1. Полдесятого. Пора.

Давно уже стемнело, из-за плохой погоды прохожих почти не было, только проносились автомобили в разрезах дорог между многоэтажками.

Юля спрыгнула с грубого кирпичного подоконника, подсветила зажигалкой и пошла в темноту. Перепрыгнула восьмиэтажный по глубине, но метровый по длине провал, нашла лестницу. Спустилась на этаж ниже и вышла к куче керамзита. Обошла ее, присела у торчащего рядом куска металла и стала быстро разгребать керамзит руками. Через время она вытащила оттуда что-то в большом черном пакете.

Почему я прихожу сюда почти каждый вечер, думала она, возвращаясь на свое обычное место у окна. Она внимательно посмотрела на россыпь желтеющих в темноте квадратиков. Окна многоэтажек, сотни, тысячи и за каждым — свое счастье, свое горе, своя жизнь.

Юля отложила пакет. Достала пачку, выложила сигареты, вытащила фольгу. Подняла подготовленную пластиковую бутылку и сделала «уточку». Когда все было готово она засыпала план и сделал первую тягу. Трава была хорошая.

Юля задумалась. Декабрь — дерьмовый месяц. Погода хуевая. Новый год, плебейский праздник (Юля ненавидела Новый год). Сом встречается с какой-то сукой. Наверно спит с ней. Странно — раньше было посрать, а сейчас больно.

Юля докурила.

— Сука ты, Дима, — сказала она тоскливо. — Сука. И я тоже сука.

Она надела перчатки и стянула черный шуршащий пакет с автомата Калашникова. Удобно устроилась за подоконником. Прицелилась в ближайшую пятиэтажку, до которой было не более трехсот метров. Сняла с предохранителя и поставила на стрельбу очередями.

Зрелище огней большого города с высоты захватывало Юлю с детства. За окнами многоэтажек — чужая серая жизнь. Которая ничего не стоит. Которую можно немного расшевелить просто для развлечения. Ей хотелось поучаствовать в чужой жизни, и нажать на курок ее побудило именно это сложное чувство, а не жажда кого-то убить. Юля не считала себя злым человеком. А если кто-то и умрет — ну так что? Все умирают.

Она открыла огонь. Это было очень возбудительно. Стреляла наугад по двум близлежащим домам, пяти- и девятиэтажке. Иногда цепляла дворы. Обстреляла чью-то машину. Особенно старалась попадать в синие окна, где смотрели телевизор.

Стоял неимоверный грохот. К отдаче Юля привыкла на тренировках.

Юля чувствовала себя потрясающе. Она ненадолго перестал стрелять. Настала чудовищная тишина. Не слышно было ни голосов, ни криков, ни звона стекла. Не было видно людей. Стремительно гасли дырявые желтые и синие окна — там выключали свет и телевизоры.

Раздался далекий крик, похожий на детский плач.

Юля нажала на курок. Она обстреляла яркую электрическую вывеску магазина, прошлась по его окнам и мелькающим в темноте силуэтам и переключилась на стоявшую чуть дальше девятиэтажку. Она сомневалась, долетят ли пули.

Закончилась обойма. Юля достала из пакета еще одну и зарядила ее в автомат. Это увлекало, и Юля поняла, что если бы взяла больше магазинов, то стреляла бы до утра.

Выла на разные лады сигнализация обстрелянной машины и теперь уже явственно кто-то кричал. В свете далекого фонаря показалась бегущая куда-то фигурка человека. Юля хорошо прицелилась и выстрелила. Фигурка упала. Первый, подумала она. Точь-в-точь как в тире. А говорят это сложно — убить человека. Она счастливо засмеялась и обстреляла далекий киоск.

Когда и эта обойма закончилась, Юля выбросила автомат в окно и побежала к лестнице. Она чувствовал себя богиней. Чувствовала, что поднялась на какую-то ступеньку, недоступную остальным. И кто захочет посмотреть мне в глаза, думала она, увидит только мои подошвы. И было какое-то хулиганское настроение, словно она сделала мелкую шалость, написала мат на стене забора. Она не ощущала вины за то, что совершила. Разве чувствовала вину египетская царица, когда по прихоти приказывала кого-то казнить?

Она сбежала по бетонной лестнице. Перелезла ржавый забор стройки. Побежала дворами к автобусной остановке, поскальзываясь в грязи и чуть не падая. Пересекла небольшой двор и вылетела на середину оживленного шоссе. Услышала резкий визг тормозов. Обернулась. Ее ослепило волной света. Юля застыла. Недалеко от ее коленок затормозила белая милицейская машина.

Юлю словно разбудили от красочного сна. Теперь стало страшно.

С окошка высунулась красная морда в фуражке и заорала:

— Лезь в машину!

Юля замешкалась. Бежать было бессмысленно — догонят. В рюкзаке лежала граната.

— Чего ты ждешь, твою мать! В машину лезь!

Юля тупо подчинилась. Заднее сидение было очень холодным. Едва она хлопнула дверью, машина сорвалась и понеслась дальше.

Приплыли, подумала Юля. Эйфория полностью прошло. В кармане лежало полкорабля плана, в рюкзаке — граната. Но после стрельбы по домам на это даже не обратят внимания.

Ментов было двое. Водитель молча куда-то гнал. С соседнего сидения обернулась красная морда:

— Ну ты даешь, девочка… Ты как смерти ищешь…

Юля машинально приоткрыла лежащий на коленях рюкзак, запустила туда руку, нащупала гранату.

— Ты что-то слышала? — спросила морда. — Минут десять назад?

— Ну салют вроде был… — пробормотала Юля.

Водитель иронически хмыкнул.

— Какой на хуй салют! — заорала морда. — Сегодня что, блядь, день Победы? Или Новый год?! Ни хуя себе салют! Тебя как звать-то?!

— Юля.

— Юля, брось свою сумку, сейчас не время красится! Куда ты так торопилась, Юля? Бабушке пирожков принести?

— Второй, что там у вас? — спросили по рации.

— Едем, — отозвался водитель.

— Домой, — сказала Юля невинным голосом. — Мама просила не задерживаться.

— Вот что, Юля. На улицу сегодня больше не выходи. И родным скажи, чтоб не выходили.

— Почему? — спросила Юля зачем-то.

— Потому, Юлечка, что дядя милиционер так сказал. У вас тут, похоже, опять бандитские разборки. Когда ж они, суки, уже все поделят. Ты где живешь?

Где ж я тут живу, подумала Юля. Она указала пальцем на ближайшую многоэтажку:

— В том доме.

Водитель крутанул баранку. Машина свернула к дому.

— Второй подъезд.

Машина резко остановилась.

— Беги, делай уроки, — сказал морда. — И аккуратней дорогу переходи. А то задержим в следующий раз на трое суток и посадим в камеру к насильникам. Ну беги, деточка.

И морда похабно ей подмигнула. Юля вышла и хлопнула дверью. Очень хотелось как-нибудь встретить и убить этого козла. Машина уехала. Юля провела ее взглядом, прислонилась к двери, закурила сигарету.

Отсюда было видно девятиэтажную громадину недостроенного урбанистического замка. Над ним чудовищно ярко горела бледная полная луна.

Пора менять место дислокации, подумала Юля.

Она знала еще по крайней мере одно место где можно было хорошо повеселиться.

* * *

Снег кружился перед лицом, заслонял местность, бил в глаза. Юля шла, спрятав лицо в куртку, зажмурившись, лишь иногда оглядываясь чтобы не заблудится. Гена равнодушно топал за ней.

— Сюда! — крикнула Юля сквозь ветер и снег куда-то назад. Она полезла вверх по заснеженному холму.

Наконец они вышли на ровное. Ветер приутих. Юля спросила:

— Зачем это тебе нужно?

Гена не отвечал.

— Ты думал об этом?

Гена молчал.

— Ты хочешь отомстить?

— Хочу, — наконец отозвался он.

— Кому?

— Всем.

— Ты понимаешь, что назад дороги нет. Если я научу тебя стрелять, то тебе придется стрелять.

Гена молчал. Он вообще сегодня был не разговорчив.

— Я ничего не делаю просто так, — она попыталась заглянуть ему в глаза. — Я тебе помогу, но попрошу что-то взамен.

— Ты уже говорила. Я сделаю все, что ты скажешь.

Они зашли во двор особняка. Тут же выбежал Горик про которого она совсем забыла. Горик был в тапочках и безразмерном отцовском пальто, рукава которого закрывали ему ладони. Он выглядел трогательно и смешно.

Он увидел их и поменялся в лице. Обидели мышку, подумала Юля, накакали в норку.

— Горик, это Гена, — сказала она. — Он тоже хочет научится стрелять.

Горик отвернулся и ушел в дом.

Юля матерно выругалась.

— Интересный ход, — оживился Гена.

— Потом объясню. Жди меня здесь. Возьму ключ и пойдем.

Она забежала в дом, оставив Генку мерзнуть. Ключ от гаража лежал на тумбочке в коридоре. Отцовское пальто валялось на полу возле вешалки. Юля не стала его подымать. Она взяла ключ и не разуваясь пошла по комнатам.

В одной из них она нашла Горика. Он сидел на стуле, по-девичьи прижав руками колени к груди и тупо смотрел в окно.

Она подошла.

— Горик, что за истерика? Тебе трудно познакомиться с человеком?

— Мы знакомы, — буркнул он, не глядя на Юлю.

— Тем лучше, — сказала Юля спокойно. — У тебя есть какие-то претензии ко мне? Я вижу, что есть. Тебе что-то не нравится, да, Горик? Тогда скажи сейчас, чтобы больше к этому не возвращаться.

— Ты… — он думал как ее назвать и наконец придумал. — Ты предательница!

— Вот как. Я предательница. И что я предала? Кого?

— Меня! — рявкнул Горик, вскакивая со стула. — Наши отношения!

Он начал нервно наматывать круги по комнате.

— Какие отношения, Горик? — сказала Юля с металлом в голосе. — Очнись. Я тебе что-то обещала? Не бросайся пафосными словами. Я никого и никогда не предавала. Я обещала быть тебе другом, и я тебе друг. Я обещала научить тебя стрелять, и я учу. Но это не значит, что у меня нет других друзей, которых я учу стрелять.

— Что у тебя с ним?! — спросил Горик страшным голосом.

— Сядь, — сказала Юля тихо, но таким тоном, что Горик остановился. — Я тебе сказала, что он мой друг и я учу его стрелять. Думаешь, если б я хотела найти себе пацана, то не нашла бы кого-то лучше, чем он или ты. Мне нужны воины, Горик. А теперь сядь.

Она сказал это так, что Горик сел. В его глазах был страх и какая-то сумасшедшая надежда. Он смотрел на нее снизу вверх.

Юля схватила его за шею и притянула к себе. Сейчас он был размякший как размороженное мясо, а она чувствовала себя сильной. Она приблизила его лицо к своему и зашипела ему в ухо:

— Я знаю Горик, ты меня любишь. И ты хочешь, чтобы я тоже тебя любила. Но мою любовь надо заслужить. Ты понял? Надо заслужить, чтобы я дала тебе шанс. Надо сделать для меня много, очень много. Все что я скажу. Может надо будет кого-то убить. Ты понял?

— Ты скажи только кого, — произнес Горик.

— Хороший мальчик, — сказала Юля уже нормальным голосом и улыбнулась. — Таким ты мне нравишься.

Она поцеловала Горика в удивительно чистую для него щеку.

— Сейчас мы пойдем постреляем, — сказала Юля. — Потом попьем чайка, курнем. Ты познакомишься получше с новым другом. А вечером мы пойдем гулять. Я приготовила небольшой сюрприз. Идти далеко, но у меня есть топливо.

Юля достала из кармана пачку продолговатых красно-белых капсул. Горик прочел.

— Это?..

— Да. Одевайся. Ждем тебя в гараже.

Юля вышла на улицу. Гена топтался на месте, чтобы не замерзнуть.

— Гена, — сказала Юля. — Ты когда-нибудь употреблял наркотики?

— Н-нет, — пробормотал он с опаской.

— А они полезны. Врачи доказали.

Она улыбнулась. Гена посмотрел на нее как на придурка.

* * *

Юля была наверху, искала пластиковую бутылку под бульбулятор, когда где-то в районе кухни раздался выстрел.

Юля выругалась и побежала вниз.

На кухне все так же сидели за столом Горик и Гена. Горик невозмутимо выковыривал мельхиоровой ложечкой чаинки из чашки с чаем. Гена целился пистолетом Макарова куда-то в стену напротив. Настенные часы в форме совы оказались продырявлены пулей. Вокруг часов лениво кружила толстая черная муха.

— Что это было? — спокойно спросила Юля.

— Твой снайпер решил убить муху, — отозвался Горик недружелюбно.

— Гена, ты ебнутый? — поинтересовалась Юля.

— Да я почти попал!

— Муха сидела на стене под часами, — проинформировал Горик.

Юля взорвалась.

— Гена, ты вообще конченный, ты мне скажи?! Мы полтора часа стреляли, ты, блядь, не настрелялся? А если кто-то возле дома проходил, ты не подумал?

— Юля, ну извини.

— Извини, твою мать! — заорала Юля. — А как я маме объясню эти часы, а Гена?

— Надо снять, — посоветовал Горик и шумно отхлебнул из чашки.

Юля переключилась на него.

— А ты у нас интеллектуал. Фридрих Ницше. Читал много умных философских книг. Ты ж видел, что он палить собирается, что ж ты молчал?

— Я не думал, что он стрельнет.

— Ну извини, — повторил Гена. Он все еще держал пистолет в руке и разговаривая, непроизвольно наводил его на Юлю.

— Положи пушку на стол!

— Юля…

— Положи пушку, придурок!

Гена положил пистолет на стол. Юля подошла и вытянула из пистолета обойму.

— Я не знаю, зачем я это сделал, — сказал Гена виновато. — Я не подумал. Когда я держу в руке пистолет, мне хочется стрелять.

— Настреляешься, — пообещала Юля. — Убери пока часы под ванную.

Юля спрятала обойму в задний карман и ушла дальше искать бутылку.

Потом они сидели на кухне. Юля резала пластик, сооружая водный. Гена игрался разряженным пистолетом. Горик напоминал статую сонного будды.

— Приступим, — сказала Юля, наконец.

Бульбулятор на столе чем-то походил на самовар и создавал ощущение семейного уюта.

Юля распечатала пачку капсул, одну за другой проглотила восемь таблеток, запила их чаем, и бросила по пачке Гене и Горику.

— Что это? — спросил Гена растерянно.

Он положил пистолет на стол и без оружия все больше напоминал того Какашку, каким он был в школе.

— Конфетки, — отозвался Горик, заглатывая седьмую таблетку.

— Расслабься, — сказала Юля, — прими по первому разу пять таблеток.

— Зачем?

— Поверь мне, — сказала Юля веско. — И не ссы.

Гена посомневался, но все же начал заглатывать таблетки по одной, запивая их чаем и вопросительно глядя на Юлю.

Юля орудовала с травой и бульбулятором. Пластиковая верхушка бутылки становилась молочно-белой от дыма.

— Чья? — спросила она.

— Моя, — тут же отозвался Горик.

— Делай! Будем по часовой.

Юля сняла наперсток. Горик присосался к горлышку и мощным вдохом втянул в себя дым, опустив верхушку настолько, что даже заглотнул воды.

Гена наблюдал все эти манипуляции впервые и смотрел с большим интересом. Горик долго не выдыхал. Наконец выдохнул.

— Ну как? — спросила Юля.

— Заебись! — крикнул Горик, широко и счастливо улыбаясь. — Яд!

Юля тоже улыбнулась и засыпала новый наперсток. Горик истерически хохотал. Он вдруг издал неописуемый звук губами и щелкнул Генку по носу указательным пальцем.

— Эй, ты что? — Гена отстранился и спросил у Юли. — Что с ним? Это колеса?

Юля глубоко вдохнула из горлышка, прикрыла его рукой, выдохнула и вдохнула остаток дыма.

Трава пришла сразу же. Это было как удар в голову большой мягкой плюшевой игрушкой. Мир моментально стал нечетким, необязательным, незафиксированным. Перед глазами поплыли желтые круги. Юля поняла что улыбается, не может перестать улыбаться, не помнит когда начала.

Нужно было присесть на табуретку. Было неудобно, что-то мешало. Она вытащила обойму из заднего кармана и положила на стол. Гена тут же прихватил обойму и вставил ее в пистолет. Юлю перло, она не обратила на это внимания.

Горик смеялся, блеял, плевался, подхрюкивал. Человека он напоминал все меньше.

— Че ты прешься? — спросила Юля у Горика, хотя ее саму перло.

— Начальная школа! — закричал Горик и продолжил угорать.

И Юля поняла как это все нелепо и невероятно смешно. Начальная школа. Она заржала.

Они смеялись с Гориком как дети — искренне, наивно, ни о чем не думая, ничего не стыдясь. Про Гену забыли.

— А есть еще старшие классы! — даже не проговорила, а как-то прохрюкала Юля.

Новый взрыв хохота прервал Генка. Он минуты три пытался до них докричаться.

— Ты мне засыпешь?!

Юля зачем-то по-родительски погрозила Генке указательным пальцем и тут же максимально сосредоточилась на засыпании плана для Гены. Дело шло медленно.

Горик встал и начал танцевать, педерастически двигая бедрами, то и дело цепляя толстой задницей старенький холодильник «Минск». Горик напевал себе под нос что-то непонятное.

— Видел как мы делали? — инструктировала Юля Гену. — Делай так же. Дым держи в себе долго.

Генка мощно вдохнул белый дым из пластика и зажмурился. Потом выдохнул и закашлялся.

— Не покашляешь — не попрет, — прокомментировала Юля. — Ну как?

— Непонятно, — ответил Гена серьезно. — Не прет.

— Давай еще! Тут есть.

Гена вдохнул еще раз. Держал дым долго. Когда он выдохнул, глазки под очками осоловели.

— Не прет, — сказал Гена плаксиво.

— Да что ты говоришь, — усомнилась Юля, — у тебя глаза как у Боба Марли.

Горик продолжал свой неистовый танец, время от времени угрожая перевернуть холодильник.

— Что ты делаешь? — раздраженно спросила Юля у Горика.

— Я танцую вальс, — отозвался он, не прекращая обезьяньих телодвижений.

— Вальс танцуют вдвоем, — хмуро заметил Гена.

— Я всегда танцую вальс в одиночку.

И он снова заржал.

Сделали по второй. Гена как хамелеон поменял цвет лица на зеленоватый и смотрел на Горика сквозь мутные стекла очков злыми красными глазами. Горик перестал танцевать, сел на табуретку, начал пристально рассматривать темное пятно на столе. Юля держала кусок газеты с травой и размышляла, что сейчас лучше — догнаться сигаретой или выкурить по третьей.

