Стемнело и потеплело — пошел снег. Уличное освещение не включают, но за зашторенными окнами коттеджей зажигается электрический свет. Умолк надоевший патефон в соседнем коттедже и, как красиво написал Джек Лондон: «глубокое безмолвие царило вокруг». Если бы Рекс прочитал про глубокое безмолвие у Джека Лондона, он бы долго хихикал над человечьими глухотой и глупостью. В его чуткие, нервно подрагивающие уши всегда врывается лавина звуков. Он слышит рык автомобильных моторов на далеком Пышминском тракте и железную какофонию заводского гула, и, заполняющий весь мир, нежный шорох падающих снежинок. Но эти звуки привычны и не интересны. Набегавшийся по двору, Рекс спит в конуре и снятся ему не только образы и звуки, но и запахи. В памяти Рекса хранятся запахи людей, побывавших возле коттеджа, и те запахи, которые приносит ветер.

По запахам Рекс понимает чувства людей к Хозяину, но не может объяснить ему то, что знает о каждом посетителе. Рекс не знает, что Панасюк руководствуется не чутьем, а умом хитрым и корыстным. О делягах, как Панасюк, говорят в народе: «такому палец в жопу не клади — и там откусит!» Безграмотный, но заматеревший в партноменклатуре Панасюк обладает барственно-томным видом брезгливой утомленности и видом безапелляционного превосходства в разговоре с подчиненными, — теми манерами, которыми отличаются люди с низкой культурой и высокой должностью, а это закономерно при диктатуре пролетариата. Кроме барственных манер, Панасюк обладает инстинктами советского деляги, без которых и дня не продержаться в номенклатуре с волчьими законами выживания.

Понимая скрытые чувства и тайные мысли своих посетителей, Панасюк не раз удивлялся правильности оценки людей Рексом, считая это чем-то мистическим. А если бы люди обладали обонянием собак, им стали бы не нужны фальшивые слова для объяснения в любви и дружбе. Запахи объяснили бы все гораздо лучше слов! Прояснились бы запутанные отношения людей: гармональные запахи непрерывно сигналят о чувствах и намерениях. Симпатии и антипатии, любовь и злоба, печаль и радость — все чувства имеют запахи и, непрерывно меняясь, образуют различные сочетания в зависимости от работы желез внутренней секреции. Можно умело лукавить словами и поведением, но запах выдает неискренность. Не верит Рекс улыбкам, пахнущим злобой.

На настроение Рекса влияют запахи, которые приносит ветер. Северный ветер пахнет хвойным лесом и волей. Память о воле, полученная от предков, живет в крови Рекса. Северный ветер беспокоит Рекса, он беспричинно скулит, иногда лает с тоскливым подвыванием. Северный ветер зовет вкрадчиво и настойчиво, зовет туда, где жили предки Рекса, пока не променяли они голодную свободу на сытое рабство у человека. И за это человек неосознанно презирает собаку. На языках всего мира слово «собака» ругательно, потому что означает не понятие «верный друг», а «раб, продавшийся за похлебку»!

Когда дует северный ветер, пахнущий тайгой, Рекс спит беспокойно. Его сильные, мускулистые лапы вздрагивают во сне, а широкая грудь высоко вздымается. Рексу снятся удивительные животные, которых он никогда не видел. А еще снится Рексу при северном ветре стремительный бег собачьей стаи, самозабвенный азартный бег, когда широкая грудь наполняется лихим ветром воли. Тем радостным ветром, который мчался навстречу его дикому предку, видевшему наяву то, что снится Рексу, выросшему за глухим забором. Удивительные сны — явь предков — приносит, озорно посвистывая, вольный северный ветер, манящий и дразнящий забытой свободой.

С южным ветром к Рексу приходит тяжелая, как болезнь, тоска. Южный ветер, медленно ползущий со стороны завода, тащит с собой гнетущий запах едких масел, сернистого дыма и запах железа. Железа холодного, железа горячего, даже горелого. Но сегодня дует самый неприятный для Рекса ветер — восточный, со стороны уралмашевских бараков. От этого ветра Рекс беспричинно злится. Запахи этого ветра раздражают Рекса, и жесткая шерсть на его загривке встает дыбом, а в горле начинает вибрировать хриплое рычание. Ветер со стороны бараков не только мерзко пахнет помойками и отхожими местами большого скопления чужих людей, этот ветер пахнет нищетой и страхом с примесью злобы — запахами чуждыми и ненавистными Хозяину. А понятие «чужой» Рекс понимает. И как раб, и как собака.

