Не хочу дурно отзываться обо всем водохранилище, но здесь, в его южной части, нет на дне ничего, заслуживающего внимания. Старые автомобильные покрышки, пластиковые бутылки, тряпье и прочие отходы быта — этого добра навалом.

— Нету твоего Китежа, — говорил Вадим. — И не было никогда.

— Был, — ворчал я в ответ, — но его закидали мусором.

Как всегда, трудно было расстаться с мифом. Но, разумеется, я понимал, что найти хоть малейший след града Китежа в условиях изменившихся коренным образом географии и социального бытия — невозможно. Я даже придумал соответствующее четверостишие:

Мы распевали это замечательное произведение на мотив старой песенки «Ах, Самара-городок», распивая очередную бутылку. По правде говоря, пить мне не очень-то и хотелось, я знал, что Сережа нажалуется Кате — мол, днем нырял, а по вечерам выпивал. Но, во-первых, Вадим без выпивки не мог обходиться, а во-вторых, нам неожиданно составила компанию Анна Тихоновна.

У этой достойной женщины мы сняли комнату, когда из Городца, где купанье-нырянье оказалось технически невозможным, приехали в Заволжье. Как это обычно и бывает, нам помог случай. Мы стояли возле дилижанса (так Вадим называл свой внедорожник «Nissan Patrol», на котором мы и прикатили из Москвы), стояли в раздумье, в рассуждении, что делать — искать тут, в Заволжье, частное пристанище (местная гостиница, по случаю нашего приезда, оказалась на ремонте) или ехать обратно в Городец, где по крайней мере номер в гостинице был безусловной реальностью. И тут проходившая мимо женщина вполне средних лет, статуарного телосложения, в желтом платье с зеленой отделкой, в шапочке из голубого шелка, вдруг остановилась и вперила в Вадима удивленный взгляд.

— Вы хотите что-то сказать, мадам? — спросил Вадим.

— Нет… извиняюсь… обозналась, — ответила она голосом низкого, почти мужского, звучания.

И двинулась было, но я задержал ее вопросом:

— Простите, не знаете, случайно, где можно снять комнату на три недели?

Женщина внимательно посмотрела на меня, на Сережу. Вряд ли ей понравился мой фингал под глазом. Но Вадим, с его орлиным профилем, хоть и несколько помятым об нездоровый образ жизни, явно производил на даму благоприятное впечатление. Она поинтересовалась, кто мы такие. Узнав, что мы москвичи, приехавшие отдохнуть, покупаться в водохранилище, сказала:

— У нас мало кто купается. Вода грязная. — И, подумав немного, добавила: — У меня есть свободная комната, но только одна тахта. — И, еще помолчав: — Могу взять у соседки раскладушку.

Быстро договорились об оплате, сели в дилижанс и покатили по уснувшим под горячим полуденным солнцем улочкам с пыльной травой, торчащей из разбитого асфальта, с двухэтажными домами, стены которых тут и там были разрисованы непонятными граффити — признак того, что и до глубинного райцентра докатилась дурацкая манера столичных юных олухов.

Поворот, еще поворот, палатка «Фрукты, овощи» — и мы въехали во двор хрущевки-пятиэтажки. Тут росли несколько старых усталых тополей, стояли штук пять машин. В углу двора галдела возле турника группка подростков. Здоровенный желтый бульдог, сидевший там, вскочил и облаял нас, когда мы вылезли из дилижанса.

— Сидеть, Джон! — крикнул ему раскачивавшийся на турнике мальчик в белой бейсболке и длинных черных трусах с синими лампасами.

Вслед за дамой — ее звали Анной Тихоновной — мы вошли в крайний подъезд.

— Нет собаки ласковее бульдога, — объявил я, поднимаясь по лестнице, — но на вид этого не скажешь.

— Неплохо придумал, — засмеялся Вадим.

— Это не я, — признался я со свойственной мне скромностью. — Это Джером Клапка Джером.

У Анны Тихоновны была малогабаритка на пятом этаже. В маленькой комнате помещалась она сама со своей кошкой Фросей — белой пушистой красавицей в рыжих пятнах. Комната побольше служила ей, как видно, мастерской. На столе прочно стояла швейная машинка, вокруг валялись обрезки голубого шелка — Анна Тихоновна шила на продажу дамские шапочки типа чалмы. («На пенсию разве проживешь?» — говорила она.) Проворно стала она наводить порядок, потащила машинку, я отобрал ее и вынес в маленькую комнату, поставил по указанию хозяйки на стул в углу, возле телевизора.

