Рисунки Ю. МАКАРОВА

В этом рейсе мы с Робином были практикантами. Нам следовало думать о зачетах: космонавигационная практика, организация службы, устройство корабля. Всю первую половину рейса — с того момента, как корабль стартовал с Луны, — мы готовились к зачетам. Рейс проходил нормально. Но как только наш ионолет опустился на венерианский космодром, началось нечто непредвиденное. От здания порта к кораблю ринулся человеческий поток. Люди в скафандрах шли плотной массой, ехали на грузовой трансленте, заваленной различной ручной кладью, и над всем этим плясали, отбрасывая красный отсвет, мощные сполохи полярного сияния. Я смотрел в иллюминатор на эту картину, и мне было не по себе.

Командир велел нам с Робином встать у шлюзового люка и никого не пускать в корабль, а сам вышел навстречу толпе.

— Прошу остановиться! — загремел его голос, усиленный динамиком. — Прошу немедленно остановиться!

Течение живой реки прекратилось. В моем шлемофоне возник гул встревоженных голосов, трудно было что-либо разобрать. Доносились обрывки разговора командира с диспетчером космопорта, голос у диспетчера был растерянный. «Я не могу запретить им… Мы вызвали пассажирские корабли, эти люди отказываются ждать…»

Командир распорядился очистить трансленту: прежде всего следовало разгрузить корабль. Автоматы быстро делали свой дело, из грузового люка поплыли к складу контейнеры с оборудованием, доставленным нами для нужд Венеры. А когда с выгрузкой было покончено, началась посадка. Нечего было и думать о приеме запланированного груза — венерианских пищеконцентратов: люди заполонили весь корабль. Мы сбились с ног, регулируя шлюзование и размещая пассажиров по отсекам. Мужские, женские, детские лица мелькали у меня перед глазами, и я невольно отыскивал в их нескончаемом потоке моих родителей — Филиппа и Марию Дружининых. Но потом из обрывочных разговоров я понял, что Венеру покидают люди из числа колонистов, поселившихся там недавно — в последнее десятилетие, а старожилы остаются. Родители же мои были примарами — из первого поколения родившихся на Венере, — так что, наверное, не стоило разыскивать их здесь, на нашем корабле.

Мы взяли на борт около шестисот человек. Предел был положен запасами продовольствия. Особенно — воды. Когда число пассажиров стало достигать критического уровня, командир прекратил посадку.

Диспетчер космопорта сорвал голос, убеждая оставшихся за бортом сохранять спокойствие и терпеливо ожидать пассажирские корабли, которые уже в пути и придут через две недели по земному времени.

Попробуйте разместить полтысячи пассажиров в грузовом ионолете, имеющем всего двенадцать двухместных кают! Все каюты, включая пилотские, были отданы женщинам с грудными детьми. Остальным пассажирам предстояло провести полет в небывалых условиях — в тесноте грузовых отсеков и коридоров, на голодном пайке пищи, воды и воздуха.

Что же стряслось на Венере? Чем вызвано такое странное явление? Планета неприютна, жизнь здесь трудна — это так, но ведь колонисты, покидая Землю, знали, на что идут. Вряд ли можно было заподозрить их в том, что они — все разом! — испугались трудностей освоения Венеры. У меня не было времени выяснить причины, я носился из отсека в отсек, определяя места для пассажиров и пытаясь навести какой-нибудь порядок, а из обрывков услышанных разговоров понять что-либо было невозможно. Но я все же понял, что дело не в физических трудностях — об этом я не слышал ни слова. Речь шла о психике. Может, вспышка какой-то нервной болезни?

К вечеру мы от усталости не чуяли под собой ног.

— В жизни не видел ничего подобного, — сказал командир и повалился в пилотское кресло.

Робин, уточнявший нормы расхода воды и продуктов, перестал щелкать клавишами вычислителя.

— Что же все-таки произошло? — спросил он.

— Толком ничего не поймешь, — командир слабо махнул рукой. — Выключи верхний свет, Улисс, — отнесся он ко мне, помолчав. — Глаза режет…

Я выключил плафон и спросил, когда старт.

— В четыре утра, — сказал командир.

— Разреши мне съездить в Дубов, старший, — попросил я. И пояснил: — Там живут мои родители.

— Они что — примары?

— Да.

— Надо отдохнуть перед стартом, — сказал командир. — Рейс будет трудный.

— Поселок недалеко отсюда, старший. Я бы обернулся часа за три. Хочется повидать родителей.

— Ладно, поезжай.

Я облачился в шлюзе в громоздкий венерианский скафандр и спустился на поле космодрома. Возле здания порта, на стоянке, было полно свободных вездеходов, я забрался в одну из машин и погнал ее по широкой каменистой дороге.

Как хорошо знал я эту дорогу! Плавно изгибаясь к юго-востоку, она взбегала на плато Пионеров, врезалась в нагромождения бурых скал, а сейчас, за поворотом, над отвесной скалой — обелиск в честь первооткрывателя Дубова и его товарищей. Вот он, обелиск, — белокаменная игла, проткнувшая низкое, сумрачное, клубящееся небо. Небо моего детства, слепое небо Венеры, на котором никогда не увидишь звезд, а солнце проглядывает лишь слабым и тусклым красноватым пятном.

И странный, высоко поднятый горизонт — будто ты на дне гигантской чаши, хотя это вовсе не так, — теперь он кажется мне странным, я отвык от сверхрефракции венерианского воздуха. А там дальше, слева, если присмотреться, — белые корпуса промышленной зоны, и башни теплоотводных станций, и скорее угадывается, чем виден, золотистый купол Венерополиса, столицы планеты.

Сколько же мне было тогда? Лет пять, наверное, или шесть… Мы ехали с отцом в Венерополис и заранее условились говорить не вслух, а по менто-системе — направленной мыслью. Вначале было интересно — я не сводил глаз с отца, и мы проверяли, правильно ли я понимал его менто. А потом мне наскучило. Я вертелся на сиденье и порывался хватать рычаги управления, а за окнами вездехода привычно высверкивали толстые разветвленные молнии, и вдруг меня словно бы пригвоздило к месту повелительное отцовское менто: «Смотри!» — «Куда смотреть?» — спросил я недоуменно и тут же увидел, как местность застилает серая пелена. Колыхались неясные тени, они протягивали руки, будто нащупывали нашу машину. Я сразу вспомнил злых великанов из сказок и, кажется, заплакал от страха. Отец» притянул меня к себе и сказал вслух: «Это начинается черный теплон. Не бойся, мы успеем уйти от него». Хорошо помню: я сразу перестал бояться, только смотрел во все глаза, как сгущаются и чернеют тени, а рука отца все лежала у меня на плече, и отец выжимал из машины полную скорость, мы мчались бешено, и было совсем не страшно — только жутковато немного. Потом, уже перед самыми шлюзовыми воротами Венерополиса, нас обступила плотная тьма, и что-то затрещало снаружи, за окном мелькнуло голубое пламя, и стало жарко, будто воздух в машине раскалился… Тут мы въехали в шлюз, ворота сразу захлопнулись за нами, и отец вынес меня на руках. Лицо у него было не такое, как обычно, — все в резких складках, по щекам катились крупные капли пота. А вездеход был оплавлен, он шипел под струями воды и окутывался паром.

Помню еще, когда теплон пронесся и восстановилась радиосвязь, запищал вызов, и на экране отцовского видеофона возникло лицо матери. Глаза у нее были расширены, и она, увидев нас с отцом, только и смогла произнести: «Ох-х!» — «Все в порядке, Мария, — сказал отец. — Мы успели проскочить». — «Не знаю, зачем тебе это понадобилось, Филипп, — сказала мать. — Я же предупреждала, что надвигается…» — «Все в порядке, Мария, — повторил отец. — Мы проскочили, и малыш теперь знает, что это такое…»

Никогда не забуду своей первой встречи с черным теплоном — вихрем, сжигающим все на своем пути. Черные теплоны постоянно бушуют в ундрелах — низких широтах, — но и сюда, в полярную область, нередко докатываются наиболее бешеные из них…

Я ехал по плато Пионеров, теперь по обе стороны дороги простиралось желтое море мхов. Могучие заросли кое-где выплескивались на дорогу, и тогда приходилось пускать в ход резаки.

Желтые мхи Венеры! Пейзаж, знакомый с детства. Они, эти мхи, подступали к самому куполу моего родного поселка — Дубова. И, как когда-то в детстве, я увидел комбайны, тут и там ползущие черными жуками по желтому морю. Ничто здесь не переменилось… Ничто… Вдали на юго-западе проступала в лиловой дымке невысокая горная гряда, за которой лежало дикое плато Сгоревшего спутника. Туда мы тоже однажды ездили с отцом — с отцом и другими агротехниками, — это было незадолго до моего отлета на Землю.

Ничто не переменилось. Но что же, я таком случае, заставило сотни колонистов чуть ли не штурмом брать наш корабль?

Последний поворот — и дороге устремилась прямо к главным воротам поселка Дубова. Что это? Купол не светится, как обычно, золотистым светом, он круглится землисто-темным курганом, а дальше, где прежде бушевал разлив желтых кустарников, уходила вдаль угрюмая, черная равнина. Я увидел там комбайны и фигуры в скафандрах.

И тут только дошло до меня, что это — следы теплона. Да, здесь недавно промчался черный теплон — он выжег плантации, оплавил антенны на куполе. Потому и не видно сегодня обычных молний, ну, конечно, после теплона несколько дней не бывает атмосферных разрядов.

Но почему всюду темно? Ведь куполу не страшен черный теплон… В моем воображении возник мертвый поселок, и меня охватил холод ужаса.

Спустя минуту или две я въехал в ворота. В шлюзе было полутемно. Выйдя из вездехода, я услышал маслянистое шипение, а затем чей-то голос:

— Придется подождать.

Я облегченно вздохнул: живой голос!

— Что у вас случилось? — спросил я.

— Авария на станции. Приходится шлюзовать гидравликой.

Я подождал, пока закроются ворота и дыхательная смесь вытеснит ядовитый наружный воздух. Потом, сбросив скафандр, вышел из шлюзовой камеры на главную улицу.

Тут и там тускло горели аккумуляторные лампы. Я шел мимо белых домиков с палисадниками, к которых темнели кусты молочая, мимо компрессорной станции, мимо черного зеркала плавательного бассейна на центральной площади. Было сумеречно, над куполом клубились бурые облака. Двери домов были распахнуты, дома казались нежилыми, покинутыми. Я уже не шея, а бежал, подгоняемый смутной тревогой. Вот он — родительский дом. Темные, незрячие окна в белой стене…

Я метнулся в одну комнату, другую, третью. Луч моего фонарика выхватывал из темноты стулья, кровати, громоздкое старомодное бюро, сколоченное дедом еще в давние времена. В моей — бывшей моей — комнате стол был заставлен штативами с пробирками, пахло какими-то эссенциями, на стенах висели карты Венеры. Все здесь было другое — будто я и не жил никогда в этой комнате, только книжные полки стояли на прежнем месте, мои книжные полки, единственные свидетели детства.

В кухне я зацепился за кресло-качалку, в котором, помню, так любил сиживать отец за кружкой прохладного пива. Кресло закачалось. С комком в горле я вышел из пустого дома на пустую улицу. И тут услышал отдаленные голоса. Я побежал на них, обогнул двухэтажное здание, миновал клуб агротехников, Площадка энергостанции была освещена переносными лампами, меж решетчатых башен толпились люди. Я подошел ближе и увидел, что тут в основном женщины и подростки. Они по цепочке передавали друг другу квадратные блоки, тускло поблескивающие в желтом свете переносок. А навстречу им, откуда-то из нижних дверей станции, плыли, тоже передаваемые из рук в руки, поврежденные блоки, почерневшие, оплавленные.

Да, серьезная авария, если приходится заменять все блоки энергаторов…

Я медленно шел, всматриваясь в лица людей, и вот увидел одно знакомое.

— Рэй! — позвал я.

Рэй Тудор, коренастый, широкогрудый парень, был моим школьным другом и постоянным партнером в шахматы и ручной мяч.

— О, Алексей! — он передал кому-то шланг и, улыбаясь, подошел ко мне, стиснул руку. — Прилетел на рейсовом?

Он назвал меня родительским именем, хотя прекрасно знал второе мое имя — Улисс.

— Да, — сказал я. — Рэй, ты не видел отца с матерью? Где они?

— Твой отец на плантациях, — ответил он, — а мать… Сейчас!

Рэй нырнул в толпу. Спустя минуту он вернулся с моей матерью. Мария Дружинина была в рабочем комбинезоне. Она нисколько не изменилась за четыре с половиной года моего отсутствия — все такая же стройная, белокурая, похожая на молодую девушку, а не на сорокалетнюю женщину. Она поцеловала меня в щеку, а я ее — в легкие волосы над ухом. Я ощутил, что мать послала мне менто, но не понял его.

— Ты возмужал, — сказала она медленно, без улыбки. — Почему ты ни разу не прилетел к нам, Алеша? Разве у вас не бывает каникул?

Я стал молоть что-то в свое оправдание — занятость… напряженная программа… тренировочные полеты… — но умолк, разглядев в глазах матери какое-то непонятное выражение. Будто она не слушала меня, а думала о чем-то другом.

— Надолго ты прилетел, Алеша?

— Нет. В четыре утра старт. Отец скоро вернется с плантаций?

— Сегодня не вернется. Очень много работы после теплона.

— Жаль… Думал, повидать его… Что произошло у вас? Почему какие-то колонисты покидают Венеру?

Тут мне опять показалось, что она посылает менто. Я умел различать только простейшие сигналы, самые элементарные. В сложных сочетаниях посланного матерью менто я уловил лишь неясное ощущение печали.

— Не понял, — сказал я.

Мать отвела взгляд, потеребила застежку комбинезона.

— Что поделаешь, — медленно сказала она. — Мы такие, какие есть.

Кто-то негромко произнес:

— Внимание, проба!

— Если хочешь, — продолжала мать, помолчав, — пойдем домой, покормлю тебя. У нас выведен новый сорт дыни — поразительный вкус.

Я посмотрел на часы и сказал мягко:

— Мне очень жаль, мама, но времени нет совершенно… Вот кончу скоро институт — прилечу в отпуск.

— Ну, как хочешь.

В здании станции вспыхнул яркий свет и тут же погас.

— Изоляцию проверьте в третьей группе! — крикнул кто-то.

— До свидания, мама.

— До свидания, Алеша. — Мать вдруг кинулась ко мне, обхватила руками шею, головой припала к моей груди. — Ах, Алеша, — прошептала она, — если бы ты остался с нами…

Я молча погладил ее по голове. Что я мог ответить? Я без пяти минут пилот, космолетчик, меня ожидает пилотская жизнь, о которой я мечтал с тех самых пор, как помню себя. Никогда я не вернусь на Венеру — разве что действительно прилечу в отпуск…

Мать, должно быть, уловила мои мысли. Она легонько оттолкнула меня, поправила волосы, сказала:

— Я расскажу отцу, что ты прилетал, Алексей. Иди. Всего тебе хорошего.

Рэй Тудор проводил меня до шлюза. Он не задал обычных после долгой разлуки вопросов — «как живешь?», «доволен ли профессией?» На мои же вопросы отвечал односложно, иногда невпопад.

— Значит, заканчиваешь политехническое училище, Рэй? — спрашивал я.

— Да.

— Будешь конструктором агромашин?

— Нет. Летательных аппаратов.

— Хорошее дело, — одобрил я. — А помнишь, как мы играли в ручной мяч? Вот команда была! Теперь-то играешь?

— Редко.

— Рэй, — спросил я, когда мы подошли к шлюзу, — хоть бы ты объяснил мне, что у вас произошло.

Я остановился, ожидая ответа, но Рэй молчал. Опять, как и в разговоре с матерью, я ощутил непонятный менто-сигнал. Затем Рэй сказал:

— Они его не поняли.

— Кто не понял? И кого?

— Отца.

Лицо Рэя смутно белело во тьме, я не мог разглядеть его выражения. Ничего больше он не сказал.