Один из чужих людей в возрасте человеческого щенка-переярка, пахнущий капустой и голодной злобой, стал останавливаться у ворот коттеджа. Рекс злился на любопытного подростка, чувства и намерения которого явно не из добрых. Хочется Рексу проучить нахального щенка-подростка, но между ними ворота из толстых прутьев. И двуногий переярок, обнаглев от безнаказанности, однажды принес в сумке камни и стал бросать их в Рекса. Он легко уворачивался от камней, но такая игра в одни ворота возмутила Рекса до глубины его собачьей души, и он запомнил запах этого человеческого щенка: запах голодной злобы и несвежей капусты. С тех пор Рекса раздражает запах капусты, напоминающий о злом человеческом щенке.

* * *

Рекс не знает про часы, но ход времени в периодичности событий Рекс понимает и чувствует его и во сне, а поэтому знает, что скоро его чуткие уши услышат сперва далеко, потом все ближе шум автомобиля Хозяина. Шум автомобильных моторов Рекс слышит постоянно, но среди слитного автомобильного гула Рекс издалека узнает автомобиль Хозяина, как дирижер различает звучание каждого инструмента в оркестре. Шорох падающих снежинок стих. Рекс просыпается. Открыв глаза, вспоминает, что скоро, звякнув замком на калитке, войдут во двор Хозяин с Хозяйкой. И Рекс, поглупев от радости, будет, как щенок, прыгать и кататься по снегу, весело лаять и, подпрыгивая, стараться нежно лизнуть лицо Хозяина, который будет отворачиваться, нежно теребя жесткую щетину на собачьем загривке. И по мере приближения этой встречи улучшается настроение Рекса. Еще немного времени и он вместе с Хозяином и Хозяйкой окунется в теплую, безмятежную атмосферу Дома, и восхитительный аромат мясного супа заглушит запахи бараков: тухлой капусты и голодной злобы.

Выйдя из теплой конуры, Рекс встряхивается, приводя в порядок залежавшиеся упругие мышцы, и сладко зевает с подвыванием. Потом бежит в дальний угол двора, чтобы проверить, как там хранится, зарытая в снег большая мозговая кость, обглоданная до блеска, но все еще очень любимая. Убедившись, что кость лежит на месте и пахнет на морозе так же волнительно, Рекс обретает благодушное настроение, присущее здоровому молодому псу. Сочувственно и снисходительно Рекс бросает взгляд на круглую голую луну, которая неожиданно выглядывает из-за разлохмаченной тучи. Лысой луне на ветру зябко, она спешит спрятаться в другую тучу. Рекс хочет гавкнуть на пятнистую луну. Не сердито, а так — для порядка. Но решает, что это не солидно для сторожевого пса, а потому, еще раз протяжно зевнув, показывает этим свое отношение к луне. А потом тихонько скулит от нетерпения, досадуя на медлительность времени.

Тучи сгущаются, совсем потемнело, закружились снежинки, усилился ветер. И тут чуткие уши Рекса настораживаются: кто-то идет!.. Их много… снег шуршит под полозьями — везут санки… тяжело дышат — спешат… приближаются… возле забора, с обратной стороны от улицы, останавливаются. Рекс лает. Не зло, но грозно. Авторитетным басом сообщает: «Берегись! Я тут!» Слышит: двое идут вдоль забора, сворачивают за угол к воротам. Внимание Рекса раздваивается: двое остаются за забором, там, где кость спрятана. Но тут Рекс чует запах обидчика, который в него камни кидал! Забыв про кость и про тех, кто остался за забором, Рекс яростным лаем выплескивает гнев. А-а-а — вот, где его обидчик! У ворот! С рычанием бросается Рекс на железные прутья ворот и… получает удар палкой по голове! Второго удара у Толяна не получается: взвыв от ярости, Рекс хватает палку зубами.

