1

Гольдберга хоронили в воскресенье 28 октября. Колчанов, понятное дело, был на похоронах, был и на поминках в гольдберговской квартире на Расстанной угол Лиговки. Ну, а как не быть? Хоть и маялся он, Колчанов, в те холодные дни с зубами. Как не быть, если их, старых бойцов морской пехоты, осталось раз-два и обчелся. Можно сказать, обезлюдела Балтика.

На поминках сидели тесно. С одной стороны сдвинутых столов была положена на стулья длинная доска, на ней поместились сослуживцы Гольдберга со «Светланы», и один из них, инженер с треугольным лицом и аккуратно уложенной по лысине желтой прядью, руководил столом. Светлановцы светло говорили о Гольдберге: какой он был толковый вакуумщик, и никто грубого слова от него не слышал, всегда с шуточками, и очень любил жизнь.

Еще как он любил жизнь, думал Колчанов. Когда в том проклятом августе держали из последних сил Котлы, во время короткой передышки в осыпавшейся траншее Мишка Гольдберг сворачивал цыгарку, а руки у него тряслись, как бы продолжая дрожь работающего «дегтяря», и Мишка выругался и попросил его, Колчанова, скрутить козью ножку. Он, Колчанов, скрутил, хоть и у него руки плохо слушались, и сунул Гольдбергу самокрутку в оскаленный, обведенный пороховой гарью рот. Спички тогда еще были, еще их не заменили кресала… Закурили оба, и Мишка сказал, щуря под каской черные тоскующие глаза: «Ни хрена не жалко. Котлов не жалко. Копорья не жалко. Только жизнь жалко». «Дегтярь» медленно остывал на бруствере. А вскоре опять началось…

Как уходили, как выжили в том насквозь простреленном августе — лучше не вспоминать. Страшно, во весь окоем, горели Котлы…

Напротив светлановцев сидели Мишины друзья по флоту — несколько отставных кавторангов, ну и он, Колчанов, и Цыпин. Перед ними во всю стену — на художественных обоях — простирался гористый берег. Скалы, поросшие сосновым лесом, круто обрывались в залив, и тихая сине-зеленая вода с зеркальной точностью отражала их. Два мира, нормальный и перевернутый, застыли на стене.

Мало, ох мало осталось нас, думал Колчанов, осторожно откусывая от куска розовой ветчины. Зубы от выпитой водки малость унялись, но надо бы их поменьше утруждать.

Цыпин, сидевший рядом, толкнул его ногой по колену и сказал быстрым своим говорком, обращаясь к руководящему светлановцу:

— Прошу прощения, тут хочет слово поиметь Колчанов Виктор Васильевич. От имени морской пехоты.

Колчанов, конечно, и без цыпинской инициативы имел что сказать. Но Цыпин, черт лобастый, всегда поперед батьки лезет.

— Да, да, — закивал тот, с треугольным лицом. — Пожалуйста.

Колчанов тронул седые усы, галстук поправил и сказал:

— Мы с Мишей знакомы с сорок первого. Их батальон курсантов-дзержинцев под Котлами дрался на левом фланге нашей Второй бригады…

Он помолчал, уязвленный внезапной мыслью, что вряд ли кому-нибудь интересны подробности их когдатошних боев. Валентина, Мишина жена, смотрела на него заплаканными глазами. Очень расплылась Валентина, а такая была точеная фигурка… Ах, Валечка, вот и к тебе беда вломилась… Лёня, их сын, тоже выжидательно глянул на Колчанова. Миша сыном был вечно недоволен за то, что он, Лёнька своенравный, бросил институт, уехал в экспедицию к черту на кулички, на хребет Черского, потом загремел на военно-морскую службу и опять очутился на краю земли, на каком-то мысе в Баренцевом море близ границы с Норвегией, а теперь вместе с компаньоном — Нининым мужем, колчановским зятем — открыл кооперативное кафе. А Миша-то Гольдберг мечтал, чтобы Лёнька стал ученым, математиком… Сам Акулинич, читавший в институте математику, признавал у Лёньки не то чтобы великие, но и немалые способности…

Спохватился, что пауза затянулась.

— Мы в конце августа шесть дней держали Котлы, потом Копорье, чтобы дать Восьмой армии, она отступала из Эстонии обескровленная, чтоб, значит, дать ей отойти за реку Воронку. Мы с Мишей случайно в одной траншее оказались, он меня спросил: «Ты питерский?» — «Да», — говорю. «Шахматный клуб, — говорит, — на Желябова знаешь? Ты, когда война кончится, сходи туда и скажи, что Гольдберг в партии с Неверовым допустил ошибку. На семнадцатом ходу должен был ферзем на же-шесть… жертва ферзя, но зато красивая атака… верный выигрыш… а я упустил…» Я говорю: «Больше никуда не надо сходить?» Тут нас опять накрыли огнем, мы носом в землю-матушку… Я что хочу сказать? Их почти всех выбило, курсантов. И Мишу убило. Это я так думал. А зимой сорок второго, после госпиталя, когда в Кронштадте формировали Двести шестидесятую бригаду, вижу: вот он, живой, великий пулеметчик. Я подошел и спрашиваю: «Так куда надо было ферзем играть?» А он как захохочет…

— Да, да, шахматы… — сказала Валентина с платочком у глаз. — Он обожал… Первый разряд у него…

— Я не о шахматах, — сказал Колчанов. — У Миши, вы, конечно, знаете, легкое было пулями порвано. Кашлял он. А все равно и пил наравне, и курил… Хотел от жизни все взять. В нем жизненной силы было, как в районной электростанции…

— Нет! — рявкнул Цыпин. Его бледно-желтые глаза были навыкате, а это значило, хорошо знал Колчанов, что Цыпин уже сильно поддатый. Седая бородка его стояла торчком. — Не было у Михаила жизненной силы смотреть, само, на этот бардак! Я как позвоню ему, так он всегда — за что мы с тобой воевали? Кому она нужна, что в ней такого, что все с якорей сорвались? В перестройке этой…

— Погоди, Толя, — поморщился Колчанов. — Мы ж не на митинге…

— Валентина не даст соврать! — Цыпин опустил лысую лобастую голову, будто наставив на Колчанова несуществующие рога. — Само… Не принимала у него душа, что государство разла… разваливается! За которое мы жизни не жалели…

Тут все заговорили разом, и кавторанги заспорили, и светлановцы торопились свой взгляд высветить — нельзя без перестройки, сгнило все, — а зачем она, коли еще хуже стало, — рынок, рынок, а где он, разговоры одни, в магазин войдешь — там только кофейный напиток «Балтика», — раньше хоть от жуликов была защита, а ныне они все подались в кооператоры…

Это — о кооператорах — Цыпин высказал. Колчанов взял его за локоть — хватит, Толя, угомонись, — но того уже понесло полным ходом. Наставив рога на руководящего светлановца, кричал поверх общего гама:

— Вы тут, я знаю, все партийные! Вот Колчанов сидит — политбоец, партия родной дом. А меня не пустили! Папашу сроду не видел, а все равно — сын антоновца!

— Да перестань, Толя…

— В смертный десант шел, в Мерекюлю эту, — «прошу считать коммунистом». А меня — в лагерь! Кто этот десант планировал, их, само, расстрелять всех… Ты не дергай! — выхватил он локоть из руки Колчанова. — Ишь дергальщик! Тебе за десант орден выдали…

— За десант никому не…

— А мне — подыхай в собачьей будке! — не унимался Цыпин. Водка всегда ударяла ему в язык. — Само… В плену кто был, тот за родную партию забудь! Я и забыл. А теперь! — выкрикнул он, что было сил. — Теперь и видно, само… она одна только и может с этой заразой управиться!

— С какой заразой? — спросил светлановец.

— С частником! С кооператорами, мать их…

— Ну, Анатолий Иванович, — сказала Валентина. — Вы уж совсем…

— Извиняюсь! — крикнул ей Цыпин. — Так и Михаил считал, и я говорю: нельзя! Нельзя им Россию на разра… гразра…

— Значит, кооператоры, — уточнил Лёня, гольдберговский сыночек, — главные грабители, да, дядя Толя?

— Может, и главные! И ты не лезь!.. Что общенародное, то нельзя, само… в частные руки…

— Ну что это вы несете? — возразил один из светлановцев. — Кому из нас хоть что-нибудь в этом общенародном принадлежало?

— Все равно! Нельзя! — Цыпин потянулся к «Столичной», но неудачно, бутылка упала, выплеснув остаток водки на блюдо с недоеденным салатом оливье. — Извиняюсь, Валентина… Ты поплачь, поплачь… Вон у тебя на стене… — мотнул он головой на пейзаж. — Я эти места знаю… Там домики под красной черепицей поставь — и вот тебе Тронхейм…

— Вот тебе что?

— Тронхейм. Город есть такой в Норвегии.

— Вы были в Норвегии? — спросил кто-то из светлановцев.

— Как же, бывал… — Цыпин уже плохо ворочал языком. — Как тебя вот, видел его… короля норвейского… Хо… Хокона Восьмого… Щас я…

Сутулый, в мятом костюме железного цвета, в неизменной ковбойке, Цыпин, опираясь на палку, вылез из-за стола. Хотел, как видно, пройти в туалет, но, сделав пару шагов, споткнулся и непременно упал бы, если б Лёня не метнулся, не подхватил его под мышки.

Колчанов тоже поднялся, сказал Валентине:

— Я его увезу, не беспокойся.

— Витя, он же в Ломоносове живет.

— Если Ксана позвонит, скажи, я его взял к себе.

— Погодите, Виктор Васильевич, — сказал Лёня. — Я отвезу вас.

Вдвоем они вывели Цыпина, еле переставляющего ноги, из квартиры, спустили на лифте и запихнули в Лёнин «Москвич». Цыпин, свесив непутевую голову на грудь, сразу захрапел.

2

Ночью зуб опять разболелся и к утру дал флюс. Хмуро разглядывал Колчанов в зеркале вздувшуюся небритую щеку. Чертов шалфей, раньше помогал, а теперь перестал. Чем бы еще пополоскать? — соображал он, стоя в ванной перед зеркалом.

В большой комнате на диване отсыпался, похрапывал Цыпин. А из смежной, маленькой, которую прежде занимал тесть, отец Милды, донеслось знакомое покашливание. Колчанов прошел туда, отворил дверь. Старый Лапин, в серо-коричневой пижаме, сидел в деревянном кресле с черной резной спинкой и раскладывал пасьянс. Карты с мягким шуршанием ложились в пестрые ряды на столике. Его некогда могучая фигура поникла от времени, правая рука висела безжизненно, голова, как всегда, была гладко выбрита и даже в скудном утреннем свете отсвечивала бильярдным блеском.

— A-а, опять появились, — негромко сказал Колчанов. — Здрасьте.

Старый Лапин мельком взглянул на него сквозь старомодные круглые очки. Один его глаз был неподвижен, а второй дергался, словно подмигивая. Левой рукой он потянул из колоды очередную карту, показал ее Колчанову.

— Видал? Валет крестей, так и лезет, — сказал дребезжащим басом. — Ты где вчера был весь день?

— На похоронах, — ответил Колчанов, стоя в дверях. — Мишу Гольдберга хоронили. С нашей бригады морпехоты.

— Милда с тобой была?

— Я вам сто раз говорил, Милда умерла. Уже три года, как ее нет.

Старый Лапин возвышался над столиком, как айсберг с голой, отполированной холодными ветрами вершиной.

— У нас в управлении служил Гольдберг — не отец ли твоего?

— Не знаю. Н-нет, Мишин отец в НКВД не служил, он, кажется, был врач.

— У нас врачи служили. Пока евреев не стали из органов выгонять. Они что — опять полезли?

— Куда полезли?

— Ну, куда? Наверх. — Лапин подмигнул левым глазом.

— Миша Гольдберг, — сказал Колчанов, — воевал у нас во Второй бригаде. Никуда он не лез. Вот вы, — добавил он хмуро, — интернационалистами себя называли, а…

— Помню, помню. Гольдберг у тебя отбил эту, невесту. — Опять он подмигнул.

— Вечно чушь порете, — сердито сказал Колчанов.

Старый Лапин засопел, завозил ботинком под столом.

Он всегда носил ботинки, домашних тапок не признавал.

— Так Милда где? Скоро придет? — спросил он.

Послышался долгий зевок. Сзади, стуча палкой, припадая на больную ногу, подошел Цыпин.

— С кем разговариваешь? — Он заглянул из-за колчановского плеча в маленькую комнату. — Ага, сам с собой, значит.

— Ни с кем, — сказал Колчанов, с облегчением глядя на опустевшее кресло с резной спинкой. — Вот, щеку мне разнесло.

— Что ты, что я, — сказал Цыпин, ероша бородку, — старички говенные, никому не нужные.

— Опохмелиться дать? — спросил Колчанов.

— Ты мне, само, растительного масла чуток налей. Есть у тебя? Мне масло помогает.

Колчанова чуть не стошнило при виде того, как Цыпин мелкими глоточками вытягивал из чашки масло. Ему-то, Колчанову, для опохмела только крепкий чай годился, желательно с лимоном, — да где же ныне взять лимон.

Они сидели в маленькой кухне, где еще Милдой были повешены на окна занавески с золотыми ромбами. Колчанов поставил на столик сковороду с шипящей яичницей, хлеба нарезал. Молча ели. Тут и колчановский черный кот Герасим вертелся.

— Я вчера что — сильно поддал? — спросил Цыпин, приступая к чаю.

— Сильно.

— Ксана знает, что я у тебя?

— Знает, она Валентине звонила.

— Ага… Я что хотел тебе. Узнал через совет ветеранов: один с разведотдела Второй армии еще живой. Петров, полковник в отставке. Он тогда, в сорок четвертом, был лейтенантом.

— Ну и что? — Колчанов посмотрел в шалые цыпинские глаза. Никогда не знаешь, что еще он отмочит.

— Ты же сам раскопал, что десант в Мерекюлю, само, плохо готовили. Разведка дала данные, что в районе высадки, само, один только батальон держит охрану, а там было сколько…

— Толя, — сказал Колчанов медленно. — Ты опять захотел в психушку?

— Да какая психушка! — закричал Цыпин. — Кончились те времена!

— А если не кончились?

Несколько секунд смотрели друг на друга. Цыпин желтым от табака ногтем постукивал по пластику столешницы.

Когда-то, в шестьдесят пятом, накануне двадцатилетия победы, Колчанов в одной из ленинградских газет напечатал статью о десанте в Мерекюлю — эстонскую деревушку западнее Нарвы. Это была, как говорится, малоизвестная страница войны. В редакции статью сильно сократили, вычеркнули два абзаца, в которых Колчанов излагал найденные им сведения о плохой подготовке операции, выкинули оперативно-тактические рассуждения, оценку десанта — оставили только примеры героизма балтийской морской пехоты. Десантный батальон, и верно, дрался геройски в лесу и болотах, пробиваясь к станции Аувере, но войска Ленфронта — Вторая ударная армия — ему навстречу выйти не смогли. Почти все десантники погибли. В редакции к обкорнанной статье добавили оптимистическую (но неверную) концовку — дескать, десант выполнил свою задачу.

Но Цыпин-то, один из нескольких уцелевших десантников, колчановскую статью прочел в полном виде — и взбрело ему в непутевую голову потребовать моральной и материальной компенсации за увечья, полученные в десанте и в плену, в каковой он, израненный, тогда попал. От кого требовать? Ну, от кого ж еще — от тогдашних начальников. Командующего Ленфронтом Говорова, правда, уже не было в живых. Но жили в полном почете бывший командующий 2-й ударной армией Федюнинский и бывший командующий Балтийским флотом Трибуц. Им-то и предъявил претензии бывший морской пехотинец, а ныне бедствующий инвалид войны Цыпин Анатолий Иванович. Положим, не так уж бедствовал, чтобы — ах! Пенсия, оно, конечно, была плюгавая, но все-таки жена Ксения Игнатьевна работала медсестрой в поликлинике, на хлеб с маслом хватало. Но жгло Цыпину душу, что он, старый вояка, очутился в самом низу жизни.

Короче: сочинил он письмо министру обороны товарищу Малиновскому, изложил свою жизнь, сломавшуюся через тот десант, и обращал его, товарища министра, внимание на недостатки повседневного быта таких, как он, Цыпин, инвалидов войны (телефон, например, который год обещают установить, а все не ставят), а главное — чтобы товарищи Трибуц и Федюнинский через нашу советскую прессу признали, что с десантом в Мерекюлю вышла у них большая ошибка, от которой зазря погиб батальон, пятьсот человек храбрых бойцов. Колчанов, которому Цыпин показал письмо, отговаривал его: не посылай, неприятности наживешь. Но Цыпину если что в голову втемяшится…

Министр обороны товарищ Малиновский Цыпину не ответил. Правда, вызывали его в райвоенкомат, и начальник второго отделения разъяснил, что пенсия и прочее обслуживание назначено ему, Цыпину, строго по закону. А с установкой телефона обещал помочь.

Другой бы что на месте Цыпина сделал? Заткнулся бы, точно. А он взял да и снова отправил то письмо (с припиской, что, кроме вызова в военкомат, удовлетворительного ответа не получил) — отправил не куда-нибудь, а прямиком в ЦК партии.

Ответа не было долго, уже и годовщина победы прошла, и летело к осени теплое лето шестьдесят пятого года, — вдруг получил Цыпин вызов в районную поликлинику. Явившись в назначенный час к невропатологу, застал в ее кабинете незнакомого врача-очкарика. Стал он Цыпина спрашивать, какие у него ранения и как часто болит голова, а потом съехал с болезней на отношения с близкими, и ладил ли, когда служил в армии, с командирами. Цыпин отвечал подробно, но к концу беседы заподозрил что-то и сам задал очкарику вопрос, дескать, откуда ты, мил-человек, а тот вдруг встал и мягким голосом предложил Цыпину необходимое обследование в психиатрической больнице. Цыпин тоже встал с белого стула и, сказав: «Нечего мне там делать», направился к двери. Тут, однако, вошли двое крепких мужичков, тоже в белых халатах, и, цепко держа под руки и не обращая внимания на цыпинские выкрики, вывели его из поликлиники и посадили в машину.

Какое было обследование в психушке, Цыпин никому не рассказывал. Не любил вспоминать. Ровно семь месяцев и семь дней продержали его там и, возможно, держали и дольше, если бы Колчанов с Гольдбергом и совет ветеранов морской пехоты не писали в медицинские высокие сферы писем с ручательствами о вменяемости Цыпина в личной жизни и быту. Впрочем, ветеранские ручательства вряд ли помогли, если бы не Иван Карлович Лапин, отец Милды. Вообще-то он к тому времени был уже на пенсии, да и время на дворе стояло другое, но старые связи сохранились. Без особой охоты, уступая лишь нажиму зятя, позвонил старый Лапин куда надо. Вот это было дело.

Когда Цыпина выпустили, был он задумчив и вял, бороду отрастил чуть не до пупа, интереса к окружающей жизни не имел никакого. Ксения, приведя домой, принялась кормить мужа витаминами и отпаивать крепким чаем, настоянным на смородинных, на крыжовничьих листьях, на мяте, — она была по этой части мастерица. И, надо сказать, преуспела.

И вот — по прошествии лет — опять взбрыкнул Анатолий Иванович…

— Толя, — сказал Колчанов после паузы. — Пойми раз и навсегда: поезд ушел. Все, что было тогда, отодвинулось в историю.

— Для кого отодвинулось, а кто с этой истории кровью харкает.

— Да чего ты хочешь? Все, кто планировали операцию, давно умерли. А этот Петров что? Исполнитель, клерк.

— Чего, чего — клерк! Что побережье, само, единственный батальон охраняет — это ж он давал.

— С чего ты взял? Если из разведотдела штабарма только Петров еще жив, то это не значит, что он один и есть виноватый.

— Выходит, никто не виноватый? Разведка обосралась, батальон зазря уложили, косточки в болотах сгнили — а никто не виноватый?!

— Не кричи, — поморщился Колчанов, держа ладонь на флюсе. От цыпинского крика зуб опять задергало. — Угомона на тебя нет. Миллионы гибли на войне в неудачных операциях. Кого судить за это? Война есть война. Понимаешь, нет?

— Нет, — сказал Цыпин. — Ты-то везун. В плену не был, партийная совесть чистая.

— К твоему сведению: я из партии вышел.

— Как вышел? — воззрился на него Цыпин. — Когда?

— В июле, после учредительного съезда. Написал заявление, что в полозковской партии участвовать не могу. И сдал партбилет.

Цыпин пожевал губами — будто пережевывал удивительную новость.

— Как же это? Всю жизнь, само, в передовых рядах… Брысь! — крикнул на кота, вставшего на задние лапы, а передней потрогавшего его за бедро. — Чего он попрошайничает? Не кормишь его, что ли?

— Прожорливый. — Колчанов криво усмехнулся здоровой щекой. — Не понимает трудного момента перестройки.

Герасим, забившись в угол у холодильника, смотрел немигающими зелеными глазами, в которых, точно, не было ясного понимания. Потом, вздернув вверх заднюю ногу, изогнулся и принялся тщательно вылизывать основание хвоста.

Прозвенел звонок.

— Это Ксана, — сказал Колчанов и пошел открывать.

3

— Зачем приехала? — напустился Цыпин на жену. — Я бы сам добрался. Пока еще на ногах.

— На ногах-то на ногах, а голова дурная, — низким голосом ответила Ксения. — Спасибо, Витя, что забрал к себе моего дуралея.

Отдала Колчанову мокрый от дождя плащ, стянула с ног сапоги.

Она была худая и высокая, с седоватой, коротко стриженной головой. В лице была неправильность, может — из-за маленького вздернутого носа и длинноватого подбородка. А глаза — карие и как будто испуганные.

— Кто дуралей? — сердито выкрикнул Цыпин. — Помолчала бы! Чухляндия!

— Чаю попьешь? — спросил Колчанов.

— Не. Я пила. — Ксения посмотрела на него. — Ты чо, Витя? У тебя щеку раздуло. Зубы, да?

— Он из партии вышел, — съязвил Цыпин. — Вот и раздуло.

— Где у тебя соль?

Ксения принялась хозяйничать: насыпала соли на сковородку, поставила на газ. Она двигалась плавно, не торопясь, но и не мешкая, — такое, можно сказать, воплощение домовитости с крупными умелыми руками. Мешочек ей понадобился, она знала, где у Милды хранились лоскуты и нитки с иголкой. Пока мужчины курили на кухне и обсуждали «Основные направления», Ксения сшила мешочек, насыпала в него горячей соли и велела Колчанову приложить это медицинское средство к больной щеке.

— Слыхала, что я сказал? — Цыпин не любил, чтобы его слова пропускали мимо ушей, — Виктор из партии вышел. Передовой политбоец покинул ряды.

— Ну и что? — спокойно ответила Ксения. — Твой Самохвалов тоже вышел.

— «Твой Самохвалов»! Какой он мой?

— Витя, куда ты щетку дел? — Ксения уже смочила под краном и отжала половую тряпку.

— Да не надо, Ксана. Я сам протру.

— Протрешь через год. Ага, вот она.

Обмотала щетку тряпкой, принялась протирать паркет в большой комнате.

— Какой Самохвалов? — спросил на кухне Колчанов. — Уличный крикун?

— Это в газетах обзывают, — сказал Цыпин. — Никакой он не крикун. Он за Россию болеет.

— Ты что, ходишь на его митинги? В Румянцевский сквер?

— Ну, был раза два. Самохвалов из наших, флотских. Не воевал, потому как моложе нас, но тоже, само, двадцать лет отгрохал. Полковник, политработник с учебного отряда.

— Читал я про него, — сказал Колчанов, держа теплый мешочек у щеки. — Кричит про инородцев. Цитирует «Майн кампф».

— Мало ли что пишут. Писаки, мать их… То Брежневу жопу лизали, а теперь Горбачеву. Само… Он правильно говорит, нельзя в поддавки играть. Вон Гэдээр им отдали, и другие соцстраны. Зачем? Мы что — уже не великая держава?

— У великой державы надо, чтоб не только атомные бомбы были, а и мясо, и молоко, и все, что человеку требуется для повседневной жизни.

— Мясо, молоко, — передразнил Цыпин. — России твердая власть нужна. А то распустили народ — наживайтесь кто во что горазд… Рынок заделайте… Мошенники и пустились в кооперативы, в первую голову кавказцы и эти…

— Понятно. Евреи. — Колчанов отворил форточку, на кухне было очень накурено. — Послушай. Ты вчера у кого на поминках был?

Цыпин насупился:

— Думаешь, само, уел меня? Ну, не все! Не все подряд! Есть и такие, как Гольдберг Мишка… А ты возьми революцию! Кто ходил в чекистах? Кто русских людей расстреливал направо и налево?

Колчанов посмотрел на старого товарища по морской пехоте. На душе у него было скверно, будто влезли в грязных сапогах и топчутся.

И представились ему гладко выбритая голова, лицо с выпученными глазами за очками, один из которых был неподвижным, а другой дергался, будто подмигивал, — лицо отца Милды…

И другое лицо всплыло из туманного облака, накрывшего Западную казарму, — расчесанные на боковой пробор белобрысые, почти белые волосы, а брови и вовсе белые, и внимательные голубые глаза, и широкая прорезь безгубого рта. Рот приоткрывается, и долетают из облака, из того далекого января произнесенные тихим голосом слова…

4

В начале января 1944 года оттепель туманным облаком накрыла остров Котлин с преславным городом Кронштадтом. День, словно стыдясь своей серости, быстро угасал. Уже в четвертом часу в длинном краснокирпичном здании Западной казармы зажгли тусклое электричество. Сержант Колчанов со своей ротой работал на плацу — шваркали лопатами, убирали тяжелый от обильной влаги снег. Тут прибежал рассыльный, вызвал Колчанова к замполиту батальона.

Опять, подумал Колчанов, заведет бодягу о подготовке комсомольского собрания… Новый год, новые задачи… Однако замполит, вместо обычного: «Садись, кури, разговор будет», сказал отрывисто:

— Тебя вызывает капитан Одинец. Быстро к нему.

В дальнем углу казармы на втором этаже была комната этого капитана, непонятно чем занимавшегося в 260-й отдельной бригаде морской пехоты. То есть, в общем, было понятно, но все равно неясно. В том конце коридора, где находилась его комната, сгустилась загадочная полутьма.

Капитан Одинец сидел за столом во флотском кителе, в погонах с голубым просветом. Должно быть, до морской пехоты служил в авиации. Офицеры 260-й бригады давно уже переобмундировались из флотского в армейское. А капитан Одинец не торопился. Такой аккуратный голубоглазый блондин, только рот его портил — широкая прорезь, можно сказать, без губ. На что-то прорезь эта была похожа.

На столе у Одинца было пусто, только стеклянная чернильница стояла и лежала ученическая ручка. Капитан держал на столе крупные руки со сцепленными пальцами, будто обнимал нечто очень дорогое. Над ним висел портрет Дзержинского в фуражке, в накинутой на плечи шинели.

— Товарищ Колчанов, — заговорил Одинец тихим голосом. — Я вот зачем пригласил…

Выходило по его словам, что он, Колчанов, вполне сознательный боец морпехоты и, как комсорг роты, мобилизует комсомольцев, ну и так далее. Колчанов слушал и, понимая, конечно, что не для похвальных слов вызвал его особист, чувствовал в животе неприятное напряжение.

Колчанов в сорок первом был тяжело ранен. Под Котлами повезло, не задело, а когда покидали Копорье, достал его осколок — пробил брюшную стенку, поранил кишки: прямую в верхней части и несколько петель тонких — и вышел возле крестца. Хирурги в Ораниенбауме, а потом в Кронштадтском морском госпитале, можно сказать, совершили чудо, не дали ему умереть. Но бывало у Колчанова — в ледовом ли дозоре, на занятиях ли по боевой подготовке или вдруг ночью, во сне, — возникнет в животе напряжение, будто стяжка внутренностей, и тупая ноющая боль.

Вот и сейчас так.

— Вас недавно, товарищ Колчанов, приняли в партию, — тихо, доверительно журчал голос Одинца. — Это наклало большую ответственность, так? — Он выждал, пока Колчанов утвердительно кивнет, и продолжал: — Готовится на Ленфронте наступление, скоро и наша бригада вступит. Мы должны тщательно проверить готовность, так? Чтоб никаких нездоровых настроений. А они имеются. В вашей роте, например.

Колчанов удивленно посмотрел Одинцу в непорочно голубые глаза.

— В роте, товарищ капитан, здоровое настроение.

— В целом, — уточнил тот. — Но отдельные случаи имеют место. Старшина первой статьи Гольдберг много болтает. О разрушениях в Ленинграде, например.

— А разве нет разрушений?

— Отдельные разрушения есть. Но! — Одинец отжал и снова сцепил пальцы. — Это не дает права болтовней о разрушениях снижать у бойцов дух. Ненужные настроения разводить. Кроме того, ваш Гольдберг рассказывает антисемитские анекдоты.

— Товарищ капитан. — Колчанов невольно ухмыльнулся. — Гольдберг сам еврей.

— Сам еврей, так не болтай! В анекдотах скрывается вред. Национальная политика партии не допускает, чтобы искажали. Вам ясно, Колчанов?

— Ясно…

Хотя не совсем он понимал, какой вред в анекдотах, до которых, и верно, Миша Гольдберг большой охотник.

— Дальше возьмем, — сказал капитан. — Старший краснофлотец Цыпин. Осенью имел самоволку. Так?

Тут — ничего не скажешь. Была самоволка. В сентябре-октябре часть бригады работала на южном берегу, в «Ижорской республике», как в шутку называли эту местность на ораниенбаумском пятачке. Копали картошку, заготавливали для зимнего питания дикорастущие травы. Там, неподалеку от их палаток, в деревне Долгово располагался медсанбат для выздоравливающих, и в этом медсанбате глазастый Цыпин присмотрел одну санитарочку. Колчанов видел ее раза два на киносеансах, когда приезжала передвижка, — Ксения была девочкой лет семнадцати с виду, тощенькой и длинной, глаза, верно, красивые, карие, а в глазах — испуг. Ну да понятно: в Копорье у Ксении погибла мать под обломками дома, сама она случайно уцелела под огнем. Бежала в Ижору, где проживал отец, ушедший от них к другой женщине, — но отец, шофер по специальности, в начале войны был мобилизован, и где он — неизвестно, а та женщина успела эвакуироваться. Ксению взяли судомойкой в больницу, и как-то она умудрилась выжить в первую блокадную зиму, а потом добрые люди пристроили ее в медсанбат в Долгово.

Цыпин среди дикорастущих ижорских трав не растерялся, приручил девочку с испуганными глазами. Да и то сказать, мало бы кто устоял перед натиском такого грозного бойца морской пехоты. На вечерние отлучки Цыпина сержант Колчанов смотрел сквозь пальцы: куда он денется? Но в последний ижорский вечер Цыпин Анатолий загулял до утра, и как раз той дождливой ночью черт принес проверяющего из политотдела бригады, — словом, выявилось сильное нарушение воинской дисциплины в виде самовольной отлучки. По возвращении в Кронштадт Цыпина, еще не остывшего от любви, сразу отправили на гауптвахту — на десять суток по-строгому.

— Была самоволка, — подтвердил Колчанов. — Так ведь он отсидел на губе.

— Гнилой либерализм! — оборвал его капитан Одинец. — Должон был ваш Цыпин идти под трибунал. Пожалели. Вы присмотритесь к нему, товарищ Колчанов.

— Да я и так его знаю, еще по Второй бригаде.

— Плохо знаете. Знаешь, например, из какой он семьи?

— Тамбовский он, из крестьян.

— К вашему сведению, его отец расстрелян за участие в антоновском мятеже.

Тут Колчанов рот раскрыл. А что скажешь на такой жуткий факт?

— …должон докладывать о его поведении, каждое высказывание брать на заметку…

Колчанов тупо смотрел на правильное лицо капитана, на открывающуюся и закрывающуюся щель безгубого рта. Вот на что она похожа — на трещину во льду, подумал он.

— Слышишь, что говорю, Колчанов? — Одинец придвинул к нему лист бумаги. — Напишите, что согласны помогать выявлению нездоровых настроений.

— Зачем, товарищ капитан? — встрепенулся он. — Писать зачем? Я, если услышу такое… нездоровое… я сам к вам приду…

— Нет, Колчанов. Как молодой коммунист, должон понять: дело государственной важности вам доверяют. Значит, надо оформить по порядку. Пишите.

Колчанов обмакнул перо в чернильницу и стал писать под диктовку: «Согласен помогать в выявлении…»

Из комнаты Одинца он вышел с нехорошим самочувствием. Ноющая боль в животе не отпускала, угнетала мысль, что зря он поддался нажиму, написал бумагу… Это из-за антоновского мятежа. Ах ты ж, японский бог… Что же ты, Цыпин, такой факт скрывал?.. Да ведь когда антоновщина была, спохватился он, — в двадцатом году, что ли? А Цыпин-то с двадцать первого… Ну все равно нельзя скрывать…

Он был обязан раз в неделю приходить к Одинцу с донесением. Однако в назначенный день, десятого января, заявился с пустыми руками.

— Ничего такого не слышал, товарищ капитан.

Капитан сдержанно пожурил его за пассивность. Тихим голосом рассказал, как хитер враг, как выискивает болтунов, нарушителей дисциплины, особенно если у них в прошлом есть что-то чуждое. Привел примеры, правда, не из жизни бригады и не называя воинских частей и фамилий, но очень даже крепкие примеры.

— Так что, Колчанов, нельзя впадать в пассивность. Надо поактивнее, вам ясно?

— Как это — активней?

Одинец медленно разжал и вновь сцепил пальцы на столе.

— Значит, надо не только слушать, что говорят, но и наводить разговор.

— Наводить?

— Наводить на текущий момент. Если у человека мысли чистые, он всегда правильно выскажется. А если затаил, то может и прорваться. Это надо брать на заметку…

С третьего января как ударил мороз, так и держался. В пробитом во льдах от Лисьего Носа к Ораниенбауму фарватере зажимало, затирало тральщики и баржи с частями Второй ударной армии, которую перебрасывали на пятачок. В ночных ледовых дозорах бойцы из колчановской роты видели, как медленно, без огней, темными призраками шли корабли по фарватеру.

Возвратясь однажды из ночного дозора, согревшись кружкой несладкого, но горячего чаю, старший краснофлотец Цыпин получил из рук ротного почтальона письмо. Вообще-то письма к нему приходили редко и с одного только адреса — от сводной сестры из райцентра Жердевка Тамбовской области. А тут почерк на треугольничке письма был незнакомый. Цыпин развернул его и стал одолевать неровные строчки, нацарапанные твердым карандашом. В ходе чтения понял, кто их написал, и стал уж носом клевать, усталость-то после дозорной службы ужасная, — но тут дошел до такого места, что сон долой. Из хриплого матерного выкрика, раздавшегося в кубрике, явствовало, что новость получена изрядная.

К Цыпину на койку подсели несколько бойцов, не успевших заснуть, и он всем дал прочесть поразившую его строчку: «…теперя точно я беременая о чем хочу тебе собщить…»

— Она, может, придуривается, — сказал боец Кузьмин Василий. — У баб, знаешь, бывает.

— Чего ей придуриваться? Зачем? Што она с Тольки поиметь может, кроме дырки в кальсонах? — сказал другой.

— Видел я твою Ксению там, в Ижорах. Кожа да кости, — сказал третий. — Куда ей рожать?

— А как? — спросил Цыпин, морща лоб и ероша волосы на круглой голове. — Аборты-то, само, вроде запрещены.

— Да пусть рожает, — сказал Кузьмин.

— А где ей жить, если, само, родит? В Долгове у ней и комнаты нет в медсанбате, только угол. Ко мне в казарму?

— А чего? — сказал Кузьмин. — Отгородим ей угол. Будет нам скрашивать суровые военные будни.

— Тебе все хаханьки. А тут промблема… Офицерам можно… а рядовому Красной Армии куда податься, если, само, схочет семью заиметь…

— Надо было раньше думать, — сказал Колчанов со своей койки, он весь разговор слышал. — А не тащить девчонку в кусты.

— A-а, товарищ сержант, — насмешливо сказал Цыпин. — Я учту, товарищ сержант. Другой раз, коли сильно вскочит, я вперед подумаю: что ж ты, дурак, не туда зовешь…

Смех покрыл его неразумные слова.

Под утро четырнадцатого января орудийный гром разбудил Кронштадт. От Усть-Рогатки звонко бил своими двенадцатидюймовками линкор «Петропавловск», еще недавно именовавшийся «Маратом». Дребезжали в домах оконные стекла от пальбы. С тяжким шелестом уносились снаряды на Южный берег. Там, за Петергофом, раскатывался и нарастал сплошной грохот, небо грозно высвечивалось и словно дрожало.

Под каменными сводами Западной казармы, в холодных кубриках, которые сколько ни протапливай, все равно не согреешь, никто уже не спал. Бойцы 260-й бригады прислушивались к канонаде, и разговоры сводились к одному: скоро и наш черед. Еще не знали, на какие берега придется высаживаться, но знали: будут, будут десанты. Недаром же «260-я ОБМП» — отдельная бригада морской пехоты — расшифровывалась с легкой руки здешних остряков, как «260 раз Обойти Балтийское Море Пешком».

Но в этот январский день, когда началось наступление, бригада еще не вступила в дело. Занимались плановой боевой подготовкой. А после обеда сержант Колчанов направился, по тягостной обязанности, к капитану Одинцу. Старался, чтоб сотоварищи по роте не заметили, куда он идет. В том конце коридора, где помещалась комната «смершевского» капитана, будто сгустилось нечто тайное, стыдное, требовавшее полутьмы и сокрытия.

И опять он пришел с пустыми руками. Капитан Одинец осерчал. Поднялся, невысокий, плотно обтянутый синим кителем, и тихим голосом стал выговаривать Колчанову:

— …Доверяли как молодому коммунисту… где вы девали партийный долг… поддались отсталым понятиям… в вашей роте боец Цыпин высказывает антиофицерские настроения, а вы…

— Это как — антиофицерские? — спросил ошарашенный Колчанов.

— А так! — отрезал капитан. — Офицера все, что хотят, делают, а рядовому — не пикни. Что, по-вашему, не анти-офицерская агитация? Вы, комсорг роты, это слышите, и ничего! Где ваша бдительность?

Колчанов вскинул на Одинца растерянный взгляд:

— Товарищ капитан, я слышал, только… только ничего такого… Разговор был по части семьи… У Цыпина девушка забеременела, он и говорит, что квартиры нет, чтоб семью, значит… Офицер, значит, может квартиру заиметь, а рядовому… Никакой агитации не было…

— Это по-вашему, Колчанов! — тихо загремело в ответ. — Боец развратничает, брюхатит женщину и нагло требует квартиру! Да еще бросает тень на советских офицеров! А молодой коммунист Колчанов считает — ничего такого!

— Товарищ капитан! — Колчанов тоже встал. К щекам у него прихлынула кровь. — Я хоть и молодой коммунист, но попрошу не кричать… А если у вас есть в роте, кто докладывает, так вы меня освободите…

Меж ними повисло и отмерило несколько секунд трудное молчание. Капитан Одинец подвигал вверх-вниз белыми бровями.

— Сядь, Колчанов, — сказал он и сам сел, пальцы сцепил на пустом столе. — Ты должон понимать, какая на нас ответственность. Если сегодня упустим человека, он завтра, когда в десант пойдет, что выкинет? Можем мы быть уверены? Потому и работаем, чтобы — полная уверенность. Так? — Он подождал, пока собеседник кивнет. — Ну и все. А критику учись воспринимать.

— Я научусь. Разрешите идти?

— Не торопись. — Одинец достал из ящика бумагу, придвинул к Колчанову. — Напиши подробно про тот разговор.

— Так вам уже доложили, товарищ капитан…

— Это вас не касается. Вы пишите. Все, что Цыпин сказал. Подробно. Давай, давай, — нажимал он, видя, что Колчанов колеблется. — Вы обязаны, как давший подписку.

Колчанов мысленно послал капитана очень далеко. И принялся писать. Писал медленно, каждое слово обдумывая. Старался не отклоняться от факта. Так и записал фактически: «Цыпин сказал, что квартира это проблема. Офицерам можно, а рядовому нельзя, если хочет заиметь семью».

В последних числах января рота, где служили Колчанов с Цыпиным, получила приказ готовиться к десантной операции. Еще толком ничего не было известно. Знали только, что роту придают автоматному батальону — лучшему подразделению бригады — для усиления. Замполит батальона знакомился с личным составом роты. Беседуя с Колчановым как с комсоргом, расспросил о бойцах, и — вдруг:

— А вот боец Цыпин. Слыхал, у него с дисциплиной слабовато. Что скажешь, комсорг?

— Товарищ старший лейтенант, — твердо ответил Колчанов, — мы с ним по Второй бригаде еще знакомы, вместе дрались под Котлами, под Копорьем. Ничего, кроме хорошего, сказать не могу. Оружием владеет, стойкость имеет.

— Ну, ладно, — сказал замполит. — Поглядим.

В тот вечер Колчанов в коридоре казармы остановил Цыпина, отвел в сторонку.

— Ты вот что, Цыпин. Есть на тебя нарекания, что с дисциплиной слабовато. Болтаешь много. Ты это… болтовню прекрати.

— Какую болтовню? — Цыпин выкатил шалые глаза.

— Лишнее болтаешь. Это может отразиться, понятно?

— Ничего не понятно.

— Отставят тебя от десанта и… — Колчанов запнулся досадливо. — В общем, Цыпин, я предупредил. Веди себя тихо!

— Есть вести тихо! — Цыпин преувеличенно старательно вытянулся. — Разрешите, товарищ сержант, само, до гальюна добежать. А то с перловки в животе урчит, и пятки чешутся…

5

Ксения управилась с уборкой в комнате и вошла в кухню со щеткой и тряпкой. Повела курносым носом:

— Ух, накурили! Пройдите в комнату, я тут протру.

— Да ты особо не старайся, — сказал Цыпин. — Он теперь беспартийный.

Перешли в большую комнату, где по двум стенам стояли книжные стеллажи — предмет гордости Колчанова.

— Я и телефон его вызнал, — сказал Цыпин, глядя в окно на мокрый пасмурный день. — Петрова этого. Вот позвоню и, само, сделаю визит.

— Не надо, Толя. Если Петров здоров, он спустит тебя с лестницы. А скорее всего, он больной старик. Не ходи, не надо.

— С лестницы! Это еще — кто кого спустит.

— Ты упрям, знаю. Нам скоро семьдесят, Толя. Пора забыть Мерекюлю.

— У меня память пока не отшибло! Это у тебя, само… Родную партию позабыл.

— Не твое это дело. У меня свои причины.

— Какие причины? Горбачев вожжи отпустил, вы все и сыпанули в разные стороны… политбойцы!

Тут Ксения вошла в комнату.

— Ну что ты кричишь? — напустилась на мужа. — Тебя окосевшего привезли, спать уложили, чаем напоили — а ты на него же и шумишь.

— Не пускай его к Петрову, — сказал Колчанов. — Во избежание неприятностей.

— Эт какой Петров? A-а, в разведке который… Я-то не пущу, да разве удержишь? Если чавек лезет на рожон.

— Чавек! — передразнил Цыпин. — Помолчи, чухляндия! Коська был дома, когда ты с Рамбова уехала?

По старой привычке балтийских моряков он называл Ораниенбаум — он же Ломоносов — Рамбовом.

— Кудай-то ушел с утра с Ленкой. — У Ксении лицо сделалось озабоченным. — Ой, Витя… — Она села в кресло у журнального столика напротив Колчанова, крупной красноватой рукой провела по щеке, словно слезу утерла. — Ой, Витя, хочу спросить совета… Чо нам с Костей делать? Вбил себе, чо нужен ему свой этот… как его… все забываю…

— Автосервис, — мрачно вставил Цыпин.