— Зачем ты это сделал? — произнес вдруг Гена.

Юля подняла глаза. Гена играл с Макаровым — вертел его, вынимал и снова вставлял обойму.

— Что сделал? — спросил Горик.

— Ударил меня. После первой. Щелкнул по носу. Зачем ты это сделал?

— Просто так.

— Просто так даже мухи не ебутся, — сказал Гена удивительно наглым тоном. — Ты сделал это зачем-то. Ты хотел меня обидеть. Показать, что ты круче.

В его голосе звучала такая угроза, что Юля насторожилась. Это было совсем не похоже на Гену Кашина.

— Гена, бросай этот цирк. Он же пошутил, — сказала Юля осторожно.

— Я никому не позволяю над собой шутить, — произнес Гена пафосно.

Горик прыснул со смеха:

— И Мамаю не позволяешь, да?

Гена взбесился. Таким Юля видела его впервые. Лицо побелело, руки затряслись, обойма защелкала чаще. Это был какой-то незнакомый Гена Кашин. Жалко скулящая дворняга вдруг показала волчью пасть. Юле стало страшно. И интересно.

— Ты мне будешь говорить про Мамая?! — закричал Генка так, что Юле на лоб попала капелька его слюны. — Ты, сука, сиська сраная, кто ты такой? Это не ты случайно недавно у Кузи отсасывал?

Горик взбесился не меньше.

— Ты знаешь, как все было, да?! Ты рядом стоял? Я всегда защищался и меня били так, что тебе и не снилось, а ты на кого-то из них хоть раз голос поднял?! Что-то ты сегодня сильно смелый стал, а раньше?! «Какашка, сюда!», «Какашка, к ноге!», «Какашка, получи посрачь!»

— Что ты сказал, сука? А ну повтори!

— А что я сказал? То, что все знают! Что тебя чмырят, а ты только плачешь!

— Эй, мальчики, — вмешалась Юля. — Хватит, успокойтесь!

Она понимала — стоит забрать у Генки пушку и большая часть его мужества испариться. Но она тянула. Хотелось посмотреть, что будет дальше. А еще она поймала себя на том, что начинает опасаться Генку. Она была не так уж уверена, что сможет забрать у него пушку, и было страшно убедиться, что не сможет.

— Я тебя сейчас убью, — сказал Гена спокойно.

Он наставил на Горика пистолет.

— Попробуй, Какашка. Только смотри не обосрись.

Гена надавил на курок, но курок не поддавался. Юля приросла к табуретке.

— С предохранителя сними, кретин, — сказал Горик насмешливо.

Идиот, успела подумать Юля. У Генки так чудовищно тряслись руки, что он чуть не выронил пистолет. Он суетливо искал предохранитель, делал кучу лишних движений, нащупывал его обеими руками, давил, но не в ту сторону. Все это происходило под прямым, немигающим, в упор, взглядом Горика. Гена терялся и бесился, наконец, снял с предохранителя, направил Макарова в улыбающееся лицо Горика и надавил на курок.

Между ними был стол. С такого расстояния не попасть — невозможно. Бахнул выстрел. Юле заглушило уши, она вскрикнула и зажмурилась.

Гена не попал. У него так тряслись руки, что пуля пролетела у Горика над головой и врезалась в стену. А может Генку подводило плохое зрение.

— Ты ж косой, Какашка, — произнес Горик после паузы. — Куда тебе стрелять.

Похоже, он не верил, что вот сейчас может умереть. Юля же, напротив, очень реалистично представила, как брызгают армянские мозги через дырочку от вылетевшей пули на затылке.

— Ты извинишься передо мной, — пробормотал Гена задыхающимся голосом.

— Хуя! — ответил Горик.

Гена выстрелил вторично. Парализованной от шока Юле вторично заложило уши.

Долго, очень долго ничего не происходило. Она ничего не видела, не хотела ничего видеть, и ничего не слышала, кроме странного неживого писка, который исходил отовсюду, который издавала сама тишина. Юля словно очутилась далеко отсюда, на безжизненном острове в безжизненном океане, где никогда не было намека на людей. Песок и солнце. Тихо. Никакого человеческого шума. Только писк. Все — медленное, вязкое, отрешенное, как сон. А пищит раскаленное неземное солнце.

Потом донеслись голоса. Самый высокий, резкий, истеричный оказался ее голосом.

— …на стол! Ты что, сука, не слышишь?! Положи пушку на стол, я сказала!

Гена наводил пистолет на Юлю и издавал безумные шипящие звуки. Он был похож на испуганную гиену.

Горик не кричал. Он в шоковом состоянии вертел перед лицом забрызганную кровью ладонь и повторял одно слово «сука». С левой стороны его головы стекала кровь. Кровь была на одежде, на полу, на столе.

— Сука. Сука. Ни хуя себе. Сука.

Юля определила источник кровотечения. Левое ухо. Оно было в крови. На стене теперь было два пулевых отверстия — одно возле другого.

— Положи пушку, гандон!!! — завизжала Юля по-кошачьи.

Гена испугался, растерялся и неуверенно положил пистолет. Юля подскочила к Горику. Верхний край его ушной раковины оказался грубо разорван. Рана была пустяковая, но кровавая. Ворошиловский стрелок, подумала Юля про Гену. Всего-то требуется попасть в лоб с полуметра. Она вспомнила, что не забрала положенный Геной пистолет.

Неожиданно Горик перестал бормотать себе под нос и разглядывать ладонь. Он грубо оттолкнул Юлю и убежал в коридор. Кажется, он что-то для себя решил. Юля вспомнила, что оставила в рюкзаке на вешалке принесенное с гаража оружие. Горик не мог об этом знать.

Когда Горик вернулся с пистолетом Стечкина, Юля поняла, что он как-то узнал.

Теперь оружие было не у одного обкуренного придурка, а у двух. Расклад не внушал оптимизма. Гена снова схватил пистолет. Юля упустила шанс забрать ствол у одного и остановить другого. Действовала слишком медленно, думала долго, не привыкла к такой динамике.

Юля уже видела, как стреляет Горик, и была абсолютно уверена, что он продырявит Генке башку с первого раза. Горик направил пистолет Генке в лицо. Рука с пистолетом не дрожала. Гена не пытался выстрелить первым, а повинуясь нелепому инстинкту закрыл голову руками.

Горик нажал на курок.

Раздался щелчок. Горик клацал пистолетом еще и еще, пока, наконец, до него не дошло, что пистолет не заряжен. Патроны были в том же рюкзаке, но Горик так торопился пристрелить Гену, что даже их не заметил.

Гена понял, что его не убьют, и направил Макарова на ошарашенного Горика, который все еще тупо щелкал курком. Горик стоял в дверном проеме, растерянно опустив плечи, в заляпанном кровью широком темном свитере. С уха капала на плечо кровь. У него был вид ребенка, которого обманом бросили где-то одного. Он поднял глаза и наткнулся на черное дуло Генкиного пистолета.

Юля прыгнула на Генку (так будто ее что-то швырнуло). Бахнул выстрел. Юля с Геной врезались в холодильник. Она ударилась ногой об табуретку. Какая-то из длинных Генкиных конечностей зацепила бульбулятор, и он рухнул под стол, оставляя там большое мокрое пятно. Туда же отлетел врезавшийся в стену пистолет.

Не теряя времени Юля оставила Генку (тот как рыба в проруби барахтался между холодильником, столом и табуреткой) и полезла под стол в поисках пистолета. Она тут же нашарила что-то на мокром полу, но это оказался вершок бульбулятора.

Тем временем мимо стола с диким ором пронеслось что-то большое и темное. Юля выглянула. Это оказался Горик. Он прыгнул на поднявшегося Генку и сверху, с приличным размахом, всадил ему между глаз рукояткой пистолета. Непонятно как ему такое удалось, ведь Гена был на полторы головы выше. От страшного удара Генка потерял равновесие. Падая, он уцепился в Горика всеми своими тонкими раскатистыми и угловатыми конечностями, похожими на ветки зимнего дерева. Они вместе полетели под стену.

Юля нашарила пистолет. Спокойно поднялась. Включила свет. С любопытством посмотрела на драку.

Горик сидел верхом на лежащем Генке и зверски бил того рукояткой пистолета по лицу. Юля слышала ритмичные глухие звуки, иногда более громкие — возможно, Горик попадал в пол возле головы. Гена защищал голову раскатистыми руками с растопыренными пальцами и пытался ухватить Горика за шею.

За окном было уже совсем темно. Под ногами от вибраций в комнате перекатывался туда-сюда пластиковый низ бульбулятора.

— Клоуны, — сказала Юля презрительно.

Это начинало ее забавлять. Генке таки удалось ухватить Горика за глотку. Он начал его душить. Горик перестал бить и захрипел.

Сколько сейчас времени, задумалась Юля. Часов не было, часы были под ванной.

Горику удалось оторвать руку противника от своей глотки, но Гена неожиданно точным и сильным ударом зарядил ему снизу в подбородок.

Зимой рано темнеет, думала Юля. Сейчас наверно часа четыре. Или пять.

Позиции поменялись. Гена уже не лежал под Гориком, а сидел на полу, оперевшись спиной о стену. Горик все еще был сверху, но теперь Гена зажал голову Горика у себя под мышкой и пытался ударить его головой об стену. Когда ему это удавалось, раздавался громкий глухой звук. Свободной рукой, согнутой в локте Гена лупил Горика по позвоночнику. Оба по-звериному рычали.

Юля подошла поближе, чтобы лучше все рассмотреть.

Горик снова занял удобную позицию, прижал Генкину голову к стене и начал лупить кулаком куда-то в район его виска. Окровавленный Гена как мог, защищался руками.

Только сейчас она поняла, что ее джинсы мокрые и грязные от ползания по мокрому и грязному полу под столом. Юля вздохнула и попыталась почиститься. Бесполезно.

— Испачкалась из-за вас, — сказала она укоризненно.

Гена схватил Горика за раненое ухо, крутанул его и рванул в сторону. Горик завыл от страшной боли и отпустил Генкину голову. Юля засмеялась.

Парни вцепились друг в друга и хрипя катались по полу. Это начинало надоедать. Ребята создали жуткий беспорядок на кухне и заляпали полы кровью.

Она аккуратно прицелилась и выстрелила дважды. Парни замерли, вцепившись друг в друга. Пули были всажены в стенку на несколько сантиметров выше их голов. Юля переводила пистолет с одного на другого. Наверное, у нее было серьезное лицо, потому что они выглядели испуганными.

Горик и Гена начали медленно расползаться в разные стороны. Юля тут же всадила две оставшихся пули в кусочек стены между ними. Они зажмурились, свернулись и закрыли уши ладонями. Как двойняшки, подумала Юля с умилением.

— Ладно, мальчики, — сказала она парням. Оба были напуганы и окровавлены. — Хватит баловаться. Сейчас помоете полы, и будем уходить. Время.

* * *

Бывшее артиллерийское училище — одно из старейших зданий в городе. Оно было построено еще при Николае I в духе имперского классицизма, и вид его должен был внушать священный трепет перед мощью империи. Большой белый дом с античными колоннами, с широченными окнами, с мраморным крыльцом и тремя рядами крупных белых ступенек по три разные стороны, громадная дубовая коричневая дверь — вся эта царская архитектура контрастом выделялась в Брагоме среди хрущевок, заводов и многоэтажек. В разные периоды своей жизни большое белое здание с колоннами имело разное назначение.

В николаевские времена когда Брагом был уездным городом Константинов, названным так в честь брата императора, дом с колоннами размещал кадетский корпус. Неподалеку был парк в котором молодые кадеты прогуливались летними вечерами с юными барышнями дворянского и купеческого происхождения. После смерти Николая I дом с колоннами вмещал некоторое время дворянское собрание, а с 80-х гг. XIX века — когда под городом были найдены крупные залежи бурого угля, а в самом городе построены первые металлургийные заводы — дом с колоннами превратился в Инженерно-технический институт. Здесь готовились технические кадры для новой капиталистической России.

В годы революций и гражданских войн, когда власть в городе меняли чаще чем портянки, здание переходило из рук в руки и ненадолго становилось думой, советом или радой. Новая власть срывала на здании старую табличку, вешала новую, ставила в окнах пулеметы, и несколько недель, дней или часов заседала в доме с колоннами, издавая противоречивые и неадекватные указы, которые никто никогда не исполнял. Потом новая власть убегала, отстреливаясь и забирая у населения все, что можно было съесть, одеть или продать, а на смену ей приходила более новая власть, размещала в окнах дома с колоннами пулеметы, срывала старую табличку и весь цикл повторялся.

После гражданской войны город Константинов переименовали в Брагом, в честь рабочего-большевика Антона Брагома, убитого здесь жандармами в 1905 г. Дом с колоннами пробыл горкомом партии до 1934 г., а потом превратился в артиллерийское училище. К нему пристроили несколько больших корпусов из крупного красного кирпича и дом превратился в целый военный учебный комплекс имперской сталинской архитектуры. На фасаде николаевского здания, главного корпуса всей постройки красовался герб Советского Союза. В саду неподалеку посадили дубы и поставили памятник Отцу и Учителю. Летними вечерами там прогуливались боги войны — артиллеристы, держа под руку юных барышень рабочего и крестьянского происхождения.

После 1991 г. с большими красивыми старыми домами начало происходить что-то странное. Они рушились. На глазах. Стекла трескались и разбивались, красивые черные узорчатые решетки ржавели и гнулись, двери выбивались, кирпичи отваливались, штукатурка осыпалась. Изнутри такие дома пустели, быстро лишаясь мебели и паркетных полов. Особенно быстро разрушались военные училища и институты, особенно в провинции.

За каких-то два года яркий образец имперской архитектуры, детище Сталина и Николая I, превратился в руину. Потресканные стены изуродовали многочисленные граффити, стекла повыбивали почти все. Часть оконных проемов залепили позже фанерой, часть закрыли клеенкой, остальные оставили так. Ржавые решетки и дырявая крыша не защищали дом от дождя. В коридорах, по которым когда-то носились кадеты и артиллеристы стояли грязные лужи. В аудиториях гулял ветер. Все углы были завалены строительным хламом и загажены бомжами. Стены были исписаны человеконенавистническими лозунгами, названиями музыкальных групп и политических партий радикального толка, изрисованы свастиками, перевернутыми крестами и пентаграммами. Поговаривали, что дом с колоннами используют то ли нацисты для своих сборищ, то ли сатанисты для черных месс.

Парк неподалеку вырубили и построили на его месте супермаркет.

Дом с колоннами принадлежал к последним обломкам империи. Он был немым свидетелем высоты человеческого духа и его же низости.

На гордые белоснежные римские колонны по ночам мочились перепившиеся варвары.

* * *

Снег таял и улицы превращались в болото. Не видно было, куда ступаешь, но ясно, что вступаешь в грязь. Сверху сыпалось что-то мокрое, мелкое и противное. На всю улицу горел единственный фонарь. В его тусклом свете мелькнули три неровные тени.

Юля остановилась, чтобы достать сигарету. К пачке тут же потянулись руки. Все закурили. На черной морде Горика даже не было видно синяков, только пластырь на ухе напоминал о недавнем побоище. Генкино лицо было в синяках, ссадинах, кровоподтеках, без очков.

— Посадил медведь плантацию планера, — начал Горик новый анекдот. — Ебучее такое поле конопли. Вот она выросла, пора косить. Скосил медведь чуть-чуть и думает: «надо ж попробовать шо за план…»

Генка почти безостановочно смеялся, то громче, то тише. Уже минут сорок его рвало на части.

Юля шла молча. Сейчас она ненавидела все вокруг. Ее бесил визгливый Генкин смех, анекдоты Горика, слякоть. Случайных прохожих хотелось перестрелять. Горик снова зацепил рукой ее левую ногу. Как бы не нарочно. Всю дорогу он косился на Юлю и «случайно» до нее дотрагивался. Это бесило больше всего.

— …и говорит: «Лиса, скоси поле травы и половина поля — твоя.» Лиса говорит: «Не вопрос, только надо попробовать шо за план. Медведь: „Без проблем“, достает штакет, лиса лечится двумя хапками и угасает…»

— Сюда, — перебила Юля.

Решетчатые ворота, ведущие во внутренний дворик артучилища были открыты, пошатывались на ветру и скрипели. Они зашли.

— Где-то колокол звенит, — сказал вдруг Гена. — Набат. Слышите?

Юля прислушалась. От трамадола уши словно были забиты ватой.

— Ничего не слышу.

— Я тоже.

— Пошли.

— Да точно звенит!

— Тебя глючит.

— Нет, — возразил Гена, — меня же не прет.

— Сюда, — приказала Юля.

Они подошли к углу корпуса. Здесь было незарешеченное окно. Решетка валялась в углу под ногами. Окно вело в черноту. Юля достала фонарик, поднялась на цыпочки, посветила внутрь. Увидела какой-то хлам и бетонные ступеньки.

— Мы что сюда лезть будем?

— Юля, там могут быть сатанисты, — предупредил Горик опасливо.

Юля порылась в рюкзаке и передала Горику пистолет.

— Всех перестреляем. Осторожно, он заряжен.

— А мне? — спросил Гена.

Юля сомневалась.

— А ты дуреть не начнешь?

— Нет.

— Впрочем, если вы перестреляете друг друга, как два дебила, то мне по хуй, — сказала она честно.

Оба неодобрительно на нее посмотрели, но никто ничего не сказал. Будь что будет, подумала Юля. Она дала оружие и Генке.

— Смотри не застрелись, — сказала она ему. — И поменьше слушайте всякую хуйню. Я там была, нет там никаких сатанистов.

Она струсила рукавом косухи осколки стекла с подоконника, подтянулась на руках и запрыгнула внутрь.

Воняло строительной пылью, крысами и говном. Юля включила фонарик. Под ногами валялись куски кирпичей, шприцы, использованные презервативы, покореженные бульбуляторы. Юля посветила на бетонные ступеньки. Путь наверх был перекрыт громадным куском плиты и деревянными балками. Сзади шлепнулось что-то тяжелое, оказавшееся Гориком.

Гена кряхтя вскарабкался на подоконник.

— Сюда, — приказала Юля.

Слева был проход.

— …косить же в падлу, — шептал Горик перелезшему и визгливо хихикающему Генке. — Видит, волк бежит. Она: «Волчик, братик, скоси плантарь плана и четвертинка твоя.» Волк: «Расклад неплохой, но только надо попробовать шо за план». Лиса достает штакет…

Они прошли в обложенную кафелем комнатку. Юля посветила. Это был туалет. Разбитые писсуары и выкорчеванные как пеньки унитазы валялись на полу рядом с осколками кафеля и шприцами. Стены были измазаны чем-то по виду напоминающим говно. Юля осветила надпись на стене: «Мы не люди, переодетые в собак — мы волки, переодетые в людей».