— Ну и зубки! — удивляется Толян, рассматривая укоротившуюся палку. А Колян в это время материт на чем свет стоит всех подряд: и Рекса, и якрюк, но особенно того задохлика, который придумал совмещать несовместимое — якрюк и Рекса! Все попытки Коляна набросить якрюк на шею Рекса заканчиваются неудачей: Рекс ведет себя не так, как бараны в степях Забайкалья! В отличие от них, Рекс сам охотится за петлей, ловит ее зубами, треплет во все стороны, дергает, вырывая якрюк из рук Коляна. После непродолжительной борьбы побеждают острые зубы Рекса: от резкого рывка изжеванная петля рвется. Колян с палкой в руках садится в снег.

Пока Толян с Коляном пытаются заякрючить Рекса, я и Серега, приставив к забору доску с набитыми поперек планками, кладем на забор матрас во избежание контакта колючей проволоки с нашими юными организмами. На заборе мы сидим, балансируя на ерзающем матрасе, и как цуцики дрожим, потому что шинельки под забором оставили. Я дрожу от нервов, точнее — со страху. Когда Рекс перегрызает якрюк, я понимаю: наша операция позорно провалилась! Но Серега, вместо того чтобы скомандовать: «Амбец, ребя!», вдруг ловко прыгает с забора во двор с лихим рефреном из оперы «Кармен»:

— Тореадор!.. Впере-ед!!.. Смеле-ей!!!

Мне не остается ничего другого, как следовать за ним! Зацепившись ногой за сползший матрац, я неуклюже обрушиваюсь с верхотуры, крепко прикладываюсь головой об забор, шапка слетает с головы, но мне не до нее: я лихорадочно разгребаю руками глубокий снег, пытаясь отыскать выроненную заточку! И в тот момент, когда к моей мокрой ладони жгуче прилипает железо заточки, лай Рекса вдруг стихает, и во внезапно наступившей тишине из-за зашторенного окна соседнего коттеджа звучит… танго!

* * *

Рекс понял — обманули его! Пока он сражается с палками, которыми его тычут сквозь ворота, там, на дальнем конце двора, где хранится его любимая кость, двое таких же человеческих щенков, преодолев забор, проникли во святая святых — во двор Хозяина! Один бежит к воротам, но наглее ведет себя другой подзаборный. Ползая на четвереньках, он вынюхивает и роет руками снег именно там, где хранится любимая кость Рекса!

С яростным рычанием Рекс в несколько прыжков преодолевает пространство двора, легко уворачивается от бегущего к воротам, кидается на подзаборного, предвкушая, как сомкнутся его яростно оскаленные зубы на беззащитной тонкой шее наглого двуногого щенка, который подобрался к его любимой кости! И в тот миг, когда со смертоносным оскалом страшных зубов, полцентнера разъяренных мускулов взлетают в прыжке, устремляясь к нежным хрящикам человеческого горла, подзаборный выхватывает из снега какую-то палочку и испуганно выставляет ее перед собой! Плохо был обучен молодой пес: не знал он о смертельной опасности железа в человеческой руке, поспешил броситься не на руку, а на горло… и дорого обошлась ему эта поспешность!

Боль!!! Жгучая боль впивается в грудь Рекса под собачье горло вместе с заточкой. Яростное рычание Рекса захлебывается болью и кровью, а клыки бесполезно лязгают в нескольких сантиметрах от вожделенного горла подзаборного. Хрипя, задыхаясь от крови и боли, Рекс отталкивается задними лапами и через боль, через смерть тянется к ненавистному горлу, чтобы ощутить хруст горловых хрящей. Но удар железной палки подоспевшего Сереги обрушивается на хребет Рекса, лишая его подвижности. Задние ноги Рекса беспомощно повисают, не в силах оттолкнуться навстречу боли к горлу подзаборного. Рекс хрипло кричит… в крике этом не мольба о пощаде, не страх смерти, а яростная ненависть к торжествующему врагу.

Вторым хрустящим ударом железной палки Серега раскалывает череп Рекса, превратив огромный мир его собачьего сознания в яркий взрыв из мириадов ярких звезд, рассыпающихся искрами сверкающего фейерверка. Тихо гаснут звезды, но одна из них, звезда Рекса, остается. Разгораясь все ярче, она призывно, ласково освещает Рексу прямую, как луч, тропу, по которой бежит Рекс. Бежит легко и радостно, а прохладный звездный ветер, напоенный счастьем, наполняет грудь. Так бежал он в счастливых снах о воле! Не чувствуя усталости, бежит на свет яркой, ласково зовущей, голубой звезды… бежит в вечность.