Через несколько минут я уже ехал на север, к космодрому. Я не чувствовал усталости после трудного дня, нет. Но было такое ощущение, будто я раздвоился. Одна моя половина осталась там, в пустом белом доме, где раскачивалось в темной кухне пустое кресло-качалка. Другая — гнала вездеход по каменистой дороге, озаряемой мощными сполохами полярного сияния.

На повороте я посмотрел в боковой иллюминатор и увидел: купол Дубова вспыхнул, налился спокойным золотистым светом.

* * *

Незадолго перед стартом командир велел мне пройти по корабельным помещениям, еще раз проверить, все ли в порядке.

— Улисс! — окликнул он, когда я подошел к двери рубки. — Как же я раньше не вспомнил: в шкиперском отсеке у нас запасные изоляционные маты. Раздай их пассажирам, пусть используют как матрацы. Хоть и тоненькие, а все лучше, чем на полу.

Кольцевой коридор был забит людьми. Они лежали и сидели на полу, почти никто не спал, В гуле голосов я улавливал лишь обрывки речи. Большинство, конечно, говорило на интерлинге, но некоторые, главным образом люди пожилые, переговаривались на разных национальных языках.

— …Медленное накопление, они сами не замечают перестройки психики, — доносилось до меня.

— …Подложи под голову надувную подушку, мне она не нужна, уверяю тебя…

— …Не может быть, чтоб он не слышал. Конечно, слышал! Но даже пальцем не шевельнул, чтобы помочь…

— …Никуда! Никуда больше не улечу с Земли! Никуда!

Я посмотрел на женщину, произнесшую эти слова. Она была красива. Резко очерченное меднокожее лицо. Волосы — черным острым крылом. Глаза ее были широко раскрыты, в них, как мне показалось, застыл ужас. Рядом с женщиной сидел, привалясь к переборке, и дремал светловолосый мужчина средних лет. С другой стороны к нему прижалась тоненькая девочка лет пятнадцати. Большая отцовская рука надежно прикрывала ее плечо.

Я знал эту семью — они жили в Дубове в доме напротив моих родителей, несколько часов назад я видел этот опустевший дом. Их фамилия была — Холидэй. Девочку звали Андра. Они поселились на Венере незадолго до моего отъезда на Землю. Помню — эта самая Андра редко играла с детьми, все больше с отцом. Том Холидэй учил ее прыгать в воду с вышки плавательного бассейна. Он часто носил ее на плече, а она смеялась. Наверно, это было неплохо — сидеть на прочном отцовском плече…

— Никуда с Земли! — исступленно повторяла мать Андры.

Я подошел к ним и поздоровался. Женщина — теперь я вспомнил, что ее зовут Ронга, — скользнула по мне взглядом и не ответила.

— Здравствуй, — Холидэй приоткрыл глаза.

Андра тоже узнала меня и кивнула.

— Ты уже пилот? — спросила она.

— Скоро стану пилотом, а пока практикант. — Я перевел взгляд на ее отца, — Старший, почему вы все кинулись на этот грузовик? Ведь по вызову колонистов сюда уже идут пассажирские корабли.

— Так получилось, — сухо ответил он и снова закрыл глаза.

— Твои родители остались? — вдруг спросила Ронга.

— Да.

Я подождал, не скажет ли женщина еще что-нибудь. В ее пронзительном взгляде я прочел непонятный оттенок недоброжелательства.

Почему она спросила о моих родителях? Мне вспомнились слова матери: «Мы такие, какие есть…» Что все это означало?..

Меня окликнул пожилой сухопарый колонист, забывшей снять скафандр. Он так и сидел, скрестив ноги, в скафандре, только шлем снял — вот же чудак. Рядом стоял старомодный большой чемодан — я давно таких не видывал.

— Ты из экипажа? — спросил он на неважном интерлинге, — Вы там подумали насчет воды?

— Да, старший, не беспокойся, вода будет, — ответил я. — Помочь снять скафандр?

— Нет. Меня интересует только вода.

Подросток лет тринадцати оторвался от шахмат, посмотрел на человека в скафандре, а потом на меня и снисходительно сказал:

— Как будто у них нет установки для оборотной воды.

У паренька были желто-зеленые глаза, неспокойный ехидный рот и манера во все вмешиваться. Я это сразу понял — насчет манеры, — потому что встречал таких юнцов.

— Хочешь мне помочь? — спросил я.

— Мне надо решить этюд, — ответил подросток. — А что будем делать?

— Пойдем со мной, покажу. Этюд потом решим вместе.

— Бен-бо! — выпалил он словцо, которым мальчишки обозначают нечто вроде «как же» или «только тебя тут не хватало». — Как-нибудь я сам решу.

Он пошел за мной.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Всеволод.

Я подошел к двери шкиперского отсека и отпер ее. Всеволод тотчас юркнул вслед за мной и принялся хозяйски озираться.

— Видишь эти маты? — сказал я. — Ты поможешь раздать их пассажирам.

— На всех не хватит. Ладно, ладно, без тебя знаю, что вначале женщинам.

Он взвалил кипу матов на спину и исчез. Вскоре он снова появился в отсеке. С ним пришли еще несколько парней примерно его возраста.

— Они тоже будут таскать, — сказал Всеволод.

Я отвел его в сторону.

— Ты, наверное, все знаешь. Ну-ка скажи, что произошло на Венере?

— А ты спроси у Баумгартена. Это который не снял скафандра.

— Спрошу. Но сперва расскажи ты.

— Я бы ни за что не улетел, если б не мои родители. Я-то за свою психику спокоен.

Опять психика, подумал я. Только и слышишь вокруг.

— Может, он его просто не услышал, — продолжал Всеволод, разглядывая мой курсантский значок, — а они из этого такое раздули…

— Кто кого не услышал? Говори по порядку.

— Так я и говорю. Он ехал с дальних плантаций, и вдруг у него испортился вездеход. Там, знаешь, привод компрессора.

— Не надо про компрессор. Что было дальше?

— Дальше начался черный теплон. — Парень оживился. — Ух, и теплон был! На нашем куполе две антенны расплавились.

— Стоп! Ты сказал, — испортился вездеход. Дальше?

— Вот я и говорю: испортился. А тут теплон начинается, чернота пошла. И тут он проезжает мимо.

— Кто мимо кого? Говори же толком!

— Тудор мимо Холидэя. Холидэй ему по УКВ — возьми меня, терплю бедствие. А тот будто и не слышит. Проехал — и все.

— Ну, а Холидэй что?

— А там один самолет удирал от теплона. Так он услышал вызов Холидэя. Повезло ему, а то сгорел бы.

Тудор! Отец Рэя. Вместе с моим отцом он занимался селекцией венерианских мхов. Мы с Рэем с детства мечтали о профессии космолетчика, но когда дело дошло до окончательного выбора, Рэй решил остаться на Венере. Я улетел на Землю, поступил в Институт космонавигации, а Рэй остался. И вот теперь его отец, Симон Тудор… Поразительно!

— Из-за этого случая все это и началось? — спросил я.

— Пойди к Баумгартену, он тебе расскажет.

Баумгартен спал. Но когда я подошел, он открыл глаза.

— Так хватит воды или нет? — спросил он.

— При жесткой норме хватит. — Я сел рядом с ним. — Старший, мне рассказали про Холидэя. Может, Тудор просто не услышал его? Неужели из-за одного этого случая…

— Одного случая? — перебил он, грозно выкатывая на меня светло-голубые глаза. — Если хочешь знать, я заметил это у примаров еще год назад. Я вел наблюдения, дружок. Этот чемодан набит записями.

— Что именно ты заметил у них, старший? — спросил я, чувствуя, как похолодели кончики пальцев.

— Много мелких признаков. Но самый основной и самый тревожный… м-м… как это на интерлинге… Равнодушие! — выкрикнул Баумгартен. — Безразличие ко всему, что выходит за рамки повседневных локальных интересов. Я утверждаю это со всей ответственностью врача!

Я потихоньку растирал кончики пальцев. Набитый чемодан. Наблюдения за примарами…

— Случай с Холидэем подтвердил самые страшные мои опасения, — продолжал Баумгартен. — Примары становятся другими! Сдвиги в психике все более очевидны…

Его слова так и хлестали меня. Нет, нет, с моими родителями все в порядке. Нет!

— А все потому, что торопимся, вечно торопимся.

— Да, — сказал я. — Наверно, нужно было разобраться как следует, а не кидаться на первый же корабль.

— Я говорю о другой торопливости. — Худое лицо Баумгартена вдруг стало мрачным. — Об этом будет разговор на Совете планирования. Еще сто лет назад утверждали, что на Венере жить нельзя.

Тут корабль наполнился прерывистыми звонками, это означало — приготовиться к старту.

Я поспешил к лифту.

Снова я прошел мимо Холидэев. Том по-прежнему сидел с закрытыми глазами. Андра читала книгу. Она мельком взглянула на меня, тонкой рукой отбросила со лба волосы. Волосы у нее были черные, как у матери, а глаза — отцовские, серые, в черных ободках ресниц.

Ронга сидела, ссутулясь, скрестив руки и стиснув длинными пальцами собственные локти. Резкие черты ее лица заострились еще более. Я услышал, как она непримиримо шептала:

— Никуда, никуда с Земли…

* * *

Мы возвращались с последнего зачета. Целый день, бесконечно длинный день, мы только тем и занимались, что убеждали экзаменаторов, что наши мышцы и нервы, наши интеллекты и кровеносные сосуды — словом, наши психо-физические комплексы вполне пригодны для космической навигации. Нас раскручивали на тренажерах, мы падали в такие бездны и с таким ускорением, что желудок оказывался у горла, а сердце — во рту. А когда тебя подхватывала силовая подушка, ты не успевал отдышаться, как прямо в глаза лез метеорит — то, что его имитирует, разумеется. И горе тебе, если ты замешкаешься, не успеешь включить ракетный пистолет и отскочить в сторону.

… Автобус на воздушной подушке мягко мчал нас к жилым корпусам Учебного центра. Мы молчали, не было сил произнести даже один слог. Робин лежал рядом со мной, и выражение лица у него было как у Риг-Россо в том кадре, где его вытаскивают из камнедробилки.

Только я подумал, что наша группа хорошо отделалась и особых неожиданностей все-таки не было, как вдруг — фырк! кр-рак! — и я очутился в воздухе. Я даже не успел вскрикнуть, сердце оборвалось, на миг я увидел свои ноги, задранные выше головы. В следующий миг, однако, я понял, что лечу вниз, и резко перевернулся. Приземлился на четыре точки… Мои руки и ноги ткнулись почти одновременно в травянистую землю.

Я лежал на животе, пытался приподняться на руках и не мог. Сладко пахнущая трава вкрадчиво лезла в рот. Я бурно дышал, Неподалеку кто-то из ребят не то стонал, не то плакал. Я увидел: из автобуса, который преспокойно стоял в нескольких метрах на шоссе, вышел инструктор, ехавший с нами. Его-то не катапультировало. Я поднялся, когда он проходил мимо. Он кивнул мне:

— Как настроение, Дружинин?

Видали? Тебе устроили такой подвох, и у тебя же еще должно быть хорошее настроение!

— Превосходное, — прохрипел я.

Повреждений никто не получил: место для катапультирования было выбрано со знанием дела. И выбросили нас на небольшую высоту. Собственно, это был скорее психический тест.

Костя Сенаторов не выдержал его. Этот атлет бил кулаками по земле, лицо его было перекошено, и он все повторял с какими-то странными завываниями:

— Уйду-у-у-э… уйду-у-э…

Я схватил его под мышки, попытался поднять, но Костя оттолкнул меня локтем и завыл еще громче. Инструктор покачал головой, нагнулся к нему, и ловко сунул в его раскрытый рот таблетку.

Никогда бы не подумал, что у Кости могут сдать нервы. Жаль. У нас в группе все его любили.

Темнело, когда мы приехали к жилым корпусам.

Мы заняли столик на террасе, что выходила на море. За моей спиной шептал кто-то с экрана визора. Я смотрел на море. На лодки у причала. На пляску разноцветных огней на гигантской мачте ССМП — Службы состояния межпланетного пространства. И на ночное небо. Прежде всего привычно отыскал на черном и ясном небе Арктур и подмигнул ему, как старому знакомому. «Паси, паси своего вола», — подумал я. Эту штуку я придумал в детстве, когда узнал, что Арктур — альфа Волопаса. Вообще я считал эту красивую звезду чем-то вроде своей покровительницы.

— Кончилась собачья жизнь, — сказал кто-то.

— Только начинается, — отозвался Робин, быстро управляясь с едой. — Года два будешь мотаться между Землей и Луной, пока тебя допустят на дальние линии.

«Дальние линии, — подумал я. — Как там у Леона Травинского?

Шепот за моей спиной прекратился. Заговорил сильный энергичный голос, Мы стали смотреть на экран визора и слушать. Конечно, мы сразу узнали зал Совета перспективного планирования. За прозрачными стенами стояли голубые ели. Члены Совета сидели кто в креслах, кто за столиками инфор-глобуса.

Сейчас говорил высокий человек средних лет, в костюме из серого биклона, с небрежно повязанным на шее синим платком. Говорил он слегка картавя, иногда рубя перед собой воздух ладонью, такой располагающий к себе человечище с веселыми и умными глазами. К его нагрудному карману была прицеплена белая коробочка видеофона.

… — И никто не вправе им это запретить, — говорил он на отличном интерлинге, — ибо человек свободен в своем выборе. Эвакуация части колонистов с Венеры встревожила меня не с демографической точки зрения. Планету покинуло, как мы знаем теперь, около четырех тысяч человек. Для Венеры с ее шестидесятитысячным населением это, конечно, заметная убыль.

Что до Земли, то размещение и трудоустройство возвратившихся не представляет никаких затруднений. Здесь нет проблемы. Но мы обязаны думать о более отдаленной перспективе…

— Кто это? — спросил я у Робина.

— Ирвинг Стэффорд, директор Института антропологии и демографии.

«А, так это и есть знаменитый Стэффорд, — подумал я. — Стэф-Меланезийский».

Лет двадцать назад, когда я только учился пищать, этот самый Стэффорд с целым отрядом таких же, как он, студентов-этнографов отправился на острова Меланезии. Они там расположились на долгие годы, состав отряда менялся, но Стэффорд сидел безвылазно. Огромную культурную работу провел он среди отсталых островитян. Члены Совета текущего планирования только головами качали, рассматривая его заявки на обучающие машины, на нестандартную технику. Стэф-Меланезийский — так его прозвали с той поры.

— Разумеется, — продолжал Стэффорд, — я не допускаю мысли, что слухи об изменении психики примаров могут побудить два с половиной миллиона колонистов, живущих за пределами Земли, главным образом на Марсе, прекратить освоение планет. Но психологический эффект так или иначе может сказаться на темпе заселения Системы. Я прошу всех, кто смотрит и слушает нынешнее заседание Совета, подумать об этом. Три с лишним десятилетия демографы отмечают ежегодный устойчивый рост числа добровольцев, покидающих Землю, без этой величины не может обойтись перспективное планирование мирового общественного производства. Еще не установлено точно, что же происходит на Венере, имеем ли мы дело с действительными или мнимыми переменами, но сама мысль о каких-то возможных переменах может отпугнуть… Хотя нет, пожалуй, не то слово… ну, скажем, остудить порыв добровольцев. В исторической перспективе сокращение потока колонистов, направляемого на Марс, на Венеру и спутники больших планет, может вызвать серьезные последствия. Не нам, так нашим потомкам придется сворачивать программу расселения из старых городов, проект зеленой мантии…

— Но будет сохранен человек! — вскричал тощий мужчина, выпучив светло-голубые глаза. Это был Баумгартен. Он казался моложе, чем тогда в скафандре.

— Надо как следует разобраться, — спокойно сказал Стэффорд. — Вполне с тобой согласен, Клаус, что отказ в помощи человеку, терпящему бедствие, — случай чрезвычайный. Но разреши задать тебе несколько вопросов. Не могло ли случиться так, что Тудор просто не услышал Холидэя?

