Приземистый, с покосившимися, подслеповатыми окнами, кирпичный особняк, расположенный сразу же за городской чертой, до революции служил пристанищем какому-то священнику, который никогда не был архиереем, но людская молва почему-то окрестила это угрюмое строение Архиереевой дачей, и название сохранилось до сих пор. Из-за острой нехватки жилья, в пятидесятых годах, из епархии дом перешел во владение жилкоопа, был заселен самой разнообразной публикой и превратился в обычную коммуналку. Левше было около шестнадцати, когда, спустя лет десять после войны, они с матерью переехали из деревни в город. Жилкооп, куда мать устроилась работать дворником, выделил им жилье, и так они осели на Архиереевой даче. Отдельная комната с давно не мытыми окнами, выходящими в сад, располагалась в конце узкого коридора, который выглядел еще уже и длиннее из-за выстроившихся вдоль стен старых шкафов, велосипедов, примусов и корыт. Комната показалась новоселу просторной и уютной, хотя была совершенно пустой. Только в дальнем углу сиротливо стоял забытый прежними жильцами фикус. Листья вечнозеленого растения покрылись толстым слоем пыли, а земля в горшке высохла и потрескалась. Левша притащил со двора ведро воды, несколько раз полил фикус и, наблюдая, как потрескавшаяся земля впитывала воду, влажной тряпкой тщательно протер каждый листок. Присутствие этого незнакомого до сей поры растения, которое с их приходом обретало новую жизнь, делало новоселье по-особенному радостным и каким-то необъяснимым образом обещало перемены к лучшему.

В комнате напротив проживал отставной военный. Левша считал соседа глубоким стариком, хотя Никанору Катсецкому не было и шестидесяти. Высокий, подтянутый, седовласый, пахнущий тройным одеколоном и зубровкой, Никанор в профиль чем-то напоминал Феликса Дзержинского. Как многие в послевоенные годы, Катсецкий одевался в офицерскую форму, и по тому, как ладно сидели китель и галифе, в нем без труда угадывался кадровый вояка. Соседи поговаривали, что во время войны Никанор служил в СМЕРШе, имел правительственные награды, но из скромности не одевал их даже в день Победы. Не носил и погон, хотя на службе состоял и посещал её исправно. Служил бывший "смершевец" в домзаке, а попросту в тюрьме. И служба была не совсем простая. Работал исполнителем. Приводил в исполнение смертные приговоры, которые в то время были не редкость. За это и получил от зеков кличку Кат. По тюрьме упорно ходили слухи, что на воровской сходке, во главе с законником Васькой Психом, Катсецкого приговорили, но вопреки ожиданиям, всем смертям и зекам на зло, Кат продолжал жить и здравствовать.

Отличительной чертой формы одежды Никанора были до блеска начищенные хромовые сапоги, обутые в новенькие резиновые, на красной байковой подкладке, калоши, которые он не снимал ни зимой, ни летом. Левша приметил, что сосед в любую погоду уходил на службу в калошах, а, возвратившись, любовно протирал их мокрой тряпкой и ставил в общем коридоре у двери. Вот из-за этих-то злополучных калош и возникли у него разногласия с Никанором. Дело в том, что Левша время от времени, безо всякого на то дозволения владельца, пользовал калоши, бегая ночью во двор по малой нужде. Надевать и зашнуровывать собственные ботинки ленился, а резиновые катовы калоши сорок пятого размера были для этого дела как раз в пору. Это самоуправство долго сходило лентяю с рук. Но однажды он обпился кислого молока, которое мать привезла из деревни, и к вечеру у Левши протяжно и многообещающе бурлило в животе. В критический момент он выскочил в коридор, впрыгнул в сияющие никаноровы калоши и, как маленький Мук, вихрем вылетел во двор.

– Кажется, не донесу, – прошептал себе под нос обжора, переходя на мелкий шаг и для прочей верности плотнее сжимая верхние части ног. Это ухищрение было запоздалым.

Не добежав до толчка несколько метров, он присел напротив будки от немецкого автомобиля – "душегубки" и случайно, сам того не желая, поменял цвет у задника левой калоши, торчащего далеко за его спиной. Байковая подкладка калоши изменила свой цвет с розового на бледно-желтый. Этот постыдный проступок был почти ни кем не замечен, если не считать обитавшего в "душегубке" рыжеволосого квартиранта по прозвищу Золотой, который неожиданно показался в дверном проеме. С Золотым у Левши с самого начала не заладились отношения, но он был уверен в его молчании.

– И захочет, не донесет,- успокоил себя Левша и погрозил Золотому кулаком. Тот многозначительно промолчал и моментально исчез в глубине своего жилья.

Вернувшись, Левша облегченно вздохнул, аккуратно поставил обувь у двери Катсецкого и юркнул к себе в комнату.

Рано утром, не заметивший, в темноте коридора, ничего подозрительного, Никанор надел калоши на сверкающие хромовые сапоги и отправился на службу. Как дальше развивались события можно только предполагать, но поздно вечером Кат подстерег "правонарушителя" в конце коридора, затащил к себе в комнату и отстегал офицерским ремнем, как мужик конокрада.

Ровный белый пробор, разделяющий гладко зачесанные волосы учительницы старших классов, потемнел от негодования. Она закончила листать ученический дневник, обмакнула перо в чернильницу с красными чернилами и что-то долго и недовольно писала, не обращая внимания на стоявшего на вытяжку ученика.

Поразительно, Левшин. За полтора месяца учебы в нашей школе – почти ни одной положительной отметки.

Преподаватель подняла голову и иронично усмехнулась.

– Создается впечатление, что раньше вы учились в школе для умственно неполноценных. Я, как классный руководитель, на ближайшем педсовете буду настаивать на вашем переводе на класс ниже. Завтра в школу приходите с матерью.

Класс затаил дыхание, а кое-где на задних партах прокатился сдерживаемый смех. Левша пропустил мимо ушей обвинение в умственной неполноценности. С этим как-нибудь можно справиться. Не станет же он объяснять, что в деревне, из которой он приехал, вообще не было школы. Ближайшая "семилетка" находилась за двенадцать километров, и он ходил на занятия не очень регулярно. В эту минуту его больше всего беспокоили две едва заметные латки на задней части штанов. Это были даже не латки, а аккуратные штопки. Вчера вечером мать заштопала начинающиеся просвечиваться потенциальные дырки, появившиеся от долгого сидения.

– От твоей учебы всего пользы, что дырки на штанах.

Шел бы лучше в ФЗУ, на токаря учится. Токаря сейчас хорошо зарабатывают, – ворчала она, сматывая нитки.

Левше казалось, что весь класс смотрел только на его штаны и старался стать так, чтобы спину не было видно ни классу, ни учительнице. От всеобщего внимания уши стали пунцовыми, кровь толчками приливала к голове, и с этой пульсацией в памяти всплыла неизвестно откуда пришедшая фраза:

– И первые станут последними, а…- дальше сознание советовало додумать самому.

Он взял со стола злополучный дневник и боком прошел к своей парте.

После школы, посещаемой без особого энтузиазма, Левша спрятал тощий портфель в зарослях крапивы и свернул на узкую, едва заметную тропинку, ведущую на старое, заброшенное кладбище. Большая часть могил, заросших горькой полынью и вереском, почти сравнялась с землей, а ржавые кресты с табличками, на которых с трудом угадывались размытые непогодой фамилии и даты, покосились и всем своим печальным видом напоминали о недолговечности всего земного. На центральной аллее спутанная трава пожелтела и жалась к земле. И только одинокий, неизвестно каким ветром сюда занесенный, спутавший времена года, вопреки приближающимся холодам, жизнелюбиво доцветал подсолнух.

Левша не спеша пересек центральную аллею, уважительно задержавшись у могилы, судя по надписи на гранитном бюсте, принадлежавшей профессору Мещанинову, который во времена немецкой оккупации продолжал работать в городской больнице и прятал бежавших из плена красноармейцев.

Чуть поодаль, отделенное неглубоким оврагом, располагалось еврейское кладбище. Было оно значительно меньше, но гораздо ухоженнее православного.

Левша часто хаживал этим, навевающим печальное настроение, маршрутом. Дело в том, что сразу же за кладбищенским забором начинался Мичуринский сад, поделенный на дачные участки, посещение которого, в отсутствии владельцев, было его любимым занятием. Дорогу в Мичуринский сад ему показал местный гроза садов и огородов по кличке Пенс. Пенс с двумя братьями, Бобом и Санькой-Святым, были первой скрипкой в начинающей формироваться шайке поселковых нарушителей спокойствия. У старшего брата Боба было бельмо на глазу, и эту троицу называли "Косыми". Помимо садов и огородов Косые время от времени "заныривали" на склады готовой продукции ближайших заводов и фабрик. Изделия завода "Промбытпластмасс" расходились быстро, и вечера Косые коротали за картами. В уличных драках Косые держались кучно и никогда не отступали, а на карьере, где собиралась купаться вся окрестная шпана, низкорослые, мускулистые, с кривыми ногами и короткими борцовскими шеями Боб, Пенс и Святой были лучшими пловцами. Никто кроме них не решался нырнуть "ласточкой" с высокого обрыва.

Кладбище было закрытым, и здесь давно никого не хоронили, поэтому Левшу насторожило появление двух свежих могил. Тем более, что находились они на склоне оврага, между православным и еврейским кварталами, как будто в этих могилах были похоронены представители неизвестного до сей поры вероисповедания. Вместо крестов или памятников странные захоронения были увенчаны черными металлическими табличками с выведенными от руки белой краской номерами, и выглядели печально даже на этом безрадостном фоне.

Левша прогнал грустные мысли и завязал байковую, клетчатую рубаху на животе. Подтянувшись на руках, на мгновенье задержался на заборе и, убедившись в отсутствии дачников-мичуринцев, спрыгнул вниз. Основная часть урожая уже была собрана законными владельцами, и прошло больше часа, пока юный садовод собирал переспелую антоновку, сливы и виноград, который предусмотрительно рвал в последнюю очередь. По мере продвижения по неприятельской территории, талия увеличивалась в размерах, он быстро набрал вес и начал понимать, что будет сложно преодолеть высокий забор. Расстаться даже с малой частью добычи не хотелось, и Левша пошел вдоль ограды, заодно присматриваясь к пустующим дачным домикам, в надежде на последующую поживу. В конце сада был склон, забор делал уступ, и он без труда оказался на кладбище. Возвращаясь назад, подошел к свежим могилам с другой стороны и замер от удивления. На склоне оврага он еще издали заметил до боли знакомую фигуру. У отдельно стоящих свежих могил с непокрытой головой стоял Катсецкий.

"Чего сюда занесло этого сивого мерина", – подумал он, прячась в заросли сирени на еврейском кладбище. Поборов желание тот час же "унести ноги", замер за треснутой мраморной плитой с надписью: "Человек дан жизни взаймы". Левша не был склонен ни к философии, ни к филологии, но если бы он делал эту надпись, то слова "человек" и "жизнь" поменял бы местами.

Украдкой наблюдая за своим недругом, он от избытка внимания потерял счет времени. Исподволь наступали сумерки. В желтой холодной раме зари на кончики крестов тихо опускался солнечный диск. Тень от одиноко стоявшей на склоне оврага фигуры стала длиннее и спряталась между могил. Издали Левша не мог разглядеть выражения лица Катсецкого, но казалось, что его рот растягивался в какой-то странной гримасе, которую можно было принять за улыбку старого бродячего арлекина.

– Не иначе, как и вовсе старый пень умом тронулся, – усмехнулся наблюдатель и, сделав большой крюк, вышел на дорогу к Архиереевой даче.

Левша всеми силами старался не попадать на глаза своему беспокойному соседу, и следующая встреча, круто изменившая их отношения, произошла только через месяц.

На октябрьские праздники, все еще охочий до баб, Никанор, по какой-то одному ему известной причине, не ночевал дома двое суток. Возвращался восвояси старый служака поздней ночью и навеселе. Если быть предельно точным, Никанор был пьян в стельку, еле держался на ногах, и было очевидно, что не совсем верно рассчитал количество выпитых горячительных напитков. Не добравшись до жилища несколько десятков метров, Катсецкий поскользнулся, неосторожно ступив на край лужи у водопроводной колонки, качнулся из стороны в сторону, растопырил руки, стараясь удержать равновесие, но сила притяжения победила, и он бревном рухнул на грешную землю. Упал Кат так неловко, что вся левая пола шинели, рука и нога оказались в луже. Предательская дремота одолела его в самую неподходящую минуту, и Катсецкий, раскинув руки в разные стороны и устремив давно небритый подбородок в небо, заснул сном праведника.

Разбудила Никанора ледяная свежесть бледного, ненастного утра. Столбик термометра за ночь опустился до минуса десяти по Цельсию, лужа замерзла и заковала гуляку в ледяные кандалы. Проснувшись, он сделал несколько попыток принять свойственное ему ранее вертикальное положение, но они закончились неудачей. Лужа была неглубокой, и Катсецкий погрузился в нее всего на четверть своего объема, но кромка льда, окружавшая почти половину его тела плотным кольцом, держала пленника мертвой хваткой.

Никанор скосил глаза в сторону Архиреевой дачи, до которой было рукой подать, в надежде увидеть кого-либо, но кроме рыжего соседа по кличке Золотой, квартировавшего в стоявшей в конце двора будке от немецкой душегубки, никого не обнаружил.

Переживший оккупацию и двойное освобождение Города, Золотой не раз видел трупы военных, вмерзших в землю. Зимняя бескормица военного времени заставляла забыть страх, и он по ночам пробирался далеко за город. Там, где недавно проходили бои, можно было неплохо поживиться, и Золотой, вместе с местными жителями занимался мародерством. Разыскивая разорванные ранцы и вещмешки погибших с обеих сторон, он добывал себе пропитание. Золотого вряд ли можно было назвать полноценным мародером. Не в пример жителям, он охотился только за харчами. А настоящие мародеры снимали с трупов все, что можно было продать на барахолке или обменять в деревнях на продукты. Больше всего ценилась обувка, к которой Золотой, по объективной причине, был равнодушен. Он, в силу своего конституционного строения, просто не мог найти ей применения. Да и не сильно в ней нуждался.

Как-то в сорок третьем Золотого застукала на горячем немецкая похоронная команда, и хромой фельтфебель открыл прицельный огонь из автомата. Золотой чудом спасся бегством, но был ранен и потерял конечность. С тех пор он остерегался подобных ситуаций.

Осторожно потрогав замерзшую поверхность лужи, Золотой убедился в ее прочности и обнюхал покрытую "гусиной кожей" ладонь Никанора. Выискивая, чем бы поживится, мародер прыгнул Кату на грудь, изогнулся дугой и угрожающе зашипел. Никанор был не из робкого десятка и побывал во многих передрягах, из которых выходил с честью. Но, никак не ожидая такой наглости от низкорослого Золотого, он опешил.

Хмель уже давно выветрился и, возможно, впервые в жизни Никанор испытал леденящий душу страх. Боялся не за свою жизнь. Смерть его не страшила. Он знал наверняка, какой будет его кончина. Ужас рождало состояние собственной беспомощности. В силу своей профессии часто задумывался над тем, что испытывает человек, приговоренный к смерти, в свои последние минуты, и не находил ответа. Сейчас на ум почему-то лезло название старой, потрепанной книги, пылившейся на комоде, прочитать которую, не было то времени, то желания. А чаще и того и другого. Книга, которую он нашел в камере смертников в промежутке между сменой постояльцев, называлась "Каждый умирает в одиночку". Никанор силился вспомнить автора, но это не получалось. От этих мыслей перед глазами поплыли розовые круги, и начал мутится рассудок. В предрассветном мареве рыжий кот, шипящий у него на груди, вдруг показался чертом. Отсутствие хвоста, являющегося неотъемлемой частью кошачьей породы, только подтверждало его потустороннее происхождение. Никанора и раньше в самых разнообразных видах посещало подобное видение, но он всегда разгадывал его сущность, и "нечистый" исчезал. Сразу же после того как он бросал пить.

– Пропади, черт кургузый,- одними губами пробормотал Никанор.

Он свободной рукой схватил рыжего кота за горло, стараясь перекрыть кислород, и сжал из последних сил. "Нечистый" хрипло, простужено мяукнул и, извиваясь, разодрал обидчику руку до крови.

– На помощь! – несвойственным для него фальцетом заорал Никанор и разжал кисть. Не выдержавший такой тональности Золотой задрал вверх обрубок хвоста и слету вскочил на ветку акации.

"Зря я взялся за старое. Но, по-другому не получится", – упрекнул себя промерзший до костей Золотой, с тоской глядя на "душегубку".

Левша проснулся в холодном поту. Под утро он видел странное сновидение. Снилось, что блуждает по задворкам домов, пустырям и безлюдным улицам. Оказавшись у старого двухэтажного здания без окон и с куполом вместо крыши, не раздумывая, толкнул тяжелую, окованную металлическими пластинами дверь и оказался за кулисами цирка. Никем не замеченный, он прокрался к зрительским рядам и занял пустующее место. По цирку пронеслась волна смеха и аплодисментов, возвещающая об окончании очередного "номера". В глубине авансцены заиграла музыка, кто-то невидимый распахнул занавес и на арену, под рев публики, выбежала ватага клоунов. Зал ликовал. Судя по всему, клоуны были всеобщими любимцами. Кривляясь, угодливо кланяясь и паясничая, они прыгали, делали сальто и кувыркались. Зрители не скупились на аплодисменты. В одном из артистов Левша, несмотря на грим, рыжий парик и нелепый двухцветный шутовской наряд, безошибочно угадал Катсецкого. Мнимый клоун, вооружившись фотоаппаратом на треноге, предложил зрителям сфотографироваться на память. Не дожидаясь согласия, фотограф установил треногу напротив центральной ложи, в которой находилась группа нарядных зрителей. Судя по тому, как они дружелюбно улыбались друг другу и весело разговаривали, это была одна большая семья.

Клоун – фотограф попросил внимания и накрылся черным покрывалом. После яркой вспышки действие перенеслось в мрачный подвал, а клоуны, с непостижимой для человеческого сознания быстротой, сменили пестрые костюмы на кожаные куртки, галифе и сапоги. Выстроившись в шеренгу, они стали методично расстреливать зрителей из револьверов. Первыми под пули попала семья, занимавшая ложе. Кто-то в первых рядах страшно закричал, призывая на помощь. Сверху, из-под купола на арену посыпался град, на который, во всеобщей суматохе, никто не обратил внимания. И только фигляр-фотограф, сдернув с головы черное покрывало и парик, стал поспешно и воровато собирать ледяные горошины и прятать в складках своего шутовского наряда. Оркестр, заглушая крики и стоны умирающих, заиграл гимн Советского Союза, и в отчетливых звуках литавр слышалось нескрываемое торжество.

В бледном отзвуке раннего ноябрьского утра празднично блестели протертые окна. На стеклах мелкими каплями холодело серебро замерзшей росы. Где-то в углу под половицей скреблись мыши. Из-за соседской стены, приглушенно льющаяся из репродуктора мелодия государственного гимна, торжественно вещала о начале нового трудового дня. Мерно тикающие на стене "ходики" прогоняли остатки сна, давая возможность вести правильный отсчет времени и возвращая к реальности.

– Куда ночь – туда и сон, – пробормотал, приходя в себя, Левша и успокоился, понимая, что это был всего лишь ночной кошмар. Нет больше клоунов, стреляющих в зрителей, вороватого фотографа и криков о помощи. Но, словно в опровержение подуманному, с улицы, в сопровождении кошачьего шипения, по всему подворью Архиереевой дачи пронесся леденящий душу крик.

– На помощь! – донеслось с улицы.

Наспех одевшись, Левша выскочил во двор.