— Вы свиньи, — сказала Юля тихо.

— «…скоси поле плана и восьмая часть твоя». Заяц говорит: «Можно, только обязательно надо попробовать шо за план». Волк достает штакет, там уже пяточка осталась, заяц ее лечит и тухнет…

Гена уже не хихикал, а ржал во всю глотку.

— Завали ебало! — рявкнула на него Юля.

Гена замолчал и испуганно на нее посмотрел. Горик вроде бы тоже злился, но ничего не говорил.

Они вышли в длинный широкий коридор с высоким полукруглым потолком. Под ногами скрипели половицы. По бокам коридора чернели провалы бывших аудиторий. На полу валялась треснутая дверь. Дуло из дальнего окна. Каждый шаг эхом разносило по сотням пустых комнат этого громадного здания.

— Ого, — сказал Гена. — А где это мы?

Они свернули на лестницу и поднялись на третий этаж. Ветер усилился. Он насквозь простреливал пустые оконные рамы и гнал обрывки газет по мертвым коридорам.

Юля остановилась возле очередного входа в аудиторию.

— АЧК, — сказала она.

— Что? — не понял Гена.

— Абсолютно черная комната. Если встать в ее центре, то не будет видно стен. Даже днем. Но нам не сюда, нам в консерваторию.

Горик осторожно сделал два шага внутрь АЧК, но дальше идти побоялся. Гена заглянул через его плечо. Юля знала, что они там ничего не увидят.

Они потоптались и пошли за Юлей.

— Тут осторожно, — сказала она. — Не теряйте меня из виду. Если заблудитесь, то хрен отсюда вылезете до утра.

Она скользнула в боковой вход, спустилась по ступенькам и пролезла в огромную дыру в стене. Парни топтались где-то сзади. Юля им посветила.

Потом был лабиринт узеньких коридоров, заваленных досками, кирпичами и остатками мебели.

— Осторожно, тут шахта лифта, — предупредила Юля. — Через нее перекинута доска. Толстая и широкая. Выдержит. Главное не ссать.

Юля быстро перебежала через шахту. Парни остановились перед доской.

— А куда мы вообще идем? — поинтересовался Гена.

— В консерваторию.

— Зачем?

— Раскуриться.

— А что больше негде? — спросил Горик.

— Вы что зассали перейти? — спросила Юля насмешливо.

Они медлили. Шахта была глубокой.

— Я сейчас сброшу доску, — сказала Юля. — И оставлю вас здесь. И выбираться вы будете долго, гарантирую. А я покурю сама.

— А назад так же? — спросил Гена.

— Ну есть другой путь. Только там опаснее.

— Я мог бы и перепрыгнуть, — сказал Гена, — было бы место для разбега.

И он пошел по доске. У Юли вдруг возникла дикая мысль толкнуть доску ногой и посмотреть на летящее вниз тело. Она сдержалась.

Гена перешел. За ним без проблем перешел и Горик.

Они свернули за угол, обошли говно на ступеньках, поднялись по лестнице черного хода и вышли в средних размеров комнату.

— Пришли, — сказала Юля.

Внутри дуло от единственного в комнате окна без стекла. Проем был кое-как залеплен рваной клеенкой. Юля осветила комнату.

— А почему консерватория? — спросил Гена.

Луч фонаря осветил большой черный рояль. На подставке стояли раскрытые ноты, листы которых шевелил сквозняк. На рояле стоял подсвечник с тремя полустопленными свечами.

— Ясно? — спросила Юля.

Гена ударился обо что-то.

— Блядь! Это… это чья-то рука!

— Осторожно там, памятник, — сказала Юля буднично.

— Как памятник?!

Юля посветила. Полностью занимая пространство между двумя стенами комнаты, на полу лежал памятник Сталину. Он был в фуражке, в шинели, усатый и с трубкой. Одна рука была опущена, другая по замыслу указывала вдаль, на побежденный Запад. Сейчас она торчала в направлении потолка, как бы предупреждая, что он может обвалиться.

В углу возле стены стоял полужелтый кактус в глиняном горшке и потускневший красный флаг Советского Союза.

— Ни хуя себе!

— Как же его затащили? Он же тяжелый! А тут третий этаж!

— Солдатики, — обяснила Юля. — Солдатики если им приказать могут все. Поверьте мне, у меня папа был военный.

— Да он и не пролезет, — неуверенно пробормотал Гена, разглядывая вход.

Юля подожгла зажигалкой свечи в подсвечнике и выключила фонарик. Она поискала водный бульбулятор за роялем. Кто-то уже раскуривался здесь после нее, бульбулятора не было.

— Ладно, — сказала Юля, — раскуримся через сухой.

Горик нашел на полу толстую темную книгу и подошел с ней к подсвечнику.

— Ленин, — сказал он. — Пятнадцатый том.

Он открыл ее на случайной странице и прочел вслух:

— Телеграмма товарищу Сталину…

— Ему, — обрадовался Гена, указывая на памятник.

— …Пригрозите расстрелом тому неряхе, который не умеет обеспечить вам нормальную связь…

Гена поднял крышку рояля и стал беспорядочно тыкать по клавишам. Рояль издавал депрессивные звуки.

Юля тем временем соорудила сухой бульбулятор.

Они докурили остаток травы, там было немного. Гена с Гориком снова разговорились и Гена начал визгливо ржать. А ведь убить друг друга пытались, подумала она. Наверное, это сближает.

Мир снова стал медленным, он почти остановился. Юля не понимала, о чем они говорят. Дождь за стеной усилился и начал бить в клеенку. Она прислушалась к этим звукам и неожиданно уловила в шуме дождя мелодию, которую когда-то играла мама. На старой квартире в Москве у них был рояль. Юля три года ходила в музыкальную школу, а дома мама научила ее играть эту мелодию Моцарта.

Шатаясь, Юля подошла к роялю. Стула возле него не было. Она заиграла стоя.

Дождь барабанил по жестяному карнизу. Пламя свечей подрагивало от лупившего в клеенку ветра. Звуки дождя и ее игра были одной симфонией — она и дождь играли ее в четыре руки. И ветер им дирижировал. Юля закрыла глаза. Она знала, как играть, она разговаривала с клавишами кончиками пальцев. Мелодия была знакома с детства, ее играла когда-то мама, ее постоянно напевала Юля по накурке, а потом забывала, ее играл на гитаре Сом, когда они были вместе, и неважно какие тогда пелись слова. С этой мелодией я буду умирать, подумала она.

Мелодия закончилась. Юля стояла с закрытыми глазами, приложив пальцы к вискам. Она вспомнила Сома, ее Димку… Она открыла глаза и увидела тупые вспухшие рожи Горика и Гены, увидела грязную полутемную комнату с памятником и роялем… Стало мерзко… Сиська и Какашка… Человеческий мусор… И ночное артучилище… А могла бы быть с ним, у него…

— Вот это да! — сказал Гена похоже искренне. — Что это было?

— Сыграй еще что-нибудь, — попросил Горик.

Оба смотрели на нее выжидающе. Уроды, подумала Юля с отвращением.

Дима любил играть ей «маленькую девочку» группы «Крематорий». Как это было давно. И как хорошо. Ничего уже не вернуть.

Ей было больно. Наворачивались слезы. Юля со всей дури ударила по клавишам. Раздался жуткий режущий уши звук. Парни вздрогнули.

— Маленькая девочка!!! — заорала она дурным голосом, дико и беспорядочно ударяя по клавишам. — Со взглядом волчицы!!! Я тоже когда-то!!! Был самоубийцей!!! Я тоже лежал!!! В окровавленной ванне!!! И молча глотал!!! Дым марихуаны!!!

Юля хлопнула крышкой рояля. Парни были в шоке. Ей хотелось как-то избавиться от них — оставить здесь, убежать, убить, все равно как. Она их ненавидела.

— Довольны? — бросила она зло.

У Горика было каменное лицо. Кажется, он что-то понимал.

Он медленно и громко зааплодировал.

* * *

Это война. Это игра в «войнушку», как когда-то в детстве. Юле всегда нравились мальчишеские игры, у нее никогда не было кукол. И у нее почти не было подружек, только друзья, мальчики. Когда она играла с ними в «войнушку», то требовала, чтобы все выглядело по-настоящему. Она впадала в бешенство, если кто-то не падал, когда его «убивали» или падал, но быстро вскакивал. Ей надо было, чтобы все — как в жизни. Ведь игра — это жизнь, а жизнь — это игра. Убитый не должен вставать. Мама, смеясь, говорила, что у дочки «обостренное чувство справедливости». Она была права. Чувство было обостренное как нож. Оно могло зарезать.

Впервые в жизни Юля была уверена, что тот, кого убьют не встанет.

Первый этаж николаевского корпуса почти полностью занимал зал с колоннами. Белые античные колонны, меньшие, чем снаружи, но все равно громадные, простирались вдоль широченного зала двумя рядами, поддерживая высокие своды. Когда-то здесь был блестящий паркетный пол, устланный красными ковровыми дорожками. Сейчас остался голый бетон, усыпанный стеклом и разным мусором. Окна без стекол выходили прямо на проезжую часть.

За окном послышался гул мотора. Проехала машина. Зал на секунду осветило фарой и Юля заметила чье-то колено, торчащее из — за колонны неподалеку.

Конечно, они трусы. Кто-то, один или другой, сейчас выйдет в центр с поднятыми руками и заорет: «Ну все, прикольнулись и хватит!». И умрет первым.

Юля выстрелила туда, где заметила колено. Тут же прозвучало еще два выстрела. Одна пуля просвистела в стороне, другая врезалась в ее колонну. Мальчики играли всерьез.

Было тихо. Кажется, где-то кто-то ходил.

Юля аккуратно пробралась вдоль стены за соседнюю колонну. Сейчас бы хорошо посветить фонариком. Но нельзя — заметят.

Бахнул выстрел. Пуля врезалась в стену, неподалеку от Юли. Получалось, что кто-то целится в нее сзади и колонна ни хрена ее не прикрывает. Юля быстро, но тихо пробежала две колонны и схоронилась за третьей. Вслед ей кто-то пустил еще две пули.

Она пыталась дышать как можно тише. Пули просвистели где-то совсем рядом. Мог убить, подумала она. До нее вдруг дошло, что от всех этих игр она и правда может умереть.

За окнами опять проехала машина и зал снова лизнуло светом. Юля четко различила чью-то длинную, согнутую тень на стене и не теряя времени пустила в ту сторону три пули. Никакой реакции. В зале снова темно.

Юля обходила промелькнувшую тень по периметру. В другом конце зала раздался шорох. Бахнули два выстрела. Стреляли не в нее. И снова тишина.

Где-то что-то хрипело, медленно, тихо, с одинаковыми промежутками времени. Где — невозможно определить. Где-то сверху. Может, это была птица.

— Ну что, кто-то сдох? — крикнула Юля.

— Сейчас ты сдохнешь! — отозвался Гена, как ей показалось нервно. У него был режущий уши писклявый голос. Он был неподалеку.

Горик молчал и это пугало ее больше всего.

Грохнуло два выстрела. Возможно, кто-то стрелял наугад. Пули пролетели где-то далеко в стороне.

Она услышал тихий шорох неподалеку. Кажется, кто-то пнул обломок кирпича. Она села задницей на бетон, плотно прижалась спиной к колонне и прицелилась в темноту. Было холодно. Задница в легких джинсах быстро замерзла. Но по виску стекала капелька пота.

Резкий звук оглушил ей левое ухо. Отлетел кусочек колонны. Пуля врезалась в камень чуть левее ее головы.

Кто-то все-так же был сзади. Кто-то отлично ее видел. Кто-то мог пристрелить ее прямо сейчас.

Юля не могла пошевелиться, а нужно было бежать. Кто-то держал ее на мушке. Сердце колотилось так бешено, что казалось, будто оно не где-то далеко под кожей, а здесь рядом, во внутреннем кармане косухи. Очень хотелось закурить.

— Стреляй же, гад, — прошептала она.

Кто-то не стрелял. Юля на коленях обползла колонну и спряталась за ней. Стараясь не шуметь и не дышать, она на четырех заползла в угол зала. Некоторое время она не шевелилась. Впереди было какое-то движение. Она стала пробираться вперед.

Дальше и сбоку был выход в коридор, утыканный окнами. Место напротив выхода было немного светлее остального зала. Неожиданно на это место вышел Гена, пригнулся, спрятался за колонной. Юля отлично его видела. Она осторожно проползла чуть вперед. Теперь их отделяло пять-шесть метров. Он стоял к ней спиной и выглядывал в темноту из-за колонны.

Юля взяла Генку на прицел. Она могла не торопясь выбрать куда выстрелить — между лопаток или в затылок.

Грохнул выстрел. Это Горик попал в Генкину колонну. Гена спрятался за нее и присел, повернувшись к Юле лицом. Ее он не видел, было темно.

Она отлично видела его лицо. Гена нервничал.

— Прощай, Какашка, — прошептала Юля. Она была уверена, что сделает это. Пора было заканчивать эту глупую игру.

Гена встал, прижимаясь спиной к колонне. Юля медлила, ей было интересно. Гена поднял руку и выстрелил в потолок четыре раза подряд. Потом он закричал:

— Все! Игра закончена! У меня кончились патроны! Я выхожу! Не стреляйте!

Юля разочарованно вздохнула. Так и знала, что кто-то зассыт, подумала она.

Гена вышел из-за колонны. Юля чуть передвинулась и прицелилась ему в спину. Уже надо было стрелять, а она медлила.

Неожиданно раздался быстрый топот и крик. Из коридора выскочила темная фигура и с размаху ударила Генку чем-то по голове. Гена отлетел к колонне. Юля надавила на курок, но другой выстрел прозвучал, кажется, чуть раньше.

Фигура пошатнулась. Юля выстрелила еще дважды, и еще три раза выстрелил Горик с другой части зала. Фигура упала.

— Отбой! — закричала Юля. — Пошли смотреть кого мы завалили!

Она подошла к трупу. Из-за колонны неподалеку вышел Горик. Юля включила фонарик. А ведь близко был, подумала она.

Труп лежал на животе. На нем были ботинки, черные джинсовые брюки, залитый кровью ватник цвета хаки. Неподалеку валялась шапка-ушанка.

— Переверни! — приказала Юля.

Горик послушно перевернул тело. Бледно-синее бородатое лицо, открытые застывшие глаза, открытый рот. Удивленное выражение.

— Это сторож! — сказал Горик с неожиданной веселостью. — Мы пришили сторожа!

— Никогда здесь не было никаких сторожей, — отозвалась Юля с сомнением. — В любом случае надо уебывать отсюда.

Она подошла к Генке. Он сидел на заднице, опершись спиной о колонну. С головы хлестала кровь. Очевидно, удар был нанесен куском арматуры.

Юля присела возле него.

— Как ты? — спросила она. Глупый вопрос, учитывая, что минуту назад она его чуть не пристрелила. Она почувствовала идиотизм ситуации, ей стало неловко.

— Хуе-е-ево, — простонал Гена. Кровь заливала ему лицо.

Юле стало жаль его. Зря я с ним так, подумала она, хороший парень. Может быть друг.

— Пересядь на свет, я посмотрю, — она осторожно нащупала рану у Генки на голове. — Больно, да? Сейчас, сейчас… Крови много… Но мозгов не видно.

Она поняла, что сморозила фигню. Горик нехорошо заржал.

— Чего ты ржешь, гандон! — крикнула она злобно.

Горик замолчал.

— Удар по касательной, — определила Юля. — Тебе крупно повезло, Гена. Мог и череп снести. Надо кровь остановить. Давай сначала свалим отсюда. Сможешь сам идти?

— Смогу, — пробормотал Гена.

Он неуклюже поднялся. Кровь заливала ему лицо, стекала на одежду и пол. Выглядел он как человек, которого треснули по голове монтировкой. Она еще раз взглянула на труп. Я его убила, подумала она. По телу растекался адреналин. Мелко тряслись руки, и было трудно дышать, словно кто-то тяжелый наступил на грудь. Хотелось делать резкие движения, метаться, драться, кричать, бежать куда-то. Это было хорошее чувство похожее на ярость или ужас. Кто же это такой, подумала она про труп. Версия про сторожа была смешная: ну какой сторож кинется туда, где стреляют?

Юля вышла в коридор, парни за ней как свита.

— А если он был не один? — спросил Горик опасливо.

Юля остановилась. Обернулась. Внимательно на него посмотрела. Он ведь тоже убил. Интересно, чувствует он тоже самое. По лицу нельзя было сказать.

— Ничего не слышно, — сказала она. Они пошли дальше.

Где-то сверху все так же что-то хрипело.

* * *

Была глубокая ночь. Они сидели на металлическом заборчике возле колонки в каком-то богом забытом дворе. Вокруг — многоэтажки. Ни одно окно не светиться. Все вымерло.

Юля чувствовала усталость, ломоту в теле, головную боль и абсолютную бессмысленность всего происходящего. Отходняк.

— Я пистолет потерял, — нарушил молчание Гена. — Где-то в зале. Там мои пальчики остались.

Юле не хотелось ничего говорить, но что-то сказать было надо.

— Ну и дурак. Чем ты думал? Там и мои остались.

У Гены было вспухшее синее мокрое лицо. Кровь уже не текла, на лбу засохла темная корка.

— Меня ломом ударили, если ты не помнишь, — процедил он сквозь зубы противным голосом. — А чем ты думала, когда начинала свою сумасшедшую игру?

Горик молчал, докуривал сигарету. Юля подкурила новую от догорающего бычка.

— Ладно, — сказала она. — Это было глупо, стрелять друг в друга. Я была под кайфом…

И хотела, чтобы кто-то умер, подумала она, но не сказала.

— А когда я под чем-то, пусть даже трава или трамик, я становлюсь немного ебнутой. Примерно как ты Гена, когда у тебя ствол. Нам нужно беречь друг друга. Для самого главного. Мы должны им отомстить.

— Как же пальчики? — перебил Гена. — Нас же вычислят.

— Забудь про пальчики. Через неделю нас будет знать весь город.

Генкино лицо вытянулось, он вытаращил глаза. Даже Горик как-то сосредоточился.

— То есть как «будет знать весь город»? — спросил Гена.

— Я объясню, — сказала Юля. — Скоро в нашей школе, в актовом зале будет концерт по случаю наступающего Нового Года. Будут седьмые, восьмые, девятые классы, учителя, кто-то из родителей.

— Ну да… Я это знаю. И что?

— Так слушай дальше. Где-то в пятницу я принесу в школу сумку с оружием и патронами. Возможно, как-то удастся пронести «Калашников», я еще не придумала. Оставлю все под лестницей, где что-то там ремонтировали. Там никто не ходит. В понедельник мы придем на концерт, подождем пока все соберутся в зале, посмотрим минут десять на их дебильные выступления, потом выйдем, возьмем стволы, зайдем со стороны сцены, там дверь есть, и всех-всех перестреляем. Будут и гранаты. Как вам идея?