Я поднялся. Было невмоготу сидеть. Напряженно ждал ответа Баумгартена.

— Я вынужден повторить еще раз, — сказал тот, подчеркнув последние слова. — Перед тем как покинуть Венеру, мы тщательно исследовали обстоятельства происшествия…

— Да, Клаус, ты говорил об этом. Меня интересует…

— Говорил и снова скажу. Представители Совета поселка Дубова и я, как врач, провели расследование. Рация у Тудора была включена. Он подробно перечислил все радиоразговоры, которые вел в тот злосчастный день, но утверждал, что не слышал голоса Холидэя. В это поверить невозможно.

— Надвигался очень сильный теплон, — продолжал спрашивать Стэффорд. — Не нарушил ли он радиосвязь?

— В тот момент связь была. Это установлено точно. Спустя двадцать минут после того, как Тудор проехал мимо, призыв Холидэя услышал пролетавший летчик. Он тут же приземлился и взял Холидэя на борт.

— Кстати, Клаус: кем был летчик — примаром или нет?

— Он родился на Земле и, значит, не был примаром. Правда, живет на Венере уже двадцать один земной год. Родители привезли его туда в трехлетнем возрасте.

— Существенное добавление. Итак, летчик, примар на девяносто пять процентов, услышал Холидэя и взял его на борт, а стопроцентный примар Тудор услышал, но проехал мимо. Так ты считаешь, Клаус?

— Я в этом убежден!

— А я нет. Согласиться с твоей версией означало бы признать беспримерное нравственное падение примаров. К счастью, ничего подобного на Венере не произошло.

— Дорогой мой Стэф, — закричал Баумгертен, — отринь от себя благодушие! Я прожил на Венере почти два земных года и знаю обстановку лучше, чем ты. Я не обвиняю примаров в нравственном падении, но я предостерегаю! Да, да, предостерегаю! Нравственное падение начинается с мелочей. Вначале человек не отвечает на заданный ему вопрос, потом избегает нормального общения и, наконец, не откликается на призыв о помощи. Именно это происходит с примарами! Теперь я спрашиваю: можем ли мы спокойно сидеть и благодушествовать, утешая себя тем, что проявились еще не все признаки нравственного падения?

— Спокойно сидеть мы, конечно, не станем. Уже внесено предложение о том, чтобы направить на Венеру комиссию Совета. Но я хотел бы довести свою мысль до конца. Тудор утверждает, что не слышал Холидэя. Нельзя ли допустить, что по какой-то причине до примаров стали плохо доходить обращения колонистов, прилетевших с Земли относительно недавно? Ты сам говорил, Клаус, что сложный комплекс венерианского поля…

— Да, говорил! Не только сложный, но и мощный комплекс!

— Сложный и мощный, — терпеливо повторил Стэффорд. — Можно допустить, что он действительно оказывает влияние на психику человека. Но это уже иной аспект. Не нравственный, а физиологический. И требует он не апокалипсических предостережений, а тщательного изучения.

«Правильно!» — хотелось крикнуть мне. Но не таков был, по-видимому, Баумгартен, чтобы соглашаться с доводами, противоречащими его убеждениям.

— Так или иначе, — заявил он тоном, не допускающим возражений, — у примаров развиваются черты, не свойственные человеку.

— Лучше определим их как специфические черты. В неожиданностях, с которыми мы можем столкнуться в условиях, резко отличающихся от земных, есть своя закономерность. Человек должен приспосабливать к себе другие планеты, не боясь того, что планеты в какой-то мере будут приспосабливать человека к себе.

— Ты хочешь, чтобы мы… чтобы часть человечества перестала быть людьми? — Глаза Баумгартена готовы были выскочить из орбит.

— Нет, сказал Стэффорд. — Люди приспособятся к новым условиям, что-то, возможно, в них изменится, но они не перестанут быть homo sapiens.

— Что-то! — Баумгартен саркастически усмехнулся. — За этим «что-то»… душевный мир человека! — выкрикнул он. — На Венере жить нельзя! Можно изменить климат планеты, но не ее воздействие на психику человека!

— Послушай, Клаус…

— Равнодушие ко всему, что прямо и непосредственно не касается тебя самого, — что может быть опасней! Подумайте только, что может воспоследовать! Или вы забыли трудную историю человечества? Прогрессируя и усиливаясь из поколения в поколение, это свойство станет источником величайшего зла!

Меня коробило от пафоса Баумгартена, и в то же время я слушал его с жадным, тревожным вниманием. Теперь он патетически потрясал длинными жилистыми руками.

— И кто же, кто — сам Ирвинг Стэффорд, знаток рода человеческого, готов преспокойно санкционировать — да, да, я на подберу другого слова — санкционировать превращение людей в нелюдей!

— Клаус, прошу тебя, успокойся.

— Никогда! Заявляю, со всей ответственностью врача — никогда не примирюсь и не успокоюсь. Для того ли самозабвенно трудились поколения врачей, физиологов, химиков, совершенствуя и… м-м… пестуя прекрасный организм человека, чтобы теперь хладнокровно, да, да, хладнокровно и обдуманно обречь его на чудовищный регресс! Одумайтесь, члены Совета!

Баумгартен последний раз потряс руками и неуклюже уселся в кресло. Некоторое время все молчали.

— Клаус, — сказал коренастый человек, который сидел за столом, подперев кулаком массивный подбородок. — Ты можешь быть уверен, что члены Совета отнесутся к твоему предостережению внимательно.

Я знал его — это был отец Робина, специалист по межзвездной связи Анатолий Греков.

— Да, да, — отозвался Баумгартен. — Главное — без спешки. Люди вечно торопятся. Мы не думаем о последствиях! Забываем элементарную осторожность!

— О последствиях думать надо, — сказал Стэффорд после короткого молчания. — Но так или иначе мы должны исходить из того, что возврат к жизни только на Земле невозможен. Нам придется побороть в себе страх. Освоение других миров не может быть сокращено. — Стэффорд энергично рубанул ладонью воздух.

* * *

Хорош был лес, мягко освещенный утренним солнцем. Я смотрел из окна на зеленую стену и радовался, что удачно выбрал домик на окраине поселка космонавтов. Никогда еще у меня не было такого превосходного жилья — залитого солнцем и лесной тишиной.

Нет лучшей планеты для человека, чем Земля. Я вспомнил холодные марсианские пустыни, вспомнил сумрачное, изодранное молниями небо Венеры…

Что знал я раньше? Мир, простиравшийся вокруг купола моего родного поселка Дубова, — плантации желтых мхов, бешеные вихри, тепловые бури, угрюмые горные цепи на искаженном рефракцией горизонте, — этот мир был естественным, привычным. Напротив, призрачной, нереальной казалась земная жизнь, о которой мы, школьники Венеры, знали из учебников и фильмов.

Помню одно из самых ранних впечатлений детства — изумление, вызванное фотокарточкой. Эта фотокарточка, цветная, величиной чуть ли не с окно, висела в комнате моего деда. На ней дед, молодой и совсем не похожий на того, каким я его знал, коричневый от загара и мускулистый, стоял в полный рост на носу парусной яхты. Он улыбался. И улыбалась сидевшая на корме яхты молодая красивая женщина — моя бабушка, которую я не помнил совершенно. Я зачарованно разглядывал синюю воду озера, темно-зеленый лес и домик — белую башенку под красной крышей — конусом на дальнем берегу, голубое небо с облаками вразброс. Может, именно тогда впервые шевельнулось во мне желание увидеть этот мир воочию? Не знаю.

Как одержимый, накидывался я на книги. Трудная история человечества разворачивала передо мной свои страницы, я поглощал их с жадностью, но не было во мне ощущения личной причастности к этой истории, безмерно далеко трубили ее беспокойные трубы, слишком несходным с моей жизнью казался земной водоворот событий.

Дубов — так назывался поселок, в котором я родился, памятник Дубову на плато Пионеров был такой же привычной частицей детства, как палисадник перед домом, как огненные сполохи полярного сияния. Я понял не сразу, чем была Венера для Дубова и его товарищей, первыми из землян ступивших на ее поверхность. «Злая», «бешеная планета», «планета-чудовище» — странно было читать эти слова: ведь тут был мой дом. Отец пытался приохотить меня к агротехнике, мать — к метеорологии (это были едва ли не главные области деятельности примаров), но я не испытывал ни малейшего желания возиться с селекцией мхов и запускать радиозонды. Мне было тесно и душно под толстым одеялом венерианской атмосферы, меня ждали звезды, которые я видел только в фильмах и атласах, ждали синие озера Земли, ждало распахнутое настежь пространство.

Настало время — я кончил школу и стал собираться в дальнюю дорогу. Мать плакала, отец хмуро помалкивал. Мой друг Рэй Тудор в последний момент не устоял перед доводами своего отца, решил остаться на Венере. «Здесь тоже много интересной работы, — сказал он мне. — Мы должны продвигаться в ундрелы». — «Ну и продвигайся, — отвечал я. — Жаль, что ты передумал, Рэй…» Мне и в самом деле было жаль. Вдвоем не так страшно покидать привычный мир. «Может, останешься?» — спросил Рэй по ментосистеме. Я покачал головой…

Я улетел на Землю и поступил в Институт космонавигации. Быстро промчались годы учения. «Разве у вас не бывает каникул?» — спросила тогда мать. Наверное, это было дурно — ни разу не провести отпуск дома, на Венере. Но Земля не отпускала меня. Я носился в аэропоездах с континента на континент, забирался то в горы, то в тайгу, мне хотелось вобрать в себя многообразие этого мира, а более всего — найти то лесное озеро, что было на фотографии у деда.

Я перевидал множество озер, иногда говорил себе — вот оно! Но всякий раз что-нибудь оказывалось не так, полной уверенности не было, и зеленоглазый бес странствий гнал меня все дальше и дальше.

Сказочно прекрасна была Земля.

Иногда я как бы отождествлял себя с дедом. Он был немногим старше чем я, когда с первой волной колонистов покинул Землю и обосновался на Венере. В те далекие времена прочно была обжита Луна, полным ходом шло освоение Марса — что же касается Венеры, то она пользовалась скверной репутацией планеты, непригодной для жилья, активно враждебной человеку. Мой дед и другие пионеры высадились близ северного полюса Венеры и поставили первый купол на плато Пионеров. Программа колонизации была составлена заранее со всей возможной тщательностью, и едва ли не главным ее пунктом была селекция так называемых венерианских мхов. Колонисты проделали изумительную работу: опустили на поверхность планеты облака странных микрорастений, питавшихся атмосферной влагой, и скрестили эту летучую аборигенную растительность с особо жаростойкими сортами земных кустарников. Так появились на плато Пионеров первые плантации желтых мхов.

Да, я был по рождению примаром. Примаром второго поколения. Но нити, связывавшие меня с Венерой, были теперь разорваны навсегда. Моя переписка с родителями почти заглохла — лишь по праздникам мы обменивались поздравительными радиограммами. Конечно, я мог бы попросить Самарина, начальника космофлота, перевести меня на линию Луна — Венера. Но этого-то мне и не хотелось. В печати и по радио продолжали немало говорить и спорить о примарах, об их обособлении, о каких-то сдвигах в психике. Я прислушивался к этим спорам не то чтобы со страхом, но с холодком жути. В голову приходили тревожные мысли, я невольно начинал отыскивать в себе примарские черты…

Тудор не услышал призыва о помощи — или услышал, но не помог. Но я-то тут при чем? Хватит, хватит! Не хочу больше думать об этом…

Я распахнул окно. Вместе с лесной свежестью в комнату влетела песня.

Пять дней праздников на Земле! Отосплюсь. Всласть почитаю.

Я подошел было к коробке инфора, чтобы узнать код ближайшей библиотеки и заказать себе книги, но тут загудел видеофонный вызов.

Робин подмигнул мне с круглого экранчика.

— С земным утром, Улисс. С праздником.

— С праздником, Робин. Когда ты успел наесть такие щеки?

— Просто опух со сна. Поехали на олимпийские?

— Нет, — сказал я.

Где-то здесь, в лесу, вспомнил я, должно быть озеро. Нет, не то, что на дедовской фотографии, но тоже хорошее. Пойти, что ли, поискать его — и весь день в воде, в пахучих травах, в колыхании света и тени. А ночью — костер, прохлада, далекие звезды, звезды, звезды…

Набрать книг, еды — и пять дней блаженной тишины и одиночества…

В следующий миг я схватил видеофон и набрал код Робина.

— Ты еще не ушел? — Я перевел дух. — Я еду с тобой.

— Вот и прекрасно. — Робин пристально смотрел на меня. — Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Встретимся через полчаса у станции, ладно?

Ничего не случилось. Решительно ничего. Пилот линии Земля — Луна желал провести праздник Мира как все люди. Хотел принять участие в олимпийских играх и веселиться вовсю, как все.

* * *

Мы вышли со станции трансленты вместе с пестрой стайкой девушек. Конечно, беспричинный смех и волосы по последней моде — в два цвета. Нам было по дороге, и Робин стал перекидываться с ними шуточками. Я тоже иногда вставлял два-три слова. И посматривал на одну из девушек, что-то в ее тонком смуглом лице вызывало неясно-тревожные ассоциации. Это лицо связывалось почему-то с беспокойной толпой. Вдруг она с улыбкой взглянула на меня и спросила:

— Не узнаешь?

И тут меня осенило. Но как она переменилась за эти два года! Тогда была совсем девчонкой — с надежной отцовской рукой на хрупком плече. А теперь шла, постукивая каблучками, высокая девушка, и на ней сиял-переливался золотистый лирбелон, на котором теперь помешаны женщины, и зеленые полосы на широкой юбке ходили волнами.

— Здравствуй, Андра, — сказал я.

— Здравствуй, Улисс. Будешь участвовать в играх?

— Еще не знаю. Ты теперь живешь здесь?

— У нас дом с садом в спутнике-12. Это к северо-востоку отсюда.

— Как поживают родители? — спросил я.

— Они… — Андра запнулась. — Отец снова на Венере.

Я знал, что Холидэй улетел на Венеру в составе комиссии Стэффорда. Значит, он еще не вернулся. Что-то затянулась работа комиссии, и никаких окончательных сообщений оттуда…

— Как он там? — спросил я как бы вскользь. И тут же понял, что ей не хочется отвечать. — Ну, а что ты поделываешь?

— О, я после праздников улетаю в Веду Тумана.

Веда Тумана — гигантский университет, в котором было сосредоточено изучение наук о человеке, — находился неподалеку от нашего Учебного центра космонавигации.

— Я поступила на факультет этнолингвистики. Ты одобряешь?

Я кивнул. Шла огромная работа по переводу ряда книг с национальных языков на интерлинг, и если Андра намерена посвятить себя этому делу, ну что ж, можно только одобрить.

Я понял, что ей хочется расспросить обо мне, но рассказывать ничего не стал. Да и, в сущности, не о чем было рассказывать.

Мы сели в аэропоезд и спустя десять минут очутились на олимпийском стадионе.

Запись заканчивалась, а атлетов, желающих состязаться, было сверх меры. Но для нас, космолетчиков, сделали исключение — пропустили вне очереди, и мы получили номер своей команды и личные номера.

Моим соперником оказался узколицый парень с горящими глазами. Я легко обогнал его на беговой дорожке. Затем нам пристегнули крылья. Я сделал хороший разбег, сильно оттолкнулся шестом, он гибко спружинил, выбросил меня в воздух, и я расправил крылья. Люблю полет! Крылья упруго вибрировали и позванивали на встречном ветру, я вытягивал, вытягивал высоту, а потом перешел на планирование. Приземление после такого полета — целая наука, ну я-то владел ею. Я вовремя погасил скорость, мягко коснулся земли и сбросил крылья. Мой соперник приземлился метров на тридцать позади, несколько раз перекувырнулся через голову, и это обошлось ему в десять потерянных очков.

Стрельба из лука с оптическим прицелом. Лишь две из моих десяти стрел не попали в цветную мишень. Но узколицый стрелял не хуже и набрал столько же очков, сколько и я.