— Ага, вот. Двое там скинулись, Костю зовут третьим. А пай-то большой, пятьдесят тысяч. Где их взять?

— Он же с Сахалина при деньгах приехал, — сказал Колчанов.

— Ой, при деньгах! Да он давно порастряс. Лена говорит, у них шесть тыщ всего осталося. К отцу пристал: «Достань мне денег, у тебя друзья богатые».

— Это я, что ли, богатый? — усмехнулся Колчанов здоровой щекой.

— Ой, не знаю, Витя, чо делать-то. Костя и раньше… а теперя и вовсе нас не слушает. Еще боюся, чо он к энтому на митинги бегает… к Самохвалову… Вот и отца, — кивнула она на Цыпина, — туда тащит…

— Никто не тащит! — закричал Цыпин. — Я не блоха, чтоб на аркане! Там интересно объясняют, само, про нашу жизнь.

— Ой, интересно! Друг дружку пужают, чо Россию продают, и крича-ат…

— Да ты откуда знаешь, ты ж не была!

— Сам рассказывал. Ай забыл? Стоят и крича-а-ат, время у них, чо ли, много…

— Умолкни! Вставай, поехали.

— Витя, — сказала Ксения в передней, когда тот подал ей плащ. — Если соль остыла, ты разогрей. А лучше — сходи в поликлинику. Зуб-то надо лечить.

— Ладно. Спасибо, Ксана, за приборку.

6

Колчанов родился в конце декабря — значит, по знаку зодиака был он Козерог. А у Козерогов, известно, имеется склонность к пессимизму. Самая ничтожная малость может Козерога повергнуть в такое уныние, что хоть вешайся на люстре. Правда, до этого, как правило, не доходит, потому что, несмотря на восприимчивость натуры, Козероги очень выносливы.

Вот и Колчанов Виктор — много печальных событий выпало ему на долю, но выдюжил. А потому и выдюжил, что Козерог. Чем иначе объяснить, что не погиб, не сгинул в болотах под Мерекюлей, что ухитрился выйти к своим и даже избежал гангрены, отделался ампутацией обмороженных пальцев на обеих ногах. Пальцы — что? Главное, что ноги целы, а ставить ступни по-новому Колчанов скоро приноровился. Ну, походка изменилась. Зато ногти не надо стричь на ногах — тоже ведь хоть и малое, а преимущество. Может, он и вправду был везун.

Тогда-то, в сорок четвертом, и закончилась для Колчанова война. Не годный к строевому продолжению службы в морской пехоте, он получил тихое тыловое назначение. Родная 260-я бригада пошла высаживаться на разные острова Балтийского моря: летом — в Выборгском заливе, осенью — в Моонзунде, а победной весной сорок пятого — аж на косу Фрише Нерунг в удаленной Восточной Пруссии. А он, главстаршина Колчанов, сидел в славном городе Кронштадте, ведал партучетом в политотделе Учебного отряда. Дело было партийное, ответственное, но вообще-то необременительное. Оставалось довольно времени для личной жизни, и Колчанов не тратил его зря — достал учебники, освежая в памяти школьную премудрость, готовился поступать в Ленинградский университет.

Осенью сорок пятого, демобилизовавшись, поступил на исторический факультет. Такая стояла замечательная осень — без воздушных тревог, без опостылевшей светомаскировки на окнах, — всё, всё! Отвоевали, отстояли Питер, уберегли страну от немецких фашистов, и такая теперь начнется жизнь, полная смысла и радости, что только поспевай ухватить ее за пестрые перышки.

Он, Колчанов, всюду поспевал — и на лекции, и на семинары, и на заседания комсомольского комитета, куда его, фронтовика-партийца, выбрали единодушным поднятием рук. И еще он поспевал на свидания.

Валя Белоусова приходилась ему родственницей, дочерью маминого двоюродного брата, кораблестроителя. Они и жили по соседству, на Большой Пушкарской, но в школьные годы Колчанов, конечно, не обращал внимания на троюродную сестру. Валька была на шесть лет моложе — пискля, куклы, альбом с дурацкими стишками вроде: «Ты лети, лети, письмо, прямо Валечке в окно. Если Вале неприятно, ты лети, письмо, обратно». И мама у нее была писклявая, смешливая, голова в мелких кудерьках, — она преподавала французский язык, и Валька с детства болтала по-французски — трэ бьен, силь ву пле, сэ врэ. «Ты врэ, врэ, да не завирайся!» — дразнил ее Колчанов. Девочка надувала губки и кричала: «Сам не завирайся!»

Вдруг в сорок пятом вернулась с матерью из эвакуации, из Башкирии, прехорошенькая девушка — точеная фигурка, легкая поступь, сияющие сиреневые глаза. Ничего похожего на довоенное глупое существо. Прежний писклявый голос позвончел, словно наполнившись звоном праздничных колоколов.

— Ой, какой ты ста-ал! — пропела Валя и пальчиком тронула молодые колчановские усы. — Прямо капитан Грей!

— А ты, значит, Ассоль? — усмехнулся он.

Валин отец, Белоусов Георгий Семенович, в войну выдвинулся как превосходный организатор ремонта боевых кораблей. Теперь у него была крупная должность в исполкоме Ленсовета. Семью он перевез с Большой Пушкарской, из коммуналки, в хорошую квартиру на Съездовской линии, сам пропадал на работе. Его жена опять пошла преподавать французский в Академию художеств. А Валя поступила на искусствоведческий факультет оной академии.

В ту осень и зиму они часто встречались. После занятий Колчанов шел по Университетской набережной, да не шел, а, можно сказать, летел к Академии художеств. Тут, не доходя до нее, был сквер, а в сквере высокий обелиск с золоченым орлом на шаре и надписью: «Румянцова побѣдамъ». Сюда после академических занятий прибегала на свидания Валя. Она вечно бежала, улыбаясь от радости жизни.

— Ишь быстроногая, — говорил Колчанов, с удовольствием глядя на нее, разрумянившуюся, в серой пушистой шапочке.

— Это Ахилл был быстроногий, — возражала она, смеясь.

Увлеченно говорила о Древней Греции.

— Ах, представь, на Лесбосе произошел переворот, и Сафо пришлось бежать на Сицилию… А Данаиды! Бедненькие, они, пятьдесят девиц, бежали из Египта в Аргос, хотели спастись от брака с двоюродными братьями, и все равно сыновья Египта женились на них, но Данаиды в первую же ночь убили мужей. Сорок девять убили, только одна из Данаид пощадила мужа, — а знаешь почему? Он ей понравился!

Рассказывая, взмахивая ручкой в белой варежке, она взглядывала на Колчанова, как ему казалось, лукаво.

— Ну, мы-то с тобой не двоюродные, — ляпнул он. — Мы троюродные…

— Что ты хочешь сказать? — Валя содрогнулась от взрыва смеха.

Вся морская пехота, вся краснознаменная Балтика смотрела на Колчанова — так уж он ощущал это прекрасное мгновение.

— Хочу сказать… а вот что: я тебя люблю…

Валя слабо ойкнула. Одна ее рука повисла, отягощенная портфелем, другой она уперлась Колчанову в грудь, когда он притянул ее за плечи. В следующий, однако, миг и эта рука опустилась. Они целовались в Румянцевском сквере. Над их головами мотались на осеннем ветру, терлись друг о друга голые ветки лип.

Ходили по скверу, вокруг двух заваленных снегом фонтанов. И опять грозно пылали Котлы… угрожающе шарили прожекторные лучи по вздыбленным льдам у берега Мерекюли… Валя, держась за руку Колчанова, слушала его рассказы о боях — таких недавних, но уже далеких — и замирала, притихшая, большеглазая. Он плечом сквозь ее шубку ощущал маленькую твердую грудь. Рано темнело, пустел Румянцевский сквер, пустела набережная — они принимались целоваться…

Колчанов приходил к Белоусовым в гости в их новую квартиру на Съездовской линии. Елизавета Григорьевна, Валина мама, встречала его приветливо. Она отощала в эвакуации, в кудряшках появилась седина. Но по-прежнему тараторила, слегка картавя. За чаем спрашивала Колчанова — как мама? как сестра? Вспоминала, какой хороший человек был отец Колчанова Василий Федорович — как шла ему военная форма и как прекрасно он играл на баяне.

Об отце у Колчанова мнение было сходное, но несколько омраченное порками — раза три отец пускал в ход ремень, правда, за дело: за нехорошие слова, принесенные из школы, за раннее курение. Не от этих ли запомнившихся порок образовался у Колчанова мрачноватый и упрямый характер? Не забудем, впрочем, что был он Козерог. Василий Федорович после каждой педагогической порки приносил Вите подарок, однажды мяч волейбольный, в другой раз книгу «Как закалялась сталь», в третий — лобзик для выпиливания из фанеры. Он командовал кавалерийской частью, с ней и отправился на финскую войну, но лошади не выдерживали зверского мороза той зимы — у них происходил разрыв сердца. Лошади, известно, плохо переносят нечеловеческие условия. Василий Федорович со своим батальоном продолжал воевать в пешем строю. Под самый конец войны, при прорыве линии Маннергейма, осколок финского снаряда сразил Василия Федоровича насмерть.

Попивая чай с мятным пряником, Колчанов немногословно отвечал Елизавете Григорьевне:

— Мама? Ничего… Нет, всю блокаду тут… Ну, дистрофия, конечно, но выжила… Ага, работает на Металлическом… юрисконсульт… Сестра? Ничего… в сберкассе контролером…

В разгар чаепития приезжал с работы Георгий Семенович. Высокий, худощавый, в хорошо сшитом костюме, непременно в белой сорочке с галстуком, быстрой походкой входил в столовую.

— А, морская пехота! — Он крепко пожимал Колчанову руку. — Садись, чего ты тянешься? Я не воинский начальник. Ну, как на Балтике?

— На Балтике порядок, — почтительно отвечал Колчанов.

Он чувствовал себя стесненно во флотской суконке с темными пятнами на месте споротых погончиков и потертых брюках с широченными клешами. Ему хотелось быть похожим на Белоусова.

Валя уводила Колчанова в свою комнату. Тут, у шкафа, набитого книгами, они проводили жизнерадостные минуты. Герой Беллерофонт, верхом на крылатом коньке Пегасе, метал убийственные стрелы в чудовище Химеру. Ну что ж, Колчанов ничего не имел против того, что мускулистые герои пронзали и давили зловредных гадов, коих в Древней Греции было, согласно мифам, не меньше, чем в наше, тоже, конечно, героическое время. Очередной замечательный миф замирал у Вали на устах — на розовых губках, которые Колчанов принимался целовать. От объятий и поцелуев у Вали кружилась голова, да и у него тоже — но был предел, дальше которого он не смел идти. Валя отводила его руки, несколько минут они сидели рядышком на кушетке, остывая, переводя дыхание.

Зима шла снежная, но теперь вновь появившиеся дворники сгребали сугробы к обочинам тротуаров. В выходные дни, если не мела метель, Колчанов с Валей ходили на лыжах по Неве.

Тот февральский воскресный день выдался на редкость погожим. Уплыли осточертевшие тучи, открыв скромную голубизну северного неба. Было тихо, безветренно. На той стороне Невы радовался выглянувшему солнцу купол Исаакия.

Валя и Колчанов спустились на лед возле сфинксов, стороживших Академию художеств, и побежали по току реки в сторону моста лейтенанта Шмидта. Снег был примятый долгой зимой, слежавшийся, лыжи то и дело разъезжались по голому неровному льду. Валя бежала быстро на легких своих ногах. Колчанов приотстал. В довоенные годы он был хорошим лыжником, да и теперь, конечно, но — без пальцев ноги отталкивались не с той уже силой.

Слева его обгоняли несколько лыжников, тоже, как и он, в черных флотских бушлатах, но с курсантскими шевронами на рукавах. Один из них повернул лицо, очень знакомое, черноглазое, усмешливое, — да это же Мишка Гольдберг! Колчанов махнул ему палкой. Гольдберг вмиг подъехал, они обнялись, тыча друг другу в спину кулаками с зажатыми палками. Ах ты ж, сколько не виделись, с самого начала сорок четвертого, когда курсантов стали отзывать с флота в училища, — ну да, бригада готовилась к десантам, а курсачи поехали доучиваться. Гляди-ка, четыре «галочки» у Гольдберга, — значит, на последнем курсе уже?

— Да, да, кончаю, — подтвердил тот. — От наук в мозгах мозоли, надоело, в лейтенанты хочу! А ты как, брат?

Расцепив лыжи, громко переговариваясь, побежали рядом. Валя стояла, поджидая, под мостом — очень заметна была на невском льду ее красная вязаная шапочка, ее ладная фигурка, обтянутая синим лыжным костюмом.

Подъехали. Колчанов познакомил ее с Гольдбергом. Дальше двинулись втроем. Гольдберг с горячностью убеждал Валю приходить в Дзержинку на танцы — каждую субботу у них танцы под радиолу. Анекдот на бегу рассказал, сам же и похохатывая, — как обучали еврея прыгать с парашютом, мол, дерните это кольцо, а если парашют не раскроется, то вот это, второе, а внизу, на земле, вас встретит товарищ Семенов. Вот прыгнул еврей, дернул кольцо — не раскрылся парашют. Дернул второе — тоже не раскрывается. Он летит и думает: хорошенькое будет дело, если еще и товарищ Семенов меня не встретит.

Бежали мимо причала, что под памятником Крузенштерну. Тут стояли-зимовали буксирные пароходы, два старых тральщика. На юте одного из тральцов шла потеха: матросы возились с медведем, не то танцевали с ним в обнимку, не то боролись. Медведь был, конечно, ручной. Раскачиваясь, он топтался по палубе, под хохот матросов отстранял лапой весельчака, губки бантиком, пытавшегося надеть ему на голову шапку.

— На тральщике! — крикнул со льда Гольдберг. — Откуда медведь? Сколько ему лет?

— Молодой! — ответили матросы. — Тебе как раз в сыновья годится.

Тут медведь спрыгнул с невысокого борта на лед, поднялся на задние лапы перед лыжниками и, ворочая головой, стал сосать лапу.

— Минька сладкого просит! — крикнули с тральца. — Он сладкое обожает!

— Ах ты, сластена! — засмеялась Валя и рукой в пестрой варежке опасливо потрогала косматую медвежью шубу. — Жалко, нет ничего.

— Почему это нет? — Гольдберг рылся в кармане бушлата. — Где-то были у меня… А, вот!

Он поднес медведю на ладони кусочек сахара. Мигом его слизнув, медведь опять засосал лапу — просил еще. У Гольдберга и второй кусочек сахару завалялся. Минька с хрустом съел и второй, но было ему, конечно, мало. Он легонько зарычал: давай еще!

— Нету больше, Потапыч! — весело сказал Гольдберг. — Все! Курсантская жизнь не слаще твоей. Пошли, ребята.

Он тронулся, но не успел и двух шагов сделать. С неожиданной ловкостью медведь сцапал его за штанину и зарычал громче, обнажив желтые клыки. Вот же, черт мохнатый, привязался! Клыки-то подпилены, а когти — будь здоров! Гольдберг вырвался рывком и, крикнув: «Бежим в разные стороны!», с силой оттолкнулся и понесся. Покатили и Валя с Колчановым.

Бежать было трудно. Одно дело — без пальцев все же, а другое — лед был неровный, торосистый, тут гляди в оба. Колчанов бежал на середину невской шири и слышал за собой топот и сопение. Мишка, что ли, догоняет? Обернулся — точно Мишка, только не Гольдберг! Скачками гнался за ним медведь. Да быстро как! Словно мохнатый шар катился. Колчанов поднажал, но не получилось уйти от погони.

Медведь ухватился цепкими когтями за бушлат и стоял, ждал, глазки злые — давай ему сахар. От медвежьей настойчивости у Колчанова заболел живот. Он беспомощно озирался. Гольдберг и Валя, увидев нехорошее его положение, катили к нему. Медведь, рыча, стал теребить грудь колчановского бушлата. Отскочила и покатилась по льду латунная пуговица.

— Да отвяжись, дурак, — бормотал Колчанов, добавляя и другие слова.

— Эй, эй, Минька!

С громкими криками бежали матросы с тральщика.

— Ребята, помогите! — тоненьким голосом крикнула им Валя, она была очень испугана. — Скорей!

— Минька, а ну назад! Кому говорят?!

Матросы, подбежав, стали отдирать мохнатого сластену от Колчанова.

— Что вы его распустили? — сердито сказал Колчанов, подобрав оторванную пуговицу. — Вон какие когти.

— Извиняйте! — Матросы уводили недовольного медведя, отшучивались. — Минька у нас несознательный. Мы его на губу посодим.

А один из них, весельчак, губки бантиком, доброжелательно предложил:

— Корешок! Тебе, может, нижнее белье надо сменить? Так пошли, мы смену найдем.

Валя залилась звонким колокольчиком. Гольдберг вторил ей: гы-гы-гы-ы-ы. Колчанов сквозь обиду и улетучивающийся испуг усмехался, фыркал носом.

Попрощавшись, Гольдберг умчался догонять своих курсантов. Валя и Колчанов побежали назад. У сфинксов поднялись на набережную, и Валя повела его к себе на Съездовскую — непременно хотела заштопать дырки на бушлате от медвежьих когтей, пришить пуговицу. Она это, оказывается, умела. Ловко орудуя иголкой, расспрашивала Колчанова о Гольдберге. Что ж, опять вспомнил Колчанов, как дрались они под Котлами, под Копорьем…

— Какие вы, морская пехота, молодцы! — сказала Валя.

Целую неделю они не виделись — лекции, общественная работа, то да се, — а в субботу Колчанов из университета позвонил Вале около четырех часов, она была уже дома.

— Валь, сегодня в клубе Промкооперации «Джордж из Динки-джаза». Американская комедия. Пойдем?

— Не зна-аю, — нерешительно пропела она. А потом: — Витя, твой Гольдберг звонил, пригласил к ним в Дзержинку на танцы.

— А-а… — Колчанов запнулся. Отрывисто сказал: — Танцы — это, конечно… Ты пойди, пойди.

И повесил трубку.

7

Последний пациент на приеме у Нины Викторовны Бахрушиной оказался жутким занудой. Еще не старый мужик, а весь в комплексах. Сон некрепкий. Начальство третирует, жена не любит… Нина проверила рефлексы — ничего страшного. Ну, нижнее веко дергается. А у кого, скажите на милость, ничего не дергается в наше сумасшедшее время?

Выписав успокоительные таблетки (тазепам на ночь), Нина ласковым обхождением заставила-таки этого нытика подтянуться, улыбнуться. Может, он сообразил наконец, что негоже мужчине распускать нюни, когда перед ним красивая златоволосая женщина. Подозревала Нина, что у пациента есть и другая проблема — сексуальная, но говорить об этом он стесняется.

Ладно. Окончив прием, она сняла халат, подкрасила лицо, надела дубленку. Быстрыми каблучками простучала по коридору. Из кабинета завотделением позвонила дочери домой:

— Марьяна, ты пообедала? Почему только суп? Свари пельмени, пакет в холодильнике… Нет, меня не жди, я еду к дедушке. Влад не звонил? У тебя там музыка гремит, ты выключи и займись уроками… Не задали? Что-то вам ничего не задают… Что? Никакого кафе! Ты слышишь, Марьяна?

Потом набрала номер отца:

— Папа, ну как ты? Ничего? Ну, молодец. Я еду к тебе.

Счастье, что отец не ноет. Не любит жаловаться на болячки. Но Нину тревожило, что у него плохо заживает ранка на месте удаленного зуба. Кроме того, знала она, что в осеннюю холодную пору у отца болят старые раны.

В вестибюле, у выхода, Нине заступил дорогу некто длинный, в зеленой нейлоновой куртке и огромной желто-мохнатой шапке. Нина вскинула недовольный взгляд — какой-нибудь настырный пациент, наверное, — и узнала Костю Цыпина.

— Привет, Нина. А я тебя жду.

— Здравствуй, Костя. У тебя дело ко мне?

— Ну, сразу дело. — Он сморщил в улыбке маленький, как у матери, нос. — Просто так разве нельзя прийти?

— Костя, извини, я тороплюсь к отцу.

— А я на машине. Могу подвезти.

В машине — «Жигулях» светло-капустного цвета — он был не один, за рулем сидел парень в сине-красной куртке, в лыжной вязаной шапочке с многократно повторенным по обводу словом «ski».

— Это Валера, — представил водителя Костя, усаживаясь рядом с Ниной на заднем сиденье.

— Очень приятно, — сказала Нина.

Валера, обернувшись, улыбнулся, показав золотой зуб. Глаза у него были близко посажены, черные усы под прямым углом загибались книзу, «по-венгерски».

— Куда поедем? — спросил Валера. — На Будапештскую? Ага. Надо, значит, на Краснопутиловскую, а там на Бассейную выкатимся.

Он тронул машину и, переключая скорости, поехал очень быстро.

На ветровом стекле болталась куколка — ярко-оранжевый олимпийский мишка.

— Афганец, — сказал Костя, мотнув на него головой. — Покоритель кишлаков. Нин, а ты совсем не изменилась. Мы сколько, лет восемь не виделись?

— Наверно, — сказала Нина.

От отца она знала, что Костя несколько лет жил на Сахалине, а года два назад вернулся оттуда и привез жену-морячку.

— У тебя ко мне какое дело, Костя? — спросила Нина.

— Деловая! Хотел за жизнь поговорить, а ты сразу… Ладно! Дело, конечно, есть. — Костя сбил шапку на затылок, помигал, глубокомысленно подняв брови. Он лобастый был, как отец, а глазами и носиком-кнопкой пошел в мать. — Нин, я слышал, ты своему Аркадию отставку дала…

— Ох! — Нина, подскочив, вцепилась обеими руками в спинку переднего сиденья. — Валера, не гоните так. Чуть не врезались в автобус…

— Не боись, — бросил тот через плечо. — Не врежемся.

— И вышла за моряка, — продолжал Костя. — Верно?

— За морского врача. Но он теперь не плавает. Ушел из пароходства.

— Ну, ясное дело, моряка всегда на берег тянет, — хохотнул Костя. — Вот и у меня так, Нин. Плавал, плавал — хочу теперь береговую жизнь сладить. Тем боле разрешается теперь это… ну, не на дядю, а на себя…

— Чего резину тянешь? — резковато сказал шофер Валера. — Хотим свой автосервис открыть. Средства нужны. Мы с братом подсобрали…

— Точно, — подхватил Костя. — Чтоб начать, вложить надо. Братья нашли, а я вот… обращаюсь к знакомым людям… Нин, это дело верное, деньги пойдут. Через год весь долг верну в цельности. Можно и с процентом.

— Понятно, Костя. А сколько нужно?

— Ну, сколько! Сколько сможешь. Тыщ пятнадцать…

— Таких денег у меня нет. Ты попроси у Лёни Гольдберга, хотя, насколько я знаю…

— Да просил я у него! Не дал. Говорит, только раскручиваем дело.

— Это правда, Костя, — закивала Нина. — Я от Влада знаю, Влад же с ним компаньон. У них все деньги в обороте, огромные расходы, налоги…

— Ладно, — сказал Костя. — Все ясно.

Он закурил, не спросясь.

Валера лихо обгонял другие машины, на перекрестках рвался на желтый свет. От сумасшедшей езды, от табачного дыма, от неприятного разговора Нина чувствовала себя неуютно.

— Костя, не обижайся, ради Бога. Я бы охотно тебе помогла, но у нас действительно…

— Да ладно, — отмахнулся он. — Раз нет, так нет. Пойду обратно на моря, — добавил, помолчав, — мотористы в каждом пароходстве требуются.

С хмурым видом уставился в окно. Зато Валера вдруг развеселился. Бросал через плечо рубленые фразы:

— Генка Семенихин был такой. Десантник. У нас в Афгане. Мы дембеля ждали. «Генк, ты куда пойдешь?» — «В женихи пойду». — «Сразу в женихи?» — «Ага, сразу. Женихи в каждой семье требуются».

Он будто подавился смехом.

— Ну и что? — мрачно спросил Костя.

— А ничего. Обои ноги ему оторвало.

Дальше до Будапештской ехали молча. Большое облегчение испытала Нина, когда, попрощавшись, вылезла из машины. Но в то же время и тревожило что-то. Дурацкий у меня характер, подумала она, быстро идя по обледенелому тротуару к отцовскому подъезду. Буду теперь угрызаться, что денег ему не дала…

8

Колчанов обижался на дочь: неделями не появляется, только по телефону — ну, как ты, папа? Но когда она приезжала, обида испарялась от теплоты чувств.

Так и сегодня. Заготовил сухое выражение лица, а вошла Нина, и улыбка — редкая гостья на суровом лице, как сказали бы в старину, — раздвинула седые усы. Нина чмокнула отца в жесткую щеку. Затараторила, снимая дубленку, стягивая сапоги:

— Представляешь, меня Костя Цыпин подвез на машине. Вдруг объявился! Ой, папа, ты зарос, буду тебя стричь!

Устремилась в кухню, стала вынимать из сумки продукты.

— Тут сыр, творог, хорошо еще, что в буфете у нас что-то есть, а то ведь в магазинах жуткие очереди, сразу расхватывают. Вот яблоки, ты непременно яблоки ешь, чтоб желудок работал. Как твои запоры?

— На месте. Куда они денутся?.. — Колчанов с удовольствием смотрел на дочь — очень похожую на Милду, по-латышски крупную, златокудрую. — Давай чай пить. Я заварил крепкий, как ты любишь.

— Гераська! — Нина нагнулась к коту, вертевшемуся под ногами. — Ты мой хороший, усатый! — Потрепала Герасима по теплой голове. — Ну, давай чай. Нарежь вот сыр, хлеб.

Сели чаевничать.

— А чего это Костя к тебе заявился?

— Деньги ему нужны. Хочет с друзьями открыть свой автосервис.

— А-а, — вспомнил Колчанов. — Да-да, Ксана говорила. Новое поветрие, экономическая свобода. Выбор сделан…

— Какой выбор?

— Так называется первый раздел «Основных направлений» — «Выбор сделан». Ты не читала?

— Нет, конечно. Меня тошнит, когда вижу в газетах эти простыни.

— Горбачев представил Верховному Совету программу перехода к рыночной экономике. Наверное, рынок действительно нужен.

— Влад с Лёней говорят, что спасение только в рынке. А я не понимаю. Ведь рынок — это когда частная собственность на все, все, все? А как же развитой социализм?

— Пишут в газетах, что рынок не противоречит социалистическому строю. Черт его знает. Сомнительно. Кооперативные кафе или там частный автосервис, короче, сфера обслуживания не противоречит, наверно. Но как быть с тяжелой промышленностью, да и с легкой? И с сельским хозяйством? Колхозы, что ли, распускать?

— По мне, чем их скорее распустят, тем лучше. — Нина засмеялась. — Вот бы дед услышал, что я сказала. Он бы — живо меня в Кресты!

— Что-то происходит, — задумчиво произнес Колчанов. — Я пытаюсь понять, но… Очень все запутано… Магазины почти пустые, мясо, яйца исчезли — и в то же время по телевизору показывают, как сотни туш выброшены на свалку и гниют. Кто выбросил? Зачем? Чтоб недовольство вызвать?

— Да-да, я тоже видела! — Нина сделала большие глаза, в раннем электрическом свете они наполнились синевой. — Возмутительно!

— Горбачев призывает к рынку, — продолжал Колчанов, допив чай и закурив сигарету, — а когда ему на стол кладут «Пятьсот дней», толковую, кажется, программу перехода, — он ее по боку. Как понять? Гидаспов на митинге кричит — есть такая партия, не отдадим руководящую роль, а демократы требуют от партии покаяния. Черт-те что!

Нина снесла посуду в мойку, надела фартук, начала мыть.

— Ты бы поменьше думал о нашем бардаке, — советовала, поглядывая вбок на отца. — Вот плохо, что курить никак не бросишь. Ты говорил, у тебя сухость во рту…

— Редко выпиваю, вот и сухость.

— Папа, не шути! Надо непременно сделать анализ на сахар, сто раз говорила! Вот давай в понедельник — приезжай ко мне в поликлинику.

— К тебе далеко. Я в свою схожу, в районную.

— Ну, так сходи! Не шути со здоровьем!

— Да какие шутки. Мне надо в Гатчину съездить, поработать в архиве, — а ноги плохо ходят.

— Где ноги болят? В икрах, в лодыжках?

Нина велела отцу лечь на диван, осмотрела ноги. Сердце выслушала, измерила давление.

— Папа, никакой Гатчины! Давление невысокое, но мне не нравятся экстрасистолы. Есть у тебя анаприлин? Утром и вечером по полтаблетки! А коринфар еще есть? Я запишу назначения, и ты, пожалуйста, не забывай. И надо бы подумать о трентале…

— Что-то происходит, — повторил Колчанов, натянув носки и сунув ноги в тапки. — Помнишь, недавно один депутат, Белоярцев кажется, сделал запрос о передвижениях войск вокруг Москвы. Язов и Крючков опровергли — мол, помогаем картошку копать, — но вообще-то… Была кинута мысль о возможном перевороте…

— Ах, да перестань, папа! Поменьше забивай себе голову дурацкой политикой. У тебя белье есть нестираное?

— Нету.

Три года назад, когда умерла Милда, Колчанов оцепенел. Нина тогда переселилась к отцу, чтобы как-то наладить ему быт. Опять, как некогда в молодые годы, отец стал выпивать — водкой глушил серую тоску одиночества. Нину до слез доводил. Потом, спустя месяца полтора, возвратился из долгого плавания Влад — и Колчанов будто очнулся вдруг. Прогнал Нину домой: «Нечего, нечего. Жене надлежит с мужем обретаться. Я управлюсь, ты не волнуйся». И — верно, управился, стал себе каши варить, супы из готовых пакетов. Приспособился стирать и гладить. А главное — вернулся к своим занятиям, засел за статьи о войне на Балтике, собирал материал об истории морской пехоты. Собственно, и держался этими занятиями да еще выступлениями в библиотеках и школах — рассказывал племени младому, незнакомому о войне и блокаде.

— Ну, папа, ты у меня молодец, — похвалила Нина. — Пересядь сюда, постригу тебя.

Щелкая ножницами вокруг колчановской головы, жаловалась на Марьяну: стала жутко непослушная, дерзит не только ей, Нине, но и Владу… Что-то сочиняет, стишки душещипательные. Вечно у нее громыхает магнитофон, что за музыка теперь ужасная… Бахрушин, между прочим, вернулся из Венгрии. Опять возник, всегда поддатый, с красной физиономией, — объявил, что хочет устроить Марьяну учиться в институт международных отношений… Теперь еще это кафе. Марьяна повадилась туда бегать… помогает обслуживать, таскает подносы… Ей там интересно, видишь ли… А Лёня тоже хорош…

Зазвонил телефон. Нина взяла трубку:

— Да, я. А, здрасьте, тетя Ксана. Да ничего, вот папу подстригаю. Можно, можно.

Протянула трубку отцу.

— Ой, Витя, — услышал Колчанов низкий голос Ксении. — Извиняюсь, чо отрываю тебя. Мой-то Цыпин опять беданакурил…

— Что опять? — переспросил Колчанов. — А, набедокурил.

— Уж я его удерживала, да разве удержишь? Пошел к Петрову на квартиру, уж не знаю, чо там было, только подралися они. Теперь Петров на моего дуралея в суд подал…

— В суд? — Колчанов хмыкнул. — Почему раньше мне не сообщили? Про драку?

— Да откуда ж я знала? Он только сёдни и рассказал, когда повестка пришла. На семнадцатое декабря вызывают.

— Ты откуда звонишь? Толя с тобой?

— Не, он дома. Я с угла звоню. С автомата.

— Ксана, скажи ему, чтоб сегодня же мне позвонил.

Положив трубку, потер озабоченно лоб:

— Ну, Цыпин! Вот уж не даст спокойно пожить. Обидел какого-то отставного полковника, тот на него подал в суд. Черт-те что!

— Сядь, — сказала Нина, — достригу. Он шизоид, твой Цыпин. Мама его не любила, да и я… Чего ты вечно с ним носишься? Ах, ах, морская пехота!

— Кому ах-ах, — нахмурился Колчанов, — а нам…

— Ясно, ясно! Вы, ветераны, ужасно обидчивые. Наклони голову вправо. А ведь жизнь состоит не только из воспоминаний о войне.

— Мы свои воспоминания никому не навязываем.

— Папа! — Нина нервно всплеснула руками. — Чего ты вечно обижаешься? Слова тебе прямо не скажи!

— Можешь не говорить.

Колчанов, отойдя к письменному столу, сунул в рот сигарету.

— Господи! Спешишь к тебе, чтобы помочь, а ты…

Нина всхлипнула, опустилась на диван. Тыльной стороной ладони вытерла глаза, но слезы катились и катились.

— Ладно, ладно. Успокойся. — Колчанов подошел к ней, протянул носовой платок. — Перестань плакать. Что я такого сказал?

— С утра до ночи, с утра до ночи, — жаловалась, плача, Нина. Под глазами у нее появились темные пятна размытой туши. — Как заведенная. На работе невропаты, психопаты. Домой приедешь — нервотрепка с Марьяной. Влад пропадает в своем кафе. Не с кем душу отвести…

9

Телефон зазвонил, когда Колчанов уже постелил себе на тахте. Прошлепал босыми ногами к телефону, услышал далекий, перебиваемый тресками голос Цыпина:

— Ксана сказала, ты позвонить просил. Ну, чего?

— Толя, почему ты подрался с этим, с Петровым?

— Да я не дрался, само… Сперва по-хорошему, ветеран с ветераном, пива выпили. А когда я за Мерекюлю, он осерчал. Слово за слово, цепляться начал. Ты, мол, провокатор, сахаровец… Армию охаивать не моги… А сам-то плохо видит, кулаками тычет, по уху мне заехал…

— Дальше? — Колчанов переминался на холодном полу. Фонарь с улицы лил в комнату красноватый свет, и как раз в световом квадрате торчали тощие его ноги с обрубленными пальцами.

— Ну, я ему тоже. Врезал промеж глаз. Это, само, пусть не дерется. Он, вишь ли, разведданные подавал правильные, а мы…

— Короче, Толя.

— Там его сын был, пузатый лошак, пива нам подливал. Он, само, хвать меня за ворот и потащил к выходу. А папаня наскакивает: «Давай, Виталик, спусти гада с лестницы». Ну, я Виталика этого палкой огрел.

— Господи! — вздохнул Колчанов. — Драку затеваешь в чужой квартире. Что будем делать?

— А что? На суде я им все выложу. Как через ошибочные разведданные положили, само, батальон.

— Да перестань ты! Заладил — разведданные! Кому это нужно? Кто он такой, Петров? Полковник в отставке? Где живет? Как зовут?

— Зовут Дмитрий Авраамович. А живет он…

— Дмитрий Авраамович? — вскричал Колчанов. — Черт, я же его знаю! Ладно, Толя, кончаем разговор. Я подумаю, что можно сделать.

Лег, лампу зажег над тахтой, взял приготовленную книжку — «Соленый ветер» Лухманова, — который уж раз хотел прочитать. Но что-то томило, мешало — глаза скользили по строчкам, а смысл не доходил. Петров! Как же он, Колчанов, не додумался, что Цыпин наткнулся на того полковника в отставке Петрова, именно, именно Дмитрия Авраамовича, который у них в институте заведовал военной кафедрой! Оно, конечно, Петровых много на свете, фамилия простейшая, не Фабрициус, к примеру, не Грум-Гржимайло. Аккуратно причесанная на боковой пробор седовато-чернявая голова, растущая прямо из плеч, без шеи, маленькие глазки, прищуренные в постоянной готовности отыскать недозволенное… Когда громили Акулинича, он, Петров, как секретарь парткома, задал перцу институтским либералам. Даже и ему, Колчанову, влепил. Даром что были в приятельских отношениях, ну как же, два фронтовика…

Он вздрогнул, услышав покашливание из маленькой комнаты. Увидел полоску света под дверью. Сунул ноги в тапки, накинул махровый халат, вошел в смежную комнату.

Старый Лапин в огромной, неизменной серо-коричневой пижаме восседал в любимом кресле и раскладывал пасьянс. В свете торшера его бритый череп отсвечивал ярко, жизнелюбиво как-то.

— Здрасьте, Иван Карлович, — сказал Колчанов.

— Кто звонил? — с рассеянным видом спросил старый Лапин. — Не Милда?

— Милда умерла, сто раз вам говорил. Цыпин звонил. Он с Петровым подрался, тот на него в суд подал.

— Опять. — Лапин потряс вынутой картой. — Опять, смотри-ка, валет крестей лезет. Ну?

— В шестьдесят пятом, помните, его в психушку сунули. Вы еще звонили к своим, просили выпустить Цыпина. Помните?

— Помню. Тебя в Архангельск распределили, а вы с Милдой только поженились. Я, конечно, приложил. Чтобы тебя в Питере оставили.

— Нет, я о другом, Иван Карлович. Другой был случай.

— Другой? — Старый Лапин посмотрел на Колчанова сквозь выпуклые очки и подмигнул левым глазом. — Я помню. Тебе припаяли строгача из-за этого… диссидента… как его…

— Акулинича.

— Да. Это когда было?

— В шестьдесят восьмом, во время чехословацких…

— Ну да. Наши вошли в Прагу, чтобы там не скатились.

— Куда не скатились?

— В ревизионизм. Он живой?

— Кто? Акулинич? Умер в лагере, в Мордовии. В семидесятом. Он вообще был болезненный, а с ним так жестоко…

Лапин завозил ногой в ботинке по паркету.

— Не жестокость, — проворчал он, — а строгость. Заступники хреновы. Такой огромной страной, как Россия, нельзя править иначе, чем строгостью.

— Чтобы боялись?

— Чтоб боялись преступить закон.

— Закон преступаете вы, — хмуро возразил Колчанов. — По какому закону объявили врагами и загнали в концлагеря тридцать миллионов? Вы и сами сидели. Раскрутили маховик, который и своих прихватывал. Но на вас это нисколько…

— Такие, как твой Акулинич, засирают людям головы. Дай им волю, сдадут государство мировому империализму.

— Талдычите одно и то же. Надоело. К вашему сведению я летом вышел из партии.

Старый Лапин словно и не услышал крамольных слов. Покашливая, выкладывал карту за картой.

— Слышите? — повысил голос Колчанов. — Массовый выход из партии. Перестройка у нас. Слышите?

— Вот он тоже, — Лапин хлопнул тыльной стороной левой руки по валету треф, — отрицал участие. Не помогло его благородию.

— Вы о ком? — Колчанову было не по себе.

— Да о ком же — о лейтенанте фон Шлоссберге. Старший был офицер у нас на минном заградителе «Хопер». Становись, говорит, скотина, на колени и лай по-собачьи в гальюне. Кричи, говорит, в очко полсотни раз: «Мне служба не везет…»

— Если самодур-офицер попался, из этого еще не следует, что все…

— Мы ему рога пообломали. Рыб отправился кормить. — Старый Лапин подмигнул весело и грозно. — Это кто звонил? Милда?

10

Что верно, то верно: был Колчанов обидчив. В детстве сильно обижался на отца, хоть Василий Федорович после каждой порки приносил подарок. На старшую сестру обижался, когда та выхватывала у него книжки — «Затерянные в океане» или там «Дочь тысячи джеддаков» — и возмущалась, что он читает «всякую чепуху», а «Как закалялась сталь» никак не прочтет. Ужасно обиделся на учителя физкультуры, который за мелкую провинность не включил его — великого лыжника! — в межшкольные лыжные соревнования. Обижался на капитана Одинца, обвинившего его в утрате бдительности…

Однако прежние обиды не шли в сравнение с той, что нанесла Валя Белоусова.

Таяли на весеннем солнце сугробы, громоздившиеся вдоль тротуаров. Талая вода бежала к водостокам. А в Румянцевском сквере снег еще лежал — серый, ноздреватый, набухший водой. В голых ветвях лип скакали, галдели воробьи. Валя заулыбалась:

— Посмотри, как они радуются весне!

Колчанов достал из кармана сверток.

— Хочешь? — Он развернул промасленную бумагу. — У нас в буфете появились в свободной продаже.

— Пирожки! Какая прелесть! — Валя откусила, хрустнув поджаренной корочкой. — Спасибо, Витя.

Они пошли по безлюдному скверу вокруг фонтанов, вокруг обелиска, Валя оживленно болтала:

— А стоики считали, что блаженство в невозмутимости и спокойствии духа и что всем правит разум. А герметики были аскеты, космос они считали массой зла, а все, что мы видим, призраками. Можно, я еще один съем? Витя, почему ты такой мрачный? Это от сознательности, да? Миша говорит, в вашей бригаде ты был самый сознательный.

— Ну, раз Миша говорит…

— Ой, Витя, я не могу, какой мрачный! Что случилось?

Ее сиреневые глаза в черных ободках ресниц сияли и искрились на солнце. «Ты меня разлюбила», — хотел он сказать, но вместо этого спросил:

— А что, это плохо, когда сознательный?

Валя засмеялась. Она вообще легко смеялась, всякий пустяк ее смешил, палец покажи — расхохочется.

— Это о-очень хорошо-о! — пропела она и принялась кружиться, помахивая портфелем.

Ухватить бы ее за руки, закружиться с ней в приливе обшей радости жизни. Но не такого склада человеком был Колчанов.

Не удержался, съязвил:

— Это где ж ты научилась так танцевать? В Дзержинке?

Валя оборвала легкомысленное кружение. Склонив набок голову в серой шапочке, всмотрелась в Колчанова:

— Витя, в чем дело? Мне нельзя сходить на танцы?

— Почему нельзя…

— Мальчики в Дзержинке прекрасно танцуют. И между прочим, очень галантны…

— Валька! — Колчанов притянул ее за плечи. — Тебе со мной скучно?

Она отрицательно помотала головой.

— Скучно, да? Скажи правду! Не обижусь. За раны полюбила? Не полюбила, нет, а… просто жалеешь, да? — Он тряс Валю за плечи, а она стояла, уронив руки. — Ну, что молчишь?

— Витя, — сказала она, глядя на него потерянно, почти с испугом. — Конечно, я тебя люблю… как брата…

Ветер шумно прошелся по верхам деревьев, и быстро наплывали тучи, гася весенний свет. С угла 8-й линии донеслось дребезжанье трамвая. Звуки городской жизни омывали Румянцевский сквер, как река остров. А тут, возле победного обелиска исторической жизни, томилась, взыскуя взаимности, одинокая душа.

Еще была в конце того дня гроза, да какая! Колчанов брел по набережной, зябко поводя плечами в мокром бушлате, под грохотавшим, раскалывавшимся небом, под струями холодной воды. Раскаты грома долгим эхом повторяли прозвучавшие у обелиска слова: «Как брата… Люблю как бра-а-а-та…»

Мост начинали разводить, уже работали, рычали поворотные механизмы, и он помчался по мосту, но, добежав до середины, увидел, что другая половина моста сдвинулась, поехала вправо. Кто-то кричал ему: «Стой! Берегись!» Он слышал крики, но все равно прыгнул на уходящую половину, и уцепился за перила, и повис… а снизу, с бугристого невского льда, ему махала рукой Валя в синем лыжном костюме. Она что-то кричала, а он силился и никак не мог расслышать ее слова, заглушенные рокотом поворотных механизмов, и его все дальше уносило к противоположному берегу…

Колчанов очнулся от острой боли в сгибе руки и увидел над собой незнакомое женское лицо в веснушках.

— Тихо, тихо, — сказала женщина. — Не дергайся. — Аккуратно закончила укол, улыбнулась. — Пришел в себя? Ну, молодец.