Гена фальшиво рассмеялся в абсолютно тишине. Потом осекся.

— Ты что, — сказал он медленно. — Это все серьезно говоришь?

Он заглянул ей в глаза. Юля спокойно выдержала взгляд.

— Ты сумасшедшая, — сказал Гена испуганно. Горик молчал.

— Гена, зачем ты просил у меня пистолет?

— Чтобы… чтобы отомстить…

— Ну так ты и отомстишь. Там будет Мамай, Несмешной, Друг, Кузя… Хотя нет, эта сука, наверное, спасется… Но в его случае лучше б было сдохнуть… Гена, там будут все, кто хоть раз в жизни назвал тебя «Какашкой». Они все тебя презирают. Там нет людей, которые заслуживали бы жизни.

— Это самоубийство, — Гена взялся за голову, запустив ладони в волосы. — Нас убьют… Менты, ОМОН…

Юля рассмеялась.

— Ну конечно, убьют. Или с собой покончим. В любом случае жить дальше не стоит, проблемы всякие начнутся, колонии, психушки… Ну захочешь, пустишься в бега… Я не понимаю, ты что, собрался жить вечно?

— Дай сигарету, — попросил он.

Юля отдала ему свою.

— Докуривай.

Гена затянулся. У него было лицо человека, которому зачитали смертный приговор. В сущности, так оно и было. Горик молчал, но в нем она не сомневалась.

— Гена, ты хочешь отомстить?

— Я не знаю… Мне кажется, я теперь смогу за себя постоять… без этого… Я изменился…

— И все всем простил? — сказала она насмешливо. — Тебе кажется… А ты представь: завтра ты приходишь в школу. Ничего не меняется. Для них ты такой же, как и был — фуфло, Какашка. Возможно, теперь ты попробуешь сопротивляться. Тебя начнут бить. Бить серьезно, каждый день. С Мамаем ты все равно ни хрена не сделаешь, он классный боец. Тебя будут ломать. И ты сломаешься. Тебя ненадолго хватит. Это сейчас ты крутой — трава, стрельба, адреналин. А с завтрашнего дня ты опять будешь Какашкой и об тебя опять будут вытирать ноги…

— Закрой рот! — заорал Гена.

Голосок прорезался у птички, подумала Юля.

— Гена, пойми, это со стволом ты другой человек. Без ствола ты никто, ноль. Неуклюжий, долговязый, прыщавый очкарик-ботан с писклявым голосом. Тебя будут унижать годами. Всегда будут. Даже если ты поступишь когда-то в универ, переедешь в другой город — это все останется с тобой, внутри. Найдется и там наглый пацан, который тебя обидит, а ты в ответ робко промолчишь. И все повториться, и все будет повторяться всегда. Только я могу дать тебе силу.

— Ты психопатка, — сказал Гена уверенно. — Ты хочешь умереть и нас за собой потащить.

— Гена, ты помнишь кирпич и витрину? Ты говорил еще, что никто не сможет. Ты тогда струсил и проиграл, а мог бы выиграть, я свое слово держу.

— Что я могу выиграть? — он выкинул окурок. — Пулю в лоб? Я не самоубийца, Юля. Я не хочу умирать и тебе не советую. Я многих вещей еще в жизни не пробовал. Ни разу не пил пива, представляешь? Водку пил, вино пил, а пиво не пил. Не целовался никогда. Ничего кроме этого говна не видел.

— А ты как? — Юля повернулась к Горику.

— Куда ты, туда и я. Я слов на ветер не бросаю.

— Тебе бы стоило поучиться у него, — сказала Юля Генке, — отвечать за свой базар. Если ты хочешь, чтобы тебя кто-то когда-то уважал.

— Я не обещал тебе умирать, — он встал. — Я ухожу. Развлекайтесь без меня.

И он пошел. Юля вскочила. Горик поднялся за ней.

— Ты ссыкун, Какашка! — со злостью закричала она ему вслед. — Ты чмо, ничтожество! Тебя всегда будут чмырить! У тебя никогда не будет ни девушки, ни друзей! Ты еще придешь ко мне просить ствол, только будет поздно!

— Я приду к тебе на могилу! — отозвался Гена, не оборачиваясь.

Горик поднял пистолет, прицелился в спину уходящему Генке, вопросительно посмотрел на Юлю. Юля сомневалась.

— Не надо, — сказала она наконец. — Пусть живет. Дешевка.

Гена скрылся за поворотом. Горик опустил пистолет.

* * *

Она тянет на себя толстую желтую молнию. Открывает тяжелую черную сумку. Внутри — АК-47. Красивый, чистый, как новенький. Совершенный. Эстетически безупречный. Ей всегда нравилось сочетание цветов — черный и светло-коричневый. Рукоятка, цевье, приклад и ствольная накладка. Коричневый — мягкий, добрый цвет.

Внизу — пистолеты, обоймы, лимонки.

Юля берет автомат, заряжает обойму, прячет две других в задние карманы джинсов, пристраивает за поясом два заряженных пистолета Стечкина, берет на плечо рюкзак с обоймами и гранатами. Обвешалась как Рембо во Вьетнаме.

Она выходит в широкий школьный коридор. Вокруг — никого. Из актового зала доноситься громкая дурацкая ритмичная музыка, смех, аплодисменты.

Школа пуста. Вся школа — в актовом зале. Идти тяжело. Все вокруг тусклое, нечеткое. Будто смотришь на мир сквозь мутные стекла противогаза. Каждый удар сердца резкий и громкий. Каждый шаг такой, что подрагивают стекла в школьных окнах. Юля идет медленно. Она хочет идти быстрее, но ноги как бетонные. Она проходит запотевшие зеркала с длинным рядом умывальников, проходит закрытую на висячий замок столовую, видит окна на улицу за которыми неестественная чернота, подходит к большой белой двери актового зала.

За дверью — все та же ритмичная музыка. Теперь громче. Юля знает, там, на сцене идет номер «Танец младенцев». Пять учеников восьмых классов делают смешные неуклюжие танцевальные движения под глупую музыку, одетые в огромные, сделанные из простыней подгузники, со слюнявчиками шапочками и сосками. Четыре мальчика в подгузниках, среди которых Артур с которым она когда-то встречалась и одна девочка в подгузнике и маечке, ее подруга Саша, с синей соской во рту, с огромной булавкой на заднице. Сзади на подгузниках написаны имена младенцев. Все это очень комично. Смеются учителя, зауч и директор в первом ряду, смеются пришедшие родители, смеются дети…

Юля открывает дверь.

Она проснулась. Отдышалась. Сердце колотилось бешено. Ну все… Хватит, подумала она. Сон, только сон… Сон и все.

Юля поднялась, посмотрела вокруг, но абсолютно ничего не увидела. Было так черно, что не различались даже контуры предметов.

Юля встала на ноги. Она оказалась как-то странно одета — на ней была белоснежная и длинная, почти до пят, ночная рубашка. Юля никогда не спала в ночной рубашке. Где я? Она пошарила руками, но ни на что не наткнулась — а ведь у нее небольшая комнатка. Она сделала несколько шагов наугад, пытаясь нащупать выключатель или хотя бы стену. Неожиданно она поняла, что не знает даже на чем спала — дивана нигде не было.

Ее ночную рубашку колыхал легкий прохладный ветерок. Где же я, подумала она нервно. Было ясно, что это большое, может даже огромное помещение.

— Мама! — позвала Юля испуганно.

Никто не ответил. Юля пошла наугад, выставив руки перед собой. Она не помнила где и когда ложилась спать, последним воспоминанием был сон — белая дверь актового зала. Может меня забрали и посадили куда-то, подумала Юля. Может в психушку.

Было прохладно. Она еще раз позвала маму — испуганно и безнадежно. Наконец она наткнулась на что-то ладонями. Что-то мягкое, податливое. Какая-то ткань, возможно толстая занавеска. Она стала истерично двигать ее в сторону, пытаясь отыскать край.

Когда она отдернула край занавеса в глаза ударило ярким электрическим светом. Юля зажмурилась, сделала пару шагов вперед и вступила босой пяткой во что-то мокрое и липкое. Она открыла глаза.

Она стояла на залитой кровью сцене. Рядом валялись трупы восьмиклассников — «младенцев» в окровавленных подгузниках: прошитый автоматной очередью Артурчик, полусвесившийся со сцены; Саша с кровавым фаршем вместо лица, другие. Недалеко от Юлиной пятки валялся чей-то глаз, опутанный нитками красных прожилок. Оторванная верхняя половина последнего младенца валялась возле сцены. В луже крови плавал белый слюнявчик.

А в зале все было красным. Куски мяса; пропитанные кровью остатки одежды; проштопанные очередями и взрытые осколками тела; беспорядочно перекинутые окровавленные ряды кресел — каша, фарш, винегрет, месиво. Кровь. Кровь. Кровь. Все в красном. Неописуемые гримасы лиц. Ступеньки к выходу забиты телами в два этажа. Ближе к выходу, тела почти целые; в центре — все кусками. Их много, их невероятно много, их так чудовищно много, что красные кусочки, похожие на тряпочки для мытья посуды густой дробью облепили стены почти до потолка.

Слышны капли. Сотни капель одновременно. Стекает. С кресел, со спинок, со ступенек, со стен, с люстры, с потолка.

Живых нет. В первом ряду сидит грузный труп директора и сквозь большую дырку в его сдувшемся животе видна облезлая обшивка спинки кресла. И кажется будто что-то шевелиться там внутри. Она видит мертвое белое лицо своей мамы в груде мяса в середине зала. Кончик ее рта растянут в улыбке и он слегка дрожит. В углу сидит Сом с дыркой во лбу и он подмигивает Юле.

Живых нет, но все здесь — живы. Юля рвется к выходу, она дергает двери возле сцены — закрыты. Бешеными скачками она прыгает к другому выходу — в конце зала, но там все завалено трупами. Юля вязнет в мясе, спотыкается, что-то тянет ее сзади. Она боится обернуться, она уже не бежит, и даже не идет, она ползет к той нечеловечески далекой двери, ползет по рукам, кишкам, глазам, по мягкому, красному, страшному, но что-то напирает сзади, давит, не дает дышать. И все это дышит само — трупы, остатки, глаза, кишки, куски — все это вдыхает и выдыхает, живет, и оно напирает сзади, с грохотом переворачивая кресла, напирая вместе с ними, сдавливая, Юля грузнет по пояс, по плечи, она вся красная, вся пропитана их кровью и их запахом, и белая когда-то ночная рубашка уже даже не краснеет, а чернеет, пропитывается, тяжелеет, рвется и мясо липнет к ее голому телу, чьи-то пальцы сжимают где-то далеко внизу ее лодыжки, бедра, тянут за грудь, за плечи, и остается только голова, только рот, и она кричит, отчаянно, нечеловечески, так как ни кричала никогда, но уже поздно, уже слишком поздно…

Юля открыла глаза. Увидела перевернутое набок инвалидное кресло в углу. Особняк.

На плечо что-то давило и кто-то прижимался к ней сзади. Юля открыла глаза, повернула голову, увидела пухлую темную с расслабленно свисающей кистью и едва не заорала. Но это был всего лишь спящий Горик. Он полностью утащил на себя покрывало. Юля лежала голая, но все равно горячая и мокрая от пота.

Она приподнялась. Села на кровать. Вступила босой пяткой во что-то мокрое и липкое на полу. Стало жутко. По телу забегали мурашки. Она заставила себя посмотреть. Выругалась. Облегченно вздохнула.

Под ногами была красная лужица из остатков вина, рядом валялась бутылка. Юля взялась за голову. Она не помнила как оказалась в постели с Гориком, хотя смутно припоминала, что все к тому шло.

Трещала голова. Прошлое приходило отрывками — зал с колоннами, Генка весь в крови, колонка, стрельба у киоска. Хотелось курить. Юля огляделась. Привычная широкая гостиная, из мебели только кровать и инвалидное кресло, на паркетном полу беспорядочно раскидана ее и Горика одежда. Возле кровати лежит пистолет Макарова. В дальнем углу, под собственными черными трусиками Юля заметила край пачки сигарет.

Спички нашлись в карманах джинсов, джинсы нашлись под кроватью. Она закурила. Башка трещала все сильнее. Вспомнился Сом. Ты заставила меня ревновать к этим двум человеческим отбросам — говорил он ей.

— Теперь я с ними трахаюсь, Дима, — сказала Юля вслух. — И хуй же предохраняюсь, наверное.

Она заметила новый элемент декора — большое, в человеческий рост зеркало у стены, поставленное так, чтобы видеть в нем кровать и все, что в ней происходит. На Юлю смотрела худенькая девочка с небольшой, но по-женски округлой грудью, белой кожей, красивым уставшим лицом. Красавица. А рядом под покрывалом сопело черное чудовище.

— Трахаюсь и любуюсь, — резюмировала Юля печально.

Ей стало противно. Она почувствовала брезгливость — к себе, к Горику, ко всему что было. Захотелось остаться одной и принять ванну.

— Вставай! — она толкнула Горика.

Он что-то промычал.

Юля стянула с Горика покрывало. Он не реагировал. И это меня вчера трахало, подумала она, глядя на его тело — черное, пухлое, сисястое, с толстыми ягодицами и по-женски полными ляжками. Он был как баба. Черная противная баба.

— Вставай, блядь! — крикнула она громче. — Оторвался вчера, да? Лишился невинности!

Горик не открывая глаз, проговорил что-то на незнакомом языке и перевернулся на другой бок.

Пистолет оказался заряженным. Юля обмоталась покрывалом и выстрелила в потолок.

Горик вскочил моментально:

— А? Что? Кто? Зачем стреляешь?

— Тебе пора.

— Как пора? Куда пора?

— Домой.

Он протер глаза и зевнул. Потом долго смотрел на Юлю — в покрывале и с пистолетом. Та спокойно выдерживала взгляд.

— У меня нет дома, — сказал наконец Горик. — Я думал здесь мой дом.

— Нет. Здесь мой дом. А тебе пора.

— Куда же я пойду?

— Куда хочешь. Мне надо побыть одной и подумать.

Горик встал с кровати. Он стоял перед ней голый и растерянно хлопал глазами. У него был вопросительный вид — выражение лица, опущенные плечи, нерешительные движения, даже его небольшой темный член — все выражало вопрос. Потом он как будто что-то понял, улыбнулся, сделал два шага к ней и попытался обнять.

— Юля, маленькая… — начал он нежно.

Юля подняла пистолет и преградила ему дорогу. Горик посмотрел в дуло.

— Уходи, — приказала она. — Одевайся и уходи. Завтра мне позвонишь.

— А обнять тебя нельзя? — спросил он совсем другим голосом.

— Нет.

Горик одевался молча. Резко натягивал штаны, путался в свитере, искал носки. У него было каменное лицо.

— Вчера ты назвала меня Димой, — сказал он наконец.

Юля напряглась и сглотнула.

— Почему же ты не с ним?

— Я сама по себе.

— Ну конечно. Ты сильная. Тебе никто не нужен. Только ты не одна такая. Таких много. Я всю жизнь вижу людей, которым никто не нужен. Не думай, что ты особенная.

Юля молчала. Горик нашел один ботинок, обул. Поискал второй.

— Я ищу человека, которому кто-то нужен, — сказал он, выпрямившись. — Один раз я нашел, но он умер. И я думал, что опять нашел, но ошибся.

Он заметил пачку сигарет, вытянул оттуда четыре сигареты и спрятал себе в карман. Подошел к ней. Посмотрел ей в глаза. Она смотрела в пол.

— Спроси у этого Димы, он готов идти с тобой до конца?

У него были большие грустные черные глаза. Он подобрал куртку, вышел в коридор, повозился с замком и хлопнул дверью.

И ей сразу стало жаль, что она его прогнала. Вдруг перехотелось оставаться одной в большом пустом мертвом доме, где было больше горя чем улыбок. Зря я так, подумала она, пусть он толстый, некрасивый, но он свой. Я могла бы ему доверять.

Она взглянула на себя в зеркало. Девочка, ребенок с пистолетом Макарова. Кошка.

Она не знала что делать. Сумасшедшая кровь сумасшедших родителей кипела в жилах и толкала на сумасшедшие поступки. Ты психопатка, сказал ей Гена. А я просто иду там, где другие останавливаются. Хочу подняться на такую ступеньку, чтобы тот кто попытается заглянуть мне в глаза увидел бы только мои подошвы…

Но это были лишь слова. Они ничего не объясняли и никак не помогали. Двойник в зеркале вызывал ненависть. Она снова пожалела, что она — это она, с такими привычками, с таким характером, с такой жизнью.

Юля прицелилась в свое отражение, чуть-чуть помедлила и разрядила в зеркало остаток обоймы. Был страшный грохот и звон.

А потом вокруг стало так тихо, и так пусто как никогда еще не было, за все 13 лет ее жизни.

* * *

2. По дороге к Петровскому вокзалу на поросшей травой обочине стоит большой синий киоск — старенький, склепанный еще при Союзе. На киоске надпись — «пункт приема стеклотары». На ржавеющей двери — навесной замок. За небольшим мутным зарешеченным стеклом можно разглядеть записку для клиентов — «Буду через 10 минут». Больше снаружи ничего не видно.

Когда Горик проходил мимо, то часто останавливался и стоял перед окошком, поначалу и правда минут по десять, позже хотя бы минуту, чисто символически.

Киоск был закрыт уже три года. Горик и сам не мог сказать, что за эмоции его посещали, когда он смотрел на окошко и ожидал эти минуты.

Это были даже не эмоции, а так, что-то в чем вряд ли вообще можно разобраться.

* * *

— «Пых!» «Пых!» «Пых!» — Гена целился пистолетом в окно и понарошку стрелял по проезжающим далеко внизу автомобилям.

Юля молча депрессивно курила. После консерватории она была печальна.

Горику хотелось обнять ее, погладить по щеке, сказать что-то нежное — вдруг получится. Но он не мог даже попытаться. Рядом был Какашка и Горик его за это ненавидел.

Они стояли в огромном чердачном помещении артучилища под местами дырявым куполом крыши, смотрели в единственное здесь застекленное окно на ночной Брагом. Окно было широкое и высокое, в человеческий рост. Вид впечатлял.

Было сыро. Воняло мышами. Кругом были огромные коричневые деревянные балки, которые подпирали что-то там вверху.

— Недавно кто-то дом обстрелял, — нарушил молчание Гена.

— В Брагоме? — поинтересовался Горик.

— Угу. Недалеко от Железо-бетонного завода.

— Убил кого-то? — спросила Юля.

— Кажись, нет. Трое раненых. Один тяжело.

Это могла быть и она, подумал Горик.

— Это была я, — сказала Юля.

