-таки не с овечек, а с тех, кто их стрижет.

Про волков в умных книжках пишут: «Волк — санитар леса». А общество — таки да! — тот лес дремучий, где закон — тайга, а черпак — норма! Тут без волка — никуда! Кому нужна революция без воровской идеи Ленина «грабь награбленное!», то бишь без «экспроприации экспроприированного». Маркс это назвал откровеннее: «Перераспределение общественного продукта». Слава Марксу! Я, как праведный марксист, таки да, разделяю его беспокойство за тот случай. Хотя, как вору, мне очень понятно, что в учении Маркса есть-таки проплешины на деликатных местах, как у той мартышки, которая намудрила с пересадкой волос и тохес оставила голым! И вся Одесса — таки да! — имеет очень железное мнение: если бы умный немецкий еврей Карл Маркс пообщался с умным одесским евреем Мойшей Глейзером, оба они таки поимели из того случая вполне завершенную картинку теории исторического развития общества, за которую Мойша Глейзер сказал-таки так:

— Шща! Азохун вей! Що я имею сказать за ту всемирную историю, через которую, как через проходной двор с улицы Бебеля на улицу Бабеля, народы приходят и уходят и каждый норовит насрать за сарайчиком тети Хани?! За ту историю, таки да, я имею самое железное мнение, что при любом режиме власть имущие воровали и будут воровать, ставя за это дело красивую ширму, то бишь — программу. Будь это «расовое преимущество», «капиталистический рационализм», «концентрация капитала», «экспроприация экспроприированного» или «справедливое перераспределение общественного продукта» — будь спок: по любой программке карманы фрайеру вывернут тики-так и вычистят так, что будьте вам здоровы! С каким лозунгом ни заявись любая власть — она чем начнет, тем и кончит: лохов будет потрошить! Потому что миром правят «не Бог, не царь и не герой», а его величество ВОРОВСТВО! — во все времена и с разной ширмой, пардон, — политической программой: экспроприация, эксплуатация, национализация, модернизация, приватизация, распределение, освобождение, примирение, возрождение…

Слава Марксу! — это он таки совершил эпохальное открытие: капитализм — это когда одни грабит других, а социализм — это когда другие грабят первых!! И не смешите ви меня за то, що при коммунизме воровства не будет! Ведь и Ева, живя на полном пансионе, позарилась… Что Ева! — и самый маленький детеныш, не прочитав Маркса, — шасть! — уже на грядке у соседа! Жрет там до дрысни! А дома, то же самое, ни за кошечку, ни за собачку…

Ева первая что-то слямзила. По-еврейски «Ева» — это жизнь! Значит, воровство — это жизнь и инстинкт от Евы. Если человек не ворует, то и не живет! Он — нежить, только похожая на человека! Для человека жить и не воровать, как жить и не дышать. Конечно, есть в Индии такие — не дыша живут. Но бездыханная жисть — не от хорошей жизни бывает! Говорят, русский интеллигент живет не воруя и без обеда, но кто сказал, что русская интеллигенция дышит? Хотя б на ладан…

Ах, со-о-овесть!.. Да, и такое бывает. Гундят про нее люди бессовестные, а совестливые от нее страдают молча. Есть она у всех, но не все ею пользуются — экономят. А раз не пользуются, то думают, что у них она незапятнанна и чиста. А кому и для чего нужна чистая совесть?! Именно так недоумевал Мойша Глейзер, дожив до возраста, когда еще хотел волочиться за каждой юбкой, но уже не мог вспомнить: а для чего ему это надо? Так и с совестью — все хотят прослыть совестливыми, а никто не может вспомнить: а зачем?? Совесть от греха не спасает, а удовольствию мешает.

Представь, Рыжик, кошмарный сон, будто все живут по совести: фрайера от зарплаты излишки не кладут на сберкнижки, а сдают в МОПР для прокорма всегда голодающих африканцев, которые голодали еще при динозаврах и будут голодать после Второго Пришествия коммунизма. Но что тогда станет с нами — честными ворами? Кр-р-рах!!! Туши свет, спускай воду. Слава Богу, такой кошмарный сценарий на ближайший миллион лет природой не предусмотрен и мы, воры, нужны обществу для борьбы с сребролюбием. Чтобы деликатно, гуманно, в отличие от грубых ментов, изымать накопленные излишки у фрайеров, облегчая им карманы и совесть!