Клочком ваты вытерла ему потный лоб и ушла. Колчанов поглядел влево, там лежал на койке лысый дядька, а за ним еще один, похожий на Молотова, но без пенсне. Дальше было окно в бледно-зеленой стене, а за окном крыша дома с темнокирпичной трубой.

— Давно я лежу тут?

Лысый повернул к Колчанову голову и ответил:

— Третий дён.

Позже заявилась Лена, старшая сестра Колчанова. Вообще-то она была Ленина, но для простоты общения звалась Леной. Миловидное от природы лицо ее было несколько испорчено принципиальной строгостью выражения.

— Очухался? — сказала она. — Наконец-то!

— Да что случилось?

— А то и случилось, что двустороннее воспаление легких. Шатался по городу под грозой, вымок так, что выжимай. Вот попей компот. Мама сварила из сухофруктов.

Он пролежал в больнице дольше двух недель. Слабость была ужасная — будто из организма выкачали жизненные силы. В воскресенье его навестила Валя. Когда она вошла в палату, розовощекая, с черной челочкой, в белом халате, Колчанов на миг зажмурился, словно от вспышки молнии все той же продолжающейся грозы. Валя положила на тумбочку давно не виданные фрукты — три мандарина — и пропела:

— Напуга-ал ты нас, Витя. Ай-яй-яй! Ну, как ты?

— Трэ бьен, — сказал он сырым голосом. — Ком си, ком са.

— Если трэ бьен, — засмеялась Валя, — то не ком си, и не ком са.

Она села на стул в изножье и принялась, по своему обыкновению, оживленно рассказывать об услышанном на лекциях и вычитанном из книг.

— Когда Шлиману было десять лет, отец, бедный пастор, рассказал ему про Илиаду и показал картинку: Эней покидает горящую Трою. Мальчик спросил: «И никто не знает, где стоял этот город?» — «Никто», — сказал отец. «Я не верю, — сказал мальчик. — Когда вырасту большой, найду Трою». И нашел, раскопал! Поразительно! Поверил Гомеру и подтвердил, что миф был чистой правдой!

Колчанов слушал с улыбкой, с каким-то горьким удовольствием.

— …Женился на молодой гречанке, прекрасной, как Елена! Дочь они назвали Андромахой, а сына — Агамемнон…

— Как Миша поживает? — спросил Колчанов, когда Валя умолкла.

— Миша? — Она посмотрела как бы с легким испугом. — Да ничего… Звонил вчера, страшно занят, готовится к выпускным экзаменам… Ой, чуть не забыла! Он тебе привет передает от однополчанина. Как же его… — Она сдвинула тонкие черные бровки, вспоминая. — От Цыпкина!

— Цы-ыпин? — удивился Колчанов. — Откуда взялся? Он же погиб в Мерекюле…

— Как же погиб, если привет передает?

— Логично… Валя, ты узнай, через Мишу узнай адрес Цыпина.

Тут послышались из коридора приближающиеся шаги, очень твердые, четкие. Дверь распахнулась, в палату вошла златоволосая девушка. Все у нее было крупно — лицо, рост, фигура. Больничный халат не сходился на груди.

— Вот ты где, Колчанов! — возгласила она тоном гоголевского генерала, обнаружившего незадачливого Чертокуцкого в коляске. — Ложишься в больницу, деканат, комитет не извещаешь, только через мамашу и узнали.

Она мельком взглянула на Валю, вскочившую со стула, и протянула ей кулек с яблоками:

— Положи на тумбочку. — Села, безуспешно натягивая полы халата на круглые колени. — Ну, рассказывай. Долго будешь тут валяться? Тебе привет от членов комитета. Степанов Семен должен был со мной поехать, но у них в общежитии сегодня аврал, клопов морят. Чего молчишь, Колчанов? Давай рассказывай.

Колчанов, переведя дыхание, объяснил:

— Это Милда Лапина с нашего курса. А это Валя Белоусова… Троюродная сестра.

— Очень приятно, — сказала Валя. — Ну, я пойду, Витя. Поправляйся. До свиданья!

Сделала ручкой и упорхнула за дверь.

Милда просидела около часу, подробно рассказала о событиях на факультете. По средним векам очень трудный идет материал, невозможно запомнить формы земельной собственности во Франконии — гуфа, аллод, альменда — черт зубы сломит. Между прочим, поступило сверху указание: не допускать принижения русской истории, по-марксистски осмыслить Ивана Грозного, опричнину, объективно прогрессивные репрессии против реакционного боярства…

Колчанов слушал вполуха. Что-то мешало воспринимать новые веяния в исторической науке, прогрессивные эти репрессии…

Прошел по Неве, ломаясь и вздыбливаясь, ладожский лед. Весна набирала силу, медленно и неотвратимо светлели ночи. И в разгар белых ночей, когда с мерцающих прозрачно-синих небес тихо спускается тебе в отверстую душу нечто томительное, словно бы предощущение разгадки тайны бытия — всегда предощущение, никогда не разгадка, — в самый разгар белых ночей, в июне, в воскресный день, новоиспеченный лейтенант флота Михаил Гольдберг сочетался браком со студенткой факультета истории и теории искусств Валентиной Белоусовой.

На свадьбу был зван, среди прочих гостей, и Колчанов. Он пришел в новом костюме — в коверкотовом, цвета какао, пиджаке, перелицованном и перешитом из жакета сестры Ленины, и в своих широченных клешах, выглаженных, как положено, чтоб о складку можно было порезать палец. Вручил невесте букетик нарциссов.

Валя, в белой кофточке и белой плиссированной юбке, сияла. Приняв цветы, поцеловала Колчанова в щеку. Сиял и Миша. На нем ладно сидела тужурка с золотыми погонами, красиво отсвечивали черные волнистые волосы, черные глаза смотрели победоносно.

Лейтенанты-дзержинцы дурашливыми тенорами кричали: «Горько!» Колчанов отводил взгляд, не смотрел, как целуются новобрачные. А когда завели патефон и лейтенанты, танцоры великие, повскакали со стульев, Колчанов бочком подался к двери. В передней его настиг Миша:

— Старик, ты уходишь?

— Да. — Колчанов нашарил в кармане смятую пачку папирос. — Завтра экзамен… по средним векам…

— Очень жаль. Витя, ты… прости, что так получилось. Я ведь не хотел отбивать, но ты же понимаешь…

— Как не понять? Все ясно.

Тут и Валя выскочила из пиршественной комнаты, вопрошающе уставилась на Колчанова. Тот сказал с невеселой усмешкой:

— Оревуар. — У двери обернулся, добавил: — Когда сын родится, назовите его Агамемнон.

Выйдя из подъезда, он постоял в раздумье на Расстанной улице. Было невмоготу возвращаться к учебникам, конспектам…

11

Первенького Ксения родила в положенный срок, в июле 1944-го. Новорожденный гражданин «Ижорской республики» явился на свет хилый, дрожащий, весом не достигший и двух с половиной кило. Раскрыл было рот оповестить мир — но сумел издать еле слышный писк. Был он, дитя блокады, не жилец и прожил на белом свете чуть больше месяца. Так и остался мимолетным — и безымянным — дуновением жизни.

Боец морской пехоты Цыпин Анатолий ничего не знал о рождении сыночка. Был он в это время очень, очень далеко и имел лишь одну насущную заботу: как бы не отдать концы преждевременно. Хотелось Цыпину еще пожить, хотя шансов было ничтожно мало.

А Ксения, глупая девочка с испуганными глазами, не поверила извещению, что Цыпин погиб в десанте. Может, в ее детском, по сути, представлении просто не вязалась с гибелью цыпинская жизненная сила. Вот почему весной сорок шестого, когда Цыпин разыскал ее в Ораниенбауме, сиречь Ломоносове, — когда он, охромевший, с неполной нижней челюстью, заросший рыжей бородой, предстал пред ней в приемном покое больницы, где она работала, — Ксения не слишком удивилась. Она его ждала здорового, он явился искалеченный — только и всего. В больничном дворе была у нее дощатая каморка под лестницей, туда она, взяв за руку, и привела Цыпина с его тощим сидором за кривым плечом. Накормила нежирной больничной едой, напоила кружкой сизого малосладкого киселя, потом, накинув на Цыпина белый халат, повела в душевую. Невзирая на возражения, выскребла его жесткой мочалкой. Ей, больничной нянечке, всякое доводилось видеть, и цыпинское изуродованное ранами тело ее не ужаснуло.

Потом, после бани, в каморке под лестницей, легли они на узкую больничную койку. Ксения спросила:

— Где ж ты был так долго?

Ухмыляясь, поглаживая ее худенькую спину, Цыпин отшутился:

— Я в какой бригаде воевал? В Двести шестидесятой ОБМП. Что значит такое сокращение? Двести шестьдесят раз обойти Балтийское море пешком. Вот я, само, и обошел. Правда, один раз. А ты чего жирку-то не нагуляла? Об тебя ушибиться можно…

От ее ли худобы, а скорее, с долгого, долгого воздержания — ничего у Цыпина в тот раз не получилось. С досады засмолил он махорку, проворчал:

— Алес ист швайнерай.

— Эт чего такое? — спросила Ксения. У нее был диалектный акцент, одни слова растягивала — «ча-аво», — другие укорачивала.

— Эх ты, Чухляндия, — сказал Цыпин.

Тут Ксения и поведала ему о рождении и недолгой жизни сыночка.

— Как его звали? — насупился Цыпин.

— Да не успели назвать. Я-т про себя звала его Ванюшей.

— А где захоронила?

— В Долгове могилка.

— Нету, значит, сына, — помолчав, сказал Цыпин. — Я у тебя дня три, само, поживу. Не возражаешь?

— Почему три? Можно и насовсем.

Но Цыпин уехал. На Тамбовщину поехал, в райцентр Жердевку. Возможно, там, на родной стороне, желал обосноваться. Однако никого из родни не нашел. Одних без вести развеяла коллективизация с ликвидацией, другие полегли в братских могилах на полях войны, а сводная сестра, с которой Цыпин держал прежде связь через письма, вдруг вышла замуж за грузинца (как ему, Цыпину, рассказали соседи), продала дом и в прошлом месяце уехала с тем грузинцем, военным строителем, в южные края.

Никому на родной стороне не был нужен покалеченный войною солдат. Постоял Цыпин под старыми вязами на погосте перед крестом, под которым лежала рано умершая мама, потом закинул за плечи нетяжелый сидор и подался на станцию.

Ксения, когда он снова заявился, взяла его за руку и привела в свою каморку. Теперь-то уж насовсем.

12

В апреле, выписавшись из больницы, Колчанов поехал в Ломоносов навестить его. Не то чтобы очень хотелось увидеть бывшего сослуживца по морской пехоте — воспоминания были не из приятных, — а вот что-то влекло его к Цыпину. И, вызнав у Гольдберга адрес, отправился он в Ломоносов, прямиком в горбольницу, где проживала санитарка Иванова Ксения. Разыскал в больничном дворе место ее жительства — каморку под лестницей. Когда Колчанов, толкнув дощатую дверь, вошел, Цыпин сидел на койке за тумбочкой, что служила тут заместо стола, и ел суп из алюминиевой миски. На нем была выцветшая чуть не добела гимнастерка без ремня. Лобастый, лысоватый, с клочковатой рыжей бородкой, в которой белела макаронина, Цыпин воззрился на вошедшего.

— Здорово, Цыпин, — сказал Колчанов. — Ну? Чего вытаращился, не узнаешь?

— A-а, товарищ сержант!

Цыпин медленно поднялся. Одно плечо у него было заметно ниже другого. Неуверенно обнявшись, бывшие сослуживцы постояли несколько секунд, головами почти упираясь в косую дощатую крышу, по которой то и дело топали люди, поднимавшиеся и спускавшиеся по лестнице.

В каморку вошла тощая женщина в белом халате, нос пуговкой. Уставилась на гостя карими глазами.

— Ксана, — сказал Цыпин. — Это Колчанов, само, сержант с нашей бригады. Под Котлами воевали, в Мерекюле подыхали.

— Здрасьте, — сказала Ксения, ставя на тумбочку кружку. — А я тебе киселю принесла.

Колчанов с удивлением узнал в ней девочку из медсанбата в «Ижорской республике» — девочку с испуганными глазами, которую приручил боец Цыпин. Ну Цыпин! Умудрился не только вернуться из мертвых, но и Ксению свою нашел.

— Нам не кисель, — с ударением сказал Цыпин. — У меня в заначке была эта, с белой головкой. Ты куда ее сунула?

Белоголовая появилась на свет, нашлась у Ксении и квашеная капуста для хорошей закуски. Выпили по первой — за встречу. Потом по второй — за погибший в Мерекюле батальон.

Цыпин крякнул, ухнул, захрустел капустой, роняя на бороду бледно-зеленые ошметки. С прищуром взглянул на Колчанова:

— А помнишь, как я тебя, это само… стрельнуть хотел?

— Как не помнить, — сказал Колчанов. И, помолчав: — Я тогда верное направление взял, вышел как раз на дозор Второй ударной.

— Ну-тк! Ты ж у нас завсегда самый правильный.

— Чего насмешничаешь, Цыпин? Я к тебе с чистым сердцем приехал.

— Пшенку кушать будете? — обратила Ксения к Колчанову свой махонький носик. Ей неприятно было, что Цыпин задирает гостя. — Я с кухни принесу.

— Не надо, — сказал Колчанов. — Ладно, вот и повидались. Пойду.

— Чего, чего? — вскинулся Цыпин. — Ополовинили только. Давай по третьей, товарищ сержант.

— Меня зовут Виктором.

— Ты живой, и я живой. За это, значит, выпьем. Давай, Виктор.

Третья хорошо прошла и вроде смягчила цыпинскую колючесть.

— Так ты на дозор вышел? — спросил он. — Чего ж она, Вторая ударная, к десанту, само, не пробилась! Нам перед высадкой как отцы-командиры сказали? Прорваться к станции Ау… как ее звали, мать ее…

— Аувере.

— Точно. Ау, Вера! Выйти, само, оседлать саше и железную дорогу, а нам навстречу придвинется Вторая ударная. Где ж она подевалась?

— Части Второй армии пытались пробиться к десанту, но не смогли.

— Не смогли! — передразнил Цыпин. — Выходит, зазря мы ломились. Помнишь, как к саше вышли, а там, заместо родной Красной армии, — «тигры»!

— Ну, вы тут воспоминайте, — Ксения поднялась с табуретки, — а мне на работу.

— Постой. — Цыпин озабоченно зашарил по карманам гимнастерки. — У меня тридцатка была — ты ее вынула?

— Прямо! — сказала Ксения. — У Афони своего спроси.

Она кивнула Колчанову и вышла.

— A-а, верно, мы ж с Афанасьем, это само… Тут шоферюга есть один, Трушков, тоже боевой солдат… ослободитель Праги… Я ему по плотницкому делу помогаю, вот мы, само, тридцатку эту…

— Да хватит нам, Толя, — сказал Колчанов. У него в голове шумело, и по жилам растекалось тепло. — Так ты, когда мы расстались в ту ночь, обратно к погребу пополз?

— Ну.

— А дальше?

— Чего дальше? Как рассвело, немцы выкатили самоходку и давай садить прямой наводкой. Думали, поди, с целой ротой воюют. А нас-то, сам знаешь, всего-то пятеро было, да к утру двое, которые тяжелые, померли. Мы утроих остались, Васька Кузьмин, Ваня Деев да я. Давай стакан! — Цыпин до последней капли разлил оставшуюся водку. — За упокой души, само… Поехали!

Он уже изрядно набрался. Наклонил к Колчанову лобастую лысеющую голову и говорил, как бы выталкивая слова из наболевшего нутра:

— Голова дымом забита, а руки-то воюют… Последний диск — все! Куда деваться-то? У меня крови полный сапог… плечо разбитое. Деева посекло осколками. Ну и все! Ты, везун, к своим вышел… А мы с Кузьминым и Деевым па-а-ехали в плен со станции Ау… Ау, Вера!

13

Было невмоготу усаживать себя за учебники, конспекты. Где-то в глубине времен трубили в медные трубы герольды средневековья. А Колчанов как вышел из гольдберговской квартиры, где шумела свадьба и лихо отплясывали лейтенанты, так и отправился прямиком на Балтийский вокзал.

Может, и был он везун, если с Цыпиным сравнить. А может, и нет. Такая давила на душу боль, что вот-вот свалишься и замрешь, погребенный под ее невыносимой тяжестью.

На вокзале он вступил в негромкий разговор с пожилым носильщиком. Тот с полуслова понял, направил к другому, молодому. Так, от человека к человеку, достиг Колчанов желаемого. Всю наличность отдал и с бутылкой темного стекла, опущенной во внутренний карман пиджака, поехал на электричке в славный город Ораниенбаум, сиречь Ломоносов.

Каморка под лестницей стояла незапертая, но ни Цыпина, ни Ксении не было. Колчанов отправился искать по больничным помещениям и скоро нашел Ксению — она прибиралась в ординаторской, возила швабру по крашеному полу, оставляя влажные полосы. Цыпин, сказала Ксения, как ушел с утра к Афанасию, так и нету его.

— Чой-то строят они у Афониной жены в магазине. — Объяснила, как к магазину пройти, и, скользнув быстрым взглядом по оттопыренному борту колчановского пиджака, добавила сурово: — Вы там не очень.

Магазин «Продукты» был неподалеку от ограды парка. Мощенная булыжником улица вела меж приземистых, побитых осколками, как оспой, домов к мертвой церкви. Зияли рваные бреши и в ее краснокирпичных стенах; поверху, по уступам старинной кладки, зеленели кусты, да и целые деревья, произросшие из семян, занесенных ветрами прошлых времен.

В подсобке магазина Цыпин с напарником стучали молотками, ладили длинные, во всю стену, полки. Было накурено. Окон не имелось, голая лампочка лила несильный свет на головы — лысоватую цыпинскую и черноволосую трушковскую, а еще — на желтые кудри круглолицей женщины с полной фигурой, волнообразно обтянутой белым халатом. Она была завмаг.

— Толя, а Толь, — позвала женщина, введя Колчанова в подсобку. — Вот, тебя товарищ спрашивает.

— A-а, приехал! — Цыпин бросил ручник на свежеприколоченную доску, объяснил напарнику: — Вот, Афанасий, это Виктор, сержант с нашей непромокаемой бригады. Я уж говорил тебе. Само, политбоец наш.

Афанасий Трушков ростом был невысок и вид имел цыгановатый. Черные, близко посаженные глаза глядели из-под сплошной черной брови.

— Морская, значить, пехота, — сказал он, с силой сжав Колчанову руку. — А я сухопутный. Мотопехота, выпить охота!

Он хохотнул, показав хорошие, хоть и мелковатые зубы.

— Никакой выпивки, пока полки мне не сделаете, — строго сказала кудрявая женщина.

— Да ты не беспоко-о-ойся, Прокопьевна, — с достоинством сказал Трушков, обняв ее за широкие бедра.

— Руки, руки!

Завмаг, одернув халат, вышла из подсобки.

— У нас расписание, как в гвардии, — сказал Трушков. — На работе — не тронь. А уж дома! Мы как начнем это дело, так стены трясутся. У-у!

Втроем — дело быстро пошло, часа за полтора управились. Вымели стружки-опилки, сели за стол. К бутылке темного стекла, привезенной Колчановым, Прокопьевна поставила законное угощение — колбаску нарезала, огурчики там, помидоры.

Трушков Афанасий пил весело.

— Восьмого вечером, — кричал, откусывая от огурца, — обняли танками город Мост! Мы, шоферня, мотострелки, полевой кухни не дождались, пожрали что было, сухари-консервы, тут ротный прибегает: славяне, танцуй! Капитуляцию подписали в Берлине! Давай наливай еще, морская пехота! — Трушков запрокинул голову и картинно, с расстояния вылил водку в распахнутую пасть, во артист! — Значить, кончена война! — закричал он дальше. — Ну, тут что было! Стрельба на всю Европу! Только поутихли, спать полегли, кто в машинах, кто так, — вдруг команда: подъем! По машинам! Прогревай моторы. Прагу освобождать! И пошла Четвертая гвардейская танковая. За танками мы, мотопехота немытая, неспаная. Всю ночь ехали скрозь Чехословакию. Только остановишься воды залить в радиатор, морду ополоснешь — и опять гони «студебеккер». Как рассвело — чехи вдоль дороги руками машут: «Наздар!» Так и въехали в Прагу. А там! На улицах полно, цветы танкистам кидают, девушки целуют. «Наздар! Наздар!» Тебе, морская пехота, такое представление во сне не увидать!

— И в Питере так было девятого, — сказал Колчанов. — Весь город на улицах, музыка, военных качали…

— Музыка, — сказал Цыпин вызывающе. — Цветочки кидали! У нас красивее было. Утречком норвеги, само, к лагерю потекли, уг-уг, криг капут. Ножницы садовые нам бросили — режь, значит, проволоку. А охрана немецкая — га-га-га, похватали ранцы и шасть за ворота, к хренам собачьим. Вот и криг капут. Свобода, глядь!

— Да где ж это было? — спросил Колчанов.

— Сказано тебе — в Норвегии! — выкатил на него Цыпин шалые глаза.

— Как ты в Норвегию-то попал?

— Мы с тобой, товарищ сержант, в какой бригаде служили? Ага, то-то и есть — Обойти Балтийское Море Пешком. Я и обошел! Мы что — всю уже вылакали?

— Одну выпили, так неужто другую не найдем, — сказал Трушков. — Или мы слабаки?

Он держался солидно — кум королю, сват министру. Его дородная жена-завмаг, поворчав немного, выдала еще бутылку, потребовав, однако, чтоб они убрались из подсобки: шум пьяных голосов, видите ли, мешал культурно обслуживать покупателей в торговом зале.

— А и покупатели у тебя! — иронически ухмыльнулся Трушков. — Голь перекатная. Ладно, режь из карточек талоны, а мы пойдем. Бери закусь, морская пехота. Мы на участок, Прокопьевна.

Участок у них был за Угольной пристанью, и хорошо, что по воздуху прошлись, — проветрились малость. Хоть и сухая стояла погода, а за пристанью, за каналом, было грязно и мокро, шли по накиданным доскам. Колчанов, идя за Цыпиным, придерживал его, хромоногого, сзади за ремень, чтоб не съехал в грязищу. За обширной лужей простирался пустырь, разбитый на огороженные проволокой лоскуты-огороды. Вечерело. Слева на возвышении берега, под взбитыми сливками облаков, стоял огромный, запущенный, обшарпанный дворец Меншикова.

Как начали они — вернее, продолжили — выпивать, расположившись среди огуречных и картофельных грядок, возле шалаша, это Колчанов еще помнил. Как Трушков широко руками показывал, какую тыкву хочет вырастить, — «Вот такую! Как Аленкина жопа!» — и это помнил. А что было дальше — заволокло сизым туманом. Вроде бы к ним подсаживался еще кто-то из окрестных огородников, и выпивка не убывала, и откуда-то появился баян, и Трушков играл и пел, жутко фальшивя: «Когда б имел златые горы и реки, по-о-лные вина…»

Проснулся Колчанов от холода и обнаружил себя лежащим в шалаше на топчане, под рядном, от которого пахло сырой землей с внятной примесью навозного духа. Вспомнив события минувшего дня, он застонал сквозь зубы. Вышел из шалаша. Белая ночь текла средь бледных созвездий, тихо раскачивая желтый челн новорожденной луны. Слабо белел сквозь туман Меншиковский дворец — призрак, затерявшийся в веках.

И опять, опять… Проклятое воображение рисовало одну и ту же картину: Валя в объятиях Мишки Гольдберга… Залить, заглушить водкой!.. Но все выпито… вон валяются пустые бутылки среди несозревших огурцов… И такая боль, такая невозможная боль…

Вы, умники, пророки, философы… кто еще… члены Политбюро… подскажите, что делать, как жить… Может, просто кинуться в канал, голову размозжить о каменную стенку…

Ранним утром приплелся Цыпин.

— Живой, Витя? А я, это само, опохмелиться принес. И капусту.

Сели на чурбачки, вкопанные в землю возле шалаша. Гнусным духом несло от плохо очищенного спирта. Ну, если затаить дыхание… Ничего, пошло, побежало по жилам.

— Афанасий с утра ездиит, с горторга продукты по магазинам растыркивает. Само, обещался потом прийти. Гляди, говорит, чтоб твой политбоец не откинул копыта. А то он чахлый от научных способностей. — Цыпин захихикал, колюче взглядывая на однополчанина, бледного от плохого сна и неприятностей жизни. — Ну-к, давай еще!

Утро разгоралось солнечное, розовое. От Угольной пристани неслись гудки, работяга-буксир пыхтел, тащил неповоротливую тушу груженой баржи.

— Ксана спрашивает: чой-то друг твой как мешком ударенный? Само, случилось у тебя что-нибудь?

— Случилось.

Цыпин подождал, не скажет ли Колчанов подробности. Но тот молчал, поникнув головой и плечами.

— Знаешь, почему я тебя стрельнуть хотел? — сказал Цыпин, насупясь.

— Ну? — без интереса спросил Колчанов. — Почему?

— А потому, что ты на меня этому, само, капитану, особисту, настучал.

— Я на тебя не стучал. — Колчанов поднял на Цыпина тяжелый мутный взгляд. — Ври, да не завирайся.

— Ты к нему ходил, ребята видели. В Кракове, в Западной казарме. А зачем к ним ходют — известное дело.

— Ходил, потому что вызывал. Как не пойти, коли вызывают.

— А он знал, кого вызывать, — повысил голос Цыпин. — Меня-то или кого другого небось не позвал.

— Чего ты плетешь? — с тоской сказал Колчанов. — Он все про каждого знал, к твоему сведению. Такая у него служба. Он мне про твоего отца сообщил, что участвовал в антоновщине…

Тут Цыпин — и вовсе в крик:

— Я когда рожден? В марте двадцать первого! Отца когда убили? В том же годе, само, в мае, расстреляли! Только от мамы я и знаю про отца! Где антоновщина, а где я?

— Иди ты к черту, Цыпин, — разозлился Колчанов. — Чего привязался? Я тебе плохого не сделал. Я, наоборот, защищал тебя, мудака.

Он поднялся с чурбачка, с трудом разогнув спину. Внутри у него все было стянуто, как железными цепями. Пошел, горбясь, меж грядок к проволочной калитке.

— Постой! — окликнул Цыпин. — Закурить хочешь? Вот, «Беломор» у меня.

Курить Колчанову очень даже хотелось. Вернулся, вытащил из бело-синей пачки папиросу. Задымили молча.

— Алес ист швайнерай, — объявил Цыпин, глядя в сторону.

— Швайн — свинья? — спросил Колчанов. — Все — свинство, значит?

— Вот кто бы мне объяснил, само, где моя вина? — сказал Цыпин, щуря от солнца желтые рысьи глаза, и вроде бы всхлип у него вырвался. — Я что, выбирал себе отца?

«Наверно, девять уже есть… Экзамен начинается… — думал Колчанов. — Средние века… крестовые походы, крестьянская война, реформация… Опять же — Тридцатилетняя война… кто за что воевал, трудно понять… Вся история — войны да войны. Да на кой хрен все это…»

— В Выборг привезли, — говорил Цыпин, — а там, само, плакат через всю станцию: «Добро пожаловать на Родину!» Такая, значит, радость, что слезу пустили. А нас построили и — шагом марш — в лагерь… на спецпроверку…

«Жаркий будет день, — думал Колчанов, одним ухом слушая дальние трубы средневековых герольдов, а другим — хриплый голос Цыпина. — А девочки Вали больше нет… Смешно, смешно, братцы… Была девочка — и не стало… Ну что ж теперь… А стоики считали, что блаженство в спокойствии духа… Спокойствие… где его взять?»

— У всех весна, победа, а нас — по лагерям. Привезли, само, на Северный Урал, станция Половинка… лагерь номер триста семь… Обратно бараки, допросы… И — под землю, в лаву, давай рубай уголек…

— Ты рубал уголь?

— Ну. Как виноватый защитник Родины… Только не рубал, а бурил. Лазали с напарником по стойкам. С уступа на уступ. Шпуры бурили, ясно? А за нами подрывники.

— Досталось тебе, брат.

— Брат, — скривил Цыпин рот в усмешке. — Какой я тебе брат? Ты вон — студент, исторический человек. А мне, само, дальше дворника хода нет.

— Налей еще спиртяги, — сказал Колчанов. — Тебя что ж, никто не любил как брата?

Цыпин выпил залпом, схватил огурец. С хрустом откусил, объявил:

— Вы везуны! Вон Афанасий — сам живой с войны приехал да еще эту, само, телефунку привез.

— Что привез?

— Ну, радио. Здоровенный ящик, полированный.

— A-а, «Телефункен».

— А я что говорю? Кажную станцию берет… Ладно, пошел я. Двор в больнице подметать надо. Ты чего? В Питер уедешь?

Не было у Колчанова сил тащиться к электричке. Его развезло от спирта, от ненужной и горькой братской любви. Повалился на топчан в шалаше, затих.

Около полудня, когда тени стали совсем короткие, приходил Трушков. Полил из шланга грядки (тыкву — с особым тщанием), оставил Колчанову полбуханки хлеба и колбасу и заспешил к своей полуторке, развозить продукты или что там еще.

А вечером опять понеслись к перламутровым небесам пьяные голоса, вздохи баяна, громкое, но сбивающееся с правильных нот пение: «Когда б имел златые горы…» Одну только эту песню затвердил Трушков, ее и пел с чувством удовлетворенного желания. Мужики с окрестных участков приходили, выпивали, высказывались — каждый рассуждал авторитетно. Колчанов ни с кем не спорил.

Ночью ему было худо, не обошлось без рвоты. Ветер, набиравший силу, посвистывал, обвевал его потное лицо, громыхал чем-то железным на пристани. Когда Колчанов снова улегся, ветер и здесь доставал его сквозь прутья и ветки дырявого шалаша. «Загнусь», — подумал Колчанов, тяжко дыша.

Утром, часу в десятом, его вывели из забытья голоса. Он открыл воспаленные глаза и увидел Милду Лапину в голубом берете, косо надетом на золотые кудри.

— Хорош! — сказала Милда. И, оборотясь к Цыпину: — Вы что же, товарищ? Споить его хотите?

1

Лёня Гольдберг вошел в директорский кабинет со словами:

— Хочу тебя порадовать. К нам приехал Боо Боо.

— Кто это? — Владислав Масловский поднял голову от бумаг.

— Как, ты не знаешь? — притворно удивился Лёня. — Все газеты пишут: приехал посол Камеруна Боо Боо.

Владислав потрогал свои пышные, толстые, как у Конан Дойла, усы, будто приклеенные к узкому бледному лицу. Он их отрастил в последнем рейсе назло мерзавцу капитану.

— Мы давно его ждали. А теперь я тебя порадую. Вчера приходили сюда двое. Один вроде спокойный, второй волком смотрит, а говорит — как режет. Я-то подумал, они от Сидоренки пришли, мы ж по телефону условились. Прошу, говорю, садиться, господа, вы от Тихон Васильича? Тот, что постарше, отвечает вежливо: «Мы не знаем Тихон Васильича. А знаем, что ваше кафе грозятся разбить». — «Как это разбить?» — спрашиваю. «Люди грозятся, а мы, — говорит, — хотим вас охранять…»

— Понятно, — сказал Лёня Гольдберг. — Сколько потребовали?

— Я им говорю — спасибо, но мы не нуждаемся в охране. Тут второй глазами — зырк, а глаза бешеные и, знаешь, такие… близко посаженные… «Если, — говорит, — откажетесь, вашу забегаловку разнесут на хер. А с нами надежно. Выкладывай, — говорит, — тридцать кусков щас, а потом каждый квартал».

— Забегаловка! — Лёня хмыкнул. — Ну? Ты вышвырнул их?

— Сказал, чтоб проваливали, здесь они ничего не получат. Они — матюгаться, да я ведь тоже умею. Ушли с угрозами. «Завтра, — говорят, — придем, и если не выложишь, будет плохо». Думал позвонить в милицию, но решил дождаться твоего приезда.

— Правильно сделал. Какая милиция? Охрану же нам не поставят. Что мы, три мужика, не отобьемся от этих сволочей?

— Да кто же знает, сколько их придет.

— На окнах у нас решетки. Данилыча попросим приглядывать у дверей.

— Если Данилыча за вышибалу, кто подавать будет посетителям?

— Я стану за официанта. Делов! Может, Марьяна ваша приедет, поможет.

— Нина запретила ей бегать в кафе.

— Да? — Лёня качнул головой. — Ладно, обойдемся. Теперь смотри, что я привез. — Он подсел к Владиславу и развернул листок. — С молоком и овощами порядок, взял по договорной цене, а вот с мясом плохо. Черт знает, что творится. В одних хозяйствах скот и не мычит, в других забивают на продажу, но требуют тридцатку за кило.

— Мы больше двадцати не потянем. У нас в день самое малое уходит…

— Знаю, знаю. — Лёня закурил. — Я и не взял. Придется с Ропшей проститься, Влад.

— Как это проститься? У нас договор с совхозом.

— Им не деньги нужны. Поставьте нам, говорят, кровельное железо — тогда дадим мясо.

— Подадим на них в суд.

— Пока будешь судиться, у нас посетители помрут с голоду. Что будем делать без мясных блюд? Без фирменного пирога? За Ропшей есть такая Бегуница, там, говорят, можно еще взять мясо по пятнадцати рэ. Завтра туда поеду.

Он, молодой Гольдберг, день-деньской мотался по области на своем «Москвиче», закупал продукты. С самого начала, когда Владислав Масловский задумал это кафе и позвал Лёню в компаньоны, знали, что затевают хлопотное дело. Но оно оказалось во сто раз труднее, чем думали. Крутиться приходилось между ценами, налогами и платежами по кредитам, как неразумному кенарю, случайно вылетевшему из клетки и спасающемуся от прыгучей кошки.

Чего стоила одна только очистка полуподвала, загаженного многолетним складом вонючих химикатов! Три месяца трудились как ломовые лошади, вывезли всю гадость, вычистили, настелили новый пол, покрасили стены в желто-черную клетку. Такая была идея: шахматное кафе «Ладья». Чтобы, как во времена Стейница, собирались по вечерам и играли шахматисты. Сам-то Владислав играл так себе, а вот Лёня унаследовал от отца шахматную силу. Правда, не дожал до мастера, ходил в кандидатах. Ему вот чего недоставало: усидчивости. Всякое дело хорошо начинал, азартно, и уверенно шел к успеху — вдруг надоедало, все бросал и устремлялся к чему-то другому. Словно дразнила его радужными перьями неуловимая жар-птица.

Он над собой посмеивался: «Я — несостоявшийся человек». Лёня Гольдберг в институте слыл математической головой, вдруг оборвал учение, умотал в экспедицию на край света… загремел в армию… Потом была бурная любовь, скоропалительная женитьба… Однако спустя три года Лёня семью не удержал: Ирочка ушла к модному художнику-модернисту, вскоре уехала с ним насовсем в Америку и дочку увезла. Искусству и Лёня был не чужд — рисовал карикатуры, писал в клубах — для заработка — панно и портреты, но художником-профессионалом не стал.

Очень огорчал Леонид родителей. Отец умер, так и не дождавшись увидеть сына хорошо устроенным. Затея с кафе отцу не нравилась. «Владельцы кафе все-таки в потертых джинсах не ходили», — иронизировал он. «Это верно, папа, — отвечал Лёня. — Вот дело наладится, я куплю хороший сюртук и штаны со штрипками». — «И пузо отрасти, — советовал старший Гольдберг. — И по пузу — золотой бамбер». У отца с детства было четкое марксистское представление о буржуях.

Около трех часов стали съезжаться служащие кафе. Приехал повар Богачев — маленький, толстенький, с выпученными глазами. Он раньше плавал вместе с Владиславом на теплоходе «Сызрань» и считал себя знатоком международных отношений, особенно японских дел. «Сызрань» действительно в Японию ходила часто, на стоянках общительный Богачев любил разговаривать с тамошними докерами, разъяснял им правильную советскую политику. Повар он был хороший, и тут, в кафе «Ладья», куда его пригласил бывший судовой доктор Масловский, Никита Богачев освоился быстро, придумывал затейливые салаты и жюльены.

Приехала мать Владислава Виктория Викентьевна, худая и тощая блокадница. У нее полжелудка было вырезано, питалась она, можно сказать, одним воздухом, но была замечательная искусница по части пирогов. Около года назад умер от рака ее муж, инженер-полковник в отставке Бронислав Фадеевич Масловский, и Виктория Викентьевна, энергично тянувшая его три с лишним года, в одночасье осталась не у дел в оглушительном одиночестве. Когда сын Владислав позвал ее в свое кафе ведать выпечкой, она сперва удивилась, а потом согласилась: живое дело все-таки, и люди вокруг. Виктория Викентьевна, старая колдунья, создала для «Ладьи» фирменный мясной пирог поразительной вкусноты.

Приехал Алексей Данилович Квашук, крепкий мужичок лет под тридцать, красавчик, похожий на молодого Жана Маре. Он прежде тоже плавал на теплоходе «Сызрань» — и вот какая приключилась на этом судне история, в которой оказался замешан и он, Квашук.

В 1985 году назначили на «Сызрань» нового капитана — Борзенкова. О нем в пароходстве шла молва, что с экипажем крут, но с начальством очень даже мягок. Одновременно на судне появилась и новая буфетчица Тоня — гибкая белокурая фея с загорелым лицом и светло-голубыми глазками, словно молящими о защите. Старший рулевой Квашук узнал в этой Тоне бывшую одноклассницу — учились когда-то в школе на Малой Охте, откуда Квашук после восьмого класса ушел в мореходку. Было у них, конечно, что вспомнить, о чем поговорить, — Квашук зачастил к Тоне. Само собой, это не осталось незамеченным.

А рейс оказался долгим и неприятным. Еще не вышли из Балтийского моря — на подходе к Эресунну, — Тоня попросила Квашука к ней в каюту больше не приходить. Кто-то доложил о его визитах капитану, и тот осерчал. Известно, на Морфлоте буфетчица — особа, приближенная к капитану. Ну что ж. У Квашука в Питере была подруга, можно даже сказать, невеста, — и он не собирался посягать на честь буфетчицы Тони. Ну, перехватил пяток поцелуев, всего-то делов. Однако капитан Борзенков на Квашука смотрел волком, а при подходе к Бремерхафену, в свежую погоду, когда судно рыскнуло на волне, обложил его, старшего рулевого, матом.

Владислава Масловского капитан тоже невзлюбил — что-то в докторе его раздражало. Может, интеллигентная внешность, а может, то, что доктор по вечерам пел под гитару песни Высоцкого и Галича и свободные от вахт набивались к нему в каюту.

Однажды в кают-компании капитан произнес филиппику против судовых врачей: дескать, все они бездельники, ничего не знают и не умеют, кроме как йодом мазнуть и таблетку в рот запихнуть. Он это сказал за своим столиком, обращался к первому помощнику и старпому, но достаточно громко, чтобы Масловский — в другом углу кают-компании — услышал. И Масловский не стерпел, возмутился: «Какое вы имеете право так обвинять?» — «А я не к вам обращаюсь, — повернул к нему капитан красное усмешливое лицо. — Так что помалкивайте, доктор».

На исходе второго месяца плавания «Сызрань» отдала якорь на Западном рейде Сингапура. Тут Масловский в судовой амбулатории сделал Тоне аборт. Мог бы и не делать, в его обязанности это не входило, но — как устоять перед умоляющими голубыми глазками? В Японии переходили из порта в порт, брали груз на Находку, а в Находке — груз на Вьетнам. Во Вьетнаме, известно, стоянки долгие, с разгрузкой не торопятся. Новый год встречали в Дананге. Борзенков уединился в своей каюте со старпомом и стармехом, пили полночи, потом капитан пошел искать Тоню. А они накануне поссорились, и Тоня, в числе прочего обслуживающего персонала, встречала Новый год у доктора в амбулатории. Поскольку выпивка не поощрялась, Масловский запер дверь и затемнил иллюминатор, выходящий на главную палубу. Поставил бутылку красного вина, флакон японской сакэ. Выпивали тихо, песен не пели. Капитан искал Тоню по всему пароходу — и не нашел. А спустя несколько дней они помирились, Тоня рассказала Борзенкову о встрече Нового года в амбулатории. Капитан вызвал доктора, наорал на него: пьянство на судне разводите! Схлестнулись они сильно, первый помощник утихомирил их, но ненадолго.

В Индийском океане набросился на «Сызрань» зимний муссон. В Аденском заливе полегчало. Шли Красным морем, когда Тоня опять заявилась к доктору: снова она залетела. Но слезы на сей раз не помогли буфетчице: Масловский наотрез отказался делать аборт. Его отношения с капитаном обострились до предела. Борзенков с помощью послушного старпома искал малейшего повода придраться к доктору. То международная сандекларация неправильно составлена, то в аптечке хищение спиртосодержащих лекарств, то упущен контроль за питьевой водой. «Ничего не упущен! — возмутился Масловский. — Команда давно предупреждена: пить только минералку, полюстровскую! И в аптечке все на месте!» — «А вот придем в Питер, назначим комиссию, посмотрим, что на месте, что не на месте», — сказал капитан с издевочкой. Разговор произошел в кают-компании за ужином. Уже позади был Суэцкий канал, «Сызрань» мотало на средиземноморских волнах. Нервы у Масловского не выдержали, он закричал: «Хоть сто комиссий! — И, уже напрочь сорвавшись с якорей: — Вы… вы потому придираетесь, что я вашей Тоне отказался делать второй аборт!» Лицо капитана налилось тяжелым свекольным цветом. Он трахнул кулаком по столу так, что подпрыгнули тарелки с макаронами, гаркнул: «Вон из кают-компании!»

На «Сызрани» стало душно, как перед грозой. Не пел, не бренчал на гитаре доктор по вечерам. Он отпустил усы. В кают-компанию приходил питаться позже всех, чтоб не встречаться с капитаном. Голубые Тонины глазки были постоянно заплаканы. Борзенков объявил ей, что к беременности непричастен, «все претензии к твоему Квашуку». Тоня в слезах — к бывшему однокласснику. Тот пошел к первому помощнику жаловаться, что капитан вешает на него, Квашука, свое блядство. А у первого, человека, подплывающего к пенсии, одно было на уме: чтобы на судне все было тихо-спокойно. «Успокойся, Квашук, — сказал первый. — Мало ли что сгоряча он брякнет. Тоня же тебе не предъявляет…» — «А если предъявит, — мрачно пообещал старший рулевой, — я капитану морду побью». — «Ну и что достигнешь? Под суд пойдешь», — сказал рассудительный первый.

Пришли в Ленинград, стали под разгрузку. Тут и комиссия на борт пожаловала, а во главе — сам предсудмедперсонала. Хищений в аптечке не нашли, но нервы Масловскому потрепали изрядно. «Капитан заявляет, что с вами не сработался. Я обязан это учесть», — сказал председатель медперсонала. И предложил Масловскому перейти на другое судно. Но Владислав решил уйти из плавсостава: спасибо, нахлебался досыта, не хочу больше зависеть от капризов бешеного капитана — и общий привет.