Гена удивился.

— Ты? Зачем?

Юля не ответила.

— В новостях сказали, сначала думали, что это бандиты, потом решили, что маньяк. Так выходит — ты маньяк.

Впервые за долгое время она улыбнулась.

— Выходит, что я маньяк.

— Ты хотела кого-то убить? — спросил Гена участливо.

— А ты, Гена, не хотел сегодня кого-то убить? — сказала она с насмешкой.

Горик сразу почувствовал неприятный зуд в раненом ухе. В нем даже до сих пор звенело. Горик внимательно посмотрел на Юлю. Разговор заходил не туда, и было ясно, что добром это не кончится. Но Юле, видно, нравилось, она не хотела, чтобы кончилось добром. Горик понял это еще в консерватории.

Он давно понял, что она может убить. Он любил ее и боялся.

Гена целился сквозь стекло пистолетом.

— Я и убил бы, — сказал он задумчиво, — если б ты не помешала.

— Сейчас я тебе не мешаю.

Горик медленно засунул руку в карман куртки и сжал рукоятку пистолета.

Гена сделал свое «Пых!» в очередной автомобиль. Он как-то резко и сразу стал таким как тогда в особняке. Психопат с пушкой. И хватило бы одного слова, особенно такого как «Какашка».

— А как оно, стрелять по людям сверху? — спросил Гена. Было видно, что ему действительно интересно.

— Это нельзя объяснить, — ответила Юля. — Надо самому попробовать.

Гена пристально посмотрел на Горика.

— Сейчас бы я попал с первого раза.

Горик тихонько снял с предохранителя. Он был готов стрелять через карман.

— Я бы тоже, — сказал он.

Между ними как ни в чем не бывало стояла Юля.

— Вы не все обсудили в особняке? — спросила она лениво.

Она с нами играется, понял Горик.

— Я думал все, — сказал он, глядя на Гену.

Гена косился на Юлю, словно ждал ее приказа. Юля докуривала сигарету, будто ничего не происходило.

Вот сука, подумал Горик, она с нами играется. Только в какую игру? И кто должен проиграть?

Гена целился в стекло, сгибал и разгибал руку с пистолетом, ласкал и гладил его как женщину. Он любил оружие; он хотел его. Это был фетиш. Горик подозревал, что когда Гена сжимает пистолет, у него встает.

Оружие меняло Генку, это было видно, меняло его взгляд, позу, выражение лица, частоту пульса. Меняло то, что изменить невозможно — рост, вес, голос. Меняло клетки крови и клетки мозга. Гена был в чем-то неплохим парнем, неглупым, с чувством юмора, трусливым, конечно, но это бывает со всеми. Горик не хотел его убивать — не то чтоб они сильно сдружились, просто не хочется стрелять в человека, который так ржал над твоими анекдотами. Но Горик понимал, что убить его, возможно, придется. Неплохому парню дали пистолет и сделали его ходячей угрозой.

— А что если мы устроим дуэль? — предложил Гена с энтузиазмом идиота. — Как Пушкин и Дантес. Я стану на одном краю этого чердака, а ты на другом! И будем стрелять друг в друга по очереди.

Он был невменяем. Он не испытывал к Горику ненависти, не хотел отомстить за разбитую морду; просто со стволом это был невменяемый идиот и он хотел доказать что-то то ли Юле, то ли себе.

— Не советую, — сказал Горик дипломатично, — я стреляю точнее.

— А я быстрее, — ответил Гена.

Юля захохотала. Они тут все больные, подумал Горик. Он знал, что только она может все это прекратить. Если захочет.

— Юля, — сказал он, подавляя злость. — Ты нас сюда привела, чтобы мы друг друга перевалили?

Он уже видел, что да.

В ее лице он не разглядел даже ненависти, просто какой-то жестокий похуизм. Она никогда никого не полюбит, понял Горик.

— А что дуэль слабо? — спросила Юля. — Зассал?

Теперь он взбесился. Он уже ее ненавидел.

— А ты не хочешь с нами? Или ты любишь только наблюдать? Зачем дуэль, давай разбредемся по зданию и поиграем в войнушку. Стволы есть у всех. Слабо?

— На первом этаже, — сказала она.

— Что?

— Там зал с колоннами. Играем пока не закончатся патроны или кто-то не умрет.

— Подожди… — растерялся Горик.

— Это была твоя идея. Пошли.

И она решительно пошла в сторону лестницы. Горик потерялся настолько, что не заметил, как Гена наставил на него пистолет. Он просто мигнул и в следующую секунду смотрел в толстое черное дуло и чуть не обмочился, так это было неожиданно и страшно.

Вот так оно и бывает, успел подумать Горик.

— «Пых!» — сказал Гена, убрал пистолет и пошел вслед за Юлей.

Горик обмяк. Его убили.

* * *

— Бутылку красного вина… вон того, самого дешевого…

Юля рылась в карманах, считала скомканные купюры, звенела мелочью.

— А сколько тебе лет? — поинтересовались из киоска.

— Тридцать шесть. Я хорошо сохранилась. Давай бутылку и не пизди.

Она высыпала на блюдце в окошке купюры и мелочь.

— Грубо, — отозвались из окошка после паузы.

Горик подошел к ней и заглянул внутрь. В киоске сидел парень лет восемнадцати с красивым открытым лицом. На шее у него висели наушники от плеера. Он сгреб Юлины деньги и куда-то потянулся за вином.

С таким лицом можно сниматься в сериалах, подумал Горик. Выступать на школьных мероприятиях, трахать тупых сисястых блондинок-десятиклассниц. Он чувствовал зависть. Он вспомнил, что он страшный. А он всегда хотел быть красивым, как парень в киоске.

— А ты симпатичный, — заметила Юля, забирая вино.

— Ты тоже ничего. Только ругайся поменьше.

Они улыбнулись друг дружке. Горик тихо разозлился.

Они отошли пару метров и присели на лавочку возле троллейбусной остановки. Было пусто. Рядом была дорога по которой изредка проносились автомобили.

Юля откупорила зубами пластмассовую затычку и сильно отхлебнула из бутылки.

— Фе-е… шмурдяк… то что надо.

Юля передала бутылку Горику. Он так и не понял довольна она вином или нет.

Он хлебнул, не особо различая вкус. Он думал о том пацане в киоске. Его завело. «Ругайся поменьше», «ты тоже ничего». Советчик. Правильный ублюдок. Симпатяга. Таких они любят. Всегда найдет что сказать, всегда сможет понравиться. Продал тринадцатилетней девочке отраву за пять гривен и еще, сука, поучает, еще замолаживает, еще дает советы…

А зачем она дала ему деньги? Можно ведь взять и так. Сейчас можно все.

Шел крупный пушистый снег. Мокрую грязь под ногами укрывало тонким белым слоем. Ветра не было. Вино неплохо согревало, только замерзал промокший носок левой ноги в дырявом кеде.

Возле киоска появились двое прилично и тепло одетых парней лет по девятнадцать. Они громко весело выбирали себе пиво, спорили с продавцом, наконец взяли себе какого-то дорогого. Горику показалось, что они обкуренные. По накурке ему все казались обкуренными.

Стало скучно.

— Че молчишь? — спросила Юля.

— Попускает, — он отхлебнул из бутылки.

Он смотрел на превосходные черные, теплые, возможно кожаные ботинки одного из парней с пивом. Он хотел такие себе. Уже второй год он ходил в кедах — и зимой и летом — а когда протерлась подошва, это превратилось в муку: нога промокала, и по приходу домой ее приходилось растирать руками и отогревать в полотенце.

Что-то шевельнулось у него внутри. Ведь ботинки можно забрать. Ночь. Улица пуста. Есть пушка. Кто помешает? Нужно только решиться.

Парни пили пиво возле киоска, смеялись, разговаривали.

— О чем ты думаешь? — спросила Юля слегка рассерженно.

Горик отдал ей вино.

— О ботинках.

Нужно только решиться.

Юля удивленно на него посмотрела.

Горик поднялся и пошел к парням, на ходу доставая пистолет. Внутри все похолодело.

Нужно только решиться.

Они не сразу его заметили. Он остановился и наставил пушку на обладателя ботинок. Парни резко замолчали.

— Снимай ботинки, — приказал Горик спокойным голосом.

Он не смотрел в глаза, смотрел куда-то в шею.

— Э… Э! Пацан! Пацан, ты что совсем обалдел?

Горик выстрелил ему в грудь. Он не рассмотрел и не запомнил его лица.

Парень упал в снег. Рядом упала бутылка пива, из нее расплывался темный ручеек.

Второй парень замер и по-рыбьи выпучил глаза. Горик перевел оружие на него. Холодок в груди прошел. Как это легко, подумал Горик.

Юля стояла позади, где-то рядом. Она молчала.

— Подержи его на мушке, — попросил Горик.

— Ты с ума сошел, — пробормотала Юля растерянно, но полезла за пистолетом.

Горик наклонился над трупом и стал развязывать шнурки.

— Ну и лапа, — сказал он.

— Ты псих! — крикнула Юля. — Тебе нужна обувь? Мог бы снять с того сторожа!

— Я не подумал тогда.

— Попросил бы меня! Я бы тебе как-то с этим помогла!

— Заткнись и держи его на прицеле!

Он не рискнул бы говорить с ней так в другой ситуации. Сейчас она это проглотила.

Горик взял ботинки и отошел к лавочке примерить. Мимо, не снижая скорости, пронеслась иномарка.

— Я пойду, ладно… — испуганно заговорил друг убитого. Он держал руки поднятыми ладонями к Юле, в одной из них он держал пиво. — Я пойду… я ничего вам не сделал…

— А что ты, блядь, мог мне сделать, гандон?! — заорал Горик. Он надел ботинки и сейчас же их зашнуровал.

Он встал. Ботинки были великоваты.

— Ну как? Мне идет?

— Ты еще куртку с него сними, — заметила Юля язвительно.

— Большие, — сказал Горик с сомнением. — Ходить можно, но большие.

Второй парень был ниже ростом. Горик внимательно посмотрел на его ноги. Такие же теплые качественные ботинки, только темно-коричневые.

Парень уловил его взгляд.

— Я сниму, — сказал он быстро. — Я сниму, только не надо стрелять, хорошо?

Он выбросил пиво, присел, стал суетливо развязывать шнурки.

Горик чувствовал себя богом.

— Надо стрелять! — громко заговорил он. — Ты ошибаешься, дружище, стрелять-то как раз и надо!

Проезжающий мимо автомобиль чуть притормозил. Из-за бокового стекла на Горика посмотрело женское лицо.

Горик выстрелил в машину дважды, попал в дверь. Машина ускорилась и скрылась из виду.

— Я тоже когда-то думал, что не надо стрелять, — продолжал философствовать Горик, — но потом понял одну вещь. Знаешь какую?

Парень уже плакал.

— Знаешь какую?!! — гаркнул Горик.

— Ка…ккую? — пропищал парень.

— Надо стрелять, — сказал Горик убедительно.

Он взял оставленные на снегу ботинки и сел на лавочку переобуваться.

Парень стоял в носках на снегу и плакал как девочка. Юля держала его на мушке.

Горик переобулся, ботинки были впору.

— Другое дело.

— Ты… вы… вы меня не убьете?

— Еще не решил, — ответил Горик.

Он и правда еще не решил.

— Слушай, а откуда у тебя такие ботинки? Ну не ссы, отвечай.

— Ку…купил.

— Откуда деньги? Работаешь?

Он говорил спокойно, буднично как со старым другом. Только размахивал при этом пистолетом.

— Нет. Отец дал, — парень немного взял себя в руки.

— Классные ботинки, — Горик пошевелил пальцами, походил туда-сюда. — А кто у тебя отец?

— На фирме работает.

— На фирме… А мама?

— Мама бугхалтер.

— Бухгалтер мама, да? А папа на фирме, — Горик задумался. — А у меня папа торгует, но бабки пропивает. А мать стирает и тоже торгует. И никто не дает денег, представляешь? Приходится зимой ходить в кедах. Остальное ничего, другая одежда меня устраивает, только в кедах зимой хуево. Веришь?

— Ве…верю.

— Почему так? Почему так, а? Разве это правильно? Я такой же человек как и ты, мне надо есть, одеваться, я могу простудиться от мокрых носков. Почему это никого не ебет кроме меня? Почему это тебя не ебет? И таких, как ты? Почему мне надо кого-то убить, чтобы со мной просто по-человечески поговорили?

Мимо проехали две иномарки, одна за другой. Парень с надеждой косился в их сторону, но не одна из них не сбавила ход.

— Где у него кошелек? — спросил Горик, указывая пистолетом на труп.

— В куртке… во внутреннем кармане… не убивайте меня, ладно?

Горик расстегнул куртку, достал бумажник. Там оказалась гигантская для Горика сумма, где-то сотни две.

— Хватит, Горик, — сказала Юля. — Надо сваливать.

— Давай деньги, — приказал Горик.

Парень резво достал и отдал ему свой кошелек.

— А теперь раздевайся.

— Горик, хватит, — вмешалась Юля. — Я сейчас уйду.

— Юля, ты, что не хочешь посмотреть на голого пацана? Раздевайся, гнида, полностью раздевайся!

Парень медленно расстегнул куртку. Горик выстрелил в снег ему под ноги.

— Быстрее раздевайся, сука!

Парень засуетился. Юля отошла к лавочке, хлебнула вина.

— И трусы тоже! — приказал Горик, махая пистолетом.

С каждой новой вещью дела у парня шли все медленнее. Он косился по сторонам, стараясь чтобы это было незаметно (но Горик все равно замечал). Прохожих не было.

Наконец он дошел до брюк.

— Горик, какого хуя ты делаешь? — поинтересовалась подошедшая Юля.

Он и сам не знал.

— А тебе не нравится?

— Нет, — отчеканила она. — Мне не нравится.

У нее горели глаза.

Парень остался в трусах и носках. Он переминался с ноги на ногу при минусовой температуре. У него было спортивное телосложение и дорогие, тоже спортивные трусы. Таких у Горика никогда не было, это еще сильнее его разозлило. Вещи были аккуратно сложены возле трупа, видно Горик считал, что парень заберет и их. На голых плечах жертвы таял падающий снег.

— Это же для тебя, Юля, — сказал Горик. — Мужской стриптиз.

— Мне холодно… — проблеяла жертва.

— Пошел ты, — раздраженно сказал Юля Горику, и отошла.

— Ладно. Как хочешь.

Горик сжал челюсти. Он резко вскинул руку и дважды выстрелил в замерзающего парня. Попал в живот. Парень выпучил глаза и широко раскрыл рот, словно собирался закричать или проглотить большой кусок торта. На его белые трусы спустились два красных ручейка. Его ноги подкосились, он сжал живот, рухнул в снег лицом, перевернулся на бок и замер в позе эмбриона.

Горик запомнил его лицо — лицо, с которым умирают — словно уже не лицо, а резиновая маска, неестественно растянутая на черепе. И выражение этого лица — предел боли, предел шока, предел ужаса. Предел. Дальше ничего нет.

Он запомнил предсмертный стон. Он никогда раньше не слышал ничего подобного.

Он думал, что Юля уже ушла, но она стояла возле лавочки и допивала вино. Когда он подошел к ней, она на него посмотрела — первый раз в жизни на Горика кто-то так смотрел. Это был особенный взгляд. В нем не было ни восхищения, что вот он такой крутой; ни страха перед убийцей; ни ненависти. Юля смотрела так как смотрят на домашнюю овчарку, которая годами была спокойным умным псом и вот только что загрызла человека. Юля пыталась понять как это случилось и кто же перед ней на самом деле. Она словно разглядывала инопланетянина, пытаясь понять как он дышит, что чувствует, о чем думает. И ни хрена не понимала.

Мимо проехал автомобиль, притормозил и тут же дал газу. Возле лавочки валялась пара старых кед и пара ботинок, чуть дальше у киоска два босых тела, одно одетое, другое в трусах и носках. Снег вокруг был красным. И двое подростков с пистолетами пили вино на троллейбусной остановке. Обычный ночной пейзаж.

Горик отхлебнул вина, сплюнул и выбросил бутылку. Теперь он отчетливо чувствовал вкус.

— Помои, — сказал он. — Сейчас возьму нормального.

Он подошел к киоску и постучал в окошко. Внутри горел свет, висела табличка «открыто». Он убежал, подумал Горик про симпатичного продавца. Услышал выстрелы и убежал.

Но продавец оказался на месте, как ни в чем не бывало. Горик заглянул внутрь через стекло, поверх нагромождений соков и шоколадных батончиков — продавец лежал на раскладушке с закрытыми глазами и ритмично дергал ногой. На голове у него были наушники. Идиот, подумал Горик.

Горик постучал. Ноль реакции. Постучал сильнее. То же самое. Тогда он взял пистолет за ствол и выбил стекло в окошке рукояткой.

Это подействовало. Парень вскочил, сорвал наушники и распахнул дырявое окошко.

— Какого… — он увидел направленный на него пистолет и осекся.

— Бутылку самого дорого вина, — попросил Горик. — И открой, будь другом, штопора нет.

Продавец открыл рот, ошарашенно моргнул, но тут же взял себя в руки и полез за вином.

Горик был уже пьян — не от вина, а от новой беспредельной свободы. Свободы от секретных законов, выдуманных для него куклами. Весь их рабский опыт, все их скотские поучения, вся их плебейская премудрость — все сейчас летело к черту. Он мог нарушить любой запрет и взять себе что угодно, и его боялись как тех мужчин, бородатых, с оружием, в камуфляжах, которых Горик видел однажды несколько лет назад. Осталось лишь полустертое воспоминание — они ходят, не разуваясь по ковру на котором он, совсем маленький, играет солдатиками, разглядывают все, будто могут все взять, а отец что-то униженно и быстро доказывает одному из них, наверное главному. И все. Горик так и не узнал потом, кто они были и куда потом исчезли. Возможно, он спрашивал, но он не помнил, чтобы кто-то ему отвечал. Еще запомнились их большие автоматы с коричневыми прикладами.

Теперь стало очевидно: секретные законы не действуют на тех, кто сильнее остальных. А сильнее те, у кого есть оружие и кто готов стрелять из него по другим людям. Возьми пистолет, убей всех, кто тебе мешает, возьми все, что тебе нужно и делай все, что ты хочешь. Вот единственный честный правильный закон. Горик подумал теперь, что секретные законы, по которым его заставляли жить установили отнюдь не куклы — а люди, которые знали единственный честный закон и много стреляли и убивали, перед тем как стать по-настоящему свободными. А позже, когда получили все, только притворились куклами, чтобы их никто не раскусил и делая вид, что живут как все, жили как хотели и делали, что захочется.