* * *

Серега помогает мне подняться. Ноги дрожат, подгибаются. В тишине слышу окончание куплета:

Неужели прошли секунды?! Машинально поднимаю затоптанную в снег шапку и, забыв вытряхнуть из нее снег, надеваю. От этого в голове проясняется. Но перед глазами как наваждение маячит оскал зубов Рекса… Серега тормошит меня, отряхивает от снега. Его ладонь попадает в кровь на моей гимнастерке…

— Санька!!! Куда он тебя??!Вс-се хорош-шо, прек-красная марк-киза, — кое-как выговариваю я, стараясь казаться шибко жизнерадостным. — В-все в п-поряде, б-боб-бик сдох! Эт-то не м-моя кровь… — а зубы клацают, а губы дрожат, мешая говорить. Вспомнив, что

граф был невозмутим. Мало того, легкий румянец проступил на его мертвенно бледном лице.

я хорохорюсь:

— П-просто з-задуб-барел… к-колуп-паемся ссс б-блохастым б-боб-биком… а делов н-на к-коп-пейку…

Дальше — как по нотам. Толян бросает веревку через забор. Обвязываем Рекса и вира помалу! Колян уже на заборе сидит — помогает перевалить тяжеленного Рекса на ту сторону. С помощью той же веревки вытаскивает и нас. Завязав Рекса в клеенку, кладем на санки, матрац сверху и — полный вперед! А в морозном воздухе вместе со снежинками все еще кружится мелодия знойного танго:

Судя по песне, мы это дело за минутки провернули?!! Уходим не по проторенной дороге, а по занесенному снегом пути, который зовут Тупик социализма. Это не самый легкий путь к баракам, которые зовут Дырой коммунизма, но, как известно из житейской геометрии: любая кривая короче той прямой, на которой встретится милиционер. Хорошо, что сообразительная Нинка позычила санки с широкими полозьями из детских лыж! Идти по колено в снегу тяжело, за нами остается глубокий след, но нас это не колышет: успеть бы добраться до бараков, а там ищи-свищи среди сотен одинаковых строений, каждое из которых сквозное! Никакой мент и за ящик тушенки не будет искать нас в бараках! Дыра коммунизма — не то место, где можно кого-то поймать, а то место, где тебя запросто поймают, еще и обидят. Зная про эту интересную особенность бараков, лягавые и в светлое время не охотно туда наведываются.

За слепящей пеленой снегопада мы невидимы. А сами различаем дорогу по округлым сугробам на ее сторонах. Снег для меня существительное самого женского рода — это что-то мягкое, нежное, чистое, ласковое и… таинственное. Мир, укрытый снегом, светел и нежен, как женщина. А формы снежных наносов пластичны, как совершенные формы женского тела… Ну и ассоциации! Не от капустной ли диеты?! А Серега и Колян, не думая ни о чем, впряглись и прут санки, как могучие коренники. Только снег летит по сторонам! Я и Толян едва успеваем подталкивать санки сзади огрызками палок. Все гуще снег, сильнее ветер! И разбойничий посвист вьюги доносит из памяти предков бесшабашную песню:

Дует ветер, вьюжит вьюга и муза лихого русского разбоя заметает след за нами!

* * *

Увидев Нинку, я понимаю образность языка Толяна, передавшего не внешнюю, а внутреннюю сущность Нинки словами: «Девка — сила! Вырви глаз!». Крановщица стотонного крана из кузнечного цеха Нинка — худенькая черноглазая девчонка, бойкая восьмиклассница со смешными косичками. Но! Не успел я удивиться несоответствию Нинки со сложившимся в моем воображении образом, как оказываюсь в полном ее подчинении. Впрочем, как и все мы. Даже строптивый Серега тут же покорен и приручен. Не пикнув, не пукнув и ухом не моргнув! Сила Нинки была внутри нее!