Операция по извлечению Никанора Катсецкого из ледяного плена проходила с переменным успехом. Левша сходил в сарай за топором и принялся осторожно вырубывать соседа изо льда. Вокруг правой руки, ноги и части туловища Ката, отступив сантиметров пятнадцать- двадцать, он осторожно прорубал во льду глубокую выемку и попробовал поднять на ноги потерпевшего от стихийного бедствия соседа. Первая попытка сдвинуть Никанора с места закончилась неудачей. Ледяной капкан ни как не хотел расставаться со своей добычей. – "Тут необходимо проявить смекалку",- решил Левша и побежал за горячей водой.

После того, как лед вокруг Никанора растаял, Левша бережно, стараясь не причинить вреда неуживчивому соседу, отделил Катсецкого от промерзшей земли и поставил в вертикальное положение. Никанор за все время не проронил ни слова и только благодарно сопел.

Работа была закончена. Спасатель подхватил оттаявшего, но все-таки несгибаемого Ката под руку и, далеко отшвырнув ногой соскочившую с его сапога, покрытую толстым слоем льда, злополучную левую калошу, потащил Никанора в дом.

После этого прискорбного случая Кат перестал надевать калоши и, сидя у себя в комнате, Левша безошибочно узнавал его шаги по звонкому цоканью металлических подковок.

Никто из жителей Архиереевой дачи так и не узнал о злоключениях Никанора. Единственным свидетелем и участником тех событий был рыжий кот, круглыми глазами наблюдавший за происходящим с высоты акации. Но коты не свидетели. Они всего лишь очевидцы.

– "Пропади ты пропадом, недотепа", – то ли о себе, то ли о Никаноре подумал Золотой. Пораскинув кошачьими мозгами и убедившись, что опасность миновала, неудачник-мародер стал осторожно спускаться вниз, грустно поглядывая в сторону своего неказистого жилища. С каждым годом душегубка становилась все менее пригодной для жилья. Летом неугомонные пацаны отгибали металлическую обшивку и отдирали куски торфа, который жгли по вечерам. Торф, служивший изоляцией, тлел и противно дымил. Едкий запах и дым разгоняли комаров. А зимой в душегубке по ночам всё злее гудел колючий холодный ветер и, к счастью, она уже никогда не могла использоваться по прямому назначению. Но, к сожалению, для жильца, становилась все не пригоднее для обитания. Золотой был недоволен таким положением вещей и все чаще подумывал, как бы сменить место жительства, переселившись хотя бы в коридор Архиерейской резиденции. Поближе к своему обидчику.

Несмотря на двухстороннее воспаление легких, Катсецкий наотрез отказался ложиться в больницу. Лечился по старинке: скипидаром, козьим жиром с горчичниками и чистым медицинским спиртом.

Надпись "Наружное" на спиртовом флаконе игнорировал напрочь и принимал "лекарство" исключительно внутрь. На второй день к больному наведался близкий друг и сослуживец по прозвищу Степка-Быкголова, служивший начальником корпуса при тюрьме. Гость был высокого роста, одинаково широкий в тазу и в плечах. Казалось, что серая шинель у офицера внутренних войск вот-вот лопнет по швам. Непомерно большой головой, с выдвинутой за пределы допустимого челюстью и крупными, пожелтевшими от табака и крепкого чая зубами, он полностью оправдывал свой псевдоним. С его приходом Архиереева дача наполнилась запахом лука, водки, топотом и громовым начальственным басом. В качестве гостинца он принес несколько головок чеснока, банку топленого смальца и связку бубликов с маком.

Левша с первого взгляда стал относиться к Быкголове с пониманием. У них была общая черта. На поселке его самого прозывали Лошадиной головой или Пуголовком. Но его это не смущало. Он рос, а голова оставалась почти такой же и пропорция восстанавливалась. И еще надеялся, что качество мозгов в голове с годами станет в прямой пропорции соответствовать количеству.

Быкголова сразу же откомандировал "Пуголовка" в город за фельдшером.

– И пусть не засиживается,- напутствовал он посыльного, вручая на дорогу бублик. – Скажи, мол, оперативник пострадал, при исполнении. Ранение в руку. – Указал взглядом на замотанную не совсем свежим вафельным полотенцем ладонь Никанора. И, понизив голос, добавил:

– Заслуженный чекист… Участвовал в ликвидации самого…

Как иллюстрацию к сказанному поднял вверх два волосатых пальца. Кат неодобрительно заворочался в постели, дотянулся до стоящего на тумбочке графина с водой, и, судорожно дернув острым кадыком, сделал несколько глотков.

– Лишнее сказал, Степа. Пить надо меньше. Хватит меня расхваливать. Как будто речь держишь на моих похоронах. Рановато. Поживу еще… Врагам на злобу. И еще помочусь на их могилах, – недовольно прервал гостя Никанор и, глядя в упор на Левшу, добавил:

– Он парень бойкий. Сам найдет, что сказать.

Левша сгрыз с бублика мак, спрятал в карман и отправился за фельдшером.

Худенький старичок фельдшер нервно поправил очки с круглыми, выпуклыми линзами, придающими его лицу удивительное сходство с ночным филином. Недовольно принюхиваясь к резкому запаху скипидара, медик внимательно обследовал больного и констатировал:

– Крупозное воспаление легких. Рекомендую постельный режим. И три раза на день пенициллин. Без него не обойтись.

Фельдшер выписал рецепт, размотал Никанорову ладонь и, поморщившись, с язвительной улыбкой, добавил:

– А рана на руке неглубокая. Жизни пациента ничего не угрожает. Достаточно будет помазать зеленкой.

Никанор перевернулся на бок, выставил из под одеяла жилистую руку, и, сжав ладонь в кулак, помахал перед носом у эскулапа.

– Ты, клистир, продери очи и не особо иронизируй. Сам вижу: не рана это, а царапина. На мне ран нет и быть не может. Я ни пули, ни ножа не страшусь. Заговор на мне, проклятие. И какая смерть мне суждена – знаю. Так что сделал дело и будь здоров.

Предложение не пришлось повторять дважды. "Клистир" накинул пальто, наспех обмотал горло вязаным шарфом и, подхватив под мышку саквояж, с такой силой хлопнул дверью, как будто хотел заколотить её навсегда.

Левша стал ежедневно заходить к Катсецкому. Никанор еще месяц пролежал в постели, и ему была необходима помощь. Левша мотался в город за продуктами и лекарствами, мыл полы и топил углем печку так, что чугунные конфорки раскалялись докрасна. Уголь, который Никанор получал на ведомственном складе, был большими кусками и матово блестел на солнце. Левше, прежде чем засыпать печь, долго приходилось крошить его ломом. С того времени стало теплей и у них с матерью.

– "Антрацит", – с уважением говорила она, засыпая в печку ведро Никанорового угля. Не то, что наш курной "орешек", пополам с пылью.

Несколько раз приходил Быкголова, приносил продукты и рассказывал тюремные новости и анекдоты. Столкнувшись в дверях с Левшой, он хлопнул его по плечу и пробасил:

– Молодец. Не доведи Бог, попадешь ко мне на корпус, подберу лучшую хату. С ворами сидеть будешь.

– Типун тебе на язык, – зло одернул корпусного Никанор. – Хотя ни от чего зарекаться нельзя.

Каждый день из тюремной медсанчасти к Катсецкому приходила медсестра и колола пенициллин. Была она среднего роста, чуть полнее, чем бы ей хотелось, вся в веснушках, и поминутно улыбалась. Левша улыбался в ответ, грел на печке воду, сливал над ведром, когда она мыла руки, помогал кипятить шприцы и вился около нее как уж.

Никанор исподволь наблюдал за стараниями Левши и хитро ухмылялся. Когда медсестра, попрощавшись, уходила, его масленый взгляд провожал ее до самых дверей и словно увязал в темноте коридора, где постепенно затихали ее шаги.

– Правильно мыслишь, казак. Эту конопатую не плохо бы пригласить на собеседование. Нашему брату без женского внимания никак не годится. Природа всегда возьмет верх. Я хоть и не первой молодости, но постоянно об этом думаю. В мире всем движет любовь и голод. Все остальное прах и суета.

Несмотря на разницу в возрасте и жизненном опыте, их взгляды на силу любви и голода совпадали, но Левша на первое место поставил бы голод. На пустой желудок ему не думалось ни о чем, кроме еды. Но он не возражал Никанору, а молчаливо слушал, ожидая, когда за этими общими философскими рассуждениями последуют конкретные выводы и советы.

– А ты-то сам, отчего бобылем живешь? – спросил Левша собеседника.

– Я свое отжил. Была как-то у меня семья. И жили мы, вроде, ладно. Не хуже других. Но видать у всего есть свой срок. И всему свое время,- Никанор надолго замолчал, думая о чем-то своем. – Я так гадаю, что все дело было в березе. Росла у нас на меже береза, а соседка все пристает – сруби, да сруби. Казалось ей, что во время бури упадет береза и крышу ей снесет. А у меня рука на это дерево не поднималась. Много лет я с этой каргой не ладил из-за березы, так она стала поливать березу рассолом из бочки с огурцами. Береза засохла, а старухин сын и срубил ее под корень. Как раз на то время семья моя и распалась, как будто душа ее в березе жила. Но я ни о чем не жалею. Всему свой час.

Левша поймал себя на мысли, что он постоянно думает о том же, что и Никанор. Воображение рисовало самые заманчивые картины, но с медсестрой, к сожаленью, дальше улыбок дело не шло. Когда он, улучив удобный момент, зажал ее в полутьме коридора и стал подбираться к застежке на лифчике, настойчиво приглашая к себе в комнату на "собеседование", то получил по рукам.

– Какой ты горячий до работы. Сейчас не время, – засмеялась конопатая. – Остынь, сквозняк тут. А та застудишь чего-нибудь.

Она научила Левшу делать уколы и, пожелав Никанору побыстрее выздоравливать, перестала приходить на Архиерееву дачу.

Все шло ладно, но однажды Левша вернулся из города с пустыми руками. На двери аптеки, где он брал лекарства для Никанора, висела табличка "Перерыв", и ему пришлось ожидать открытия. На углу, окруженный толпой зевак, долговязый, с прокопченным лицом, одноногий инвалид поставил перед собой посылочный ящик и, подзадоривая публику прибаутками, бойко менял местами три швейных наперстка, предлагая угадать, под каким находится шарик.

Кручу верчу, вас запутать хочу. Любой желающий может проверить свое внимание и удачу. Угадавший получает сто целковых. Делайте ваши ставки. Не спите, а то замерзнете, – скороговоркой гудел, как шмель, инвалид.

– Точь-в-точь, Джон Сильвер по кличке Окорок из "Острова сокровищ". Только попугая ему не хватает… – подумал Левша, проталкиваясь в толпе.

Инвалид выпрямился во весь свой богатырский рост, покачнулся на обутой в хромовый офицерский сапог ноге и уронил на тротуар костыль. Пока он нагибался, сосед Левшу поднял крайний левый наперсток и, показав тому лежавший под ним шарик, быстро поставил на место.

"Джон Сильвер" ничего не заметил и только одним движением поменял местами левый и правый наперстки. Теперь было очевидно, что шарик покоится в правом. – Делайте ставки, и пусть вам улыбнется удача, – гудел "Окорок". – Меньше сотни не принимаю.

– Ставим по полсотни на правый, – толкнул ловкий сосед Левшу под локоть. – Верное дело. У меня больше нету.

– Сам ставь. Тебе нужней. Ты больше горя видел. Дуракив нема, – Левша выбрался из толпы, достал из бокового кармана деньги, завернутые в носовой платок, купил у лоточницы пирог с ливером и стал медленно жевать. Рядом, покуривая "Беломор", остановился интеллигентный молодой человек с чуть раскосыми смеющимися глазами. Докурив папиросу, "интеллигент" щелчком отправил окурок в урну, откашлялся и плюнул так неудачно, что большая часть слюны попала Левше на правую сторону груди. От возмущения у него перехватило дыхание. Ему нанесена обида, и по законам уличной чести обидчик сейчас дорого заплатит за свою оплошность. Незнакомец был года на три старше Левши, но это ничего не меняло. Он побывал во множестве уличных стычек, которые как минимум сводились к боевой ничьей.

– Ну, косоглазый, счас посмотрим, чья кровь краснее будет, – процедил сквозь зубы Левша и нырнул в карман за свинцовым кастетом. Интеллигент, опережая события, поминутно извиняясь, принялся левой рукой стирать слюну, а правой придерживать борт телогрейки Левши. Делал он это так энергично и искренне, что успел случайно расстегнуть верхнюю пуговицу. Исправив следы своей неаккуратности, "раскосый" еще раз извинился и скрылся в толпе.

Когда Левша хотел расплатиться за заказанные медикаменты, денег во внутреннем кармане не оказалось.

Никанор отнесся к потере хладнокровно.

– На то и щука в озере, что б карась не дремал.

К рождеству Никанор окреп, на щеках появился румянец, он стал вставать с постели и, одетый в холщевое белье и валенки на босу ногу, ходил из угла в угол. Спиртное днем уже не употреблял и только к вечеру выливал в алюминиевую миску "четвертушку" самогона, крошил туда полбуханки ржаного хлеба и медленно, с расстановкой, черпал деревянной ложкой. Одной закваски ему хватало на целый вечер.

– Нельзя бросать резко. – Объяснял он наблюдавшему за ним Левше. – Становая жила может не выдержать.

Что он подразумевал под "становой жилой" до сих пор остается тайной.

После десятой ложки Никанор достал из под кровати трофейный патефон, поменял иголку, покрутил ручку и, сдув с пластинки невидимую пылинку, поставил Русланову.

– А ей горя пришлось хлебнуть не мало. Хорошо, вовремя спохватились. Такой талант могли загубить.

Дослушав песню, перевернул пластинку, зачерпнул со дна миски, не пережевывая, проглотил и остро прицелился взглядом Левше в переносицу.

– Ты, брат, за тот казус с калошей строго не суди и зла на меня не держи. Будем считать, что я у тебя в долгу. Расквитаюсь. Не последний день живем.

Никанор прокрутил почти весь свой патефонный репертуар и за время концерта полностью опустошил миску. Последней поставил пластинку с песней Свиридова о карманных ворах. Пластинка была старая, заезженная и из всей песни Левша разобрал только три слова из окончания припева:

– Веселые карманные воры… – с русской удалью весело выводил Лемешев.

Никанор знал слова на память, тихо и неразборчиво подпевал знаменитому тенору, притопывая в такт валенком. Левше стало казаться, что радостней, чем у карманника, нет на свете профессии. Не то, что какой-то токарь из ФЗУ.

Дослушав Лемешева, Никанор спрятал патефон и с тоской глянул в пустую миску.

– Ставь, наверное, чайник. Будем чаевничать. К ночи это самое дело. И глянь там, в кульке: Быкголова халвы да сухарей принес. Из передачи, небось, поцупил. Изъял, так сказать, как вещественное доказательство. А может, из ларька тюремного позаимствовал. С него станется.

Левша подбросил на тлеющие угли два березовых полена и поставил на плиту чайник. В кульке, кроме халвы и сухарей, оказалось несколько кусков сахара-рафинада. Были они неправильной формы, в несколько раз крупнее пачкового, гораздо слаже и отливали синевой. Катсецкий принялся колоть твердый, как камень, рафинад.

– Бог дал день и Бог дал пищу. О завтрашнем дне не думай. – Перекрестился Никанор, размачивая сухарь в кружке с чаем. – А ты знаешь, среди урок щипачи самые фартовые. Такие чистоделы встречаются – на ходу подметки рвут. Тут техника нужна, квалификация. Это тебе не гопстопники или штопорилы – залил глаза, достал наган и давай из людей душу вынимать. Настоящий карманный вор – мастер своего дела. И как всякий профессионал достоин уважения. Попадаются среди них и "законники", а есть и нечистые на руку. Ссученные. Вот, к примеру, в нашем Городе сразу после войны банда Лезаря промышляла. Было их более десятка. Все, как один, рослые, упитанные. И в форме офицерской. Только без погон. До пятьдесят третьего продержались. А за счет чего?

Никанор поднял палец вверх в форме вопросительного знака и продолжил.

– С уголовкой снюхались. Город наш хлебный. Базары, толкучка вещевая, народу приезжего тьма. Ну и залетных щипачей пруд пруди. А Лезарь с дружками их под уголовку и подводил. В доверие втирался и сдавал с потрохами. "Конторе" давал "наколку", когда и на каком маршруте залетные "работать" будут. А ему с "пристяжными" – зеленый свет. После бериевской амнистии настоящих урок в Город понаехало, во главе с законником Васькой Психом, На сходке всю банду Лезаря и порешили. Один Сюля каким-то чудом уцелел. Видать вовремя почуял неладное и к жуликам переметнулся. Но шрам у него от бритвы на щеке остался с того времени. Так воры "сук" метили. Эту отметину ему Псих сделал. И тем от смерти спас. Потому, как у воров за одну провину дважды не наказывают. Сюля этот меченый, теперь одиночка, сам "работает". Но Псих его взял в пристяж "пристяж*- близкое окружение. Лагерный жарг" и держит на коротком поводу. Когда надо, использует пристяжного Сюлю для ответственных поручений. А за это белыми валяными бурками наградил. В знак особого доверия. На радостях Сюля не снимает их ни зимой, ни летом. Как щипач он не очень, но "котлы" "сбивает" мастерски. Правой рукой на мгновение пережмет зеваке руку выше локтя, тряханет слегка, а левой ремешок расстегивает. Часы сами ему в руку падают. А сам в глаза потерпевшему смотрит и извиняется. Не за того, мол, принял, прощения просим. За день с полдюжины разных марок "насбивает", изредка "рыжие" попадаются, и на "Благовещенский" к барыгам отнесет. Кат-то попались ему золотые швейцарские часы с боем. Так он Психу в ответ за валенки подарил на день рождения.

А Псих этот и по мою душу урок насылал, да не по зубам я им всем. Зачем пришли, то и получили. А пахан Псих, года два назад, с дальней северной зоны в побег ушел. Сроку у него было три Петра. До звонка вряд ли дотянул бы. Директива вышла негласная, всех воров в законе под корень их же руками. Еще Ленин сказал: "Преступность сама себя изживет". Вот и поделили зеков на воров и сук. И друг на дружку травят опера. Резня идет. А кто уцелеет, того на баржу и топят в Белом море. Баржи специальные, дно открывается. Сейчас в Городе потише стало. Но карманники не перевелись. Так что ты не зевай. А Псих одноглазый где-то здесь ошивается. Я его нутром чую.

Никанор отодвинул чашку с остывшим чаем, подошел к окну, внимательно проверил шпингалеты и прислушался.

– Путь наш во мраке, – вздохнул он, вглядываясь в темноту.

Ветви акаций тихо и тревожно стучали в стекло, словно деревья замерзли и просились погреться.

– Бывает, что и бабы карманничают, – продолжил он. – Видел я одну. Дружку своему передачу в тюрьму носила. Красивая, как с картины сошла. Молодая, чуть постарше тебя. И кличка у нее в масть – Джоконда. Чернявая и глаза, как миндаль. Еврейка, скорей всего, а может помесь. Странные люди эти жиды. Беспокойные. Могла бы за счет красоты своей жизнь обустроить. А ее тянет на булыгу. Только с щипачами и живет. А других не признает. "Фраера, – говорит, – тошнит меня на их морды слащавые смотреть".

А на нее многие глаз положили. Случай с ней был занятный. Года полтора-два назад, когда дружка ее раскосого, по кличке Банзай, взяли с поличным и на тюрьму закрыли. Близкие его по отчеству Хасановичем величают. Вот уж виртуоз, хотя лет ему не больше двадцати, а то и меньше. Он наполовину то ли китаец, то ли японец. Ну, в общем азият. Только покрупнее породой. Как карманнику ему цены нет. Высший пилотаж. И с фантазией. Всякий раз после "работы" соберет мелочь со всех украденных за день кошельков и ссыплет в последний. И пару мелких купюр добавит. Тиронувшись возле нищей старухи, ей в карман и подложит. Нет бы просто милостыню подать. Так он со странными фокусами. А старушка потом гадает, откуда кошелек, и не знает, что с ним делать. А еще говорят, этот узкоокий в трамвайной толчее молодку одну в трамвай подсаживал-подсаживал, до трусов добрался, да честь и отнял среди бела дня. Хвастался потом, говорит: "Это моя самая "красивая покупка". И как-то на похоронах одного жулика, тот же самый фортель выкинул в похоронном автобусе. Пока на кладбище ехали, пристроился в углу к одной вдове, та и не прочь. Так они вдвоем и покачивались на ухабах. Но кто-то со стороны просек это дело, и их вытолкали с позором. А ему как с гуся вода.