Потом фехтование. Я пытался ошеломить противника бурным наступательным порывом, — но он умело отразил атаку и заставил меня обороняться. В результате я потерял шесть важных очков.

Разрыв в очках, который мне принесла победа в свободном полете и беге, сокращался, и мною овладел азарт. Кроме того, было и еще нечто, побуждавшее меня изо всех сил стремиться к победе. Это нечто, как я подумал потом, восходило к старинным рыцарским турнирам, которые и гроша бы не стоили, если б на балконах не сидели прекрасные средневековые дамы.

Над стадионом плясали буквы, складываясь в слова. Вдруг возникло: «Вперед, Леон!» Что еще за Леон? Я метнул диск, чуть не достав до этой надписи, и снова увеличил разрыв в очках. Теперь осталась интеллектуальная часть состязания.

Нам предложили сочинить стихотворение на тему «Ледяной человек Плутона», положить его на музыку и спеть, аккомпанируя себе на фоно-гитаре.

Много лет подряд телезонды передавали изображения мрачной ледяной пустыни Плутона, пока в прошлом году не разразилась сенсация: око телеобъектива поймало медленно движущийся белесый предмет. Снимки мигом облетели все газеты и экраны визоров и породили легенду о «ледяном человеке Плутона». Все это, разумеется, чепуха. Планетолог Сотников утверждает, что это было облако метана, испарившееся в результате какого-то теплового процесса в недрах Плутона.

Вот в таком духе я и написал стихотворение. При этом я остро сознавал свою бездарность и утешал себя только тем, что за отпущенные нам десять минут, пожалуй, сплоховал бы и сам Пушкин. Я схватил фоно-гитару и начал петь свое убогое творение на мотив, продиктованный отчаянием. Впоследствии, когда Робин принимался изображать этот эпизод моей биографии, я хохотал почти истерически. Но тогда мне было не до смеха.

Сознаюсь, мне очень хотелось, чтобы мой противник спел что-нибудь совсем уж несуразное. Но когда он тронул струны и приятным низким голосом произнес первую фразу, я весь напрягся в ожидании настоящей поэзии.

Вот что он спел:

Короткий вихрь рукоплесканий пронесся по трибунам. Должно быть, за нашим соревнованием следило много зрителей, настроивших свои радиофоны на наш сектор.

В решении уравнений я опередил противника. Но в рисовании он опять меня посрамил.

В общем он набрал 52 очка, а я 49.

Сверившись с нашими номерами, жюри возвестило:

— Леон Травинский победил Улисса Дружинина.

Мы вместе сошли с помоста.

— Так ты Леон Травинский, поэт? — сказал я. — А я-то думал, он дядя в летах.

Леон засмеялся.

— Мне было трудно с тобой состязаться, Улисс Дружинин. Запиши, если хочешь, мой номер видеофона.

Тут его окружили девушки, и он махнул мне рукой на прощание.

Робин еще состязался. Я выпил под навесом кафе-автомата стакан рейнского вина. Вдруг я понял, что мне нужно сделать. Я прямиком направился к кабине объявлений и набрал на клавиатуре: «Андра, жду тебя у западных ворот».

Она пришла запыхавшаяся и сердитая.

— Ты слишком самонадеян. Подруги меня уговорили, а то бы я ни за что не пришла.

— У меня не было другого способа разыскать тебя. — Я взял ее под руку и отвел в сторону, уступая дорогу шумливой процессии в карнавальных костюмах. — Когда ты успела так вырасти? Мы почти одного роста.

— Ты всенародно вызвал меня для того, чтобы спросить это?

— Я потерпел поражение и нуждаюсь в утешении.

Она с улыбкой посмотрела на меня.

— Ты слышала, как я пел?

— Нельзя было не слышать. — Теперь она смеялась. — Ты пел очень громко.

— Я старался. Мне хотелось, чтобы жюри оценило тембр моего голоса.

— Улисс, — сказала она, смеясь, — по-моему, ты совершенно не нуждаешься в утешении.

— Нет, нуждаюсь. Ты была на выставке?

— Конечно.

— А я не был. Пойдем, просвети меня, человека с Луны.

В первом павильоне шли рельефные репродукции со старых кинохроник.

Кремлевская стена, Красная площадь без голубых елей, без Мавзолея. И с деревянной трибуны произносит речь Владимир Ильич Ленин. Подпись под этой фотографией: «Имя Ленина стало символом пролетарских революций, социализма и прогресса, символом коммунистического преобразования мира».

Стройки, бескрайние поля… Снова Красная площадь, падают в кучу знамена со свастикой. Поднимаются из руин города, льется потоком зерно первого целинного урожая. Веселые лица ребят на ударных комсомольских стройках.

На соседних стендах более поздние фотографии. Я засмотрелся. Все это знакомо, пройдено в школьном курсе истории — но когда видишь ожившие образы прошлого, то, право же, охватывает такое волнение…

— Улисс, — Андра тронула меня за руку, — ты прекрасно обойдешься без меня. Я пойду.

— Никуда я тебя не отпущу. Что ты уставилась на меня?

— У тебя странный вид.

— Пойдем. — Я счел нужным кое-что ей объяснить. — Понимаешь, Андра, я подумал сейчас, что мы… мы должны сделать что-то огромное… равноценное по важности их борьбе.

— Ты разговариваешь со мной как с маленькой. Разве это огромное не сделано? Разве не построено справедливое общество равных?

— Я не об этом. Понимаешь, мы много говорим о проблемах внутри Солнечной системы. А за ее пределами? Не пора ли делать рывок в звездное пространство?

— Придет время, — спокойно сказала она, — и, может быть, кто-то, такой же, как ты, первым…

— Такой же? Я хочу быть этим человеком. Первым прокладывать тропу!

— Ну, — критически заметила она, — ты ведь еще даже не пилот дальних линий.

* * *

Наш грузовик разогнался, включилась искусственная тяжесть, и мы с Робином покойно сидели в своих креслах — я в левом, он в правом.

Робин уже спал. Никак не отоспится после праздников. Подножка кресла, подчиняясь баростабилизатору кровяного давления, плавно водила его ноги вверх-вниз.

Я уже привык, что по правую руку сидит Робин. Никого другого не хотел бы я видеть в кресле второго пилота. Но не век же сидеть Робину в этом кресле. Я знал, что недавно ему предложили перейти на линию Луна — Марс. Тут и думать было нечего, но Робин, вместо того чтобы сразу согласиться, тянул с ответом. Тоже со странностями человек. Я-то с нетерпением дожидался того дня, когда меня переведут со скучной линии Земля — Луна на другую, желательно — дальнюю.

Кто-то за дверью подергал ручку. Что еще за новости? Там ясно написано: «Вход в рубку не для пассажиров».

Сегодня пассажиров на борту совсем немного. Самые нетерпеливые, не пожелавшие дожидаться пассажирского корабля, который стартует на Луну через несколько часов. Два астрофизика, инженер по бурильным автоматам, две женщины — врач и художник. И еще — Феликс Эрдман, специалист по хроноквантовой физике, которого, как говорит Робин, понимают не более десяти человек во всей Солнечной системе.

Опять постучали. Может, что случилось? Я нажал кнопку двери.

Вошел Феликс Эрдман. Он придерживался за поручни, будто корабль качало, — не привык, видно, к искусственной тяжести.

— В чем дело? — спросил я не очень приветливо. Он выглядел на немного старше меня, и я не знал, следует ли употреблять обращение «старший».

— Нельзя ли воспользоваться вашим вычислителем? — сказал Феликс.

— Конечно, можно, — Робин выдвинул кронштейн с третьим креслом. — Вот вводная клавиатура, вот вспомогательная панель для составления алгоритмов. Садись считай.

Феликс сел и запустил пальцы в свою гриву, пальцы скрылись целиком, В старых хрестоматиях для детского чтения я видывал рисунки — украинские хаты с соломенной крышей. Вот такая крыша была у него на голове. О существовании парикмахерских-автоматов этот человек, безусловно, не подозревал. Уставился в окошко дешифратора, будто там откроется ему великая истина, — и молчит. Хотел бы я знать, о чем думает такой теоретик.

— На лунную обсерваторию, Феликс? — спросил Робин.

Тот не ответил. Теперь он щелкал клавишами, вводя задачу.

Наверное, он привык, чтобы на него работал целый вычислительный центр, и наша считалка слишком примитивна.

Я послал Робину менто: «Не мешай ему».

Робин, кажется, не понял, а Феликс сказал, не отрываясь от вычислителя:

— Нет, ничего. Вы не мешаете. — И добавил: — Я лечу на станцию транскосмической связи.

— Если ты собираешься присутствовать на сеансе связи, — сказал Робин, — то ты малость поторопился. До сеанса еще двадцать с чем-то суток.

Звезда Эпсилон Эридана издавна была под наблюдением земных астрономов. «Прослушивали» ее не напрасно. Лет восемьдесят назад были приняты сигналы с одной из планет ее системы — Сапиены, «Разумной», как ее тогда назвали. Мы с детства свыклись с мыслью, что существует транскосмическая связь, что мы не одни в Галактике, для нас это вполне естественно. Но я знаю из учебников и фильмов, какой гигантской сенсацией было установление межзвездной связи тогда, много лет назад. Одиннадцать лет прохождения сигнала туда и столько же обратно. Накопилась кое-какая научно-техническая информация, нащупывался код для более широкого обмена, но пока мы знали слишком мало о разумных обитателях Сапиены, так же как и они о нас. Мы были примерно на одинаковом уровне развития — так предполагали ученые.

Вот если бы полететь к ним… Но одиннадцать световых лет — пустяк для радиосвязи — для корабля превращаются в миллиарды мегаметров…

Вся планета знала, когда состоится очередной сеанс связи. К нему тщательно готовились, о нем писали в газетах и говорили по визору.

— Двадцать шесть суток, — подтвердил Феликс.

— Вот я и говорю: поторопился ты. Или есть еще дела на Луне?

Феликс мельком посмотрел на Робина своим странным — будто издалека — взглядом.

— Видишь ли, — сказал он, — прием с Сапиены начнется завтра.

— Как же так? — удивился Робин. — Ты сам говоришь, что через двадцать шесть суток.

Феликс не ответил. Он вытянул из пультового рулона с полметра пленки, достал карандаш и принялся не то писать, не то рисовать. Им, теоретикам, не нужно специального оборудования. Была бы вычислительная машина, карандаш и бумага. Принципы — вот что они ищут. А уж если они пожелают провести эксперимент, то подавай им всю галактику — иначе они не могут.

Робин был не из тех, от кого можно отделаться молчанием.

— Мой дед, — сказал он, — безвылазно сидит на станции связи. Уж он-то разбирается в сапиенских делах. И если ты скажешь ему, что сеанс состоится завтра…

— Я слышал твой вопрос, — перебил его Феликс. — Вот я набрасываю график, чтобы тебе было понятно. Видишь эти точки? Это предыдущие сеансы. Легко заметить нарастающую закономерность сдвига в квази-одновременности при разных системах отсчета. И если кривую, построенную на этих точках, экстраполировать по уравнению Платонова…

Он продолжал говорить, но дальше мы уже ничего не понимали. Мы узнали только, что споры среди математиков по поводу гипотетического уравнения Платонова не утихают и по сей день, а Феликс, как видно, брал это уравнение в качестве отправной точки и уходил дальше уже в такие дебри абстракции, где переворачивались все обычные представления о четырехмерном многообразии «времени — пространства».

Вдруг он умолк. Наверное, спохватился, что мы его не понимаем. Или просто забыл о нас. Он продолжал набрасывать уравнения, понятные только ему самому, а потом надолго задумался, запустив пальцы в волосы.

* * *

Узел транскосмической связи, можно оказать, — вотчина семьи Грековых. Дед Робина, Иван Александрович Греков, был здесь тогда еще студентом-практикантом, когда приняли первые сигналы с Сапиены. Много десятилетий он бессменно руководит узлом. Да и теперь старейшина межзвездных связистов частенько наведывался на Луну, даром что ему было без малого сто лет. И хотя узлом теперь ведал Анатолий Греков, отец Робина, фактически транскосмической связью продолжал руководить Дед — так его и называли селениты «Дед».

Из-за двери доносились голоса. Я постучал — никто не ответил. Табло «Не входить. Идет сеанс» не горело, и я вошел в комнату, примыкавшую к аппаратной узла связи. Мои шаги тонули в сером губчатом ковре, никто не обратил на меня внимания. Только Робин подмигнул мне.

За столом сидели отец и дед Робина и старший оператор, сверхсерьезный молодой человек. Феликс стоял по другую сторону стола, как студент перед грозным синклитом экзаменаторов, и тихо доказывал свою правоту. Говорил он по-русски, потому что Дед не признавал интерлинга.

Дед сидел насупясь, занавесив глаза седыми бровями, топорщились седые усы, в глубоких складках у рта змеилось сомнение. На голове у Деда была древняя академическая шапочка, которая, как уверяли лунные шутники, приросла к нему навечно.

Я прислушался.

Феликс, насколько я понял, говорил примерно то же, что в рубке корабля, — о сдвиге квази-одновременности, уравнении Платонова и о своей экстраполяции. Он зашарил по карманам куртки, стал вытаскивать пленки, таблицы, простые карандаши, тепловые многоцветки, недоеденный брикет. Наконец он извлек смятый листок логарифмической бумаги с каким-то графиком.

— Вот, — сказал он, — здесь шкала времени, фактические точки и та, которую я получил.

Грековы склонились над листком.

— Я основывался на вашей информкарте из последнего «Астрономического вестника», Иван Александрович, — продолжал Феликс. — Там, если помните, дан подробный график всех сеансов связи…

— Моя статья, молодой человек, — веско сказал Дед, — не может служить основанием для подобных экзерсисов.

— Что? — Феликс посмотрел на него своим странным взглядом издалека. — Ах да, экзерсисы… У вас в информкарте сказано, что вторая передача с Сапиены дошла до нас на три и две десятых метрической секунды раньше расчетного времени…

— К вашему сведению, молодой человек, для одиннадцати лет прохождения сигнала три метрические секунды выпадают из допусков на точность совпадения земного и сапиенского календарей.

— Возможно, — согласился Феликс. — Но следующая передача пришла еще быстрее. Вот ее номер и величина опережения. И дальше — по нарастающей. Последняя передача пришла на два часа раньше расчетного времени. Здесь закономерность… Вот номер передачи, отправленной вами двадцать два года назад, — восемнадцать тридцать девять. Ответ на нее придет завтра. С опережением на двадцать шесть суток.

Дед откинулся на спинку кресла, его сухонькие руки с коричневыми пятнами лежали на столе.

— Чепуха, — сказал он.

Теперь заговорил отец Робина, Анатолий Греков:

— Мы, конечно, давно заметили некоторое ускорение прохождения ответных сигналов. Но закономерности, Феликс, здесь нет, потому что экстраполяция с неизбежностью упрется в предел, именуемый скоростью света. Даже если на Сапиене мгновенно расшифровали нашу передачу и мгновенно составили и закодировали ответ, если бы даже они не затратили на это ни одной секунды, то и тогда опережение — это легко подсчитать — не может быть более двенадцати суток. Твоя экстраполяция некорректна.

Феликс сунул свой график в карман.

— И все-таки, — тихо сказал он, — ответ на «восемнадцать тридцать девять» придет завтра.

Дед поднялся, уперся кулаком в стол.

— Я знавал покойного Петра Николаевича Платонова, — объявил он. — Прекрасный был математик. Но — с заскоками. Его уравнение, на которое вы тут ссылались, — заскок. Оно не удовлетворяет элементарным требованиям логики.

— Но Платонов предложил принципиально новую систему отсчета, — сказал Феликс с какой-то затаенной тоской в голосе. — Почему вы не хотите это понять?

— Потому что, молодой человек, его система противоречит фактору зависимости «время — пространство».

— Нет. Это противоречие кажущееся.

Дед грозно засопел.

