Ученые говорят, что животные способны к обмену информацией. Уж кто как умеет. Кто — хвостами, кто — ушами, а кто горлом на бас берет. Но ни у кого нет за тот случай недопонимания. А чем язык сложней, тем больше недоразумений. Язык шимпанзе насчитывает до полусотни звуков. А в результате — нате! — шимпанзе овладели искусством обмана! Почему б и не соврать, раз это выгодно. Вот горилла и заговорила.

Но не все обезьяны заговорили: молчат те, кто почестней, чтобы ненароком не превратиться в людей, которые придумали столько синонимов и омонимов, что словами говорить — значит мысли утаить. Ложь словом стала так правдива, что кто-то из мудрецов древних изрек: «Всякое слово реченное — есть ложь!» Так в пеленках лжи родился «гомо сапиенс».

Из-за скудости словарного запаса наши воспитатели далеки от таких филологических проблем. По количеству используемых слов им до шимпанзе далековато. В общении с себе подобными обходятся чекисты несколькими матерками, которые, по надобности, преобразуются в любое понятие. И существительное, и прилагательное, и глагол. А то и без слов обходятся — жестами. Вместо категоричного «нет» — показывают полруки. А если «нет» деликатное, то хлопают ладошкой по ширинке. Еще конкретней разговоры на пальцах: один оттопыривает большой и мизинец, а второй в ответ либо щелкает пальцем себе по шее, либо вздыхает, а большим пальцем указательный и средний потирает. Жестов и матюков у чекистов столько — сколько тем для общения. Преимущества таких бесед не только во взаимопонимании, но и в том, что в разговоре невозможно вольнодумство и крамольный в СССР юмор! А это важно для «рыцарей революции», которых Сталин назвал «идеалом для великого советского народа». Вероятно, в недалеком «светлом будущем» язык матюков и жестов останется единственным языком у идеального народа СССР из палачей и стукачей.

Но когда Гнус захотел переложить на воспитателей часть тяжкого труда по перевоспитанию чесеиров — произошел филологический сбой: язык и жесты чекистов не совсем подходили для «воспитательного процесса». Закоснелый в матерщине язык чекистов так и норовил, «для ясности», втиснуть парочку авторитетных, как «булыжник пролетариата», матюков, которые проникали даже между словами: «товарищ» и «Сталин»! Это оживляло политическое выступление, но впечатляло наповал тех, кто не достиг уровня чекистского языкознания. Поэтому инициатива Вещего Олега и Мотора проводить занятия по изучению «Биографии Сталина» нашла поддержку даже у подозрительного Гнуса. По возрасту Вещий и Мотор были старшими из огольцов ДПР. А когда созрела эта инициатива, они вошли в доверие воспитателям так, что те уважительно называли их «паханами». Заслужили они это почетное звание примитивными, а потому понятными для чекистов способами: демонстрацией силы, жестокости и жажды власти над чесиками, а главное — неукротимой тягой к доппитанию. Демонстрируя перед воспитателями силу и хамство, скрывают они то, что доппитание, которое получают паханы по их высокому статусу, попадает в желудки тех пацанов, которые в этом нуждаются. А хлесткие оплеухи, которые паханы раздают пацанам и огольцам при воспитателях, особенно при Гнусе, всем понятны и не обидны. Как доверять бразды правления тому, кто не бьет других по мордасам!

Сперва на занятиях Вещего и Мотора сидел, позевывая, кто-нибудь из воспитателей — контролировал. Потом воспитателям это надоело, потому как нарушало нормальное течение сорокаградусной общественной жизни чекистского коллектива, которая во время наших занятий радостно булькала в кабинете Таракана. Перед каждым таким собранием у Таракана появляется принесенный со станции чемодан, из которого раздается мелодичный звон бутылок. Когда чемодан открывают, чтобы достать оттуда угощеньице дежурному, то дежурку наполняет умопомрачительно волнующий запах копченой кеты. А часа через два коллектив воспитателей, крепко споянный и спаянный на совещании, шумно вываливается из дверей мансарды на крутую лестницу. Поддерживая друг друга, педколлектив сплоченно преодолевает лестницу и коридорчик с решетчатой дверью, а во дворе распадается на индивидуумов по емкости мочевых пузырей. Одни опорожняются прямо с крыльца, другие — посреди двора, а наиболее емкие, описАв по хоздвору сложную математическую загогулину, опИсивают изнутри и снаружи вонючий нужник около флигеля. А Таракан, чувствуя после мочеиспускания еще и позыв на речеиспускание, положенное ему, как начальству, возвращается к дежурному и изливает на него застойную, тоскливую муть со дна чекистской души:

— Мы с тобой — кто? Понимаш?.. Ик!.. Не-а, не понимаааш-ш… Ик!.. Штоб понять выпившего, надо выпить поболе его! Ик! — Таракан поднимает палец многозначительно и сообщает дежурному доверительно: — Мы пере… перепитатели… ик!.. Тьфу, ну и словечко!.. Пере-вос-пи-та-те-ли… ик!.. вражеских элементов!.. ик!.. Така работа — враз хренеешь… ик!.. А наука установила… ик!.. что алкоголь в малых дозах полезен… ик!.. в любом количестве!.. В любо-ом! Ик!.. Но! токо в малых дозах… ик!.. Ученые говорят: «пить НАДО в меру». Ик! значит, главное — пить нааадо! Ну и меру знать!.. ик!.. чтоб не попасть в недопитие… ик! иль — хужее: в недоперепитие… ик!.. И… и не туды, не суды… будто без воды, ик!.. Я свою меру знаю, токо… водки стоко не бывает. Ик! Ить, надо мне и другим оставить! А есть и среди нас непьющие… Ик! Которы свое выпили… Понимаш? Ик!

«Непьющим» Таракан называет Гнуса, который не принимает участия в «совещаниях» у Таракана по хилости здоровьишка, а скорее — по своим хитрым соображениям. Давняя совместная служба связывает Гнуса и Таракана. Оба они в «органах» с самого их появления. Но ни тот ни другой высоких чинов не достигли, хотя у обоих руки по локоть в крови тысяч людей. Все эти годы профессиональный палач здоровяк Таракан служил под началом хитрого и вздорно злобного Гнуса, беспрекословно ворочая за него кровавую работу чекиста. Считались они в ВЧК закадычными друзьями. Их симбиоз считали дружбой и ставили в пример другим чекистам, всегда готовым нагадить в карман сослуживцу: раз уж служба такая… подлая. Вроде не хочешь, а надо подляну мастырить.

Но! По какому-то начальственному капризу роли друзей переменились. Самолюбивый, мнительный и желчный Гнус попал в подчинение к грубому простаку Таракану. И хотя Таракан потакает своему бывшему начальнику, завистливый Гнус не может смириться с тем, что теперь он подчинен тому, кого привык считать беспрекословным исполнителем своих прихотей. Ревниво воспринимает Гнус любое действие, особенно вмешательство Таракана.

* * *

Политинформацию в комнате политпросвета проводит Вещий Олег. Пародийно совместив демагогию пропаганды и любимые словечки Гнуса, обыгрывает Олег вчерашнее кино.

— В своей бессмертной речи Великий Воспитатель Гнус сурово заклеймил вас, писюнов, званием врагов народа… А теперь… вот ты, Пупик! Вста-ать, гаденыш, когда тебя воспитывают! Я научу тебя свободу любить! Понятно? Перестань чесать яйца, вшивка позорная! Короче, отвечай говнюк, почему ты страшен советскому народу, который тебя, Пупика вшивого, своим врагом величает?! Не знаешь? Садись, гнида серая! Короче, кто скажет? Кукарача? Давай!.. клево петришь! Если великий советский народ Пупика за врага держит, значит запугал Пупик совнарод до мандража поносного! Короче, пока народ был русский, то ни Чингисхан, ни Наполеон не сподобились звания врагов народа. А ныне так измельчал совнарод, что и Пупик — враг! А что будет с великим совнародом, если Пупик вырастет?! И станет Пупик Великим Врагом Советского Народа!! Тут и Сталин опупеет! Из сортира вылезти не посмеет! А теперь, сявки-шмакодявки, продолжение на ту же тему. Чапа! Читай плакат! Вон тот!

— «Дети — будущее народа!» — звонко чеканит Чапа.

— Хм… читать умеешь. А думать? Какое будущее у народа, у которого дети — враги народа?