Так вот, когда Банзая на свободе не было, стал к Джоконде "Фартовый" один клинья побивать. С виду, вроде из щипачей залетных. Ну, она на "мели", а Банзая "греть" надо. Джоконда и говорит залетному: "Проверить тебя хочу в деле". Тот и согласился. Наутро они встретились и стати маршрут выбирать, где толчея побольше, а "тихарей" поменьше. Ну и решили они сначала "марку" погонять с центра до вокзала, где "жирный карась" попасться может. Перед тем, как в трамвай сесть, хлопнули по стопке для куражу, у армян на Холодной горе. Как раз наискосок тюрьмы. Там все карманники захмеляются по утрам. Редко кто "насухую" работает. В обычных магазинах водка с восьми, а армяшка Гукас с шести торгует. С черного хода. И на разлив. Туда и наши после смены заглядывают и встречают старых знакомых. Быкголова там первый гость.

Так вот, захмелились Фартовый с Джокондой, он ей и говорит:

– Ты, золотце мое, сама не "ныряй". Выставляй мне, кого укажу, и на "пропуле" будь. Так у нас сподручней дело сладится. То есть, сама не воруй, а мне помогай и с краденым кошельком уходи. Ну, ей так и проще. Протискиваются они через вагон с задней площадки на переднюю, Фартовый укажет ей на кого-либо, она того и прижмет к стенке вагона, чтобы не трепыхался. Руки на виду держит, а Фартовый в этот миг и чистит его карманы. А когда "лопатник" или "шмель" у него в руках, он Джоконде передает. А сам ротозея тормозит, пока она не отвалит.

К полудню они с десяток "покупок" сделали. И не одной порожней. Такой им фарт пошел. Ну, а вечером конечно ресторан "Спартак" или гостиница "Южная". Так более месяца продолжалось, пока она неладное не учуяла. Что-то в "Фартовом" ее настораживало. Слишком "покупки" были "жирные". Такого "улова" у нее даже с Банзаем не было. И стала она купюры метить и мечеными деньгами ему долю выдавать. А купюры эти меченые стали на следующий день в кошельках "украденных" попадаться. Она все и поняла. Не был он карманником. Она подумала, что он мент. Ну, а поразмыслив, поняла, что если бы он был "легавый", то она уже на нарах давно бы отдыхала. Тут она и поняла, что он ее такой ценой покупает. А кошельки, портмоне и узелки загодя готовит и в трамвае из своих карманов вытягивает, а не из чужих. А последнее время и совсем деньги стали в чистом виде попадаться. Видать, старые кошельки закончились. Она еще неделю с ним покрутилась, да он и пропал.

Оказалось – сын директора мясокомбината. Папанину "нычку" дома нашел и дергал оттуда "белохвостых" потихоньку. Пока папашка не застукал на "горячем". За полтора месяца более сорока тысяч сынок с дому снес. Отец в милицию. Заявление написал. Фартовый все на Джоконду валить стал. Очную ставку ей делали с "Фартовым". Но она в "отказ". Ее и выпустили, а дело закрыли за отсутствием состава преступления. По сути, краж карманных то и не было. А дома деньги сынок сам воровал, без ее ведома. Так что папаша ни с чем остался.

Никонор стал пить вприкуску с сахаром.

– Так сахар быстрее доходит, – степенно пояснил он Левше. И помолчав, вполголоса запел:

"Ширмач живет на Беломорканале

Таскает камни и стукает киркой

А фраера вдвойне наглее стали

Их надо править опытной рукой…"

Дальше шло про вора в законе Третьяка, который был паханом, про фраера Еську-инвалида, паскуду Маньку и того же Кольку-ширмача, который на стройке "Беломорканала" стал "бугром", за что и поплатился жизнью:

"…А рано утром зорькою бубновой

Не стало больше Кольки-Ширмача",

– грустно закончил Никанор. - При НЭПе карманников ширмачами называли. Я в то время в Питере жил. Всех, кто по "ширме" работал, знавал. Лихой был народ. А ты знаешь, с какого факта у Джоконды закралось подозрение на счет Фартового? За обувью он не следил. И в затоптанных туфлях день-деньской выхаживал. А для карманного вора – это смерть. Сразу же уголовка на "хвост сядет". "Тихари", что щипачей ловят, тоже не лыком шиты. Стоят на остановке и за обувью пассажиров наблюдают. Если затоптанная, значит, есть вероятность, что владелец целый день по трамваям шастает. Джоконда видела, что у Банзая туфли всегда блестели, он с собой бархотку носил, и раз от разу обувку полировал. А с виду Банзай – чистый домашняк, от него шоколадными конфетами пахло. И всегда на себе две пары брюк носил. А Фартовый за целый день на свои "корочки" – ноль внимания. Она и поняла, что

он чужак.

– А вторые брюки Банзаю зачем, на сменку что ли? – усмехнулся Левша.

– На случай "палева". Что бы было, что в тюрьме на "кон" поставить и игру вести. Он, бывало, с одних штанов всю камеру обчистит до нитки. А потом "вертухаям" на чай и водку меняет. И в карты способный. Особенно в стос. Равных ему нет.

– Что это за игра – стос? – полюбопытствовал слушатель.

– Игра несложная, на первый взгляд. Но уж очень азартная. До революции в нее дворяне да офицеры играли. Тогда она "штос" называлась. Почитай у Пушкина "Пиковую даму". Там офицерик один, из немцев обрусевших, Германом звали, хотел быстро разбогатеть. Так вот, завел он тайную переписку с девицей одной и стал ей в любви признаваться. А делал он все с умыслом. Девица эта у графини старой проживала, как дочь приемная. А графиня секрет на счет штоса знала, который в трех выигрышных картах заключался. В молодости она первой красавицей была и, будучи в Париже, эти три карты на ночь любви выменяла у Сен-Жермена. А тот колдуном был, магией занимался и с самим дьяволом дружбу водил. Герман решил секретом этим завладеть, прокрался с помощью девицы ночью к старухе в спальню и стал эти карты выпытывать и пистолетом угрожать. Графиня и преставилась. Померла со страху. А потом ночью приходит к офицеру в белом обличье и три карты называет. "Тройка, семерка и туз" – говорит, а сама смеется недобро. Видать Сен-Жермен с "нечистым" познакомить успел. Герман обрадовался и быстрее в игорный дом. По двум первым картам выиграл денег немеряно. А на третью поставил все, что свое имел плюс выигрыш и в одночасье прогорел. Графиня рядом была и выигрышного туза на даму пик подменила. Обманула старая ведьма. С нечистым заодно была. Герман с ума сошел. На Обуховке в желтом доме дни свои закончил.

Пушкин тоже любил королю треф бороду почесать. После смерти тысяч триста карточного долгу оставил. Играл честно. Не силен был в картах. И у Толстого в "Войне и мире" офицеры промеж собой в "штос" игру вели. Так вот Долохов, игрок и дуэлянт, графа Ростова Николая обыграл крепко. Сватался он, было к Соне, далекой родственнице графа, а та ему отказала. Не знатного, мол, ты роду-происхождения, титулом не вышел. А сама Николая тайком любила. Долохов в отмест графа и обыграл на сорок три тысячи. Сумма по тем временам огромная. Долг чести. Спасибо, старый граф выручил. Именье продал, и ремиз сынов погасил.

Никанор отодвинул кочергой конфорку на плите, заглянул внутрь, и, убедившись, что дрова прогорели полностью, задвинул вьюшку на дымоходе.

– Карты с любовью вперемешку – гибель для нашего брата, мужика. Ежели головы холодной на плечах нету, – подытожил рассказчик и, помолчав, добавил. – Я думаю, что Ростова подвела привычка к благополучию, уж больно он был доверчивый и к такому раскладу не готовый. Привычка к благополучию – самая вредная привычка. Хочешь мира, готовься к войне. Не расслабляйся и некому не верь. Ростов к штосу готов не был и не догадывался, что с шулером играет. А Долохов ему "Баламута" и метал, целый вечер жульничал. Так что всегда готовься к войне, это очень важно.

Катсецкий часто употреблял жаргонные слова, смешивая обычную речь с "феней". Его собеседник вырос на улице и хорошо разбирался в этой воровской терминологии, но слово "Баламут" слышал впервые.

– А что это – "Баламут"? – задал вопрос Левша.

– Это когда карты в руках шулера не тасуются вовсе и сложены в одном положении, как ему выгодно. А с виду кажется, что шулер их честно тасует. Но тасовка фальшивая. Иллюзия и обман зрения. Прием шулерский. Если бы Долохова уличили, то могли бы и на дуэль вызвать или, хуже того, подлецом обозвать. Но он ни того, ни другого не боялся, потому что смельчак был, готовый ко всему. И бедный. Понимал, что нельзя раздеть голого. Терять ему было нечего. Я этого "Баламута" у шулеров тюремных тасовать научился. Сильная на тюрьме школа карточная. Захочешь, тебя натаскаю. Я в разных играх толк знаю. И в "коммерческих", таких как "терц", где мозгами шевелить надо, и память иметь, И в "буру", "рамс" и "двадцать одно". Но ты знай, что доля у игроков незавидная. Я за ихним братом давно наблюдаю. Ни одного под конец жизни с деньгами не помню. Поползет, поползет вверх, да, глядишь, с горы и скатится. Калиф на час. Однодневка. И чем сильнее шпилит, тем больше проигрывает, из-за амбиций остановиться не может. А кто с деньгами остается, тому они не впрок. Так или иначе, к рубежу нищим подходит. С игры не один жизни не сладил. Пиковая у шуляг судьбина. Так что бойся быстрых денег. Но игру вести уметь надо. Пригодится. Научу тебя, если захочешь.

– У нас на поселке только в двадцать одно и буру играют, – заметил Левша. – А про стос никто и не слышал.

– И в буру и двадцать одно натаскаю. Сегодня поздно уже. Завтра с утра начнем. Ты основное понять должен. В игре нельзя на фарт полагаться. Удача – она сучка переменчивая. Играть нужно только на шансе. Если ты честно играешь, то шансы у тебя и у противника пятьдесят на пятьдесят. А ты должен игру так повести, что бы твоих было семьдесят, а его тридцать. Тогда, в продолжительную, обязательно в кураже будешь. И правило это не только на игру распространяется. Всю жизнь так строить надо.

– Как этого в игре достичь можно? – заинтересовался Левша.

– Много есть способов. Это целая наука. И карты по мастям и по росту коцают, и на лишке играют, и тасуют фальшиво. А до революции за это могли подлецом обозвать, и подсвечником по голове ударить, и в окно выбросить. У Лермонтова есть забавная история, "Машкерад" называется. В ней Арбенин князя Звездича оскорбить захотел, а повода не находил. Так вот он, когда банк метал, сделал вид, что заподозрил Звездича в обмане и карты ему в лицо бросил. "Вы шулер и подлец. Вы подменили карту" – заявил он. Шулерство тогда не приветствовалось, а сейчас все можно. Время другое.

– Откуда ты, Никанор, все про блатных знаешь? – Спросил Левша.

– Я всего год как на тюрьме подрабатываю, по совместительству. До пенсии тяну. А до этого всю жизнь в "органах". И ЧК застал, и ОГПУ, и МГБ. Всякого на своем веку повидал. В "двадцатые" лихое время было. Шпаны – пруд пруди. А тут еще белогвардейцы недобитые, махновцы-анархисты, атаман Григорьев и прочая нечисть. Меня в банды внедряли и в подполье белое. И секретные задания выполнял. Да и подсадным на тюрьме приходилось.

– Наседкой, что ли? – угрюмо поинтересовался Левша, запивая чаем остатки халвы.

– Не наседкой я был, а "сексотом". Секретным сотрудником то есть. Я оперативник, а не стукач. И на службе – что прикажут, то и делал. А "наседка" – это когда блатной ссучится и на своих доносит. Были и такие. Матерые типы попадались. Сидит такой в "тройниках", весь в наколках и зуб спереди из золота, а к нему в камеру "мокрушника", которого опера сами расколоть не могут, и подкинут. Матерый и давай того обхаживать. Не мытьем, так катаньем. А правду дознает и наверх доложит. А растратчиков этих, как орехи щелкает. Я у таких шилокрутов-наседок многое почерпнул. И "феню" выучил, и карточные игры постиг, и повадки ихние знаю. Так что за урку или шулера приблатненного запросто "катить" могу.

Вот в Москве в двадцатые годы занятная была личность у чекистов. Яшкой Юровским звали. А прозвище у него было "Железный комендант". В 18-том коменданствовал в "доме особого назначения" в Екатиренбурге. В большом авторитете был Яшка у большевиков – комиссаров. Хотя все знали, что он живодер и палач редкостный. Не зря в Каинске родился. Много крови на нем было. Стрелял без разбору и своих, и чужих. И всё ему сходило с рук. Многие желали его смерти. Но Юровский смерти не боялся, и помирать не спешил. Не брала его "курносая".

– А за что же ему привилегия от смерти? – удивился Левша.

– Грех большой на нем. Руководил расстрелом семьи царской в особняке Ипатьевском. И не только руководил, но и первым в полковника Николу Романова из нагана выстрелил. За это проклял его святой отец Иоанн Сторожев и смерть предрек от руки собственной. И никак иначе. А самоубийство – грех смертный. И за него дорога только в преисподнюю.

Царя бывшего Николая Романова с семьей и доктором Боткиным последние месяцы охраняли надежно.

– Это с тем доктором, который желтуху лечить придумал? – догадался Левша.

– Нет. С его сыном. Он тоже по стопам отца пошел и при царской семье доктором состоял. И в ссылку с ними поехал добровольно. Не побоялся. – уточнил Никанор. – Только ты не перебивай. В дом Ипатьева, где семейство Романовых содержалось, без пропуска только отец Иоанн проходить мог. После того, как царю с родней церковь посещать запретили, Иоанн к ним и зачастил. Последним духовником был царской фамилии. А сам связником служил промеж Николой и белыми офицерами, которые ему побег готовили. Отца Иоанна красные на то время еще побаивались, потому, как народ его любил и прислушивался к его проповедям. И вдобавок силой духовной обладал чрезмерной. Жизнь вел праведную, постничал много и, говорят, напрямую с Всевышним общался. Судьбы предсказывал, и тайный ход планет предвидел. Охрана его пропускала беспрепятственно. Царь с домочадцами сидел тихо. Ждал белочехов с атаманом Дутовым. Пока в июне его брата, великого князя Михаила, который от короны добровольно отрекся, в Алпатьеве без суда к стенке поставили. С того времени Никола и зашевелился. Понял, видать, что жареным запахло. Стал помощи просить в записках через Иоанна. А охрана одну записку перехватила, и текст в Питер лично в руки Ульянову и доставила. Тот шлет тайный приказ комиссару Войкову. В три дня без суда с Романовыми покончить. Видать счеты старые вспомнил, и поквитаться за брата повешенного задумал. "И первые станут последними", – вздохнул Никанор. – Войков в расстреле участия не брал, но план разработал, а исполнение поручил коменданту Яшке Юровскому. Около одиннадцати ночи бывшего императора с семьей, доктором Боткиным и прислугой в подвал свели. А чтобы лишнего шуму и слез не было, сказали, что нужно общий снимок сделать для иностранных газет, что, мол, все живы и здоровы. Для этого дела фотографа заготовили из большевиков местных. Когда все семейство расселось рядком перед фотографом, граммофон завели погромче, охрана их всех из наганов и положила. Никого не обминули. Ни дочерей, ни сына малолетнего Алексея. Только рыжий кот из рук у Алексея вырвался в последний момент и, хотя его зацепила пуля рикошетная, все – таки деру дал. Впопыхах охране не до кота было, и он от смерти ушел. Его царевичу еще котенком старец Гришка Распутин на именины подарил, и Алексей в нем души не чаял. И кот ему отвечал тем же. Малолетний Романов не расставался с ним ни днем, ни ночью. Как талисман держал при себе. Так ему Распутин перед смертью наказывал. Старец знал толк в таких делах. Только вот не спас царевича талисман. Не уберег Распутин ни себя, ни семью царскую. Что-то у него не сложилось по магической линии. Видимо, противник по ту сторону оказался сильнее. Не хочу против ночи на него указывать. А фотограф этот не простой малый был. Когда пули стали в княгинь-дочерей и царицу попадать, так и стали бриллианты из корсетов сыпаться. Видать, на черный день припасены были, да так и не понадобились. Фотограф первый это дело заметил и к рукам прибирать стал. Не все, конечно. Но. сколько смог в суматохе. Пока начальство на камни лапу не наложило. Юровский увез камни Ленину в Питер. Тот принял благосклонно и чаем потчевал.

– Это, батенька, бгиллианты для диктатугы пголетагиата.

А сам бриллианты царские Армандше Инке, любовнице своей, за границу диппочтой отослал.

Семейство Романовых во дворе бензином облили да и сожгли. А что осталось, в болоте за городом схоронили.

Когда белочехи и офицерские части Екатеринбург взяли, то комиссию учредили по расследованию гибели фамилии царской. А во главе следователя Соколова поставили. Редкий палач был. Много народу от его рук полегло. И все без вины. Первым соседа Ипатьевского поставили к стенке. Рыжего кота у него обнаружили, что от смерти ушел. Да только виновного ни одного не нашли. Все дали деру. Хотя лично адмирал Колчак разослал циркуляр с фамилиями участников расстрела по всей территории, которую беляки заняли. И все бесполезно. Не суждено их поймать было. Отец Иоанн три ночи службу служил и анафеме предал всех, кто в тот час в подвале Ипатьевском находился. Проклял он навечно души ихние. И предрек им жизнь долгую и беспокойную, а смерть от руки собственной. Чтобы души их наверняка в ад попали и чтобы ничем они греха своего замолить не смогли. И все сбылось, только Войков избежал этой участи. Чужими руками жар загреб. Но погиб первым. Застрелили его белогвардейцы то ли в Польше, то ли в Германии. В Европе, в общем. Ульянов, перед кончиной своей тяжкой, полпредом туда послал в знак благодарности за Екатеринбург. Да только Войкову на пользу не пошла ваканция. Там и остался навечно. А фотографа, который тоже сам не убивал, но был с ними в одной упряжке, пока что Бог миловал.

А Ульянова и земля не приняла. И по сей день принимать не хочет. Хотя сказано было свыше: "Из праха восстал и в прах и превратишься". Видать, из чего-то другого и кем-то другим сотворен был. Вот на Кавказе есть обычай кровной мести. Это когда один род другому за пролитую кровь так же кровью отвечает. Так вот, ихние кровники Ульянову и в подметки не годятся. Он за жизнь повешенного брата миллионами русского люда рассчитался. Начал с семьи царской. А чуть позднее и концлагеря гулаговские удумал завести для своего народа. А уже потом немцы у него переняли это новаторство. Свой народ ненавидел и воевал с ним беспощадно. Вот за это его земля наша и отвергла. Долго еще в своем склепе на Красной площади проваляется. Пока кто-нибудь из царской фамилии, которую по его приказу расстреляли, жалость к нему не проявит и Создателя за него не попросит. Может тогда простит его Всевышний и позволит обрести вечный покой. А до тех пор будет между небом и землей маяться.

Никанор снял валенки и положил их в духовку.