В «нашей» комнате над широкой тахтой висел фотопортрет военного в капитанских погонах — я невольно ахнул, взглянув на него. Мрачноватый прищур, ироническая улыбка, орлиный нос — ни дать ни взять наш Вадим, поразительное сходство! Только шевелюра погуще, чем у моего друга с его ранней лысиной. Понятно, почему Анна Тихоновна удивленно воззрилась на Вадима.

— Это мой сын, — сказала она. — Его убили в Чечне.

Ранним вечером притащили из ближнего гастронома хлеб, банку сайры, бутылку «пшеничной». Позвали, конечно, Анну Тихоновну. Она сварила картошку, из холодильника извлекла миску квашеной капусты. Сели в маленькой кухне ужинать.

— Вам сколько лет, молодые люди? — спросила наша хозяйка после первой рюмки. — Тридцать шесть? Вот и моему Мише столько же… было бы… Восемь лет уже, как его чечены убили.

Вадим снова налил в рюмки, предложил почтить память погибшего. Анна Тихоновна выпила залпом. Раскрасневшаяся, с влажными глазами, заговорила, глотая от волнения слова:

— Думали, раз Грозный взят, значит, всё… А они ворвались обратно в Грозный, окружили наших. Миша со своей ротой отбивал, отбивал ихние атаки… запрашивал по радио, чтобы помощь… а не было помощи… В цинковом гробу вернулся в Горький, Зинаида, сноха, его привезла. Там мы и похоронили Мишу, в Горьком.

— В Нижнем Новгороде, — сказал я.

— А я привыкла по-старому называть, — с некоторым даже вызовом возразила Анна Тихоновна.

Сережа, напившись чаю, попросил:

— Можно я телевизор посмотрю?

— Ой, конечно! — Анна Тихоновна отвела его в свою комнату, включила «ящик» и вернулась в кухню. — Что с Россией сделали! — заговорила после третьей рюмки. — Не знаю, как вы, а я против. Уж лучше бы Горбачев не начинал эту чертову перестройку. Были, конечно, недостатки, но в общем жили хорошо, спокойно.

— Ну да, — сказал я, — с обязательным единогласием, с очередями за сахаром, колбасой, водкой. За гэдээровским и чешским ширпотребом. Миллиарды гнали на гонку вооружений…

— Я была директором педтехникума, — гремел басовитый голос нашей хозяйки, — мне зарплаты на все хватало! Ездили в Крым, в санаторий. А теперь? Вот на пенсию вышла, а разве на нее проживешь? Что толку, что очереди исчезли и продуктов много, если не на что их купить?

— Горбачева теперь ругают за перестройку, — вступил в разговор Вадим, поглядывая веселыми, как всегда при выпивке, глазами, — а я хвалю! За плюрализм. За то, что вывел войска из Афганистана.

— Он вывел, а Ельцин ввел в Чечню! Зачем? Не знал, что ли, что эти чечены — бандиты?

— Не все же они бандиты…

— Независимость им подавай! — горячилась все более Анна Тихоновна. — Ну и надо было дать — нате, подавитесь! Колючей проволокой от них отгородиться!

«Далеко же мы ушли от дружбы народов, — с грустью подумал я. — А ведь так ею гордились…»

Я попытался переключить нашу хозяйку на другую волну — спросил, знает ли она о граде Китеже?

— Град Китеж? Ну это сказка какая-то, — сказала она, наморщив лоб. — Зачем он вам?

А и верно: зачем мне нужен этот фантастический град? Почему мерещатся его темные бревенчатые дома-срубы, деревянная церковь с главами-луковицами, покрытыми, как чешуей, осиновыми лемехами?

До водохранилища было недалеко. Можно и пешком, но у нас же было дайвинговое снаряжение — акваланг, гидрокостюмы, ласты, ружья для подводной охоты. Не таскать же все это «на горбу». Подъезжали в дилижансе к берегу настолько близко, насколько позволял ландшафт, а проще говоря — лес. К самой воде спускались уцелевшие от затопления дубы, пихты, ели. Вадим молодец — здорово маневрировал меж ними на своем видавшем виды внедорожнике. Он сидел за рулем в красной футболке, на спине которой белели волнующие призывные слова:

Mr. diver!