— Вот такой хрен будет в попу этому народу! — и Чапа показывает полруки.

— Садись, Чапа! Похабно, но сечешь. А Сталин до этого не допетрил! Всегда у русского народа было будущее. И всегда хреновое! Менялись цари и эпохи, а будущее оставалось то же. Но ни-ког-да у русского народа… а-а-а!! — это Вещий заметил мой отсутствующий взгляд. — А вы, Граф, все в утренних грезах? Сделайте милость, Ваше Сиятельство, взгляните на нас!

Я вскакиваю на ноги, предчувствуя, что Вещий обсмеет меня вдрызг. Олег, обращаясь к хихикающей аудитории, объявляет торжественно, как в цирке:

— Позвольте представить, господа, страшенного врага великого советского народа! Гра-афа Монте-Кри-исто-о!!

Ржут все… Сам знаю, какой я… неказистый: тощий, нескладный ушастик с лишаем на полурыльника… еще и рыжий… чтобы посгальней… смешной, жалко улыбающийся «рыжий» на арене! И, представив себя, начинаю я краснеть, как все рыжие: больше, больше… и оттопыренные уши мои раскаляются до того, что при их красном свете можно проявить фотографию! И вдруг Вещий говорит серьезно, со значением:

— Ща, шмакодявки! Не скальте зубки! Граф Монте-Кристо — не один… Я что — не Монте-Кристо?! Да нас миллионы!! Десятки миллионов Монте-Кристо! Только не каждый вслух признается в любви к советскому народу так пылко: «Эх, из пулемета бы вас, сволочей!..» Но каждый из нас втихаря мечтает, как он отомстит подлому совнароду! А на дом всем задание: помечтать на тему: что сделают десятки миллионов Монте-Кристо, когда получат винтари? Война не за горами! Будет у Дрына пулемет! По его настроению я бы ему пушку дал… самую скорострельную!

В заключение урока «информация с мест». Есть такой раздел в газете. Расскажу я о том, о чем там не пишут. Итак… Во Владике перед Первомаем, чесики-вольняшки громадный маховик из металлолома стырили и заныкали в трансформаторной будке на углу Первомайской у Суйфунки. А какая крутизна по Первомайке от Орлинки до Ленина? Сечете? От дождей Первомайка — как желоб: из него — не выскочишь!

Пацаны на санках с Орлинки разгоняются, от Суханки до Светланки, — вжжжик!!! — как из пушки — по желобу!! А куда нацелена пушка? Вот то-то… На деревянную трибуну у исполкома на улице Ленина! И первого мая чесики на том колесе написали: «Колесо истории» и… пустили вниз, по Первомайке, к облисполкому, где трибуна!! Вот где было шухеру!.. Вииизгу было — ой-ойе-оей! Рухнула трибуна вместе с начальством! А народная масса, побросав плакатики, — врассыпную!! Кто уцелел — домой сбежал и двери позапирал!

Запомнит советская мразь первомайскую демонстрацию тридцать восьмого с участием «Колеса кстории»! Сейчас атас по всему городу: энкеведе и менты рогами землю роют — чесов ищут! Хрен найдешь! Все они заныканы по деревням и хуторам. Многие в Китай уходят. Через болота за Ханкой. Там погранцов нет, только контрабандисты. К нам в ДПР чесов не шлют — места нет. Отправляют в Никольск и Хабаровск, а там и своих чесов девать некуда. Стали расстреливать пацанов. Но для этого их поймать надо. А родители все уже умные — ценности и дети заныканы по Сихотэ-Алиню так, что и медведь туда заглядывать боится! Бросают люди квартиры, бегут из Владика! Дальзавод встал: половину рабочих и интеллигентов расстреляли, а кто остался — в сопки убежал. Там их только Арсеньев бы нашел, но его уже расстреляли. Сам виноват: думал, что ученого с мировым именем не тронут, — гордость России…

Не всем нам суждено стать взрослыми — подлый совнарод многим из нас это не позволит, — но уцелевшие ему отомстят! За всех и за все!! Не будь я Вещий, если недолго осталось советской мрази холуйство демонстрировать. Сбудется мечта Дрына: «Эх, из пулемета бы-ы… всю мразь советскую!» Недостоин этот народ того, чтобы вонять ему на планете! Будет он истреблен! Мы, огольцы и пацаны, исстребим советский народ, если смелых русских людей в России уже нет! А ежели будет не так, то зряшно кличут меня Вещим…

И по натуре, наш Олег — как тот Вещий Олег, который был на антисоветских тетрадках. И лицо антисоветское: благородное, как у князя Олега.