Нина одобрила его решение: черт с ними, японскими и сингапурскими шмотками, лучше, чтобы муж был дома, а не мотался месяцами в океанах. «Я и лицо твое не успела запомнить, — смеялась она. — А усатого тебя и вовсе не узнала…»

Несколько лет Владислав Масловский работал в поликлинике пароходства, и это было здорово: вместе с Ниной ездили на работу, вместе возвращались домой. Однажды к нему на медосмотр заявился Квашук. Загорелый, атлетически сложенный, предстал перед Владиславом, заулыбался: «Привет, доктор!» Масловский спросил, почему его давно не видно, не слышно. «А вы тот рейс помните? Меня же Борзенков обвинил, что я в рейсе развратничал. Я его вызвал на дуэль». — «Как — на дуэль?» — удивился Масловский. «На рапирах. Я в школьные годы ходил в кружок, фехтовал. А нет — так кулачный бой. Но Борзенков не принял. Написал бумагу в кадры, и мне закрыли визу». — «Вот ты какой… дуэлянт… А дальше что — пошел в бичи?» — «Бичевал недолго. Плавал по Неве на буксире. А Тоня в загранку ходила, так что — ничего…» — «Какая Тоня? — еще пуще удивился Масловский. — Та самая буфетчица с „Сызрани“?» — «Ну да». — «Так ты на ней женился?» — «Уже развелись мы. Она с сыном улетела в Холмск. Один штурманец с Сахалинского пароходства взял ее к себе». — «Постой… Так она от тебя родила сына?»

«Ну, доктор! — сказал Квашук, хитро прищурив глаза. — Все вам расскажи…»

Квашуку снова открыли визу, он начал ходить в загранку, но спустя года полтора что-то случилось, и опять по женской части. На стоянке в Сингапуре, в огромной пестрой круговерти «малай-базара», он отбился от тройки и несколько часов отсутствовал. Уже капитан с первым помощником решили обратиться в полицию, как вдруг Квашук заявился, как ни в чем не бывало поднялся на борт. И одно только удалось выяснить — что застрял он в квартале, где днем и ночью горят красные фонари. Само собой, от такого ходока пароходство поспешило избавиться. Какие могут быть в рейсе половые сношения с падшими женщинами? В лучшем случае приваришь это самое на конец, в худшем — попадешься на крючок к спецслужбам, коими кишат иностранные порты.

К мореплаванию Квашук с той поры вкус потерял напрочь. Какое-то время перебивался с хлеба на квас, а потом, с легкой руки молодой жены, дочери известного в Питере уфолога, увлекся «летающими тарелками». Сам Квашук, верно, инопланетян не встречал ни разу, но тех, кому посчастливилось с ними общаться, он фотографировал (втайне удивляясь, почему у всех контактеров одинаково напряженные обиженные лица) и записывал их рассказы на диктофон. Случайная встреча с Масловским опять повернула своенравную судьбу Квашука: он принял предложение доктора, пошел работать в «Ладью» барменом.

— Данилыч, — сказал Масловский, — тут рэкетиры грозились прийти, так ты постой сегодня у дверей, присматривайся к гостям.

— За вышибалу, значит? — Квашук, дурашливо вздев руки, поиграл мускулами. — Добавочки к окладу надо бы, доктор. За вредность.

— Прокурор добавит, — отшутился Владислав.

На кухне Богачев и Виктория Викентьевна «развели пары» — там шипело и скворчало на сковородах и в кастрюлях, томилось в духовке, и плыл дух сытной жизни. В пять вечера открыли кафе. Первые посетители были сплошь командировочные, проголодавшиеся от многочасовой беготни по учреждениям, в коих с ними обошлись неласково. Рассаживались за столиками по двое, по трое, закуривали сигареты «Стюардесса», с недоверием выслушивали Лёнину рекомендацию заказать фирменное блюдо — мясной пирог. Лёня, в белой курточке, быстро передвигался с раскрытым блокнотом от столика к столику.

Владислав за стойкой бара отпускал вино и коньяк, но прижимистый командировочный люд заказывал алкоголь неохотно, а некоторые и вовсе не брали, откупоривали бутылки, принесенные с собой. Не полагалось так в «Ладье», а что поделаешь? Все же не времена Стейница на дворе, когда все вокруг было устойчиво и приходили в кафе приличные люди в сюртуках, часами играли в шахматы, неспешно пили арманьяк или что там еще.

Около семи в маленькую прихожую «Ладьи» влетело юное существо в белой шубке, белой шапочке и белых же сапожках — ни дать ни взять Снегурочка, — и зеркало охотно отразило ее розовые щечки, плохо вязавшиеся с текущим моментом перестройки.

— Ой, Данилыч! — Девушка сбросила шубку на руки Квашука. — Ты что сегодня, за швейцара? А погода! Туман! Мокрый снег!

— Привет, Марьяна. — Квашук, улыбаясь, окинул ее одобрительным взглядом. — Ты как Эдита Пьеха.

Она, и верно, была похожа лицом и фигурой на знаменитую певицу. Быстрыми взмахами щетки взбадривала перед зеркалом кудри. На ней была красная кофточка и короткая синяя юбка.

— Данилыч, не смотри на меня таким донжуанским взглядом. Я же смущаюсь!

— Ничего ты не смущаешься.

— Нет, смущаюсь! — Марьяна вскинула голову и нараспев произнесла: — «Так, руки заложив в карманы, стою. Меж нами океан. Над городом — туман, туман. Любви старинные туманы…» — И со смехом устремилась в зал.

Владислав за стойкой бара удивленно поднял брови:

— Марьяна? Ты почему здесь? Мама же запретила.

— Мама запретила, а я уговорила! — Быстро оглядела зал. — Ой, сплошь лысые мужики. Лёня, приветик!

— Привет, Мари. Вон тех, в углу, обслужи, которые распахнули пасти и ждут корма. Ты слышала? К нам приехал Боо Боо.

— Не может быть! — Марьяна нырнула в прилив собственного смеха. Побежала на кухню, надела кокетливый передник, на котором млела под пальмами некая процветающая страна.

— Марья, — обратил к ней разгоряченное кухонным жаром лицо Богачев, — вот скушай жюльен с грибами.

— Спасибо, Никитушка, я лучше бабулиного пирога кусочек. Можно, бабуля?

Виктория Викентьевна, чуть приподняв в улыбке уголки бледных губ, отрезала полоску от светло-коричневого, словно лакированного пласта свежеиспеченного пирога и поднесла Марьяне на тарелке.

— У-у, вкуснотища! — Марьяна уплетала за обе щеки. — Бабуля, ваш пирог занесут в книгу Гиннесса!

В зале смешивались гул голосов и тихая музыка. Марьяна по-хозяйски выключила ее, сунула в магнитолу другую кассету — и грянул жизнерадостный новомодный ансамбль. Те, в углу, позакрывали голодные пасти, заулыбались, когда она, хорошенькая, подлетела к ним — «что будете есть-пить, господа?».

Наступил короткий час, когда командировочные, заморив первого червячка, расслабили натруженные беговой жизнью организмы, а местное население было еще на подходе к «Ладье».

— Влад, — обратилась Марьяна к отчиму, — твоя гитара в кабинете? Можно, я возьму?

— Зачем?

— Песню хочу показать. Лёня, послушаешь?

Вот это более всего привлекало юную Марьяну — не школьная премудрость, а сочинение песенок. Голосок, по правде, был слабенький, необученный, но с микрофоном и не такие голоса звучали ныне с эстрады — уж Марьяна знала.

В директорском кабинете она извлекла из шкафа гитару, проверила настройку. — «Тум-пам-пам-пам», — зарокотали струны. Повелительно кивнув Лёне — слушай, мол, — Марьяна запела:

Тут на высокой ноте голос сорвался. Марьяна досадливо поморщилась (и премилая, надо сказать, получилась гримаска) — и продолжала:

Телефонные звонки оборвали лирическую жалобу души. Лёня снял трубку:

— Да. А, Нина, привет! Да, здесь. — Протянул Марьяне: — Тебя.

— Что, мам?.. Нормально добралась… Потому что сразу включилась в работу, не успела… Мам, ну прости, что не позвонила. Ты не беспокойся, я с Владом приеду. Ну, пока. — Марьяна положила трубку и — взгляд взметнув горе: — Одно у нее на уме — как бы кто не сцапал ненаглядного ребеночка. Лёня, слушай дальше!

Опять телефон.

— Да, кафе «Ладья», — ответил Лёня грубоватому голосу в трубке. — Что-что?.. Это почему я должен приготовить тридцать тысяч?.. Ты не угрожай… Не угрожай, говорю, тут не слабонервные!.. Па-ашел ты!.. — Он бросил трубку.

— Кто звонил, Лёня?

— Подонок какой-то. Раньше только в книжках читали про рэкет в Америке, теперь и до нас добрался. Ты песню кончила?

— Еще один куплет. Но давай лучше в другой раз.

— Пой! Там подождут.

Марьяна тронула струны и запела, склонив набок красивую голову:

— Все, — сказала она, прижав струны ладонью. — Конечно, глупо петь так наспех.

— Да нет, песня хорошая, — возразил он. — Ну, может, немного музыку помягче. А так нормально.

— Тебе правда нравится, Лёня?

— Ты молоток! — Он по-приятельски хлопнул Марьяну по плечу и пошел в зал.

Владислав за стойкой бара недовольно топорщил усы. Леонид ему коротко сказал о телефонной угрозе и устремился к новым посетителям. Гости прибывали, почти все места уже были заняты.

Один из новоприбывших, плотный редковолосый блондин лет сорока с одутловатым красным лицом и бледно-голубыми глазами, пришел недавно с сотоварищем, дылдой в клетчатом костюме. Оба явно поддатые, они сели за столик, за которым сидела немолодая пара, уже приступившая к десерту — кофе-гляссе.

Лёня подошел, протянул блондину меню, сказал дежурную фразу:

— Добро пожаловать. Рекомендую фирменный мясной пирог.

Блондин уставился на Лёню:

— Это вы владелец кафе?

— А в чем дело? Такие вопросы в меню не входят.

— А то, что не имеете права, — повысил голос блондин. — Школьницу заставляете официанткой… Ей уроки учить, а не бегать тут…

— Вы пьяны, гражданин! Уходите из кафе!..

Скандал быстро нарастал. Немолодая пара, не допив гляссе, спешила рассчитаться. Из табачного тумана глядели любопытствующие лица. К столику направился Владислав. И уже бежала сюда Марьяна.

— А ну, пойдем отсюда! — Блондин, поднявшись, схватил ее за руку. — Нечего тебе тут…

— Перестань, папа!

Марьяна выдернула руку. Блондин покачнулся, ударился боком о стол, там попадали бутылки, упала и разбилась тарелка.

— Товарищ Бахрушин, — сказал Владислав, — прошу, успокойтесь…

— Я те не товарищ! Я т-те покажу, полячишка! — закричал блондин и, коротко размахнувшись, двинул кулаком.

Владислав отшатнулся, удар скользнул по уху. Марьяна завизжала. Лёня ребром ладони ударил Бахрушина по сгибу руки, тот вскрикнул от боли, бросился на Лёню, клетчатый сотоварищ тоже, и произошла бы драка, если бы на шум не подоспел Данилыч. Втроем повели упирающихся, сопротивляющихся Бахрушина с сотоварищем к выходу — и вытолкали. Те с бранью ломились обратно, но Квашук стоял в дверях как скала, не пускал, грозил вызвать милицию.

В свете фонаря косо летели крупные хлопья снега.

Возле кафе стояло несколько машин, ближе всех — «Жигули» светло-капустного цвета, в них темнели фигуры седоков, а за ветровым стеклом висела куколка — ярко-оранжевый олимпийский мишка.

Бахрушин с сотоварищем, пошатываясь, побрели к черной «Волге». Хлопнули дверцы.

Марьяна с Леонидом быстро сменили скатерть на залитом вином столе, вынесли тарелочные осколки.

— Так это твой отец? — спросил Лёня.

— Да. — Марьяна, расстроенная, перед зеркалом поправляла прическу. — Годами сидел в Будапеште, будто и не было его никогда. А теперь…

Пол-одиннадцатого Владислав напомнил гостям, что ровно в одиннадцать кафе закрывается. После закрытия прибирались и около полуночи покинули заведение. Никите Богачеву было тут близко, три автобусных остановки. А вот Виктория Викентьевна жила далеко, в Автово. Обычно Владислав на своей машине отвозил маму, потом уж с Марьяной домой. А тут Марьяна сказала:

— Влад, знаешь что? Лёня повезет Данилыча, а он у Витебского вокзала живет, оттуда десять минут по Загородному до нас. Так я лучше с ним поеду, чем колесить с тобой. Лёнечка, отвезешь меня?

— Ну, конечно.

Ленинград в этот поздний час был безлюден. Его словно вымел норд-вест, с мокрым снегом ворвавшийся в город. Редко-редко горел свет в окнах.

Лёня включил в «Москвиче» печку. Трудолюбиво пощелкивали «дворники». Марьяна — пушистая Снегурочка на заднем сиденье — жаловалась на отца:

— …Вернулся из Будапешта и покоя не дает. Заботу проявляет, хочет, чтоб я непременно поступила в МГИМО. А зачем мне это? Дипломатом я не стану. Нету у меня такого призвания. Не хочет понимать. У меня, говорит, там связи… Ужасно неприятно, что он пьет.

Остался позади Обводный канал, черный, мрачный, озябший.

— Данилыч, — покосился Лёня на Квашука, — верно Никита говорит, что ты ходишь к Самохвалову в Румянцевский сквер?

— Ну, был раза два, — неохотно ответил тот.

— К Самохвалову? — Марьяна подалась вперед то ли от удивления, то ли от толчка машины. — Ведь он фашист!

— Да какой фашист? Если требует, чтоб русских не обижали, что ж тут плохого…

— Он кричит, что Россию загубили евреи!

— Ты что, слушала его самого?

— Нет, конечно. Наши мальчишки в школе говорили.

— Мальчишки… — Квашук хмыкнул. — Самохвалов про сионистов излагает.

— Что ж ты, Данилыч, — сказал Лёня, — работаешь у еврея-кооператора? У погубителя России?

— Да что ты привязался? — Квашуку разговор был явно неприятен. — Ты-то не сионист.

— Сионисты — это которые агитируют уехать в Израиль. А я не собираюсь.

— Ну и все!

— Все, да не совсем. Те, кто шумят в Румянцевском, считают — раз еврей, значит, сионист.

— Я-то так не считаю. На том углу останови, мне недалеко тут…

Марьяна пересела на переднее сиденье. Машина понеслась дальше по Загородному проспекту, слабо освещенному фонарями с налипшим снегом.

— Вот не думала, что он к фашистам бегает, — сказала Марьяна. — У них же вывихнутые мозги. А Данилыч вроде нормальный, не упертый.

— Ладно, черт с ним. — Леонид произнес патетически: — Белый снег над Невой, над моей головой…

— Ой-ой, не надо так! — Марьяна руками в белых варежках на мгновение прикрыла уши.

— Да я ж не в обиду, Мари. По-моему, песню ты сочинила — вполне.

— Тебе правда нравится? Ой, я рада. Нет, ты не думай, я не строю иллюзий. Знаю, мне еще далеко…

— Ты что же — пойдешь в барды? Не будешь в институт поступать?

— Буду, наверное. Мама и Влад просто не поймут, если я… Хотят, чтоб непременно в мединститут. Мама уже присмотрела преподавателя, который готовит по биологии. А меня биология — ну, совершенно не интересует! — Она сделала обеими руками отстраняющий жест.

— Тебе — знаешь что? Надо бы взять уроки по вокалу. Голос поставить.

— Лёнечка! — Марьяна засмеялась. — Один ты меня понимаешь.

— Поживешь с мое, тоже поймешь, что к чему.

— Ах-ах, старичок нашелся!

— Сравнительно с тобой — точно, старичок.

— Глупости какие! Просто у тебя опыта жизни больше, а так… — Она умолкла, вдруг сделавшись задумчивой и печальной.

— Что — так? — спросил Лёня.

Вместо ответа она прочитала нараспев:

— Опять Цветаева твоя любимая?

— Кто ж еще. Лёня, не проскочи мой подъезд.

Он остановил машину. Марьяна не торопилась вылезать. Она посмотрела на Лёню, и было нечто вопрошающее в ее взгляде.

— Утром опять покачу в область, — сказал Лёня. — Продукты покупать. Ты перед сном помолись, чтоб дороги снегом не завалило.

— Помолюсь, — ответила она серьезно.

Теперь, когда машина повернула обратно, снег летел поперек ветрового стекла. Город, погасив огни в домах, погружался в зимний сон.

Зимний сон! Память как бы прокрутила ленту жизни лет на двадцать назад: вертолет вылетел из Оймякона, внизу простерлась необжитая ледяная страна, увенчанная белыми зубцами хребта Черского, — страна вечной зимы, словно приснившаяся в фантастическом сне… Белое безмолвие… Мальчишка, начитавшийся Джека Лондона, удрал из института в экспедицию. «Волк был терпелив, но и человек был терпелив не меньше…» Нет, все было по-другому, без волков, — плановая экспедиция, карабканье по диким нагромождениям скал вдоль берега Индигирки, тяжесть теодолита, рвущая жилы. Зато однажды на исходе ночи, высунув голову из спального мешка, увидел рядом с солнцем, низко стоящим над горизонтом, еще три солнца…

Многие ли видели ложные солнца? — думал Леонид, гоня машину по ночному Питеру. А я видел. Я прошел тропой ложных солнц… Иногда я ощущаю себя таким бывалым, пожилым… хоть сорок два — не так уж много… но все же это не восемнадцать, как тебе… как тебе…

Я рад, когда ты прибегаешь в кафе… и показываешь мне песни… Знаю, тебе хочется спеть свои песни на людях. Но тут не Париж, у нас не принято петь в кафе. Да и кто станет слушать — командировочные, которым поскорее бы нажраться да выпить? Что им, озабоченным беготней по равнодушным учреждениям, что им твои песенки? Белый снег над Невой… Милая, наивная… Вокруг бушуют страсти, разбуженная страна митингует, объявлен плюрализм, талдычат о рынке, — а ты молитвенно бормочешь цветаевские стихи.

Что-то я стал много думать о тебе. Ловлю себя на том, что в блокноте, среди колонок цифр и названий продуктов, рисую твой профиль… твой словно по линейке очерченный независимый нос, губы, нежный подбородок… Что-то подсказывает, что и я тебе небезразличен…

Отставить!

Меж нами, как в цветаевских стихах, океан. Пропасть почти в четверть века.

Нельзя…

Ну, вот и Лиговка. Знакомые ряды фонарей, уходящие в туман. Над городом туман, туман. Любви старинные туманы…

Поворот на родную Расстанную. Ого, как метет. Неужели к утру не утихнет? Как же я завтра поеду?

Лёня поставил машину на площадке перед домом номер семь, рядом со светлыми «Жигулями», и, перейдя трамвайные рельсы, подошел к своему подъезду. Простонала тугая пружина, хлопнула дверь. Холодно, полутемно…

Отделившись от стены, метнулась быстрая тень… Инстинкт сработал, Лёня отпрянул с коротким выкриком: «Что такое?»

В следующий миг тяжкий удар обрушился на голову.

2

Звонок.

Колчанов проковылял к двери, отворил. Нина вошла, как всегда, стремительно и шумно. Чмокнула отца в жесткую щеку, скинула ему на руки дубленку и, стягивая сапоги, осторожно снимая шапку, говорила быстро и непрерывно:

— Жуткая давка в автобусе. Один типчик прижимался, трогал за задницу, я его локтем отпихнула. Ну, как ты? Ноги болят? Буду сейчас лечить. Анализы так и не сделал? Безобразие, папа, как ты относишься к своему здоровью. Гераська! — крикнула коту, вертевшемуся под ногами, погладила по голове: — Котяра, милый, усатый! Я тебе рыбу принесла! Папа, не шути со здоровьем!

— Да какие шутки. — Колчанов с улыбкой глядел на дочь. — Какие могут быть шутки в эпоху перестройки?

— От этой перестройки скоро в магазинах останутся одни мыши!

Нина устремилась в кухню, стала вынимать из сумки продукты.

— Жил старик по фамилии Белл, — сказал Колчанов. — Только кашу на завтрак он ел. А чтоб было вкусней, в кашу пару мышей добавлял старый лакомка Белл.

— Фу-фу! Что за гадость ты придумал?

— Это не я. Мне попалась книжка Эдварда Лира, он сочинял лимерики… Ну, такие парадоксальные стишки.

— Парадоксальная у нас вся жизнь! Невропаты, психопаты так и прут ко мне на прием. Папа, набери в кастрюлю воды, вон в ту, красную, — сварю тебе суп.

Покойная Милда обожала красный цвет, все у нее было красное — посуда, шторы, кофточки, платья. Эту любовь к красному, как говаривала, смеясь, Нина, унаследовала от бабки Марьяна.

— Картошка есть у тебя? Почисть, пожалуйста, штук десять, — командовала она.

Поставив кастрюлю на газ, принялась мыть и нарезать принесенный кочан капусты.

— Не знаю прямо, что с ней делать, — продолжала Нина изливать отцу горести жизни. — Нашли прекрасного преподавателя биологии — все, кого Краснухин готовит, поступают в мединститут, это верняк. Так нет! Не хочет! Одно у нее на уме — бренчать на гитаре, сочинять песенки. Четверть кончает с двойкой по математике…

— Послушай, — прервал Колчанов ее нервную речь. — Может, не надо ей в мединститут?

— А куда? — Нина метнула на отца гневный взгляд. — Института, где учат сочинять песни, нету. Официанткой в кафе? Да она б вприпрыжку, но я никогда не допущу, чтобы моя дочь…

Совершенно как Милда, подумал Колчанов. «Не допущу, чтобы моя дочь…» Такая же твердая убежденность, что у нее все должно быть лучше всех… Такой же быстрый пронзительный взгляд…

— Вот тебе картошка.

— Ага, спасибо. Налей еще воды в ту кастрюлю, поставлю рыбу варить для Герасима. Теперь каждый день бегает в больницу, сидит там часами…

— Это она к Лёне бегает? Как он там?

— Ну, ты же знаешь, папа, сутки был без сознания, потом очнулся, но не говорит. Вернее, речь появилась, но скандированная, невнятная. Ничего не помнит.

— А внутреннего кровоизлияния нет?

— Энцефалограмма не показывает. Но сотрясение мозга сильное. Огромная гематома на черепе, подскок давления. Ужасно жалко Лёню. Но нельзя же торчать часами…

— Валентина говорит, подозревают бывшего твоего…

— Чепуха! Бахрушин, конечно, опустился, алкоголик краснорожий, устроил в кафе скандал — но напасть в подъезде на человека? Нет, нет, невозможно! Вот пара морковок, почисть. Лёню ограбили, забрали все деньги, он же собирался ехать закупать продукты, — не может быть, чтобы Бахрушин.

— Следствие покажет.

— Любому следователю заявлю: на грабеж Бахрушин не пойдет. И потом: почему бы ему нападать на Лёню? Скорее уж — на Влада. На соперника, так сказать. Влад говорит, за день до того приходили двое, ну, как это — раньше были в Америке, теперь у нас появились…

— Рэкетиры?

— Да, да! Требовали денег. Вот их и надо искать.

В кастрюлях булькало, из-под крышек рвался пар. В точности как Милда, опять подумал Колчанов. Все на большом огне… Я ее так и называл: Милда Большой Огонь…

Плыл рыбный дух, вызывая беспокойство у Герасима. Он вертелся с нетерпеливым мявом у ног, его круглые зеленые глаза выражали отчетливое вожделение.

— Валентина плачет в трубку, — сказал Колчанов. — Говорит, если Лёня погибнет, она покончит с собой.

— Господи! Да не погибнет! Ей объясняет врач в больнице, и мы с Владом твердим — поправится Лёня, только время нужно, — а она будто слушает, но не слышит.

— Ей плохо, Нина.

— А кому хорошо? Влад отвез ей транквилизаторы. Что еще можем сделать? Мы же все дико заняты, не можем сидеть с тетей Валей.

— Надо бы мне к ней съездить, — сказал Колчанов. — И к Петрову надо. Что-то плохо я хожу.

— Давай-ка посмотрю твои ноги. Приляг на тахту.

Ноги отца ей не понравились.

— Видишь, опухли. Тут больно? А тут? Да… Возможно, эндартериит. — Нина покачала головой. — У меня было такое подозрение, я привезла троксевазиновую мазь.

Она объяснила, как делать на ночь компрессы с этой мазью. И потребовала, чтобы завтра же отец отправился в поликлинику, взял направление на анализы — на протромбин, на сахар.

— И брось курить! Папа, умоляю, умоляю! Ты просто не представляешь, как опасно для тебя курение!

3

У Владислава Масловского висел большой японский календарь, а с календаря обворожительно улыбалась японочка в красном бикини на морском берегу — словно обещала ласку и прочие радости на будущий девяносто первый год.

Следователь Ильясов, войдя в кабинет, внимательно посмотрел на японочку и пожевал губами, как бы пробуя незнакомую пищу. Он был немолод и франтовато одет. Воротничок рубашки у него был с пуговками на уголках, галстук — космической тематики, с изображением спутника. На крупном носу прочно сидели очки.

— Владислав Брониславович, — старательно выговорил он имя-отчество Масловского, — прошу подробно рассказать о вечере, который предшествовал избиению и ограблению Гольдберга.

Он поставил перед собой диктофон.

Кафе было еще закрыто, но доносились из кухни невнятные голоса, быстрый стук ножа Богачева. За стойкой бара Квашук звякал фужерами и насвистывал нечто неритмичное.

У Влада вид был усталый, только вчера он возвратился из утомительного автопробега по области. Теперь, когда Лёня Гольдберг выбыл из строя, приходилось ему закупать продукты. Да если бы просто приехать и купить — то дело не хитрое. Но окрестные совхозы мясо продавали неохотно — желали свой продукт обменять на стройматериалы, на шифер, на удобрения. Черт знает что творилось в хозяйствах: деньги, даже живые, наличные, все более теряли привлекательность.

Влад разгладил свои толстые усы, словно приклеенные к узкому бледному лицу, и стал рассказывать о том вечере — как Бахрушин затеял скандал из-за того, что дочка помогает тут, в кафе, и оскорбил Гольдберга и его, Масловского, и лез в драку, и пришлось силой выпроводить пьяного скандалиста.

Ильясов слушал с непроницаемым видом. Его лицо с синими от бритья жестких волос щеками не выражало ничего, кроме, пожалуй, скуки. Можно было понять следователя: дело дохлое, у ограбленного отшибло память, единственная версия — Бахрушин — сомнительна. Отнятые двадцать тысяч — деньги не малые, но и не такие, чтобы — ах! Дело, в общем, мелкое и вряд ли будет раскрыто — повиснет, как тысячи других…

— Моя жена, — говорил Влад, — уверена, что Бахрушин, ее бывший муж, ни в коем случае не мог…

— С вашей женой, — прервал его Ильясов, — будет отдельный разговор. Прошу пояснить: каковы мотивы у Бахрушина? Почему он оскорбил Гольдберга и вас?

— Ему не нравится, что Марьяна… его дочь… что она помогает нам в кафе.

— Она работает официанткой?

— Понимаете, мы не общепит, у нас кафе свое. Частное. И члены семьи в свободное время помогают…

— Вы платите ей зарплату?

— Нет.

— Бахрушин был обозлен именно этим?

— Он считает, что мы эксплуатируем Марьяну. Она же школьница выпускного класса. Он хотел ее увести из кафе, она вырвалась. Я попросил Бахрушина успокоиться, он крикнул: «Я тебе покажу, полячишка». Дословно. И ударил меня…

— Вы поляк?

— Да, по отцу. Отец был полковник Советской армии…

— Дальше? Куда он вас ударил?

— По уху. Гольдберг стукнул его по руке. Вот так, ребром ладони. Бахрушин бросился на Гольдберга, но тут подоспел Квашук, наш бармен. Втроем мы вывели Бахрушина и его собутыльника из кафе.

— Опишите собутыльника.

— Ну, я не очень приметил. Долговязый, в клетчатом пиджаке — это все, что могу сказать.

— Бармен Квашук здесь? Позовите его.

Алеша Квашук вошел с широкой улыбкой, с порога предложил выпить коньяку. Ильясов повел на Квашука свой крупный нос, сухо сказал:

— Я вызвал вас не для того, чтобы выпивать. Сядьте и отвечайте на вопросы.

Присмиревший Квашук рассказал, как выводили из кафе Бахрушина с клетчатым напарником.

— Слышали ли вы угрозы Бахрушина по отношению к Гольдбергу?

— Он, конечно, ругался, когда вытаскивали. Матерился.

— Гольдбергу, отдельно, угрожал?

— Отдельно? Н-нет, не помню. Он орал, напарник усадил его в машину, в «Волгу» черную, и они отвалили.

— Товарищ следователь, — сказал Влад. — Вот насчет угроз. За день до этого, еще кафе было закрыто, постучались двое. Я думал, они пришли от поставщика, впустил их сюда, в кабинет. А они — давай, говорят, тридцать кусков.

— Рэкетиры?

— Да. Я отказался, они ушли с угрозами.

— Опишите их внешность.

— У обоих такие, знаете, узко посаженные глаза. Один безусый, а второй — с черными усами. В нейлоновой куртке, синей с красным. И очень нервный.

Ильясов записал приметы в блокнот. В задумчивости постучал ручкой по столу.

— Так, — сказал он. — Ушли с угрозами. Не видели ли этих рэкетиров на следующий день? В тот вечер, когда был скандал с Бахрушиным?

— В кафе их не было. Грозились прийти, но не пришли.

— А около кафе? Может, наблюдали, выжидали?

Влад пожал плечами. Странный вопрос. Только у него и забот, что выглядывать на улицу, глазеть на прохожих.

— Товарищ начальник, — сказал Квашук, — я в тот вечер был за швейцара. Вообще-то не мое это дело, я бармен…

— Говорите конкретно.

— Ага, конкретно. Меня доктор предупредил, что могут прийти нехорошие гости…

— Какой доктор?

— Да вот же, — кивнул Квашук на Влада, — они же раньше плавали судовым врачом. С одного парохода мы.

— Дальше.

— А дальше я и посматривал. Кто да что. Возле кафе стояли машины — «Москвичи» доктора и Гольдберга, черная «Волга». И еще одна была машина, в ней сидели люди. Я еще подумал, чего они сидят, не заходят в кафе, может, ждут кого…

— Что за машина и сколько было в ней седоков?

— «Жигуль», шестерка. А сидело не то двое, не то трое. Снег же шел…

— Номер машины? Цвет?

— Так снег же шел. Первые две цифры девать и два. Машина белая. А может, серая или… Ну, светлая. Когда снегом залепляет, товарищ начальник, то — не знаю, как вы, а я плохо вижу.

Следователь Ильясов внимательно посмотрел на Квашука, и тот сердечно, как родному человеку, улыбнулся ему. Ильясов, не отвечая на улыбку, перевел взгляд на календарь, на японочку в красном бикини.

4

Отпуск у майора Виталия Петрова заканчивался. После праздников предстояло снова лететь на Кубу — там, на далеком острове, он второй уже год служил военным советником. Быстро пролетел отпуск, но и, как теперь говорят, конструктивно. Виталий Дмитриевич смотался в Москву, получил инструктаж, убедился, что начальство его ценит. Можно было рассчитывать по возвращении с Кубы на хорошую штабную должность. И маячила — уже не в облаках, а в земном лакированном облике — новенькая «Волга» в конце контракта. Виталий Дмитриевич хотел темно-зеленую, а жена Зинаида — бежевую, тут был пункт расхождения в их вообще-то согласованной жизни.

Но вот что беспокоило Петрова-младшего: здоровье отца. Вообще-то Дмитрий Авраамович был не из хилых пенсионеров. Очень поддерживала его политическая активность характера. Все, что происходило в стране ли, за рубежом ли, старший Петров принимал очень близко к своей нервной системе. Но стало у него плохо с глазами. Серым туманом заволакивало экран телевизора, а вместе с ним и бурную жизнь перестройки. Газеты Дмитрий Авраамович, конечно, читал, как же без газет, никакая катаракта не отвратила бы от любимого занятия, — но читать приходилось через сильную лупу. Врач-окулист в поликлинике исправно выписывала капли и ждала полного созревания катаракты, чтобы отправить Петрова на операцию.

Но Виталий-то Дмитриевич не мог ждать, у него отпуск кончался. Зинаида предлагала остаться в Питере, чтобы обихаживать свекра до и после операции, но оставлять жену одну Виталий не хотел. Не то чтобы он наверное знал, что у Зинаиды тут, в Ленинграде, кто-то есть, но подозрение было. Факт тот, что такую пышнотелую бабу, как Зинаида, надо держать при себе, оно спокойнее.

К отцу дважды в неделю приходила пожилая дальняя родственница — убирала, приносила продукты, готовила еду. Из денег, отпускаемых Петровым на питание, она явно приворовывала. Но — рассудил младший Петров — уж лучше терпеть мелкое воровство, чем изнывать от черных дум ревности.

В праздничный вечер седьмого ноября сидели за столом, пили чай после обеда, а вернее — чай пила Зинаида, Петровы же, старший и младший, потягивали пиво из высоких стаканов. По телевизору показывали парад, демонстрацию — ну, как положено в праздник. Вдруг перемигнуло на экране, и возникла большая масса людей с плакатами, оратор в кузове грузовика, и дикторша медовым голосом объявила, что в Ленинграде произошел митинг демократов-неформалов, возмущенных гидасповским митингом восемнадцатого октября. И тут такое понеслось из ящика, что Дмитрий Авраамович поперхнулся пивом, чего с ним прежде никогда не случалось. Кашляя, вытянув голову, насколько позволяла короткая шея, он щурился на очкарика-оратора, который громко и резко обвинял в ухудшении жизни народа «партийно-кремлевскую мафию». Надо же, так и сказал!

— Кто это, отец? — спросил Виталий.

— Да вроде бы Иванов. Николай Иванов, следователь. Ну, он с этим, а-а, армянином расследовал в Узбекистане…

— Ага, с Гдляном. Как же это разрешают?

Толпа на экране, вместо того чтоб стащить провокатора с грузовика и закрутить ему руки, принялась аплодировать. Колыхались плакаты. Дмитрий Авраамович спросил, напряженно вглядываясь слабыми глазами:

— Что там у них понаписано?

— «Горбачев, хлеб на стол, а не танки на параде!» — читал Виталий, качая головой от изумления. — «Горбачев, где покаяние КПСС…»

— «Народ, прокляни большевиков», — прочитала Зинаида, запинаясь на крамольных, невозможных словах.

Дмитрий Авраамович заерзал на стуле, скрипевшем под его полным телом. Всем своим организмом он ощущал необходимость кому-то звонить, чтобы прекратить безобразие. Но в Смольный не прозвонишься… а в Большом доме на Литейном и сами не дураки, видят же, что творится у них под носом…

— Это кого они, гады, проклинают, а? — произнес он растерянно. — Как посмели?

А Виталий Дмитриевич рубанул:

— Горбачев виноват! Распустил страну! С гласностью своей вонючей.

Он встал и прошел к холодильнику — плотный, крепкий, похожий на отца. Достал еще пару пива. Потянулся к тренькнувшему телефону.

— Слушаю. Да… А кто спрашивает? — перенес поближе аппарат, протянул отцу трубку. — Тебя Колчанов какой-то.

Дмитрий Авраамович сделал из стакана большой глоток, прежде чем взять трубку, промочил пересохшее от волнения горло.

— Колчанов? — сказал он. — Ну, здорово, Виктор Васильич. Сколько лет не виделись… Чего вдруг вспомнил? А, ну и тебя тоже с праздником… Да ничего, тяну… Ты телевизор смотришь? Это что ж такое делается! Совсем они обнаглели… А? Какое дело? Не для телефона? Ну, так приходи, обсудим. Ты где жи… A-а, на Будапештской, так мы ж соседи! — Петров хмыкнул. — Завтра, часам к двенадцати, подгребай ко мне на Бухарестскую. Запиши адрес…

Положив трубку, он помигал на телевизор, теперь приступивший к жизнерадостному праздничному концерту. Сказал, поднеся ко рту стакан:

— Это у нас в институте был такой на кафедре марксизма-ленинизма — Колчанов. Тоже ветеран войны. Налей еще, Виталик. Ветеран-то ветеран, а где-то был слабоват по части влияний. Слушал разных этих… Ну, мы этому Акулиничу, математику, а-а, дали по рогам. Еще они не назывались диссидентами, а мы в парткоме уже поняли, кто такие, и среагировали. А Колчанову я тоже врезал. Чтоб не водился с этими…

5

С Будапештской на Бухарестскую — путь недолгий. С одного троллейбуса сойти, на другой сесть. Но между ними надо пройти несколько поперечных кварталов. Этот пеший отрезок дался Колчанову с трудом. И не только потому, что с ночи подморозило и было скользко.

Где-то он вычитал про «витринную болезнь». Идет человек по улице, вдруг останавливается и вперяет взгляд в ближайшую витрину, будто что-то его очень заинтересовало, — а на самом-то деле остановила его боль в ногах. Вот так и Колчанов — прихватило возле витрины, даром что смотреть там не на что, замазана она, магазин был на ремонте. Постоял минут десять — отпустило, пошел дальше на своих на двоих, лишенных пальцев в давней фронтовой молодости.

Открыл ему младший Петров, чью плотную, с брюшком, фигуру обтягивал синий тренировочный костюм с пузырями на коленях.

— Раздевайтесь, — сказал вежливо. — Дмитрий Авраамович вас ждет.

Из кармана пальто Колчанов вынул завернутую в газету бутылку: так рассудил он, что без нее нельзя, поскольку вопрос, с которым он заявился к старому знакомцу, был не простой.

Старший Петров пожал ему руку, всмотрелся сквозь очки:

— Вот ты какой стал. Старый, худой. Питаешься, что ли, плохо?

— Нет, питаюсь хорошо, — сказал Колчанов. — А ты тоже не помолодел.

«И голова у тебя, — добавил мысленно, — покрылась серым пухом и совсем ушла в плечи».

— Садись, Виктор, а-а, Васильич. А это зачем принес? Я не пью. Кроме пива.

— Ну, за встречу после многих лет. По сто грамм можно.

— Разве что по сто. Виталик! — позвал Дмитрий Авраамович. — Скажи Зинаиде, пусть закусь нам приготовит.

Начало было хорошее. Поговорили немного о свалившихся бедах — оба теперь были вдовцами. Вообще-то по статистике женщины дольше живут, а вот в данном конкретном случае…

И об институтских общих знакомых, само собой. Многие поумирали, да вот о прошлом месяце помер Коршунов — «ну как же, твой бывший завкафедрой».

— Очень жаль, — сказал Колчанов.

— Мне-то особенно жаль. Мы с ним связь поддерживали, текущий момент обсуждали.

Зинаида вошла с подносом, на подносе закуска, стопки. Приветливо поздоровалась, а Колчанов невольно подивился: до чего же пышная баба.

Приняли беленькой, хорошо пошла. Самое время выложить причину визита.

— Понимаешь, — убедительно говорил Колчанов, — Цыпин вовсе не хотел тебя обидеть. Он храбрый десантник, дрался до последней гранаты, а в плен попал тяжело раненный…

Петров слушал с мрачным видом.

— Ну и что, — сказал, — если храбро дрался?

— Да ему Мерекюля жжет душу. А к тебе пришел только спросить, как получилось, что разведка дала неполные данные…

— Он с обвинением пришел! — рявкнул Петров. — Будто я виноват, что батальон погиб. А я, к твоему сведению, и не готовил разведданные, а-а, по Мерекюле. У нас в разведотделе штабарма был такой Лобанов, его уже и в живых нету, вот он готовил. Да если бы и я! Мы докладывали факты, добытые авиаразведкой, еще были косвенные сведения, — что знали, то и доложили. А твой Цыпин тут провокацию развел! Много теперь таких гадов появилось — армию хаять. Я этого не терплю!

— Мы с Цыпиным и еще трое-четверо только и остались живыми после десанта. — Колчанов старался говорить спокойно. — А Цыпину досталось особенно тяжело. Плен, а после плена еше и наш лагерь…

— Ты чего от меня хочешь?

— Просьба к тебе, Дмитрий Авраамыч: не держи на Цыпина обиду, прости его.

— Это он тебя извиняться прислал?

— Нет, я сам пришел просить за него, несдержанного дурака.

— Мудака, — хмуро поправил Петров.

— Нам, фронтовикам, не надо топить друг друга. Прошу, отзови из суда свое заявление.

— Никто топить не собирается, — проворчал Петров. — Он меня ударил, за это надо ответить.

— Ты же тоже… по уху его огрел.

— Палкой тут размахался, гад. — Петров помолчал, прикрыв глаза за толстыми стеклами. — Ладно, я подумаю. Наливай еще.

Выпили, воткнули вилки в квашеную капусту. Петров, жуя с глубокомысленным видом, сказал:

— Не знаю, как ты, а мне все это не по нутру. Был мощный социалистический лагерь — а что стало? Разбежались все. «Бархатная революция», мать ее! Это ж преступление, а-а, ГДР отдали, предали, сколько в нее вложено — все теперь Колю досталось. А Горбачев с ним целуется. «Немец года»! От его улыбочек с души воротит! Правильно эти, в Верховном Совете, полковники Петрушенко и Алкснис бьют тревогу. Нельзя все, что достигли, отдавать дяде Колю, дяде Бушу, тете Тэтчер. Верно говорю?

Ох, не хотелось Колчанову говорить с Петровым «за политику», и так было ясно, что он, Петров, не приемлет перестройку, — а что поделаешь? Придется потерпеть.

— По-ихнему плю… пру… тьфу, не выговоришь…

— Плюрализм? — догадался Колчанов.

— Да! А по-моему — поганый бардак! Я бы этих демократов всех перевешал.

— Вешать не надо, — сказал Колчанов сдержанно. — Так мы договорились, Дмитрий Авраамыч?

— Что — договорились? Ты, может, тоже теперь в демократах ходишь?

— Я насчет Цыпина…

— Я помню, — продолжал Петров, все больше возбуждаясь от собственных слов, да и от водки тоже, — по-омню, ты этого защищал, а-а, Акулинина, сукиного сына…

— Акулинин умер в лагере. Так что не надо обзывать.

Петров подался к Колчанову над столом, сослепу стопку уронил.

— Я пока что в своем доме, понял? И никому не позволю, а-а, учить меня, что надо, что не надо.

— Я не собираюсь учить. Просто есть вещи, которые…

— Никому не позволю! — крикнул Петров и кулаком по столу стукнул.

В комнату быстро, пузом вперед вошел его сын:

— Отец, что такое? Почему крик?

— Вот, — старший Петров ткнул в Колчанова пальцем, — вот смотри, Виталик, пришел просить за того, помнишь, с палкой. Которого ты с лестницы спустил.

Виталий пристально посмотрел на Колчанова, сказал:

— Пожилой человек. Не стыдно вам?

Колчанов встал из-за стола, его терпение лопнуло, гнев клокотал в горле.

— Не мне, а вам должно быть стыдно. — Он прокашлялся. — Что отец, что сын — не умеете по-человечески разговаривать.

— А как мы разговариваем? — Старший Петров грузно поднялся, из распахнувшегося ворота его синей пижамной куртки виднелась красная жирная грудь. — Ну, как?

— По-собачьи. — Колчанов резко отодвинул стул и пошел к двери, превозмогая боль в ногах.

6

Прием посетителей в больнице был с четырех часов пополудни. К четырем и приехал Влад Масловский в своем «Москвиче», и, конечно, увязалась с ним Марьяна.

Лёня Гольдберг лежал в четырехместной палате. Голова его была обмотана крест-накрест бинтами, открытым оставалось только лицо, маска, почти такая же белая, как бинты. Первые несколько дней Лёня не мог говорить — сотрясение мозга было сильное, на голове налилась огромная гематома. Теперь-то уже ничего — заговорил.

— Ну, как ты? — спросил Влад, подсев к койке. — Болит голова?

— Болит. — Лёня через силу улыбнулся. — Повязка очень тугая. Маска Гиппократа.

— Это ничего. Главное, черепушка у тебя крепкая, не сломалась. Молодец. Когда тебя выпишут?