Jump into the adventure

To есть: «Мистер ныряльщик! Прыгни в приключение».

— Держитесь, ребята! — кричал Вадим. — Сейчас потрясет немного. Кишки придерживайте, чтоб не разболтались!

Водохранилище, если смотреть на него не на карте, а отсюда, с берега, ничем не отличалось от моря: огромное пространство сине-серой воды уходило в даль, слегка позлащенную утренним солнцем. Если присмотреться, можно было различить движущиеся там, вдали, белые штришки волжских теплоходов. А неподалеку покачивались на воде две-три надувные оранжевые лодки с терпеливыми фигурами местных рыболовов.

Один из нас с помощью другого надевал акваланг — закидывал за спину спаренные баллоны, застегивал ремни и пояс, закреплял на ногах ласты, натягивал маску и, взяв в рот загубник, уходил в мутноватую у берега воду. Чаще нырял Вадим.

Я оставался с Сережей (Катя строго наказала перед нашим отъездом: от Сережи ни на шаг!). Он плавал неважно, я учил его, как надо правильно дышать и чем отличается кроль от обычных саженок. Он пялил на акваланг ненасытные глаза, так похожие на Катины, но я категорически отказал ему в нырянии. Однако разрешил пользоваться шноркелем — дыхательной трубкой. Натянув маску и пошевеливая ластами, Сережа плавал, опустив голову в воду и старательно дыша через трубку. Я объяснил ему, как пользоваться ружьем для подводной охоты, он жаждал подстрелить какую-нибудь рыбу, несколько раз стрелял, но всё мимо.

Нырял, конечно, и я (а Вадим присматривал за Сережей), но ничего путного на грунте не видел. Я поражался обилию автомобильных покрышек, выброшенных за ненадобностью. Странная, думал я, у нас цивилизация: заботимся о непрерывном производстве, но не знаем, куда девать отходы. Мусорозойская эра — так, возможно, назовут наше смутное время отдаленные потомки. Уж они-то, головастые, что-нибудь придумают, чтобы содержать планету в чистоте.

Нам кричали рыболовы из резиновых лодок, что мы всю рыбу распугали.

— Убирайтесь отсюда! — требовали они.

Мы передвигались вдоль берега. Однажды, на пятый или шестой день, к нам подплыл один из рыболовов. На голове у него косо сидела соломенная шляпа с растрепанными полями, из густой черно-седоватой бороды торчал багровый нос, свидетельствующий об алкогольном усердии. Неожиданно мягким тоном рыболов проговорил:

— Видите тот мысок? Поныряйте там. Здесь вы ничего не найдете.

— Откуда вы знаете, что мы что-то ищем? — спросил я.

Но он не ответил — взялся за весла и отплыл.

Вечером я рассказал Анне Тихоновне об этом красноносом рыболове. Она понимающе покивала:

— Да, он стал много пить.

— Вы его знаете?

— Так это ж мой бывший муж. Широков Маврикий. Обождите минутку.

Анна Тихоновна вышла из кухни в свою комнату, где Сережа смотрел какой-то нескончаемый сериал. Оттуда раздался раздраженный кошачий мяв, негодующее восклицание. Анна Тихоновна, вернувшись в кухню, обратила ко мне полнощекое лицо со строго сведенными углами бровей:

— Вы скажите своему сыну, чтоб Фросю за хвост не дергал.

Она раскрыла принесенный альбом, показала нам большую фотографию: сидят на скамейке во дворе одноэтажного дома пять улыбающихся женщин, в центре — Анна Тихоновна, с видом полного удовлетворения; за ними стоят трое мужчин разного роста и возраста, все при галстуках. В самого невысокого, единственного неулыбающегося, словно застигнутого врасплох, ткнула наша хозяйка пальцем:

— Вот он, Маврикий. Русский язык и литературу у меня в техникуме преподавал.

— Трудно узнать, — говорю. — Он же зарос бородой.

— Я за ним следила, чтоб брился, чтоб аккуратно ходил, в галстуке. А как развелись, так опустился Маврикий.