* * *

Небось, с полчаса прошло, как припухаю я в Зале Ожидания. Сижу, как дурак… впрочем, каждый сидит так, как умеет. Неужели надо мной так подшутили? Или про меня забыли?! А я жду… терпеливо. Не зря граф имел мнение, что

«Изо всех добродетелей в этом мире хуже всего вознаграждаются кротость и терпение!»

— Эй, Монтекриста! Не спишь?.. Правильно… Давай-давай на Присягу канай! — шепчет, заглядывая в Зал оголец по кликухе Шатун. Бреду за Шатуном налево от «Бульвара» по «Светлому пути» — так называется темный коридор перед умывалкой и сортиром на шесть очков. А пойдешь по «Светлому пути» дальше — там «Конец света» — перегородка с запирающейся дверью, потому что этот вонючий аппендикс без окна возле уборной предназначен не только для хранения ведер и тряпок, но и для одиночного содержания в темноте провинившихся тогда, когда карцер в прокуренной дежурке занят. А направо от «Бульвара» — коридорчик, который называется «Дорога к счастью», и ведет он в столовую. Все коридоры в ДПР называются по кинофильмам.

Штрафники, которые в мертвый час полы моют, выносят из столовой «Идолище поганое» — большой гипсовый бюст Сталина, ставят его в умывалке в раковину, а сами с тряпками в руках остаются на стреме у коридорного перекрестка. На Присягу посторонних не пускают. Если появится воспитатель у входа на «Бульвар» — проатасят. Кроме Шатуна в умывалке еще трое огольцов: Хан, Америка и глава комиссии Присяжных — долговязый Макарон. Присягая перед ними, я присягаю перед всеми чесеирами СССР! Тут не до смеха: Присяга дополнительная, из-за того, что предыдущую Присягу нарушил. А что за это будет? Но, взглянув на улыбающегося Макарона, я успокаиваюсь: бить по-отечески ремнем не будут. Огольцы посерьезнели, и Макарон командует:

— Ну-ка хляй с-сюда Монтек-криста! Вот перед вами народный просветитель… А ну, выд-давай обряд по полной норме Прис-сяги!

Макарон заикается слегка. Ну, раз с обряда начали — значит, не будет «разборки»! На душе становится спокойно. Встаю на табуретку, как на пьедестал, торжественно мочусь на голову Великого Вождя. Не зря терпел перед Присягой. Потом долдоню лозунги, которых в ДПР навалом. Для нашего перевоспитания. А к каждому лозунгу — подначку присобачиваю такую, что любой лозунг, привычно гипнотизирующий миллионы людей, становится до смешного глупым. Мы эти подначки все выучили еще к первой Присяге, и теперь в каждом лозунге сидит и подначка. А сгальнее, если новую подначку придумаешь. Для начала собственную подначку декламирую:

«Все лучшее — детям!» Вот, например:

Надежный, как кича, наш де-пе-эр!

Хмыкнули огольцы — понравилось! А для автора понимание его творчества — дорогОго стоит! Потом я, как из пулемета, барабаню все лозунги подряд с общеизвестными подначками. Знаю, что их Макарон сочинил. Он и настоящие стихи пишет. Красивые, умные. Но на наш пацанячьий вкус — очень уж… сентиментальные. Но сейчас не до поэтической критики, захлебываясь от спешки шпарю:

В ДПР в каждой комнате и в коридоре — лозунги. И к каждому лозунгу подначка такая, чтобы лозунг оставался без изменений. Тогда лозунг вызывает в памяти подначку и действие его становится с точностью до наоборот. Огольцы говорят, что это — «ассоциативное мышление». Выдав скороговоркой с полдюжины лозунгов, я начинаю повторяться и спохватываюсь: кажется, лозунги кончились! Но тут вспоминаю про подначку, сочиненную Мангустой, которой он со мной поделился. Подначка необычная, восточная, и декламировать ее надо с восточным акцентом:

Заржали огольцы — новенькое всегда забавно. Чувствую — время закругляться и выкладываю «под занавес» свои, только что сочиненные в Зале Ожидания стишата:

Стишок не по лозунгу, а по картинке, но огольцы уже разошлись и ржут так, что дежурный, сгорая от любопытства, заглядывает и просит, чтобы тише ржали, а то уже и на «Бульваре» ржачку слышно.