– Чтобы сырость не заводилась. Обувка влаги не любит. А был у вождя дружок закадычный, – продолжил он, – Яшкой Свердловым прозывался. Хотя фамилию с детства другую имел. Того рабочие на митинге побили, он и отдал Богу душу. Когда сейф у него в кабинете вскрыли, там три паспорта иностранных, пятьдесят тысяч червонцами царскими и кожаный мешочек с ювелирными изделиями. И все с каменьями ценными. Видать за границу хотел дерануть, если туго придется.

Все тащили в то время. Котовский, краском был такой, сам из каторжан, а при НЭПе миллионером стал официальным. Овсом торговал. Его и прибрали свои. Под бытовой скандал подстроили. К бабам он был не равнодушен. А там ревность, и смерть нелепая.

– А ты каким боком к этой власти пристал и от кого все подробности знаешь про расстрел Романовых? – зевнув, полюбопытствовал Левша.

– Начинал я фотографом в 18-м году, в Екатеринбургском ГубЧК. По приказу Янкеля Юровского я царскую семью и заснял перед смертью. Мы с ним давно знакомы были. Я у Янкеля Хаимовича в подмастерьях состоял, когда он еще до революции фотографическую мастерскую содержал. Жестокий он был человек. И жадный, без меры. "Мне нравится всё то, что принадлежит другим",- частенько говаривал. Многому я у него научился. Как-то подговорил меня стащить из дому парабеллум трофейный. Отец его с немецкого фронта еще в Первую Мировую привез. Янкель Михайлович к оружию слабость имел и меня к нему приучал. Стрелять натаскивал. "Скоро пригодится", – говорил. Он меня, со временем, и в большевики зачислил. И в ЧК фотографом рекомендацию выдал. По старой памяти. А там паек продовольственный выдавали.

Никанор указал на общий снимок царской семьи в выпиленной лобзиком из фанеры ажурной рамке. – Вот с этой фотографии все и начиналось. Но об этом пока не время. Поздно уже, иди спать.

Никанор взял с тумбочки графин с водой, посмотрел его на свет, открыл пробку, понюхал содержимое и поставил на место. По отсутствующему выражению лица было видно, что мыслями он далеко в прошлом.

Левша лежал под стеганым, слепленным матерью из разноцветных треугольников, ватным одеялом и вспоминал рассказ Никанора о веселых щипачах-карманниках. И про красавицу Джоконду. Сквозь волной наплывающий сон отчетливо видел раскосое улыбчивое лицо "интеллигента", помогшего ему "избавится" от Никаноровых денег и понимал, что это и есть Банзай. Он не держал зла на раскосого за украденные деньги. Но то, что Банзай имел все права на загадочную Джоконду, не давало Левше покоя. Он долго ворочался с боку на бок и заснул далеко за полночь.

Второй месяц Левша прогуливал школьные занятия и днями сидел у Никанора. Учился тасовать и передергивать. Как-то под вечер, собираясь восвояси, прихватил с этажерки подшивку старых журналов, а дома в прошлогоднем "Огоньке" отыскал, что хотел. С развернутого глянца, только ему одному и никому больше, загадочно и многообещающе, улыбалась Мона-Лиза Джокондо. Счастливец затаил дыхание, вырвал репродукцию да Винчи из журнала и кнопками приколол над солдатской койкой. Не снимая башмаков, улегся поверх одеяла и до вечера смотрел на Джоконду.

– Эх, жаль, что отец на фронте без вести пропал, – завидовал он Фартовому, – вот вернулся бы, да и стал директором мясокомбината. Наверняка, крал бы и заначку имел. Директора все воруют. Ох, и загулял бы я на шальные денежки. А, может карманником стать? – мечтатель поднялся со скрипучей кровати и перевернул верх дном щербатый кувшин, в котором мать хранила деньги. На стол высыпалось несколько мятых ассигнаций и пригоршня мелочи. Левша положил купюры обратно, сгреб мелочь в карман и ушел к Косым играть в двадцать одно.

За "зеленым сукном" в летней кухне у Косых заседали Боб, Пенс, Санька Святой и переросток Иван Слуквин, по прозвищу Цибуля. В центре стола стоял зеленый тазик со штампом "Промбытпластмасс", в который игроки клали ставки. Таз был со щербиной, реализовать его не удалось, и запасливый Цибуля оставил его себе.

– Пригодится в хозяйстве, – пояснил он.

Банк держал Пенс. Левша сел рядом с ним под последнюю руку и высыпал на стол мелочь.

– Лошадиная голова, наверно, копилку расколотил, – предположил вслух бельмастый Боб. – На пирожках столько не сэкономишь.

Левша не любил, когда его называли Лошадиной головой, но проглотил обидное замечание и взял карту. Это была дама пик.

"То, что нужно", – подумал он. Дождавшись, когда Пенс начал банковать, и внимание игроков сосредоточилось на банкире, он незаметно проколол тонкой иголкой даму через полосатую рубашку точно по центру. Спрятав иглу, он провел пальцем снизу по рисунку карты и убедился, что сможет различить ее на ощупь.

– Первая, – повел счет Левша.

Играя по мелкой, наколол все двенадцать "картинок". Теперь, банкуя, он с уверенностью сможет отличить вальтов, дам и королей от остальных карт. При умении передергивать это давало необходимый для победы шанс.

Часам к одиннадцати он несколько раз сбанковал и был в небольшом выигрыше. Высыпав в таз всю наличность, Левша объявил:

– Последний раз банкую и отваливаю.

Боб мигнул бельмом, и братья переглянулись между собой.

– На полбанка, – скомандовал Пенс и взял карту. – Ах, мама, к тузу пришла дама, – вздохнул игрок.

Одной ему показалось мало, и он взял еще. С Пенсом Левше повезло. Тот перебрал и кинул в тазик несколько купюр. Это дало возможность банкиру нащупать коцаную карту и, передергивая, держать ее для себя. Игра пошла в его сторону. Он поочередно "прибил" Боба и Святого, умышленно отпустил только Цибулю, который сделал очень мелкую ставку.

Банк утроился, и Левша объявил "стук". Братья поочередно били по банку и проиграли. Таз наполнился купюрами. Оставшийся под последней рукой Цибуля сглотнул слюну.

– Делим пополам, без игры, – предложил он и высветил десятку треф. – А не то буду бить по банку.

– Сильная карта, играй. Победитель получит все. Только сначала покажи ответ. В банке больше около четырех сотен.

Цибуля достал потертый лопатник, пересчитал деньги и позвал в долю "Бельмастого".

– Согласен, – пробасил Боб, – только я буду тянуть. – Но имей ввиду, Конская голова, игра у нас жиганская, честная.

Все насторожились и одобрительно закивали головами.

– Бьем по банку, – обратился он к Левше, и положил на стол деньги. Прикупив одну карту, он радостно оскалился.

– Играй себе, – выдохнул Бельмо.

– Себе, не вам, перебора не дам, – ответил Левша.

Он играл в открытую. К семерке червей пришла девятка треф. Пока у него было всего лишь шестнадцать очей. "Мало" – подумал он. Судя по всему у Боба было девятнадцать или двадцать. Если так, то его спасал только король.

– Шы – шы – короля ишши, – словно читая мысли, прошипел Боб.

Левша знал, что если он возьмет еще одну карту, перебора не будет. Внизу колоды он держал для себя "картинку", но если у Боба двадцать, то его спасал только король.

– Беру еще карту, – сказал Левша. – А ты, Боб, открывайся.

Боб выложил на стол две десятки и с торжествующим видом произнес:

– Две доски вместо мягкой постели. Двадцать глаз. Ишши больше.

При всем желании Левша не мог найти больше. В колоде не было пятерок. А если он прикупит шестерку, то получится перебор и в результате проигрыш. Его спасал только король, несущий под мышкой четыре очка. И победа будет за ним. Одинаковые очки считались в пользу банкира.

"Если будет король – то мне всю жизнь будет везти с бабами" – загадал Левша, натягивая карту.

У него начало рябить в глазах, когда из-под девятки треф ему улыбнулся король червей.

– Банкирское очко, – объявил Левша. – Мне очень жаль Боб, что твоя гнедая сломала ногу, но Боливар не внесет двоих.

Он выложил на стол семерку пик, девятку треф и короля червей, опустил правую руку в карман и нащупал свинцовый кастет. А левой пододвинул к себе заветный зеленый таз.

– Пуголовок мухлевал, падла. Он колоду почти не тасовал. А у нас игра воровская, честная. Надо с него спросить по все строгости, – первым начал Цибуля и рванул таз на себя. Настроен он был агрессивно, и от его слов пахнуло водкой.

Рука, державшая кастет, покрылась потом, стала горячей, и Левше стало казаться, что свинец вот-вот начнет плавиться. Он трусил и ненавидел себя за это. Четверка была настроена враждебно и, если дойдет до драки, ему не поздоровится. В животе что-то булькнуло и появилось такое ощущение, как в том прискорбном случае с Никаноровыми калошами. Об этом никто не должен догадаться, иначе ему труба. Порвут на части. И деньги отнимут. Не только выигранные, но и свои. Он собрался с духом и спокойно прервал обвинителя:

– По блатному ты, Ванька, неправ. Не пойман, не вор. Ты меня ни за что падлой обозвал. Смотри, как бы я с тебя за это не спросил. – И усмехнувшись, добавил:

– Надо было сказать, как Арбенин князю Звездичу: "Вы шулер и подлец. Вы подменили карту".

– Мы таких блатных не знаем, – заявил Пенс, – но ты, Кобылячья голова, к нам играть не приходи. Кажись, ты не чистый на руку.

– Он был картежник, аферист, вдобавок на руку не чист, – в рифму пропел Святой.

– Карты пересчитай,- приказал Боб Святому. – А ты, Пуголовок, пока стой, где стоишь, и деньги не лапай.

Святой принялся пересчитывать колоду, а неугомонный Цибуля стал рассматривать карты, раскладывая их по мастям четверками. Когда дело дошло до дам, исследователь долго их изучал, положив в одну линию.

– А интересно девки пляшуть. По четыре штуки в ряд, – прокомментировал его работу Пенс.

У Левши опять начало давить в животе. "Как у плохого солдата перед войной", – подумал он.

– Есть! Нашел!!!- Торжествующе крикнул Цибуля, поднимая карту на свет. – Конская голова "картинки" наколол и нас коцаными картами "кормил". Сейчас я его самого покоцаю.

Ванька-Цибуля выдернул из сапога тонкий узкий нож с наборной пластмассовой ручкой.

– Как у плохого солдата перед войной, – повторил вслух Левша. Эта фраза каким-то образом перекликалась с Никаноровой присказкой – "готовься к войне". Страх сжался в маленький комок, опустился вниз живота и прошел. Новоиспеченный шулер перегнулся через стол и наотмашь, с протягом, ударил Ваньку по виску кастетом.

– Это тебе за Конскую голову, – выдохнул он. Цибулю спас стол. Нападавший не дотянулся и кастет, проскользнув, рассек Цибуле бровь. Любитель честной воровской игры рефлекторно уклонился от повторного удара и "полоснул" ножом Левшу по кисти. Тот, перекинул кастет в левую руку, выхватил из таза пучок самых крупных купюр, опрокинул его к ногам пострадавшего в поисках справедливости Цибули и, оттолкнув Боба, выскочил во двор.

– Подавитесь, крысы, своими вонючими деньгами, – крикнул беглец на прощание.

Погони не было. Все кинулись собирать содержимое банковского таза.

Пришедший в себя Цибуля присоединился к остальным. Нагнувшись, он полез под стол, после чего крутая плешь вождя мирового пролетариата, напечатанная на мятой банкноте, окрасилась крупными каплями крови, стекающими с Цибулиного подбородка.

Когда, объявленный персоной нон грата, Левша отдышался во дворе Архиреевой дачи, замотал майкой порез на руке и пересчитал деньги, то оказалось, что он отвоевал больше двухсот рублей. Левша бросил двадцатипятирублевую купюру в кувшин, а остальное спрятал к себе в матрас.

– Завтра Никанору выделю половину за науку.

Никанор от доли отказался, но взял полтинник. Ровно столько у Левши вытащил карманник.

– Это чтобы ты должником себя не считал. Так тебе спокойней будет, – пояснил он Левше. – А вчера ты пожадничал и поэтому "спалил хату". Выиграл много. Их и повело в сторону. Надо было потихонечку щипать. Они бы еще долго не очухались. А так, жадность фраера чуть не сгубила. Ну, а в целом все нормально. Да и не в выигрыше суть. Главное, что не спасовал, и крови не испугался. Ни чужой, ни своей. За это хвалю. Воспитывай в душе зверя. И готовься к войне. Еще вспомнишь меня. Пригодится по твоей жизни. Я в людях разбираюсь.

Левша сидел на кровати, смотрел на Джоконду и тасовал колоду, стараясь попасть одна в одну. Карты были не совсем новые, и тасовка давала сбой.

– Все карты мусолишь, – ворчала мать. – Ни учиться, ни работать не хочешь. Шел бы на шофера. У них зарплата большая и вдобавок калым. Завтра вставай пораньше и очередь за мукой займи. В продмаге муку дают по карточкам. Уже месяц без муки сидим.

– Не горюйте мама, будет у нас муки до отвала.

"Завтра на базаре куплю мешок муки у спекулянтов. Порадую старуху", – подумал Левша.

"Готовься к войне". Теперь этой, знаменательной для Левши, фразой ежедневно приветствовал его Катсецкий

Никанор стал раньше возвращаться с работы и остаток дня они проводили вместе. С прежней должности он уволился, и последнее время работал разводящим на "малолетнем" корпусе.

– Все, хватит с меня, – жаловался он Левше. Рука уже не та. Я свое отслужил. Пора о вечном подумать. Да, и Иоанн Сторожев, душеприказчик царев, по ночам все чаще являться стал в сновидениях. Не к добру это. Видимо, недолго осталось рабу Божьему Никанору.

– Ты себя рабом Божьим считаешь, а заповеди "не убий" не соблюдал, – заметил Левша.

– Я раб Божий в том понимании, что никто кроме Бога над собой не признаю. Теперь я сам по себе, и никто мне не указ. Жалею только, что поздно понял, что не тому Богу служил и душу свою загубил. А убивал потому, что время было такое. Не я их, так они меня. Тебе пока это не доступно, может, поймешь когда-либо. Помнишь те две могилы на кладбище, что в стороне стоят? Моих рук дело. Не так давно сходка была в городе воровская, на ней урки меня и приговорили, за работу мою исполнителем. Много я ихнего брата положил. Так вот, посылают они двух проигранных, чтобы они меня "прибрали". А не тут-то было. Я их враз вычислил, когда они от вахты тюремной за мной увязались. Вечерело. Босяки момент подобрали, когда я дорогу собирался перейти и внимание на транспорте сосредоточил, да с двух стволов огонь вести стали. А я на чеку был. Упал и сразу же на опережение. Им – то невдомек, что меня пуля не берет. Тут я их и положил рядом друг к дружке. Недаром "Ворошиловского стрелка" имею. По моей просьбе их и похоронили недалече, чтобы мог я к ним наведываться. А как Богу душу отдам, то между ними меня положат. Не будет нигде им пощады. Так что, хочешь мира – готовься к войне. Мне в этой присказке вторая половина больше подходит. Она промеж нас паролем будет, и ты этих слов не забывай никогда.

Ближе к вечеру Никанор с Левшой уходили в сосновый бор и за дальней просекой упражнялись в стрельбе из пистолета. Никанор вешал мишень на старую высохшую сосну и с тридцати шагов, от бедра, почти не целясь, разряжал в нее обойму девятимиллиметрового парабеллума. Пули ложились кучно. Это упражнение он повторял из положения "с колена" и "лежа".

– Он от отца мне достался. Трофейный. Папаша его с первой Мировой привез. Хотел, было, его Юровский у меня на наган выменять, но я отказал Якову Михалычу. И не жалею, – любовно погладил Никанор вороненую сталь. – Ни разу не дал осечки. Бери, пробуй, – протянул он пистолет Левше. – Пригодится. Патронов не жалей. Тоже трофейные. Но уже с Отечественной. Пока не дам команду, ствол вверх держи.

Никанор обвел красным карандашом дырки на мишени, оставшиеся после его выстрелов.

– На спусковой крючок резко не дави, он этого не любит. И рукоятку не сжимай до боли. Пускай в твоем мозгу пистолет с рукой сольется в единое целое, и ствол будет продолжением кисти. А теперь совмещай разрез на прицеле с мушкой и выводи на одну линию с мишенью. Бери чуть ниже, учитывай отдачу.

Вернувшись домой, Никанор привычными движениями разбирал, чистил и смазывал парабеллум.

– После стрельбы пороховую гарь из ствола убрать необходимо, чтобы нарезку не разъедала. От нарезки точность напрямую зависит.

Никанор собрал парабеллум и спрятал в комод под белье.

– Пистолет – дело надежное, но не всегда он под рукой. Много есть разных предметов, которыми оружие заменить можно. Вот штопор, к примеру. С виду вещь безопасная, а в умелых руках ему цены нет. Или метр складной. Стоит только заточить с двух краев. А также ремень брючный – секунда, и удавка готова. Ты слушай, да на ус мотай. Сгодиться по твоей жизни. По всему видать, не простая у тебя дорога впереди. А вот взять стул обычный или же табурет. Его как щит использовать можно и для нападения сгодиться. Но самое главное – это зверя в душе воспитать надо. И в нужную минуту с цепи спустить. Этот зверь все за тебя и сделает. Он ни страха, ни жалости не знает. Надо только зверя этого контролировать и сразу же после дела на цепь сажать. Иначе он и тебя сожрет. Ну, хватит об этом. Бери две колоды карт, будем в "штос" игру вести. Научу тебя и "баламута" метать, и "трещотку" трещать. Сейчас в эту игру только блатные и шулера играют. Нет уже у нас ни дворян, ни аристократов. Всех разогнали. А лучше ли без них, сказать трудно. Цветом нации они были, хоть и с гонором. Патриоты, и честь берегли.

В конце следующего лета Никанор перестал ходить на работу, безвылазно сидел дома и никого, кроме рыжего кота по кличке Золотой, к себе не впускал. Они сдружились. Бесхвостый, забыв старые обиды, переселился жить к Никанору и стал на полное довольствие. Каким-то непостижимым образом Катсецкий приучил его есть хлебный мякиш, смоченный самогоном, и заедать конской колбасой. Переживший годы оккупации, и без того наглый Золотой, совсем потерял нюх. Он по-хозяйски разгуливал по коридору, мочился за старым, источенным шашелем платяным шкафом, выставленным за ненадобностью в коридор, время от времени призывно и хрипло орал не своим голосом, сытно отрыгивал и никому из жильцов не уступал дорогу. Нагулявшись, он через форточку возвращался к лежавшему на кровати Никанору и, скрутившись клубком у него на груди, мирно засыпал. Никанор мог часами лежать без движения, стараясь не нарушить покой своего любимца, и ему казалось, что наконец-то он встретил существо, понимавшее его без слов. Проснувшись, Золотой приводил себя в порядок, тщательно вылизывая шубу, прыгал на стол, нехотя, как будто делая кому-то одолжение, доедал остатки конской колбасы и, усевшись на краю, немигающими глазами пристально глядел на Никанора.

– Эх, жаль, поздно снюхались, – думал бесхвостый. – Хотя бы так протянуть подольше, а там ему и конец.

Как-то под вечер, небритый и осунувшийся, в одночасье постаревший лет на десять, Катсецкий вышел в коридор и постучал к Левше.