* * *

Утром Робин замолвил за меня словечко, и Дед разрешил мне войти в святая святых — аппаратную узла связи. Я должен был тишайше сидеть в уголочке, пока не окончится сеанс. Сегодня они проводили очередную передачу туда. Всезнающий Робин шепотом сказал мне, что в прошлый раз был принят сигнал с Сапиены, расшифрованный как просьба сообщить способ добывания огня механическим путем. Для чего это им — неизвестно, но раз спрашивают, затрачивая на передачу огромную энергию, значит, для них это не пустяк. Ну вот, составили ответную информацию — в нее входили конструкции старинной зажигалки и рецепт пирофорного стержня.

Эта информация и передавалась сейчас. Я смотрел на контрольный экран с клеточной мозаикой. Похоже на вышивку крестиком по канве — я видел это в музее искусств. Давным-давно, когда еще не знали электричества, любая женщина была знакома с двоичным кодом: фон-сетка, информация — есть крестик или нет крестика. Так и цветочки вышивали, и птичек, и лошадок. Теперь шло — да простится мне такая аналогия — «вышивание крестиком» на расстояние одиннадцати световых лет. Высветилась клеточка — импульс, темно — нет импульса. Информация бежала по строчкам, как вышивка по канве. А там, вверху, импульсы срывались с антенны и неслись в страшную даль, в Пространство. И через одиннадцать лет их примут на Сапиене и начнут расшифровывать, и неизвестно, поймут ли и смогут ли использовать.

Я мысленно унесся вслед за этими импульсами. Все чаще, все упорнее преследует меня видение: я ухожу в межзвездный рейс, мчусь на субсветовой сквозь черную бездну, где путь то искривляется в чудовищных полях гравитации, то трансформируется в силовых полях. И страшно и желанно…

Экран погас, передача кончалась. Дед записал что-то в журнал, потом заходил по комнате, вид у него был довольный, сухонькие руки он закинул за спину. Только теперь я заметил, что он чуть тянет правую ногу.

— Вот так, — сказал Дед. — И никак иначе. Мы первые послали информацию практической ценности.

Тут вошел Феликс. Я знал, что он весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро провел в вычислительном центре.

— Я еще раз пересчитал и проверил, — сказал он. — Передача с Сапиены начнется в одиннадцать двадцать пять.

Дед насупился. Греков-отец поспешно сказал:

— Даже если передача действительно начнется до срока, ее запишет приемный автомат. — Он посмотрел на часы. — Без десяти одиннадцать. В конце концов можно и подождать полчасика.

Дед даже не пожелал разговаривать на эту тему, сердито махнул рукой и покинул аппаратную. Я предложил Феликсу партию в шахматы. Играл он плохо, почти не думая, отдавал мне пешку за пешкой и упорно стремился к размену фигур — пока у него не остались два коня против моих слонов. И вот тут он начал так здорово маневрировать своими конями, что мне стало трудно реализовать материальный перевес. Кони наскакивали на моего короля, я надолго задумался и не сразу заметил, что по аппаратной прошло какое-то движение. А когда поднял глаза от доски, то увидел: все кинулись к экрану.

Было одиннадцать двадцать с секундами. По верхней строчке экрана пробежала тень, перешла строчкой ниже, и еще, и еще, до последней клетки. А потом начали выстраиваться на первый взгляд беспорядочно разбросанные темные пятна — следы импульсов, ложившихся где-то за панелью на приемную ленту.

— Восемнадцать тридцать девять, — потерянным голосом сказал оператор, сверхсерьезный малый.

— Проверь по коду, — сказал Греков.

— Я хорошо помню. — Но все же оператор проверил и подтвердил, что Саниена дает номер восемнадцать тридцать девять — иначе говоря, отвечает на нашу передачу под тем же номером, отправленным двадцать два года назад.

Греков вызвал по видеофону Деда. Тот пришел, молча уселся в кресло, уставился на экран. Передача шла около часа, понять мы в ней, конечно, ничего не могли — еще немалое время займет расшифровка, но главное было понятно: сигналы с Сапиены пришли, обогнав время. Пришли быстрее света…

В конце передачи снова был повторен номер — восемнадцать тридцать девять. Экран потух, Я взглянул на Деда. Он сидел неподвижно, вжавшись в кресло, сухонькие руки вцепились в подлокотники.

А Феликс вроде уже потерял интерес к передаче. Он снова уселся за незаконченную шахматную партию, запустил пальцы в свои вихры. Потом взялся за коня, подержал над доской, со стуком поставил.

Этот слабый звук вывел нас из оцепенения.

— Да-а, — сказал негромко Анатолий Греков. — Не поверил бы, если б сам не видел.

— Что же получается? — спросил я. — Они перешагнули световой порог?

— Нет, — сказал Феликс, — Здесь другое. Я же говорил о временном сдвиге. Твой ход, — напомнил он мне.

* * *

Пришел рейсовый с Венеры и привез комиссию Стэффорда. В селеногорских коридорах гудели голоса, бегали озабоченные люди, прошествовал Баумгартен со своим старомодным набитым чемоданом. Он кивнул мне, но, кажется, не узнал. Стэффорд засел на узле связи и вел радиоразговор с кем-то из Совета перспективного планирования.

Робин был уже на корабле, проверял вместе с космодромными механиками готовность систем к полету. А я все еще медлил, крутился у входа в столовую. Наконец я увидел того, кто был мне нужен.

Том Холидэй вышел из столовой, дожевывая на ходу. Он торопился куда-то, но все же я шагнул навстречу и поздоровался.

— Здравствуй, Улисс, — сказал он так, будто мы виделись последний раз не два года назад, а вчера. — Как поживаешь? Ты повезешь нас на Землю? Слышал, диспетчер называл твою фамилию. Старт в двенадцать?

— Да. Хочу спросить, старший… Как там мои родители?

— У них все в порядке.

Не хотелось лезть с назойливыми расспросами, но все же я продолжал, запинаясь и подыскивая слова:

— Удалось выяснить, почему тогда… ну, я про тот случай с Тудором…

— Случай с Тудором? Есть несколько разных предположений. Похоже, что он действительно не слышал меня. Но это не физическая глухота.

— А что же?

Холидэй пожал плечами.

— У них очень быстро развивается менто-обмен, — сказал он и ушел, оставив меня в полном недоумении.

И вот мы летим. Наш грузовик забит багажом комиссии Стэффорда. В пассажирском салоне витийствует Баумгартен, и продолжают недоступный мне математический разговор Анатолий Греков и Феликс, и молча лежит в кресле, прикрыв глаза, Том Холидэй.

Мои мысли беспорядочны, скачкообразны. Я пытаюсь выстроить их с начала, с нуля — нет, не удается. Тревога. Она не только во мне. Она в наклоне головы Робина, сидящего справа. Она в мерцании далеких звезд. Она в покачивании указателей тяги. В каждом уголке рубки.

Никак не могу додумать до конца какую-то важную мысль.

И вдруг…

Робин поворачивается ко мне, и я вижу, как начинают шевелиться его губы.

— Но если можно сдвинуть время…

Вот оно! Вот оно! Меня осенило.

— Робин! — кричу я. — Ты гений!

— Постой, дай закончить…

— Не надо! — кричу я. — Если прошли импульсы, то и мы можем обогнать время. Мы полетим к звездам!

Я передаю Робину управление и спускаюсь из рубки в салон.

Они там беседуют втроем — Греков, Феликс и Стэффорд. Великий Стэффорд, Стэф-Меланезийский. Он осунулся и выглядит усталым. И все же по-прежнему красив и элегантен.

Понимаю, что не должен влезать в их разговор со своей корявой идеей, но ничего не могу с собой поделать. Я прошу извинения и выпаливаю: «Но если прошли импульсы, то и мы…» Ну и так далее. Стэффорд смотрит на меня удивленно: мол, это что еще за новости? Греков подпер кулаком тяжелый подбородок, молчит.

Феликс — молодец, нисколько не удивлен. Запускает пальцы в свою волосяную крышу.

— Ну что ж…

И начинает говорить о теле, движущемся в пространстве — времени. Длина этого тела — расстояние между одновременными положениями его концов. Но если одновременность сдвинуть…

Я почти ничего не понимаю в том, что он говорит дальше, — просто в голове не укладывается. Я напряженно вслушиваюсь, ожидая ответа на вопрос: можно, основываясь на этом принципе, лететь сквозь время к звездам?

И Феликс вдруг умолкает на полуслове. Я отчетливо слышу его решительное менто: «Можно».

* * *

— Ты прилетел в Учебный космоцентр по делам? — спросила Андра.

— Нет, я прилетел в Веду Тумана. Видишь ли, там учится одна очень, очень серьезная особа, надежда этнолингвистики.

— Улисс, не дразни. Не люблю, когда со мной говорят как с маленькой.

Снег славно скрипел под ее мокасинами и моими башмаками. Она потребовала, чтобы я рассказал, как это я осмелился выступить на Совете.

— А что? — сказал я. — Каждый человек имеет право выступить и быть выслушанным. А я человек. Ты ведь не сомневаешься в этом?

Она быстро взглянула на меня. Мы свернули в тихую боковую аллею. Я украдкой заглядывал Андре в лицо, обрамленное белым мехом капюшона.

— Чего же ты добился на Совете? — спросила она.

— Ничего не добился. Хроноквантовый двигатель — пока что голая теоретическая идея. Феликс называет его синхронизатором времени — пространства, но все это так сложно, что… В общем после той передачи с Сапиены началась страшная суматоха. Я пытался пробиться к Феликсу — куда там! Только по видеофону удалось поговорить.

— Какой он — Феликс Эрдман? В газетных снимках ничего не разберешь: сплошные кудри какие-то и маленькое лицо, глаз почти не видно.

— Так оно и есть. Нечесаный и самоуглубленный. Смотрит вроде бы сквозь тебя. Занятный.

— Улисс, но если все так смутно с этим… синхронизатором — да? — то зачем ты торопился выступить на Совете?

— И я еще буду выступать, — сказал я, отводя толстую от снега еловую ветку, и снег посыпался нам на головы. — И друзей подговорю, пилотов. И твоих лингвистов. И тебя вытащу на трибуну.

— Ты можешь говорить серьезно?

— Серьезнее никогда не говорил. Чем больше мы будем добиваться на Совете, тем скорее…

— И ты убежден, что этот… синхронизатор позволит преодолеть пространство и время?

— Не знаю. Говорю же — пока голая идея. Но нужно ее овеществлять.

Мы помолчали. Где-то над головой стучал дятел, я хотел разглядеть лесного работягу в белых переплетах деревьев, но не увидел.

— Ты знаешь конструктора Борга? — спросил я, взяв Андру под руку.

— Конечно, его мало кто не знает.

— Ну вот. Когда я выступал, Борг посматривал на меня и усмехался. А потом сказал, что в жизни еще не слышал такого бредового выступления. Веселый человек.

— Улисс, так ты… ты и правда хочешь лететь за пределы Системы?

— Полечу, если пошлют. Если не состарюсь к тому времени.

— На Сапиену?

— На Сапиену. Для начала.

— И можно будет вернуться не сотни лет спустя, а…

— Улечу в среду, а вернусь в субботу. Может, даже в прошлую субботу.

— Опять начинаешь дразнить? — она выдернула свою руку из моей. — Просто ты решил прославиться, потому и выступил на Совете. Чтобы все увидели по визору, что есть на свете Улисс Дружинин.

— Конечно. Мне не дает покоя слава знаменитых футболистов прошлого века.

Мы вышли на опушку рощи. Слева глыбой сине-белого льда высился один из прекрасных корпусов Веды Тумана, справа, за невысокими заснеженными холмами, за перелесками, угадывались в дальней перспективе строения Учебного космоцентра.

* * *

Аэропоезд домчал меня до Подмосковья за семнадцать минут. Город, еще в прошлом веке разросшийся вокруг Института физических проблем, уже зажег огни в ранних зимних сумерках. Мне пришлось пройти несколько пустынных кварталов старой части города, обреченных на слом, там и сейчас что-то бухало и рушилось, автоматы делали свое дело.

Феликс жил в старом доме-коробке на границе новой части города. Автоматы-бульдозеры подобрались к этому дому почти вплотную, и мне казалось, что в нем никто не живет. Окна были освещены только в последнем, пятом этаже.

Квартира, должно быть, уже не отапливалась. От тусклой лампочки под низким потолком, от неуютного застоявшегося холода — от всего этого мне стало вдруг печально.

Я заглянул в комнату. Феликс в немыслимом комбинезоне из синтетического меха, какие увидишь разве в музее полярной авиации, стоял спиной ко мне и с кем-то разговаривал по видеофону. В скудном свете мне представилась картина полного запустения и изумительного беспорядка, достигнутого, как видно, многолетними настойчивыми стараниями. На столах, на полу и подоконниках стопками и вразброс валялись рукописи, магнитные и перфорированные информкарты, пленки вперемешку с обертками от еды, пластмассовыми тарелками. На пыльной крышке визора красовалась незнакомая мне математическая формула, выведенная пальцем.

— Хорошо, хорошо, — говорил Феликс в коробку видеофона. — Завтра обязательно.

— Я слышу это уже второй раз, — отвечал мужской голос с отчетливыми нотками безнадежности. — Ты меня просто убиваешь, дорогой товарищ. Ты срываешь план, ты прогоняешь ребят, которые хотят тебе помочь…

— Хорошо, хорошо, завтра, — повторил Феликс.

— Ты мерзнешь, вместо того чтобы жить в современном доме с современными удобствами…

— Завтра непременно, — сказал Феликс и выключился.

Он кивнул мне и присел на угол стола, подышал на пальцы, потер их. Мне показалось, что я слышу чей-то негромкий храп.

— Садись, Улисс. Где-то тут было вино, — Феликс огляделся. — Поищи, пожалуйста, сам.

— Не хочу я вина. Зачем ты меня вызвал?

— Ах да! — Феликс подошел к двери во вторую комнату, приоткрыл ее и позвал: — Старший, выйди, пожалуйста, если не спишь.

Храп прекратился, раздался звучный, продолжительный зевок. Вслед за тем из темной спальни вышел плотный человек лет сорока, в котором я с изумлением узнал конструктора Борга. Того самого, который назвал мое выступление на Совете бредом.

У него был мощный череп, покрытый белокурыми завитками, и грубоватое простецкое лицо. С плеч свисало клетчатое одеяло. Зевок он закончил уже в дверях.

— Ага, прилетел, — Борг говорил хрипловатым басом. — Вот и хорошо. Погоди минутку.

Он притащил из спальни обогревательный прибор и бутылку вина. Решительным жестом скинул со стула кипу старых журналов и велел садиться. Затем вручил мне стакан и плеснул в него вина.

— Вино скверное, но высококалорийное. — Он хлебнул как следует из своего стакана. — Единственное спасение в этом холодильнике. Вытяни ноги к обогревателю, пилот, не то окоченеешь с непривычки.

— Опять вызывал Шабанов, — сказал Феликс и подышал на пальцы. — Надо будет завтра перебраться.

Борг только усмехнулся.

— Слушай, пилот, — обратился он ко мне. — В высокопарном вздоре, который ты нес на Совете, было одно место, которое, собственно, и побудило меня познакомиться с тобой поближе. Ты сказал что-то о Нансене. Будь добр, изложи в развернутом виде, а я посижу, и послушаю.

С детства моим идеалом были путешественника типа Фритьофа Нансена. Я много и жадно читал об этих людях, презревших обыденность… «Их вела жертвенная любовь к науке и человечеству», — мне запомнилась эта фраза из какой-то книжки. Времена этих людей прошли давным-давно. Плавание в Арктике и полеты на экрапланах над снегами Антарктиды не более опасны ныне, чем прогулочный рейс по озеру Балатон. Но началось освоение околоземного космического пространства. Юрий Гагарин сделал первый виток вокруг шарика, героический полет группы Дубова к Венере. Скитания экспедиции Лонга в зыбучих марсианских песках. В более близкие к нам времена — исследования Замчевского на внутренних планетах, полеты Рейнольдса, «человека без нервов», к Юпитеру, сатурнинская эпопея Сбитнева и Крона, загадочная гибель храброго Депре на Плутоне.

«Жертвенная любовь к науке и человечеству…»

Не надо громких слов. Просто они шли, потому что не могли не идти. Если бы не они — пошли бы другие. Кто-то ведь должен был пройти первым.