Марьяна, укладывавшая пакет с апельсинами в Лёнину тумбочку, вытаращила на отчима глаза:

— Влад, ты же сам врач — не видишь, что он еще плох?

— Я-то не плох, — возразил Лёня, с удовольствием глядя на разрумянившееся с мороза лицо Марьяны. — А гематома плохая. Она флюк-ту-ирует. Так врач сказал.

— Кровь отсасывают? — деловито осведомился Влад.

— Да. Электроприбором каким-то. Что в кафе?

— Что ж, тебя не хватает, конечно. Кручусь изо всех сил. Слушай! Приходил следователь, допрашивал нас с Квашуком…

— Вчера и ко мне пришел, врач разрешил, — сказал Лёня. — Но я ничего не помню. Абсолютно.

— Как же ты не помнишь, кто на тебя напал? Эх ты! — Влад покачал головой. — Слушай, у меня вот какое подозрение. Помнишь, приходили ко мне рэкетиры, двое, с угрозами. Вот их бы надо найти.

— Как их найдешь… — Было все же видно, что Лёня с трудом ворочает языком.

— Я дал следователю их внешний вид. Но, конечно, этот Ильясов далеко не Шерлок Холмс. Очень жаль, Лёнечка, что не помнишь. — Влад посмотрел на часы. — Ну, я поехал, скоро кафе открывать. Пошли, Марьяша.

— Нет, я посижу еще немного.

— Уроки, как всегда, тебе не задали?

— Успею сделать, не беспокойся.

— Двоечница, — проворчал Масловский. — Ну, Лёня, пока.

После его ухода Марьяна подсела к Лёне.

— Владу без тебя очень трудно, — сказала она. — Вчера мотался по области, приехал злой. Колхозы не хотят продавать мясо за деньги.

Лёня молча смотрел на нее.

— Знаешь, на кого ты похож? — продолжала болтать Марьяна. — На Петрарку! У него на портрете тоже голова обмотана. Ой, какой поэт замечательный! «Любовь ведет, желанье понукает, привычка тянет, наслажденье жжет, надежда утешенье подает и к сердцу руку бодро прижимает», — нараспев произнесла она. — Здорово, правда, Лёня?

— Ты что же, — сказал он, тихо любуясь ее лицом, — изменила Цветаевой?

— Ничего не изменила. Марина — царица поэзии.

— А у тебя новая прическа.

— Заметил? — Марьяна, воздев руки, взбила кудри. — Надоела короткая стрижка, решила отпустить длинные волосы. Ой, Лёнечка, я новую песню сочинила. Жалко, не могу тебе показать.

— А ты спой.

— Ну что ты!

Марьяна поглядела на соседей по палате. Двое спали на своих койках, а третий отсутствовал.

— Они не проснутся, — сказал Лёня. — Сядь поближе и тихонько спой.

Она тряхнула кудрями и запела вполголоса:

— Ну, как?

— Замечательно, — одобрил он. — Особенно отзывчивость человека.

— Тебе правда нравится?

— Ты умница! Из всех маленьких девочек ты самая умная.

— Я вовсе не маленькая, вот еще! Знаешь, если бы мне композиторский дар, я всю мировую лирику положила бы на музыку.

— У тебя есть дар.

— Лёнечка! — Марьяна нагнулась к нему ближе, и он уловил ее легкое дыхание, слабый запах духов. — Ты один меня понимаешь…

7

На остановке близ Академии художеств Алеша Квашук сошел с троллейбуса, и сразу ему в уши ударил усиленный мегафоном знакомый голос с подвыванием и ответный гул, несшийся из Румянцевского сквера.

Квашук вошел в сквер. Над обелиском с надписью «Румянцова побѣдамъ» — простер крылья бронзовый орел, припудренный снегом. Меж обелиском и возвышением — подобием эстрады с навесом, подпираемым двумя столбиками, — темнела толпа. Шапки, шапки — черные, коричневые, и среди них, вот же чудило, старый буденновский шлем со звездой. Тут и там подняты плакаты: «Россия — для русских», «Жиды погубят Россию», «Перестройка — новая диверсия жидомасонов против русского народа». У боковой ограды стайка девиц держала плакатик с требованием: «Свободу Смирнову-Осташвили!»

Квашук протолкался к ним, девицам, поближе. Про Осташвили он, конечно, слышал — что-то натворил этот герой в московском Доме литераторов, его обвинили в разжигании национальной вражды, посадили в тюрягу, — но, по правде, он не интересовал Алешу Квашука. А вот девицы — очень интересовали, даже больше, чем Самохвалов, послушать которого он, Квашук, собственно, и приехал сюда.

Самохвалов — невысокий, но по-борцовски широкоплечий, почти квадратный, — стоял на эстраде. За ним на скамейке сидели несколько молодых людей. Фуражку Самохвалов снял, седой венчик окружал крепкую розовую лысину. Черты лица у него были правильные, но, как бы поточнее, идеологически напряженные. И было нечто начальственное в крупной бородавке над верхней губой.

— Народы, происходящие от скрещивания рас, — ублюдки! — кричал Самохвалов в мегафон, слегка подвывая в конце фраз. — Мы знаем, кто они — евреи, цыгане, мулаты! Они никогда не создавали материальных благ! Не сеяли, не пахали, не стояли у домен! Они — разрушители культуры!..

Складно он говорил. Толпа чуть не каждую брошенную им фразу встречала одобрительным гулом.

Девица в светлой дубленке, курносая, в пышно-серебристой шапке, учуяла безмолвный призыв Квашука, стрельнула в него быстрыми карими глазками. Квашук хорошо разбирался в таком обмене взглядами. Да что ж, он знал, что внешностью, похожей на артиста Жана Маре, привлекал внимание прекрасного пола.

Приблизившись к курносенькой, он с широкой улыбкой обратился к ней:

— Вы первый раз тут? Раньше я вас что-то не видал.

Ну и пошло, трали-вали. Девица оказалась словоохотливой, через две минуты Квашук уже знал, что зовут ее Зоей и работает она в райкоме комсомола, а сюда пришла потому, что позвал шеф, — вон он сидит, указала она на одного из молодых людей на эстраде.

— Сионисты с помощью захваченных средств массовой информации прилагают бешеные усилия для разложения русского общества, армии и флота, учащейся молодежи! — кричал в мегафон Самохвалов. — Их цель — мировое господство! Для достижения этой преступной цели они хотят разрушить Россию! Им нужны разруха и голод! Еврейская мафия под видом кооперации грабит нас, русских!

Квашук спросил:

— Зоечка, а откуда вы его знаете? — Он кивнул на плакатик с требованием освободить Осташвили, который держала стоявшая рядом с Зоей девица в черной, под котика, шубке.

— Кого? Осташвили? — Зоя хихикнула. — Не знаем мы, кто это. Нас попросили подержать плакат, мы и держим. — Понизив голос, сообщила: — Это Рита, моя лучшая подруга. Ой, у нее такие переживания — я просто в отпаде. Риткин жених был кинооператор, еврей, он бросил ее и слинял в Израиль.

— Ай-яй-яй! — Квашук сочувственно посмотрел на девицу в черной шубке, на ее бледное лицо с карминными губами сердечком.

Вдруг легкомысленный взгляд Квашука, скользнув вбок, сделался сосредоточенным. За решеткой ограды стояли автомобили, припаркованные передками к тротуару. Один из них, «Жигули» светло-капустного цвета, привлек внимание Квашука своим номером: 92–24. За ветровым стеклом, как всплеск огня, висела куколка — ярко-оранжевый олимпийский мишка. «Вот так херня, — подумал Квашук, — это ж тот самый „Жигуль“, который в тот вечер стоял возле кафе, а в нем сидели чего-то выжидавшие люди».

Самохвалов продолжал выкрикивать, подвывая и приподнимаясь на носках ботинок в конце каждой огнедышащей фразы:

— Еврейской мафии сегодня принадлежит восемьдесят процентов мирового капитала! Теперь они хотят зацапать природные ресурсы России, принадлежащие русскому народу! Они используют в своих преступных целях гласность и так называемых демократов. Демократы — это пособники сионистского фашизма…

— Надо же, восемьдесят процентов, а им все мало! — ужаснулась Зоя. — Шеф говорил, Самохвалов — кандидат философских наук. А раньше служил во флоте. А вы, Алексей, где работаете?

Почему-то Квашук постеснялся сказать про кооперативное кафе.

— Я? Так я тоже флотский, — ответил он.

Митинг подходил к концу. Самохвалов призвал записываться в отряд самообороны, чтобы бороться с сионизмом и кавказскими спекулянтами. Накричавшаяся толпа пришла в движение. Одни устремились к эстраде, с которой соскочили двое-трое молодых людей и начали записывать новоявленных борцов в тетрадки. Другие — более благоразумные, что ли, — потекли к выходу.

Квашук вышел из сквера вместе с Зоей и ее подругой. Донжуанский опыт подсказывал ему план дальнейших действий: надо пригласить девиц прогуляться, благо сегодня выходной, воскресенье, с заходом в кафе-мороженое. А там — назначить этой, курносенькой, свидание.

Но тот «Жигуль» капустного цвета почему-то вцепился, как заноза, в его мысли. И, выйдя из сквера, Квашук произнес совершенно несвойственные ему слова:

— Ну, девушки, вы на троллейбус? Пока, до свидания.

— Пока, — сказала Зоя.

В ее быстром взгляде Квашук успел прочесть недоумение. А Рита, лучшая подруга, посмотрела на него, будто он и был сбежавшим евреем-кинооператором.

С сердечной улыбкой Квашук сказал:

— Встретимся тут в следующее воскресенье, да?

Он прошел в боковую улочку, где стояли автомобили, и, закурив, стал прохаживаться взад-вперед. Вскоре появился Самохвалов в черной флотской фуражке с «крабом». Его сопровождала свита, не меньше дюжины крепких молодых людей. Все они расселись по машинам, взревели заводимые моторы.

В «Жигули» капустного цвета сели трое. Один был в серой шапке и кожаной куртке, второй, черноусый, — в сине-красной нейлоновой куртке и лыжной вязаной шапочке с многажды повторенным по обводу словом «ski». Оба были цыгановатого вида, с узко посаженными глазами. Третий — длинный, в огромной желто-мохнатой шапке и зеленой куртке. Переговариваясь, посмеиваясь, они сели, хлопнув дверцами, в «Жигули» и уехали, сразу набрав большую скорость.

Квашук проводил машину задумчивым взглядом. Потом щелчком отбросил окурок и потопал к троллейбусной остановке.

8

Вечером того же воскресного дня Нина провернула через стиральную машину груду белья. Уставшая, в цветастом халате, с небрежно заколотой золотой гривой, она вошла в большую комнату. Там Марьяна сидела, поджав ноги, в уголке дивана, смотрела телевизор. Ящик извергал модную дикую музыку. Громыхали электроинструменты, лохматый юнец в расстегнутой до пупа рубахе дурным голосом орал одну и ту же фразу: «Но все проходит, как с гуся вода».

— Марьяна, повесь белье, — сказала Нина, опускаясь в кресло. — Меня уже ноги не держат.

— Хорошо, мама.

Марьяне было неприятно, что мать постоянно недовольна ею. Так хотелось быть послушной дочкой, ни в чем не перечить. Она побежала в ванную, схватила таз с горой белья и устремилась в лоджию — развешивать.

— Но все проходит, как с гуся вода, — в двадцатый раз проорал лохматый.

Нина подошла к ящику, переключила на другой канал — лысоватый дядька в очках талдычил что-то об Ираке. Еще щелчок — на экране перемигнуло, — ага, фигурное катание. Ну, это еще можно смотреть.

Марьяна быстро управилась, вернулась на свое место в уголке дивана, принялась со знанием дела комментировать: аксель у этой пары ничего, а двойной тулуп они не тянут.

— Ну хорошо, — сказала Нина из мягкой глубины кресла. — Тулуп тулупом, а я хотела бы знать, когда ты начнешь заниматься биологией. Я же договорилась с Краснухиным…

Марьяна вздохнула. Не хотелось опять начинать долгий, нудный разговор. Но что поделаешь…

— Мама, — сказала она с самой задушевной интонацией, на какую была способна. — Ну не хочется мне в медицинский. Ты пойми, пойми! Нет у меня призвания.

— Тут не нужно призвание, Марьяна. Достаточно простого чувства ответственности. Ты любишь детей, вот и выучишься на педиатра. Ты познаешь огромную радость…

Марьяна слушала, не перебивая. Пусть мама выговорится, пропоет очередной дифирамб медицине. Только бы не сорвалась в крик, в слезы… От постоянного общения с невротиками она и сама стала… ну, очень нервной…

— Должна наконец понять, — продолжала Нина, — что нужно иметь крепкую профессию. Сочинять песни — это не профессия. Сочинительством можно заниматься между прочим. В конце концов, и твой любимый Розенбаум начинал как врач.

— Да, — подтвердила Марьяна, — Булгаков тоже был в молодости врачом. И Чехов. И Вересаев.

— Ну, вот видишь…

— И Влад был врач, прежде чем стать владельцем кафе. Какой же смысл обучаться медицине, чтобы потом забросить?

— Влад, прежде чем открыть кафе, прожил долгую трудовую жизнь, — повысила голос Нина. — Ты не смеешь его осуждать!

— Да я не осуждаю…

— Не осуждаешь, так рассуждаешь. Как будто ты самая умная, умудренная опытом жизни. А ты всего лишь школьница и к тому же двоечница. С тебя все, как с гуся вода!

— Вы с Владом сговорились, да? — рассердилась Марьяна. — Тычете под нос эту двойку. Да исправлю я ее, исправлю! Хотя математика не поможет мне приобрести опыт жизни… Мамочка! — спохватилась она. — Не раздражайся, если я резко… Ну хорошо, согласна, надо заиметь профессию. Но почему ты не хочешь понять, что не люблю, ну не люблю я биологию, не хочу изучать медицину… Мама, знаешь что? Буду поступать в университет на филфак.

— Филологический факультет? — переспросила Нина. — Это ты сейчас придумала?

— Да нет же, я об этом уже давно…

— Марьяна, это действительно то, что тебя привлекает?

— Да, да! Чем плохо гуманитарное образование?

Марьяна видела, как матери трудно освоиться с мыслью о филологическом перевороте. Да и она сама, по правде, до этого вечера всерьез не думала о филфаке — так, проскальзывала иногда мыслишка, что надо бы литературу изучить систематически, а не так, как она это делала, безалаберно читая попадающиеся под руку книги, главным образом томики поэзии.

И они, мать и дочь, углубились в свои мысли, рассеянно глядя на экран на нарядные пары, скользящие по льду. Потом проскакали по экрану лошадки, начались «Вести», опять про Ирак, про Кувейт, американцы везут и везут в Саудовские пески боевую технику и крепких, сытых солдат.

Какая странная штука — жизнь, думала Марьяна. Почему-то непременно надо заниматься не тем, чем хочется. Для накопления опыта? Да зачем это? Вон Лёня, что только не перепробовал — был в экспедиции, на военной службе, а потом и спорт, и художество, и черта в ступе — и все для того, чтобы его подстерегли в подъезде и едва не проломили череп? Люди подстерегают друг друга, чтобы отнять… отдубасить… заставить жить не так, как тебе хочется… Вот было бы здорово, если мы появлялись на свет уже с опытом жизни… умудренные… Это тема… тема для песни…

Влад Масловский приехал около полуночи.

— Чего не спите, полуночницы? — Он упал в кресло, вытянул усталые ноги в тапках. — Нет, Нина, чаю не хочу. Кефиру бы выпил.

Марьяна побежала в кухню к холодильнику. Принесла отчиму чашку с кефиром. Влад выдул ее, не отрываясь.

— Уф, хорошо! — Он тронул носовым платком губы под толстыми коричневыми усами. — Сегодня был интересный разговор с Квашуком…

— Влад, — сказала Нина, — хочешь новость? Марьяна будет поступать на филфак.

— На филфак? Ну что ж. Все красивые девицы поступают на филфак.

— Блестящее обобщение. — Марьяна сделала гримаску.

— Да, так вот, — продолжал Влад. — Квашук был на митинге в Румянцевском сквере и опознал машину, «Жигули», которая в тот вечер стояла возле кафе.

— В какой — тот? — спросила Марьяна.

— Когда Лёню избили. Он говорит — та самая машина. Он осмотрел седоков, их было трое. Номер машины — девяносто два двадцать четыре.

— Там, кажется, большой конкурс, — сказала Нина. — Что у них — сочинение и устная литература? Надо подумать о преподавателе… Прости, Влад. Ну и что — «Жигули»?

— Да вот, я думаю. По приметам Квашука двое похожи на тех, которые накануне приходили ко мне требовать денег. Такие оба черненькие, глаза узко посажены. У одного — лыжная шапочка с надписью «ski»…

— Хочешь сказать, что эти двое и напали на Лёню? — быстро спросила Марьяна.

— Да нет. Как это докажешь? Просто их описание похоже на тех… рэкетиров… А третий, говорит Квашук, высокий, в желтой шапке и зеленой куртке…

— По номеру машины ведь можно их найти.

— Найти можно. А дальше? Нет же улик, что именно они избили и ограбили Лёню… Ладно, пошли спать. Отбой, девочки.

Когда Нина, почистив зубы и наложив на лицо ночной крем, вошла в их маленькую спальню, Влад уже лежал на своей половине кровати и, похоже, спал. Нина, надев ночную рубашку, легла радом. С огорчением подумала, что Влад, выматываясь в своем кафе, по нескольку ночей кряду не прикасался к ней. А ведь какой был пылкий, неутомимый… Чертово кафе!.. Что это Влад говорил о троих в «Жигулях»? Глаза узко посажены, лыжная шапочка с надписью «ski»… Так ведь это… А третий — высокий, зеленая куртка, желтая шапка… Господи!

Она затормошила мужа:

— Влад! Влад, проснись! Я знаю, кто это был! Это Костя Цыпин и его друг… кажется, Валера… Да, да, Костя и Валера!

1

Саша Акулинич, до того как стать отщепенцем, был — последовательно — вундеркиндом, дистрофиком, идеалистом и даже членом КПСС.

— Пап, смотри, человек бежит, — сказал он однажды, ткнув пальцем в карту Европы. — А за ним собака! — показал на Скандинавский полуостров.

Он рано, в четыре года, выучился читать. Был наслышан о войне в Испании.

— Пап, а почему фашисты наступают? Почему Красная армия не помогает этим… ну… ребу…

— Республиканцам, — подсказал отец. — Красная армия помогает, но, наверное, мало.

— А почему? Почему мало? — Саша расстраивался, ножкой притопывал.

— Растет государственный деятель, — посмеивался Яков Акулинич. — Майка, зачем ты ему рассказываешь про испанскую войну?

— Я? — Майка уставила на мужа яркие карие глаза. — Я — про войну? — Она бурно хохотала.

Про кого угодно можно было сказать, что интересуется политикой, — только не про Майю. Она, профессорская дочка, шла по дороге молодой жизни танцующей походкой. Кружиться, чтобы платье колоколом, в вальсе, замирать в объятии партнера под томные вздохи танго — вот это было по ней.

Встречали новый, 1934-й, год у подруги. Компания собралась пестрая, студенты с разных факультетов ЛГУ, кто-то привел худющего паренька с гитарой. Парень оказался поэтом-импровизатором, как тот итальянец в «Египетских ночах». Дашь ему тему или даже простенькую фразу, например: «По Невскому шел трамвай», — и он, прикрыв бледными веками глаза и склонив рыжевато-белобрысую голову, извлекал из гитары аккорд и с ходу сочинял: «Шел трамвай по Невскому проспекту… В этот поздний час сидел там некто… Сотрясали грудь его рыданья… от плохого, скудного питанья…» Так он пел, легко складывая вирши на мотив, как бы сам подворачивающийся под пальцы. Импровизацию заканчивал нарастающим рокотом струн, обрывал — и, подняв голову, смущенно улыбался. Глаза у парня были тускло-синие, странные — такие называют нездешними.

Майя спросила:

— А про вечную любовь — можешь?

Он посмотрел на нее долгим взглядом и ответил:

— Конечно.

Несколько секунд задумчиво перебирал струны, потом, щекой припав к гитарному грифу, негромко запел, делая короткие паузы:

— Брачною ночью в темной палате… молвила дева в страстном объятье… «Милый, тебя полюбила навеки…» Стонами, кровью полнились реки… Грозно трубили военные трубы… Молча взывали горячие губы… «Что б ни случилось, жду тебя, милый… Я тебя жду, я навек полюбила…»

Январь после новогодней оттепели ударил морозом, раскрутил колючие метели. Акулинич мерз, поджидая Майю на углу Плеханова и Невского, бегал взад-вперед под памятником Барклаю де Толли. Полководец, казалось, иронически усмехался с высоты.

Взявшись за руки, шли, жмурясь от летящего навстречу снега. В темном зале кинотеатра «Баррикады» целовались в заднем ряду. Однажды Майя затащила его в кафе «Норд»:

— Ничего, ничего, у меня сегодня есть деньги.

Он в своей темно-серой рубахе с фиолетовой «кокеткой» чувствовал себя стесненно в дорогом кафе. Майя подняла бокал с белым вином:

— За тебя, Акулинич. В тебе что-то есть. Чем-то напоминаешь Есенина. Только почему ты такой тощий?

— Плохо кормлен в детстве, — ответил он.

Майя уже знала: он с малых лет сирота, безотцовщина, выпущен в самостоятельную жизнь из оршинского детдома. Отслужил в погранвойсках на финской границе, влюбился в Ленинград и положил себе обосноваться в этом красивом городе на все время дальнейшей жизни. Пошел матросом в речное пароходство, плавал на чумазом буксире «Пролетарская стойкость». Но — с детдомовских времен имел пристрастие к радио, мастерил детекторные и даже ламповые приемники. Прошлогодней весной он окончил курсы по радиотехнике и теперь работал на районном узле связи.

Взбалмошная профессорская дочка не пожелала дожидаться получения диплома (она училась на первом курсе мехмата), не послушалась безусловно правильных родительских советов. В марте Майя и Акулинич расписались в загсе, где словно бы из пола рос огромный фикус и призывал плакат: «Боритесь за здоровый советский быт!»

А в декабре того же 34-го года в профессорской квартире раздался требовательный писк новорожденного Саши. Декретный отпуск Майи плавно перетек в академический. «Хочу бороться за здоровый советский быт, — объявила она со смехом. — А математика подождет!» Ей-то что, папа обеспечивал этот самый быт, а вот Акулинич чувствовал себя ущемленным в семейной жизни, которая развертывалась как бы без его участия. Ну, какой он был отец семейства со своей-то смешной зарплатой? Он, конечно, искал приработок, его звали петь на вечеринках, и если попадались щедрые люди, то и платили, а если ограничивались выпивкой-закуской, то и черт с ними, Акулинич денежной платы не требовал.

— Собери свои песни, — сказала Майя, — перепечатаем на машинке и отнесем в издательство.

— Да ну, — отмахнулся он. — Еще чего!

— Яша, не глупи! Ты же поэт.

— Какой я поэт? — Акулинич посмотрел на нее нездешними глазами. — То, что я с ходу сочиняю, на бумагу не ложится.

По вечерам, после ужина, он усаживался в своем радиоуголке перед столом, на котором стояли трехламповый приемник и передатчик. Эти два фанерных ящика, начиненные катушками медной проволоки, лампами, конденсаторами, смастерил он сам, покрыл лаком, вывел на эбонитовую панель ручки управления.

Как любитель-коротковолновик, Акулинич имел официальную лицензию и свои позывные — сочетание нескольких латинских букв и цифр. Эти позывные он выстукивал телеграфным ключом, и радиоволна уносила их по проводу на крышу, где он приладил антенну, и, сорвавшись с антенного острия, устремлялась в таинственный океан мирового эфира. Надев наушники, Акулинич медленно крутил ручки приемника, шарил в эфире, наполненном свистом и хрипом любительских передатчиков, — искал, кто откликнется на посланный им сигнал. И какая же была радость, когда в наушниках сыпалась морзянка, повторяющая его позывные: кто-то вызывал его, давал свой позывной, просил ответить: «Кто вы такой и где находитесь?» Начинался «разговор» на радиожаргоне, состоящем примерно из сотни буквенных сочетаний сокращенных английских слов. Разговор обычно не выходил за пределы элементарных сведений: как меня слышите? какая мощность передатчика? какая антенна? какая погода? как ваше имя? адрес? Затем следовала просьба прислать карточку-квитанцию. Отбивались буквы GB — то есть «good bye», — и партнеры, разделенные, бывало, тысячами километров, расставались, условившись о новой встрече в эфире на такой-то волне.

По почте приходили подтверждения состоявшейся радиосвязи — разноцветные карточки, визитки огромного неведомого мира. Какие они были красивые, оригинальные! На них, кроме позывных, часто изображались достопримечательности того места, где живет радиолюбитель: башня Вестминстерского аббатства в Лондоне, Колизей в Риме, каменный лев в швейцарском Люцерне… Особой гордостью Акулинича была карточка, присланная от собеседника из далекого-далекого Чикаго (вот что значат короткие волны!). Карточек у него накопилось уже несколько десятков, он их прикалывал к географической карте обоих полушарий.

Далеко за полночь горела в его уголке лампа, прикрытая газетой (чтобы свет не мешал спать Майе и маленькому Саше), и он часами сидел с наушниками на голове, худенький, в белой майке, из-под которой выпирали позвонки.

Это был спорт, радиоспорт.

Однако увлеченная возня с радиоволнами вывела скромного техника райузла связи на весьма нестандартную идею. Тут требовалась радиоаппаратура помощнее любительской, да и знаний побольше, чем давали на курсах. И появился у Якова Акулинича друг и напарник — Гриша Лазорко, маленький ростом, курчавый, с вывороченными губами, всегда веселый. Он был таким же оголтелым радиолюбителем, к тому же студентом индустриального института. Вдвоем они обмозговали акулиничевскую идею, связались с радиолабораторией, там их подключили к секретным аналогичным исследованиям, а вскоре и зачислили в штат лаборатории.

Около двух лет замечательно, интересно работалось Акулиничу.

А январской ночью 1939 года его арестовали. Энкавэдэшники повыдергивали шнуры любительской аппаратуры, откололи карточки от полушарий — и все увезли. Акулинич был растерян и бледен больше обычного. Уже одевшись, в пальто и шапке, долгим взглядом своих нездешних глаз посмотрел на окаменевшую жену и тихо сказал:

— Прощай, Майка. Я тебя любил.

— Яша-а-а! — закричала она и бросилась ему на шею.

А сын спал в своей кроватке младенческим сном. Только когда отец перед уходом нагнулся и поцеловал его, на миг раскрыл глаза и недовольно захныкал. Утром, проснувшись, Саша увидел разоренный радиоугол, над которым сиротливо висела опустевшая карта полушарий, — и заплакал.

— Сашенька, папа уехал, — сказала Майя. — Он тебя просил не капризничать и слушаться маму. Ты понял?

— Да. — Саша испуганно глядел на нее. — А куда папа уехал?

Майя ездила на Литейный, в Большой дом, выстаивала в очередях, чтобы сдать передачу. Писала заявления, добивалась свидания. Она осунулась, небрежно закалывала свою черную гриву, в карих глазах угас прежний победный свет.

В конце февраля ночные гости увели и ее.

2

Константин Иванович Никитин был в свои сорок семь лет человек заслуженный. Прапорщик старой армии, он пошел на службу к новой власти, командовал батареей под Петроградом, когда отбивали Юденича. И так и продолжал служить по артиллерийской части, работал в оборонной промышленности, а в последние годы профессорствовал в военно-механическом институте. И между прочим, никогда не жаловался на здоровье, унаследованное от родителя — паровозного машиниста.

Но после ареста дочери Константин Иванович слег с сердечным приступом. Анна Степановна, само собой, приняла меры. Из закрытой больницы, «Свердловки», в которой она работала, приехал врач, и лекарства были хорошие. Константин Иванович пошел на поправку. Но душа у него болела за дочку — невыносимо. Он звонил в высокие ленинградские сферы — тем из своих прежних соратников по гражданской войне, которые уцелели в годы чисток, — просил помочь. Ведь Майя, даже если ее муж и сболтнул что-нибудь на чертовых коротких волнах, ни в чем не виновата. Голоса соратников, приветливые в начале разговора, скучнели. Сдержанно отвечали, что органы сами разберутся, и если не виновата, то, конечно, выпустят.

— Выпустят, выпустят, — твердила и Анна Степановна.

Ее пылкие карие, как у дочки, глаза излучали неколебимую убежденность в том, что не сегодня, так завтра Майка вернется домой. В коротко стриженной (с комсомольской поры) голове просто не укладывалась какая-либо другая мысль.

— Я не уверен, — сказал Константин Иванович, за время болезни он заметно поседел и ссутулился. — Не уверен, Аня, что ее отпустят.

— Костя, да ты что? Они поймут, что произошла ошибка, и…

— Ошибка… Треть Ленинграда посадили — по ошибке?

— Костя, не смей так говорить! — резче, чем обычно, прозвучал по-мужски низкий голос Анны Степановны. — А ты чего уставился? — поймала она напряженный взгляд маленького Саши. — Допивай чай — и быстренько спать!

Каждый день Саша ждал, что возвратится мама, приедет папа и опять приколет к карте полушарий красивые карточки. Однажды, идя с Анной Степановной по набережной, он увидел: из-под Республиканского моста выплыл кораблик с сильно дымящей трубой и устремился вверх по синей Неве. Саша успел прочесть его длинное название, белыми буквами по черному борту: «Пролетарская стойкость», — и воскликнул, указывая пальцем:

— Там папа! Бабушка, там папа!

— С чего ты взял? — удивилась Анна Степановна.

— Знаю! Папа говорил, он плавал на «Порле… Прола…» — Саша чуть не плакал, пытаясь выговорить трудное название буксирного пароходика.

Недоверчиво выслушал объяснение бабушки, мол, папа плавал на пароходе давно, когда его, Саши, на свете еще не было. Но так и запомнилось: из-под моста выплывает черный кораблик с высокой дымящей трубой и увозит папу неизвестно куда.

И еще на всю жизнь запомнил Саша ту ветреную майскую ночь, когда пришли за дедом.

Обычно крепко спал ночь напролет — а тут проснулся. То ли от звона оконных стекол под напором ветра, то ли от голосов в соседней комнате. Вылез из кровати и, босой, в длинной ночной рубашке, приоткрыл дверь. Там, в столовой, кроме бабушки в красном халате и деда в серебристой пижаме, были еще трое: два военных человека и одноглазый дворник Василий, хмуро сидевший в углу. Один военный, маленький и чернявый, рылся в книжном шкафу, небрежно кидал книгу за книгой на пол. Второй, с тремя кубиками на петлицах, был ростом высок и имел на лице такое выражение, словно его мучила зубная боль. Возможно, был просто утомлен трудной ночной жизнью. Стоя у стола, он говорил, обращаясь к Анне Степановне:

— Прошлые заслуги вашего мужа будут учтены…

Константин Иванович, съежившись и опустив крупную голову, сидел на диване. Рука его неуверенным движением потирала грудь. Никогда Саша не видел деда таким седым, таким поникшим…

Саша бросился к высокому военному, закричал, колотя кулачками по его обтянутому ремнем крепкому животу:

— Уходи! Не трогай деда! Уходи, уходи…

Военный отпихнул его брезгливым движением:

— Уберите ребенка!

— Уходи! — Саша плакал, бился в руках Анны Степановны. — Не трогай!

Константин Иванович вдруг запрокинул голову, прерывисто дыша, словно не хватало воздуху.

— Костя! — Анна Степановна метнулась к буфету, схватила флакон с сердечными каплями, накапала в стакан с водой. — Выпей, Костя!

Саша притих, ему было страшно. Дед хрипел и постанывал, вода из стакана проливалась на пижаму. Анна Степановна по телефону вызвала «скорую помощь». Затем уложила мужа на диван, сунула ему под язык нитроглицерин.

Высокий военный, поскрипывая сапогами, ходил по комнате. Чернявый, прервав обыск, стоял у книжного шкафа, бросив по швам усердные руки. Кашлял растерянный дворник Василий.

«Скорая помощь» приехала скоро — но было поздно, поздно. Профессор Константин Иванович перестал жить. Пожилая врачиха под диктовку высокого военного написала официальное заключение. Майский ветер с волчьим воем ломился в окна. Анна Степановна, зарыдав, упала на теплое еще тело мужа. Саша стоял босой, оцепеневший, с мокрым от слез лицом.

3

Так они остались вдвоем с бабушкой.

Вскоре власти выселили их из большой квартиры на улице Плеханова, дав взамен комнату в коммуналке на Обводном канале. Там всегда кто-нибудь стирал, в кухне висели мокрые простыни, в длинном полутемном коридоре пахло влажным паром, кислыми щами. Железнодорожная служащая Баранова, крашеная блондинка с мощным бюстом, не упускала случая сказать Анне Степановне гадость. На Сашу глядела злобно, бормотала: «У-у, вражий выблядок!» Анна Степановна терпела, терпела, но однажды не выдержала — ее по-мужски низкий голос обличительно загремел в кухне, как бывало когда-то, по другим, конечно, поводам, на комсомольских собраниях времен ее юности. Баранова, ошарашенно моргая, пошла к двери, раздвигая бюстом простыни, свисавшие с веревок, как белые флаги. Сбежались чуть не все соседки, из своей комнатки, примыкавшей к кухне, высунулась сутулая старуха Докучаева с любимой кошкой на руках. «Ну, обнаглели!» — сказала дребезжащим голосом.

А в комнате напротив одиноко жил Карташов Борис Дмитриевич, бесшумный тощий человек с седой «шотландской» бородкой и иссиня-красным носом. Днем он был на службе в котлонадзоре, а вечерами сидел у себя в продавленном кресле, тихо выпивал и беседовал с Сашей.

— Когда рассвело, с-снялись с якоря. С ревельского рейда п-прошли Суропским проходом на запад, — говорил Карташов, слегка заикаясь. — Стреляли по щиту… Щит буксировал «Рюрик»… Ох-хо-о, — вздыхал он. — Никогда тебе, чижик, не понять, что это такое… когда линкор в-ве-дет огонь главным калибром…

Саша слушал, как завороженный. Такие слова!

— У нас на «Андрее Первозванном» было д-двадцать пять котлов Бельвилля. Представляешь, чижик? Двадцать пять котлов напитать водой… А сколько угля надо принять… мы назыв-вали это «погрузкой чернослива»…

Корабли Саше доводилось видеть на Неве. Но не линкоры, конечно. Линкор в его воображении был огромный, почти как этот дом на Обводном канале. И дядя Борис им командовал!

— Не-ет, чижик. — Дядя Борис выпивал очередную стопку. — Если б я командовал «Андреем», меня бы давно на св-вете не было. Я командовал кочегарами…

У Карташова было два шкафа, набитых книгами. Саше разрешалось читать все, что захочется. И он читал, читал, читал. Перед его восхищенным взглядом, как в кино, проносились боевые кони… взлетал в седло Морис-мустангер… мушкетеры выхватывали смертоносные шпаги… капитан Немо прогуливался по дну океана…

В дверь карташовской комнаты постучали.

— Анна Степановна! — Карташов галантно поклонился, стараясь сохранить равновесие. — Ваш внук в-весьма начитан… нев-взирая на молодость, хе-хе…

— Спасибо, — сухо ответила Анна Степановна. — Сашенька, пол-одиннадцатого. Быстро спать!

— Бабуля, главу дочитаю, — просил Саша, сидевший с книгой в уголке потертого дивана.

— Сейчас же домой! Чисть зубы и укладывайся. — И, когда за Сашей закрылась дверь: — Борис Дмитрич, прошу, не перегружайте Сашу, ему всего пять…

— Да что вы, Анна Степановна, какие перегрузки… Он с легкостью… и т-таблицу умножения уже… и в шахматы стал меня обыгрывать… Ваш внук настоящий в-вундеркинд.

— Вы находите? — Анна Степановна присела на диван, вытащила из пачки «Беломора» папиросу. — Можно я закурю? Конечно, я вижу, он развит не по годам. Вчера говорит мне: «А знаешь, в Финляндии столько же населения, сколько в Ленинграде…» Что-то тревожно, Борис Дмитрич. Эта война… Больницы в городе переполнены ранеными…

— Финны долго не продержатся, — осторожно заметил Карташов.

Финны продержались до марта.

Как раз в том марте, когда вместе с миром в город влетели теплые ветры и стали таять снега, в один из таких хороших дней Анна Степановна пришла домой необычно рано, около часу. Стоя у окна, задумчиво глядя на Обводный канал, затянутый серым льдом, закурила папиросу. Саша, перерисовывавший из книги в свой альбом Спартака в боевой позе, с коротким мечом, поднял голову:

— Бабуля, что у тебя произошло?

Совершенно книжная речь у мальчишки, вскользь подумала бабушка. Сказала коротко:

— Меня уволили.

Она теперь была не «профессоршей», а женой репрессированного, хоть и умершего при аресте, и ей, конечно, не полагалось работать в больнице, где лечился особый контингент.

— Ну и черт с ними, — сказала, помолчав. — Мне и самой надоело возиться с мочой этих толстопузых. А лаборанты везде нужны.

Саша смотрел на нее понимающе.

— Бабуля, а что такое Данцигский коридор?

— Спроси у дяди Бориса, — сказала Анна Степановна и пошла в ванную стирать.

Вскоре она устроилась в лабораторию районной больницы: опытные лаборантки, и верно, были нужны.

В сентябре Саша пошел в школу: ему и шести еще не исполнилось, но по развитию он обогнал восьмилетних, его приняли в первый класс. Бабушка купила ему портфель, пенал и глобус.

Жизнь как-то наладилась. Саша приносил сплошные «отлично». Из сибирского города Канска пришло письмо от Майи, ей разрешили переписку, и Анна Степановна устремилась на почту отправлять дочери посылку — сыр, колбасу, мандарины. Майя просила не беспокоиться, она работает в прачечной, это теплое место, и у нее, с Божьей помощью, все есть. Так и было написано, с большой буквы: «Божьей», и Анна Степановна, хоть и рада была несказанно, немного удивилась.

Саша тоже обрадовался: мама живая! Однажды Анна Степановна, придя с работы, обнаружила у внука обширный синяк под глазом. Потребовала объяснений. Саша в школе, на перемене, простодушно поделился радостью с соседом по парте: от мамы пришло письмо из Сибири. А сосед, Петроченков, крупный малый с ушами торчком, сказал: «Тебя надо к твоей маме угнать. В Сибирь». — «Почему?» — удивился Саша. «Потому. Враги народа вы». — «Никакие мы не враги! — закричал Саша. — А ты дурак!» Они кинулись с кулаками, но здоровенный Петроченков побил Сашу, худенького, на целую голову ниже.

4

Когда в июне началась война, в Ленинграде мало что переменилось. Только затемнился город. Только шли по улицам, с оркестром и без, колонны красноармейцев. Только в подъезде подслеповатую обычную лампочку заменили на синюю тусклую. Саша чуть не приникал щекой к черной тарелке репродуктора, все ожидал, когда скажут про начало нашего наступления на Берлин, но передавали малопонятные сводки и военные марши. Карташов показывал Саше на карте продвижение немецких войск. Саша недоумевал: как же так? Ведь Красная армия — всех сильней…

Жильцы дома дежурили на крыше. Саша однажды упросил бабушку, чтоб разрешила побыть на крыше вместе с дядей Борисом. Белая ночь была теплая-теплая. В чистом просторном небе тут и там висели зеленоватые дирижабли, это Саша так подумал: дирижабли. Но Карташов сказал, что это аэростаты заграждения. Саша деятельно осмотрел на крыше ящики с песком, ведра с водой, топоры — все было исполнено скрытого военного значения. Канал сверху казался вовсе не грязно-серым, как обычно, а — синим, как Тихий океан на глобусе в местах больших глубин. Дома тоже выглядели хорошо — светлые, будто умытые на ночь.

Неподалеку разговаривали соседки по дому. Обсуждали слух о возможном воздушном десанте. Голос Барановой авторитетно утверждал, что парашютистов сразу уничтожат. Другая соседка пустилась рассказывать, что у них на парфюмерной фабрике будут теперь делать противотанковые мины.

Карташов сидел в продавленном кресле, принесенном из комнаты, беседовал с Сашей, время от времени делая глоток из плоской фляжки.

— У меня, — говорил он тихо, — отец т-тоже был судовым механиком. Весь наш род — по морской части шел. Старший брат отца погиб при Цусиме…

— Дядя Борис, а почему вы не плаваете? — спросил Саша. — Вы ведь давно не плаваете, да?

— Давно… Видишь ли, чижик, я в-вообще… как бы сказать… я случайный человек…

— Как это — случайный? — Саша смотрел на дядю Бориса серьезным взглядом. Глаза у него были тускло-синие, как у отца.

— В-вот так. Случайный, — повторил Карташов.

Война все ближе подкатывалась к Ленинграду. В конце августа услышали канонаду, она становилась все громче, настойчивей.

В школе велели собирать бутылки — из-под молока, лимонада, все равно какие, — было нужно для фронта. Саша выполнял поручение рьяно — шастал по этажам, выпрашивал бутылки, воодушевленно объяснял: в бутылки нальют горючее и будут кидать в фашистские танки! Насобирал двадцать восемь бутылок, бабушка помогла притащить их в школу.

«Враг у ворот!» — кричали со стен домов грозные плакаты.

Анна Степановна рассказывала: на Загородном проспекте строят баррикады. Почти все оставшиеся в доме мужчины ушли, кто в народное ополчение, кто — в рабочие отряды, строившие укрепления.

Война ломилась в город: 4 сентября начался обстрел, первые же снаряды легли недалеко от дома, где жили Саша с бабушкой — близ Витебского вокзала. Бегали смотреть на разрушения. Но вскоре грохот разрывов и проломы в домах стали привычными. Больше волновали слухи о том, что немцы взяли станцию с мрачным названием Мга, — будто теперь прервана последняя нитка железной дороги, соединявшей Ленинград со страной.

Вечер восьмого сентября был светлый и сравнительно тихий. Вдруг около семи часов взвыли сирены воздушной тревоги. Небо раскололось от гула моторов, от хлопков зенитных снарядов — и обрушилось на затаившийся город со страшным протяжным нарастающим грохотом. Город выплеснул, как крик боли, огромные языки пожаров, клубы черно-красного дыма.

Карташов, дежуривший в тот вечер на крыше, спустился после полуночи — подавленный, в пятнах сажи на лице.

— Горят Бадаевские склады, — сказал он.

Прошаркал на кухню и, набрав воды из крана, припал к кружке, как к спасательному кругу.

Саше казалось, что в городе не стало воздуха, вместо воздуха был дым, смешанный с розовой кирпичной пылью. Сидя в подвале, превращенном в бомбоубежище, он считал бомбовые удары. За себя почему-то не было страшно — а вот за бабушку он боялся: как она там в своей больнице? До него долетали обрывки разговоров женщин: «Очередь стояла, вдруг обстрел… шарахнул прямо в очередь… Лигово захватили… бои, говорят, чуть не у Путиловского… Ракетчиков полно, как налет, так они сигналят, сволочи…» — «Ну, обнаглели», — сказала старуха Докучаева, сидевшая с кошкой на руках.

Однажды в октябре, ранним утром, Саша отправился сменить Анну Степановну в очереди за хлебом. (Очереди были жуткие.) Только сунулся в коридор, как увидел: из своей комнаты вышел Карташов в шапке и пальто, со старомодным баулом в руке, а за ним двое военных в ремнях, с револьверами в желтой кобуре. Проходя мимо оторопевшего Саши, дядя Борис взглянул на него со слабой усмешкой, тихо сказал:

— Прощай, чижик.