Уверенно берет Нинка бразды правления в свои ручки, исцарапанные, обожженные, мозолистые, но тем не менее такие нежные и миниатюрные, с такими трогательно-тоненькими пальчиками! И нет вождей и королей! Воцаряется беспрекословный матриархат — самый справедливый и разумный общественный строй, который сумело создать человечество. Нинка — наш матриарх, богиня и прачка, кухарка и королева! Одна минутка и моя выстиранная гимнастерка, покорно свесив рукава, висит на веревке! Наперебой мы ловим каждое слово Нинки и спешим выполнить каждое ее желание. Стоило ей посетовать, что дровишки сыроваты, как Толян с Коляном смотались к «милке», где под надзором ментов уцелел последний в районе УЗТМ деревянный штакетник. Теперь-то сухих дров вдоволь!

Пышет жаром раскаленная печка. В тесной комнатушке суетятся пятеро возбужденных людей. Сохнет гимнастерка и свежеотмытый от крови пол. Жарко, влажно, душно. А единственное окошечко не только закрыто, а еще и завешено одеялом: будто бы дома никого нет. Погасив керосиновую лампу, мы, сторожко прислушиваясь, время от времени распахиваем окно. Это помогает не надолго. Но Нинка свой парень, без жеманства, и вскоре мы, раздевшись до трусов, едим, обливаясь потом! Мы едим! Едим!! ЕДИМ!!! Едим мя-ясо… «Это тяжкая работа, морда лоснится от пота!» — писал про поедание мяса тонко чувствовавший за это дело поэт. Небось написал так смачно потому, что ему мясо долго не давали? Для нас этот стих — в самый цвет! Тем более, едим мы не заурядную говядину, а добытое на охоте самое вкусное и полезное в мире мясо — мясо собаки!

Нет ни календарей, ни двадцатого века! В уюте кроманьонской пещерки, укрывшей нас от пронырливых духов, мы, дикое племя охотников, урча и чавкая, пируем после удачной охоты. Нет ни вилок, ни тарелок — только ведерная кастрюля, по размерам аппетита, и руки, засаленные по локоть! И есть одно правило благородного этикета: жрать! Жрать!! ЖРАТЬ!!! Как можно больше! Еще! Еще!! ЕЩЕ!!! Кружится голова от хмельной сытости! Какое счастье быть кроманьонцем и служить прекраснейшему божеству — Женщине! А Нинка варит, жарит, сало топит, по баночкам разливает. У ее младшей сестренки чахотка, и средняя стала покашливать… но верим мы — спасет их собачье сало! Это — не порошки стрептоцидовые, не заокеанский химический лярд!

Чудо как хороша Нинка в легком халатике, раскрасневшаяся от печного жара! Все мы стараемся Нинке понравиться, а Серега, понатуре, ей нравится. И чувствую я ревнивую зависть, хотя понимаю — не мне равняться с Серегой. Когда гибкий, стройный Серега шуровал в печке, я подумал: как повезло бы кроманьонскому племени, в котором родился бы Серега! Предприимчивый, стремительный, безрассудно храбрый, везучий и с мгновенной реакцией: сперва действует, потом думает. И удивительно: действует удачно! Не прыгни Серега во двор, был бы унылый тухляк: изругав друг друга, а больше всего, конечно, меня, приплелись бы в общагу не солоно хлебавши, как всегда, голодные, еще и усталые!

После маленькой передышки поедание Рекса возобновляется. Теперь мы насыщаемся многоступенчато. Сперва выбираем самые вкусные кусочки вареного мяса, потом едим подоспевшее жареное мясо и, уже обалдевая от сытости, в завершение трапезы зажариваем умопомрачительно вкусные шашлычки на вязальных спицах, макая их в топленый жир. Только это способно пробудить безнадежно засыпающий аппетит!

А во время трапезы у нас, как в лучших домах палеолита, кроме урчания и благородного чавканья ни звука! Кроманьонское комильфо! Процесс еды настолько увлекателен, что никому не приходит в голову отвлекаться от него ради пустопорожней болтовни. Я понимаю и извиняю тех, кто, не теряя времени, громко разговаривает на концерте, пока тенор выводит сложные рулады. Но меня искренне возмущают моральные уроды, болтающие за обеденным столом! Несчастные! Они не представляют, насколько обделены они природой и воспитанием, лишившими их величайшего блаженства: испытывать ни с чем не сравнимое наслаждение от возможности есть вдохновенно и самоуглубленно! Есть, есть и еще, еще, наполняя рот и желудок вкусной едой! Есть, не опасаясь того, что это приятнейшее занятие прервется, потому что еда закончится!