– Ну вот, брат лихой, и финита. Дольше всех протянул я из тех, кто царскую фамилию со свету сжил. Никого в живых не осталось, кроме меня. Я за всеми наблюдал издали, сколько мог. Ни один своей смертью не помер. Кто в петлю влез, кто яд принял, а кто в речке утопился. Последним Юровский сгинул. Саркому в легких у него доктора обнаружили. Вот он со страху и боли на ремне и удавился. А официально в газетах пропечатали, что заслуженный чекист умер от рака. И, что характерно, при всех этих трагических случаях рыжий кот околачивался. Мистика какая-то. Хотя я в мистику не верю. Простое стечение обстоятельств. Совпадение. Теперь и мой черед настал. Отгулял я свое. Ни пить, ни есть не могу. Ничего живого во мне не осталось, одна оболочка. Все прогорело дотла. Сна нет. Только задремаю, сразу зовет кто-то. А днем тоска такая, что хоть волком вой. И отец Иоанн во сне перестал являться, может он бы чего присоветовал. – Все, больше к тебе не приду. В другом месте, может, свидимся, – сказал священник, когда в последний раз приходил. А я все надежду имел, что умру своей смертью, а смерть не идет. Я, как-то пытался его разыскать, что бы он проклятие с меня снял. Даже в Арзамас ездил. Откуда он родом. Но там сказали, что Иоанн Сторожев с белыми ушел в Китай. Там, в Харбине и отдал Богу душу. Видать, от судьбы не спрячешься. А, не хотелось бы заниматься самогубством. Думаю, всему виной камни эти романовские. Потому, как кровь на них. Я их тогда неделю в родниковой воде отмачивал. Из-за алмазов этих и сбывается предсказание Иоаново. Если бы не пожадничал и камней не присвоил, то все, может, по-другому и сложилось.

– Зачем же ты к ним прикоснулся? – С укором поинтересовался Левша.- Они же в крови были.

– Сам не знаю,- ответил Кат,- мне тоже нравилось все

то, что принадлежит другим. Юровского школа. Яков Михайлович, когда адмирала Колчака к "стенке" ставили, так же маху не дал. Серебряный портсигар у Верховного правителя позаимствовал перед расстрелом. Папиросы солдатам роздал, а портсигарчик себе оставил. На память. А в нем не менее, чем фунт серебра было.

Никанор, прикрывая горловину ладонью, высыпал на тарелку горсть самоцветов.

– На, полюбуйся. Вот они, красавцы. Четвертый десяток пошел с тех пор, а они все при мне. Ни разу надолго не расставались. Последнее время, когда стал жизнь вести оседлую, я их в этом графине хранил. Угол преломления света у чистого алмаза точно такой же, как у воды. Вот их и не видно. И графин всегда на виду. Ну, а теперь не придумаю, что с ними делать. Может, с собой заберу, Харону за переправу отдам. А может, тут оставлю. Только вот кому? Не решил еще. Это и от тебя зависеть будет. Пошла ли тебе моя наука впрок? Воспитал ли ты в себе зверя или так и остался засранцем, способным только в чужие калоши гадить?

Никанор принялся мерить комнату нервными шагами.

– Просьба у меня к тебе последняя, – Катсецкий подошел вплотную к Левше, – В эту ночь, когда выстрел услышишь, ты вот этим ключом дверь отопри и пистолет унеси, а дверь наново закрой. Парабеллум в мокрое полотенце завернут будет, чтобы ожога у меня на лице не осталось.

Никанор снял со стены старый пожелтевший снимок, вынул из фанерной рамки и поджог от керосиновой лампы. Фотография горела медленно и неохотно, как будто души тех, кого она однажды запечатлела, протестовали против повторного аутодафе.

– Не хочу, чтобы подумали, что я жизни испугался. И поняли, что я самубивец. Всем не объяснишь. Я окно открытым оставлю и следы на подоконнике. Пусть думают, что старые недруги до меня все-таки добрались. А когда шумиха уляжется, ты парабеллум на моей могиле поглубже закопай. Мне так веселее будет. Ну, а теперь ступай. Я, как с бриллиантами управлюсь, так и в путь. Не знаю, сколько времени уйдет на это, но к утру определюсь. Помнишь, как в той песне:

"а рано утором зорькою бубновой

не стало больше Никанора – Палача"

В песне пелось про Кольку-Ширмача, а не Никанора-Ката, но Левша не стал его поправлять. Катсецкий подтолкнул его к двери и, наклонившись к уху, прошептал пересохшими, потрескавшимися губами:

– Ну, а если духу не хватит сделать, что задумал, тебя позову на подмогу. Только с твоей помощью я смогу судьбу обмануть. Не зря же я тебя натаскивал. Хоть на один раз да прикинешь на себя шкуру ката. Занятная профессия. Может и пригодится еще. А за помощь, бриллианты твои. Давно хотел узнать, о чем к расстрелу приговоренные думают в свой последний миг. Если сможешь выполнить, о чем прошу, на всю оставшуюся жизнь станешь одиночкой. Отщепенцем, как и я. Но никто тебе будет не указ. И. даже проигрывая, не будешь чувствовать себя побежденным. Ну, а после этого иди тем путем, который выбрал. Не сворачивай ни влево, ни вправо. Иди и готовься к войне, – напутствовал он Левшу, и вдруг спросил не к месту:

– А ты помнишь ту рыжую, что года два назад меня от простуды лечить приходила?

– Припоминаю, – нехотя ответил Левша. – Ну и что из этого?

– Занятная особа, – вздохнул Никанор, – душевная. Грех попутал, и я как-то сошелся с ней месяца на два. Квартиру снимали на рядом с тюрьмой. А потом перегорело. Не пара я с ней, разница в летах слишком большая. Она одна догадалась, что со мной неладное происходит, а помочь не смогла. Не в силах. Хотя и была у меня мысль яду у нее попросить. Она бы смогла достать по медицинской линии. А потом подумал, что не мужская это смерть. Травиться, как крысе. От пули умереть достойнее. Да и её тревожить не захотел. А если и сказал бы, думаю, она бы не согласилась. Разве, что наследницей бриллиантовой пообещал бы сделать? Я как-то намекнул ей об этом деле, и украшение пообещал преподнести, а она не поняла. Или сделала вид, что не поняла. На том все и затихло. А могла бы легко с этой задачей справиться. Сыпанула бы белого порошка в еду, я бы и не опомнился, как на том берегу оказался. И камушки честно бы заработала. Но, для такого дела надо зверя в душе иметь, а ей, видать, этого не дано. Вот Золотой мне бы в этой услуге не отказал. И сделал бы это бескорыстно. А. порой, мне сдается, что и удовлетворение получил бы. Может, он до сих пор на меня дуется и обиду держит, что я его тогда на Октябрины чуть жизни не лишил?

– Это надо у него спросить, – глубокомысленно посоветовал Левша.- Тебе видней. Но мне этот кошак не по нутру. Наглый, без меры. Лезет куда не надо и за всеми наблюдает. Видать, не напрасно хвоста лишился.

– Ты все-таки присмотри за Золотым, – попросил Катсецкий,- он, как бы то ни было, дороже всех. Только он один понимал меня до конца и корысти не имел. И кажется мне, что и раньше наши дороги пересекались.

От духоты и смешанного с пороховыми газами запаха крови, у Левши запершило в горле и тисками сжало виски. Где-то в центре головного мозга ослепительно ярким светом вспыхнула матовая лампочка и, не выдержав накала, лопнула на тысячи мелких ранящих осколков. Голова пошла кругом и, удерживая равновесие, он присел на корточки, коснулся рукой пола и почувствовал, как ладонь увязла в начинающей густеть липкой крови. Время, ставшее тягучим, как остывающая кровь, на какой-то промежуток остановилось и замерло, ожидая пока Левша придет в себя.

При неверном свете керосинки он на ощупь отыскал на полу еще теплую гильзу и спрятал в карман. Дрожащими от волнения, негнущимися, непослушными пальцами вытащил из графина пробку и перевернул его верх дном.

Из горлышка скатились несколько запоздалых капель и смешались с лужей черной крови, в которую уткнулась голова Никанора. Бриллиантов не было и в помине.

– Обманул, гад ползучий. Не заплатил за проезд и оставил ни с чем, – со злобой проворчал Левша. – Зря я взял грех на душу. Никому нельзя верить на слово.

Он вытер руки полотенцем, и принялся лихорадочно обыскивать лежавшего на полу, остывающего Катсецкого.

"Напрасно я впутался в эту историю.- подумал кладоискатель,- Нет мне фарта и не видать Джоконды, как своих ушей. Эх, если бы камушки мне достались, разыскал бы черноглазую и, наверняка, она бы не устояла".

Левша перерыл нехитрые Катовы пожитки, мокрым полотенцем тщательно протер графин, керосиновую лампу и завернул в него парабеллум. Столкнув на пол, сидящего на подоконнике и внимательно наблюдавшего за происходящим, Золотого, несостоявшийся Катов наследник выпрыгнул в окно.

Вопреки Никаноровым пожеланиям, хоронили его не на местном кладбище, а на городском. Родных и близких у заслуженного чекиста не отыскалось, и все хлопоты взяла на себя тюремная администрация. От кладбищенских ворот гроб с телом покойного сослуживцы несли на руках. Первым с левой стороны под днище домовины подставил плече корпусной Степан-Быкголова. Он был значительно выше остальных, несущих Никанора в последний путь, отчего гроб передвигался над землей с заметным уклоном, и Левше казалось, что Катсецкий вот-вот окажется на земле.

– Ты, Степа, не тянись вверх, – недовольно тронул Быкголову за плечо начальник тюрьмы. – А то, как бы ни вывалить Никанора.

Корпусной укололся о злобный взгляд начальника, виновато крякнул, свободной рукой смахнул с лица капли начинающего моросить холодного дождя и оставшуюся часть пути прошел на согнутых ногах.

Когда четверо, не совсем трезвых на вид, краснолицых могильщиков опустили гроб на дно могилы и стали сноровисто забрасывать рыхлым грунтом, Левша бросил в яму горсть земли и отошел в сторону.

– У тебя рука в крови, – указывая на его ладонь, заметила медсестра, лечившая Никанора от воспаления легких, и протянула носовой платок.

От неожиданности Левша вздрогнул и сжал ладонь в кулак.

– Это красная глина, – ответил он, вытирая руку о мокрую траву и исподволь разглядывая старую знакомую.

Со времени их последней встречи прошло около двух лет, и они явно пошли конопатой на пользу. Она похудела, стала казаться выше и стройнее, а грудь осталась прежней. Перетянутая офицерским ремнем талия подчеркивала высокий бюст, от одного вида которого в мозгу у Левши начали мелькать видения, не совсем соответствующие похоронной церемонии.

– Рад видеть тебя в добром здравии, – улыбнулся он медсестре. – Я тебя сразу не узнал. Ты стала настоящей красавицей, хоть в кино снимайся. И форма тебе к лицу.

– Постой, сейчас не время для комплиментов, – указала глазами в сторону Никаноровой могилы конопатая. Но каким-то особым чутьем Левша понял, что она говорит не то, что думает, что их мысли совпадают, и именно сейчас и наступает их время. Время молодых и сильных, способных на многое. И никто и ничто не в состоянии им помешать. Даже нелепая смерть Никанора.

"Ее даже веснушки не портят", – подумал Левша, и воображение снова стало рисовать картины одну заманчивей другой.

"Не о том думаю на похоронах, – мысленно упрекнул себя Левша – хотя Никанор наверняка одобрил бы ход моих мыслей".

После поминок Левша вызвался провожать конопатую до общежития, и они пешком прошли через весь город.

– Дальше не ходи, – остановила провожатого медсестра возле распахнутой настежь калитки. – Нечего зря тень на плетень наводить.

И заметив в одночасье потемневшее лицо Левши, примирительно добавила:

– Я к тебе завтра в гости приду. Ближе к вечеру. Помянем Никанора. Пусть ему земля будет пухом. Стоящий был человек. Такие не часто встречаются. Хоть был и не первой половины жизни, а на женщин производил впечатление. Видный был мужик. За такого и замуж не грех. Только не ко времени погиб. И обещание свое выполнить не смог.

– И что же он тебе успел наобещать? – Поинтересовался Левша.

– Так, безделицу на память подарить собирался. Украшение. Да не судьба, видать.

– Самое дорогое украшение женщины, это молчание, – философски заметил собеседник.

Конопатая надолго замолчала, обдумывая и переваривая услышанное, но решив, что это украшение ей не к лицу, спросила:

– А ты что думаешь о его смерти?

– Все что думаю, я следователю рассказал, и больше у меня об этом охоты говорить нет.

– На нет и суда нет, – засмеялась конопатая, сделав ударение в слове "суда" на последнем слоге.

И слегка задумавшись, добавила:

– Странно все-таки, что мне на кладбище показалось, что у тебя руки в крови. А то была всего лишь красная глина. Но мне кажется, что в этом есть какое-то совпадение.

– Если кажется, креститься надо, и все как рукой снимет, – заметил Левша.

Провожая взглядом легко поднимавшуюся по ступенькам медсестру, подумал:

"Тебе не на больничке работать, а в оперчасти. Сучка ментовская. Смотри, какая крученая. Видать и Никанора к рукам прибрать хотела. Замуж за него выскочить собиралась. А там и до камней рукой подать. Вовремя старикана Бог прибрал. А от нее надо подальше держаться. Слишком остроглазая".

Ближе к вечеру Левша раскопал в сарае угольную кучу, достал завернутый в полотенце парабеллум и отнес сверток к себе в комнату. Он решил в последний раз разобрать и почистить оружие. Как и предполагал, в обойме находилось девять патронов. Десятый Никанор держал в стволе, тем самым увеличивая боекомплект на один заряд. Он и стал причиной его гибели. Собрав парабеллум, Левша покрыл его толстым слоем густой смазки, завернул в несколько слоев промасленной бумаги и упаковал в жестяную коробку.

До городского кладбища он добрался далеко за полночь и в темноте с трудом разыскал могилу Никанора. Бережно отложив в сторону мокрые от дождевых капель цветы, саперной лопаткой вырыл у изголовья полуметровую яму, положил в нее сверток с пистолетом, немного подумав, бросил туда же стреляную гильзу и засыпал землей.

– Так всем будет спокойней, – подумал он, разравнивая землю лопаткой и возвращая на место цветы. – Ну, вот и ты наконец-то обрел вечный покой.

Жильцы Архиреевой дачи облегченно вздохнули, когда после смерти Катсецкого неожиданно пропал Золотой. Сначала все думали, что он вернулся к себе в душегубку, но потом кто-то увидел его на городском кладбище рядом с могилой Никанора. От прежнего сытого и наглого Золотого не осталось и следа. Он похудел, стал вдвое меньше, рыжая шерсть потеряла свой медный отлив, и только обрубок хвоста, жизнеутверждающе торчащий вверх, напоминал прежнего Золотого. Попытки кладбищенского сторожа прикормить кота окончились неудачей. Он затащил Золотого в сторожку и пытался накормить остатками ужина. Неблагодарный кот расцарапал сторожу руку и вернулся к Катсецкому.

"Вот мы и квиты, фотограф. Так им спаться будет спокойнее",- подумал Золотой, сидя у Катовой могилы.

Под утро рыжий кот обернулся вокруг обрубка хвоста и внезапно растаял в предрассветном мареве.

Целый день Левша чувствовал себя не в своей тарелке. Ночью спал беспокойно, долго крутился с боку на бок, отыскивая удобное положение, а. когда под утро, мучимый давящей болью в затылке, выбрался в город, то, завидев одинокого прохожего, перешел на другую сторону. Свернув во двор, он немного переждал и выглянул на улицу. Не понравившийся пешеход бесследно исчез.

"Так и до мании преследования недалеко. Надо теряться с Архиереевой дачи",- подумал Левша, направляясь к трамвайной остановке.

Трамвайная кондукторша, отрывая билет, слишком долго и пристально смотрела на его руки, и, отправляя вагон, сильнее обычного дернула ремешок, связывающий её с вагоновожатым. Вагон дернулся и нехотя покатился под гору.

"Тут что-то не так",- подумалось Левше.

Расталкивая пассажиров, он стал пробираться к выходу, перевернул чью-то корзину, наступил на ногу подозрительному субъекту, обутому не по погоде, в белые, обшитые кожаным узором, валяные бурки и выслушал в свой адрес не совсем цензурное замечание. На задней площадке у самого выхода он лицом к лицу столкнулся с невысоким, коренастым пассажиром лет сорока с лишним, одетым в дорогой бостоновый костюм и лакированные туфли с рантом. Черный галстук туго сжимал воротник полосатой рубашки, отчего загорелая шея налилась и на ней пульсировала упругая жила. Пассажир рукой ухватился за стойку, перекрывая Левше дорогу.

– Не спеши в камыши, в репяхах будешь, фраерок, – свистящим шепотом прошипел он Левше на ухо.- Слишком большой для себя кусок откусил. Подавишься. Камушки тебе боком выйдут.

Его покрытое глубокими морщинами лицо расплылось в улыбке, и только левый стеклянный глаз оставался неподвижным.

"Только тебя, пиндеокий, сейчас мне и не хватало",- недовольно подумал Левша, оттесняя плечом пассажира в сторону. На секунду повиснув на холодных, скользких поручнях, он спрыгнул с подножки.

В момент полета, когда ноги уже оторвались от ступеньки, но еще не коснулись земли, он поднял глаза и в вагонном стекле увидел внимательно следившего за ним одноглазого. Тот поднял вверх большой палец, высказывая одобрение, и. выглянув в окно, крикнул:

– Скоро свидимся.

Эта встреча не сулила ничего хорошего. Левша узнал этого человека. Он видел одноглазого только один раз, на жиганской сходке, но хорошо его запомнил. Это был бежавший из лагеря вор в законе Васька Псих.

"Могу перескочить из огня да в полымя. Теперь самое время менять место жительства",- подумал Левша.

Поздно вечером, потолкавшись по пустеющему вокзалу, он стал в очередь к окошку билетной кассы. Через два человека за ним примостился тот подозрительный тип, обутый в белые бурки, которому он в трамвае наступил на ногу.

"Слишком много совпадений для одного дня", – с тревогой подумал Левша.

Поезд подали с задержкой. Левша показал билет сонному проводнику и, подымаясь в тамбур купейного вагона, обернулся. По перрону, в сопровождении владельца белых киргизских бурок, поблескивая лакированными туфлями, уверенной походкой шагал Псих.

За черным квадратом вагонного окна шел проливной дождь. Мокрый холодный ветер бросал крупные капли на запотевшее стекло и размазывал по диагонали сверху вниз. Псих захлопнул не плотно прилегавшую оконную раму, опустил штору, единственным здоровым глазом с укором посмотрел на Левшу и покачал головой.

– С огнем играешь, храерок. За смекалку хвалю. С галошами тогда ты красиво придумал. Лихо втерся к Кату в доверие и прибрал его к рукам. Умело, грамотно и чисто. Я тебя тогда на толковище сразу приметил, когда ты уркам за водкой мотался. Мало того, что ты сдачу тормозил, так ты еще и вместо настоящей "московской" какую-то "бодягу" таскал. А разницу в цене себе оставлял. Если б урки подмену учуяли, тебе не сладко пришлось бы. Ну, а я промолчал. Думаю: "Достойная будет смена. И смекалка есть. И душка не занимать". И сейчас ты маху не дал. Психологически переиграл Катюгу. Он сам к тебе в пасть залез. А матерый зверюган был. Тут не всякий взросляк потянул бы.

Псих белоснежным платком вынул из глазницы стеклянный глаз, внимательно осмотрел и опустил в стакан с водой.

– А вот, что камушки за собой притормозить удумал, тебе дорого будет стоить. Слишком большой для тебя кусок. Откусить-то откусил, а проглотить не сможешь. Подавишься.

Псих повесил на крючок двубортный бостоновый пиджак, отпустил на одну дырку ремень на идеально отглаженных брюках и уселся за откидной столик напротив Левши.

– Я за ним давно охоту вел. О том, что Кат самого царя ограбил во время расстрела, еще до войны по Северу слух прошел. Представляю, сколько там добра. И оно все моё по праву. Но раз ты вмешался и руку приложил. давай раскинем камни по жигански. Третья часть тебе за исполнение, третья мне, как идеологу воровского движения. И одна треть в воровской общак, На поддержание идейно-воровского террора в лагерях, и на воле. Ни за что не поверю твоим сказкам, что ты их не нашел. Ты свое не упустишь.