Закончен сгал. Спрыгиваю с табуретки, споласкиваю бюст, отдаю дежурным. Теперь — главная часть Присяги — Клятва. Встав на коленки я вслед за Макароном повторяю торжественные слова Клятвы о верности Присяге:

— «Я — чесеир Советского Союза — перед лицом всех чесеиров клянусь, что буду твердо и неуклонно, с оружием и без, тайно и открыто, словом и делом, до последнего дыхания, до последней капли крови бороться за свободу России от власти коммунистов и их приспешников. И если предам я другого чесеира делом или бездействием, под пыткой или проболтавшись, то пусть постигнет меня смерть от руки чесеира! Долой СССР! Смерть НКВД!! Да здравствует Россия!!!»

Эта присяга — не пионерская игра «Звездочка». Это — на большом серьезе… Макарон легко поднимает меня с коленок. Сейчас я Клятву подтвержу подписью. Протягиваю левую руку и зажмуриваюсь от предчувствия боли. Хан достает из кармана что-то острое, втыкает в палец. Макарон вынимает из-под рубашки «Подписной лист» — лист бумаги на котором бурые пятна. Под каждым пятном значоек, значение которого на другом листе. Я делаю отпечаток пальца кровью. Ранка на пальце болит, кровь капает, я ее слизываю — во рту тошнотно солоноватый вкус.

— «Клянусь своею кровью, что всегда и везде буду мстить за кровь моих родителей!» — подтверждаю я словами свою подпись под Клятвой под диктовку Макарона. А кровь все капает — Хан глубоко ковырнул. Сердобольный Америка находит какую-то замызганную тряпочку, отрывает полоску, бинтует палец. И теперь весь палец болит. Но я вида не подаю… Это — что! В сравнении с огольцовской Присягой пацанячья Присяга — сгал! У огольцов Присяга серьезная. Там проверяют на умение любую боль вытерпеть. Чтобы на допросе не расколоться. Не на Вождя там писают, а на крови клянутся. И не по капельке, как у пацанов, а наливают кровь в стакан, разбавляют водой и пьют по очереди. Чтобы быть одной крови, как родные братья. Так братались викинги. В огольцовской Присяге говорится об обязанности нас, пацанов, воспитывать. Уважаем мы огольцов и любим, как братьев старших.

Присягу закончили вовремя: звенит звонок — подъем. После мертвого часа все бегут в уборную. Макарон доверительно берет меня за плечи и говорит, заикаясь:

— Г-гордись званием «чес». Нет в России звания п-почетнее, чем звание «враг н-народа»! Это звание лучших с-сынов России! Г-гордись родителями! П-помни К-клятву!

А когда мы выходим из умывалки, Макарон останавливается и говорит:

— О к-коммунизме и я м-мечтаю. Но м-молчу об этом, чтобы не помогать тем, кто этой мечтой загоняет народ в рабство. О коммунизме поговорим, когда советской власти не будет. Она — единственное препятствие на пути к коммунизму! П-потомки нам памятники поставят, если освободим Россию от п-партии и энкаведе. Ес-сли с-смогу, с-сам хотя бы одного партийца или энкаведиста… з-зубами з-заг-грызу!.. З-за коммунизм! За надругательство над мечтой человечества!!

«И хотя он произнес эти слова с величайшим хладнокровием, в его глазах мелькнуло выражение жестокой ненависти».