Вечером бабушка, принеся с кухни чайник, позвала Сашу ужинать. Ужин состоял из кусочка черного хлеба и кубика сахара.

— Баранова говорит, что Карташов был белый офицер, — сказала Анна Степановна, отпивая из чашки чуть желтый от слабой заварки кипяток. — Что он сигналил немецким самолетам ракетами.

— Неправда! — вскинулся Саша. — Врет она! Врет, врет!

Стучал в тарелке репродуктора метроном, отмеряя время. Саша сидел у окна, перекрещенного полосками бумаги, перечитывал любимые «Приключения Травки», но стук метронома мешал чтению.

В углу между дверью и буфетом пузырились на стене старые темно-зеленые обои. Саша отдирал эти лохмотья и старательно, как научила бабушка, ножом соскабливал с их обратной стороны засохший клейстер. Бабушка варила его в консервной банке, получался тягучий желтоватый студень, от него несло чем-то затхлым, но все же… Есть хотелось нестерпимо. Перед приходом Анны Степановны с работы Саша уже ни о чем не мог думать, кроме как о супе, который она приносила в баночке из больницы. Ходил, ходил вокруг стола, как помешанный… Помешанный? Я помешался? — думал он с ужасом. Ужас был холодный и серый, как ободранная стена.

От близкой бомбежки лопнули и посыпались стекла в окне. Декабрьская стужа наполнила и без того холодную комнату. Саша побрел в кухню, ноги плохо шли. Сутулая старуха Докучаева пригрела его в своей комнатке, где топилась печка-времянка. Свою кошку Докучаева давно съела. Она оказалась крепкая — занимала для соседей очередь в булочную, носила воду из канала, ухаживала, как умела, за Барановой.

Баранова, у которой муж погиб еще в августе на Дудергофских высотах, теперь почти не вставала. Неузнаваемо исхудавшая, лежала с закрытыми глазами под кучей одеял и пальто и тоненько, по-собачьи, скулила. Анна Степановна называла это голодным психозом. Она приносила из больницы пакетики с порошком аскорбиновой кислоты, поила сладковато-кислым раствором Сашу, и Баранову тоже.

Как-то раз Баранова выпросталась из-под одеял, села на постели, уставила на Анну Степановну щелки опухших глаз. Проговорила, еле ворочая языком:

— Зачем… Зачем поите меня?

Анна Степановна, со стаканом с раствором аскорбинки в руке, молча смотрела на страшное синее лицо соседки.

— Повиниться хочу, — продолжала та еле слышно. — Я на Карташова написала… На вас тоже… Простите…

Спустя два дня она умерла. Анна Степановна и Докучаева завернули Баранову в простыню, снесли ее, странно легкую, вниз и положили на санки. Саша помог дотащить санки до больницы, в которой работала бабушка. Морг был забит трупами. Трупы, как штабеля дров, лежали и во дворе, на снегу, возле морга, — тут и положили Баранову.

Саша представил и себя лежащим в этом штабеле.

— Бабуля, я скоро умру? — спросил он.

— Не болтай глупости! — резко сказала Анна Степановна.

От нее, и прежде худой, остался, можно сказать, скелет, обтянутый кожей. И глаза. Карие, широко раскрытые, немигающие, глаза смотрели из-под серого шерстяного платка на Сашу строго и требовательно.

Комната, с зашитым фанерой окном, с черными от дыма ободранными стенами, почти пустая (буфет, стулья, шкаф спалили в «буржуйке»), уже не походила на человеческое жилье. А метроном стучал, стучал, стучал.

В один из дней конца января у булочной на Загородном проспекте скопилась огромная очередь. Ждали хлеба, а хлеб не везли и не везли. Вдоль очереди летел нехороший слух: кончилось топливо на последней электростанции, насосы не гонят воду, а без воды не испечешь хлеб. С ночи томились, сменяя друг друга, бабушка, Саша и сутулая старуха Докучаева. Уже стало смеркаться, а хлеб все не везли. «Ну, обнаглели», — бормотала Докучаева. Анна Степановна отправила Сашу домой, он пошел к Обводному каналу, медленно переставляя опухшие ноги, и отошел недалеко, когда вдруг начался обстрел. Впервые разрывы снарядов грохотали так близко. Страшными толчками, в багровых высверках огня, в черных клубах дыма приближалась смерть. Саша лежал ничком и кричал от страха, но никто не слышал, а грохотало все ближе, и тут ударило по ноге, по лодыжке чем-то тяжелым, горячим…

Будто во сне видел Саша, как бабушка и кто-то еще несли его сквозь медленно рассеивающийся дым. Он лежал с забинтованной ногой на своей кровати, одетый, под одеялами, и Анна Степановна что-то ему говорила, но он не слышал. В ушах было заложено. И было полное безразличие.

Только в больнице, когда врач с седыми бровями стал осматривать и трогать его ногу, Саша закричал от острой боли.

Загипсованная нога была тяжелой и холодной, как нетопленая «буржуйка». Хриплое дыхание прерывалось кашлем, отдававшимся болью в лодыжке. Содрогаясь от кашля, от боли, он видел над собой бабушкино лицо, обмотанное серым платком, ее немигающие глаза. Еще видел — боковым зрением — неподвижных людей, лежащих под навалом тряпья на соседних койках.

Сквозь немоту, сквозь страшную, как в могиле, тишину прорвался еле слышный сперва, а потом все более отчетливый стук метронома.

Врач с седыми бровями озабоченно покачал головой: кости срастались медленно и, судя по рентгеновскому снимку, неправильно. Хотя снимок очень неясный… пленка некачественная…

Из полузабытья Саша слышал высокий голос врача:

— Что вы хотите, Аня, дистрофия — она и есть дистрофия.

— Я хочу, чтобы он жил, — послышался низкий голос бабушки.

Саша не умер. Шел уже март, ледяное солнце зимы чуть потеплело, горсовет объявил очередное повышение голодной нормы на хлеб. Саша ходил по больничным коридорам с палкой: нога, освобожденная от гипса, ступала неуверенно. Было ощущение, что разладились в теле все кости. В день, когда его выписали, свалилась Анна Степановна. Лежала на узкой тахте в лаборатории. Саша приковылял навестить ее, глянул и похолодел: бабушка, с синими кругами вокруг закрытых глаз на высохшем маленьком лице, казалась мертвой. Вдруг она раскрыла глаза и уставилась на внука, он услышал ее слабый голос:

— Тебе дали экстракт?

Он качнул головой: хвойный настой, которым стали в ту весну поить ленинградцев от цинги, сегодня ему не принесли. Анна Степановна поднялась с тахты.

— Бабуля, лежи! — испугался Саша. — Не вставай, не надо!

Она постояла несколько секунд — словно молча уговаривала сердце не рваться. Потом, шаркая теплыми туфлями, держась за Сашино плечо, направилась в кухню, где варили экстракт.

Может, кому-то и помогала пахнущая хвоей желтая настойка, но Сашу от цинги не уберегла. Кровоточили десны. Ноги, покрытые красной сыпью, ныли не переставая. А вот как держалась Анна Степановна? Упрямая, резкая, она заставляла Сашу ходить. Чуть не силой выволакивала его из дому на солнце — слабое, весеннее, но все-таки уже не злобное, как зимой. Саша сидел на приступке у подъезда, оцепенело глядя, как женщины, уцелевшие к тому дню, разгребали высокий блокадный снег, везли его, скрежеща лопатами, к каналу и сбрасывали. Но однажды, когда из-под снега высунулась рука замерзшей, пролежавшей неведомо сколько месяцев женщины, Саша болезненно застонал. Оцепенение слетело с него, как дым под порывом апрельского ветра. Он доковылял до бабушки, стоявшей с лопатой над раскопанным трупом. Бабушка обняла его, тихо плачущего, и прижала к себе.

5

В конце мая возобновилось движение по Ладоге, прерванное во время таяния ледовой дороги. С одним из первых караванов судов, шедших на ту сторону блокадного кольца, покинули Ленинград Анна Степановна и Саша. Нет, не добровольно уехали: и в мыслях не было эвакуироваться. Ранним утром заявился милицейский лейтенант в сопровождении рыжеусого сержанта, объявил об административной высылке, бумагу показал — и велел за два часа собраться.

Кто-то невидимый, неведомый распоряжался их жизнью — Саше это было непонятно. Лейтенант торопил. Пока Анна Степановна набивала чемодан одеждой, Саша запихивал в портфель свои тетради и книжки. Книги все, конечно, не поместились, пришлось ограничиться двумя — «Приключениями Травки» и «20 тысячами лье под водой», а прочие, уцелевшие от огня «буржуйки», бросить.

— Куда мы поедем? — спросил Саша, обратив на лейтенанта взгляд нездешних своих глаз.

— Куда надо, туда и поедете, — буркнул тот. — Давайте, давайте, надо на поезд поспеть.

Комнату он умело опечатал бумажной полоской и сургучом. Сутулая старуха Докучаева осенила уходящих крестом.

Хорошо хоть, недавно трамваи пустили. С пересадками доехали до Финляндского вокзала. В дачном вагоне поезда, набитом эвакуированными, было шумно — кто-то радовался, кто-то печалился, то и дело возникал детский плач. Лишь трое сидели молча — Анна Степановна, Саша и рыжеусый сержант Хомяков. Сержант хмурился, сопровождать высылаемых выпало ему тоже не по доброй воле — дома осталась больная жена с ребенком. Анна Степановна смотрела, не мигая, в окно, губы ее были сжаты плотно и как бы непримиримо. Саша тоже смотрел на мелькающие в окне разбитые дома пригорода, на прерывистый сосновый лес, на небо, отрешенно голубеющее над черной непаханой землей. Впервые он уезжал из Ленинграда.

От конечной станции Ладожское озеро вереница эвакуированных потянулась к мысу Осиновец — там стояли у пирсов черные баржи. С вещами по чавкающей, налипающей на башмаки грязи Анна Степановна скоро выдохлась, остановилась. Саша подошел, хромая, ухватился за чемодан — помочь, но какие были у него силы, смех один, да не смех, а слезы. Бабушка отстранила его, опять взялась за тяжелый чемодан. Тут сержант Хомяков, шедший налегке, с вещмешком за плечами, снизошел до ссыльного элемента — подхватил чемодан и зашагал к пристани.

Долго ждали погрузки. Белая ночь тихо опустила на плоский берег озера прозрачно-синеватый полог. Желтая луна скорбно смотрела сквозь негустую подвижную облачность на пристань, забитую эвакуированными. Плакали дети, их было много тут. Наконец дождались погрузки, толпа хлынула на баржи, и озерные буксиры, ладожские трудяги, потащили баржи на рейд, где качались два небольших парохода — «Совет» и «Вилсанди».

На «Вилсанди» толпа быстро растеклась по каютам и коридорам надстройки, но большинство осталось на верхней палубе. Сержант Хомяков позаботился занять для Саши с бабушкой место у решетки, под которой жарко пыхтела машина, — лучшего места было не найти этой холодной белой ночью. Анна Степановна развернула сверток с хлебом и лярдом — хоть немного голод утолить. А Хомяков ел из своего припаса, от него вкусно потянуло луком.

Внизу загрохотало, затряслась палуба — «Вилсанди» двинулся по мелким волнам. Луну заволокло облачностью и дымом, но все равно ночь была светлая. Саша с интересом смотрел, считал, сколько судов в караване, — и вспомнился пароходик с высокой трубой «Пролетарская стойкость», который увез в неизвестность его папу. Потом он заснул, прижавшись к бабушке…

Бам-бам-бам-бамм! — ударило в уши. Саша вскинулся, готовый бежать, но бежать было некуда. Надвигалась пристань, черные сваи пирса, там была земля, приземистые серые постройки — над ними неслись, снижаясь, быстрые хищные тела самолетов. Бам-бам-бамм! — торопливо били зенитки на берегу. Бабушка нагнула Сашину голову, словно хотела спрятать у себя под мышкой… Резкий свист, оборвавшийся грохотом… и еще… и еще… Мелькнуло белое лицо Хомякова. Дымные столбы вырывались из воды, из земли. Толкнуло горячим воздухом, обдало холодной водой. Снизу, из-под решетки, орал кто-то: «Пробило правый борт!» Жуткий вой, детский плач перебивались новыми взрывами. Кренящимся правым бортом пароход привалился к пирсу. У сходней возникла давка. Толпа повлекла, понесла Анну Степановну и вцепившегося в нее Сашу на пирс, на берег. Чемодан пришлось бросить, не до него было. Люди метались в дыму. Грохотали, удаляясь, взрывы. Страшно кричала девочка, подняв окровавленный обрубок руки: «Ма-а-ма-а-а!..»

Еще били зенитки вслед уходящим бомбовозам, а толпа уже потекла к станции. Дымились глубокие воронки. Знакомый кислый запах тротила забивал ноздри. У серого дощатого забора сумасшедше лаял рыжий пес. «Собака! — удивленно подумал Саша. — Живая собака!»

На станции горела цистерна, застя небо черным клубящимся дымом. Вразброс стояли на рельсах зеленые и красные вагоны. Гудели, словно кричали от боли, грязно-белые грузовики, медленно разрезая толпу. Запыхавшийся Саша бежал, влекомый за руку Анной Степановной. Страшно, страшно было ему. Разве можно жить под этим черным небом?

Куда-то исчез Хомяков. Может, убило его. Вернуться надо!.. Обратно в Ленинград…

— Бабуля… Не хочу я… Давай вернемся… домой…

— Не болтай глупости! — отрезала Анна Степановна.

Очередь к коменданту эвакопункта была нескончаемая.

Уже перевалило за полдень, когда они шагнули в прокуренную комнату. Небритый измученный комендант протянул руку за документами. Но документов не было — остались у милиционера…

— A-а, ссыльные. — Комендант мельком взглянул на Анну Степановну. — Сядьте, — указал он на скамейку в углу и закрутил ручку телефона. — Санчасть дайте. Санчасть? Как там этот сержант, ну, милицейский? — Послушал немного, потом — Анне Степановне: — Ранен ваш сопровождающий. Не знаю, что с вами делать.

— Мы голодны, — сказала она резко. — Не имеете права морить нас голодом.

— Талоны в столовую дам. Но мне некого к вам приставить…

— Мы не убежим.

Комендант нервно поскреб щетину на подбородке. Не хватало ему еще ссыльных сторожить. Да куда они убегут? Всюду же посты, проверки. Объяснил, где столовая, где санчасть. Велел вечером прийти отметиться. Можно без очереди…

Шальной горячий осколок проехал по голове сержанта Хомякова — сорвал пол-уха, разрезал щеку. С обмотанной бинтами головой он лежал в бараке санчасти среди десятков других раненых. Когда вошли Анна Степановна с внуком, Хомяков издал рыдающий звук — не то смазанную матерную фразу, не то вздох облегчения, а может, и то, и другое.

Неделю, как в кошмарном сне, провели тут, в поселке Кобона. Спали в переполненном людьми бараке на полу, на грязном фанерном листе. Пережили еще один воздушный налет. Анна Степановна покупала у местных жителей травы — кислицу и что-то еще, пучки лука. Витамины все же. Потребовала у Хомякова выдать ей на руки документы:

— Мы сами доедем.

Хомяков, само собой, отказал. Но видно было, мучился милицейский сержант от того, что оставил без неусыпного надзора «чэ-эс» — членов семьи врага народа. Он теперь слышал плохо, с одним-то ухом, и Анна Степановна повысила голос:

— Не имеете права держать нас тут как свиней!

— Чего вы орете? — хмурился сержант. — Талоны на питание дают? Ну и все. Сидите и ждите.

Наконец выпустили его из санчасти. Осунувшийся, с обмотанной бинтами головой, на которой криво сидела милицейская фуражка, он вернулся к исполнению долга службы. На посадку Сашу, еле передвигавшего ноги, бабушка и Хомяков вели под руки. И все четверо суток пути в набитых вагонах Хомяков, невзирая на свое увечье, поддерживал слабо текущую жизнь подопечных. Занимал места при посадках, добывал на станциях питание — хлеб и гороховый суп-концентрат, делился с Анной Степановной куревом. Однажды принес Саше кружку молока и, пока тот пил, смотрел на него с жалостью.

— Да, — сказал, качнув обмотанной головой. — Беда-а. У меня тоже… Дочка растет, седьмой пошел год, а — вот такая пигалица, — показал рукой ее невысокий рост. — Битамины нужны.

— Витамины, — поправила Анна Степановна. — Раньше мы о них не думали. Мы хорошо раньше жили. Пей, Сашенька, допивай, я не хочу, — отстранила она протянутую Сашей кружку.

— Ну и жили бы себе, — сказал Хомяков. — Если б муж ваш не это… не вредил…

— Мой муж не был вредитель! — сказала она, как отрубила.

В городе Кирове, на пересылке, Хомяков сдал их под расписку тамошним властям.

— Ну, счастливо вам, — сказал на прощанье неуставные слова. — Извините, если что не так. — И добавил, раздвинув в улыбке рыжие усы: — Как ни прощаться, а не миновать, что домой убираться.

6

Вскоре Анна Степановна с Сашей оказались в городе Луза на севере Кировской области — тут им велено было жить под гласным надзором. Город — это для красного словца, Луза вообще-то смахивала на большую деревню, вытянутую вдоль одноименной реки, судоходной лишь по высокой воде. Как раз и стояла высокая вода, затопившая пойменные луга и подступавшая почти к плетню огорода Прасковьи Егоровны Велигжаниной.

К ней приплелись из последних сил Анна Степановна с внуком в поисках квартиры. Всюду им отказывали — мол, самим тесно. Да и Прасковья Егоровна уже головой качнула отказать, но как бы споткнулась вдруг на отчаянном Сашином взгляде.

— Ишь синяглазый, — сказала она. — Кто ж тябя изможжил-то так?

Она была мала ростом, да широкой кости. За последние деньги Анна Степановна сняла у Прасковьи Егоровны — тети Паши — комнату за «горницей». Тут только и помещались кровать, сундук и колченогий стул. На радостях Анна Степановна предложила хозяйке сварить оставшийся с дороги гороховый концентрат. Но та поморщилась:

— Ня ем я горох. Я с няво пердю.

Она угостила новоявленных жильцов вареной картошкой, капустой и козьим молоком. Сочувственно кивала, слушая рассказ Анны Степановны о блокаде и о том, что никакой вины на них нету, потому как мужа-профессора арестовали зазря, по ошибке.

— Да ладноть, — сказала тетя Паша. — Живите. А ты, синяглазый, коз попасешь. Моя-то Лизка ленится, вирюндается.

Лизка, веснушчатое создание переходного возраста, сидела тут же за столом, хрустела капустой.

— Кто вирюндается? — сказала она плаксиво. — В школу ходю, на огороде кропочусь, да еще козы!

— Чё школа? В школе ноне каникулы. — Тетя Паша обратилась к Анне Степановне: — Старшенькая-то моя в Тихвине живет, Настя, донюшка. Полгода всяво-то замужьем, а тут война, мужа восенях убили бонбами… машинистом на паровозе… — Ее глаза наполнились слезами. — От мояво-то мужика тоже — с февраля нету писем…

И начал Саша пасти двух тети-Пашиных коз. Еле поспевал за ними, резвыми, норовившими завернуть в соседние огороды. Лизка однажды посмотрела на эту пастьбу и пожалела хромоножку-пастуха.

— Ишь болявый, — сказала. — Да ты возьми вицу подлиньше и стегани их, засранок. Гликося!

Ловко выдернула из плетня длинную жердь и, огрев обеих коз, погнала их к реке, к зарослям ивняка.

Саша заулыбался:

— Здорово! Они у тебя скачут как мустанги.

— Как кто?

Он пустился рассказывать про прерии, про всадника без головы. Лизка сидела на бревнышке, крутила на палец русую косу. Из-под короткого, в цветочках, платьица блестели на солнце ее острые коленки.

— Побай еще маленько, — сказала, когда Саша умолк. — Вы с Ленинграда, да? Я картинку видела, лошади на мосту, и дядьки их шугают…

От квашеной ли капусты, от козьего ли молока Саша пошел на поправку. Перестали кровоточить десны, сошла красная сыпь, исчезла и ломота из отдохнувших костей. Он с козами теперь вполне управлялся. Пока они, ненасытные, обгладывали прибрежные ивы, Саша глядел на ту сторону реки, где стеной стоял зачарованный лес. Плыли по реке бревна — все лето шел молевой сплав, — а в небе плыли медленные пухлые облака. И словно им в такт плыли мысли в рыжевато-белобрысой его голове, и часто встревала в этот неспешный поток веснушчатая девочка с русой косой.

Управившись с козами, Саша бегал на лесопилку. Там, на деревообрабатывающей фабрике, в медсанчасти работала бабушка — анализы делала, помогала старичку фельдшеру лечить работниц, сплошную «бабень», как говаривал старичок. Во дворе, где сохли штабеля бревен и хорошо пахло опилками, на столбе орал, содрогаясь от собственной мощи, черный радиорупор. Война, оставшаяся за ладожской переправой, только по радио и достигала этого забытого Богом уголка.

Сводки в то лето были грозные. Саша пересказывал их по вечерам, за ужином, женщины вздыхали — охо-хо, пропала Расея-матушка, — но он, неколебимо веривший в Красную армию, убеждал их, что дальше Сталинграда немца не пустят.

В августе, аккурат со Фролов — со дня Фрола и Лавра — задули холодные утренники. На тети-Пашины запросы (Саша их писал на тетрадных листках) пришел наконец ответ: «Ваш муж ефрейтор Велигжанин И. Ф. числится пропавшим без вести». Не поверила тетя Паша, что он пропал, быть того не могло. Видя, что стояльцы ее к холодам остались без теплой одежи, она, добрая душа, обрядила Сашу в мужнин ватник, да и старые свои ботинки отдала, можно еще было их носить, если тряпок напихать в носы.

Лизка как увидела его в ватнике, достававшем чуть не до земли, так сразу в смех:

— Ну, проява!

А Саша вдруг обиделся до слез, крикнул:

— А ты дура!

— Эт почему дура? — удивилась Лизка.

— Потому! — В горле у Саши клокотала обида, да и не только обида. — С Митькой целовалась! А он, я слышал, в уборной говорил, что ты сама к нему липнешь!

— Ишь слухач! — рассердилась Лизка. — Мал еще встревать!

Мела первая метель. Саша шел из школы домой, смеркалось уж, — вдруг увидел, свернув за почтой в свой переулок: стояли двое, Лизка и долговязый семиклассник Митька Коляда, не то говорили, не то спорили о чем-то. Саша хотел повернуть обратно, но тут Коляда коротким толчком двинул Лизку в грудь. Лизка с визгом отлетела, села в сугроб. Саша рванул с места, наскочил на Коляду.

— Не лезь, хромой! — крикнул тот, уворачиваясь от легких Сашиных кулачков.

Но маленький упрямец в длинном ватнике продолжал наскакивать. И взвыл, получив оглушительный удар в лицо. Лизка подбежала к нему, снегом протерла нос, разбитый в кровь. И повела домой. Еще не пришли с работы, с лесопилки, Анна Степановна и тетя Паша. В сенях, у ведра с холодной водой, Лизка мыла Саше кровоточащий нос, а потом вдруг поцеловала в губы, да так крепко, что он обмер, вскинув руки к лицу. Лизка засмеялась:

— Ну, чисто проява!

Шла зима, свирепая, с морозами под сорок градусов. «Ох и нафуркало снегу», — ворчала по утрам тетя Паша, выходя из избы с лопатой.

Под Новый год Анну Степановну взяли в лабораторию районной больницы, немного прибавилось зарплаты, она копила Саше на сапоги, да и себе на теплые боты — ноги мерзли в легких ботинках. Дважды в месяц ходила отмечаться в комендатуру.

Саша привык к новой жизни — к настырному визгу циркульных пил на лесопилке; к жесткому сундуку, на котором спал; к тети-Пашиной воркотне. Только к Лизкиным капризам не умел приспособиться. То она день за днем ходила мимо, не замечая Саши, а то вдруг затащит на теплую печку и потребует сказывать байки — «Ну и чё тот пятнаццылетний капитан? Куды приплыл?».

И снова лето. С Курской дуги, понятно, не достигал тихой Лузы орудийный гром, а уж когда объявили салют, только и представить себе можно было, как расцвечивается звездами далекое московское небо.

В конце лета Лизка уехала в Великий Устюг поступать в медицинское училище. Ох уж эта Лизка!

Не странно ли, однако, что в столь ранние годы затосковал Саша по этой шустрой девчонке с бело-розовым лицом, обсыпанным вокруг носа веснушками? Да уж такой он был ранний. Конечно, Саша выделялся в классе развитием. Был, в свои-то десять лет, чемпионом школы по шахматам. Учительница поручила ему в начале урока делать пятиминутное сообщение у карты — что нынче передали в сводке, какой взяли город, и чего союзники чикаются, в Италии высадились, вместо того чтобы открыть второй фронт, и какое жуткое предательство совершил генерал Власов.

Как-то раз осенним днем Анна Степановна пришла из больницы раньше времени.

— Бабуля, что случилось? — спросил Саша.

— Меня уволили.

— За что?!

— Я отказалась помочь Красной армии.

— Отказалась?.. — Саша потрясенно смотрел на бабушку. Каждый день она была перед глазами, а тут он словно впервые увидел ее сухое лицо с немигающими глазами, ее по-мужски коротко стриженные волосы. Еще до ладожской переправы волосы были чуть тронуты сединой, а уж теперь — сплошь…

Ей бы, Анне Степановне, тихонько сидеть на лесопилке в медсанчасти, а она перешла в райбольницу, прибавкой к зарплате соблазнилась. А в больнице редкий месяц удавался без поборов. То, что по военному займу вычитали, это само собой, кто ж не отдаст. Но Плотникова, главврач, часто объявляла сбор — то по тридцатнику на ремонт котельной, то на замену обветшавших простынь. Куда шли собранные тридцатки, никто, кроме Плотниковой (и, наверное, бухгалтера), не знал. Для Анны Степановны, с ее зарплатой в 270 рублей, эти поборы были разорительны, но она терпела: больничные врачи помалкивали, а уж ей, «чэ-эсу», и подавно надлежало не вылезать. Но когда Плотникова объявила сбор по сотне рублей «на теплые вещи для армии», Анна Степановна отказалась платить. Двадцать семь рублей по займу, да полсотни за квартиру, да теперь еще сотню долой — что на жизнь останется? Плотникова, дама с начальственной крупнофигурной внешностью, вызвала ослушницу, накричала. Анна Степановна — ей в ответ: «Не имеете права лишать средств к жизни». Ну и получила: «Такие, как вы, вааще прав не имеете!» И в тот же день приказ — уволить…

«Буду жаловаться!» — твердо решила Анна Степановна.

Тут и тетя Паша с работы пришла. Узнав, чем возмущается стоялка, сочувственно покивала и сказала:

— Зря копырзишься, милая. Кому жаловаться? У Плотниковой муж партейный секлетарь.

В райком Анна Степановна не пошла. А в комендатуре, придя отмечаться, спросила у коменданта:

— Из больницы уволили, на лесопилке бывшее мое место занято. Как жить нам с внуком?

Комендант, курчаво-черноволосый лейтенант-татарин, ответил:

— У меня не быржа труда. — И добавил, глядя холодно и свысока: — Вам не жаловаться. Радоваться надо, что оперчасть дело не завел.

— Какое дело?

— Очень простой. За антисоветская агитация.

Ни жива ни мертва Анна Степановна приплелась домой. Отлеживалась дня три, пока ноги снова не стали носить. И пошла в лесотехнический техникум уборщицей — тетя Паша помогла устроиться через родственника завхоза.

А летом победного сорок пятого, когда кончился трехлетний срок ссылки, Анна Степановна снова предстала перед комендантом. Того, прежнего лейтенанта-татарина уже не было, а сидел там лысоватый капитан с орденами и нашивками за ранения на мятом кителе. Он был не грозный, не надменный, пригласил Анну Степановну сесть, поведал, что сам родом из Лузы и повезло вот ему, вернулся, хоть и без ноги, к себе домой. Капитан (его фамилия была Сморчков) вник в дело, полистал бумаги в папке и сказал, что запросит область. Не обманул, запросил. Вызвав Анну Степановну, сообщил, вроде бы даже огорченно, что ехать домой, в Ленинград, запрещено. Она побледнела, нехорошо ей стало. Капитан, стуча и скрипя протезом, подошел к ней, поднес стакан с водой.

— У меня что — бессрочная ссылка? — прошептала она.

— Ну что вы! Бессрочных правопоражений в Советском Союзе нету, — ответил капитан с доброжелательной улыбкой. — Но придется пожить тут еще…

Однако в сорок седьмом они из Лузы уехали. Нет, ссылка не кончилась, но…

Дело в том, что в одном классе с Сашей учился сын капитана Сморчкова — Витька, второгодник, футболист. Папа, уцелевший на войне, желал сыну лучшей участи, чем бегать за мячом, — на суворовское училище его настраивал. А разве примут со сплошными «неудами» по математике? Классная руководительница вызвала Сашу — самого сильного в математике ученика — и в присутствии папы Сморчкова поручила взять футболиста на «буксир». Витька принял это неохотно. Когда Саша приходил к нему после школы, чтобы вместе готовить урок, Витька всячески отлынивал, его со страшной силой тянуло на улицу. Но капитан Сморчков был настороже.

— Затули дверь! — крикнул жене. — Чтоб Витька ни ногой на улицу! — И — к Саше с улыбкой: — Здорово, математик. Ну, чё слыхать по радио? Повесили их в этом, как его, Нюринберге?

— Повесили, — серьезно ответил Саша. — Кроме Геринга. Он яд принял.

— Ну, значит, и все. Подвяли черту под фашизмом. Ты давай, помоги Витьке. И построже, ясно? Если зевачку опять начнет, зови меня.

Зевачка на Витьку, и верно, нападала. Но недаром говорят, что капля камень долбит. Что-то западало Витьке в непутевую голову, он уже не хлопал без смысла глазами на задачу или пример, а принимался решать и, если совпадало с ответом, бурно радовался. Одним словом, к концу учебного года дело у него шло на твердую троечку, даже и с плюсом. Он уже мысленно примерял на свои футбольные ноги черные брюки с красными суворовскими лампасами.

Капитан Сморчков умел быть благодарным. Когда Анна Степановна в очередной раз пришла отмечаться, он высказал предположение: раз в Питер пока нельзя, так, может, разрешат в Киров? Все же областной центр, культуры там поболе, чем в зачуханной Лузе.

И добился-таки разрешения.

Тетя Паша на прощанье напекла круглых хлебцев-олябышков, поставила миску с тепней — толокном на квасе. Прослезилась, добрая, провожая стояльцев.

— Одна остаюся… Мой-то Ванечка как пропал без вести, так и нету яво… Настя в Тихвине тоже одна мается. А Лизка как скончила в Вяликом Устюге училище, так и крутится…

Саша знал: Лизка теперь медсестра. Еще из корявых строчек ее писем можно было понять, что появился у нее жених, механик на речном пароходе.

— Замуж хотит, донюшка… — Тетя Паша вытирала передником катившиеся слезы. — А какая она хозяйка? Нехалюза…

7

В серокаменном Кирове с редкими островками зелени заводские трубы застили дымом полнеба. Чем-то и похоже было на ленинградскую Выборгскую сторону. Первое время ютились по случайным углам — с жильем такие были трудности, что Анна Степановна порывалась уехать обратно в Лузу. Да что ж это такое, жизнь проходила под чужими крышами. Невидимая, необоримая сила не пускала их в родной Ленинград.

Наконец сняли комнату в доме барачного типа неподалеку от пристани на Вятке-реке. Дом был назначен на снос, и жильцов переселяли, но шло это медленно, так что — расположились тут жить, и даже купила Анна Степановна на рынке керогаз для удобства жизни. Скинула последние деньги как раз накануне декабрьской реформы.

Шла весна, на Вятке начал лопаться, со стрельбой, ледяной панцирь. В первый день ледохода высыпала из школы гурьба семиклассников, в их числе и Саша Акулинич. Вышли на набережную — вдруг кто-то крикнул:

— Собака на льду!

На льдине, медленно проплывавшей мимо, металась белая, в рыжих пятнах, дворняжка. Бог знает, как она там очутилась. Льдины плыли, громоздились, ударяясь друг о друга, это пугало собаку, она жалобно скулила. Саша бросил портфель и побежал по черному, заваленному мусором откосу вниз, к реке. Льдина, на которую он ступил, накренилась, он по колено ушел в воду, но успел перескочить на соседнюю — откуда только прыть такая взялась, ну, конечно, он был легкий, субтильный. Еще и еще прыжок — и вот она, собачка. Мокрая, скулящая, она дрожала у Саши на руках, норовила лизнуть. Льдина становилась торчком, Саша перепрыгнул на другую, скатился в воду, но тут было уже мелко — и он ступил на берег. Собачка отряхнулась и, усердно работая хвостом, жалась к ногам своего спасителя.

Подбежали ребята.

Валера Трофимчук, белокурый красавчик, хлопнул Сашу по плечу:

— Ну, ты даешь, Акуля!

Валера был в классе самый сильный, тренированный, ему прочили победу на межшкольных гимнастических соревнованиях. Саша ему завидовал. Он чувствовал себя ущемленным — даже не столько от хромоты, сколько оттого, что его, новичка, одноклассники как бы не замечали. И вот он стоял мокрый, растерянный собственным геройством, и самый влиятельный в классе мальчик одобрительно хлопнул его по плечу.

Тут спустилась к воде стайка девочек из соседней женской школы — они прогуливались по набережной и тоже видели, как Саша собачку спас. Одна из них, голубоглазая, в вязаном белом берете, воскликнула:

— Ты весь мокрый! Иди скорей домой, переоденься!

— Да ну! — геройствовал Саша. — Высохну и так.

Раздельное обучение держало девочек как бы на другой планете. А тут — пошли по набережной вместе с мальчиками, хи-хи, ха-ха, у нас химичка вредная, а у вас? С голубоглазой девочкой Валера Трофимчук был знаком, она тоже была физкультурница, оба тренировались в одном спортобществе. Они шли рядышком, оживленно болтая. Саша плелся сзади, его била дрожь.

Он слег с воспалением легких. В больнице, где он лежал, его навещал Валера и другие мальчики. Однажды с Валерой пришла та голубоглазая девочка, Лариса. Белый халат был небрежно наброшен на ее плечи, черные кольца вьющихся волос обрамляли лицо.

— Ну, как ты, Акуля? — спросила она с улыбкой. — Тебя ведь Акулей зовут?

Саша хотел сказать что-то шутливое, легкое, но, охваченный внезапным волнением, закашлялся, раскраснелся.

— Папа говорит, ты поправляешься, — сказала она. — А ты кашляешь и кашляешь.

— Как кашалот, — сострил Валера Трофимчук.

— А кто твой папа? — спросил Саша.

— Ну кто! Доктор Коган.

Маленький, толстенький, лысый доктор Коган заведовал тут, в детской больнице, отделением. На обходах любил пошутить, давая детям необидные клички, шалунам грозил пальцем:

— Вот велю сделать тебе клизму из битого стекла.

Саше он сказал:

— А ты, значит, спаситель собак? Как тургеневский герой?

— Какой герой? — удивился Саша. — Герасим же утопил…

— Герасим тут ни при чем. У Тургенева есть рассказ «Стук… стук… стук!..». Ну, некогда мне с тобой точить лясы. — Доктор Коган обернулся к палатному врачу: — Продолжайте инъекции. Банки через день.

Инъекции новомодного пенициллина Саша переносил хорошо. А от банок у него пылала спина, и казалось, что в голове пожар.

Он попросил бабушку взять в библиотеке том Тургенева, где напечатан неведомый «Стук… стук… стук!..». История подпоручика Теглева, нелепого, «фатального» человека, поразила его, особенно — листок, найденный в кармане после самоубийства, — математические выкладки с датами рождения и смерти Наполеона и его, Теглева.

С числами Саша любил возиться. А тут он впервые задумался о предопределении, о том, что у человека на роду написано. «Что ж получается, — думал он. — Мне, значит, предназначено судьбой быть „че-эсом“… самым последним человеком… безвылазно сидеть в Кирове… Как странно! Я ведь ни в чем не виноват. И бабушка не виновата… А живем, как нищие… Хожу в латаных тети-Пашиных ботинках… А бабушка как одета?..»

Анна Степановна давно копила себе на зимнее пальто, но как Саша заболел, так и полетели денежки. Саше ведь требовалось усиленное питание, фрукты, мед и прочее, что можно купить только на рынке, а там цены — ох! Работала Анна Степановна в лаборатории районной поликлиники, зарплата была маленькая, да ведь и за комнату в бараке надо платить, — каждый рубль приходилось держать на строгом учете.

Выписывая Сашу, доктор Коган сказал ей:

— У вашего внука слабые легкие. Ему нужно хорошо питаться.

Анна Степановна смотрела в окно, не мигая и сжав губы в нитку.

— Вы слышите? — спросил Коган. — Ваш внук нуждается…

— Я слышала, доктор. Спасибо.

Она привезла Сашу на трамвае домой, захлопотала с чаем. Саша, еще слабенький после болезни, был радостно оживлен.

— Бабуля, — сказал, когда сели пить чай с белым хлебом и маслом. — Знаешь, что самое большое на свете? Звезда Антарес! Если б Солнце имело такой же размер, то оно поглотило бы не только Меркурий и Венеру, но и Землю и Марс! Представляешь?

— Это замечательно, — сказала Анна Степановна. — Я никак не ожидала.

С одного из гвоздей, на которых была развешана их одежда, она сняла старую кофту, сунула ноги в галоши.

— Куда ты, бабуля?

— Сегодня моя очередь мыть коридор и уборную.

Саша развернул газету, ему не терпелось узнать, как идет наступление Народно-освободительной армии Китая в Маньчжурии. Вдруг услышал: на кухне загремело ведро, коротко вскрикнула бабушка. Он кинулся бежать по длинному темному коридору. Анна Степановна лежала возле раковины в луже воды, выплеснувшейся из ведра, и тихо стонала, держась за сердце.

Хорошо, что сосед, бывший майор-зенитчик, уволенный из армии за алкоголизм, был дома, и хорошо, что был относительно трезв. Он-то, с посильной помощью Саши, и доволок Анну Степановну до их комнаты. Уложили на кровать.

— «Скорую» вызовите, — прохрипела она.

Тут началась рвота. Майор велел Саше прибрать, обтереть, а сам пошел на угол к автомату вызывать «скорую». Бабушка трудно дышала, глядя на Сашу страдающими глазами. «Бабуля, не умирай!» — мысленно заклинал он.

Приехала «скорая». Молодой врач-очкарик измерил давление, велел медсестре сделать укол магнезии.

— Гипертонический криз, — строго сказал он. — Лежать не меньше десяти дней. Вы работаете? — Он сел выписывать больничный лист и рецепты.

К вечеру барачный коридор наполнился голосами, шагами. Соседка Складышева, нормировщица с завода «Первое мая», разбитная разведёнка лет тридцати, сварила суп с мясными шариками, целую кастрюлю принесла. Другая соседка, суровая вдова, жившая с двенадцатилетней дочерью-дебилкой, постучалась и сказала, что на кухне поставила на их столик банку с компотом.

Саша сидел подле бабушкиной кровати, он был напуган.

— Пойди в школу, — сказала Анна Степановна. — Я тут сама…

— Нет, нет, бабуля, тебе нельзя вставать.

— Нельзя жить, — чуть слышно молвила она. — Но и умереть нельзя… Только бы дождаться…

— Чего дождаться?

Анна Степановна не ответила. Но и без слов было ясно. С Майей все это время шла переписка, весной будущего года у нее кончался десятилетний срок. Возвращение в запретный Ленинград ей не светило, но всемогущая власть могла разрешить поселиться в Кирове. Куда еще ей было ехать — только к матери и сыну. Саша ожидал ее приезда со смешанным чувством радости и тревоги. В письмах Майя была суховата, между нею и сыном как бы выросла стена, невидимая и холодная, как вечная мерзлота.

Анна Степановна тревожилась: учебный год кончался, на носу экзамены, а Саша не ходит в школу, сидит с ней, как приклеенный.

— Бабуля, не беспокойся, — говорил Саша. — На второй год не останусь.

И не остался — сдал все экзамены.

Он, конечно, был очень способный, все давалось легко. И особенно — математика. У Татьяны Васильевны, пожилой математички, были сборники старинных задач, переписанных из «Арифметики» Магницкого, из древней китайской книги «Киу-Чанг». «В клетке находятся фазаны и кролики, — диктовала она, держа по своей привычке карандаш у рта. — У всех животных 35 голов и 94 ноги. Сколько в клетке кроликов и сколько фазанов?» Или: «Один человек выпьет кадь питья в 14 дней, а со женою выпьет ту же кадь в 10 дней, и ведательно есть, в колико дней жена его особо выпьет ту же кадь». Саша быстрее всех управлялся с решением задач. Да что там китайцы, что старый добрый Магницкий! Опережая школьные программы, он брался решать алгебраические уравнения высших степеней.

На городской математической олимпиаде Саша занял первое место. Он принес домой грамоту, отдал Анне Степановне, и та просияла: вот ты у меня какой! Понесла грамоту показывать соседям. А Саша постучался к майору-зенитчику, у которого был привезенный из Германии трофей — роскошный радиоприемник «Менде». Майор настроился на Москву, слушали передачу об Олимпийских играх в Лондоне.

— Эх, жалко наши не участвуют, — сказал Саша.

— А на хрена? — сказал майор и налил себе в стакан портвейну.

Ему, старому вояке, прошедшему длинную дорогу от Сталинграда до Бреслау, все было по фигу, лишь бы стакан не выбивали из руки. По праздникам к нему приходили бывшие сослуживцы, из комнаты доносились избыточно громкие голоса и смех, нестройное пение. «Давай закурим по одной! — начинал кто-то из них. — Да-вай закурим, то-ва-арищ мой!» Возбужденно, разнобойно вступал хор: «Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…»

Началась летняя спартакиада школьников. Саша с товарищами по классу ходили болеть за свою команду. Валера Трофимчук, гибкий, стремительный, здорово работал на параллельных брусьях, крутил на турнике солнце. «Ма-ла-дец!» — орали мальчики, когда Валера делал соскок.

Соревновались у своих снарядов девочки. У Саши дух захватило, когда увидел Ларису Коган, выбежавшую в белой майке и синих трусах. Вот взвилась над «конем» и, перехватывая рукоятки, завертелась, плавно пронося ноги вперед, вбок, назад. Ни у кого из ее соперниц не было таких стройных ног — ну, просто невозможно глаз отвести.

Лариса бурно дышала, закончив упражнение. Валера подсел к ней, они оживленно разговаривали, смеялись. Саша издали смотрел и завидовал. Ну почему, почему он такой несчастный, хромой?.. Не может легко подбежать к девочке… а как тянет к ней… такая красивая, белоногая…

8

В апреле 49-го приехала Майя.

Сошла с поезда худая женщина с усталым лицом. На ней было порыжелое, некогда черное пальто с потертым меховым воротником, на голове серая шапка, похожая на армейскую, на ногах валенки не валенки, бурки, что ли, всунутые в галоши. В руках — фанерный чемодан с жестяными уголками. Анна Степановна и Саша устремились к ней, и она оторопело уставилась на сына.

— Господи, — чуть слышно проговорила Майя, — одно лицо…

Саша знал, что похож на отца, видел сохранившиеся его фотокарточки, на одной, нечеткой, любительской, Яков Акулинич был запечатлен с гитарой. Но, странное дело, черты отцовского лица, когда Саша думал о нем, как бы заволакивало туманом. Да и весь его облик делался расплывчатым, отец уплывал на черном пароходе…

А мама оказалась совсем не похожей на ту, что Саша держал в памяти. Та, прежняя, запомнилась яркой внешностью, громким смехом и как бы готовностью пуститься в пляс. Майя, вернувшаяся из Сибири, была тихая. Большие карие глаза, прежде излучавшие радость жизни, теперь погасли и неподвижностью взгляда походили на бабушкины. На нее часто нападал кашель, она содрогалась худеньким телом, держа платок у рта. Анна Степановна уговаривала дочь пойти в поликлинику.