– Можешь верить, а можешь, и нет. Я рассказал, как было, а дальше тебе решать.

Левша снял с верхней полки матрас, застелил его байковым одеялом, предусмотрительно сунув под подушку кастет.

Псих взял в руки спелый гранат и разломил его пополам. Кроваво-красный сок стекал по его ладоням. Он выбирал красные прозрачные зерна, клал их в рот и жевал крупными золотыми зубами.

– Гемоглобит повышает, – пояснил он Левше. – Мне после Севера необходимо. – И как показалось собеседнику, совсем не к месту добавил:

– Кто знает, добавит ли Бог завтрашние времена к твоим прожитым дням?

"Добавит, – про себя недовольно подумал Левша, – и не берись, пиндеокий, за Бога решать. Опасное это дело".

Левша проснулся от того, что мешающая спать, дребезжащая в стакане чайная ложка, внезапно затихла. Поезд стоял на безлюдном ночном вокзале.

– "Кажется, я здесь залежался", – подумал путешественник, икоса глянув на отвернувшегося к стене Психа. Тот спал, как убитый.

– "Видать, гемоглобит на пользу пошел", – подумал Левша, зашнуровывая Психовы лакированые туфли.

"Засыпал он вор в законе, а проснулся, где же кони?", – Усмехнулся Левша.

Не долго раздумывая, он "прикинул" на себя двубортный бостоновый пиджак, оказавшийся коротковатым по росту, но немного свободным в плечах.

"Мне нравится все то, что пренадлежит другим", – вспомнил Левша слова Никанора, нащупывая, в боковом кармане пиджака, золотой швейцарський брегет, и подумал:

"Не глупый, все – таки, человек был этот Якшко Юровский. Хорошо в натуре людской разбирался. Не зря его сам Ленин чаем поил".

– Ах, какой я был дурак, одел ворованный пиджак,- тихо пропел себе под нос Левша, прислушиваясь к мерному сопению Психа. – "Сойдет пиджачек на вырост. Может, располнею с годами", – предположил он, и, тихо, как ночная птица, выскользнул в коридор.

Захлопывая тамбурную дверь Левша на секунду оглянуося и увидел бегущего в одних подштанниках босоногого Психа. На одном дыхании, проскочив несколько купейних вагонов, беглец оказался в плацкартном, прицепленом в конце поезда. Дальше бежать было некуда и нежелательная встреча с одноглазм казалась неизбежной. Но, тут ему улыбнулась удача.

В полумраке, освещенного тусклыми ночниками, вагона Левша увидел, как с боковой верхней полки поднялась не совсем трезвая на вид, молодая женщина. Деликаатно отвернувшись, она подтянул капроновые чулки, и, поправляя рыжие всклоченые волосы, нетвердой походкой направилась в сторону туалета. Несмотря на напряженность ситуации, Левша невольно обратил внимание на заманчивые округлости ее фигуры. Услышав сзади стук двери соседнего вагона, он, не раздумывая, лег на освободившуюся полку, и, вдыхая запах не очень дорогого одеколона и женского тепла, укрылся с головой одеялом, отвернулся к стенке и захрапел. Мимо, сначала в одну, а затем в другую сторону, недовольно прошлепали мозолистые психовы ступни.

– Подвягайся, Митя, – услышал Левша возле самого уха. – Чегой-то тебе не ляжится на своем месте?

Налицо была явная ошибка, но он не спешил разубеждать говорившую, плотнее придвинулся к стенке и засопел.

Рыжая улеглась с краю, потянула на себя одеяло, просунув теплую руку Левше под мышку, прижалась всем телом и поцеловала в затылок. От поцелую пахло портвейном и дешевой губной помадой.

– Мить, а Мить. А ты мяня любишь, Мить? – тихо, но настойчиво поинтересовалась неожиданная спутница и почесала Левшу в нижней части живота… Внутри у него стала нагреваться красная спираль Раскучиваясь, она наполняла все тело теплом.

"Эх, не успею. Значит не судьба. Не везет мне что-то с бабами, – подумал он с сожалением, справедливо завидуя счастливцу Митьке. – Сейчас поезд тронется. Да и Псих может вернуться. А если мужик ее проснется, тоже будет несладко. Наверняка где-то рядом почивает".

– Не бяряжешь ты вещи, Митька. Опеть в кустюме улегси, – недовольная безразличным поведением Левши, со слезой в голосе, прошептала незнакомка,- завтре снова сваха скажить, что тябе опеть как корова языком пожевала. Говорила я тябе, не пей больше. Ты даже раздетьси не силах. Куды тябе уж свои мужницкие обязанности справлять.

– Не перепил я, а переел. Мне на нужник приспичило. Счас мотонусь по быстрому, вернусь и ты у мине закряхтишь от удовольства, – шепотом соврал Левша, подстраиваясь под кацапский говорок российской глубинки, и воображая себя счастливчиком Митькой.

Он, цепляясь корягой, перевалился через свою несостоявшуюся пассию, на секунду задержавшись в верхней точке горизонтального положения, соскочил вниз и, минуя туалет, оказался в тамбуре. Вагон качнулся, глухо звякнули сцепки, поезд тронулся и стал медленно набирать ход. Левша до упора нажал ручку двери и спрыгнул на перрон. На соседнем пути, в ту же сторону, готовился к отправлению товарный состав, перевозивший стройтельную технику. Левша уцепился за поручни и очутился на открытой платформе, загруженой экскаватором. Кабина экскаватора оказалась закрытой и была опломбирована. " Не бережеш ты костюм, Митька",- подумал Левша, забрался в ковш, свернулся калачем и стал досматривать сны.

На незнакомом переезде, где товарняк замедлил ход, Левша спрыгнул с подножки платформы, зацепился психовой лакированной туфлей за шпалу и, подвернув ногу, покатился с насыпи.

Травмированная лодыжка опухла, и каждый шаг давался с трудом. В лесопосадке он вырезал толстую, изогнутую на конце орешину, и, опираясь на самодельную клюку, похромал по проселочной дороге.

Первая деревня, в которой Левша решил пережить трудное время, попалась на пути только через сутки.

"Представлюсь заготовителем, – подумал он, приглядываясь к избе, выходящей двором к березовому подлеску. – Скажу, что машина застряла на полдороги. А там буду действовать по обстоятельствам"

Подобравшись поближе, он внимательно осмотрел рубленое, крытое тесом строение. Холода еще наступали только по ночам, но из трубы поднимался дым, пахнувший березовой корой, соломой и домашним уютом. Подхваченный резким порывом ветра, дым-домашняк трусливо жался к земле и стелился к ногам угрюмого молчаливого вяза, окруженного обугленными, почерневшими от солнца, обезглавленными, но не сломленными до конца, стеблями подсолнечника. Дым просил о пощаде.

Левша открыл калитку и. слегка прихрамывая, поднялся на скрипучее крыльцо, собираясь постучать в настежь распахнутую дверь.

– Не бяряжеш ты вещи, Митька. Опять в кустюме за коровой на луки подался, – услышал он недовольный голос бережливой хозяйки. – Что ты там возишься? Переодевайся и давай сажу в дымоходе трусить. Видишь, как печка дымит? Спасу нет.

Левша заглянул в дверной проем и замер от удивления, увидев уже знакомую незнакомку. Она стояла лицом к печи и. нагнувшись, мыла полы.

" А, может и судьба, – подумал Левша, – хоть бы Митяй подольше не возвращался".

Зима запаздывала. Первый липкий снег в 90-м выпал только к Рождеству, а до той поры Город окутывал мокрый туман, пришедший на смену холодным осенним дождям.

Левша проснулся от крика неугомонных галок, шумно выражавших недовольство нежелательным, по их мнению, снежным покрывалом, затрудняющим добычу пропитания. Вставать не хотелось и, отвернувшись к стене, сделал еще одну попытку заснуть. Старая солдатская кровать противно заскрипела, как будто ей хотелось побыстрее избавиться от залежавшегося постояльца. Убедившись, что заснуть не удастся, Левша лег на спину, закинул руки за голову, потянулся всем своим жилистым, сухощавым телом и замер. Мысленно досчитав до шестидесяти, позволил себе расслабиться. Привычное упражнение прогнало сон. Это движение он перенял у просыпающихся котов. Животные никогда не делают резких движений после пробуждения, а долго и осторожно потягиваются. "Нам еще многому надо поучиться у наших молчаливых друзей", – вспоминая никогда не унывающего Золотого, подумал Левша. Он легко поднялся с кровати и, открыв форточку, стал наблюдать, как в старом саду Архиереевой дачи продолжали бесчинствовать пернатые. Долгие годы и для неё не прошли бесследно. Двор опустел, деревья поредели, покосились, и только прожор ливые вороны также по-хозяйски раскачивали ветки, как и в то далекое время, которое, к сожалению, нельзя вернуть. Оглядываясь на до боли знакомый рисунок на стене, на потрескавшуюся и кое-где обвалившуюся лепку на давно не беленом, покрытом паутиной мелких трещинок, потолке, на свое отражение в мутном пожелтевшем зеркале, Левша с грустью осознавал, что самый страшный грабитель – это время. Оно отнимает у нас молодость и иллюзии. Веками мучавшая людей мысль о необратимости каждой минуты пришла к нему именно сейчас, когда ход времени становился все быстрее, и сложнее было добиться перемены к лучшему. Короткая, как мимолетная улыбка, жизнь шла на убыль.

Его возвращение в Город совпало с развалом Союза, и в этом мутном безвременье нужно было найти свое место. Жизненный опыт, полученный за время отсидок и в промежутках между ними, подсказывал, что любое криминальное предприятие, повторяемое периодически, очень часто заканчивается плачевно. А это было не совсем желательно. Годы уходили, и он стал понимать, что страшнее старости может быть только нищая, одинокая, голодная старость. Наступало то критическое время, когда нужно было сделать единственный решающий бросок, поставив на карту все и, если улыбнется удача, обеспечить себе достойную жизнь. В этом случае спешка была недопустима. Нужно было мимикрировать, растворится в окружающей среде и, как охотник, ждать своего часа. Если быть терпеливым, то добыча рано или поздно окажется рядом.

После сорока пяти Левша начал замечать, что прозвище "Лошадиная голова", напоминавшее о далеком детстве, опять становится актуальным. С годами он стал чуть уже в плечах, от длительных ежедневных тренировок, занятий йогой и постов, тело стало сухим, гибким и уменьшилось в объеме и весе. Но прибавило в силе и ловкости.

Левша никогда не понимал людей, страдающих от избыточного веса. Обжоры, стараясь похудеть, следовали всевозможным диетам. И, как правило, безрезультатно. Хотя достаточно было повесить на стене церковный календарь и соблюдать все посты. Это поможет вернуть человеческий облик и, вдобавок, послужит лекарством от высокомерия и ненужной гордыни. Ничто так не смиряет дух и не прочищает мозги, как воздержание в пище.

Не лишним было бы соблюдение десяти заповедей. С годами они давались Левше все легче. Кроме двух – "не укради и не прелюбодействуй". "Но это тоже вопрос времени" – с сожалением думал он.

Большая голова у него осталась прежней, если не считать небольших лобных залысин. Детские надежды на то, что качество мозгов будет пропорционально количеству, не оправдались. Он не стал Альбертом Эйнштейном и за всю свою не совсем праведную жизнь не сделал ни одного научного открытия. Но это его не сильно огорчало. Видать, не судьба. Он ни о чем не жалел, кроме упущенного времени, которое нельзя повернуть вспять. Годы летели все быстрее, сквозили, как сухой песок между пальцев. Но цвет волос и хороший аппетит свидетельствовали, что седая старость еще очень далеко.

"Работа" на рулетке наладилась с приездом Самвела – влюбчивого, коротконогого, франтоватого, неунывающего армяшки, которого в действительности звали Исраел, а по батюшке Вагинакович. Но он считал, что в русской транскрипции его имя звучит не совсем благозвучно и при знакомстве, протягивал руку, склоняя на бок вихрастую, начинающую седеть голову, как будто к чему-то прислушивался, и застенчиво улыбаясь, представлялся Самвелом. По-русски он разговаривал с акцентом. И Витьку Муравья, юркого рыжеволосого проныру, привезшего Вагинаковича в Город, почему-то называл Муравел. Скорее всего, он делал это из большого уважения, считая, что Муравел должен рифмоваться с Самвелом. Муравел "откопал" кавказца на какой-то ярмарке в Воронеже, куда ездил по коммерческим делам. Пользуясь правовой и политической неразберихой, царившей в 90-е во всех бывших республиках, кавказец с успехом крутил рулетку, чем и зарабатывал себе на пропитание. Пластмассовая рулетка, побывав в умелых руках прохвоста Вагинаковича, вращалась с небольшим перекосом и "Колесо фортуны" склонялось в сторону двух-трех подставных игроков, которых Самвел подбирал из местных жителей, не слишком обремененных моральными принципами. Желающих было хоть отбавляй, и Вагинакович время от времени проводил отбор. Состав подставных менялся, и если в его число попадала молодая, более-менее привлекательная особа женского пола, то "крупье" в конце рабочего дня приглашал ее к себе в номер для "повышения квалификации", стараясь совместить выгодное с приятным. И потому, как человек он был веселый, по-кавказки вежливый, элегантный, обходительный и не жадный, то обе стороны оставались довольны. Зануда Муравел делал ему замечания, указывая на нарушение трудового законодательства и аморальное поведение в быту, на что Самвел, мягко улыбаясь, отвечал:

– Я же холостяк, – и после небольшой паузы добавил, – в этой республике.

Предприимчивый Муравел давно смекнул, что рулетка будет пользоваться спросом в Городе, и обещал закрыть глаза на его безобразия. При условии, что Вагинакович расскажет секрет кособокой рулетки. Армяшка отвечал решительным отказом. Когда Муравел понял, что все его старания бесполезны, он, наобещав золотые горы, сманил гастролера с насиженного места и уже через сутки, с рулеткой под мышкой, Самвел стоял на Городском вокзале.

Левша наскоро натянул камуфляжный костюм и, не обуваясь, вышел во двор. За всю жизнь он никогда не служил в армии, но военная камуфляжная форма, очень ноская, практичная, не требующая частой стирки и не сковывающая движений, была последние годы его любимой одеждой. Особенно английская или бундес. Скорее всего, он подсознательно следовал совету своего старого знакомого Никанора и всю жизнь готовился к войне. "Лучшей одежды для занятий прикладным спортом трудно подыскать", – подумал Левша. Утаптывая босыми ступнями рыхлый нетронутый снег, он выбрался на дорогу и побежал вдоль узкой полоски отживающих свой век кленов и акаций, которые отгораживали Архиерееву дачу от внешнего мира.

Бывшая окраина с годами застроилась однообразными пятиэтажками, и Архиерейский дом в ожидании сноса стал напоминать островок, затерянный в море новостроек. Основная часть жильцов, получив квартиры, разъехалась. Только одинокий, полупарализованый художник, горький пьяница по кличке Борода никуда не хотел уезжать и забаррикадировался у себя в каморке. Начальник ЖЭКа умышленно предлагал нетранспортабельному Бороде комнату в общежитии на пятом этаже, куда паралитик мог забраться только теоретически. Дальновидный жековец небезосновательно предполагал, что жить Бороде оставалось не долго и хотел "толкнуть" налево причитающуюся тому квартиру. Но, Борода тянул в таком состоянии уже несколько лет, испытывая терпение управдома, который обещал отключить газ и свет.

Пробежав километра три, Левша скинул куртку, сделал несколько подходов отжиманий на ладонях, на пальцах и кулаках, в промежутках растирая разгоряченное тело снегом. Струйки воды стекали с груди и рук, покрасневшие ступни горели, и откуда-то из глубины живота волной понималась энергия, разливаясь по всему телу. Кровь стала быстрей циркулировать по сосудам, в такт ударам сердца волнообразно приливая к голове и насыщая мозг кислородом. В этом состоянии он не чувствовал ни холода, ни усталости, ни тяжести прожитых лет. Душу наполняло успокоение. А тревоги, заботы и печали уходили на задний план. Хотелось только одного – жить. И жить как можно дольше и радостней. Левша очень ценил эти короткие промежутки, считая их озарением и моментом истины. В эти минуты он находил решения на, казалось бы, неразрешимые задачи. Единственное, чего ему не удавалось сделать на протяжении многих лет, это разгадать судьбу ускользнувших Катовых самоцветов.

Оглядывая, до боли знакомый, поредевший и ставший казаться меньше и запущеней сосновый бор, где он когда-то учился стрелять из пистолета, Левша вспомнил Катсецкого с Золотым, мать, до самой смерти возившую передачи, вспомнил Быкголову и конопатую медсестру, которая окончила мединститут и стала главврачом дальневосточной региональной тюремной больницы. Левше пришлось столкнуться с ней спустя пятнадцать лет в Краслаге во время эпидемии лагерной дизентерии. Лекарств катастрофически не хватало, и конопатая начальница медучреждения стала добавлять в рацион дизентерийных больных цемент. Эпидемия пошла на убыль. Двоих отнесли на погост. Зеки страдали запором и рвались обратно на зоны. В их числе был и Левша. Рыжая узнала старого знакомого и перед этапом приказала сделать ему клизму и дать слабительного. "Разцементированный" Левша вздохнул с облегчением и из этапного помещения, напоследок, послав ей воздушный поцелуй, прокричал:

– Ты пятнадцать лет прожила в моем сердце и ни разу не заплатила за квартиру. Это не справедливо.

Конопатая подошла поближе и поманила его пальцем.

– Значит не судьба. Помнишь, как он говорил: "Готовься к войне". Слишком мы разные. Думаю, что такие как мы обречены воевать между собой. И этому не будет конца.

– Лишь бы быть в ладу с самим собой. Главное – это мир в душе, – ответил Левша.

– А у тебя разве мир в душе? – Спросила главврач.

– Вы задали вопрос, на который ни один человек не ответил однозначно, – переходя на официальный тон, заметил зек. – Хочу поблагодарить за слабительное. Надеюсь, что больше не свидимся. И не забывайте об украшении.

– О каком украшении? – Удивленно поинтересовалась конопатая. – Ты их нашел?

– Вы и так здесь самая красивая и не нуждаетесь в сомнительных украшениях. Я говорю о самом главном украшении женщины. О молчании. Оно и не терялось.

"Память избирательна, – подумал Левша, мысленно сворачивая свиток воспоминаний, – она сохраняет только то, что хочет сохранить. Чаще всего это что-нибудь полезное или вызывающее положительные эмоции. Срабатывает защитный механизм, заставляющий забыть все негативное и бесполезное. Если бы этого не происходило, то часть мозга, отвечающая за сохранение информации, вышла бы из строя из-за перегрузки"…

Состояние эйфории, вызваное привычной физической нагрузкой, свежим морозным воздухом и мышечной радостью, неспроста извлекло из дальних уголков памяти старую знакомую по Архиереевой даче. Судя по всему. она знала о существовании бриллиантов и так же, как и Левша, интересовалась их судьбой.

Левша до сих пор в глубине души продолжал теплить бриллиантовую надежду, хотя и понимал, что шансы разбогатеть за счет Никанорового наследства ничтожно малы. Слишком много времени прошло с тех пор. Он видел камни только один раз, да и то при свете керосиновой лампы, но и сейчас мог с уверенностью сказать, что их было не меньше трех десятков. Бриллианты были не большие по величине, имели правильную форму, но несколько самых больших самоцветов были овальными и грушеобразными. По самой скромной оценке Никаноровы брилианты, даже при учете устаревшей огранки, тянули на крупную сумму, которой хватило бы Левше на несколько лет безбедной жизни. А если их рассматривать как историческую ценность, то стоимость увеличивалась на порядок.