* * *

У «Дороги к счастью» мы останавливаемся. Через открытую дверь столовой слышен гомон дежурных пацанов. Я вспоминаю, что тоже сегодня дежурю. Каждый день тут чистят и моют, но, как это бывает там, где слишком много чистят и моют, полы, столы, двери и окна, скамейки и стены все больше зарастают грязью. И шустро шастают по столовой, разбегаясь оттуда по депееру, — «витамины», как называем мы рыжих тараканов, которые самопожертвенно сдабривают нашу постную пищу. Эти жизнерадостные представители депееровской фауны не только разнообразят наше меню, но и оживляют нашу тусклую жизнь. Любители тараканов содержат персональные тараканьи зоопарки. Одни, склонные к азартным играм, придумывают игры и спортивные тараканьи бега, другие, с исследовательскими интересами, ставят опыты по размножению тараканов в неволе в зависимости от рационов питания. А те, кто склонен к философии и социальным проблемам, наблюдая за жизнью тараканьей, ожесточенно спорят: монархия у тараканов или республика?

Несмотря на ежедневные уборки, ДПР зарастает грязью и тараканами, но бюст Сталина в столовой сияет от чистоты — споласкивают его часто. А сталинская пышная прическа все рыжеет… приближаясь к цвету моих волос. Над рыжеющим бюстом Сталина — красный плакат: «Спасибо дорогому отцу и учителю товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Трижды в день, перед едой, мы выстраиваемся вдоль длинного стола и, таращась на рыжеющий бюст Вождя Всех Народов, хором читаем этот лозунг. Если базлаешь без энтузиазма или с ухмылочкой — вместо шамовки пол пойдешь мыть! Так что надо уметь улыбаться вовнутрь себя. Это привычно: советскому лицемерию все со школы обучены. Мне труднее: у меня мысли в соображалку запрыгивают неожиданно, прямо на ходу, а потому и улыбаюсь я некстати, а то — могу и хихикнуть…

— Ты, Монтекриста, мечтать сюда пришел или работать? — одергивает меня старший дежурный по столовой оголец Краб. На тряпку — иди с Капсюлем окна мыть!

Это хорошо, думаю, что окна мыть, а не посуду… палец-то болит… Краб строг с пацанами, у него не пофилонишь, и я спешу забраться на подоконник. Я выше Капсюля и буду окно протирать, а Капсюль тряпку будет мыть в тазике. Настроение у Капсюля лучезарное, как у жаворонка, даже противное дежурство в столовке его не портит. Выжав тряпку, Капсюль запевает мальчишечью песню наших прадедов:

— Прекратить хулиганскую песню! — базлает Утюг, возникая на пороге столовой.

— А какую песню можно петь за работой? — спрашивает Капсюль, изображая глубокий смысл на шухерной физиономии. — Вы, человек знающий, опытный, подскажите нам за то, а уж мы постараемся!

Утюг задумывается. Заржавелая чугунная его бестолковка, жалобно скрипя, медленно перебирает репертуар из дремучего абсурда армейских строевых песен. И Утюговы запросы не удовлетворяет бредятина совпоэтов для Утюгов, чтобы горланили они от подъема до отбоя:

Не вспомнив ничего подходящего, Утюг дает ценное, но несколько общее указание:

— Петь песни из песенника «Советские песни»! Кто запоет воровскую — в кондее допевать будет!

Уходит Утюг, не дожидаясь вопросов и возражений. А вопрос крутится: а что петь? Радио поет бездушно барабанные песни советских композиторов. А старинные воровские песни — они для души. И переживут они холуйское советское искусство! Тру я окно и думаю. И все молчат. Гремят мисками, шоркают тряпками, пыхтят, сопят, демонстрируя трудовой энтузиазм.

Вздрогнув от звонкого дисканта Капсюля, я подхватываю:

Пацаны оглядываются. Кто с улыбочкой, кто с недоумением. Но задорный ритм песни захватывает, и одна за другой распрямляются спины:

Вырвавшись из столовой, песня заполняет ДПР. В дверях появляются пацаны. А вот и огольцы вливают в песню ломкие баритончики:

И мы уже не робкие чесики, мы — коллектив! Волна гордости поднимает меня на гребень, и от восторженного холодка кожа становится «гусиной». Стоя на подоконнике, я размахиваю тряпкой в такт песне. Все захвачены грозным ритмом, поют песню истово, как гимн борьбе! И ДПР содрогается от «Варшавянки», как содрогались от нее казематы царских тюрем. И каждый из нас понимает: это — наша песня! Песня наших отцов и дедов! Все мы — из семей революционеров, погибших в застенках НКВД. Приближается наш долг — мстить за погибших политкаторжан, за революционеров, за интернационалистов и героев Гражданской войны! За наших отцов и дедов!! Мстить ублюдочному советскому народу за предательство наших родителей, за ублюдочное обожание энкаведе и вождей. Грядет наш черед бороться за свободу! Выполним наш долг перед теми, кто погиб за коммунизм! Мстить! Мстить!! Мстить!!! Беспощадно, не ведая жалости!!!