Со вздохом перелистнула она альбомный лист.

— А вот я на партактиве района выступаю… А вот мы всем техникумом на демонстрацию Первого мая идем…

«Бедная женщина, — подумал я, — все у нее в прошлом — в этом толстом малиновом альбоме, в старомодных черно-белых фотографиях, никому, кроме нее, не нужных».

— А это мне на пятидесятилетие почетную грамоту вручают…

Целая жизнь прошла, отшумела и, круто видоизменясь, понеслась дальше, отбросив еще не старую и весьма по натуре деятельную женщину на обочину дороги… оставив ей только этот альбом… и шитье шляпок на продажу… и неутешную боль о сыне, убитом на жестокой войне, которую велят называть не войной, а контртеррористической операцией…

Мы досмотрели — из вежливости — альбом до конца, кликнули Сережу и сели ужинать. Выпили, конечно. Вадим, поглядывая веселыми глазами, разглагольствовал:

— Я был способный мальчик. Да, представьте себе. Техническая голова, спортсмен. Мне прочили хорошую будущность. А вот — не стал ни чемпионом по прыжкам в длину, а ведь уже близко было, ни академиком. А почему? А потому что фамилия такая — Дурындин. Разве с такой фамилией допрыгнешь?

— Надо было сменить ее, — сказал я.

— Сменить! Я хотел бы, да ведь не разрешают.

— Раньше разрешали. В тридцатые годы. Я видел в старой подшивке «Известий» целые страницы объявлений о смене фамилий. У Ильфа в записной книжке есть запись: «Наконец-то! Какашкин меняет фамилию на Ленский».

— Какашкину повезло, успел, а я — нет. Чего ты смеешься? — обратился Вадим к Сереже. — Я тебе в поучение рассказываю. Не разбрасывайся, понятно? Наметил себе цель — и иди к ней. Дуй до горы. Фамилия у тебя хорошая — Хомяков.

— Я Потапов, — сказал Сережа, тыча вилкой в атлантическую сельдь.

— Тоже красиво. Не бери с меня пример, Потапыч.

Тут мой мобильный телефон сыграл первое колено из вальса «Минуты счастья».

— Катенька, привет, — сказал я, прижав черную коробочку к уху. — У нас все в порядке.

Катя звонила каждый вечер. Беспокойная женщина — не могла избавиться от подозрений, что Сережа оставлен без присмотра на воде.

— Полный порядок, Катя, — говорю я. — Сережа загорел, поправился на шесть кило и доволен жизнью.

— Ты скажешь! Шесть кило! — услышал я ее высокий голос. — Олег, сегодня мне позвонил Адиль и знаешь, что сказал?

— Нет, — говорю, — не знаю.

— Сказал, что Горохова задержали. В Калининграде!

— О! — говорю. — Это новость серьезная. Надо обмыть.

— Олег, ты там не очень, — строго сказала Катя. — Дай трубку Сереже, хочу его услышать.

Новость действительно была изрядная. Когда легли спать (мы с Сережей помещались на тахте, а Вадим спал на раскладушке), я представил себе, как везут в Москву под конвоем Горохова, а он, молодой, с черными усиками, дерзко ухмыляется… Тут меня поразила мысль, что Николай Горохов воевал, может, в одном батальоне с капитаном Михаилом, сыном Анны Тихоновны. Воевали вместе, а судьба — врозь…

Сережа, лежавший рядом на широкой тахте, сказал:

— Ты не спишь? Валерка говорит, тут есть интернет-кафе. Мы, может, сходим туда. Слышишь?

Валерка был соседский мальчик, он всегда ходил в белой бейсболке, в сопровождении бульдога. Сережа не то чтобы подружился с ним, но — сошелся, так сказать, на почве общего интереса. Раза два по вечерам он ходил в соседний подъезд к Валерке играть в компьютерные игры.

— Нет, Сережа, — говорю. — Интернет-кафе — это для взрослых. Не ходи. Нечего тебе там делать.

Следующий день начался с дождя, но вскоре, около одиннадцати, туча уплыла, унося дождь к северу, и снова воссияло солнце. Мы погрузились в дилижанс и покатили к водохранилищу.