Какое же это блаженство: есть много и вкусно, есть до отвала, а потом, задумчиво урча, медленно переваривать в себе все съеденное, плотоядно воскрешая в памяти вкус и запах каждого кусочка! Ничто, никогда не сравнится с блаженством вдохновенного погружения в процесс еды! Грациозные танцы и дивная музыка могут разнообразить и дополнить еду, но не заменить ее! Удовольствие насыщения заложено природой в самом древнем и стойком инстинкте. Соперником ему может быть только процесс размножения, то бишь любовь. И хотя этому глупому, пошлому инстинктику посвящено множество произведений искусства, а благородной и мудрой еде только «Поваренная книга», но далековато инстинкту размножения до инстинкта питания! Посмотрел бы я, как полез бы Ромео, чтобы размножаться, на балкон к Джульетте после регулярного питания тухлой капустой в гомеопатических дозах! Глупы и неправдоподобны зажравшиеся герои Шекспира! Ни-хре-на-шеньки не понимал этот пижон за жизнь! Тянуло Шекспира на секс и мокруху, но недоступно было ему понимание истинно благородной страсти человеческой: нет у него ни строчки о красивой жрачке!

Поэтому так неприятны люди, болтающие о чем попало во время удовлетворения двух великих инстинктов: во время процессов еды и размножения. Эти два серьезные в мире занятия требуют от человека наибольшей сосредоточенности и внимания к тому, чем занимается гомо эректус при жрачке и эрекции. Вот когда наступает полный отпад и удовлетворение, вот тогда минуты отдыха может скрасить спокойная беседа из бездумных фразочек не перенапрягающих интеллект, все еще оглушенный праздником плоти. Нормальный гомо сапиенс на голодный желудок думать не может… а на сытый — не хочет!

Человечество зажралось. Обилие еды в нормальном цивилизованном мире принизило первый великий инстинкт — инстинкт питания, опоэтизировав пошлый инстинкт размножения, или по бытовухе траханья. Но первая же военная голодовочка, просто недоедание, сразу все расставила по местам. И мы, пятнадцатилетние ремеслушники, не отягощенные чрезмерной образованностью, усекли величие инстинкта питания, без удовлетворения которого инстинкт размножения чахнет, либо принимает извращенно платоническую форму любования сугробами. И хотя не изучали мы правила хорошего тона кроманьонцев, но заговорили мы по этикету палеолита только после отпада от трапезы.

— Люблю повеселиться, особенно — пожрать…

— Чо-то, ребя, понимашш, обратно жарковато… растворить бы окошечко?

— Нишкни… береженого бог бережет.

— А не береженого конвой стережет… Фактура!

— Терпи. Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма.

— Ешь — потей, работай — мерзни! — народная мудрость.

— Народ дурное не посоветует: лучше переест, чем недоспит.

— Вышли мы все из народа…

— По нужде вышли, а не погулять… а как обратно в народ зайти, позабы-ыли, ёшь твою мать!

Неизвестно, сколько бы еще продолжалась такая салонная беседа, не утруждающая сообразиловку, если б Серегу не потащило по конкретной философии:

— …а если бы кончали Рекса якрюком повязаного, как Санька придумал, фиг был бы он таким вкусным… Фактура! Вроде барашка… Современные охотнички — умора! И на зайца с ружьем ходят! Позорники! А тут — честное сафари! Только один ход в охоте я не усек: почему Рекс в Саньку был такой влюбленный? Я же, я на пути у него стоял! А он мимо профинтилил… и чем я ему не поглянулся? А-а! Санька без шапки стоял на карачках под забором! Неужто собаки на красное бросаются? Как бык на красный плащ тореадора!..

— Теперь-то и я секу, пошто ты Саньку для страховки выбрал! — хохмит Колян и все лениво хихикают, чтобы не побеспокоить процесс пищеварения. А я слушаю приколы насчет моей неординарной масти, да еще при Нинке, и закипаю от ревности и раздражения на легкомыслие Сереги.