По возвращении в Город он, уже не спеша, пядь за пядью обследовал пустующую комнату Катсецкого и, как и следовало ожидать, ничего не нашел. Левша знал наверняка, что в ту ночь Никанор никуда не отлучался и камни покоились на дне графина, а на следующий день, когда напуганные непрекращающимся хриплым мяуканьем Золотого, соседи почуяли неладное и вызвали участкового, комната была опечатана, и в ходе следствия в ней дважды проводили обыск. Как опытный оперативник, Кат это предвидел и, наверняка, принял меры предосторожности. Едва ли он хотел, что бы бриллианты достались ментам.

Остается последний вариант: Катсецкий передал камни в окно кому-то, кто зашел со двора. И этим человеком могла быть, скорее всего, конопатая. "Это только теоретические домыслы. Но в них есть какая-то логика", – размышлял Левша.

Он перешел на шаг, разгоряченное тело начало остывать, по спине снизу вверх мелкой волной прошел озноб и начала побаливать голова. Мысли, как крысы, выпущенные из клетки, натыкаясь друг на друга, стали разбегаться в разные стороны. В этой суматохе, из дальнего и темного уголка подсознания, начало прорисовываться что-то неимоверное и почти мистическое, пока не имеющее четких контуров и очертаний, но с каждой секундой становившееся определеннее.

Увлекшись воспоминаниями, он сбился с дороги, сделал крюк и, обогнув ельник, вышел к Архиереевой даче с другой стороны. Заснеженный двор пустовал и, казалось, что здесь уже многие годы не ступала нога человека. Левша снеговой лопатой расчистил дорожку, сгреб снег с крыльца и дернул на себя тяжелую, давно не крашеную входную дверь. Пружина натянулась, заскрипела радостно, и Левша не поверил своим глазам. На крыльцо вальяжной походкой вышел рыжий, упитанный котяра, точная копия Золотого. Левша подумал, что от долгого бега босиком он все-таки простудился и у него начался жар, но присмотревшись по внимательней, убедился, что все происходит в действительности. Кот важно прошествовал мимо Левши и, не уступая ему дорогу, тиронулся хвостом об покрасневшую ступню.

– Стоп, – одернул себя Левша, – этот котяра с хвостом. Значит, он ничего общего с Золотым не имеет. Это всего лишь совпадение. А, может, это маленькая генеалогическая веточка, оставленная жизнелюбивым Золотым? – Предположил Левша: слишком уж разительным было сходство.

Скорее всего, это был любимец Бороды. Как оказалось, кошак выбрался на двор недаром. Левша наблюдал, как он, спрятавшись между деревьев, раскопал передними лапами рыхлый снег, беззастенчиво уселся на выкопанное углубление, и для видимости отгородившись от внешнего мира пушистым хвостом и выпучив круглые золотистые глаза, стал справлять свою большущую кошачью нужду. Левша не стал ему мешать и снова потянул на себя скрипучую дверь.

Пружина мелодично скрипнула, старые ржавые петли запели восторженно, под их аккомпанемент в голове у Левши что-то щелкнуло, и цепь замкнулась. Он мысленно выстроил в одну линию рыжего хвостатого кота, справляющего котячью нужду, старую конопатую знакомую, избавившую его в свое время от запора, чем чуть было не оказала медвежью услугу, и бесследно исчезнувшие драгоценности. Все дело было в том, что когда ему ставили клизму, он уже собрался на этап и, опасаясь неминуемого в этом случае неоднократного обыска, проглотил запаянные в целлофан три сторублевки. Зеки называли это "торпедой", которая была самым проверенным способом перевозки денег у "хозяина". Прошедшая все циклы пищеварения "торпеда" через несколько дней опять оказывалась в руках у своего владельца. Самую конечную фазу этого мероприятия с трудом можно было рассматривать с точки зрения эстета. Но у "хозяина" на это не обращали внимания. Существовал и упрощенный способ "торпедирования", но он был рассчитан на одни сутки. Из скромности автор не станет посвящать в него взыскательного читателя.

Теперь все становилось на свои места. Знавший все зековские ухищрения, Катсецкий мог, запивая водой, поштучно проглотить царские бриллианты и унести их с собой в могилу.

"Камни потеряны навсегда,- решил Левша.- Тревожить покой Никанора было бы большим грехом".

Поразмыслив, Левша пришел к единственно правильному решению: "Бриллианты у Никанора. Пусть все сбудется, как задумал Кат".

С Самвелом Вагинаковичем Левша сошелся на "Магистрали", широком привокзальном тротуаре, усеянном магазинами, киосками и лотками. Большая часть уезжающих и приезжающих, так или иначе, проходила через "Магистраль", с утра до позднего вечера пассажиры экспрессов, скорых и электричек сновали взад-вперед, покупая все необходимое для дороги. В час пик "Магистраль" напоминала муравейник. На это "сладкое" место и притащил Вагинаковича Муравел. Подыскав парочку подставных, так называемых "верховых", Самвел "упал на низ", то есть стал выступать в роли ведущего, громко и с прибаутками зазывая прохожих. К ним сразу же подошел бригадир стоявших рядом наперсточников, отозвал Муравела в сторону и не совсем вежливо попросил сменить место работы.

– Здесь все забито, – объяснил он подошедшему Вагинаковичу, указывая рукой вдаль. – Все до самого Дома быта. Так что теряйтесь и не находитесь.

Муравел, Вагинакович и двое верховых понуро побрели вдоль "Магистрали" и примостились где-то на задворках, за Домом быта. Несмотря на это, рулетка под бойким руководством Самвела Вагинаковича, имела успех, возле нее постоянно толпились зеваки и игроки, делающие ставки. Первый рабочий день прошел удовлетворительно, и коллектив во главе с Муравелом зашел в соседний двор Литерного дома для подведения итогов. Но, видимо, это был не их день. Вслед за ними в Литерку зашли трое на лысо стриженых молодцов и, выпячивая на показ дутые бицепсы, стали в боевые стойки:

– От кого работаете? Кому долю носите? Сколько в общак даете? – Посыпались вопросы.

Самвел стал подальше прятать деньги и получил пинок чуть ниже копчика.

– Это вам что, Нагорный Карабах? – Запальчиво завопил крупье, двумя руками закрывая карман с деньгами. Но это не помогло. Непрошеные гости забрали большую часть денег и на прощанье сказали, что теперь они будут работать на них.

После повторного пересчета кассы оказалось, что бритоголовые прихватили не только выручку, но и часть денег, которые Самвел раздал для работы подставным. Такое распределение средств очень не понравилось Самвелу, и он три дня сидел в номере и пил горькую.

Деньги, как всегда, стали заканчиваться в самый неподходящий момент и, пересчитав остаток наличности, армяшка показался на свет Божий. Он заплатил за номер, и решил перекусить в "Экспрессе", рядом с вокзалом. Самвел был человеком общительным и хлебосольным, вдобавок ему надоело пить одному, поэтому он пригласил к себе за столик одиноко сидевшего за чашкой чая посетителя. Тот от угощения отказался, но внимательно выслушал собеседника и обещал помочь с трудоустройством.

– Завтра глянем на этих жуков навозных. И посмотрим, чей козырь старше. Сиди в номере и жди.

Так Самвел схлестнулся с Левшой.

Левша был уверен, что без особых усилий сможет отвоевать для Самвела место на "Магистрали". Всю свою сознательную жизнь он только и делал, что отвоевывал жизненное пространство. Тех, что на виду, в расчет он не брал. Это были работяги, "верхние" и "низовые", плюс бригадиры. Серьезное противостояние могли составить люди, организовавшие этот вид бизнеса. Те, кто делал "крышу" и кому, в конце дня, бригадиры возили долю.

Для начала они "упали" возле Дома быта. Место пустовало и, как Левша и предполагал, никто не пришел выяснять отношения. От Муравеловского коллектива остался один Самвел. Прежних подставных Левша уволил за неряшливый вид и запах алкоголя, а Муравел не вышел на роботу, сославшись на недомогание. В качестве "верхних" Левша пригласил двух старых проходимцев, живших по принципу "люблю блатную жизнь, но воровать боюсь". Они вполне подходили на эту роль. А бригадиром поставил своего старого кореша Кольку Генерала. В его обязанности входило "подымать" "станок" при появлении патруля и вести бухгалтерию.

Повеселевший Самвел уверенно руководил игрой. Ротозеи плотным кольцом окружили рулетку, от желающих проверить свое счастье не было отбоя. Самвел принимал ставки и сплавлял их верховым. Когда они пошли на перерыв и подсчитали прибыль, то оказалось, что заработок больше пятисот рублей.

Наперсточники искоса поглядывали на новый "станок", но подойти не решались. И только в конце смены, столкнувшись в дверях "Экспресса", один из бригадиров поинтересовался у Левши:

– Ты от кого работаешь, братан?

– Разбуй очи, земляк. Я могу работать только на себя. И авторитетнее себя лица не знаю.

На следующий день Самвел узнал одного из тех, кто отнял у них выручку. Левша поманил его пальцем, но смельчак предусмотрительно растворился в толпе.

Через неделю Левша объявил территорию Дома быта своей собственностью и, подобрав людей, поставил второй "станок". В качестве крупье в новом коллективе выступал отставной "комитетчик" по прозвищу Шифоньер. Братва считала, что кличка Шифоньер звучит слишком напыщенно, и его называли сокращенно Шифером. В свое время он закончил технический ВУЗ, работал мастером на военном заводе, где и был завербован в "комитет". На заводе был особый отдел, сотрудники которого отвечали за безопасность производства и следили за благонадежность рабочего коллектива. Они сразу приметили молодого, перспективного специалиста и настоятельно посоветовали сотрудничать. Шифер с радостью согласился, через год из внештатных сотрудников был переведен в штат и получил звание. Все шло как нельзя лучше, но подвела маленькая слабость. На производстве в обороте был чистый спирт. И Шифер время от времени "закладывал за воротник". Дармовое пилось легко и он не заметил, как втянулся. К его огорчению, на завод с проверкой особо важного государственного заказа приезжал член политбюро Пельше. От коллектива завода на вокзал для торжественной встречи была отправлена делегация, и Шифоньера, как человека благонадежного и проверенного, поставили руководить оцеплением. Поезд задержался на три часа, и не было ничего удивительного, что, простояв на лютом морозе, Шифоньер до дна опустошил плоскую флягу со спиртом, которую он предусмотрительно захватил с собой.

Когда грянул оркестр и из правительственного вагона на перрон важной поступью вышел сам Пельше, к нему, сняв шапку, кинулся первый секретарь обкома. Член политбюро медленно снял каракулевый "пирожок", они пожали руки и по брежневски троекратно расцеловались. Наспех обнявшись с немногочисленной свитой Первого, Пельше хотел как можно скорее закончить процедуру встречи. По перрону мела поземка, он застудил лысину и уже собирался надеть "пирожок", как вдруг из оцепления, сняв головной убор, к нему кинулся обниматься в дупель пьяный Шифоньер. Не добежав полметра, он споткнулся и, чтобы не упасть, схватился двумя руками за каракулевый воротник члена правительства. Пельше не был готов к такому горячему гостеприимству, вдобавок был в преклонных летах, а Шифер весил больше центнера. Они оба в обнимку оказались на асфальте и покатились. Через несколько мгновений охрана члена политбюро пришла в себя, и скрученного в бублик Шифера в наручниках волокли в здание вокзала. В момент падения у Шифа с головы слетела облезлая ондатровая шапка и он, что бы ни остаться внакладе, подхватил с асфальта правительственный, каракулевый пирожок и впопыхах надел его задом наперед. Раздосадованный потерей головного убора, Пельше со злостью глянул на Первого, после чего засмеялся, махнул рукой и далеко отфутболил Шифонерскую ондатру. Официальные лица облегченно вздохнули.

Сначала хотели завести дело о покушении, но Пельше сменил гнев на милость, и Шифера отпустили.

На следующий день его вызвали в особый отдел, забрали удостоверение и поперли с секретного производства. После того случая он катился по наклонной и оказался на Магистрали под началом кривоносого Кольки Генерала.

В работе станков большое значение имела расторопность бригадира. Назначая на этот ответственный пост тщедушного, сутулого, с перебитым, искривленным на бок носом Генерала, Левша осмотрел его критически.

"За что его только бабы любят?" – подумал он, вспоминая как Нелька-кондукторша, с которой когда-то у Генерала был роман, сказала Левше по секрету:

– Генерал такой обаятельный в отношениях. Когда я с ним занимаюсь любовью, закрываю глаза и кажется, что со мной Жерар Филипп, тот, который Фан-фан Тюльпан.

Левша перенял у Нельки этот прием и вскоре "переспал" со всеми голливудскими звездами, не выезжая из города. А с Мерилин Монро несколько раз.

Такова великая сила воображения, которой пользуется и автор, смешивая действительные события и реальных людей с Его Величеством Вымыслом.

Пустопорожнего Генерала всю жизнь любили бабы. И он с уверенностью мог сказать, что любят его самого. Бескорыстно. Какая с него корысть бабам? Только и знай, что передачки на тюрьму таскай.

Левша еще раз окинул взглядом Генерашу. Вытертое серое драповое пальто почти до пят, облезлая норковая шапка и старый мохеровый шарф не внушали особого доверия. Вдобавок, у правого ботинка отвалилась подошва, и на белый свет с любопытством смотрел большой генеральский палец, которому стало душно, и он острым черным ногтем сделал дырку в носке.

"У бедности есть только одно преимущество, – подумал Левша. – Пустопорожнего Генерала всю жизнь любили бабы. И он с уверенностью мог сказать, что любят его самого. Бескорыстно. Богатый никогда не сможет с уверенностью сказать, что любят именно его, а не прилагающиеся к нему деньги. И чем больше денег, тем сильнее сомнения".

– Генераша, – обратился он к кривоносому, – впервые за всю жизнь ты будешь занимать пост, соответствующий твоей кличке. Судя по внешнему виду, дела у тебя не очень.

– Осталась только выправка да честь, – щелкнул воображаемыми шпорами кривоносый и выпятил впалую грудь.

– Выправка, без сомнения, у тебя гвардейская, – усмехнулся Левша, – но тебе необходимо подтянуть форму одежды.

– Все будет Окей, но только с первых куражей, – отвечал Генераша.

Через неделю Генерал приобрел новые, на натуральном меху сапоги, и вместе с ними пришла уверенность в своих способностях. Он отвел Шифоньера к своей старой знакомой, работающей в сберкассе, и, по ее протекции, бывшего комитетчика определили распространителем лотерейных билетов. Шифоньер обклеил игральный столик плакатами "Спортлото" и на каждый джек-пот выдавал выигрыш вместе с лотерейным билетом. Работа кособокой рулетки сразу же приобрела официальный статус.

Так начиналась лотерейное движение, продлившееся несколько лет. И это дало возможность Левше передохнуть. Со временем работу "станков" начали зажимать менты, и первыми с Магистрали исчезли наперсточники. К тому времени под началом Генерала было уже шесть рулеток, которые приносили Левше небольшой, но стабильный доход.

Каждый крупье имел удостоверение распространителя лотерейных билетов. Сберкасса, выдававшая лотереи, увеличила продажу на триста процентов. Самвела пришлось перевести из крупье в подставные. У него не было местной прописки, и даже сам генерал не смог его трудоустроить. Армяшка не унывал, он был при деле и с деньгами. Сняв люкс в Южной гостинице, он водил туда баб и жил припеваючи.

Работу рулеток прервала досадная случайность. Председатель райисполкома в мае стал ездить к себе на дачу копать огород, и раз в неделю пересекал Магистраль. В дачной одежде вид он имел затрапезный, и слегка подвыпивший Самвел, приняв его за обычного лоха, затащил играть в рулетку. Райисполкомовец не успел опомниться, как, играя с Самвелом на одну руку, "засадил" всю наличность.

– А ты азартный, Парамошка, – хлопнул его по спине Вагинакович.

Исполкомовец потребовал вернуть деньги, но ему было вежливо отказано, и на прощанье крупье торжественно вручил одну лотерею.

– Пусть вам улыбнется удача, – пожелал ему Шифоньер. – Выиграете Волгу, покатаете.

Через полчаса председатель исполкома сидел в кабинете у замначальника уголовного розыска.

– Убрать всех немедленно, – вопил он. – И дело завести.

– Да не горячитесь вы, – прервал его розыскник. – Сотрудники четвертый месяц зарплату не получают. Машины без бензина стоят. Полчаса назад сигнализация на квартире сработала. Опера на велосипедах поехали на задержание. А эти хоть как-то выручают.

– Если рулетки не уберете, буду жаловаться руководству, – стоял на своем Обоз.

По команде сверху рулетки пришлось свернуть, и помрачневший Самвел без дела слонялся по привокзальной площади. Тут его и настигла большая и последняя любовь.

Движение на Магистрали возобновилось только в июне. Прогуливаясь по привокзальной площади, Самвел обратил внимание на солидного мужчину в галстуке, продававшего лотерейные билеты при помощи игры. "Солидол" важно восседал за переносным столом, на котором стояла деревянная коробка с плотно уложенными в вертикальном положении лотереями.

Собрав с пяти игроков по три рубля, распространитель дал возможность потянуть из коробки один лотерейный билет. Тот, у кого последняя цифра серии была больше, получал все собранные деньги, за вычетом стоимости одного лотерейного билета, который прилагался к выигрышу. Если у двух игроков цифры совпадали, то игра продолжалась, и каждый желающий мог принять участие в следующем туре, поставив половину собранных "солидолом" денег. Бывало, что свары повторялись, и в руках у "солидола" собиралась крупная сумма денег. Наблюдательный Самвел заметил, что выигрыш с завидным постоянством достается одним и тем же игрокам. Ему не нужно было объяснять, что это подставные. Армяшка сделал ставку, вытянул лотерею с семеркой в конце серии, трое остальных игроков вытянули билеты с небольшими цифрами, и Самвел уже предвкушал победу. Но последний игрок вытянул тоже семерку, и игра продолжилась. Трое участников доставили по половине банка, и в руках у распространителя собралась приличная сумма.

В следующем розыгрыше у Самвела была тройка, а двух других игроков по четверке. Теперь пришла очередь Самвела лезть в кошелек. Так повторилось несколько раз, и пачка денег в руках у ведущего увеличивалась в геометрической прогрессии. Самвел давно понял, что в этой игре он выступает в качестве лоха, но ему было важно узнать принцип работы. Он понимал, что эта игра намного совершенней рулетки. Азартный игрок, наблюдая за увеличивающейся на глазах суммой в руках распространителя, не мог оторваться и проигрывал все.

Как только Самвел сказал, что деньги закончились, один из игроков вытащил восьмерку и получил всю сумму, завернутую в лотерею.

– Себе оставляю только стоимость билета, – объяснил зевакам ведущий. – Начинаем следующий круг. Прошу делать ставки.

Самвел отозвал в сторону одного из игроков, и попросился на работу. Подставной сделал удивленное лицо и сказал, что не понимает по-армянски.

Вагинакович разыскал Левшу и объяснил ситуацию. Неделю они вместе с Генералом наблюдали игру, но так и не смогли разобраться, как подставным удается тянуть из пачки нужный билет. Помог в этом деле Перебежчик. Он полгода приходил на вокзал и играл в лотерею, не понимая, что играет против слаженного коллектива. Кроме настойчивости у Перебежчика было еще одно достоинство. Он имел стопроцентную лоховскую внешность. Лотерейщики обратили на это внимание и пригласили на работу в качестве подставного. Согласившись, Перебежчик стал в конце рабочего дня получать долю. Он проработал три месяца, не ужился в коллективе и написал заявление по собственному желанию. Общительный Генерал "разговорил" Перебежчика и тот выдал производственный секрет счастливой лотереи, согласившись работать под началом Генерала.