Но вначале заехали на АЗС. Пока Вадим ожидал своей очереди и заправлял машину, мы с Сережей сидели в примыкающем к станции сквере на скамейке в тени раскидистого клена. Очень жарко было в машине, да и тут, на воле, воздух был предельно насыщен влажной духотой. Сережа сидел, вытянув ноги в любимых белых кроссовках с синей надписью «Maradona» на каждой и обмахивался крупным кленовым листом. Загорелый, в пестрой маечке, заметно подросший за лето, он был хорош собой.

Говорили, конечно, об Олимпийских играх, которые сегодня откроются в Афинах. Как всегда, у Сережи накопились вопросы.

— Древние греки устраивали Игры каждые четыре года в городе Олимпии, — рассказывал я. — Они посвящались Зевсу — их главному богу. На время Игр прекращались войны. Из всех греческих городов съезжались атлеты.

— А допинги у греков были? — интересовался Сережа.

— Допинги? А кто их знает? Может, и были какие-то.

Тут Вадим свистнул, крикнул, чтоб садились. Поехали к тому мысочку, на который вчера указал рыболов Маврикий Широков, бывший муж нашей хозяйки, человек, заросший бородой. «Хорошее у него имя, — думал я, трясясь на неровностях, из которых состояла грунтовая дорога. — Вот бы попасть когда-нибудь на остров Святого Маврикия… Кажется, там зарыт и до сих пор не найден клад Сюркуфа, грозы морей…»

Дорога исчезла, превратилась в бездорожье, но нашему Вадиму все было нипочем. Он был не только отличный дайвер, но и искусный драйвер. Здорово маневрировал Вадим среди елей и пихт — и вот, подпрыгнув от удара об толстый корень огромного дерева, дилижанс взревел и остановился.

Мыс Маврикия — так мы его назвали — своим диковатым видом пробудил в памяти старую песню: «Есть на Волге утес, диким мохом оброс…» Он спускался к воде крутыми уступами, и сразу начиналась глубина — плавай и ныряй, пока не посинеешь.

Первым нырнул Вадим, а мы с Сережей плавали поверху, и он опять неудачно выстрелил во встречную шуструю рыбу. Мы отдохнули на плоской скале у подножья мыса Маврикия, дождались появления Вадима.

— Здесь дно чище, — сказал он, расстегивая ремни и снимая с моей помощью баллоны. — Песок. Ямы какие-то. Ты в них не лезь.

Надев акваланг и ласты, сунув в рот загубник, я нырнул. Почти сразу заложило уши. Я сглотнул давление и, медленно работая руками и ластами, погрузился в темно-зеленую глубину. Сквозь стекло маски я видел неровное песчаное дно, слабое колыхание водорослей, стайки мелких рыб. А вот бревно, полузанесенное илом. Еще и еще бревна… нет, стволы деревьев… А дальше — что это? Дно резко понижалось — словно пропасть разверзлась, черная, опасная, странно влекущая. Вадим прав: не надо лезть в яму. Ну, может, только немного… Вода заметно стала холоднее… Не стоит нырять глубже… Ни черта не видно… Нет, нет, глубже не пойду…

И тут я услышал. Вначале подумал: в ушах звенит. Нет! Отдаленный, но явственный равномерно повторяющийся звук… Колокольный звон!

Слабо поводя руками, я повис над подводной черной ямой. Тихие-тихие удары колокола отдавались в душе радостным изумлением: неужели подтверждается старинное сказание? Да нет, что-то мешало поверить… уж очень необычно, необъяснимо… А вот и услужливая подсказка рационального мозга: случайно донесся стук винта крупного теплохода, идущего по водохранилищу. Ведь звук хорошо распространяется в воде…

Вот он и умолк. Тишина. Подо мной черная яма, понижение дна, а никакой не град Китеж с его колокольней, с главами, покрытыми, как рыбьей чешуей, осиновыми лемехами.

Я даже, вынырнув и подплыв к берегу, не стал рассказывать Вадиму о своем «открытии». Засмеет Вадим. Уж он-то в старые сказки не верит.