— Тоже мне — тореро, кабальеро! — ворчу я сердито. — А ежели бы я не наколол Рекса?! Кто бы из нас троих был вкусней??! Вон шкура-броня! В такой шкуре, как в танке! А хребет и башку этот сукин сын фиг подставит — шустрый! А почему бобик сиганул на меня? Это только Рекс сказал бы… уж тут-то — собачья пси-хо-логия! Это не хухры-мухры, а наука!

— Где уж нам уж, ремеслухе, до психической науки! — сердито перебивает Колян, вспомнив про якрюк: — Где уж… Но Нинка тормозит перепалку, передразнивая Коляна скороговорочкой:

— Где уж нам уж выйти взамуж, я уж вам уж так уж дам уж…

Все осторожно смеются, с учетом перегрузки желудков. И я тоже. Трудно сердится, когда кормозаправники наполнены под завязку. Если бы владыки мира не морили себя диетами, а жрали до отрыжки — в мире всегда царили бы мир и покой!

Выпав из восторгов чревоугодия, мы приступаем к дележу того, что осталось. С общего согласия кости, потроха и часть мяса отдаем Толяну и Коляну, на супы для их младших братиков, часть мяса и жир оставляем Нинке для ее сестренок, потому как этих шмакадявок, заморенных научным распределением, спасти может только целебное собачье мясо и жир. Ничто другое не поможет, и спасет девчонок только этот пес, откормленный украденным у нас мясом! Прав был честный вор-марксист Валет: «Честное воровство — не преступление, а перераспределение общественного продукта, украденного богатыми жлобами у людей благородных, честных, а потому бедных».

Любое богатство — это вопиющая несправедливость, ибо оно подло наворовано у бедняков. Прибавочная стоимость — вот самое подлое воровство! Так сказал не только Маркс, но и в Новом Завете брат Христа Иаков, проклиная богачей:

плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет (Иак.5:4).

И прав Иисус Христос, говоривший еще до Карла Маркса, что богатство само по себе безнравственно, а поэтому должно быть отобрано у богатых и роздано беднякам.

Приобретайте себе друзей богатством неправедным ! (Лк.16:9) —

призывал Иисус Христос в Притче о неверном управителе, который раздавал богатство своего хозяина. Раздавайте друзьям все, что отнимите или украдете у богачей! Чтобы неправедное богатство послужило не ожиревшим панасюкам, а голодным детям, болеющим чахоткой, потому что это панасюки, богатея, обкрадывают детей, загоняя их в чахотку!

Проводят в жизнь законы Иисуса Христа не подлые и лживые попы, а благородные и честные Ермаки и Робин Гуды, Стеньки Разины и Эрики Рыжие, которые приводят эти законы к общему знаменателю с ленинскими словами: «Экспроприируй экспроприированное!». Потому-то, как сказано в Новом Завете, первым человеком, который пошел в рай вместе с Христом, был не вонючий святоша, в нестираных кальсонах, а благородный урка — кит мокрого гранта — бравший богачей за храп!

И сказал ему (разбойнику) Иисус: истинно говорю тебе , ныне же будешь со Мною в раю (Лк.23:43).

Ибо нет дела почетнее и богоугоднее, чем очищать мир от богатых! И все мы: Колян, Толян, Серега, Нинка и я — как и подобает людям, сделавшим рисковую, но полезную для честных людей работу, испытываем чувство гордости от того, что справедливо перераспределили общественный продукт — Рекса, зажравшегося нашим мясом. И плевать, как смотрит на это юриспруденция, которая по-холуйски служит начальству и богачам, защищая негодяев от возмездия. Мы, ремеслуха, в этом разобрались, в отличие от наивного отца Фернана, говорившего будущему графу Монте-Кристо:

Пути правосудия темны и загадочны, в них трудно разобраться…

Это французикам, замороченным дурным гуманизмом, трудно. А в России — запросто! Мои исторические предки, казаки, без заморочек разбирались с правосудием! Весело развешивали на крюках живьем, как свиней, туши подлых лихоимцев — царских судей! И костерок под пятками разводили, чтобы не скучно им было висеть. А те даже приплясывали…

А с Рексом у меня честный расчет: он мое мясо сожрал, а я его мясо съел! Значит, — квиты!

Конец репортажа 21