Говорят про угрызения совести… Если фрайер будет жить и с совестью дружить, чтобы она его не грызла, то совесть помрет с голоду вместе с фрайером. Шща! А вреден ли таки честный вор обществу? Оказывается — наоборот! Это санитар души, который делает прививки против страшного недуга — сребролюбия! В Библии сказано:

«Ибо корень всех зол есть сребролюбие!» (1 Тим. 6:10)

Нет болезни неизлечимее!! Прививочки фрайерам, которые делает вор от сребролюбия, чуть-чуть для самолюбия болезненны, но для нравственного здоровья таки очень полезны. Да и много ли честный вор у фрайера тиснет? Самую малую часть его капитала, вложенного в сберкассу, в имущество, в дом, в жену, в детей… И сколько у фрайера таки останется в кошельке после всех затрат? Именно тот мизер, который сберег скупой фрайер для честного вора! Уж это наше! Где бы и как бы фрайер этот мизер ни хранил — он его пролопушит.

А если честному вору крупный фарт выпал, значит, обжал он госворюгу или спекулянта. И Великий Пролетарский А. Мэ. Горький изрек по тому поводу: «Если от многого взять немножко, это не грабеж, а дележка!» Не любит честных воров государство как конкурентов. А потому приходится нам, честным ворам, соблюдать технику безопасности, поглядывая по сторонам. Как говорил один знаменитый спринтер: «Стоя в позе низкого старта, смотри: кто бежит позади с шестом наперевес?» Ну что, братец кролик, похряли?!

Идем мы вдоль бесконечных составов. Путь наш уныл и долог, и Валет проповедует:

— Шща! А вот почему в России любят убогих и нищих? Да потому, что им не завидуют! Особенно в эпоху всеобщего равенства и братства. Таки да, что братство кончается там, где брать больше нечего! И тогда приобретение носового платка расценивается как чистоплюйство и отрыв от пролетарской массы, которая сморкается пальцем. Трудно советскому человеку пережить за тот случай, если у его соседа есть что-то лучше. Не важно что: жена, радикулит или носовой платок, потому что если Бога мы обижаем недостатками, то ближнего — достоинствами. И со страшной силой действует в СССР удивительное оптическое явление: в чужих руках хрен толще! Куда бежать совчеловеку от такого кошмарного феномена? Конечно, в НКВД! «Не корысти ради, а токмо ради…» благородной идеи всеобщего равенства по хреновости, чтобы всем было одинаково хреново! Ибо нет у советского человека других радостей, кроме чужих неприятностей! И это, Санек, медицинский факт: изо всех сословий только честный вор не закладывает вора!

А честному работяге, который несребролюбив, так как серебра в глаза не видал, а стеклотару вчера сдал, — ему честный вор не страшен, потому как государство работягу до ниточки обобрало и радиопарашей задолбало, внушив ему: «Труд есть дело чести, доблести и геройства!» И сидит работяга герой, замороченный, дурной, у тарелочки пустой, разинув чавкало, с ложкой в правой руке. Сидит и ждет пришествия коммунизма или выигрыша по облигации. Золотую Рыбку ждет, чтобы она занялась его проблемами. И в толк советский народ не возьмет, что Золотая Рыбка давно на него х… вот именно — хвостиком махнула! И правильно сделала: помогать дуракам — дурное занятие.

И сказочное будущее советского народа — в недописанном эпилоге к «Сказке о Золотой Рыбке», в котором престарелые рабочий и крестьянка у разбитого корыта сидят и поедом друг друга едят, объединяясь, когда увидят еврея вблизи своего корыта…

Лязг и скрип вагонов ползущего рядом поезда, заглушают слова Валета. Поезд мешает идти рядом с Валетом, я отстаю и наблюдаю сзади за его легкой, настороженной походкой. Ишь… волк — санитар леса. А интересное продолжение сказки «О Золотой Рыбке»!

Но лучше всех написал о советском народе Чуковский в сказке «Тараканище»! Народ — огромное, безмозглое стадо. До поноса боится русский народ сумасшедшего усатого ничтожества — таракана! Каждая скотина в стаде за свою жизнь дрожит и всех других заложить спешит! Каждая глупая корова своих телят отдать готова безумному старикану — усатому таракану!

Но самое ужасное в этой сказке то, что и тогда, когда появляется освободитель советского стада от рабства — храбрый воробей, — то стадо быкомордастое старается забодать его, затоптать его, лишь бы он, воробей, Тараканище не потревожил! И в этих строчках — вся безнадега попытки освобождения советского народа от рабства. За одиннадцать лет жизни в этом стаде я только об одном герое узнал, который, быть может, ценою своей жизни напечатал на обложках школьных тетрадок: «Долой СССР!» Это был единственный храбрый воробей из миллионов трусливых скотов!! — так ничтожен в СССР процент смелых людей. А скотам трусливым нужна ли свобода?

«О, люди, люди! Порождение крокодилов, как сказал Карл Моор! — воскликнул граф, потрясая руками над толпой. — Я узнаю вас, во все времена вы достойны самих себя!»

Конец репортажа 10