Вечером смотрели открытие Олимпийских игр. Здорово придумали греки: словно с древних амфор сошли фигуры бегунов и дискоболов… Вдруг стадион превратился в море, идет старинное судно… взмахи длинных весел… летит над судном женщина в хламиде, или, вернее, в пеплосе — да это Афина Паллада, не иначе! А вот и Аполлон летит… А это, наверно, Геракл, ну точно, нельзя же обойтись без этого богатыря, с которого, кажется, и начались Олимпийские игры…

Как они, греки современные, умудрились показать в небе над стадионом, без всяких экранов, такое великолепное кино? Вадим говорит: голография может всё что угодно изобразить. Чудеса техники, в общем.

Долго смотрели парад. В алфавитном порядке прошествовал по стадиону весь мир — сто две команды, в том числе огромные, человек по четыреста-пятьсот, как, например, наша, и китайская, и американская, — и крохотные, два-три-пять спортсменов с экзотических островов вроде Науру, Тонга, Восточного Тимора.

Три вечера мы смотрели Игры. Наши атлеты не очень-то радовали нас. Но зрелище было превосходное: сама по себе эстетика спорта завораживает. Какой же молодец этот барон де Кубертен, возродивший античную традицию. Соревноваться в силе мускулов, а не в убойной силе оружия, — это прекрасно. Дружелюбие и приязнь вместо неприязни, злобы, ксенофобии…

Но в четвертый вечер произошло такое, что мне стало страшно жить. Мы смотрели соревнования гимнастов. Сережа сказал, что пойдет к Валерке поиграть, я отпустил его на часок. Анна Тихоновна в тот вечер ушла навестить подругу по педтехникуму, у которой разыгрался радикулит.

Мы с Вадимом, умеренно пия любимый напиток, болели за нашего Немова, храбро противостоявшего гибким китайским гимнастам. Вдруг я ощутил как бы толчок в спину. Взглянул на часы — полдесятого, Сереже надлежало давно быть дома. Номера телефона этого Валерки я не знал, но помнил, что он жил в соседнем подъезде на третьем этаже. Я отправился туда, позвонил наугад в одну из двух квартир и услышал басовитый собачий лай. «Джон, сидеть!» — крикнули там. Дверь отворил рыжий встрепанный подросток в длинных трусах с синими лампасами. Жуя жвачку, он воззрился на меня. За ним в маленькой прихожей сидел и тоже пялил на меня неприязненный взгляд желтый бульдог.

— Здравствуй, Валерий, — сказал я, шагнув через порог. — Сережа у тебя?

— Сережа был, — ответил он ломким переходным голосом. — Но давно ушел.

— Куда ушел?

В прихожей было жарко, и пахло жареным луком, что ли, но меня будто холодным ветром продуло. Валерка растерянно молчал.

— Куда?! — крикнул я.

— Он пришел, — торопливо заговорил парень, — мы поиграли немного… он говорит: «Давай туда сходим…», а тут гимнастика начиналась… я хотел посмотреть…

— Куда он пошел? — Я старался держать себя в руках, но, наверное, я орал.

Бульдог тихо зарычал. Из кухни вышла блондинка баскетбольного роста в коротком цветастом халате.

— В чем дело? — спросила. — Что вам надо?

— Это папа Сережи, — посыпал скороговоркой Валера. — Сережа приходил, звал меня в интернет-кафе, а тут гимнастика на Олимпийских… я говорю, хочу посмотреть…

— Он пошел в интернет-кафе?

— Наверно… не знаю… — Валерка выдул большой белый пузырь.

— Пойдем! — Я спохватился, обратился к блондинке: — Извините. Я не местный, не знаю, где это кафе. Разрешите Валере показать…

— А сами не можете найти по адресу? — строго спросила женщина.

Наверное, мое лицо выражало крайнее отчаяние, — вдруг она смягчилась, сказала сыну:

— Приведешь его к кафе, и сразу домой. Джона возьми.

Валера живо натянул на свои вихры белую бейсболку, надел на собаку поводок, и мы втроем выбежали из дому.

В тот вечер было полнолуние. Городок, до краев залитый лунным светом, был весь на виду — до последней травинки, торчащей из разбитого асфальта, до каждого иероглифа, намалеванного на стене дома. Мы быстро шли, перед нами скользили наши вытянутые тени. Из окон доносились переливы поп-музыки, знакомый голос спортивного комментатора. Вдруг ворвалось страстное: «А на том берегу пригубил первый раз дикий мед твоих уст…» — будто из космического пространства прилетело и туда же унеслось.