Горик опять понимал все. Хотя куклы и затеяли игру, и будут играть в нее вечно — есть те, кто обыграл их однажды, и будет обыгрывать всегда. Потому что победивший каждый раз назначает новые правила — свои правила — а значит, будет выигрывать снова и снова. И нужно победить их хотя бы раз, чтобы навсегда остаться в выигрыше.

Горик чувствовал, что это возможно.

Продавец откупорил бутылку самого дорогого вина и поставил перед Гориком. Он забрал ее и сделал глоток действительно хорошего вина.

Все шло как надо. Победитель всегда пьет хорошее вино.

— Спасибо, — сказал Горик.

— Заходите еще, — в голосе продавца слышалась ирония, но даже она была Горику приятна.

Надо убрать свидетеля, подумал Горик. Он без эмоций навел пистолет на продавца и нажал на курок. Раздался щелчок. Закончились патроны. Продавец вздрогнул.

— Ну ты везучий засранец, — сказал Горик и расхохотался. — Живи.

Юля стояла на остановке, замерзая, подняв ворот косухи и спрятав пальцы в рукавах. Горик протянул ей вино. Она посмотрела своим непонятным нерешительным взглядом и отхлебнула из бутылки. Сейчас Горик был сильнее; неясно надолго ли, но она была в его власти. Ее словно оглушили, и некоторое время она ни в чем не была полностью уверена. Горик знал, что он может ее поцеловать, и он поцеловал. Она ответила. Его руки заскользили по ее телу — все стало просто, как-то само собой. Сейчас она была размякшая, как размороженное мясо.

Потом они переступили через трупы, и пошли куда-то в сторону ночных криминальных брагомских проходных дворов.

* * *

В эту ночь они сошли с ума. Они гуляли, не имея понятия, куда идут, не различая тротуара и проезжей части, не узнавая улиц и районов, дрейфовали как корабли из гавани в гавань — от одного киоска с алкоголем к другому.

В эту ночь могло случиться что угодно. Жизнь перестала быть распорядком последовательных механических действий. Каждую минуту они могли умереть или убить кого-то, пойти в любую сторону, наткнутся на что-угодно или ни на что не наткнуться.

В эту ночь Горик понял, что такое свобода. Ночь была сказочная, средневековая. Неестественно теплый снег падал на раскаленные лица, на бутылки с вином, на черную сталь пистолетов, на слипшиеся в поцелуе губы. Горик был пьян и счастлив. Одной рукой он держал пистолет и одновременно обнимал самую красивую девочку в городе; в другой было вино из четвертого попавшегося им ларька. Юля хохотала как ведьма.

В рваных пробоинах мутного неба сверкали большие синие звезды.

— Сколько людей мы сегодня убили? — орал Горик на всю улицу.

Юля смеялась так, что даже не могла ответить.

— Звезды! — кричал Горик. — Знаешь, что такое звезды? Это дырки от пуль! Будто стреляешь в темную стену, а за стеной что-то яркое!

Улицы были пусты, будто расстреляли всех жителей города. Фонари давно погасли.

Случайно они наткнулись на такси, ободранную серую «Волгу». Горик тут же попытался угнать машину, но оказалось, что внутри спит шофер. Горик тут же захотел убить шофера — Юле пришлось долго уговаривать его успокоиться и спрятать пушку. Потом она будила шоферюгу, едва не выбив кулаком боковое окошко машины, потом уговаривала его куда-то поехать.

Горик пил вино и пытался закурить сигарету. Он был изрядно пьян, его шатало, он чувствовал, что вот сейчас упадет в снег, и поэтому оперся о задний багажник «Волги». Картинка в глазах прыгала.

— Давай деньги, — внезапно потребовал Юлин голос, появившись где-то над левым ухом.

Горик выгреб из кармана горсть смятых купюр и протянул в сторону.

— Я его замочу… — промычал он, но голос с купюрами исчезли. Через минуту Горика потянули за рукав, и он провалился в узкий черный колодец.

Очнулся он на заднем сидении «Волги», которая стремительно неслась куда-то на край ночи. Ему стало чуть легче. Рядом сидела Юля, вглядывалась вперед, допивала вино из его бутылки.

— Мы за городом? — спросила она.

С зеркала заднего вида на Горика зыркнула пара недобрых глаз.

— Ну еб твою мать! — ответил Юле таксист. — Ну почти по встречной! Ну купил же, пидар, права, точно купил! А вас куда нечистый несет?

— К бабушке, — ответила Юля. Горик прыснул от смеха.

— А он тебе кто? — спросил таксист, озверело глядя на Горика.

— Брат, — ответила Юля.

Горик притянул ее к себе и поцеловал взасос. Юля пересела ему на колени. Он запустил руки ей под свитер. Таксист посмотрел на них с ненавистью.

Он целовал ее и непроизвольно мечтал — как будто они едут далеко, как будто они никогда больше не вернутся. Убегают. Как будто это он ее увозит. Все чего Горик хотел — это уехать с ней так далеко, как только можно, плевать куда, и никогда больше не возвращаться. А еще лучше — ехать вот так всегда.

— Куда бы ты хотела уехать? — спросил вдруг Горик.

— Не знаю… По-моему кругом одно и то же. А ты?

Впереди, в ядовито-желтом свете фар появилась замерзшая грязь. Машина свернула с шоссе и затряслась по ухабам проселочной дороги. Водила отчаянно матерился.

— Туда, где тепло, — признался Горик. — Где всегда апрель, когда бы ты не вышел на улицу.

Мелькнул грязный дорожный указатель и тут же скрылся в темноте. На лобовое стекло бешено хлынули крупные снежинки, методично захлопали дворники.

Водила остановил машину.

— Все, — заявил он ультимативно. — Дальше не повезу, хоть две сотни положи.

Юля слезла с Горика и вгляделась в стекло.

— Нормально. Тут понт идти. Вылазим.

Они вылезли из машины. «Волга» неестественно быстро и круто развернулась и укатила по дороге в сторону брагомского шоссе.

Они остались одни. На километры не было никого живого. Сбоку было громадное колхозное поле — несколько гектаров больших, присыпанных снегом земляных комьев; с другой стороны — голый, скрипящий от мороза яблочный сад, чуть дальше железная дорога. Прыгал в лицо снег и бил пронизывающий северный ветер — от такого моментально трезвеешь. И небо было так низко, что страшно ходить в полный рост.

Через двадцать минут они были в особняке.

— Холодно, — констатировала Юля, когда они оказались внутри. — Надо котел топить. Сильно не раздевайся.

Она сделала несколько шагов вслепую по абсолютно черному коридору, нашарила выключатель, поклацала несколько раз. Свет не зажегся.

— Экономят, — объяснила она с досадой. — Днем отключают потому, что светло. А ночью потому, что все спят. Ничего, у нас есть свечи.

Юля ушла на кухню топить котел и искать свечи. Горик хаотично шлялся по мрачным комнатам, натыкался на разные неодушевленные предметы. Ему стало скучно.

— Где вино? — закричал он на кухню.

— В сумке! Иди, возьми!

Горик наткнулся на инвалидное кресло. Он сел в него и покатил к Юле, сметая по пути всякую хрустящую мелочь. Пару раз он врезался в стены, это добавляло азарта.

Из кухни ложились в коридор неровные подрагивающие тени. Внутри как раненое животное гудел котел. Юля, пошатываясь, светила горящим подсвечником куда-то в угол. Было заметно как она пьяна.

— Карету подано, — объявил Горик.

— Шестисотый мерс! — улыбнулась Юля.

Она отдала Горику рюкзак, порылась в столе, вручила ему штопор как реликвию.

Горик запустил руку в рюкзак, неожиданно достал книгу. В полутьме название было не разобрать.

— Ке… Ки…

— Кен Кизи. Ты сюда пить пришел или читать?

Когда обе последние бутылки были откупорены, Юля и Горик чокнулись ними как бокалами.

— Твое здоровье!

— Твое здоровье!

Горик сделал мощный глоток. Юля тут же забрала у него бутылку, прикрыла пробкой, вместе со своей положила в рюкзак. Повесила рюкзак на ручку инвалидного кресла. В одной руке она держала подсвечник, в другой вдруг появился пистолет. Она приставила ствол Горику ко лбу и не мигая заглянула в его глаза.

Горик не реагировал. Он был готов умереть сейчас же — если она этого хочет. Неважно почему, пусть даже пьяная прихоть.

— Я тебя угоняю, — сказала она со смехом. — Поехали!

Она плюхнулась Горику на колени. Огоньки свечей конвульсивно вздрогнули. Горик рванул колеса назад, разворачивая свой транспорт. Зазвенели бутылки. Ручка кресла грохнулась об шкаф. На лбу Горика выступил пот. Он напряг все жилы и со всей скоростью на которую хватило сил, покатил по широкому приемному коридору.

— Прямо! — заорала Юля сквозь смех.

Ее высокий хриплый голос превращался в кошачий визг. Она выстрелила вверх, Горику оглушило правое ухо. Она сдурела, подумал Горик про Юлю. Увидел бы кто, как они гоняют по дому среди ночи на инвалидном кресле, как Юля визжит, машет подсвечником, стреляет в потолок из Макарова, подскакивая на коленях малинового от напряжения Горика — увидел бы кто — вызвал бы докторов. Шабаш, вспомнил Горик не совсем понятное слово. Это был шабаш.

Они влетели в большую комнату и чуть не перевернулись возле кровати. Юля спрыгнула. Горик достал бутылку (как ни странно целая) и сделал большой глоток.

Юля поставила у стены большое прямоугольное зеркало, а недалеко от него — подсвечник. Горик увидел себя, его лицо отсвечивало красным. Сзади прыгали громадные черные тени. Она достала свою бутылку и опять села ему на колени. Горик положил руку ей на живот.

— Твое здоровье!

— Твое здоровье!

Бутылки снова звякнули.

Горик чувствовал запах ее волос. Она была горячая и пьяная.

— Ты же мог меня убить, — мурлыкала Юля ему в ухо. — Там в зале… Это ж ты стрелял по колоннам…

— Я не попадал.

— Фигня. Ты мог попасть, я знаю. Почему не хотел?

Горик медлил.

— Потому что я люблю тебя, — сказал он, наконец.

— Зря.

Она внимательно на него посмотрела.

— А я бы тебя пристрелила.

— Я знаю, — сказал он серьезно.

Юля долго смеялась, будто Горик очень удачно пошутил.

— Все говорили «люблю». И все любили… А я — нет… И не боялась… просто было интересно… нормальные меня не интересовали… только такие.

Горик смотрел на ее отражение в зеркало. Она хлебала из бутылки, и было ясно, что эта бутылка ее вырубит.

— Сначала папа… — продолжала она бессвязно. — Ты знаешь во сколько лет я научилась стрелять? В семь… Дети идут в школу… А вокруг почти нету улыбок… потом Марек… отчим… четыре года назад… в Москве… говорил, что любит маму… у него было полно денег, полно баб… а он любил только меня… возился со мной… покупал платья… косметику… в девять лет…

— Он что… он тебя… — Горик не знал, как сформулировать.

— Ты что… я была совсем маленькая… но он ждал… может быть еще пару лет… иногда он сажал меня к себе на колени… мне было интересно и даже не страшно… иногда проводил рукой… легко… кончиками пальцев… вот так… гладил по щеке… у него там все напрягалось… но это редко… он старался не подходить близко… просто покупал мне платья… почти каждый день… у меня была хуева гора шмоток… косметика… он разбирался в этом лучше моей мамы… сам меня красил…

Горик начал снимать с Юли свитер. Она послушно подняла руки.

— И он называл меня «маленькая». Говорил: «какая ты красивая, маленькая, ты самая красивая девочка в мире…» Мне он очень нравился… У него был вкус, понимаешь? Он умел так одеть и подкрасить меня, как мать не умела… Он очень ценил красоту.

Юля осталась в черном лифчике. Горик начал расстегивать ей пуговицу на джинсах.

— Я была самая красивая… мама настораживалась, старалась не оставлять нас вдвоем… а он всегда что-то придумывал, чтобы она ушла… я думаю, он жил с ней только из-за меня, ждал когда я стану на пару лет старше…

Юля приподняла попку, и Горик стянул с нее джинсы. Под ними оказались черные колготки.

— Мама подозревала, но не могла его бросить… нужны были деньги… она подсела на кокс, привыкла к красивой жизни… у нее пошла шиза… наверно это семейное… а потом он спас нам жизнь…

Горик расстегнул лифчик. В зеркале показалась небольшая белая грудь. Юля сидела полузакатив глаза, широко раскинув ноги. Она с интересом наблюдала как его руки в зеркале блуждают по ее телу.

— Как спас? — с трудом произнес Горик сдавленным шепотом.

— Неважно.

Юля вдруг слезла с кресла и отошла от Горика. Он испугался, что на этом все закончится, но она пьяно шатаясь, упала на кровать.

— Поцелуй меня.

Горика не надо было долго просить.

— Нет, не тут. Поцелуй меня ниже… Подожди. Дай мне сигарету. Там, в джинсах.

Сатанеющий Горик клацнул зубами и полез искать ее джинсы.

— А может он и не был педофилом, — рассуждала Юля пока он копался в ее шмотках. — Просто любил детей. Ну знаешь, есть люди, которые просто любят детей.

Она взяла сигарету, и Горик подкурил ей одной из свечей подсвечника. Она лежала расслабленно и почти не дышала. Распущенные черные волосы растекались по белой подушке. В одной руке тлела сигарета; в другой Юля вяло держала бутылку, проливая вино на простынь. Горик стаскивал с нее колготки. Он играл на ее теле языком и подушечками пальцев как на музыкальном инструменте.

— А потом она неожиданно пришла домой, — продолжала Юля совсем пьяным голосом. — А он купал меня в ванной… просто купал… как все родители купают своих детей… она увидела это… ничего не сказала… а ночью случился тот приступ… он говорил, что лишит ее родительских прав… мы собрали манатки и убежали из Москвы… я ничего не понимала… плакала… потом узнали, что он разбился… очень любил быструю езду… у него была «Honda», классный мотоцикл…

Юля сделала глоток и уронила бутылку на пол. Пепел от сигареты падал прямо на простынь. Горик стащил с нее трусики и целовал там где она хотела. Однажды он видел такое в немецком порножурнале, который неведомыми путями достал Веточкин.

— Вот так… нет… чуть выше… Дима… — она схватила его за волосы. — Димочка… любимый…

Она дышала прерывисто и все тише. Потом затихла. Через время он поднял голову и увидел, что она спит. Он почувствовал себя оскорбленным.

Дико возбужденный, он привстал и немного отдышался. Простынь начинала прогорать. Он потушил ее и окурок.

Без одежды она казалась маленькой и беззащитной. У нее было белое, почти детское тело. Она была хрупкая. И слабая, понял он. Просто девочка, такая же как остальные, даже слабее.

Горику захотелось лечь рядом, укрыть ее пледом, платонически обнять за плечи, охранять ее покой до утра. Так поступил бы благородный киношный герой, настоящий мужчина.

Но у него серьезно стоял. И совсем не хотелось быть благородным. Он расстегнул брюки.

Спала она или нет — ему было по барабану.

* * *

По старой привычке Горик спал полностью одетый, даже в ботинках. Он не видел никаких снов и проснулся как-то внезапно.

Утро было солнечным, вселяло надежду на что-то хорошее. Горик привстал, лениво грохнул ноги на пол, остался сидеть на кровати. Вокруг валялись осколки зеркала. В углу пылилась скомканная простынь, безнадежно испорченная вином и сигаретой. Рядом — подсвечник с полустаявшими свечами, перевернутое инвалидное кресло.

Возле кровати осталось полбутылки вина — конечно, не такого дорогого как они пили с Юлей, но пойло — есть пойло, кончается хорошее и ты пьешь любое. Горик хлебнул. Есть не хотелось, хотя уже третий день он ел мало, только пил как лошадь.

Он нашарил сигареты и зажигалку. Закурил. Посмотрел в рваный осколок на свою опухшую морду.

— Улыбнись, козел, — сказал Горик, подражая любимому Брюсу Уиллису.

Козел улыбнулся. Ему не доставало зубов.

Горик швырнул осколок в угол. Там зазвенело.

Потом он слонялся по дому, не знал чем себя занять. Его вдруг посетила счастливая мысль убраться в комнате, он нашел в коридоре веник и совок. Неожиданно вспыхнула лампочка — электричество включали и выключали без всякой системы. Возможно, соответствующий министр употреблял наркотики.

Щелкнул замок входной двери. От неожиданности Горик опустил совок и осколки со звоном посыпались на пол.

Появилась Юля. Она была покрасневшая от мороза. В комнате сразу стало холодно.

Минуту они молча смотрели друг на дружку. Она открыла рот, возможно, чтобы спросить как он сюда попал, но потом наверное вспомнила, что сама дала ему ключ и ничего не спросила.

— Я убрать решил, — сказал Горик. — Грязно.

Юля медленно прошлась по комнате. Смотрела в сторону. Под ее ботинками глухо трескалось зеркальное стекло.

Горик стоял с веником и совком.

— Давно пришел? — спросила она.

— Нет. Вчера.

Она ходила возле него каким-то полукругом, как волк возле добычи. Она не смотрела на него. Стекло хрустело под подошвами как подмерзший снег. Горику стало не по себе. Захотелось оправдаться. В этой девочке, почти ребенке было что-то, что рождало тревогу.

— Ну ты же меня прогнала… — начал он. — Я ушел… ходил-ходил… А куда идти? Ночевать где-то надо… холодно. Я пришел. Думал, тебя увижу, извинюсь. А тебя нет.

Юля молчала.

— Юля, если ты из-за этой ночи…

Раздражающе хрустело стекло.

— Если ты…

Он не знал, как сказать. Он разозлился.

— Ну давай будем считать, что ничего не было! — почти закричал он.

В дверь позвонили. Горик вздрогнул.

— Давай будем считать, — повторила она. — Ладно, прячься куда-нибудь, я посмотрю кто там.

Она ушла. Горик огляделся. Куда прятаться. Из мебели — кровать и инвалидное кресло. Он стал у стены и прислушался. Юля открыла дверь и разговаривала с кем-то на пороге. Голос был непонятный — вроде мужской, но высокий.

— Бу-бу-бу — бубнили за стеной. Ни черта нельзя было разобрать.

Горик подошел к дверному проему. Теперь было тихо словно Юля и ее непонятный гость куда-то ушли. Горик осторожно выглянул, моментально узнал вошедшего и тут же захлебнулся от боли и ярости. На пороге стоял Гена Кашин, более того он целовался с Юлей взасос!

Горик выскочил из комнаты, не веря глазам. Они целовались прямо у входа, не замечая ничего вокруг; Какашка наклонил голову, Юля встала на носочки. Горику стало трудно дышать. В груди не билось сердце, и не дышали легкие — там была одна чистая кристаллизованная боль, словно кто-то рвал душу пассатижами. Сука, подумал Горик, какая сука.