И вот Система обжита. Ну, не совсем еще обжита, но люди побывали всюду. Есть Управление космофлота. Горький опыт пионеров, их счастье и муки уложены в параграфы учебных программ и наставлений, на двух десятках линий в строгом соответствии с расписанием осуществляется навигация. В бортовых журналах в графу «Происшествия» пилоты вписывают спокойные и привычные слова: «Без происшествий».

Правда, изредка мир будоражат сенсации. «Ледяной человек» Плутона. Меркурианские металлоядные бактерии. «Космические призраки», которых видел Сбитнев за орбитой Нептуна, видел на инфракрасном экране, иначе их не увидишь. И я помню, как расширялись глаза у этого старого космического волка, когда он рассказывал нам, первокурсникам, о своей встрече с «призраками».

«Без происшествий». И правильно. Пилотам они не нужны. Их обучают для того, чтобы они выполняли рейсы именно без происшествий.

Мне кажется, наше поколение космонавтов немного опоздало родиться. Не знаю, хватило бы у меня духа стать на место Гагарина, если бы я жил в те времена.

Может, и не надо было мне идти в космолетчики? Ведь еще сколько работы на Земле, сколько нерешенных задач! Исследование недр планеты родило профессию подземоходников. Глобальная энергетика, использование поля планеты — разве неинтересно монтировать концентраторы на полюсах?

Но это все не для меня. Я космолетчик! Просто я люблю это дело и не хочу ничего другого.

Громких слов не надо. Такая уж у меня работа. Должен же кто-то идти дальше?

«Бьют и плещут в берега Системы звездные далекие моря».

Примерно так я и изложил Боргу свои соображения. Он выслушал меня с усмешечкой, раза два широко зевнул мне в лицо и то и дело поправлял одеяло, сползавшее с плеч.

— Все? — спросил он, когда я умолк.

— Все.

— Теперь я буду спрашивать. Кто твои родители и где живут?

— На Венере. Они примеры.

— Примары? Вон что. Не знал.

Он испытующе посмотрел на меня. Я рассердился. Сказал с вызовом:

— Да, я сын примеров. А что? Тебе не нравится, старший?

— Не ершись, — ответил Борг спокойно. — Существуют выводы комиссии Стэффорда.

Мне эти выводы теперь были хорошо знакомы. Немалое место занимал в них анализ того самого случая с Тудором, который так напугал часть колонистов. Большинство членов комиссии — в том числе и Холидэй — склонялось к тому, что Тудор сказал правду, заявив, что не слышал призыва Холидэя о помощи. Сам Тудор отказался от общения с комиссией, но примары, сотрудничавшие с нею, все, как один, категорически утверждали, что это чистая правда: раз Тудор не слышал, значит, не слышал, и никаких кривотолков здесь быть не может. А один из примаров, врач из Венерополиса, заявил, что ему известны и другие случаи «нарушения коммуникабельности». Он, врач, объясняет это тем, что многие примары, постоянно работая вместе, так привыкают к менто-обмену, что «не сразу переключают восприятие» (так дословно было написано в отчете), когда к ним обращают звуковую речь.

Вообще о необычайном и быстром развитии у примаров менто-обмена в выводах комиссии говорилось много.

Особо подчеркивалось, что подавляющая часть колонистов-непримаров, в том числе тех, кто прожил на Венере восемьдесят лет и меньше, и не думала покидать планету, продолжает работать рука об руку с примарами.

Меньшинство членов комиссии, и среди них Баумгартен, ставили под сомнение тезис «Тудор не слышал». Они утверждали, что Тудор не мог не слышать, но допускали, что сигнал от непримара, «чужого», мог не дойти до сознания. В этом Баумгартен и его сторонники усматривали некий «психический сдвиг», вызванный долголетним воздействием своеобразного венерианокого комплекса. Впрочем, никто из членов комиссии не отрицал, что этот комплекс (близость к Солнцу, мощное воздействие «бешеной» атмосферы и специфических силовых полей, изученных пока лишь приблизительно) мог вызвать у примаров чрезвычайно тонкие изменения нейросвязей… Не исключалось, что именно это явилось причиной самоуглубления примаров, некоторой обособленности части их, что наблюдалось главным образом в старых поселениях, где примеры жили более компактно и меньше смешивались с поселенцами последнего времени, которые приезжали на все «готовое» — совсем в другие условия.

— Ты не ощущаешь в себе нечто подобное? — спросил Борг прямо, в упор.

— Нет. — Я поднялся. Мне не нравился этот допрос, и я так ему и сказал.

— Сядь, — сказал Борг. — Разговор только начинается. На корабле какой серии ты летаешь?

— Серия Т-9, четырехфокусный ионолет с автомати…

— Не надо объяснять, — попросил Борг, и я невольно усмехнулся, вспомнив, что именно он сконструировал Т-9.

— Когда ты должен ставить корабль на профилактику? — продолжал он.

— Через два месяца.

— Через два месяца, — повторил Борг и взглянул на Феликса, который безучастно сидел на краешке стола и листал журнал.

— Ну что ж, это подходит, — сказал Борг. — Теперь слушай, пилот, внимательно. Я сижу третью неделю в этом чертовом холодильнике и пытаюсь понять нашего друга Феликса. Мне пришлось забыть математику и вникать в невероятные вещи, которые начинаются за уравнением Платонова. С самого детства я отличался крайне умеренными способностями, и потому не могу сказать, что вник. Но кое-что вместе с этим потрясателем основ мы сделали. Я грубый практик, мне надо покрутить в руках что-нибудь вещественное, и вот мы сделали модель…

Он вытащил из кармана прямоугольное зеркальце и протянул мне. Я взглянул без особого интереса. Взглянул и удивился. Лицо в зеркале было мое — и в то же время вроде бы не мое. Что-то неуловимо незнакомое.

— Не понимаю, — сказал я. — Зеркало искажает изображение. Оно имеет кривизну?

— Неча на зеркало пенять, — сказал Борг по-русски и засмеялся. — Нет, пилот, зеркало абсолютно прямое. Понимаешь? В обычном зеркале ты видишь свое перевернутое изображение. А это зеркало прямое, оно отражает правильно. Лицо всегда немного асимметрично. Чуть-чуть. Мы привыкаем к этому, постоянно глядясь в зеркало. Поэтому в зеркале-инверторе тебе чудится искажение. Теперь понял?

Я поднес зеркальце ближе к лампе и увидел, что оно не сплошное, а состоит из множества мельчайших кусочков.

— Мозаичный экран? С внутренним энергопитанием?

— Не будем пока входить в детали, — ответил Борг. — Тем более что я и сам не очень-то… Тут в институте есть несколько ребят, они понимают Феликса лучше, чем я, и мы вместе сделали эту штуку.

Он пошарил на столе, вытянул из кучи бумаг и пленок чертеж и развернул передо мной. Там был набросок ионолета серии Т-9, корпус корабля окружало какое-то двухъярусное кольцо. Я вопросительно взглянул на Борга.

— Да, вот такое колечко, — сказал он. — Зеркально-инверторное…

Я еще не знал, что это будет, но и так было понятно: будет то, чего еще никогда не было. Ни с кем. А любой «первый раз» в космосе — это шаг в неизвестное. И этот шаг Борг предлагает сделать мне. Страшно, и, конечно, привлекательно, как все неизвестное. Мое согласие? Борг его и не спрашивал. Он знал, что я соглашусь.

— …миллионами ячеек как бы начнет вбирать в себя пространство, — донесся до меня хрипловатый голос Борга, — а хроноквантовый совместитель прорвет временной барьер… Его голос тонул в смутном гуле, это был гул пространств, неподвластных воображению, или это гул крови в ушах, а может быть, неистребимый до сих пор инстинкт отыскивания чужой спины для защиты…

Чтобы быстрее с этим покончить, я сказал, не дослушав Борга:

— Ладно, старший, я согласен.

Мне показалось, он меня не услышал. Может, я сказал слишком тихо? Может, только хотел сказать?

— …обеспечит возвращение и вывод из режима. Одно только не сумеет сделать автомат — передать ощущения человека…

— Я пойду, пойду!

— Не кричи, — поморщился Борг. — Расчеты сделаны точно, тут я ручаюсь, но принцип, на котором они основаны…

— Я видел, как передача с Сапиены подтвердила принцип, — сказал я. Теперь я боялся одного — как бы не передумал Борг.

— Речь идет не об электромагнитных волнах, а о человеке. — Борг хмуро уставился на меня. — Торопишься, пилот, не нравится мне это. Я могу взять на себя ответственность за опыт. Но если он не удастся, воскресить тебя я не смогу. — И добавил жестко: — Оставим пока этот разговор. Ты к нему не готов.

* * *

Нигде нет таких формальностей, как в космофлоте. Особенно они неприятны, когда ставишь корабль на профилактический ремонт. Делать тебе, строго говоря, нечего, потому что ремонтники знают корабельные системы получше, чем ты. Но все время приходится подписывать дефектные ведомости, заявки, акты осмотров и приемок, как будто без моей подписи ремонтники чего-нибудь недоглядят.

Гигантский тор «Элефантины» — орбитальной монтажно-ремонтной станции — плывет со своими причалами и ангарами вокруг шарика. Плывет Земля в голубых туманах, в красном сиянии зорь, в вечерних огнях городов. И чтобы не отстать от вечного этого движения, плывешь и ты в черной пустоте, барахтаешься возле корпуса корабля — маленький беспокойный человек.

Так прошло около двух недель. И вот я узнал в диспетчерской, что на «Элефантину» прилетел Борг. И еще я узнал, что он привез что-то новое для испытания.

Мне пришлось долго слоняться по коридору возле кабинета начальника «Элефантины» в ожидании Борга. Он прочно засел у главного инженера.

Меня слегка знобило. Ну что он не выходит из кабинета? Чаи они, что ли, там распивают?

Наконец-то! Я сделал вид, что просто иду мимо. Случайная встреча.

— Здравствуй, старший. Где твое одеяло?

Борг одобрительно хмыкнул.

— Здравствуй, пилот. Стоишь на профилактике?

— Да. — Я сунул руки в карманы и придал лицу выражение, которое можно было определить как скучающее. — Загораю. Бумажки подписываю.

— Тоже дело, — сказал Борг, — Ты вроде похудел немного, а?

— Нет, вес у меня прежний.

— Ну, очень рад. Ты в какую сторону? Туда? А я сюда. Будь здоров, пилот.

Поговорили в общем.

Прошли условные сутки. Я лежал без сна в каюте. Робин сладко спал на своем диване. Кто умеет спать — так это Робин. Впрочем, если требуется, он с такой же легкостью обходится без сна. Идеальное качество для пилота.

Я лежал без сна и думал, думал. Пока я проявляю выдержку, Борг может выбрать для испытания другой корабль, другого пилота. Мало ли их тут, на «Элефантине»? Вот что беспокоило меня более всего.

Коротко и мягко пророкотал инфор. Мы с Робином вскочили одновременно, но я первым оказался у аппарата.

— Улисс? — услышал я хрипловатый голос Борга. — Ты, наверное, спал?

— Нет… ничего…

— Извини, что разбудил. У меня не оказалось другого времени, а нужно срочно поговорить. Можешь прийти?

— Да.

— Ну, быстренько. Сектор шесть, каюта восемьдесят семь.

Я бежал не останавливаясь. Перед каютой Борга постоял немного, чтобы отдышаться и совладать со своим лицом.

Борг сидел за столом и покручивал карманный вычислитель. Увидев меня, он встал, плотный, коренастый, с белокурыми завитками, будто приклеенными к мощному черепу.

Мы стояли друг против друга, и он спросил в упор:

— Ты все обдумал?

Я знал: в эту минуту решается многое. Было еще не поздно. Мгновенная ассоциация вызвала мысленную картину: освещенное окно у лесной опушки, из окна глядят на меня вопрошающие серые, в черных ободках ресниц глаза…

— Я готов.

Борг подошел совсем близко. Его глаза надвинулись, издали они голубоватые, а вблизи водянистые, и в них мое смутное отражение. Я подумал, что он посылает мне менто, но уловить не мог ничего — ни слов, ни настроенности.

— Улисс, — сказал Борг. — Сегодня, кажется, разговор у нас получится.

— Конечно, старший. Только, если можно, не надо о том, что не проверено, опасно… С середины, если можно.

— Хорошо. Завтра мои ребята начнут собирать кольцо вокруг твоего корабля. Никто не знает, что это такое, и не должен знать. Модификация двигателя, вот и все. Одновременно с обкаткой корабля тебе поручено испытать эту штуку. Вот и все.

— Обкатка по ремонтному графику через двенадцать дней.

— Знаю. Как раз столько, сколько нам нужно.

— Ну и отлично. Пойду, старший. Покойной ночи.

— Покойной ночи.

Но когда я взялся за ручку двери, он окликнул меня.

— Погоди, нельзя же так, в самом деле… «Вот и все. Пойду…» Мне было бы легче, Улисс, если бы ты отказался. И если бы отказались другие пилоты. Старый сумасброд поиграл бы с занятной игрушкой и успокоился бы.

— Ты вовсе не старый, — сказал я.

Борг усмехнулся.

— Но сумасброд, хочешь ты сказать… Ну ладно. Через двенадцать дней полетим, а теперь иди досыпай.

— Полетим?!

— Да. Я решил лететь с тобой.

— Тогда я отказываюсь. Летать — мое дело.

— Разумеется. Но согласись, это уж больно особый случай. Только мое участие в опыте может что-то оправдать.

— Не выйдет, старший. Я полечу один. Или со своим напарником, если он согласится.

* * *

Буксир отвел корабль от причала «Элефантины», и мы стартовали.

Для обкатки двигателей после профилактического ремонта было достаточно обычного прыжка к Луне. Но я вывел корабль на касательную по направлению, заданному в инструкции Борга.

Мы были обвешены датчиками биоаналистических устройств — на манер знаменитых собачек, которым поставлен памятник.

О собачках я упоминаю не случайно: об этом был у меня за сутки до старта трудный разговор с Боргом. Он вдруг заявил, что ни я, ни мой напарник, ни любой другой человек не полетит. Автоматика обеспечит ввод и вывод корабля из режима синхронизации, а собака — достаточно высокоорганизованное животное, чтобы судить, как перенесет безвременье живое существо. Мы крепко поспорили. А проще сказать — я уперся. Оставим, говорил я, собачьи ощущения для собак. Они сделали свое дело, когда человечество только начинало выходить в космос. Теперь же мы новички в Пространстве, и нет ни малейшего смысла испытывать синхронизатор без человека: ведь прежде всего надо знать, как пройдет сквозь время человек. Я понимал смятение Борга, но, повторяю, уперся как никогда.

И вот мы стартовали. Перегрузка привычно вжала нас в кресла. Мы разогнались, пошли на крейсерской скорости и, взяв пеленги по радиомаякам, точно определили свое место в пространстве.

Я ощутил на себе ожидающий взгляд Робина и послал ему менто: «Пора, приготовься». И нажал кнопку автоматического привода.

«Что будет теперь? — пронеслось у меня в голове. — Мгновенная гибель? Или безвыходность во времени, и тогда — долгое умирание от голода, жажды и удушья…»

Я покосился на Робина — не уловил ли он моих мыслей? Вряд ли. Эти мысли пронеслись мгновенно — или время уже прекратило течение в объеме пространства, занятом кораблем?