Интернет-кафе было недалеко (в Заволжье все близко), я с разбегу влетел в неказистый подъезд, но в прихожей меня остановил молодой человек, накрытый огромной шапкой черных волос, и сказал, что кафе закрыто, поздно уже. Но я видел в приоткрытую дверь: за длинным столом сидели несколько человек перед компьютерами.

— Я ищу сына, — говорю. — Здесь мой сын.

Но среди запоздалых посетителей Сережи не оказалось.

Молодой человек сочувственно щурил на меня глаза из-под нависающей на брови растрепанной шевелюры.

— Да, да, — говорил он. — Приходили подростки, четверо или пятеро. Но они давно ушли… Как вы сказали? Белые кроссовки с надписью «Maradona»? Знаете, я на обувь посетителей не смотрю.

— А я видела, — вступила в разговор тоненькая девица, обтянутая красной майкой, значительно выше пупка, и голубыми джинсами. — Тот, у которого «Maradona», пришел один, сказал, что первый раз тут, и денег у него было на час работы. К нему, я видела, подсели двое ребят, потом еще один…

— Ты этих ребят знаешь? — спросил молодой человек.

— Нет, раньше они к нам не приходили. — Девица чиркнула зажигалкой, закурила тонкую коричневую сигарету. — По-моему, они из Балахны.

— Из Балахны? — переспросил я.

— Ну, я слышала, кто-то из них сказал, что в Балахне дороже. Что именно дороже — не знаю.

— Они вышли вместе? — спросил я. — Мой сын и эти ребята?

— Да. Господа! — возгласила девица. — Заканчивайте! Кафе закрывается.

Я вышел на улицу и зажмурился. Лунный свет бил по глазам нестерпимо. Вот лечь тут, на проросший дикой травой щербатый тротуар, — и умереть. Будь я проклят! Раззявил рот на олимпийцев, вместо того чтобы глаз не спускать со своенравного мальчишки!

Тут подошел ко мне Валера со своим бульдогом.

— Ты чего? — сказал я слабым голосом. — Мама ведь тебе велела…

— Да ничего, — сказал он. — Что, нету Сережи?

Выслушав мой ответ, Валера выплюнул комок жвачки.

Что-то он говорил о Балахне, о тамошних пацанах, и о том, что последний автобус туда уже ушел, — я слушал невнимательно. Мне вдруг представилось: не луна, а солнце пылает на безоблачном небе, и мы укрылись от зноя в тени раскидистого клена, сидим на скамейке, и Сережа, вытянув ноги в белых кроссовках, обмахивается кленовым листом…

— Что ты сказал? — спохватился я. — А, да… может, уже пришел домой…

Может, Сережа уже дома, а я, как последний дурак, выскочил из дому без мобильника, не могу позвонить, чтоб узнать… Ну, тут недалеко…

Мы зашагали по той же дороге обратно, волоча за собой длинные тени. Вдруг я будто наткнулся на невидимый барьер.

— Вот что, — говорю, остановившись. — Автозаправка. Мне надо туда. Как к ней пройти?

— Какая автозаправка? — У Валерия желтые брови взлетели к козырьку бейсболки.

— Которая на выезде из города, — говорю, и мне совершенно все равно, что Валерий глядит на меня как на человека с поехавшим чердаком. — Там рядом с ней сквер. По этой улице можно к ней пройти?

Валерий, должно быть, сам себе удивлялся, составив компанию сумасшедшему дядечке из Москвы. Один только Джон, желтый бульдог средних лет, ничему не удивлялся. Он бежал ровной легкой рысцой рядом с обожаемым хозяином. Наверное, он все более ощущал приближающийся неприятный запах автозаправки. Мы дошли до нее за полчаса, она была пустынна, над ней горел одинокий (и как бы ненужный при полной луне) фонарь.

Сквер близ автозаправки был тоже безлюден. Клены в нем поникли ветвями, тяжкими от сновидений. Под одним из них на скамейке что-то лежало… Я ускорил шаг… побежал…

— Сережа-а-а…

Бежал, не слыша собственного крика.

Сережа, полуголый, в одних трусах, лежал на боку, согнув ноги так, как это вряд ли сделает взрослый. Подбежав, я затормошил его. Он издал стонущий звук и приоткрыл затуманенные глаза.

— Накурился, — тихо сказал Валерий.