Он рванулся к ним и резко отшвырнул легонькую Юлю от Генки так, что она впечаталась куда-то в вешалку, в кучу курток и пальто. Гена остался спокойно смотреть Горику в глаза. В руках он держал недопитую бутылку светлого пива.

Горик уже собирался ему врезать, но вдруг заметил, что правый глаз Генки скрыт за огромным, в четверть лица, фиолетово-малиновым фингалом. Горик почему-то сразу передумал бить.

Гена сделал нечто плохо-объяснимое. Он подмигнул Горику здоровым глазом, хлебнул пивка, улыбнулся и сказал:

— Теперь не страшно сдохнуть!

— Да пошли вы! — крикнул Горик.

Он оттолкнул Генку и выбежал на улицу с твердым намерением никогда в жизни больше не возвращаться в особняк. Сзади доносило сумасшедший Юлин хохот. От иррациональности происходящего сносило башню. Он выбежал за калитку.

Но вернулся он уже через полчаса. Идти как всегда было некуда. Кроме того, он не мог оставить их двоих. Пусть гонят, думал Горик, пусть посылают, бьют, стреляют. А я все равно приду и посмотрю.

Он открыл дверь своим ключом, вошел в дом, ожидая с порога услышать доносящиеся порнографические стоны. Но было тихо. Горик вошел в комнату. Юля и Гена сидели и курили — одетые, в разных углах. Никто не трахался. Горик перестал что-либо понимать.

— А вот и ты, — сказала Юля, словно все это время только его и ждала. Гена курил со скучающей мордой.

— Сцены любви и ревности закончились, — объявила Юля хрипло и торжественно. — Я не ваша девочка, а ваш брат по оружию. Хочу, чтобы вы оба это поняли. А теперь, мальчики, если все ясно и все готовы в ближайшие несколько дней сдохнуть, прошу всех в подвал, тренироваться!

* * *

3. Гена максимально тихо и осторожно открыл дверь, надеясь, что все спят.

Не спал никто. В комнате горел свет, и едва он сделал шаг в коридор на него бросились все — бросилась истерично-взволнованная, с размазанной косметикой на лице, мама; бросился заросший, пугливо-взволнованный папа; бросился взъерошенный кот Маркиз, принявшись царапать Генке штанину.

Все кричали ему в уши, мелькали у него перед глазами, хватали его за голову и за плечи.

— Гена… Господи, где ты был?

— Где ты шлялся, Геннадий, полвторого ночи!

— Господи, грязь! Что это?

— Пыль… мел… где ты шлялся?

— Кровь! О боже, кровь на куртке!

— У него голова разбита!

— Господи, Гена, господи… Зеленки, Саша, йоду, что-нибудь, быстро!

— Гена, скажи мне четко: Что. С тобой. Случилось?

— Саша, ты меня слышишь?

— Да-да, бегу!

— Геночка, сына, родненький, на тебя опять напали, да?

Ему не хотелось ничего объяснять, ничего выдумывать, ничего говорить. Он был разбит. Хотелось остаться одному и уснуть. Он молчал и почему-то блуждал взглядом по сторонам.

На лице матери отпечатался ужас. Появился папа с зеленкой и вдруг застыл с шокированным лицом. Гена понял, что его вид их пугает.

Мама приблизила к нему свое перепуганное, размазанное полосами косметики, влажное, чудовищное сейчас лицо.

— Гена! — заорала она, — Гена, скажи же что-нибудь!

— Заткнись, — процедил вдруг Гена.

Подбежал отец.

— Отвали! — рявкнул Генка на папу с непонятно откуда взявшейся ненавистью.

Отец отпрянул и поменялся в лице. Гена не контролировал себя. Не понимал, что говорит и зачем. Он слишком много пережил в этот день и в остальные; его вдруг прорвало.

— Я вас ненавижу! — кричал он родителям. — Ненавижу! Обоих! Тебя и тебя! Чего ты лезешь, папа, со своей зеленкой! Заживет и без тебя! Раньше заживало и никого это не волновало! Чего вы теперь забегали! Ты знаешь папа, что она тебе изменяет? Так чего ты лезешь ко мне, если у тебя такие проблемы!

Папа чудовищно, немыслимо поменялась в лице. Мама поменялась еще сильнее.

На несколько секунд все застыли и замолчали. Оказалось, что никому из троих нечего сказать в эти несколько секунд. Маркиз бороздил кривыми когтями Генкину штанину.

— Это вы виноваты, — сказал Гена негромко. — Вы сделали меня таким. Лучше бы это я тогда умер. Я вас ненавижу. Я ненавижу эту квартиру. Я ненавижу этого кота. — Гена вспомнил про докучливого Маркиза и пнул его ботинком. Маркиз жалобно мяукнул и пропал. — Я все здесь ненавижу.

У родителей были большие, полные боли и ужаса глаза. Гена повернулся и не разуваясь пошел к себе в комнату. Мать с криками бросилась за ним. Он закрылся и подпер дверь стулом. В дверь стучали. Все было как в кошмарном сне.

Гена лежал на своем диване, прямо в ботинках, накрыв разбитую, ноющую, пульсирующую голову подушкой. Больше всех он ненавидел Юлю. Он не знал, как ей это удалось, но она навсегда его изменила. Она заставила его смотреть на вещи ее взглядом. Она сделала возможной сегодняшнюю сцену.

— Гена! Открой!

В дверь долго и бешено колотили. Сквозь стук Гена слышал, как мать говорила по телефону. Кажется, она вызывала «скорую». Возможно, она считала его рану опасной, а может, решила, что он тронулся.

Юля сделала так, что Гена больше не любил своих родителей.

* * *

Все было по-прежнему. После яркой вспышки Гена пришел в школу и увидел то же болото.

Класс гудел как улей. Учительница опаздывала на десять минут. Занимались кто чем — кто общался, кто носился между партами, кто гоготал, кто рисовал половые органы в учебниках по истории Украины. Сидевшая рядом Святая Вера жевала булочку как большое копытное животное, уставившись в новый выпуск «Сторожевой башни». Статья называлась «Примет ли тебя Отец?»

В шею больно кольнуло что-то мокрое. Гена сразу понял, что это наслюнявленный шарик из бумаги. Он почувствовал как все внутри холодеет, по привычке ссутулился, но взял себя в руки и выпрямился. Сбоку послышался гогот. Все повторится, произнес Юлин голос у него в голове, все будет повторятся всегда. А она права, подумал Гена. Нельзя за день сломать то, что создавалось годами.

Следующий шарик попал Генке в висок.

— Какашка! — орали сбоку. — Поверни голову, гамадрил!

Захотелось взять пистолет. Просто сжать в руке, стало бы легче. Но пистолета не было, и Гена уже не был уверен, что пистолет когда-то был. Все повторялось.

— Какашенция! — орал через ряд Мамай.

— Мы будем тебя пиздить, — донесся до Гены более тихий и вкрадчивый голос Друга.

Гена понял, что не в силах повернуть голову и хотя бы посмотреть в ту сторону. Он снова был в панике. В шею залепил новый шарик. У Гены задрожали губы.

Дверь класса со скрипом приоткрылась. Все затихли, ожидая, что сейчас войдет учительница. Но в класс неожиданно вошел Корабль. Гена не поверил глазам. Корабль был точь-в-точь таким же, каким Гена видел его на Калифорнии: в черной, заляпанной грязью косухе, в потертых синих джинсах, в дышащих на ладан черных ботинках. Он был заросший и нечесаный, под глазом виднелся небольшой темный фингал, вероятно уже сходящий.

Класс следил за Кораблем молча, единодушно, с интересом. Корабль напряженно выискивал кого-то среди учеников. От него отчетливо несло спиртным. Наткнувшись взглядом на Святую Веру, он в полной тишине произнес:

— Ого, корова!

Класс взорвался от смеха. Гена смеялась тоже. Вера вспыхнула и уткнулась в парту. Корабль заметил Гену, пару секунд смотрел на него в напряженной задумчивости и наконец узнал.

— Здорово, друг! — обрадовался Корабль, нависая над Генкиной партой. — Сом в этом классе учится?

Класс вновь загудел, объяснив для себя Корабля: к Сомову-неформалу пришел друг, тоже неформал.

Корабль нависал над партой и глядя на растерявшегося Гену через мясистую голову Святой Веры, дышал на нее свирепым перегаром.

— Ну да, — наконец ответил Гена, — но его сейчас нет.

— От блядь, а? — Корабль, похоже, всерьез расстроился. — А я ему тексты принес! Ну, знаешь, у них группа с Тарантулом, «Зона ночи» или что-то в этом роде. Тексты соответствующие, слушай, — Корабль напустил на себя пафосу. — «Переверни свой мир! Переверни свой крест! Топи свою мечту! Ее одну — ко дну…» ну и так далее… Не то, чтоб я был сатанист как эти ушлепки, я к религии ровно отношусь, но ты же знаешь Сома и Тарантула, они ничего другого не играют…

Гена закивал, хотя Сома он знал плохо, а Тарантула не знал вообще. Вера молилась.

Большая часть класса наблюдала за Кораблем с любопытством как за экзотическим диким зверем. Он вдруг замолчал и посмотрел поверх Генкиной головы. Гена тоже посмотрел туда. Возле учительского стола стояли Кича, Мамай и Друг. Они напряженно следили за Кораблем — чужой зверь забрел на их территорию. Мамай стоял между ними как князь, скрестив руки, и смотрел на Корабля наиболее недружелюбно.

Корабль поймал их взгляды и почему-то страшно обрадовался, словно встретил родственников.

— Эй, бандюки! — крикнул он им через ряд. — Сома не видали?

— Не видали, — злобно ответил за всех Мамай.

Корабль засмеялся и подмигнул им подбитым глазом.

— Хайль Гитлер! — крикнул он смуглому Мамаю, вскидывая руку в нацистском приветствии. — White Power! Белая раса победит, пацаны!

Тройка у стола молчала. Кто-то в классе хихикнул. Мамай сглотнул. Было видно, что он здорово рассвирепел.

— И давно Сома нету? — спросил Корабль вновь переключившись на Генку.

— Уже дня три нету, — ответил за Гену внезапно появившийся Игорек.

— Хуево. Нигде его нету. А я такие тексты принес… Не спал, писал… — Корабль вдруг обратил внимание на Игорька. — Чувак, сделай что-то со своими очками. Не знаю, сожги, утопи, разбей, потеряй. Не идут.

Он еще раз пристально вгляделся в обеспокоенное лицо Игорька, дружески похлопал по плечу, подышал на него перегаром и печально констатировал:

— Не идут.

Потом он вдруг заинтересовался Святой Верой.

— О, это ж Кэрри! — заорал он на весь класс веселым голосом. — Мне Сом рассказывал! — Корабль наклонился к Вере и распространяя спиртовое облако, заорал ей в ухо специальным «блэкерским» голосом. — Отдайся Сатане, детка!

— Антихрист! — панически визгнула Вера, закрываясь от Корабля булочкой с колбасой.

Корабль заржал дурным пьяным смехом. Это было похоже на какой-то приступ.

Вошла Анастасия Андреевна, учительница истории и тут же остановилась у доски, окатив Корабля брезгливо-удивленным взглядом.

Класс замер. Корабль обернулся.

— О учительница пришла! Понимаю. Я должен прощаться. Дети должны учиться. Сам я школу бросил по ряду причин, но дети, цветы жизни, должны учиться…

— Молодой человек! — произнесла Анастасия Андреевна раздраженно.

— Понимаю, понимаю… — тут же отреагировал Корабль. Он прикрыл рот ладошкой, так чтобы учительница не видела его губ, повернулся к Генке и зашептал так, что слышал весь класс.

— А Джульетту ты не видел?

По классу пошли смешки. Анастасия Андреевна рассвирепела:

— Молодой человек! Урок идет!

— Понимаю, понимаю… Учиться, учиться и еще раз… Святое. Все. Адью.

Шатаясь, он вышел из класса. Дверь со страшным грохотом закрылась.

* * *

— Кровь! Кровь! Кто на кровь — сюда!

Дистрофического и злобного вида женщина в белом халате призывно посмотрела на Гену.

— Я сдал, — пробормотал встревоженный Гена и отступил на два шага.

— А остальные? — спросила медсестра. — Карточки-то лежат. Где Савчук? Где Еремова?

— Савчук нету, — крикнули из толпы стоящей к окулисту.

— Я не буду сдавать, — испуганно отозвалась Святая Вера. — Это большой грех.

Медсестра сделала циничное лицо.

— Слушая, девочка. У меня много работы, так что не морочь мне яйца. Сдавай кровь, вдруг у тебя СПИД.

Святая Вера стояла в стороне от всех под плакатом «Венерические болезни». Она скрестила руки, по привычке прикрывая бугрящие под свитером груди и была похожа на какую-нибудь великомученицу.

— Это грех, — с достоинством повторила Вера.

Медсестра тяжело вздохнула и скрылась в кабинете.

Гена бродил по грязному больничному коридору, разглядывал плакаты на стенах. Возле кабинетов врачей толпились ребята и девчонки с его класса или школы. В углу сидел запущенный мужичок с костылями и загипсованной ногой. Бегали доктора и медсестры с лицами, похожими на туго натянутые резиновые маски. Воняло потом и лекарствами.

Генка посмотрел на плакат в форме комикса из четырех последовательных картинок. На первой — худощавый мальчик с красным болезненным лицом и почему-то в очках подкуривал спичкой мастерски прорисованный косяк с марихуаной. От удовольствия мальчик жмурился как кот. На второй — все тот же мальчик, только слегка посиневший, широким движением бросал в раскрытую пасть несколько ярких продолговатых таблеток. На третьей — неутомимый мальчуган с осунувшимся серым напряженным лицом целился шприцем во вспухшую синюю вену на туго перевязанном жгутом предплечье. Гена вдруг понял, что мальчик на плакате похож на него самого.

На четвертой картинке был черный могильный камень с высеченной фоткой мальчика, неразборчивыми буквами и цифрами. Гена пригляделся, ему показалось, что там написано «Гена Кашин».

— На тебя похож.

Гена резко обернулся. За спиной стоял Кича и улыбался широкой маслянистой улыбкой. По Генкиной спине побежали мурашки.

— Пацан на плакате похож на тебя, — объяснил Кича. — Только ты же не наркоман, правда, Гена?

Было странно слышать от него это «Гена».

Не давая Генке опомнится, Кича приятельски обнял его за плечи и медленно куда-то повел.

— У меня к тебе дело, — заговорил он дружески. — Я понимаю, ты может быть обижаешься и на меня, и на Мамая, но поверь, все это в прошлом. Я больше никогда не сделаю тебе ничего плохого.

Гена ошарашенно молчал.

— Я даже хотел извинится, — продолжал Кича проникновенно. — Я вообще всегда нормально к тебе относился, но я понимаю, что некоторые наши шутки могли тебя обидеть… Многое, конечно, провоцировал Мамай…

Гена слушал и не верил ушам. Он так растрогался, что чувствовал как подступают слезы. Он был готов все всем простить. Они все куда-то шли.

— Ты неплохой парень, Гена, просто не слился с остальными, не стал как все. А они… Мамай, Друг, они жестокие… Но я не такой. Я никогда не хотел быть твоим врагом… Может быть мы станем друзьями…

Гена не мог произнести ни слова. От влажных глаз запотели стекла очков. Он уже все Киче простил.

— Проходи, — пригласил Кича, пропуская Гену в какую-то открытую дверь.

Гена словно под гипнозом шагнул внутрь.

Дверь за ним с грохотом закрылась. Кичи рядом не было. За дверью кто-то загоготал.

Внутри было тускло и накурено. Гена различил серые кафельные стены, грязные умывальники; он не сразу понял, что находится в туалете.

А где же Кича, думал Генка заторможено, зачем он меня сюда привел.

Потом он услышал женские голоса. Кто-то громко слил воду в бачке.

Я в женском туалете, понял Гена с ужасом. Он рванулся к двери, но ее либо подперли либо держали.

— И сильно побили? — донесся до Гены знакомый голос одноклассницы.

— Да здорово, — ответил другой, тоже знакомый. — Представляешь, мальчики с моего района. Я их даже знаю. Бедный Сом. По-моему, он симпатичный.

По грязному кафелю застучали высокие каблучки. Из кабинок вышли Ева и Кристина. Гена панически бросился на дверь. Девчонки услышали удар и насторожились. Дверь не поддавалась, за ней кто-то гоготал. От стыда, обиды и паники он заплакал.

— Кто здесь? — испуганно спросила Ева в темноту.

— Это… это я… — отозвался он срывающимся на плач голосом.

— Кто я?

— Маньяк, — прошептала Кристина.

— Я… Гена Кашин…

— Какашка?

— Гена Кашин, что ты делаешь в женском туалете?

— Дрочит, — сказала Ева и прыснула от смеха.

Гена залился краской. Он был уже настолько потный, что с очков стекало.

— Меня закрыли, — пропищал он противным плачущим голосом.

За дверью грянул дружный смех нескольких глоток. Там все слышали.

— И что нам теперь делать? — спросила Ева раздраженно. — Любоваться его прыщами?

Девчонки подошли ближе. Ему было так стыдно, что он не мог поднять лицо.

— А мы попросим их нас выпустить, — сказала Кристина.

От ее голоса Гена вдруг перестал дышать. У нее был чистый и нежный голос — как будто с ним заговорила мама, а ему нет еще пяти. Особенный голос. С Геной говорила мечта.

Он поднял глаза. Ева осталась позади, а Кристина стояла совсем близко, ее духи перебивали вонь туалета. Ему было стыдно, он хотел отвести взгляд, но не мог. Она была нереально, неестественно красива — одного взгляда хватало, чтобы исчезло все: грязный кафель, лужи под ногами, гиканье за дверью, вонь, злая и тоже красивая Ева. Остался только ее голос, ее волосы, расстегнутая верхняя пуговица на ее блузке. Ева была кукла; Кристина была ангел.

И случилось то, чего он не ожидал никогда — Кристина приблизилась, встала на цыпочки, обняла его за шею и поцеловала. Это длилось не более двух секунд — нежное прикосновение, ее запах, губы, язычок, тепло ее тела совсем рядом. Это был поцелуй с мечтой. Это длилось не более двух секунд, но это было что-такое о чем вспоминаешь потом годами. Это был сон.

Он не мог прийти в себя. Он был как зомби, мясная кукла — его поставили на ноги, и он стоял до распоряжений.

Дверь незаметно открылась. Кристина проскользнула мимо и исчезла. Ева грубо толкнула его локтем, крикнула «Отвали!», и тоже исчезла.

Гена не двигался. Он словно умер. Все процессы в нем остановились — не бежала по венам кровь, не дышали легкие.