Корабельные часы стояли, вернее — не показывали времени, и это свидетельствовало о том, что опыт начался. На измерителе условного времени прошло несколько условных секунд. Экран внешнего обзора светился, но я не видел ни одной звезды — еще одно доказательство. Плазменные двигатели не были выключены — их приборы показывали все, как обычно, только указатель тяги стоял на нуле, как и указатель скорости. Они не могли ничего показать…

А потом наступило страшное. Я перестал видеть. Я не ослеп — какое-то восприятие света было, но я ничего не видел. Потом странная внутренняя дрожь прошла по всему телу сверху вниз, но не ушла, а наполнила меня и продолжала прибывать, а я не мог крикнуть, не мог шевельнуться — как в дурном сне, только нельзя было проснуться, и это тянулось, тянулось бесконечно, и этому не будет конца, потому что нет времени, и это было всегда и будет всегда… Дрожь, и боль, и свет в глазах — не знаю, открыты они или нет… Я не знал ничего: кто я, где я — ничего. Потом возникли ни на что не похожие видения: будто я продираюсь сквозь какие-то помехи, бесформенные и меняющие цвет; они меня мягко сдавливают, а дышать я не смогу, пока не выберусь, — это не облака, или облака, но очень плотные; они давят, тормозят, а если я остановлюсь — будет смерть, она совсем не страшная, она мягкая, плотная, только скорее, скорее, скорее…

Что-то будто лопнуло со звоном — и я увидел перед собой пульт, а справа — Робина. Он крутил головой и хватал воздух ртом, как рыба на берегу. Должно быть, то же самое делал и я…

По условному времени прошло восемнадцать секунд. Автомат уже вывел корабль из режима синхронизации, и мы шли на обычном ходу, на обычной крейсерской скорости.

Некогда было обмениваться эмоциями. Надо было срочно определить свое место, и я включил астрокоординатор. Предстояло пройти режим торможения, сделать разворот на обратный курс и снова включить автомат сихронизатора, чтобы он снова — если только сработает во второй раз — пронес нас сквозь время к тому месту, откуда начался опыт.

— Посмотри! — сдавленно прохрипел Робин.

Я взглянул на вычислитель астрокоординатора и…

Восемь десятых парсека! Сознание отказывалось верить. Но вычислитель бесстрастно утверждал, что мы находились далеко за пределами Системы, примерно в направлении Проциона, расстоянии около трех световых лет от Земли…

Мороз продрал меня по коже. На экране внешнего обзора обозначились рисунки созвездий, несколько сдвинутые, смещенные, в новом ракурсе. Черт, где же Солнце? Я закодировал задачу на искатель. Звезды поплыли по экрану. И вот перекрестие координатора остановилось на желтенькой звездочке, бесконечно далекой…

Мы переглянулись с Робином. Должно быть, мы подумали об одном и том же: а если координатор врет, мало ли что могло с ним произойти в режиме безвременья… Что тогда? Куда попадем мы после обратного прыжка? Топлива у нас ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать поворот, а потом, после безвременья, добраться до Луны. Если координатор соврет и нас занесет далеко в сторону — на ионном ходу не хватит ни топлива, ни жизни… На миг мне представился мертвый корабль, обреченный на вечное скитание в космосе…

Но тем временем руки, которые всегда оказываются надежнее мозга, делали свое дело: я включил тормозные двигатели, чтобы на малом ходу начать поворот.

* * *

Поворот длился целую вечность. Истекали сутки за сутками корабельного времени, а мы с Робином немного свыклись с обстановкой.

Как бы там ни было, а свершилось! Впервые за долгую историю человечества люди Земли вышли за пределы Системы, в Большой космос, и этими людьми были мы — Робин и я.

Вот они, звездные моря, заветные звездные моря, плещутся за бортом корабля!

Я спал в своем кресле — была вахта Робина, — и вдруг меня разбудил его крик. Никогда прежде я не слышал, чтобы Робин кричал. Никогда не видел на его лице такого ужаса.

— Они! — повторил он, указывая на экран. — О н и!

Экран был на инфракрасном режиме, и я увидел, как наперерез нашему кораблю летели о н и. Никакой бред не дает о них представления… Значит, Сбитневу не померещилось тогда, значит, они существуют на самом деле…

На Земле мало кто верил в эти призраки, ведь Сбитнев их не сфотографировал. Ученые относились к ним скептически. Но старые пилоты верили. Создавались легенды, что они живут прямо в космическом пространстве, в зонах, насыщенных пылью, что питаются они излучениями центра Галактики и иногда подлетают к звездам «погреться», и к Солнцу тоже, но не ближе орбиты Нептуна — за ней им становится «жарко». Говорили, что они похожи на крылатых ящеров, на птеродактилей в полмегаметра ростом…

Нет, они не были похожи на ящеров. Вообще ни на что… Они беспрерывно меняли формы. В них просвечивали какие-то внутренности. Ни в каком сне, самом кошмарном…

Они повернули прямо на нас.

У меня тряслись руки. Я с трудом переключил экран на обычное видение — призраки исчезли. Локатор… Да, они шли на нас, расстояние быстро уменьшалось.

— Дай инфракрасный, — сказал Робин.

Я видел — он нажал кнопку кинокамеры. Он еще может думать об этом…

Включить синхронизатор, не закончив поворота? Нет, нет, нельзя уходить, поворот должен быть сделан по расчету, ведь корректировать ход в режиме синхронизации невозможно, нас занесет черт знает куда, не выбраться потом… Идти напролом? Но кто знает, что произойдет в момент совмещения с ними, может от нас и облачка газа не останется…

С ними? Но ведь их не увидишь простым глазом. Только на инфракрасном экране. Бесплотные призраки? А может, вообще… ну, скажем, неведомое излучение, причудливый пылевой поток…

Оцепенело я смотрел, как на корабль шла стая чудовищ. Я чувствовал — еще минута, и нервы не выдержат, я сорвусь, расшибу лоб о переборку, сойду с ума…

Вдруг меня осенило.

— Пушку! — заорал я, собственный голос полоснул меня по ушам.

Робин включил фотоквантовую пушку. Тонкий прямой луч возник перед носом корабля. Робин увеличил угол рассеивания, луч превратился в конус.

Ничто их не берет, подумал я с отчаянием.

Нет, нет, вот одно из них резко изменило цвет и свернуло… Как они разворачиваются, ведь их скорость не меньше сотни километров в секунду…

Расходятся, расходятся в стороны! Робин еще увеличил угол. Проскочим ли между ними?..

Улисс, мой античный тезка, ты помнишь Сциллу и Харибду?

* * *

— …Поэтому я говорю: создан чрезвычайно опасный прецедент, на который отныне сможет ссылаться любой экспериментатор, лишенный чувства ответственности. Счастливая случайность, благодаря которой эксперимент обошелся без жертв, нисколько не оправдывает его участников. И если для пилотов еще можно сделать скидку на молодость, то я не нахожу никаких оправданий для Борга. Я намеренно не касаюсь ценности полученного результата. Я говорю о методологии. Засекреченность научного поиска, пренебрежение общественным мнением принадлежат к печальному опыту человечества. Слишком часто в прошлом грандиозность научного открытия шла рука об руку со смертельной угрозой для жизни и здоровья людей. Но то, что в прошлом было обусловлено политическими и социальными условиями того времени, не может быть — даже в малейшей мере — перенесено в наше время. К напоминанию прописных истин меня побудил рецидив методологии полуторавековой давности. Предлагаю исключить конструктора Борга из Совета.

Анатолий Греков закончил свою речь и сел.

Я посмотрел на Борга. Он сидел, упершись локтями в колени и опустив мощную голову на переплетенные пальцы. Таким — сокрушенным — видели его сейчас миллиарды зрителей, наблюдавших заседание Совета по визору.

— Хочешь что-нибудь сказать, Ивар? — обратился, к нему Стэффорд. Он председательствовал сегодня.

Борг поднял голову.

— Нет. Я согласен с Грековым. Я не должен был рисковать людьми.

Я попросил слова. Стэффорд кивнул мне.

— Товарищи члены Совета, я не могу согласиться. Борг построил… воплотил теоретическое открытие Феликса…

— Не об этом речь, — заметил Греков.

— Он же не заставлял нас лететь, мы пошли по собственной воле. Борг хотел лететь со мной. Затем хотел послать собак, но я…

— Не надо меня защищать, — сказал Борг.

Я разозлился.

— По-моему, существует свобода высказываний, — сказал я запальчиво.

— Несомненно, — улыбнулся Стэффорд. — Продолжай, Дружинин.

И тут я выдал речь. Говорил я скверно, сбивчиво, но зато высказался, как хотел. Борг, заявил я, поступил правильно, что никому не сообщил об эксперименте. Если бы он это сделал, то эксперимент затянулся бы на годы, может быть, на десятилетия. Осмотрительность — хорошая штука, но чрезмерная осторожность — всегда ли полезна она для науки? Никакого рецидива прошлого здесь нет. Просто сделан решительный шаг. Не может быть стопроцентной безопасности, когда утверждается новое открытие. Великое открытие! Вот и все.

— Ты нас оглушил, Улисс, но не убедил, — сказал Греков. — Чрезмерная осторожность — пустые слова. Есть разумная осторожность — это когда ученый всесторонне взвешивает последствия предполагаемого эксперимента.

— Торопимся, вечно торопимся, — проворчал Баумгартен, недавно избранный в Совет.

Теперь говорил Стэффорд. Ну, конечно, проблема переселения — любимая его тема. Через столетие на Земле…

Робин понял, что я сейчас не выдержу, прерву оратора. Он положил мне руку на колено, я услышал его менто: «Молчи!»

— …Именно это привлекает меня в поразительном открытии Феликса и оригинальном конструктивном решении Борга…

Тут я навострил уши.

— Конечно, это дело отдаленного будущего, но на то мы и Совет перспективного планирования, — продолжал, слегка картавя, Стэффорд. — И, пока специалисты изучают материалы этого дерзкого эксперимента, мы, я думаю, вправе очертить некоторые контуры. Итак: в случае абсолютной надежности этого… м-м… способа космических сообщений можно себе представить, что Земля отправит корабли… корабли с добровольцами в Большой космос. Разумеется, поиск планет, пригодных для жизни в иных звездных системах, предполагает длительную разведку… м-м… разведку в направлениях наибольшей вероятности… — Стэффорд вдруг улыбнулся добродушно и несколько смущенно. — Я не освоился еще с мыслями такого рода, потому, наверное, и заикаюсь…

Наконец заседание подошло к концу. Уже все устали. Я виден, как Греков кинул в рот таблетку витакола. Усталость, однако, не смягчила членов Совета: единогласно проголосовали за исключение Борга. Сам Борг тоже голосовал «за».

Потом было решено обратиться в Управление космофлота с предложением обсудить на общем собрании «беспримерное нарушение дисциплины двумя молодыми пилотами…». Это о нас с Робином. Все голосовали «за». Кроме Борга — он, как видно, уже считал себя исключенным из Совета.

И еще было принято решение увеличить материальные и технические возможности исследований в области хроноквантовой физики по методу Феликса Эрдмана, а также рассмотреть на ближайшем заседании Совета вопрос о строительстве опытного корабля-синхронизатора времени — пространства. Все голосовали «за». Кроме Баумгартена. Упрямец проголосовал «против».

* * *

Мы вышли из здания Совета на Площадь мемориалов. Люблю я эту площадь, просторную и зеленую. Пересекаясь на разных уровнях, бесшумно бегут трансленты. Среди голубых елей высятся памятники людям и событиям.

Огромные экраны визоров на площади уже погасли. Зрители, смотревшие заседание Совета, расходились и разъезжались. Многие, проходя мимо, улыбались нам с Робином и приветственно махали руками.

— Привет отчаянным пилотам! — слышали мы.

— Здорово вам всыпали, ребята, но ничего — в следующий раз будете умнее.

— Им что — целехонькие. Боргу-бедняге досталось.

— Алло, мы студенты из Медицинского. Мы вас поддерживаем!

Ко мне подскочили юнец в желтой куртке, состоящей из сплошных карманов.

— Улисс, помнишь меня?

Где-то я уже видел этого парня с ехидным ртом, с насмешливыми глазами. Ах да! Это он тогда шел по кольцевому коридору, набитому пассажирами, разносил матрацы…

— Бен-бо! — сказал я. — Как поживаешь… — Я замялся, потому что не мог припомнить, как его звали.

— Всеволод.

Я хлопнул его по плечу и пошел дальше, но он снова окликнул меня:

— Улисс, я поступаю в этом году в Институт космонавигации…

— Зря, — сказал я, — ничего там нет хорошего.

— …и когда ты полетишь в звездный рейс, — продолжал он, пропустив мимо ушей мое замечание, — ты возьми меня третьим пилотом. Я ведь успею к тому времени кончить, верно?

— Ты успеешь к тому времени стать толстым румяным старичком.

— Бен-бо! — воскликнул он. — Так ты не забудь, Улисс. Старые знакомые все-таки.

Он захохотал и исчез.

Где же Андра? Обещала ждать у памятника Циолковскому, а сама… Вот она! Бежит, стучит каблучками, и опять на ней лирбелон переливается цветами, которых не сыщешь в природе, и опять новая прическа.

— Уф! — выдохнула она. — Я слышала твое выступление, Улисс. У тебя был такой вид, будто ты сейчас бросишься и растерзаешь Грекова.

Я сделал зверское лицо, растопырил пальцы и, рыча, пошел на Андру.

— Ой-ой, перестань, страшно! — засмеялась она. — Робин, что же ты не спасаешь меня?

— Я устал, — сказал Робин. — В течение всего заседания я придерживал этого максималиста — так, кажется, тебя назвали? — придерживал за брюки. Я устал и иду отдыхать.

* * *

В кабине аэропоезда было тихо и малолюдно. Высокие спинки кресел загораживали нас от посторонних глаз. Мы молчали. На душе было смутно и тревожно, я поглядывал на Андру, тонкий профиль ее лица был безмятежно спокоен, но я чувствовал, что она тоже напряжена и встревожена.

— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг, не поворачивая ко мне головы.

— О тебе, — сказал я. — О нас с тобой.

Андра чуть качнулась вперед.

— А тогда… в полете… ты думал обо мне?

— Нет.

— Я страшно волновалась, когда услышала о вашем полете. Почему ты ничего мне не сказал?

— Скажу сейчас… Я тебя люблю.

— Ох, Улисс…

Она закрыла глаза и некоторое время так сидела.

Я тоже молчал. Ничего не скажу больше. Вроде бы и не вырвались эти слова. И ничего не надо. Только сидеть вот так, рядом, рука к руке, и мчаться вслед за догорающим днем. И пусть молчит. Все сказано — и ничего не надо.

Ну что за радость в самом деле быть женой пилота…

Над частоколом сосен виднелись ближние корпуса Веды Тумана. Золотился свет в окнах. Я подумал о своем домике в поселка космонавтов — давно не горел там свет в окошках, пустых и незрячих. Не хотелось туда возвращаться. Провожу Андру, подумал я, и махну в Учебный центр, переночую у кого-нибудь из ребят.

Мы остановились на переходной площадке. Влево бежала транслента к Веде Тумана, вправо — к Учебному центру и поселку космонавтов.

Остро пахло хвоей, дождем, близостью моря.

Андра медлила, стояла в задумчивости. Я посмотрел на нее, и тут же она вскинула тревожный взгляд и сказала:

— Не могу расстаться с тобой, Улисс…

* * *

Так вот, должно быть, и происходят крутые повороты в жизни человека.

Был некто Улисс Дружинин, пилот, сын примаров, мрачноватый тип с прекрасными задатками брюзги и бродяги, и никто во Вселенной не испытывал особой радости от факта его существования.

И не стало его.

Облако в штанах — как однажды сказал поэт. Вот что осталось от некоего Улисса Дружинина…

— Отныне ты не будешь ходить по земле. Я буду тебя носить на руках. Вот так.

— Перестань, — смеялась Андра. — Пусти…

— Ты моя драгоценность. Моя царевна. Моя ненаглядная.

— Откуда у тебя эти слова? Почему ты заговорил по-русски?

— Моя жар-птица. Моя жена. Ты моя жена?

— Да… Жар-птица — это из сказки?

— Моя жена. Моя жена!

Все, что было раньше, ушло, скрылось за поворотом. Время начало новый отсчет. Вкрадчиво просачивался в комнату лунный свет, затевая легкую игру теней, и мне был близок и понятен старинный первоначальный смысл луны и смысл мира, который поэты не зря же называли подлунным.

Не знаю, сколько прошло времени, и не хотел знать. Но вдруг я почувствовал, что Андра опять встревожилась.