На следующий день генеральский картель в полном составе высыпал на Магистраль. В каждом "станке", на обклеенном лотерейными афишами столике, стояла прямоугольная коробка с уложенными в строгой последовательности билетами. В центре находились лотереи, на которых последняя цифра была от нуля до трех. Психология подсказывала, что обычно игрок чаще всего тянет из середины. По бокам с одной стороны расположились четверки, шестерки и восьмерки, а с другой пятерки, семерки и девятки. Верховые Генерала в "литейном" дворе складывали лотереи в боекомплект и тренировались на точность попадания. Каждый с закрытыми глазами мог вытащить нужный билет.

Перебежчика Генерал представил как бывшего инструктора райкома комсомола, присланного сверху. Самвел на лету схватил лотерейную грамоту, и вдвоем с инструктором они быстро наладили дело. У игры в лотерею было неоспоримое преимущество. Ее не замечал председатель райисполкома,и правоохранительные органы закрывали на распространителей глаза.

В конце августа, на стыке между летом и осенью, не дотянув трех месяцев до пенсии, умер Мирон. Капитан Миронов был участковым Привокзального района, куда входила и "Магистраль". Он был флегматом, тянул до пенсии и землю копытами не рыл. Все помянули Мирона добрым словом. На его место назначил молодого, спортивного, баскетбольного сложения лейтенанта, только что закончившего училище. Павел Николаевич внешность имел рязанскую, но Генерал почему-то окрестил нового участкового Пашей Казбеком, и это прозвище как нельзя лучше отражало его сущность. Лейтенант был человек принципиальный, честолюбивый и, скорее всего, хотел сделать карьеру. На контакт с Генералом не пошел и был у лотерейного картеля костью в горле.

Он изучил время работы "станков" и появлялся в самый неподходящий момент. Исключительно ради него Генерал с двух краев Магистрали выставил дозорных, но Павел Николаевич при своем росте умудрялся проскочить не замеченный. Растолкав ротозеев, хватал за шиворот "крупье" из крайнего "станка" и тащил в участок.

– Казбек, – с запозданием кричал Генерал.

Немного переждав, он шел в отделение, крупье отпускали и, спрятавшийся в "Экспрессе" гвардейцы Генерала, опять появлялись на манеже.

Казбек, скорее всего, понимал, что борется с ветряными мельницами, но упорно продолжал свое нелегкое дело. По утрам, когда в ЛОМе была пересменка, Генерал передвигал "станки" на привокзальную площадь, но неугомонный Казбек и там не давал покоя. Он посчитал, что задерживать одного "крупье" недостаточно, и решил захватить в плен станок в полном составе. Доставить в отделение сразу несколько человек можно было только при наличии патрульной машины. Дежурный в автотранспорте Павлу Николаевичу отказывал, ссылаясь на нехватку бензина. Но как-то раз Казбек на свой страх и риск приказал шоферу патрульной машины выехать с ним на задержание. Младший сержант всего неделю работал в отделении водителем, две лейтенантские звездочки Павла Николаевича сделали свое дело, и он не смог отказать.

Когда милицейский бобик выскочил на привокзальную площадь, Генерал, заметив на переднем сидении Казбека, скомандовал "подъем", и все бросились в рассыпную.

– Догоняй вон того, не русского – указывая на Самвела, приказал Казбек водителю.

Убегающий Самвел, чуя неладное, свернул к автостоянке и юркнул между двух легковушек.

– Ползешь, как черепаха. Гони быстрее, – благим матом заорал Павел Николаевич, разгорячившись погоней, – а то уйдет!

Шофер придавил на педаль, и "бобик" стрелой понесся по привокзальной площади. На беду водитель красной "девятки", за которой спрятался Самвел, включил заднюю передачу и начал движение. Младший сержант не успел среагировать, и дежурная машина слету врезалась в левый бок легковушки. Не обращая внимания на аварию, Казбек выскочил из кабины и бросился за Самвелом.

Армяшка шарахнулся в сторону и сбил с ног проходившую мимо худенькую, но с большой грудью, черноволосую, загорелую мамзель, лет двадцати трех, одетую в желтую футболку и короткие джинсовые шорты с бахромой. Мамзелька ойкнула, выронила из рук объемную спортивную сумку и, падая на асфальт, разбила до крови загорелое колено.

Вихрем налетевший Казбич, одной рукой ухватил за шиворот растерявшегося Самвела, а второй галантно помог пострадавшей подняться с асфальта. От волнения брызгая слюной, он стал объяснять ситуацию:

– На вас было совершено нападение. Прошу пройти в отделение для дачи показаний.

– Какие показания? – Упиралась мамзель, рассматривая ссадину на ноге, – у меня через полчаса поезд.

– Я посажу вас на следующий и перекомпостирую билет, – не унимался Казбек. – Задержан опасный преступник-террорист кавказской наружности. Ваши показания необходимы следствию. Это ваш гражданский долг.

Он поднял с асфальта сумку и повел преступника и пострадавшую в отделение. По дороге Самвел переглянулся, с хромающей по его вине, незнакомкой и между ними, как между плюсом и минусом, возникло взаимное, не подчиняющееся логике, тяготение.

Порой нас удивляет, когда почти мгновенно, только обменявшись взглядом, сходятся два незнакомых, ничего между собой не имеющих общего, человека. На первый взгляд, это воспринимается как нонсенс и не поддается объяснению. Но мы и не подозреваем, что присутствуем при великом эксперименте Природы, которая ведет постоянный генетический поиск. Природе совершенно безразлична судьба одной пары, этнической группы и даже нации. Она борется за сохранение вида, И, смешивая разнообразные оттенки кожи, старается избежать даже отдаленного инцеста. С той же целью высшие силы Природы многие века заставляли людей совершать путешествия, кочевать, завоевывать страны и континенты. Древнегреческие аргонавты и не догадывались, что золотое руно всего лишь приманка, влекущая их к далеким красавицам Колхиды. Для природы человек представляет интерес, только пока сохраняет репродуктивную функцию. Как только либидо угасает, он отработанный материал. Природа о нем забывает, иммунная система начинает давать сбой и наступает старость.

"Мы молоды на столько, насколько сохранили в себе влечение к противоположному полу", – думал Левша, наблюдая за неунывающим Самвелом.

В дежурке. отставшая от поезда, пассажирка наотрез отказалась давать показания на приглянувшегося ей Самвела Вагинаковича. Она потребовала зеленку и бинт, а когда "опасного преступника" увозили из суда на пятнадцать суток, передала ему "батон" вареной колбасы, буханку черного хлеба и пачку "Примы".

– Ваши действия противоправны и аморальны, – сделал замечание Казбек, – вы мешали следствию. Поэтому вам придется покупать новый билет.

– А это уже не ваша забота. Может, я ни куда и не поеду, – отвечала неудавшийся свидетель обвинения.

Растроганный заботой Самвел, на ходу, прожевывая колбасу, объяснялся незнакомке в любви и назначил свидание через пятнадцать дней.

– На том же месте, где познакомились и в тоже время, – прокричал он из "воронка".

"Вот и встретились два одиночества", – мысленно прокомментировал это событие наблюдавший за ними Левша.

Он договорился со знакомым администратором, и Света, так звали мамзель, поселилась в Южной гостинице в номере Самвела. На глаза ей попалась лежавшая на столе сберкнижка на имя Самвела Вагикаковича. Армяшка положил на счет сто рублей, а чуть ниже, в следующей графе дописал сто тысяч.

Когда Вагинакович приводил в номер очередную подругу, то на некоторое время уходил в буфет за ужином, давая гостье краем глаза заглянуть в сберкнижку и оценить его возможности. Пустив таким образом "пыль в глаза", изобретательный ловелас обещал золотые горы, чем вызывал восхищение и поклонение.

Мамзель также изучила финансовый документ и усмехнулась. В графе "дата" вместо "июня" стояло "июна". Но это ее не смутило.

Через две недели, наголо остриженный Самвел, забрал хранившиеся у Левши деньги и банку с золотыми изделиями. Вместе со Светой он надолго укатил в родной для неё Омск.

– Из этого рая не выйдет ничего, – оценил свадебное путешествие Генерал, – сильно она на клафилинщицу смахивает.

Умудренный жизнью Генераша, в какой-то мере, оказался прав, но не смог в этом убедиться воочию. Он умер, как солдат, не сходя с Магистрали, от сердечного приступа. Левша заказал по сходной цене памятник из бракованной гранитной плиты и установил на генеральской могиле.

Прошло три года, и Левша начал забывать о существовании Самвела, когда тот, не по годам постаревший, вернулся в Город. Как прожил это время, путешественник рассказывать наотрез отказался. И только один раз, крепко "набравшись", пожаловался:

– Знаешь, Левша-джан, то, что Свет ушла – не беда. Я уже сам хотел от нее убегать. Но. что мой подарок, золотые часы с браслетом оставила, пока я спал, ей простить не могу. И спичками на столе рядом с часами выложила одно только слово: "Дурак".

– Не расстраивайся, Самвел-джан, просто у нее не было ручки.

Самвел Вагинакович огорчился и ушел в запой. Платить за номер в гостинице было нечем, и Левша поселил его на пустующей Архиереевой даче. Квартирант сразу же нашел общий язык со своим соседом по коридору. Долгими вечерами он рассказывал художнику-самоучке Бороде о своей последней любви. Предпочитавший выражаться витиевато, раскачиваясь в кресле-качалке, Борода выслушал собеседника и сделал вывод:

– И хорошо, что расстались. Вы друг другу не пара. Ты ее любил бескорыстно, а она была присуща деньгам. Они все такие.

– Ты можешь нарисовать ее портрет? – Выливая в стакан Бороды остатки портвейна, поинтересовался Самвел.

– Для настоящего художника нет ничего невозможного, – ответствовал поселковый Пикассо, поглаживая рыжего пушистого кота. – Самое главное, что я составил ее психологический портрет. А остальное, дело техники. Для начала мы пойдем путем физиономиста итальяшки Чезаре Ломброзо и составим ее фоторобот.

На следующий день Самвел на последние деньги приобрел в киоске пачку открыток с киноактрисами и принес на Архиерееву дачу. Борода покрутил их в руках, откинул голову назад, большим и указательным пальцами потер то место на горле, где располагаются слюнные железы, и глубокомысленно вздохнул.

– Для создания настоящего шедевра не хватает всего нескольких капель эликсира молодости и вдохновения, – художник глазами указал на пустую бутылку.

После короткого ленча Борода обследовал снимки в увеличительное стекло и разрезал каждое фото на горизонтальные полосы, на которых находилась отдельная часть лица. После долгих консультаций с заказчиком Борода, методом подбора волос, лба, носа, глаз и губ, составил приблизительный портрет Самвеловой зазнобы.

Самвел отошел в сторону, прищурил припухшие глаза и долгим немигающим взглядом смотрел на дорогой сердцу образ.

– Завтра купишь холст и краски, а через месяц портрет будет готов, – резюмировал художник.

Для завершения работы Бороде не хватало времени. Допившийся до помутнения рассудка Самвел забыл выключить газ на кухне, и левое крыло Архиреевой дачи ночью взлетело на воздух. На счастье никто не пострадал. Самвел не ночевал дома, а каморка Бороды находилась далеко от эпицентра взрыва, и он отделался легким сотрясение мозга, которое пошло ему на пользу. От пережитого стресса Борода растормозился и стал свободнее перемещаться в пространстве.

Самвел долго копался в обломках Архиереевой дачи и успокоился, только разыскав фотомонтаж своей последней любви.

Лишившийся последнего крова, армяшка стал ночевать в отделении милиции. За две бутылки водки и "палку" колбасы сердобольный дежурняк закрывал его в отдельную камеру и держал до утра. Когда смена была "нелетная" и поселится в казенный готель не удавалось, Самвел коротал ночь на чердаке Литерного дома. Незваный постоялец устраивался возле трубы отопления, откупоривал водку, резал колбасу, выпивал первые сто пятьдесят и впадал в забытье. Когда хмель улетучивался, он выпивал следующую порцию и засыпал. Под утро он отключался и спал три часа. К десяти Самвел выходил на Магистраль и, пользуясь прошлой популярностью, просил взаймы. Погожим осенним днем судьба в последний раз свела двух старых знакомых. Рядом с Магистралью припарковалась новенькая иномарка с откидным верхом. Хлопнув дверцей, из машины важно выбрался Муравел и подошел к армяшке.

– Мне приятно видеть тебя процветающим и преуспевающим, – сладко улыбаясь, проворковал Муравел.

– А, это ты Муравел. Как долго мы не виделись и зачем мы встретились, – простужено прохрипел Самвел Вагинакович. – Ну, а если встретились, то займи рублей сто.

Муравел достал из бокового кармана кожаное портмоне, пересчитал пачку долларов и спрятал портмоне подальше. Из барсетки извлек "пресс" бундесмарок, внимательно осмотрел и затолкал обратно. Немного подумав, филантроп вывернул брючный карман, вытряхнул горсть мелочи, пошевелил ее безымянным пальцем, на котором красовалось кольцо с бриллиантом, и ссыпал в барсетку.

– Извини, Самвел. У меня нет мелких лишних денег.

В тот день. в обеденный перерыв Самвел опрокинул лишнюю стопку, присел на корточки и, прислонившись к стенке ларька, задремал на Магистрали. Порывом осеннего ветра, напоминавшим о приближении зимы и предвещавшим неминуемое окончание жизненного цикла, к ногам Самвела поднесло пустую коробку из-под торта и, пока он спал, прохожие бросали в нее мелкие монеты. Проснувшись, Самвел длинно выругался по-армянски, высыпал мелочь в урну, разорвал коробку и навсегда пропал с Магистрали.

Последний раз Левша встретил Самвела на оптовом строительном рынке, где тот работал "по отвертке". Армящка воровал краны, смесители, вентили и другую сантехническую дребедень.

Изобретательный "отворотчик" ремешками крепил к плечу найденный на свалке, сломанный протез правой руки, кисть которого была затянута в черную кожаную перчатку, а сверху этой хитроумной конструкции одевал брезентовый плащ пятьдесят второго размера. В этом наряде, когда-то элегантный, Самвел немного смахивал на ночного сторожа, а еще больше на огородное пугало. Но были и положительные стороны. У него появилась третья свободная, никем, не видимая рука, которую он прятал под плащом. И, которой он пользовался по своему усмотрению. Как и его земляк Акопян, Самвел создавал иллюзию. А иллюзия дарит надежду.

Подойдя к прилавку с сантехникой, иллюзионист левой рукой, также одетой в кожаную перчатку, указывал продавцу на китайский шаркран, а протез, продетый в правый рукав плаща, держал на виду. Создавалась видимость полной безопасности. Перебирая товар, придирчивый покупатель тянулся к дальнему ряду и ложился животом на прилавок. В этот момент правая цепкая кисть выныривала из-под полы, и заранее примеченный итальянский смеситель исчезал в недрах необъятного плаща.

Армяшка не наглел и больше одной "покупки" в день не делал. Добычу он тут же сплавлял за полцены, снимал протез и шел пировать. А завтра все начиналось сначала.

– Хочешь, возьму билет до Еревана и дам денег на дорогу? – Предложил бывшему сослуживцу Левша.

Армяшка тяжело вздохнул и наклонил на бок поседевшую, как лунь, голову. Как будто прислушиваясь к только для него одного звучавшей далекой мелодии, зовущей в неизведанное.

– Я уже никуда и ничего не хочу. Скорей бы туда, где нет конвоя и труда.

Он давно не мытой третьей рукой указал на небо, перекрестился и скрылся в базарной толчее.

– Чем меньше человеку нужно, тем ближе он к Богу, – подумал Левша.

Позже он узнал, что, напившись в очередной раз, Самвел попал под трамвай и лишился ноги. Умер он морозной лютой зимой в подземном переходе. Когда кавказские торговцы шаурмой, решившие его похоронить, с трудом разжали задубевшие от мороза и смерти руки, то в правой, спрятанной под плащом, ладони обнаружили ценность, которую Самвел не хотел отдавать даже после смерти.

На пыльный бетонный пол упала потрепанная сберкнижка, внутри которой притаилась смонтированная из отдельных частей потертая фотография, на которой ничего нельзя было разобрать.

Левша не был суеверным, но иногда ему казалось, что фарт был напрямую связан с неудачником-армяшкой. Не стало Самвела и работа пошла на убыль. По решению горисполкома с Магистрали убрали все киоски и ларьки. Кормушка опустела. Левша в последний раз собрал поредевший коллектив и объявил расход.

– Нет нам больше фарта в этом деле. Пора разбегаться по мастям, по областям.

Через полгода Левша работал в "обмене валют" швейцаром и охранником одновременно. Открывал двери с черного хода и запускал внутрь клиентуру. Посетителям он почему-то не очень нравился, они подсознательно чувствовали в нем чужака и старались его не замечать или посматривали свысока. Левшу меньше всего интересовало их мнение о его персоне и должности. Когда пахнущие дорогим одеколоном, наглаженные, жизнерадостные толстяки на правах старых знакомых при встрече панибратски улыбались и протягивали руку, Левша жал потные ладони и улыбался в ответ. Здесь было не до самолюбия. Главное, находиться рядом с денежным потоком, а там течение само поднесет все необходимое. Нужно только набраться выдержки и терпеливо ждать.

В тот вечер через приоткрытую дверь Левша наблюдал, как кассир "прокручивал" всю имеющуюся в кассе наличность. По обе стороны счетной машинки высились стопки банкнот, но он продолжал нагибаться к открытому сейфу и доставать новые пачки долларов, евро и отечественной валюты. Из-за груды банкнот на свет Божий выглядывал вспотевший от напряжения кассир и улыбался сидевшей напротив посетительнице. Кассир шел на маленькую хитрость. Он уже давно "сбил" кассу и крутил деньги по второму кругу. Создавалось впечатление, что деньгам не будет конца. Это была демонстрация финансового могущества. В кресле для клиентов сидела пышногрудая блондинка, затянутая в короткую кожаную куртку и облегающие лосины в ромбик, придающие ей удивительное сходство с курочкой Рябой. Поздняя посетительница торговала парфюмерией на соседнем рынке, и почти ежедневно захаживала к кассиру в конце рабочего дня.

Из-за шума счетной машинки Левша не слышал, о чем толковала эта парочка. Но, судя по выражению лица, курочка Ряба имела виды на кассира. И тот отвечал ей взаимностью.

"Ловко устроился, прохвост", – подумал о кассире Левша. На таком фоне самый неказистый мужичек покажется красавцем.

Кассир выключил счетную машинку, закрыл на два оборота сейф и собирался проводить курочку Рябу до двери.

– Ой, у меня шнурок развязался, – заметила парфюмерша. Поставив ногу на порожек и, нагнувшись, она стала поправлять обувь. Отставший на полшага кассир с интересом смотрел на открывшийся ему, далеко не последний аргумент курочки Рябы.

Левша посмотрел в глазок, неспешно отодвинул засов и впустил запоздалого клиента. Это был хорошо откормленный, розовощекий, слегка женоподобный джентльмен, юрист по профессии. На швейцара он посмотрел свысока, потому, как занимал важный пост при мэре города, чем очень гордился. Он долго и убежденно спорил с кассиром о курсе обмена, незаконно используя при этом свое профессиональное красноречие.

Выпуская постоянного клиента, Левша замешкался у двери, чем вызвал недовольство юриста.

– Вы не на своем месте, – сделал он замечание швейцару. – В вашем возрасте нужна работа побезопасней.

– Самая опасная профессия у банщика в Ереванских банях, – усмехнулся швейцар, – все остальное дорожная пыль.

Но, так или иначе, адвокатишка был прав. Эта работа была ему не по нутру, и пора было заняться чем-то другим.

Когда Левша все таки встретил черноглазую красавицу Мону -Лизу Джокондо, у неё отсутствовали два передних зуба, в улыбке не было ничего загадочного и только мушка на щеке оставалась прежней. Растолстевшая карманная воровка торговала пивом в привокзальном буфете, и клиенты постоянно жаловались на недолив.

"Лучше бы я ее так и не встретил, – подумал Левша, покидая пивной бар. – Оставалась хотя бы иллюзия. А иллюзия дарит надежду".