Последний куплет дважды повторяется и слово «царям» смазывается: кое-кто поет «вождям»! Кончилась песня. Все стоят, улыбаясь: «Ай да мы!..» И каждый чувствует рядом плечи друзей-единомышленников. «Святая месть» — вот что объединяет нас. Месть — вот смысл нашей будущей жизни! Плечом к плечу стоят и пацаны, и огольцы. И лица у всех просветленные, вдохновленные. С такими же светлыми, святыми лицами пели эту песню наши отцы и деды. И под мужественные, суровые слова этой песни:

— шли на казнь друзья и братья наших отцов! И отцы наши в эти проклятые дни советской власти — тоже шли на казнь с этой песней! А теперь это чесеирская песня! Теперь — наш черед! «Наших сподвижников» — миллионы! И понимают не только чесики, что песня, убивающая страх, опасна для власти!

— А ну, расходись!.. Расходись!!. не мешай дежурным пацанам работать! Ишь, спелись… хвилармония… — разгоняет огольцов в коридоре Утюг. Но не напористо, а вроде бы растерянно. Наверное, думает Утюг, что лучше бы не мешал он петь воровские песни… ближе они к идеалам сталинского общества, чем революционные. А «Варшавянка» — песня из «Песенника», рекомендованного в ДПР! И Гнус в коридоре возникает. Насупленный. Желваками шевелит под дряблой серой кожей. Но — ни гу-гу! Молчи-ит курва. Понимает, падла вонючая, недолго осталось гебухе в страхе народ держать: «Близок победы торжественный час!» Жаль, спасет чахотка эту падлу от виселицы!

* * *

Ночью, после отбоя, зябко скорчившись под грязным, тонким одеялом, я мечтаю. Не о путешествиях и кладах. Мечты мои страшны, кровавы. Я мечтаю стать невидимкой и научиться летать, чтобы и за стенами Кремля ни один вождь не укрылся от моей жестокой кары. С вождями я расправлюсь сам! Никому не уступлю блаженство мести своими руками! Как граф Монте-Кристо, в мечтах я

«…предавал этих известных и неизвестных людей, повинных в его несчастьи, всем казням, какие могло изобрести его пламенное воображение, и находил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно продолжительными: ибо после казни наступает смерть, а смерть — если не покой, то, по крайней мере, бесчувствие, похожее на покой».

Приходит сон и уносит меня из злого советского мира в мир сказочно радостных сновидений. Если и забываю я сновидения, все равно весь день греет душу оставшийся от них комочек радости. Так бывает, когда снится мне жизнь с папой и мамой. Жизнь, когда не было страха. Но сегодня цепкие щупальца страха и во сне не отпускают душу, и снится мне — в который раз! — все то же страшное: сперва ничего особенного — просто лечу. Летать я привык — дело житейское, но сегодня мне страшно и в полете, но я не могу прекратить этот полет! Страх поднимает меня против моей воли все выше, выше… уже дух захватывает от высоты… а надо мною вплотную клубится черная туча, а в ней, в непроглядной черноте, находится Ужас. Внизу, на земле, — папа и мама. Бегут, взявшись за руки, и смеются… как на пляже! Не видят, какая страшная туча над ними!! А из тучи вытягиваются крутящиеся щупальца, они тянутся вниз, к папе и маме, а я не могу даже закричать! Туча втягивает и меня, она засасывает!! Вот-вот она совсем меня поглотит!!!Пытаясь закричать, я напрягаюсь изо всех сил и… вдруг стремительно падаю вниз! И тогда из меня вырывается вопль:

— Ма… ма-а! Ма-а-ама-а!! Ма-а-амочка-а-а-а!!!

Не долетев до земли, просыпаюсь. Подушка мокрая — слезы. А криком среди ночи у нас никого не удивишь — все мы тут такие… нервные.

Конец репортажа 4.