— Ничего не надо, мама, — сказала Майя, оглядывая платок. — Крови, видишь, нету.

— А была кровь? — всполошилась Анна Степановна.

— Бывала. Ничего, Бог помог.

Соседка Складышева взялась было устроить Майю на работу — повела к себе на завод «Первое мая». «Ты с моим заводом — тезки», — шутила она, веселая разведенка. Однако, даром что к Складышевой хаживал заводской кадровик, Майю на завод не приняли: в паспорте стояло нечто нехорошее.

Анна Степановна возмущалась:

— Какие мерзавцы! Человек отсидел десять лет ни за что ни про что, так и этого мало — на работу не берут!

— На эту не взяли, возьмут на другую, — тихо молвила Майя.

— Тебе как будто все равно. Что с тобой творится?

— Все, что со мной сделали, это наказание за прежнюю жизнь.

— За какую — за прежнюю? Никакой вины у тебя нет!

— Мама, не кричи, пожалуйста. — Майя с отрешенным лицом сидела у окна, ее профиль казался восковым. — Раньше я жила, как стрекоза. Без Бога жила. Вот и несу наказание.

— Да что ты несешь, Майюша? Человек не для того рождается, чтобы страдать и класть поклоны боженьке.

— Не хочу слушать такое, — сказала Майя. И добавила совсем тихо: — Человек для того живет, чтобы душу спасти.

Саша смотрел на мать непонимающими глазами. Когда Майя молилась у себя в углу, кланяясь маленькой, грубо намалеванной иконе Богородицы, он выходил из комнаты. Ему, только что принятому в комсомол, было не по нутру религиозное усердие матери.

Майю взяли на кордную фабрику, нуждавшуюся в чернорабочих руках. Недели три ездила она чуть свет в набитом автобусе на фабрику, в полутемный цех, крутила нить из хлопчатобумажной пряжи — из тугих этих нитей делали ткань-каркас для резиновых покрышек. На четвертой неделе кто-то из фабричного начальства хватился: жена врага народа работает на объекте оборонного значения! Покрышки, для коих фабрика делала корд, шли в авиацию и автомобилестроение — ясно, что враг мог заложить в кордную ткань любое вредительство. Бдительность — прежде всего!

Майя потерю работы перенесла тихо, вот только заходилась кашлем, и матери удалось наконец вытащить ее на анализы. Диагноз — очаговый туберкулез — оказался для Майи не нов, так и в лагерной больнице ей сказали. Болела от кашля грудь, и такая была слабость, что с трудом поднималась на ноги. Анна Степановна, которой жизнь не давала передышки, пустила в ход свой последний резерв — продала кольцо с брильянтом, хранимое на самый черный день. Лечила дочь медом и салом. Через сотрудницу по лаборатории затеяла переговоры с человеком из ближнего леспромхоза — просила добыть барсучье сало, весьма полезное, для растирания.

Необычно жаркий стоял август, но в конце его погода резко переменилась, в город ворвался холодный северный ветер. В субботу Анна Степановна, придя с работы, захлопотала с обедом, Сашу послала в аптеку за кодеином для Майи. А когда Саша воротился, бабушка лежала на кровати, слабо стонала, сухое лицо было искажено болью, а может, душевной мукой. Майя, сильно ссутулясь, отсчитывала в стакан с водой сердечные капли. Саша побежал на угол к автомату — вызывать «скорую». Вернувшись, увидел: мать стояла на коленях у постели бабушки, а бабушка хрипела и пыталась что-то сказать про барсучье сало.

В дверь постучали. Так быстро приехала «скорая»? В комнату взошел военный, младший лейтенант. Его бритое лицо блестело от пота, скрипели хорошо начищенные сапоги. Насупив лохматые брови, заглянул в бумажку, строго спросил:

— Никитина Анна Степановна — кто? Вы? Акулинич Майя Константиновна — вы? Почему не явились в августе в комендатуру?

— Мы болеем, — не вставая с колен, прошептала Майя. — Мы отметимся…

— Предупреждаю, за неявку положен арест.

— Простите, гражданин начальник, — униженно бормотала Майя, — мы отметимся, отметимся…

Кровь бросилась Саше в голову.

— Что вам надо?! — закричал он военному. — Чего вы мучаете нас? Не видите — человеку плохо?

— Как смеешь, щенок? — Младший лейтенант уставил на Сашу бесцветные глаза. — В колонию хотишь для малолетних?

Майя на коленях подползла к Саше, обхватила его.

— Молчи, молчи, Сашенька… Гражданин начальник, простите… у мальчика нервы…

Тут дверь распахнулась, быстро вошли двое в белых халатах — знакомый врач-очкарик из «скорой помощи» и сестра.

Младший лейтенант постоял, поглядел, как врач мерил давление и выслушивал больную. Потом отрывисто велел Майе, чтоб явилась в понедельник с паспортами, и, скрипя сапогами, вышел.

Укол снял у Анны Степановны острую боль, но врач не спешил уходить. И верно: вскоре приступ повторился.

— Надо маму в больницу? — спросила Майя.

— Нет, — покачал головой врач. — Транспортировку она не выдержит. Похоже на обширный инфаркт.

Ранним утром снова пришлось вызывать «скорую». Но Анна Степановна ее не дождалась. Болью и страхом полнились ее выкаченные глаза. Вдруг судорожно потянулась, испустила оборвавшийся стон. Майя закрыла ей глаза.

Словно остолбенев, она стояла над телом матери, наконец-то обретшим покой. Потом пала на колени, зарыдала, крича:

— Мамочка, родненькая, прости, прости… О-о-о, сколько ты вынесла, бедная… — Кашляя и плача, бормотала: — Прими, Господи… упокой душу рабы Твоей… воздай за муки…

Саша вышел из дому, побрел к реке, к пристани. Там разгружали пароход, грузчики, топая по сходням, таскали ящики, громко материли какого-то Семеныча. Саша сел на чурбачок от сорванной скамейки. Сквозь слезы, застившие глаза, смотрел на небо, полное движения. Плыли иссиня-черные тучи, гонимые ветром. Ветер крепко, по-хозяйски прочесывал реку, завивал на пляшущих волнах белопенные узоры. Было во всем этом равнодушном мире некое обманное движение, не ведущее никуда.

Жизнь без бабушки не мыслилась. Проще всего было прыгнуть в реку головой вниз. Что толку продолжать эту невозможную жизнь. Сделать десяток шагов к береговому откосу, взглянуть последний раз на сумрачное небо и…

— Саша! Саша-а!..

Он оглянулся. У входа в дом, двухэтажный барак, стояла Майя. Столько было в ее худой фигурке беспомощности, что Саша поспешил к ней, сильнее обычного припадая на покалеченную ногу.

Холодная вятская земля приняла бабушкин гроб. Над могилой поставили деревянный крест, бесплатно сколоченный соседом-плотником. Так пожелала Майя. Саша не возражал, хотя знал, что бабушка не была верующей.

Он объявил, что намерен устроиться на работу, ему скоро пятнадцать, уж рассыльным-то возьмут. А учиться пойдет в вечернюю школу. Но Майя запротестовала. Ей повезло, в железнодорожном депо не испугались ее паспорта, приняли мойщицей вагонов.

9

На очередной математической олимпиаде Саша снова отличился. На его работу обратил внимание председатель жюри профессор Орлич, завкафедрой математики педагогического института. Он пожелал познакомиться с Сашей.

— Вот ты какой, — сказал Орлич рокочущим басом, когда Саша предстал перед ним, краснея и стесняясь своей потертой тесной курточки. — Я думал, ты конь с яйцами, а ты типичный вятский запёрдыш. Что? Ах, ленинградский. Ну, пардон. Ты что же, знаком с теорией чисел?

Орлич имел, при среднем росте, плотное сложение. Над широко развернутыми плечами была красиво посажена голова с откинутой назад мощной седеющей шевелюрой — ни дать ни взять Бетховен, чей портрет Саша видел в какой-то книге.

Орлич дал ему задание по теории чисел. Надо ли говорить, как Саша старался его выполнить. В назначенный день и час он приехал в институт, постучался в дверь орличского кабинета. Профессор был не один, стоял у окна с молодой и, как увиделось Саше, ослепительно красивой женщиной.

— Вот вьюноша бледный, о коем я тебе сказывал, — пророкотал Орлич. — Еще одна жертва науки.

Женщина с милой улыбкой кивнула Саше.

— Напрасно, вьюноша, избрал ты математику, — продолжал Орлич, закуривая. — Математика сушит грудь. Давай твои бумажки.

Большой ручищей он забрал тетрадные листки и некоторое время читал, морщась то ли от дымящей в углу рта папиросы, то ли от вызванного Сашиной работой отвращения. Молодая женщина, смотрясь в круглое зеркальце, подкрашивала губы.

— Н-ну, допустим, — сказал Орлич. И, ухмыляясь, протянул листки женщине: — Полюбопытствуй, Алена. Вьюноша пытается решить проблему Гольдбаха для четных чисел.

— Какой отважный мальчик, — сказала Алена.

От ее улыбки и звенящего голоса у Саши сердце подпрыгнуло и так и осталось у горла.

Орлич дал ему новое задание и снабдил несколькими брошюрами:

— Познакомься с теорией множеств.

— А почему вы сказали, что математика сушит грудь? — спросил Саша.

— Это не я сказал. Читал ли ты Герцена, вьюноша? Ах, не читал. И даже не знаешь, что Герцен был в ссылке тут, в Вятке?

К стыду своему, Саша не знал.

В городской библиотеке Герцен был, и Саша под мощным воздействием его книг мысленно переселился в девятнадцатый век. От Орлича он узнал, что город Малинов из «Записок одного молодого человека» — это и есть Вятка.

Ну и досталось Малинову-Вятке от Александра Ивановича! «Бедная, жалкая жизнь! Не могу с нею свыкнуться… Пусть человек, гордый своим достоинством, приедет в Малинов посмотреть на тамошнее общество — и смирится. Больные в доме умалишенных меньше бессмысленны. Толпа людей, двигающаяся и влекущаяся к одним призракам, по горло в грязи, забывшая всякое достоинство, всякую доблесть; тесные, узкие понятия, грубые, животные желания… Ужасно и смешно!»

Вот нечистый учитель гимназии, узнав, что молодой ссыльный окончил университет, спрашивает:

«— Какого факультета?

— Математического.

— И я-с; да, знаете, трудная наука, сушит грудь-с… Я оставил теперь математику и преподаю риторику…»

Потом Саша погрузился в «Былое и думы». Уж тут Александр Иванович, оказавшись в Европе, не прятал людей и города за псевдонимами — писал резко, бил наотмашь по «удушливой пустоте и немоте русской жизни». Какие типы оживали под его пером! Вот вятский губернатор Тюфяев: в юности бродячий комедиант, писарь из Тобольска, он сделал бешеную карьеру, усердно переписывая бумаги в канцелярии Аракчеева и ставя «повиновение в первую добродетель людскую». У всесильного Аракчеева и выхлопотал себе губернаторство — сперва в Перми, потом в Вятке. Там-то и познакомился ссыльный молодой Герцен с этим восточным сатрапом, «развратным по жизни, грубым по натуре, не терпящим никакого возражения».

Да что там Тюфяев. Самому императору изрядно всыпал Искандер. «Николаю тогда было около тридцати лет, он уже был способен к такому бездушию. Этот холод, эта выдержка принадлежат натурам рядовым, мелким, кассирам, экзекуторам. Я часто замечал эту непоколебимую твердость характера у почтовых экспедиторов… они умеют не видеть человека, глядя на него, и не слушать его, стоя возле…»

Сашу поразила необычайная судьба Александра Лаврентьевича Витберга. В декабре 1812 года император Александр издал манифест, в коем обещал воздвигнуть в Москве огромный храм во имя Христа Спасителя. Был объявлен конкурс. Молодой художник Витберг, «восторженный, эксцентрический и преданный мистицизму артист», создал проект храма. Проектов было много, но Александра — главного судью — поразил колоссальный, исполненный религиозной поэзии проект Витберга. Никому не известный молодой художник предстал перед императором, был объявлен победителем и назначен строителем храма и директором комиссии. Это-то назначение и погубило Витберга.

Проект был поистине грандиозен. Он состоял как бы из трех храмов — был тройствен, как главный догмат христианства. Нижний храм предполагалось иссечь в склоне Воробьевых гор, тут должны были покоиться герои, павшие в 1812 году. Над его тяжелым порталом воздвигся бы греческий крест второго храма, внутри которого — вся евангельская история. Его венчала ротонда третьего храма, накрытая колоссальным куполом. Над Москвой возвысилось бы величественное сооружение, исполненное мощи, скорби, высокой духовности.

Однако осуществление проекта утонуло в бюрократической волоките, в дурацких склоках, во всей этой чертовщине, столь свойственной, увы, реальной русской жизни. Молодой, не имеющий практического опыта директор всячески пытался подготовить строительство, закупить гранит и мрамор, но столкнулся с двумя главными пороками государства — воровством одних и завистью других. На Витберга пошли доносы, начались разбирательства, растянувшиеся на десятилетие. Умер Александр, покровительствующий ему. Николай же был холоден к необычному проекту и скор на расправу. «Но в чем петербургское правительство постоянно, чему оно не изменяет, как бы ни менялись его начала, его религия, — это несправедливое гонение и преследования». Обвиненный в том, что его подчиненные воруют («как будто кто-нибудь, находящийся на службе в России, не ворует»), в злоупотреблении доверием и в ущербе, нанесенном казне, Витберг отправляется в ссылку в Вятку. Герцен, подружившийся в ним, свидетельствует, что семья Витберга жила в самой страшной бедности. «Два года с половиной я прожил с великим художником и видел, как под бременем гонений и несчастий разлагался этот сильный человек, павший жертвою приказно-казарменного самовластия».

— Петр Илларионович, — сказал Саша, — Герцен пишет, что Витберг по заказу вятского купечества сделал проект церкви. И Николай утвердил его, а когда узнал, кто автор, разрешил Витбергу вернуться в Петербург. Что же было с этим проектом?

— Протри глаза, вьюноша, — сказал Орлич, дымя папиросой. — Ты что же, не видел Александре-Невский собор в центре Кирова?

— А, так церковь построили…

— Эту — построили. Но уже без Витберга. Строили долго, он и не дождался окончания. Умер в Петербурге в бедности.

Разговор происходил в холостяцкой квартире Орлича, обставленной старинной мебелью красного дерева. На стенах висели увеличенные фотографии, все на одну тему: горы. С заснеженных вершин, с заоблачных, можно сказать, высей молодцевато взирали группки альпинистов, среди них и сам Орлич с абалаковским рюкзаком за плечами и ледорубом в руке. Были тут и несколько приличных копий с картин Рериха — синие, красные, лимонно-желтые горы.

Орлич, в вишневом халате, сидел за журнальным столиком, заваленным газетами, журналами, курил излюбленный «Казбек», разглагольствовал.

— Ты обратил внимание у Герцена, что царское правительство платило неимущим ссыльным в месяц пятнадцать рублей ассигнациями? Мой прадед Орлич-Коженевский, участник польского восстания восемьсот тридцатого — тридцать первого годов, был сослан в Вятку без всяких средств. Он заносил свою шинель буквально до дыр. И выжил только потому, что получал эти пятнадцать рублей. А нынче ссыльным не платят. Или может, платят? — Он прищурился на Сашу, сидевшего напротив.

— Бабушке ничего не платили. И маме не платят.

— Н-да. Государевы преступники стоили дороже… Н-ну, обратимся к горним высотам абстрактной алгебры. Что ты понял в теории групп преобразований?

У заведующего кафедрой дел — выше головы, тем не менее он находил время для занятий с Сашей. Однажды Саша, замешкавшись в прихожей, услышал сквозь приоткрытую дверь, как Орлич сказал Алене:

— Люблю одаренных парней.

Алена навещала Орлича по вечерам. При ее появлении Саша смущался, торопился убраться прочь.

— Ты боишься меня? — спросила она как-то раз, тихо смеясь. И оглядела его критическим взглядом: — Что за пальто у тебя? Ты ведь мерзнешь в нем.

— Да нет, — пробормотал Саша, жарко покраснев. — Ничего…

Он скорее кинулся бы в реку, чем признался этой сероглазой красотке, что страшно беден… что денег, зарабатываемых мамой мытьем вагонов в депо, только-только хватает на скудный прокорм…

Он заторопился уходить, но Алена взяла его за руку:

— Погоди.

У нее есть ученики, надо же зарабатывать на жизнь, на аспирантскую стипендию не проживешь, так вот — она может устроить Саше одного-двух учеников.

Саша удивленно уставился на Алену:

— Да нет… Что вы… Не смогу я…

Тут вмешался Орлич:

— Послушай, вьюноша. Как думаешь, почему мы с тобой цацкаемся. За красивые глаза? Нет, сударь. Дело в том, что мы сильно выбиты из жизни. Война выбила. И не только война. Ты же рассказал мне о своем отце. Нас осталось немного. О-очень тонкий слой. Поскреби ногтем — и все, дальше грубая материя. Неясно говорю?

— Н-нет, почему… — Саша напряженно слушал.

— Так вот. Нам нельзя пропасть. У тебя серьезные способности к математике, ты должен это осознать, готовить себя к научной деятельности. «Не смогу», — передразнил Орлич, скривив крупный рот. — А ты смоги. Тебе велят сидеть и не рыпаться? А ты рыпайся! Перестань робеть, расправь плечи. Хватит ходить в заморышах!

По смыслу это назидание было прямо противоположно тому, что Саша слышал от матери. Та, тихая и богомольная, говорила-шелестела:

— Не перечь, Сашенька. У них власть, ты и слушайся. Только в душе, душе-то не сгибайся. Христос не только за себя… за всех нас пострадал…

— Про Христа-спасителя, — сказал он однажды с комсомольской прямотой, — все попы придумали.

И тут же прикусил язык: с такой страшной мукой уставилась на него мать.

Она часто ходила в храм — в тот самый, Витбергом спроектированный, Александро-Невский собор. Саша теперь стал зарабатывать репетиторством, он настоял, чтобы Майя бросила работу в депо. Не по силам ей было мыть грязные вагоны. Придя домой, долго не могла отдышаться, кашель судорожно, мучительно бил ее. Однажды хлынула горлом кровь — чуть Богу душу не отдала, но отлежалась в больнице. Ей бы в туберкулезный санаторий, и были в райздраве путевки — но Майе не дали. Видно, не подошла «по контингенту». Ничего, выжила. Может, молитва ей помогала? Так или иначе, Саша настоял, чтобы она ушла из вечно холодного депо, пропахшего дымом и смазкой. Настоятель собора приметил усердную прихожанку, стал поручать ей уборку в храме, немного и платил — то деньгами, а то и продуктами.

Шел июнь пятидесятого года, прохладный, дождливый. Все выпускные экзамены Саша сдал на пятерки, но золотая медаль ему не вышла: в аттестате оказалась четверка по биологии (в одной из четвертей, верно, было «хорошо», и эту отметку почему-то перенесли в аттестат).

Ну да ладно. В то лето Сашу волновала война, вспыхнувшая на Корейском полуострове. Он приколол на стенку вырезанную из газеты карту Кореи, отмечал продвижение северных войск.

Саша подал документы на физико-математический факультет пединститута. Между прочим, в этот же институт, на филологический, подала и Лариса Коган. А Валера Трофимчук умчался в Ленинград поступать в физкультинститут имени Лесгафта — ему, гимнасту-чемпиону области среди юношей, прямая была туда дорожка.

Петр Илларионович Орлич, как обычно, уехал на Кавказ, у него были друзья-альпинисты в Орджоникидзе, в Тбилиси, и намеревались они совершить какой-то трудный траверс и восхождение на Ушбу. Перед отъездом Орлич сказал Саше:

— Я принимать экзамены не буду, но в приемной комиссии о тебе знают. Да я спокоен, ты сдашь. А вот как у тебя с сочинением? Надеюсь, не пишешь «корову» через ять?

Физику и математику Саша сдал на «отлично». Но за сочинение ему выставили «удовлетворительно», и эта троечка дала сумму на единицу ниже проходного балла. Он попытался пройти к председателю приемной комиссии, но дальше секретаря его не пустили. Секретарь, дама с лицом настороженной птицы, полистала бумаги и сказала:

— У вас тройка за сочинение.

— Знаю, — сказал Саша. — Но почему? Я не делаю ошибок. Разрешите посмотреть…

— Мы объяснений не даем, — отрезала дама.

— Я три года брал первое место на олимпиадах. Вот грамоты…

Но секретарь движением бровей отвергла протянутые грамоты. Саша потерянно захромал к двери. Вдруг дама окликнула его:

— Акулинич! — И, глядя в сторону, понизила голос: — Попробуйте представить апелляцию.

— А… а как надо ее… апелляцию? — совсем растерялся Саша.

— Напишите об олимпиадах. Об общественной работе. Вы комсомолец? Ну, напишите, в общем, какой вы хороший.

Дождь припустил, когда он шел к трамвайной остановке. Колотил по желтым лужам на асфальте, пускал и гасил пузыри. Саша, вмиг промокший, не ускорил шаг. Что толку торопиться? Он бормотал:

Томик Пастернака, который дал ему прочесть Орлич, поразил Сашу. Даже малопонятные стихи таили в себе странное очарование. А иные сразу укладывались в память.

Вода с шумом низвергалась с небес. Саша, ничем от нее не защищенный, в полный голос выкрикивал:

Апелляцию он сочинял полдня. Давалась она туго: расхваливать себя — неприятное занятие. Все же составил, переписал начисто — и отнес в институт.

Но апелляция не помогла.

— Сашенька, — сказала Майя, собирая тусклым августовским вечером кое-какой ужин. — Не надо отчаиваться. Слышишь?

— Слышу, — кивнул Саша.

Он стоял перед картой Кореи. Там черт-те что происходило: американцы высадили десант в Инчоне… Инчон — это тот самый Чемульпо?.. высадили десант, и северокорейские войска, дошедшие почти до крайней южной точки полуострова, покатились назад, на север…

— Наверное, можно на заочное отделение, — продолжала Майя. — Садись, Сашенька. Положить тебе в пшенку кусочек масла? Сегодня в продмаге давали масло, я в очереди выстояла… взяла двести грамм…

Молча ели кашу. Принялись за чай.

— Когда-то я училась на мехмате, — сказала Майя своим надтреснутым голосом. — О Господи! Даже не верится теперь.

— Расскажи про отца, — сказал Саша, отхлебнув из стакана. — Какой он был?

— Он был… — Майя полуприкрыла глаза. — Он был необычайный… Он с ходу мог сочинить песню на заданную тему… Ты похож на него, такой же способный…

— Я не сочиняю песен.

— И не надо! — с внезапной горячностью выпалила Майя. — Ничего не надо делать такого, что выделяет… бросается в глаза… Блаженны скромные, ибо их есть Царство Небесное…

— Мама, неужели ты вправду веришь, что есть Небесное Царство?

— Да! Да! Изгнанные за правду найдут награду в Царстве Небесном. Блаженны чистые сердцем, ибо Бога узрят! На земле много жестокости, неправды. Люди должны держаться Христовых заповедей, очищаться нравственно… в душе растить Царство Божье… Без этого жить невозможно!

Глаза Майи зажглись прежним, когдатошним блеском, вся ее тощая, почти бесплотная фигура как бы приподнялась над скудным столом, устремилась ввысь.

В конце августа возвратился с Кавказа Орлич — загорелый, веселый покоритель вершин. Узнав, что Сашу не приняли, Орлич послал за ним Алену. От Майи Алена узнала, что Саша все свободное от репетиторства время просиживает в библиотеке. Там, в читальном зале, она и разыскала его.

Саша сидел у окна, листал географический атлас.

— Что ты ищешь? — спросила Алена.

— Ох, здрасьте! — Саша изумленно-радостно воззрился на нее. — Ищу атолл Эниветок… Американцы там взорвали атомную…

— Саша, тебя хочет видеть Петр Илларионович.

Саша предстал перед Орличем в его институтском кабинете. Сухо, деловито Орлич поинтересовался, в какую комендатуру ходит он с матерью отмечаться и что у них за отношения с комендантом. Пояснил недоумевающему Саше:

— Был звонок из комендатуры в ректорат. Рекомендовали воздержаться от твоего приема в институт.

— За что они нас преследуют? — пробормотал Саша.

— Не задавай дурацких вопросов. Принеси свой аттестат и грамоты с олимпиад. Сейчас же.

Впоследствии Саша узнал от Алены, что Орлич ездил с его бумагами в комендатуру, имел разговор с оперуполномоченным, а потом еще с кем-то из областного начальства. Так или иначе, Сашу приняли на заочное отделение физмата. Он ходил на лекции вместе с очниками. После зимней сессии, которую сдал на пятерки, его зачислили на дневное.

10

Как-то раз в феврале Саша в институтской столовой оказался за одним столиком с Ларисой.

— Привет, Акуля, — улыбнулась она. На ней был облегающий белый свитер.

— Привет. Какие сегодня омерзительные котлеты.

— Не омерзительнее, чем обычно. А я слышала, в эн-со-о тебя хвали-или! За какой-то реферат.

— Что слышно о Валере? Приезжал он на каникулы?

— Приезжал. — Лариса поправила черный локон. Ее голубые глаза сияли.

— Вы виделись? — спросил Саша.

— Мы поженились, — сказала Лариса и засмеялась не то от счастливого самочувствия, не то от глуповато-удивленного Сашиного вида.

— Поздравляю, — сказал Саша.

Не доев твердую безвкусную котлету, он побрел было в аудиторию, но передумал и, развернувшись на сто восемьдесят, смылся с последней пары — с лекции по основам марксизма-ленинизма. Основы без меня не рухнут — эта мысль поддерживала его, пока он бродил по протоптанным в снегу тропинкам городского сада. Саша заставлял себя думать о назревшем в Иране конфликте Мосаддыка с английской нефтяной компанией, но непослушное воображение рисовало гибкую фигуру Валеры Трофимчука: соскочив с турника, Валера обнимал голубоглазую деву, стягивал с нее белый свитер…

Мороз пробирал сквозь плохонькое пальто до позвонков. Окоченевший, он дотащился до дома. Горячий чай растекся по жилам, вытесняя холод отчаяния. Саша отрезал длинную полоску бумаги и, перекрутив, склеил ее концы. Потом повел посредине бумажного кольца карандашом, ни разу не оторвав его кончика и не выйдя за края полоски, — линия привела в исходную точку, сомкнулась. Саша разрезал кольцо, ведя ножницы по этой линии, — кольцо не распалось, а оказалось дважды перекрученным. То был лист Мёбиуса, имеющий не две, как все листы, а одну поверхность, — математический парадокс. Саша размышлял над ним, все тут было странно, не укладывалось в обычный трехмерный мир.

Орлич посмеивался над новым его увлечением:

— Ищешь выход в четвертое измерение? — Он ткнул карандашом в одно из уравнений: — Тут, господин Мёбиус, изволили некорректно дифференцировать. Слабоваты, сударь, по части непрерывных групп.

Саша представил новый реферат на обсуждение в НСО — научное студенческое общество. Разговор был горячий, однако научный спор неожиданно перекинулся в комсомольский комитет факультета.

— Акулинич, твоя теория параллельного мира — явное отступление от материализма, — заявил секретарь комитета, молодой человек с острой ранней лысиной, сурово глядя на Сашу сквозь очки. — Объясни свои идеалистические шатания.

— Да нет никаких шатаний! — защищался Саша. — Это просто топологическое исследование… Никакой параллельный мир я не открывал…

— Но такова логика твоего реферата. Выход за пределы трехмерного мира — что это, как не попытка подвести теоретическое обоснование под поповщину?

— Да что вы, товарищи! — воскликнул Саша, растерянный, красный от волнения. — Топология исследует свойства различных фигур, их размерность… При чем тут поповщина?..

— Акулинич, ты нас не собьешь, — твердо сказал секретарь.

Большинством голосов комитет припаял Саше выговор с занесением в личное дело.

Орлич послал Сашин реферат в Москву университетскому профессору Понтрягину. Долго не было ответа. Орлич объяснил: Понтрягин слепой, надо ждать, пока ему, человеку занятому, секретарь прочтет реферат провинциального студента, — а может, реферат и вовсе не дойдет до него. К концу учебного года вдруг пришла в пединститут — для Саши — бандероль от Понтрягина, а в ней его книга «Основы комбинаторной топологии» и короткое письмо, в котором членкор одобрительно отозвался о реферате и пожелал способному студенту успеха в научной работе.

Письмо знаменитого математика, лауреата Сталинской премии, произвело сильное впечатление на факультете. Комсомольский комитет выговор снял, записав, однако, в протоколе: «Ввиду осознания комсомольцем Акулиничем своей ошибки и принятия мер к ее устранению».

После весенне-летней сессии Орлич, как обычно, улетал на Кавказ. Саша зашел к нему проститься. Петр Илларионович был занят укладкой огромного рюкзака, на журнальном столике лежала карта Кавказа с красной ломаной линией альпинистского маршрута. За чаем Саша высказал одобрение китайским добровольцам, спасшим КНДР от разгрома.

— Добровольцы! — усмехнулся Орлич. — Там воюет китайская регулярная армия, не менее двухсот тысяч. Между прочим, и наши летчики там.

— Откуда вы знаете? — удивился Саша.

— Это дрянная война. Северяне, напав на Юг, не понимали, какой возникнет резонанс в мире. Все взаимосвязано, и не надо нарушать равновесие.

— С чего вы взяли, что Север напал на Юг?

— Пей чай, вьюноша, и не задавай глупых вопросов.

У двери позвонили, Орлич пошел открывать. Наверно, Алена, подумал Саша. Но в комнату вошла другая женщина — Саша узнал в ней актрису драмтеатра, как раз недавно он видел ее в спектакле «Московский характер». Актриса выглядела эффектно в белой шляпке и терракотовом костюме — розоволицая, полненькая, самоуверенная дама неопределенного возраста. Она расцеловалась с Орличем, милостиво кивнула Саше и громким контральто принялась рассказывать о предстоящих гастролях театра в Ленинграде и о жутких интригах ведущей артистки. Саша поспешил проститься. Орлич сказал на прощанье рокочущим басом:

— К моему возвращению изволь подготовить свой раздел.

Саша кивнул. Еще зимой они с Орличем затеяли совместную работу по функциональному анализу, идея была интересная, но вычисления шли тяжело.

— Я прилечу в августе, — сказал Орлич. — Ну-с, счастливо оставаться, вьюноша.

Он не прилетел в августе. Он вообще не вернулся в Киров. Где-то в Кабарде, на склоне Дыхтау оборвалась связка, трое альпинистов, в их числе и Орлич, ухнули в глубокое ущелье. Тел их не нашли.

11

Пасмурным октябрьским днем Саша вышел из комендатуры. Как всегда, когда он ходил туда отмечаться, настроение было скверное. Что же, на всю жизнь он прикован невидимой цепью к этому облупленному подъезду с тугой, недоброй, как ночной кошмар, пружиной?

Свернув за угол, он едва не столкнулся с Аленой. Она, в блестящем от дождя клеенчатом плаще, радостно ойкнула.

— Саша, как давно не видела тебя!

От ее высокого звенящего голоса Сашу словно приподняло над мокрым тротуаром. Оказывается, Алена жила тут, в старом доме, где парадная дверь забита намертво, а к черному ходу нужно пройти по доскам, брошенным на лужу. На третьем этаже, в коммуналке, пропахшей квашеной капустой, Алена снимала комнату. Сюда она и привела Сашу.

— Вытри ноги, пальто повесь сюда, — командовала она. — Ты, наверно, голодный?

— Да я обедал…

— Знаю, какие обеды у нас в институте. Ой, Сашенька, я так рада!

Алена обняла его. Он ощутил теплое молодое тело и, повинуясь внезапному импульсу, потянулся к ее губам. Алена не уклонилась от поцелуя. Секунды две или три стояли обнявшись. Алена высвободилась, тихо засмеялась:

— Однако ты как порох…

На электроплитке она быстро зажарила яичницу. Нарезала хлеб и тонкую бугристую колбасу.

— Он обожал Грузию, — говорила Алена. — Ешь, ешь. Не нравится эта колбаса? Мне тоже не нравится, но другой в магазине нет. Он говорил, что, не будь русским польского происхождения, он хотел бы быть грузином. Их песни любил, и живопись, и поэтов. В сущности, он был космополит, но не дай Бог, если бы кто-то услышал… — Она понизила голос: — У меня было предчувствие, хочешь верь, хочешь не верь, предчувствие, что не надо ему этим летом в горы. Но как было его удержать? Тем более что он… что мы расстались… — В серых глазах Алены стояли слезы. — Эта Носкова… разве она понимала Петра Илларионовича? Толстая трещотка, которую занимают только театральные сплетни… Сейчас будем пить чай с трубочками. Ты любишь трубочки с кремом? Он любил толстых баб… у которых всего много… Ох, что это я говорю… — Алена уткнула лицо в ладони, и ладони стали мокрыми.

— Алена, — сказал Саша, — вы очень хорошая.

Откуда такая смелость взялась — он погладил ее по голове. Алена схватила его руку, прижала к своей груди:

— Слышишь, как сердце бьется?

Ничего он не слышал. Оглушенный прикосновением, по-мужски возбужденный, он осторожно мял тугую грудь.

— Не надо, Саша. — Алена отвела его руку.

Пили чай с трубочками. Белый крем был сладок чрезмерно.

— У него были неприятности, — говорила Алена. — Между прочим, из-за тебя тоже… Кто-то в этих, в органах, стал на него наезжать. Его вызывали туда, предупредили, что если он не перестанет слушать Би-би-си, то… В обкоме работает его бывшая жена, они вместе учились когда-то, недолго были женаты. Она до поры защищала Орлича, но ведь она партийная дама и не может говорить «да», если там говорят «нет»… Я просила, просила его быть поосторожней, но Орлич и осторожность никак не рифмуются… Саша, не смотри на меня такими глазами, — сказала она вдруг. — Расскажи, как твои дела. Чем ты теперь занят?

— Да так, ничего особенного. То, что мы начали с Петром Илларионовичем, я один не потяну. Алена, вы извините, что я так смотрю…

— Можешь говорить мне «ты».

— Вы мне очень, очень нравитесь. Очень.

— Да уж знаю. — Она тихо засмеялась.

Провожая Сашу, она вышла на лестничную площадку. Простившись, он уже начал спускаться, и тут она сказала:

— Саша, подожди. Знаешь что? Приходи послезавтра. К семи часам.

Та осень была на редкость дождливая.

Над кроватью Алены тикали часы-ходики, на них, на голубой жести, белый лебедь обнимал крылом голую женщину. При первой встрече Саша, перевозбужденный, трепещущий, сник после безуспешной попытки.

— Ты не бойся, — успокаивала Алена. — Ни о чем не думай. Просто отдайся инстинкту.

— Они мне мешают, — шепнул Саша, указав на ходики. — Прямо как метроном…

— А мы их остановим.

Алена, став на колени, потянула часовую гирю книзу. Ее плавное движение, белизна ее тела вызвали новый прилив желания. Теперь все пошло, пошло, пошло как надо…

Отдыхая, они лежали рядом, тихо разговаривали.

— Ты знаешь, меня всегда мучила хромота… В ней как будто сфокусировалась вся… все невзгоды жизни. Блокада, голод, ссылка… бедность… помнишь, Поприщин жаловался: «Достатков нет — вот беда…»

— Поприщин — это из «Записок сумасшедшего»?

— Да. Но даже не это… бедность — ладно, я другой жизни и не знаю. Но вот — унижение… Плохо переношу это…

— Понимаю, Сашенька.

— А теперь, — продолжал он изливать душу, — я как будто взлетел над невзгодами… перестал быть парией…

— Никакой ты не пария. У тебя голова светлая, ты многого добьешься.

— Да? Ты так думаешь? Милая!

Он обнял Алену, стал целовать. Снова они слились.

— Ты неутомимый… — Алена тихо смеялась.

А дождь стучал и стучал в окно. Дождливая шла осень. И на редкость счастливая.

В декабре Алена получила телеграмму из своего Кирово-Чепецка, поселка в полусотне километров от Кирова. Младшая сестра-школьница извещала, что опасно заболела мама.

— Я знала, — сказала Алена Саше при прощанье, — предчувствовала… За все хорошее надо платить… — Она прильнула к нему долгим поцелуем. — Прощай, Сашенька. Вспоминай иногда.

— Разве ты не приедешь? — всполошился он. — У тебя же в мае защита!

— Не знаю. Я буду преподавать математику в школе. Зачем мне кандидатская степень?

— Алена, ты сама же строила планы…

— Планы на песке… Конечно, когда моим руководителем был Орлич… А теперь? Сарычева смотрит на меня так. — Алена изобразила презрительный прищур. — Она же ненавидела Орлича… его иронию… Все это формально, Саша. Ученой дамой я не смогу… — Она усмехнулась. — Что поделаешь, не получится из меня Софья Ковалевская.

— Я приеду к тебе в Чепецк!

— И что будешь там делать? Да тебя и комендатура не отпустит… Прощай, мой хороший. Побаловались мы — и хватит.

Все в нем, все естество возражало: не хватит, не хватит! Но с жизнью не поспоришь.

12

Дурацкая вышла история с институтскими «стилягами». Никаким боком Саша к ним не примыкал — не носил узких брюк, не прожигал жизнь на вечеринках с выпивкой и танцами впритирку с девочками. И не было у него с Мишей Галкиным особой дружбы. Миша носил клетчатый пиджак и узкие брюки необычного, немешковатого покроя. Полуприкрытые глаза под вздернутыми бровями придавали ему несколько высокомерный вид. Учился Миша средне. Но было у него увлечение — стихи, он много знал на память. Это-то и сблизило с ним Сашу. Бывало, они, выйдя из института, бродили по улицам, вполголоса читая наизусть Есенина, Пастернака, Сельвинского.

На очередном комсомольском собрании Галкина объявили «стилягой». На него обрушилась резкая критика: «влияние гнилого Запада», «низкопоклонство», «неучастие в общественной жизни…». Саша сидел и помалкивал, хотя и имелись у него вопросы к обвинителям. Вдруг одна из них, Клава Потехина, активистка с заостренным книзу озабоченным лицом, перескочила с Галкина на Сашу:

— …Вовлек Акулинича. Они оба увлекаются безыдейной, упадочной поэзией Есенина, Ахматовой. Как будто постановление ЦеКа по Зощенко и Ахматовой их не касается. И я сама слышала, как Акулинич восхищался гнилыми афоризмами какого-то сатирика, — мол, он видел во сне действительность и с каким облегчением проснулся. Это же, товарищи, клеветнический выпад!

Саша не стерпел, попросил слова.

— Да, в постановлении критикуют Ахматову, но разве там сказано, что нельзя ее читать? Зачем же так усердствовать? Аверченко не принял революцию, эмигрировал, но Ленин советовал его издать. И правильно! Разве сознательный человек не может сам разобраться, где идейно, а где безыдейно? То же самое — афоризмы. Станислав Ежи Лец — польский сатирик, и действительность у него польская…

— Акулинич, — строго прервал председательствующий, — Польша — социалистическая страна. Так что нечего оправдываться!

— Да вы что, товарищи? Разве социализм против сатиры? — защищался Саша.

— Критика нужна! — выкрикнула Потехина. — Но не клевета, как у Зощенко и твоего этого… Леца!

Взял слово Миша Галкин. Выше обычного подняв брови, стал каяться, признал ошибочным чтение Ахматовой и пообещал активно участвовать в комсомольской жизни.

А ведь именно он, Галкин, проводил каникулы в Москве и привозил оттуда ходившие в списках стихи Ахматовой и Цветаевой, «Непричесанные мысли» Станислава Ежи Леца. Листки запретных рукописей Саша читал мало сказать с интересом. Как откровение…

Это стихотворение Ахматовой потрясло Сашу. «Безвинная корчилась Русь…» С такой силой писать о том, что как бы и не существовало, но на самом деле тлело мрачным огнем под поверхностью будничной жизни…

Раскаявшийся Миша Галкин отделался строгим выговором. Строгача влепили и Саше, даром что он в стилягах не ходил. Формулировка была: «За чтение и распространение идейно чуждых произведений упадочной литературы». «Упадочной» вставили по предложению Клавы Потехиной, активистки.

13

Приближалась зима с обычными заботами о тепле и пище. И, хоть и далеко от Москвы расположился серокаменный город Киров, но — тянуло из столицы зябким сквозняком. Доносились слухи. Приходили газеты с участившимися фельетонами о ротозеях, которых облапошивали злоумышленники с еврейскими фамилиями. А тринадцатого января грянул гром: под скромной рубрикой «Хроника» газеты сообщили об аресте группы врачей-вредителей.

— Правильно их прижали, — сказал сосед, бывший майор-зенитчик, когда Саша вечером пришел слушать радио. Краснолицый, с трехдневной седой щетиной, он покручивал ручки трофейного приемника «Менде». — Давно надо было.

Комнату, пропахшую спиртным духом, наполнил радиоголос, исполненный благородного негодования:

— Врачи-убийцы пытались поднять руки на наших советских полководцев, чтобы ослабить оборону Советского Союза…

— Гады! — прохрипел майор. — Жданова убили… Маршала Василевского хотели… Конева… нашего комфронтом…

— …связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой…

Отставной майор матюкнулся, налил себе в стакан портвейну из початой бутылки.

— Почему вы их не любите? — спросил Саша. — Что евреи вам сделали?

— А то и сделали! — Майор грозно вытаращил на него бледные глаза. — Этому Лей… Лейтману кадровики докладывали — надо оставить дослужить, а он — нет, представить его к увольнению… меня, значит…

— Кто это — Лейтман?

— Кто! Начпо армии, полковник, мать его… «Нам пьяницы не нужны!» А кто не пил? Он, что ли, не пил? Сам товарищ Сталин сказал — выпьем за русский народ…

— Бдительность и еще раз бдительность! — призывал голос из приемника.

Мрачные, темные шли дни. Что-то назревало. Что-то происходило в столице.

В институтской библиотеке Саша столкнулся с Ларисой. Она только что отошла от столика, неся стопку книг.

— Привет, — сказал он.

— Здравствуй. — Лариса скользнула по нему взглядом и пошла к двери.

Это было не похоже на нее: без улыбки, без обычного обращения «Акуля», без того, чтобы перекинуться несколькими фразами.

— Лариса! — окликнул он. — Постой. Как ты поживаешь?

— Ничего. Вот, — показала она глазами на книги. — В четверг экзамен.

— Белинский, Некрасов, Салтыков-Щедрин, — прочел он корешки. — По русской литературе?

Она кивнула и сделала движение уходить, но Саша опять задержал ее:

— У тебя что-то случилось, Лариса?

Она медленно пожала плечом, исподлобья посмотрела на Сашу:

— А ты ничего не знаешь?

— Нет. Но если не хочешь, не говори.

— Моего отца выгнали из больницы.

— То есть как? — вскричал он. — За что?

— За что? Ты не читаешь газет?

— Но ведь врачи-вредители — в Москве. При чем тут твой отец?

Она опять пожала плечом.

В четверг Саша поднялся на филологический факультет и разыскал аудиторию, где принимали экзамен у третьекурсников. В коридоре перед дверью стояла группка студентов — двое парней и десяток, наверное, девушек. Ларисы среди них не было. Негромкий, полный обычных экзаменационных волнений, клубился разговор. Вдруг из него выплыла необычная фраза:

— Откуда ты знаешь, что не родственник? Лариса сама говорила, у них родня в Москве.