Он вышел в коридор как марионетка. Он увидел Святую Веру. Она упала на колени посреди больничного коридора — медсестры тянули ее за руки, а она ревела будто оккупанты забирают у нее ребенка. Он увидел толпу одноклассников и одноклассниц, с интересом глядевших на этот жестокий цирк. Он увидел Кичу, Дудника и Мамая, гоготавших над Верой так же, как минуту назад над Какашкой. Он увидел Кристину.

— УЭЭЭЭЭЭЭЭ! — ревела Вера, как раненый на охоте зверь.

Гена пошел разрезая толпу прямо на Кичу. В голове стучал пульс. Кристина смотрела на него — или ему так казалось. Он остановился возле Кичи. Перевел взгляд на стоящего рядом Мамая. В груди похолодело как перед прыжком с парашютом. Это было не хорошо, не плохо — просто это надо было сделать.

Гена ударил Мамая кулаком в висок. Мамай как раз поворачивал голову и удар по касательной сошел по челюсти. Кто-то из девочек ахнул.

Удар получился так себе. Но Рубикон был перейден.

* * *

WE DEAD — утверждала надпись на стене школы.

Гена сидел на корточках по этой надписью. Он докуривал сигарету и близоруко вглядывался в заснеженную дорогу по которой пестрая толпа валила со школьного крыльца по домам. Гена искал взглядом объемную белую куртку Кристины.

Неподалеку кучка девятиклассников распивала портвейн из горлышка тяжелой темной бутылки. Пролитые на снег капли были похожи на кровь. Поодаль курили Кича и Дудник. Кича подмигнул Генке, а Дудник провел ладонью у горла. Гена оскалился и отвернул от них свою вдребезги разбитую морду.

Он думал о Кристине. Что он ей скажет? Что она к нему чувствует? Ничего? Тогда как же этот поцелуй? Он надеялся, что Кристина очень сочувствует ему после драки с Мамаем — девочки всегда жалеют побитых мальчиков.

Второй раз в жизни он пытался завязать что-то с девчонкой. С Кристиной было даже страшнее чем с Юлей. Кристина была ошеломляюще красива — она явно была не для него. За все несколько лет, что он ее знал, она вряд ли сказала ему и три фразы, они даже не здоровались при встрече. Она обращала на него внимание только, чтобы вместе со всеми поржать над Какашкой. Ева часто над ним подтрунивала; Кристина его просто не замечала.

А теперь поцеловала его. Сама. Он бы не простил себе никогда, если бы после этого хотя бы не попытался.

Кристина вышла с Евой. Гена выругался.

Девчонки вышли за школьные ворота — и неожиданно Генке повезло: оказалось, Еву ждала машина. Из опеля вышел парень лет восемнадцати и поцеловал Еву. Девочки попрощались — Ева уехала с парнем, а Кристина пошла одна.

Гена догнал ее и позвал. Она обернулась.

— О Гена, привет! Как ты? — она встревоженно посмотрела на его глаз. — Сильно болит?

— До свадьбы заживет.

Выражение ее лица быстро менялось — удивление, улыбка, тревога. Это завораживало.

— Тебе в какую сторону? — спросил Гена.

— К парку.

— И мне. Пойдем вместе?

— Как хочешь, — она пожала плечами.

Гена опьянел от собственной наглости.

Они шли молча. Пауза становилась все более неловкой. Нужно было сказать хоть что-то. И он решил идти напролом.

— Знаешь… вчера… тот поцелуй… — это было самое лучшее, что со мной произошло…

Она улыбнулась. Он путался в словах.

— Я думаю… что… я… люблю тебя…

Последние два слова прозвучали совсем тихо.

Пару секунд она сдерживалась, а потом расхохоталась. Гена траурно молчал.

— Ты это серьезно? — спросила она сквозь смех.

— А тебе это смешно? — выдавил он из себя.

Она заставила себя перестать смеяться, заглянула ему в глаза и взяла его за руку.

— Извини, я не со зла. Извини, Гена. Ты хороший парень и хороший человек. И даже немного нравишься мне… как одноклассник…

Он уже понял, что все это значит.

— У меня уже есть любимый человек, — сказала Кристина. — Но мы можем быть с тобой друзьями.

Гена смотрел в сторону.

— А как же тот поцелуй? — спросил он каким-то овечьим голосом.

Кристина вздохнула.

— Понимаешь, мы поспорили с Евой… что я поцелую… ну, тебя…

— На что поспорили? — спросил он механически.

— Ну, она обещала дать поносить кой-какие свои тряпки…

Они дошли до перекреста.

— Мы просто пошутили. Я не ожидала, что это тебя заденет.

Гена остановился.

— Мне в другую сторону.

Кристина печально на него посмотрела. Похоже, ей было действительно неприятно, что все так получилось.

Он чувствовал себя идиотом. Он сочинил любовь. Слепил из тумана воздушный замок и уже готовился в него заселяться. Он понял почему жертвой этого спора оказался именно он. Просто я самый некрасивый мальчик в классе, понял он. «Неуклюжий, прыщавый, долговязый очкарик с писклявым голосом… фуфло… ничтожество… какашка…». Генке показалось, что он слышит резкий Юлин голос.

Он сжал кулаки. Он ненавидел всех.

— Я думал ты ангел, — сказал он Кристине.

Она не уходила, будто чего-то ждала.

— Мне приятно, что ты так думал.

— А ты оказалась кукла.

Он отвернулся и быстро зашагал прочь.

Наверняка, думал он, она просто хмыкнула, изобразив на хорошеньком личике какую-нибудь симпатичную эмоцию, сказала про себя «придурок», а завтра поделится всем с Евой и подружками… Кукла… Сука… она расскажет всем и всем будет смешно… Какашка влюбился в Кристину… Какашка-герой-любовник… га-га-га! Завтра над Какашкой будет ржать вся школа. Кича придумает на эту тему много интересных шуток. Он уже почти бежал, сжимая кулаки. Он ненавидел Кристину, ненавидел Еву, ненавидел Мамая, ненавидел всех. Раньше он боялся. Сейчас он ненавидел.

Он сбавил шаг, свернул в незнакомый двор. Он шел между чужими многоэтажками спокойным ровным темпом. Страшно хотелось идти, так он успокаивался.

Там нет людей, которые бы заслуживали жизни, говорила Юля у него в голове.

— Там нет людей, которые заслуживали бы жизни, — повторил Гена.

Идти было уютно. Он знал, что сейчас начнут проплывать дома и дворы, мелькать лица и автомобили, оставаться за спиной улицы и дороги…

Он остановился. Понял, что если не остановится — начнет «ходить», а ничем хорошим это не кончалось. Он сел на детскую качель и закурил.

Он твердо решил, что Кристина должна умереть.

Уже дома Гена позвонил Юле, но никто не взял трубку.

* * *

— Подписываем листочки, — приказала Ведьма диктаторским голосом. — Контрольная работа за четверть. По физике. Ученика, ученицы…

Неожиданно без стука в класс вломилась Зарубницкая. Ведьма швырнула в нее испепеляющий взгляд поверх очков.

— Я на минутку, — бесцеремонно объявила Зарубницкая и улыбнулась классу улыбкой, от которой тут же кто-то сходил под себя.

Елеонора Исидоровна Зарубницкая — классный руководитель 7-го «Д» и заместитель директора по воспитательной части. У нее патологическое стремление к организации культурно-массовых мероприятий и кружков художественной самодеятельности. Она ведет музыку и считает своим гражданским долгом заставить каждого ученика в школе петь и танцевать. Никаких наук — ни точных, ни гумантарных — Зарубницкая не знает, и терпеть не может, считая все предметы кроме своего второстепенными, а всех учителей отсталыми и неартистичными. С Ведьмой (которая относится к своей физике с монашеским фанатизмом) Зарубницкую объединяет взаимная звериная ненависть, которую обе скрывают с иезуитским лицемерием. Будучи замдиректора, Зарубницкая пренебрежительно относится к коллегам. Любит посплетничать и нахамить. Ненавидит когда вместо «Елеонора» ей говорят «Елена».

— У нас контрольная работа за четверть, — сказала Ведьма с нажимом.

— Ничего, я ненадолго, — ответила Зарубницкая равнодушно.

Ведьма посмотрела на Зарубницкую взглядом бультерьера. Та игнорируя ее, повернулась к классу:

— Дети, сегодня у нас среда, а уже в понедельник, вы все помните, 24-е число. Нам нужно достойно, на широкую я бы сказала ногу, отметить окончание четверти. Планы у нас не поменялись — в три час концерт в актовом зале. Придут родители, так что нужно показать себя блестяще. В шесть — дискотека для седьмых, восьмых и девятых классов. Зал большой, все поместимся. Так что, кто участвует, тихонечко встаем и идем на репетицию, кто не участвует — думайте пока есть время. Места в массовке еще остались.

Участвующие начали шумно вылезать из-за парт.

— Елена Исидоровна, — процедила сквозь зубы уже бледная Ведьма со скрытым бешенством. — Дети никуда не пойдут. У нас контрольная. Работа. За четверть.

Участвующие шумно сели на свои места. Зарубницкая хищно оскалилась. Косметика легкой пылью осыпалась с ее лица на школьный линоллиум.

— Пойдут, Нина Васильевна, — отчеканила Зарубницкая с металлом в голосе. — У меня приказ директора.

Участвующие вновь зашевелились.

— Директор не может приказать сорвать учебный процесс. На уроке никто. Никуда. Не пойдет.

Участвующие совсем растерялись. Зарубницкая и Ведьма сверлили друг дружку глазами как два хищных зверя. Класс замер. Это была битва чудовищ. На лицах педагогов еще висели лицемерные кукольные улыбки, но в самих лицах уже не было ничего человеческого. У обеих под кожей что-то шевелилось. Казалось, они вот-вот превратятся в мутантов.

Зарубницкая вздохнула и широко оскалилась. От ее оскала у кого-то тут же случился приступ эпилепсии.

— Как знаете, Нина Васильевна, — сказала она уже спокойно. — Но учтите, что вы нарушаете приказ директора и срываете репетицию концерта общешкольного значения.

— Контрольная работа важнее.

— После урока все участвующие в актовый зал, — объявила Зарубницкая.

— До свидания, Елена Исидоровна, — Ведьма намеренно выделила «Елена».

Зарубницкая ушла, хлопнув дверью громче обычного.

— Продолжим, — сказала Ведьма нормальным голосом. К ней возвращался человеческий цвет лица.

Плохой день понедельник, подумал Гена, особенно для концерта общешкольного значения.

* * *

Гена сделал глоток пива и нажал кнопку звонка на мощной двери.

Открыла Юля. Она была одета как неформалы обычно одеваются когда холодно — черные ботинки, черные джинсы, свитер под шею, косуха. Похоже, недавно пришла и не успела переодеться. Или собралась выходить. Она как-то изменилась — осунулась, черты лица стали острее, линия губ тоньше, глаза блестели. Если у нее и правда какая-то болезнь (Гена допускал такой вариант), то это — последняя стадия.

Она молча его рассматривала. Гена выглядел как футбольный фанат после неудачного махача — подбитый глаз, опухшая губа.

— Ты оказалась права, — сказал Гена. Он поднял бутылку. — Вот. Пиво уже попробовал.

В ее глазах что-то мелькнуло. Она шагнула, обняла его за шею и поднявшись на носочки, поцеловала в разбитые губы. Это было серьезный поцелуй, как надо. Гена положил руки на ее бедра.

Горик появился как торнадо. Он отшвырнул Юлю в сторону и с утробным рычанием, как бешеная собака, смотрел Генке в глаза. Гена поймал себя на мысли, что ему почему-то не страшно.

Он выдержал свирепый взгляд Горика, подмигнул ему, улыбнулся и сказал:

— Теперь не страшно сдохнуть.

Теперь в самом деле, было не страшно.

Горик крикнул что-то неразборчивое, оттолкнул Гену и убежал. Где-то недалеко звякнула калитка. Гена с неудовольствием заметил мокрое пятно у себя на рукаве:

— Твой Отелло разлил на меня пиво. Ты там нормально?

Юля вылезла из кучи курток и пальто.

— Зачем ты пришел? — спросила она жестко.

Она враз стала серьезной. Не дожидаясь ответа, она ушла в комнату. Гена закрывал за собой дверь.

— Зарубницкая сказала, в понедельник будет концерт! — кричал он ей через коридор. — Приглашала всех поучаствовать!

Он вошел в комнату. Там был бардак. Юля сидела с ногами на подоконнике.

— Ну я и решил поучаствовать…

Она с отсутствующим видом смотрела в окно. Гена поднял с пола инвалидное кресло, сел на него и откатился по битому зеркальному стеклу. Захрустело.

— Я научился ненавидеть, — сказал он серьезно. — Я понял, что ты права. Там нет людей, которые бы заслуживали жизни.

— Я вижу, ты подрался. С кем?

— С Мамаем.

— И ты понял, что не сможешь дать отпор? — она все так же не смотрела на него.

— Нет. Понял, что смогу.

Она, наконец, повернулась к нему:

— Тогда на хуя тебе все это?

— А я уже не хочу просто дать отпор. Я хочу перестрелять всех этих мудаков.

— Так тебя ж застрелят. Или посадят. Дай бог, чтоб застрелили.

— Мне похуй.

— Хорошо подумай. Оно тебе надо — ломать свою жизнь?

— Я что-то не пойму, чья вообще это затея…

Она молчала. Он вдруг понял, что она уже не уверена, что может сама от всего отказаться. Он понял, что сейчас, если бы захотел, смог бы от всего ее уговорить…

— А зачем это тебе, Юля?

Она закурила. Гена твердо решил ничего не говорить, пока она не ответит. Хотелось разгадать эту загадку. Ответ был рядом. В абсолютной тишине прошло минуты четыре. Гена тоже закурил.

— Это как будто ты стоишь на крыше дома, — заговорила она тихо, и он вздрогнул, — смотришь вниз. Сначала очень страшно. Ты думаешь, что надо бы отойти, чтоб не упасть… Но не отходишь. Чем больше смотришь — тем больше это нравится. Будто манит… Хочется шагнуть… И через время ты уже не можешь думать ни о чем другом… А еще через время шагаешь…

Теперь он ухватил взглядом ее лицо. Потом он будет долго его помнить. Слегка растерянное и обреченное. Словно все решено уже кем-то за нее, а она ничего не может изменить. И снова пришла отчетливая мысль, что он может от всего ее отговорить — либо сейчас, в эту минуту, либо никогда.

Гена машинально начал подбирать в голове нужные слова. Их необходимо было сказать немедленно. Это было неожиданно и адски сложно, ведь он уже как-будто все для себя решил…

Зазвенели в замке ключи, начался шорох в коридоре. Гена перестал дышать. В комнату медленно вошел Горик. Он растерянно посмотрел сначала на Юлю, потом на Гену.

— А вот и ты! — сказала ему оживившаяся Юля. Она как-будто только его и ждала.

Она спрыгнула с подоконника. Ее растерянность куда-то пропала. Она опять стала собой — сумасшедшей, уверенной, энергичной. И только Гена запомнил другую Юлю.

— Сцены любви и ревности закончились, — объявила она сильным голосом. — Я не ваша девочка, а ваш брат по оружию. Хочу, чтобы вы оба это поняли. А теперь, мальчики, если все ясно, и все готовы в ближайшие несколько дней сдохнуть, прошу всех в подвал, тренироваться!

Ближе к вечеру они сели на кухне пить чай.

— Планы слегка изменились, — говорила Юля с особым блеском в глазах. — Мы переждем концерт и выступим на дискотеке. Так удобней. Там темно, шумно и никого лишнего.

— Родителей? — спросил Гена.

— И их тоже.

Горик похоже совсем не слушал. Он скучающе разглядывал дырки от пуль в стене.

— На концерт можно не приходить. Это по желанию. Без пяти шесть, когда коридоры опустеют, вы аккуратно, по одному, заходите под лестницу на нашей стороне, там, где ремонт. Постарайтесь, чтобы вас никто не заметил. Там в черном пакете найдете оружие и патроны. Так будет лучше, чем нести с собой, можно спалится. Я знаю, как незаметно пронести, приготовлю все завтра.

— А ты? — спросил вдруг Горик подозрительно.

— Что я? — Юля подняла на него глаза.

— Ты с нами пойдешь?

— А как ты думаешь? — спросила она раздраженно.

— Не знаю, — сказал Горик.

Он встал и медленно прошелся по кухне. Юля напряженно следила за ним пару секунд, потом закипел чайник. Она сняла его и налила кипяток в заварник.

— Мы зайдем через главную дверь, — продолжала она, — и в темноте сольемся с танцующими. Главное держаться рядом чтобы не перестрелять друг друга. Определим где кто… И я начну… А вы подхватите…

— А потом? — спросил Гена. — Потом, после всего?

— Потом кто как хочет — так и дрочит.

Разлили чай. Горик шумно отхлебнул из своей чашки.

— А если там будет Сом? — спросил Гена неуверенно, — или кто-то из друзей?

— У нас там нет друзей, — ответила она резко.

Горик звякнул чашкой об блюдце. Юля внимательно посмотрела на одного и на другого:

— Ну как вам такой план?

— Курнуть есть? — спросил вдруг Горик.

Юля раздраженно бросила на стол пачку сигарет. Было видно, что Горик ее потихоньку бесит.

— Я не об этом.

— Я знаю.

— А выпить?

— Чай.

— Мне не нравится такой план, — объявил Горик, — я не пойму, какая нам польза от того, что мы их поубиваем.

Она посверлила Горика глазами.

— Ах да, я забыла, — сказала она ядовито. — Тебе со всего надо поиметь пользу. Можешь поснимать с них обувь.

Горик, похоже, взбесился, но пока молча. Генке захотелось поддержать Юлю.

— Он же хачик, — сказал Гена громко и презрительно, — и сын барыги. Ему нужна выгода.

Горик резко достал пистолет и приставил ствол к Генкиному лбу. Гена замер. Он не знал, что у Горика с собой оружие. Холодный металл обжигал кожу. Генке страшно захотелось жить.

— Заткни ебало своему Какашке, — сказал Горик ровным голосом, демонстративно обращаясь к Юле. — Или я заткну.

— Горик, успокойся, — сказала Юля лениво. — Он не хотел тебя обидеть. Мы же все делаем одно общее дело.

Горик не реагировал. У Генки колотилось сердце.

— Гена, не бледней так, он не выстрелит. Хотя… — добавила она задумчиво, — всякое может быть. Горик, пожалуйста, убери ствол. Он уже понял, что неправ.

Горик убрал пистолет. Он достал из пачки на столе четыре сигареты и направился в коридор.

— Ты далеко? — крикнула Юля ему в спину.

В коридоре громко хлопнула дверь.

— Он вернется, — сказала Юля равнодушно, поймав все еще испуганный Генкин взгляд.

— А если нет?

— Значит, его убили.