— О чем ты думаешь? — спросил я, готовый защитить ее от всех тревог мира, сколько бы их ни было.

Она не ответила…

Я слышал, как она легко прошла в гостиную. Вслед за тем донесся ее голос:

— Мама?.. Ты не волнуйся, просто я выключила видео… Мама, ты выслушай…

Я не слышал, что ей говорила мать, но понимал, что разговор идет трудный.

— Я у Улисса… Да… Мама, погоди, ну нельзя же так, дай мне сказать. Мы решили пожениться. Ты слышишь? Мама, ты слышишь?.. Ну, не надо, мамочка, нельзя же так…

Она перешла на шепот, я не различал слов, хотя весь обратился в слух. Во мне поднималась злость к Ронге. Я представлял себе ее резкое, прекрасное лицо на экране видеофона, ее непримиримые глаза. Мне хотелось выхватить у Андры видеофон, крикнуть: «Перестань ее мучить!»

Вернулась Андра, я обнял ее, глаза у нее были мокрые.

— Что она сказала?

— Требует, чтобы я сейчас же приехала домой.

— И ты… ты поедешь?

— Нет.

Вот какая жена мне досталась. Буду же я тебя беречь, моя храбрая!..

— Не сердись на нее, Улисс. Мама очень хорошая, добрая. Только она устала, потому что отцу никогда не сиделось на месте. Люди ведь разные, один любит движение, другой — покой. Отец вечно таскал ее по всем материкам. А после того случая на Венере мама решила, что хватит с нее кочевой жизни.

— Теперь понятно, почему твоя мама так ко мне относится. Она хочет предотвратить повторение своей судьбы. Я ведь тоже веду не оседлый образ жизни.

— Просто она напугана, — сказала Андра, — Никак не может забыть ту венерианскую историю.

— Венерианскую историю? Но я-то при чем? — И тут у меня мелькнула догадка. — Постой, постой… Ее тревожит, что я сын примаров?

— Да.

— И она боится, что я… Андра, это не так! Клянусь, ничего такого во мне…

— Не надо, Улисс, — быстро сказала она. — Я ничего не боюсь.

* * *

Корпус, в котором разместилось конструкторское бюро Борга, стоял в излучине тихой речушки. Я вошел в просторный круглый холл. Все двери — а их тут было множество — стояли настежь, так как предполагается, что в рабочие часы не бывает праздношатающихся.

Я заглянул в одну из них — и замер. Спиной ко мне сидел человек, над креслом возвышались квадратные плечи и затылок в белокурых завитках — это был, несомненно, Борг. Его мощный череп был обтянут зеленоватым пластиком конструкторского шлема, от которого тянулся к пульту, змеясь по полу, толстый кабель. Руки Борга лежали на подлокотниках, и я подумал, что по сложности это кресло, пожалуй, не уступает пилотскому. Руки, обнаженные по локоть, были грубые, загорелые, в светлых волосках — очень крепкие, уверенные руки. Пальцы то и дело пробегали по кнопкам на консолях подлокотников.

Перед Боргом был развернут во всю стену конструкторский экран. По нему проносились разноцветные линии, они переплетались, выстраивались в группы, исчезали. Вот возникла сложная фигура, сквозь которую проходила жирным красным пунктиром какая-то магистраль. Борг задержал фигуру на экране, всмотрелся… вслед за тем из кресла раздалось глухое ворчание — и экран опустел, все исчезло. И снова побежали линии, причудливо группируясь.

Я смотрел во все глаза. Первый раз я видел главного конструктора за работой, и это зрелище захватило меня своей необыкновенной красотой и напряженностью. Датчики, вмонтированные в шлем, несли мысль конструктора к одной из сложнейших машин мира — преобразователю конструкторского пульта, который мгновенно воспроизводил импульсы на экране — в размерах, углах, направлениях. Но каким же могучим даром концентрированного, точного мышления и вольного воображения нужно обладать, чтобы вот так часами сидеть перед экраном…

— Какого дьявола! — прорычал вдруг Борг.

Я вздрогнул от неожиданности и сделал было шаг в сторону, чтобы бесшумно уйти, но тут он повернулся вместе с креслом. Брови у него были грозно нахмурены, и вообще я как-то не сразу узнал Борга.

— А, это ты, — сказал он. — Я не переношу, когда стоят за спиной.

— Извини, старший. Я не знал…

— В двенадцать, — сказал Борг и повернулся к экрану, разом забыв обо мне.

Я поспешил прочь. Лучше всего было пойти на речку, растянуться на траве среди благостной зеленой тишины, закрыть глаза и слушать, как чирикает какая-нибудь легкомысленная пичуга. В конце концов я отпускник и имею право лежать на траве сколько пожелаю.

Но я не ушел. Я потащился к следующей двери. Над ней нависало белое полукружие лестницы, ведущей на второй этаж. В этой комнате было полутемно, медленно крутилось что-то серебристо-чешуйчатое, то одна, то другая чешуйки ярко высверкивали. Передвигались расплывчатые тени. Вдруг что-то зажужжало, отчетливый и бесстрастный голос произнес:

— Ирг восемьдесят мезо один. — И после короткой паузы: — Круг минус секунда.

Я вгляделся, но никого не увидел. Только крутилось колесо — не колесо, не знаю, как назвать, и ровный голос отсчитывал на языке не знакомой мне математики — должно быть, той самой, которая начиналась за уравнением Платонова. Я подумал, что здесь работает вычислительная машина. Но в следующий момент тот же голос, нисколько не меняя интонации, сказал:

— Чертов Феликс не отвечает, нигде его не найдешь.

Это было уже не очень похоже на машину. Впрочем, кто его знает. Феликс способен даже машину вывести из терпения.

— Плюс, плюс, плюс, плюс, — бубнил голос.

Тут мне что-то упало на голову и покатилось вниз. Я посмотрел под ноги и увидел скорлупки — продолговатые желтенькие скорлупки сладкого орешка. Я терпеть не мог эти орешки, и уж тем более мне не понравилось, что скорлупу от них кидают прямо на голову. Пускай я был здесь посторонним, это еще не резон, чтобы обращаться со мной как с утилизатором.

И я пошел по лестнице наверх с твердым намерением высказать шутнику то, что я о нем думаю.

На ступеньке лестницы сидел Феликс. Джунгли на его голове еще больше разрослись вширь и ввысь. Он смотрел прямо перед собой, и грыз орешки, и кидал скорлупу куда попало. Рядом валялся карандаш-многоцветка, белую ступеньку у Феликса под ногами покрывали формулы, да и две-три ступеньки ниже тоже были испещрены.

Задумался мыслитель и ничего вокруг не видит, подумал я, остановившись. И прежде чем я спохватился, Феликс опустил на меня свой странный, будто издалека, взгляд и сказал:

— Нет, я вижу. Привет, Улисс.

— Привет. Тебе не влетит за это? — Я указал на разрисованные ступеньки.

— Что? Ах, да… Сейчас я…

Он вытащил из кармана платок, и вместе с платком вывалились обрывки пленок, карандаши, орешки. Я начал было подбирать, но тут появился домашний робот-мажордом, как их называют. Он мерно прошагал сверху по лестнице, вытянул гибкий рукав, и в этот рукав со свистом устремилось все, что было разбросано.

— Стой! — крикнул Феликс, и робот послушно замер.

Феликс порылся в уцелевших пленках и снова побросал их, видно, было уже поздно: нужную сцапал мажордом. Я протянул пленку, которую подобрал, но Феликс взглянул и покачал головой.

— Прямо беда, — сказал он. — Треклятый мажордом ходит за мной с утра до вечера.

— Он втянул что-нибудь важное? — спросил я, мне стало жаль Феликса. — Погоди, сейчас я его распотрошу, и мы выудим твою пленку, пока он ее не переварил.

— Не надо. — Феликс, махнул рукой. — Все равно этот вариант мезо-отрицателен. Я рассчитаю новый.

Тут я вспомнил про машину в полутемной комнате.

— Тебя разыскивает эта вертящаяся штука, — сказал я и добавил для ясности: — Ирг восемьдесят. Она… или оно ищет тебя и ругается.

— Да ну ее, надоела, — сказал Феликс. — Борговские штучки… Ладно, пойду посмотрю, чего ей надо.

Он стер часть формул со ступенек и побежал вниз.

Я посмотрел ему вслед. Славный он малый, только очень уж… не от мира сего.

В руке у меня был зажат обрывок пленки. Формулы, формулы, все незнакомые, какой-то график, две-три рожицы. А это что? Я удивился: дальше было жирно написано красным «Андра». «Что еще за новости?» — подумал я. Впрочем, мало ли Андр на свете.

* * *

— Как тебе удалось, старший, — спросил я однажды Борга, — пробить через Совет строительство такого роскошного корабля?

— Кораблей, — поправил Борг. — Их будет два. Два неразлучных друга. Хроноквантовые Орест и Пилат. Филемон и Бавкида. Улисс Дружинин и Робин Греков. — Он подмигнул мне, как первокурсник, желающий показать, какой он свойский парень. — Как я пробил? Да вот так и пробил — с перевесом всего в несколько голосов. Мне, видишь ли, помогло, что я теперь не член Совета: меньше ответственности, больше настырности… Спасибо тебе, пилот.

— За что? — удивился я. — За то, что тебя исключили из Совета?

— Че-пу-ха, — сказал Борг раздельно. — Тут другое. Мне сильно повезло в том, что ты оказался везучим. — Он усмехнулся, глядя, как я, ничего не понимая, хлопаю глазами. — Видишь ли, расчеты расчетами, а вероятность опасности была оценена не точно. Недаром я сам хотел лететь.

— Старший, не говори загадками! — взмолился я.

— Ладно, Слушай, пилот. Мы подвергли материалы твоего полета дотошному анализу и убедились, что вы с Робином были на волоске от того, чтобы… как бы популярнее… чтобы застрять вне времени, вернее — в безвременье… в общем. То, что вы возвратились, можешь рассматривать как новую флюктуацию вероятности.

— Флюктуация, — повторил я невольно, а самого продрало холодком до мозга костей при мысли о безвременье, которое и представить себе нельзя… о мертвом корабле… о призраках, этих вечных скитальцах, таинственных «летучих голландцах» космоса…

Да, да, я очень везучий. Я прошел на волосок от жуткой бездны, я не сгинул в безвременье, и у меня есть Андра. Ух, до чего я везучий!..

Сбылась мечта! По вечерам в моем доме бойко стучали каблучки, были освещены все окна, и за столом усаживалось со смехом и шутками человек восемь-десять, и расторопный мажордом только успевал поворачиваться. Я все посматривал на Андру — сияющую, оживленную. Она с удовольствием входила в роль хозяйки дома. Она учила конструкторов варить кофе по-перуански, и очень убедительно доказывала, что только этнолингвистика может дать удовлетворение человеку, ищущему и пытливому, и безудержно хохотала, когда Борг принимался рассказывать смешные истории.

И только Феликс, как мне казалось, ее смущал.

Он сидел, молчаливый и углубленный в свои мысли. Тщетно мы пытались расшевелить его, разговорить, засадить за шахматы. Как-то раз Андра решительно подступила к нему.

— Выпрямись, — сказала она. — Попробую тебя причесать.

Феликс послушно выпрямился на стуле, и Андра глубоко запустила руки в его заросли.

— Да он вполне ручной, — удивился Борг. — А говорили, будто никого не подпускает к своим кудрям.

Причесать Феликса не удалось: одна за другой у Андры поломались две расчески. Ну и смеялись мы тогда, а Феликс улыбался, кротко щурясь. Я подумал, что он похож на одичавшего котенка, которого невзначай погладили по голове.

Наверное, именно таких, как Феликс, в прежние времена называли «чудаками», «рассеянными до невозможности» и как-то еще. Все эти словечки решительно ничего не объясняют. Мозг Феликса автоматически ограждает себя от посторонней информации — в этом все дело. Защита, отбрасывающая все ненужное.

И вот что еще приходило мне в голову. Я был не очень силен в менто-обмене, мои земляки-примары куда шире пользовались направленной мыслью для общения. Однако с тех пор, как я покинул Венеру, я почти не встречал людей, владеющих менто-системой, а если и встречал, то убеждался, что они не идут дальше набора элементарных сигналов: «Как тебя зовут?», «Спасибо», «Партию в шахматы?» — и тому подобное. Чаще всего в ответ на свое менто я получал от таких собеседников неопределенно расплывчатый фон, не несущий информации. Робин — вот с кем я еще мог перекинуться менто: результат нашего многолетнего общения. Я хорошо его понимал, и он понимал почти все — разумеется, в известных пределах. Андре менто-система не давалась, хотя я пробовал ее тренировать.

С первой нашей встречи — с того дня, как Феликс вошел в рубку корабля, идущего на Луну, — мне постоянно казалось, что он свободно читает мои мысли. Конечно, это было не так. Человек, владеющий менто-системой, в разговоре всегда невольно пользуется приемом сосредоточения мысли. И вот эти-то мысли и улавливал Феликс, будучи от природы одаренным перципиентом. Не думаю, чтобы он воспринимал мысли собеседника, не знакомого с приемами менто.

Так или иначе, я чувствовал себя в обществе Феликса, как бы выразить… ну, неуютно, что ли. Восхищаясь его изумительным даром, я в то же время странно робел перед ним. Детски-застенчивый, молчаливый, он хранил в себе неприступные для меня, да и для многих других высоты.

* * *

Леона я не видел с тех пор, как жребий свел нас в поединке на олимпийских играх. Но стихи его часто попадались мне в журналах.

Леон, как мне показалось, раздался в плечах. Его летний светлый костюм приятно контрастировал с загорелым лицом.

— Я слышал, ты был на Венере? — спросил я.

Я знал, что, хотя комиссия Стэффорда давно закончила работу, на Венеру устремились по собственному почину исследователи-добровольцы — биологи и экологи, психологи и генетики.

— Я провел на Венере четыре месяца, — сказал Леон.

— Ну и как там?

— На Венере сложно, — сказал Леон. — Я разговаривал со многими примарами, и… я не очень силен в психологии, но мое впечатление: ничего такого нет.

Я посмотрел на Андру, наши взгляды встретились, в ее глазах я прочел беспокойство. Знает, что Венера — трудная для меня тема. Ах ты, моя родная… Я улыбнулся ей: мол, не надо тревожиться, мы с тобой сами по себе. Но Андра не улыбнулась в ответ.

— Ходит слух, — продолжал Леон, — что кто-то из примаров вышел из жилого купола без скафандра и пробыл четверть часа в атмосфере Венеры без всякого вреда для себя. Понимаете, что это значит? Правда, проверить достоверность слуха не удалось.

— Чепуха, — сказал один из наших гостей, конструктор Гинчев. — Психологическое обособление не может вызвать такие резкие сдвиги в физиологии. Примары остаются людьми, а человек без скафандра задохнется в венерианской атмосфере.

«Остаются людьми»… Что-то у меня испортилось настроение, и я уже жалел, что затеял этот разговор.

— Лучше всего, — сказал я, — оставить примаров в покое.

— Да как же так — в покое! — тут же вскинулся Гинчев. — Человечество должно заботиться о своих посланцах. Надо отсеять пустые слухи и научно…

— Сделай одолжение, не кричи, — перебил я его, морщась.

Гинчев вдруг умолк, глядя на меня и часто моргая. Вспомнил, должно быть, что я примар.

В наступившем молчании было слышно, как Гинчев завозил под столом ногами. Борг отхлебнул вина из своего стакана, тихонько крякнул. Андра сидела против меня, странно ссутулившись, скрестив руки и обхватив длинными пальцами свои обнаженные локти. Чем-то в эту минуту она была похожа на свою мать. Да, да, вот так же, в напряженной позе, сидела когда-то Ронга в забитом пассажирами коридоре корабля, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас.

Что было в глазах у Андры?

Вдруг она выпрямилась, тряхнула головой и, взглянув на меня, слабо и как-то растерянно улыбнулась. Узкие кисти ее загорелых рук теперь лежали на столе. Я с трудом поборол искушение взять эти беспомощные руки в свои…

(Окончание в следующем выпуске)