Это сказала плотная девушка с желтой косой вокруг головы. Ей возразил долговязый юноша с недавно пробившимися усиками:

— Ну и что? У евреев знаешь сколько Коганов? Как у нас Ивановых.

— Сравнил! — Девушка с желтой косой состроила презрительную гримасу. — У них теперь свое государство, вот бы все Коганы и уехали туда.

— Что за чушь ты несешь? — возмутился Саша. — Если кто-то из евреев провинился, значит, виноваты все?

— А ты кто такой? — Девица уставилась на него круглыми глазами. — Ребята, что за экземпляр у нас появился?

— Он с физмата, — сказала маленькая девица в очках. — В эн-эс-о вечно обсуждают его рефераты.

Тут дверь распахнулась, из аудитории вышла Лариса, раскрасневшаяся, в черном свитере и серой юбке. Подруги кинулись к ней: ну, как?

— Четверка, — сказала она. И удивленно взглянула на Сашу, обдав голубым сиянием: — Акуля, ты что тут делаешь?

— Ай-яй-яй, четверка, — сказала девушка с желтой косой. — Такая отличница-разотличница, и вдруг — четверка!

Саша помог Ларисе отнести в библиотеку книги. По дороге рассказал о давешнем разговоре под дверью аудитории.

— …будто у твоего отца родня в Москве — те самые Коганы…

— Это Дашка сказала?

— Ну, у нее коса вокруг головы.

— Даша Царькова. — У Ларисы над переносицей, на белом лбу меж черных кудрей, прорезалась горькая складочка. — Мы были подруги на первом курсе. А потом… — Она помолчала. — У нее мама начальница, работает в горкоме. Спасибо, Акуля, что помог.

— Ты теперь домой? Можно я тебя провожу?

По дороге говорили о всяком, избегая главного, что тревожило душу. Скоро прилетит из Ленинграда на каникулы Валера, говорила она, у него там здорово идут дела, отличился на соревнованиях в Праге, и, представь, хотят включить его в сборную СССР по гимнастике.

Каникулы шли невеселые. Опять болела мама, кашляла с кровью. Саша мотался по квартирам учеников. Третьего февраля его позвал на день рождения бывший одноклассник Петя Сорокин, заядлый шахматист и спорщик. Пока собирались гости, Петя блицевал с Сашей, сыграли несколько пятиминуток и успели разругаться: уж очень азартно играл Петя, очень не любил проигрывать. Собралось человек двенадцать, заявился и Валера Трофимчук, но почему-то без Ларисы. Саша стиснул ему руку:

— Ну, как ты?

— Да вот, догуливаю каникулы, — сказал Валера с белозубой улыбкой. — Послезавтра улечу в Питер.

Он был хорош — стройный, с вьющимися русыми волосами.

— Ты, я слышал, отличился в Праге?

— Было, — кивнул Валера. — Я, может, в июне в Швецию поеду.

— Молоток. А где Лариса?

— Не знаю, — отрывисто бросил Валера. — Дома, наверно.

Дома так дома. Ему-то, Саше, что за дело до этой парочки? У него свои заботы: исследование, начатое с Орличем, сдвинулось с мертвой точки. Вот что значит нестандартная мысль…

Он торопился к знакомой машинистке, которая перепечатывала его статью — текст между уравнениями и формулами. Был ранний вечер с тихим снегопадом, только что на улице Дрелевского зажглись подслеповатые фонари. Саша как раз проходил мимо подъезда дома, где жила Лариса, а навстречу шли две темные фигуры, большая и маленькая. Когда поравнялись, Саша узнал в той, что побольше, Ларису. Она ответила на его приветствие и, не задерживаясь, прошла мимо.

— Постой! — сказал Саша. — Давай поговорим, что ж ты так…

Она остановилась. Ее меховая шапка, облепленная снегом, была надвинута на глаза.

— Это моя сестра, — сказала Лариса. — Она во второй смене, очень неудобно.

Сестра, румяная и, в отличие от Ларисы, темноглазая, посмотрела на Сашу без особого интереса и, взмахнув портфелем, юркнула в подъезд.

— Ты ее провожаешь? — спросил Саша.

— В школу ходит сама, а из школы — я ее встречаю. Какие-то мальчишки ее обижают. Кричат ей «жидовка»… Ну, я пойду.

— Лариса, минутку. Как твой отец?

— Папа болеет.

— Они не имели права уволить его. Надо обжаловать! Это произвол неумных людей.

— Обжаловать! — Лариса улыбнулась как бы через силу. — Ты, Акуля, какой-то… не от мира сего… Люди перестали с нами здороваться. Даже друзья боятся звонить.

Помолчали. Снег тихо касался их лиц.

— А как Валера? Звонит из Питера?

— Нет, — сказала Лариса. — Мы разводимся.

— Да ты что? — вскричал Саша.

— Я уже подала заявление. Он не возражает. Оставил бумагу, чтобы рассматривали в его отсутствие. Вот так, Акуля. — Опять она невесело улыбнулась. — Сходила девушка замуж.

— Лариса, — сказал он. — Я очень, очень сочувствую.

Она всмотрелась в Сашу из-под надвинутой шапки, белой от снега.

14

Квартира в доме близ речной пристани вставала рано. Топали по коридору, возле уборной ворчали, что кто-то долго сидит, доносились голоса из кухни. А в то утро, холодное и туманное, еще далекое от рассвета, в комнату Акулиничей постучали. Саша вскинулся на своей скрипучей кушетке:

— Кто?

— Вставайте! — услышал высокий голос Складышевой. — Сталин умер!

Саша, быстро одевшись, выскочил в коридор. Дверь в комнату соседа, отставного майора, стояла настежь, оттуда доносился исполненный печали голос Левитана:

— …с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался председатель Совета министров Союза ССР и секретарь…

Почти все жильцы квартиры стояли тут — кто в халате, кто в трусах и майке, в тапках на босу ногу. Майор, трезвый, с красным мрачным лицом, стоял навытяжку перед своим приемником. На нем была мятая пижама.

— …Имя Сталина бесконечно дорого для нашей партии, для советского народа, для трудящихся всего мира…

Складышева, обливаясь слезами, тоненько простонала:

— Ой, беда-а-а…

— …Привел советский народ к всемирно-исторической победе социализма…

— Как же без него-то теперь… — сказал кто-то плачущим голосом.

У Саши тоже шли слезы. Как же теперь… что же будет с нами?..

В тот день был траурный митинг в актовом зале института. От подступавших слез прерывались речи ответственного человека из горкома, и ректора, и студентов-активистов.

С детства было привычно: Сталин в Кремле, во главе государства, указывает путь и печется о народе. Казалось, так будет вечно. Как же теперь жить без него? Пугающее своей неизвестностью — как вновь открытый нежилой материк, — наступало Время После Сталина.

Вечером, накрывая ужин, Майя поставила на стол бутылку плодово-ягодного вина.

— Хочешь выпить за упокой его души? — спросил Саша.

— За Антихриста не пьют, — громким шепотом сказала Майя.

Саша смотрел на мать удивленно. Что-то в ее облике было новое. Свои седеющие волосы, обычно стянутые в узелок на затылке, она распустила, теперь за ушами как бы торчали, топорщились сизые крылышки. Тощее, почти бесплотное тело облегало ее единственное нарядное лиловое платье, перешитое из давнего, довоенного. Саша вдруг увидел еще не старую женщину, красивую внезапно вспыхнувшей последней красотой.

Он налил вино в стаканы.

— За что же ты хочешь выпить?

— Может быть, — тихо сказала Майя, и глаза ее блестели странным блеском, — может быть, — с силой повторила она, — теперь придет кто-то подобрее, и отворятся застенки, и отступит ложь. — Она подняла свой стакан. — Вот за это.

Этот тост, имевший сладковатый привкус дешевого вина, врезался в Сашину память, как врезался когда-то, лет десять назад, низкий бабушкин голос, произнесший: «Я хочу, чтобы он жил!»

15

Прошла неделя или немного больше после похорон, потрясших страну.

Каждый день в обеденный перерыв Саша высматривал в институтской столовой Ларису. Что-то ее не было видно. В субботу Саша в перерыв поднялся на филфак, разыскал группу, в которой училась Лариса. «Не знаю, — сухо ответил на его вопрос парень с молодыми усиками. — Уже неделю не приходит». — «Лара болеет», — сказала девица в очках, полоснув по Саше любопытным взглядом.

В воскресенье распогодилось, в просветах облаков скромно заголубело небо. Саша решился. Выгладил свой единственный, черный в полоску, костюм из шерстянки — сильно мнущейся материи. Надел желто-зеленую ковбойку. Зеркало отразило его худосочную фигуру, рыжевато-золотистую копну волос, узкое лицо с тускло-синими глазами и большим ртом. «Куда тебе, убогий, до Трофимчука», — вслух сказал он себе и заторопился на улицу. Мать, как всегда по воскресеньям, была в храме. Резкий северный ветер ударил Саше в лицо. Быстрым шагом он направился на улицу Дрелевского.

Дверь открыла статная брюнетка, в которой Саша узнал — по сходству — мать Ларисы.

— Кто? Акулинич? — переспросила она. — A-а, да, Лара что-то говорила про вас. У нее ангина.

— А это что… заразно? — глупо сказал Саша.

— Ну, не так, чтобы очень. — Женщина улыбнулась. Улыбка тоже была похожа. — Хорошо, пройдите.

Жили Коганы в просторной коммуналке бывшего богатого купеческого дома. Стена в большой комнате упиралась в потолок с лепниной, деля пополам облупившуюся цветочную гирлянду. Младшая сестра Ларисы, толстенькая, с черными косичками, играла на пианино. Оглянулась на Сашу, важно кивнула и снова уткнула в ноты прилежный нос.

От большой комнаты — бывшего, возможно, танцевального зала с потемневшим паркетом — были отгорожены две маленькие. В одной из них лежала на тахте, под розовым одеялом, Лариса. Горло у нее было обмотано бинтом. Она отложила на тумбочку книгу, улыбнулась вошедшему Саше:

— Привет, Акуля. Садись, — кивнула на стул у окна. — А я знала, что ты придешь.

— Откуда знала? — удивился Саша.

— У меня это бывает. В школе на уроках я почти всегда чувствовала, что вот сейчас вызовут к доске.

— Проява! — всплыло вдруг в его памяти Лизкино словцо.

— Проява? Что это?

— Наверно, что-то вроде чуда. Чудо-юдо.

— Проява! — засмеялась Лариса. — Ой! — тронула горло. — Не смеши, Акуля, мне больно смеяться. Что с твоей работой? Напечатали?

— Так быстро не бывает. Отослал в Москву, жду ответа. — Он взял с тумбочки книгу. — Олдингтон, «Вражда». О чем это?

— Ой, дивная книга! Такая любовь! Только в книгах бывает…

Лариса умолкла, вдруг погрустнев. Ее рука лежала поверх одеяла. Саша залюбовался этой белой, беспомощной с виду рукой. Из-за стенки лилась быстрая легкая мелодия.

— Твоя сестра здорово играет, — сказал он. И — без всякого перехода: — Почему ты развелась с Валерой?

— Еще не развелась, — не сразу ответила Лариса. — В загсе не торопятся, дают срок подумать… Почему развожусь? — Она помолчала. Как видно, колебалась, стоит ли отвечать. — Думаю, он под влиянием брата… У него старший брат председатель спорткомитета области…

— Знаю, — кивнул Саша. — Бывший борец.

— Да. А теперь — борец за национальную чистоту. Он, я думаю, убедил Валеру, что брак с еврейкой повредит его спортивной карьере…

— Лариса, — сказал Саша, словно кидаясь в холодную речную воду, — я не спортсмен, не умею крутить на турнике солнце… У нас тут мало солнца, но, когда голубеет небо, я вспоминаю твои глаза и… Лариса, мне беспокойно стало жить. Да, беспокойно! — повторил он настойчиво, как будто она оспаривала это. — Вхожу в столовую и ищу тебя, и, если тебя нет… когда тебя нет в институте, я просто несчастен… Черт знает, что я несу, можешь меня прогнать, но я…

Он умолк, не закончив фразы, и с виноватым видом опустил голову.

— Акуля, — услышал ее низковатый голос. — Я что-то не очень разобралась в том, что ты… Но мне кажется, ты объясняешься в любви…

— Да! — вскричал он. — Да, да, да! Объясняюсь тебе в любви!

Лариса засмеялась. Ойкнула, тронув обвязанное горло рукой.

— Акуля, — сказала мягко. — Ты очень хороший, искренний… Знаешь что? Давай не будем торопиться.

16

Странная наступала весна. Четвертого апреля министерство внутренних дел сообщило, что группа кремлевских врачей была арестована неправильно, что бывшее МГБ применяло недопустимые, запрещенные советскими законами приемы следствия и врачи полностью оправданы и освобождены.

Такого еще не бывало. Государство всегда было право, оно держало граждан в строгости, жестоко карало даже за малейшую провинность. Да и без вины тоже. «И безвинная корчилась Русь…» И вдруг — государство официально признает, что его грозное МГБ совершило ошибку… оклеветало врачей…

Саша теперь часто бывал у Ларисы дома. Доктор Коган, лысенький, резко похудевший, выходил из своей комнаты пить чай. За столом сидел молчаливый, не похожий на себя прежнего, веселого, не рассыпал шуточки, как бывало раньше в детской больнице при обходах. Его снова позвали в больницу — он отказался.

— Мы, оказывается, не убийцы в белых халатах, — говорил он. — Прекрасно. Но завтра придумают что-нибудь другое. Что мы, например, готовим новый всемирный потоп.

— Зиновий Лазаревич, — сказал Саша, — но ведь если признали ошибку, то больше ее не повторят.

— Ошибка! — блеснул Коган стеклами очков. — Давно известно, что всегда и во всем виноваты евреи. И всегда были и есть погромщики. Значит, всегда возможен погром, который ты именуешь ошибкой.

— В газетах — статьи о коллективном руководстве. Разве это не средство от произвола?..

— Единственное средство от произвола — закон, стоящий над властью. — Коган схватил салфетку, вытер губы, потом лысину. — Такого закона в России никогда не было.

— А есть он где-нибудь вообще?

Маленький доктор не ответил. Сутулясь, прошаркал к своей комнате, скрылся за дверью.

Тамара Иосифовна, его статная жена, сказала:

— Саша, прошу вас, не приставайте к Зиновию Лазаревичу с политическими разговорами.

Она, как казалось Саше, к его появлению в доме относилась если не отрицательно, то настороженно. Саша пытался посмотреть на себя ее глазами: ну да, невзрачен, хром, плохо одет… рядом с нарядной, сияющей Ларисой выглядит чучелом… Да и сама Лариса сдержанна, уклоняется от поцелуев, отодвигает решительное объяснение.

В июне прислали из Москвы математический выпуск «Вестника МГУ» со статьей Орлича и Акулинича. Саша все-таки довел до конца исследование, и вот оно появилось.

— Умница, — сказала Лариса, когда Саша показал ей журнал.

Вдруг потянулась к нему, прильнула, и Саша впервые ощутил нежность ее губ. Стояли обнявшись, они были одного роста. В комнату вбежала младшая сестра. Лариса отпрянула от Саши.

— Да вы целуйтесь! — Тата хихикнула. — Я только цветные карандаши возьму.

— Вот надеру тебе уши!

Со свойственной ей порывистостью Лариса устремилась к сестре, но Саша схватил ее за руку, удержал.

В первых числах июля Коганы уехали. У брата Тамары Иосифовны, москвича, была в Подмосковье дача, туда и увезла она своего мужа, пришибленного зимними невзгодами, и младшую дочь. А Лариса отказалась от дачной благодати, осталась в Кирове. Ее подруга, работавшая в отделе писем молодежной газеты, ушла в декретный отпуск, и Ларису временно оформили на ее место. «Хочу заработать на туфли» — так она объяснила Саше твое трудовое рвение.

К концу рабочего дня Саша заходил за Ларисой в редакцию, провожал ее домой. Неспешно шли по аллеям городского сада, заглядывали в недавно открывшееся кафе.

Однажды светлым безветренным вечером сидели там, ели из вазочек мороженое, запивали лимонадом. Лариса сказала:

— Знаешь, кто сегодня был у нас в редакции? Трофимчук. Его интервьюировали для спортивной полосы.

— Вы разговаривали? — спросил Саша.

— Он поздоровался с такой, знаешь, непростой улыбочкой. Будто хотел сказать: «А ты чего тут ошиваешься, дура?»

— Вряд ли он считает тебя дурой.

— Ну, не дурой, так идиоткой. Я и была идиоткой. Меня поманили, я побежала…

— А вот и он, — сказал Саша. — Легок на помине.

Они вошли в кафе шумной компанией — Валера Трофимчук, немыслимо красивый, в белой тенниске и узких кремовых брюках, и еще несколько парней и девушек, среди них и плотная девица в красном сарафане, с желтой косой вокруг головы. Заняли столик по соседству. Валера потянулся к свободному табурету у Сашиного стола.

— Можно взять? — И сделал вид, словно только что увидел, кто тут сидит: — A-а, голубки наши!

Верно сказала Лариса: улыбка была у него непростая — со значением.

— Отмечаете? — спросил Валера. — Празднуете?

— У них не праздник, — врастяжку заметила девушка с желтой косой. — Беда у них. Берию-то арестовали.

— Почему «беда»? Что хочешь сказать, Царькова? — быстро спросила Лариса.

Но та не ответила. А Валера уточнил:

— Верно Даша сказала. Разве не ваш Берия врачей освободил?

— Дурак! — крикнула Лариса.

Валера смотрел на нее все с той же неприятной улыбкой.

— Ну как, Сашечка, — искоса взглянул на Сашу, — хорошо она тебе подмахивает?

Все, что произошло потом, не заняло и минуты. Саша, стремительно вскочив, ударил Валеру по щеке. Тот отшатнулся, красивое лицо исказила злая гримаса. Отшвырнув ногой табуретку, сделал быстрый выпад. Удар в подбородок опрокинул Сашу. Столик сотрясся, упала бутылка лимонада.

— Не смей! — крикнула Лариса, вскакивая.

Саша снова кинулся на Трофимчука. Сцепились, упали, молотя друг друга, и Валера, подмяв Сашу, нанес ему сильнейший удар по лицу. И уже спешил к ним, ругаясь, толстяк администратор. Ахали, возмущались посетители. Слово «милиция» перекатывалось, как шар, по кафе.

Валера скорым шагом устремился к выходу, за ним и его компания. Лариса, схватив Сашу под мышки, помогала ему подняться. Он зажимал ладонью окровавленный нос.

— Хулиганы! — орал администратор. — Милицию вызову!

По аллее сада, по улицам шли молча. Прохожие посматривали — кто сочувственно, а кто с неприязнью — на Сашино разбитое лицо. Никто, конечно, не слышал, как этот парень внутренне стонет, как вопиет оскорбленное самолюбие. Гроша ломаного не стоила его бездарная жизнь.

Лариса привела Сашу к себе домой, обмыла ему лицо холодной водой и велела лечь на тахту, держа мокрый платок у носа. Под глазом у него наливался синяк.

— Болит? — спросила Лариса, сев на край тахты и озабоченно вглядываясь в Сашу.

— Меньше… Спасибо, Лара. Я, пожалуй, пойду.

— Лежи, Акуля. Останешься сегодня у меня.

Он смотрел на нее, медленно возвращаясь из темно-красного царства боли и обиды.

— У тебя глаза, как у эльфа, — сказала она. — Всегда будешь за меня заступаться?

Он взял ее за плечи и медленно, преодолевая собственную нерешительность, притянул к себе.

Лариса отдалась ему со страстью женщины, услышавшей зов судьбы.

17

В сентябре они поженились. Усилиями энергичной Тамары Иосифовны был заказан и сшит для Саши темно-синий габардиновый костюм — впервые в жизни он надел приличную одежду. «Чувствую себя как принц Уэльский», — сказал он, и Лариса, смеясь, подхватила: «То ли еще будет, ваше высочество!»

Свадьбу устроили тихую, в семейном кругу. Коган сидел задумчивый, поглядывая поверх очков на Сашу, на Майю. Нет, конечно, он понимал, что никакие они не «че-эс», не члены семьи врага народа, в эти чертовы ярлыки он давно не верил, — но, по правде, маленькому доктору хотелось лучшей участи для любимой дочери. А Майя, худенькая, полувоздушная, в единственном своем выходном платье с подложенными плечами, выпила вина, раскраснелась, разговорилась. Обращалась она главным образом к Тамаре Иосифовне:

— Вы говорите — молодым теперь трудно. Но ведь это — как посмотреть, с чем сравнить… Я, знаете, в лагере доходила совершенно… на общих работах… Горожанка, профессорская дочка — и лесоповал… И когда меня взяли в прачечную, это же какое было счастье — стирать вонючие портянки и подштанники вертухаев… А сейчас вспоминаю этот вечно клубящийся пар, сквозь который наши синюшные лица…

— Досталось вам, Майя Константиновна, — посочувствовала Тамара Иосифовна. — Саша говорил, у вас непорядок с легкими. Вот что: у нас в поликлинике хороший пульманолог. Покажу-ка я вас ему.

— Да ничего, не беспокойтесь… Пока держусь с Божьей помощью… И худой живот, а хлеб жует… — Майя, необычно оживленная, перекрестила молодых, с силой сказала: — Да хранит вас Бог!

Первое время молодожены жили в квартире на Дрелевского, в комнатке дочерей, из которой младшую, Тату, переселили в большую комнату-гостиную. Однако вскоре выявилось неудобство, именно с Татой и связанное: девочка была поймана на подглядывании и подслушивании молодой семейной жизни. Лариса надрала уши плачущей сестре. Энергичная Тамара Иосифовна озаботилась подыскиванием квартиры для молодоженов, в чем и преуспела: у ее медсестры (Тамара Иосифовна служила окулистом в поликлинике) было полдома на окраине города, и в это скрипучее деревянное строение, за которым раскинулись пышные лопухи, и вселились Лариса с Сашей.

Тут они были счастливы. Утром за окном их светелки им пели малиновки. Стояло дивное бабье лето. По выходным молодожены уходили в недалекий лес, полный свежести, игры света и тени, соснового духа. Бродили, взявшись за руки, и летучая паутина касалась их лиц. Было легко и просто жить, самое время читать стихи.

— Как чудно! — Лариса смеялась от радости жизни. — Какой звон аллитерации!

И — тоже нараспев:

Старые лиственницы благосклонно качали иглистые ветви над их головами, рыжая хвойная подстилка мягко стелилась под ноги — ах, если б вся дорога жизни была столь же податлива…

— Смотри, Акуля, какой роскошный белый гриб! Ну что же ты! — Она смеялась. — Не на меня смотри, а на гриб.

— Не хочу на гриб. — Опустившись на колени, Саша молитвенно обнял ее ноги. — Я люблю тебя.

18

Летом 54-го они сдали госэкзамены и были, как говорят, выпущены в самостоятельную жизнь. Ларису взяли в штат «Молодежки», в тот же отдел писем. Саша ожидал, что столкнется с препятствием, но оформление в гороно на должность школьного учителя математики произошло на удивление гладко.

Да и многое другое удивляло. Появилась повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», в которой сочувствие автора было явно отдано бедному художнику, предпочитавшему казенной идеологии лирические пейзажи. Что-то происходило в сельском хозяйстве: вместо обязательных, подметавших все подчистую заготовок вводилась система закупок. В комендатуре Саше вдруг сказали, что ежемесячные отметки — знак многолетнего ограничения прав — отменены.

Удивительное, странное наступило время. Оттепель!

— Авара му! — орали мальчишки на улицах. — Бродяга я!

Газеты призывали молодых в казахстанские степи, на целину.

И прошел по городу слух, что пересматриваются дела «врагов народа».

Уж совсем плоха стала Майя после Сашиной женитьбы и его переезда в окраинный домик среди лопухов. Застарелый лагерный кашель всю душу выматывал. И появилось в ее медкарточке грозное словцо «инфильтрат». Но когда Саша заявился с известием о пересмотре дел, у Майи словно слетела с потухших безучастных глаз мутная пелена. Чуть не весь 55-й год она продержалась на ногах — ходила по эмвэдэшным кабинетам, выстаивала в очередях, ожидала вестей из Ленинграда, куда велели переадресовать заявления.

— Мне уже все равно, — говорила Майя, и блеск в ее карих глазах разгорался. — Но Яшу пусть они мне отдадут. Пусть признают, что он ни в чем не виновен.

И вот в ноябре пришло коротенькое казенное извещение: «По вопросу реабилитации вашего мужа Акулинича Я. П. вам надлежит явиться в Ленинград по адресу…»

Легко сказать: «явиться в Ленинград». Где взять денег на поездку? И ведь не на два дня — хождение по инстанциям занимает недели, даже месяцы. Где там жить?

Это были, конечно, не их проблемы. Их заботой было выгонять из Ленинграда, тебя вывезут за государственный счет, — а обратно, уж если ты остался жив, изволь добираться сам.

Хорошо, что у Коганов большая родня. Списались с питерской племянницей Зиновия Лазаревича, и она, одинокая учительница музыки, чудом уцелевшая в блокаду, согласилась приютить Майю.

Саша поехал с матерью; у него с Нового года начинались в школе каникулы. Лариса провожала их на вокзале. Она была на шестом месяце. Беременность шла трудно, с осложнениями, — пришлось из окраинного домика перебраться обратно в родительскую квартиру, под заботливое крыло Тамары Иосифовны.

На вокзале Лариса вдруг расплакалась.

— Ну что ты, Ларочка, что ты! — встревожился Саша, обняв ее.

— Акуля, — проговорила она сквозь слезы, — у меня предчувствие… нас с тобой хотят разлучить…

Он принялся ее успокаивать, никто и никогда не разлучит, да и всего-то на две недели он уезжает…

— Прости, — сказала Лариса. — Сама не знаю, почему разнюнилась. Акуля, не забудь пойти к Андрееву.

Да как же можно забыть. Николай Романович Андреев, доцент Ленгосуниверситета, заинтересовался Сашиной статьей в «Вестнике МГУ» и вступил в переписку с ним. В одном из писем, состоящих из математических выкладок, Андреев спросил между прочим: «Почему бы вам не поступить к нам в аспирантуру?»

Ленинград обрушился на Сашу сырым оттепельным ветром с залива, вызванной им простудой и тревожащими душу воспоминаниями. От нахлынувших воспоминаний и Майя была сама не своя. Каждый день, проезжая по набережной, она смотрела из окна троллейбуса на ворота и торец длинного университетского корпуса. На Невском, у Казанского собора, устремляла тоскующий взгляд в теснину улицы Плеханова, прикрытую косо летящим снегом.

Саша съездил на Обводный канал, разыскал дом, в котором жил с бабушкой и из которого их увез в ссылку рыжеусый милиционер. Поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь отворила толстощекая женщина с головой, по-деревенски повязанной платком в мелкий черный горох. Саша спросил про Докучаеву — до войны жила тут в комнате рядом с кухней…

— Нет таких, — отрубила женщина и захлопнула дверь.

Возле арки, ведущей во двор, Саша остановился, потрясенный внезапно вспыхнувшей в памяти картиной: весна сорок второго, он сидит, полуживой, вот на этой самой приступке, бабушка и другие женщины деревянными лопатами разгребают огромные блокадные сугробы, и вдруг из снега — человеческая рука…

Племянница Когана, Элеонора Михайловна, жила в коммуналке на 8-й линии Васильевского острова. Ее большая комната была перегорожена раздвигающейся фанерной стенкой. В блокаду тут вымерла вся ее семья — только она уцелела, и чудом уцелел, не сгорел в печке беккеровский рояль. Косоглазенькая, в круглых очках, Элеонора жила одиноко, работала в музшколе. К ней и домой приходили ученицы — из-за перегородки неслись гаммы и пьески для начинающих, прерываемые тихим голосом учительницы.

Саша простуженно кашлял, Майя тоже кашляла в платок. Элеонора, очень верившая в гомеопатию, принялась их лечить белыми горошинами из коробок с мудреными названиями. Саша осторожно подшучивал над ее увлечением.

— Напрасно смеетесь, Саша. — Элеонора указательным пальцем поправила очки на переносице. — Будущее безусловно за гомеопатией.

— А по-моему, теперь вся сила в гемоглобине.

— Я читала Ильфа — Петрова и помню эту фразу. А вот позвольте спросить, Саша, раз уж вы такой начитанный. Знаете, наверное, что Чернышевского пытались освободить из ссылки? Ипполит Мышкин явился в Вилюйск, одетый жандармским офицером, и потребовал его выдачи. Почему у него сорвалось это?

— Не знаю. Почему?

— Потому, что он надел аксельбант на левое плечо вместо правого.

— Где вы это вычитали?

— У Набокова.

— Набоков! Я только слышал о нем. Очень хотелось бы почитать.

Элеонора задумчиво поправила очки:

— Сколько вы еще пробудете здесь?

— Пять дней. А маме придется задержаться, если вы не возражаете…

— Пожалуйста. Ну, я попробую достать.

На следующий день Элеонора принесла завернутую в газету толстую пачку листков-фотокопий заграничного издания романа Набокова «Приглашение на казнь».

— Романа «Дар», в котором о Чернышевском, сейчас нет, ходит по рукам, — сказала она. — Но этот роман не хуже.

Саша погрузился в листки запретного писателя. Боже, какая необычная, живописная и странная проза!

— Потрясающая книга, — сказал Саша за вечерним чаепитием. — Фантастическая страна. Цинцинната осудили за непрозрачность, за «гносеологическую гнусность».

— За то осудили, что он думал по-своему, — сказала Элеонора. — Это не так уж фантастично.

— Пожалуй, — кивнул Саша. — Но его, приговоренного к казни, заставляют плясать с тюремщиком, благодарить директора тюрьмы. Он обязан прямо-таки полюбить своего палача.

— А это разве взято из головы? Не из жизни?

Саша посмотрел на косенькую учительницу музыки, на ее маленькие сухие руки без колец, без маникюра, занятые наливанием чая.

— Ну, все-таки такого не было, — сказал он неуверенно. — Хотя… немецкие фашисты заставляли своих жертв как бы сотрудничать. Набирали из них капо. Над воротами концлагерей вешали издевательский лозунг «Arbeit macht frei»…

— У нас тоже заставляли сотрудничать. И любить палача заставляли.

— Вы хотите сказать, что «Приглашение» — роман из советской действительности?

— Нет. Вернее — не только. Он — против тоталитарных режимов вообще. Поэтому Набоков избегает географической определенности.

— А я вот что скажу, — вмешалась в их разговор Майя. — Книгу я не читала, но из ваших слов видно, о чем там. В наших лагерях именно это и делали — заставляли сотрудничать с тюремщиками. Угрозами или посулами затаскивали в стукачи. Самый страшный был для них враг — тот, кто думал по-своему. Непрозрачный, как ты, Саша, говоришь…

Подошли к концу каникулы, Саша уехал домой, в Киров. Майя осталась в Ленинграде — ожидала решения властей. В начале февраля пришла от нее телеграмма: «Отец и я реабилитированы остаюсь хлопотать квартире».

19

Февральская метель неслась над городом, рвала в клочья дымы из заводских труб. Но уже заметно прибыл день, в восьмом часу просветлело, и окна приняли, как надежду, свет взошедшего за облачным одеялом солнца.

У Коганов завтракали рано: Тамара Иосифовна торопилась в свою поликлинику, а Тата — в школу. Лариса принесла из кухни поднос с кофейником и дымящейся кастрюлей с геркулесом. Со вздохом села, жалобно сказала:

— У меня большой живот, он тяжелый как комод.

Странная вещь — с развитием беременности у нее возникла склонность к рифмоплетству.

— Папа, почему ты не ешь? — спросила она.

Доктор Коган, наморщив просторный лоб, просматривал «Правду».

— Вот, взгляните. — Он ткнул пальцем в первую страницу. — К открытию съезда дали плакат. На знамени — один Ленин. Без Сталина.

Саша живо взял газету. Действительно: вместо двух привычных государственных профилей — один.

— Ну и что? — сказала Лариса. — Сегодня нарисовали одного, завтра нарисуют второго.

— Нет, это неспроста, — сказал Саша. — В газетах статьи о народе как творце истории. Народ, а не личность — такой сделан акцент. Это что-то новое.

— От такого акцента станет лучше плацента, — сострила Лариса.

Она готовилась к родам ответственно, книжки читала, благо у родителей была изрядная медицинская библиотека.

Неспроста, неспроста дали в «Правде» однопрофильный плакат. В отчетном докладе, в материалах XX съезда появилось необычное выражение «культ личности», который вызвал тяжелые последствия «в виде нарушений социалистической законности».

Небывалые слова!

А вскоре пронесся слух о закрытом докладе Хрущева. Хрущев ругал Сталина! Великий и Мудрый был, оказывается, и не велик, и не мудр. Он загнал в концлагеря миллионы людей, в том числе старых коммунистов, ленинскую гвардию. Он был жесток, капризен и подозрителен. Он наделал страшных ошибок в начале войны. Он готовил новые репрессии…

Мыслимо ли было такое свержение божества с заоблачных высей?

— Sic transit gloria mundi, — резюмировал доктор Коган.

Но даже он, со своей еврейской головой, не мог предвидеть поворота, который начала совершать страна.

— Историю, — сказал Коган тихим голосом, — все-таки творит не народ. Народ, как всегда, безмолвствует, а правители то устраивают ему большое кровопускание, то дают передышку. И то, и другое, конечно, для его же блага. Pulvis et umbra sumus.

— Что это значит? — спросил Саша.

— «Мы только прах и тень». Это из Горация.

— Зиновий Лазаревич, я уважаю Горация, но ни с ним, ни даже с вами согласиться не могу. С культом Сталина покончено. Идет реабилитация жертв его диктатуры, укрепляется законность. Разве это просто передышка? Это же серьезная переоценка всего устройства жизни.

Поднятием бровей и полузакрытием глаз доктор Коган изобразил сомнение.

— Ты превышаешь возможности, — сказал он и закашлялся.

У него было неладно с горлом, голос часто садился. Тамара Иосифовна никак не могла вытащить его к себе в поликлинику к отоларингологу.

— Ты варвар, — сердилась она. — Как можно так относиться к собственному здоровью?

А Сашу словно на крыльях несло. Прежде незнакомое ощущение полноценности прямо-таки делало его счастливым. Он тянул большую нагрузку в школе, поспевал и к частным ученикам. Впервые он зарабатывал не только на прокорм, но и сверх того, и матери отправлял в Ленинград ежемесячные переводы.

По вечерам Саша, как бы ни был занят, обязательно выводил Ларису погулять перед сном. Бережно вел ее, обходя обширные мартовские лужи.

— У нас будет мальчик, — сказала она однажды на вечерней прогулке.

— Откуда ты знаешь? — удивился Саша. — Опять твои телепатические штучки?

— Сегодня в магазине, когда за молоком стояли, одна бабуля глянула на меня и говорит: «Острый живот и задница клёпом. Мальчик у тебя, молодуха, будет».

— Что это — клёпом?

— Не знаю.

— У тебя нормальная круглая задница, — сказал Саша. — Вот еще — «клёпом»…

— Обиделся за мою задницу? — Лариса засмеялась.

— Ларчик, знаешь, что я надумал? — сказал он на краю очередной лужи. — Хочу вступить в партию. Я говорил с директором школы, он фронтовик, очень приличный мужик, так он поддерживает. Чего ты остановилась?

— Это я от удивления. Зачем тебе в партию, Акуля?

— Ну как — зачем? — Он посмотрел на желтый ломоть луны, вынырнувшей из плывущих облаков. — Партия осудила культ Сталина, восстановила попранную им законность. Прекращены репрессии…

— Все это так, но… как-то вы не вяжетесь — партия и ты.

В лунном свете лицо Ларисы выглядело, как прежде, очень красивым — без отечности, без пятен.

— Я согласен с новым курсом партии, — значит, вяжемся. Ну, я еще подумаю. Отцу пока не говори.

В середине апреля Лариса родила рыженькую дочку. Ее назвали Аней, и теперь она, крикливая и беспокойная, стала определять жизненный уклад семьи. Глаза у Анки были ярко-синие.

А в мае Саша подал заявление в партию. Директор, бывший редактор дивизионной газеты, написал Саше рекомендацию изуродованной под Будапештом рукой. Еще рекомендовали школьная комсомольская организация и военрук, бывший разведчик, носивший на лацкане пиджака орден Славы 3-й степени. В партийную организацию школы входили семь человек, шестеро проголосовали за, а старая дева-завуч воздержалась. И стал Саша кандидатом партии.

Несло, несло его на крыльях в том памятном году.

20

В начале июля он прилетел в Ленинград: матери дали комнату. О возврате большой квартиры на Плеханова, понятно, и речи не было. Но и двенадцатиметровая комнатка в Автово, на Кронштадтской улице, на первом этаже, была счастьем. Узкая и длинная, как пенал, она единственным окном выходила в тот угол глубокого двора, где стояли — и благоухали — мусорные ящики. Соседи — непьющий и оттого постоянно мрачный крановщик морского порта со странной фамилией Собакарь и его болезненная жена-товаровед — встретили новую жиличку неприязненно. Им, конечно, с подростком сыном, тесно было в одной, хоть и большой, комнате, и они были сильно нацелены заполучить эту, двенадцатиметровую, в которой умер от недостаточности здоровья одинокий старичок фармацевт. Но райжилотдел отдал комнату реабилитированной «че-эс». Такая была установка времени.

Когда Саша примчался в Автово, он застал мать в слезах: только что сосед категорически запретил ей заходить в ванную комнату, которую Собакари использовали как кладовку для хранения бесчисленных банок с соленьями и вареньями.

Постепенно, однако, быт наладился. От старичка фармацевта осталась какая-никакая мебель. Собакари не то чтобы смягчились, но уж и то хорошо, что перестали придираться. Поворчит, бывало, мрачный крановщик, что воду разбрызгивают вокруг раковины, — и уймется. А его жена-товаровед, озабоченная слабой успеваемостью сына, обрадовалась, когда Саша предложил подтянуть юного балбеса по математике. Даже принесла две банки — с маринованными грибами и с вареньем из крыжовника.

Все удавалось Саше Акулиничу в то прекрасное лето.

Начальник районного паспортного стола хоть и морщился, словно от нехорошего запаха, но разрешил ему прописку в комнате матери. Куда денешься, если спущена установка насчет реабилитации? Само собой, сперва следовало выписаться из Кирова.

И еще одно важное событие того лета: Саша подал заявление в аспирантуру мехмата Ленинградского университета. Ему настоятельно посоветовал идти в науку Андреев Николай Романович — молодой доктор наук, изящный, щегольски одетый, подчеркнуто доброжелательный. Он Сашу знал по его статьям и авторитетно за него высказался у себя на кафедре. С Сашиной помощью Николай Романович намеревался внести вклад в теорию динамических систем — один из ее разделов Саша заявил как тему своей кандидатской диссертации.

Заявить-то заявил, но это всего лишь слова, а подтверждением должен был стать реферат. И Саша полетел в Киров — сочинять реферат и собирать документы, нужные для аспирантуры и ленинградской прописки.

Лариса выглядела утомленной: Анка плохо ела и часто просыпалась по ночам с громким плачем, у нее был зуд — по-научному диатез.

А доктору Когану предстояла операция на гортани: подтвердились опасения Тамары Иосифовны. В конце августа она увезла мужа в Москву. Там же, в Москве, обреталась их младшая дочь Тата, Татьяна, сдавшая экзамены в консерваторию.

Круглая луна слепыми глазами-«морями» смотрела в спальню. Саша и Лариса лежали бок о бок. Неподалеку в своей кроватке сонно сопела Анка.

— Сыпь на ручках стала меньше, а на попке не проходит, — сказала Лариса.

— Пройдет, — сказал Саша. — Если примут в аспирантуру, увезу вас в Питер.

— Спасибо, Акуля, за благое намерение. Но как мы все там поместимся? Друг у друга на голове?

— Мама останется в своей комнате, а мы поживем у Элеоноры. Я говорил с ней, она согласна.

— Элеонора, конечно, добрая. Но вряд ли она выдержит Анкины ночные плачи.

— В Ленинграде хорошо спится, не будет Анка плакать.

— Ты легкомысленный, Акуля.

— Я женатый человек и хочу жить с женой и дочкой.

Лариса хихикнула.

— Не люблю полнолуние, — сказала она, помолчав. — От него беспокойно на душе.

Саша прошлепал босыми ногами по холодному прямоугольнику лунного света, задернул шторы.

— А теперь?

— Какой у меня замечательный му-уж, — нараспев сказала Лариса. — Даже с луной управился…

В начале сентября Саша улетел в Ленинград. На кафедре рассмотрели его реферат и допустили к экзаменам. Специальность и марксизм-ленинизм Саша сдал на пятерки, а английский язык — на четверку. («Запутался в герундиях», — написал он Ларисе в очередном письме.) Весь октябрь неспешно шло утверждение кандидатов в аспирантуру.

Ох уж этот октябрь! Имре Надь импонировал Саше, но когда стали на будапештских улицах вешать коммунистов… да, было похоже на контрреволюционный мятеж… однако вторичный ввод в Будапешт советских танков смутил Сашу. Такое грубое вмешательство…

— Странный вы человек, — сказал ему Андреев. — Какое вам дело до венгров? Пусть сами разбираются. — Он потрогал свои ухоженные усики. На тонком безымянном пальце блеснул золотой перстень. — Советую, Александр Яковлевич: не лезьте в политику.

Саша не стал спорить со своим научным руководителем. Он к Андрееву с уважением относился: математик от Бога! А то, что, кроме математики, знать ничего не хочет, ну что ж… Эйнштейн тоже сторонился политики, пока атомные дела его не достали…

Да и не лез Саша в политику. Его ли вина, что политика сама лезла в душу? Венгерская осень охладила воодушевление весны и лета, но все еще несла Сашу инерция от мощного толчка февральского съезда.

Накануне ноябрьских праздников на факультете вышел приказ, и Саша наконец-то стал аспирантом.

Вы бы посмотрели на него — и не узнали. В синем габардиновом костюме, при галстуке, ботинки начищены и блестят, рыжевато-белобрысая шевелюра подстрижена «под полечку» — только в глазах прежний, тронутый морозцем, синий свет, ну и, конечно, по-прежнему Саша прихрамывал. В комнате у них теперь висел на стене, над старым комодом, фотопортрет отца, увеличенный с любительского снимка, того, где он с гитарой, — так вот, они, старший и младший Акулиничи, были, можно сказать, отпечатаны с одной матрицы. Ох, порадовался бы Яков Акулинич, когда б узнал, что Саша, сын любви, вышел в научные аспиранты. Уж наверное сочинил бы с ходу шутливо-величальную песню, извлек из гитары нарастающий звон.

Под портретом отца Саша прибил букетик крашеного бессмертника.

Вот как все повернулось. Хоть портретом на стене, хоть высказанным вслух, без оглядки, воспоминанием возвращались из небытия загубленные жизни.

Майя по-прежнему клала поклоны иконе с потемневшим ликом Богородицы, нашептывала молитву оптинских старцев. Теперь, когда она добилась главного — признания невиновности, — и без того малый запас ее сил быстро таял. Жизненная сила словно вытекала из дырки в правом легком, названной в ее медкарте грозным словом «каверна». Почти не переставая, болела грудь, раздираемая кашлем.

В тот январский холодный день Саша задержался в университете: ожидали приезда Кулагиной — странной женщины, напряжением мысли передвигавшей на столе спички, — но сеанс телекинеза не состоялся, что-то помешало Кулагиной приехать. В спорах об ее необычайных способностях Саша не заметил, как ранний вечер чернил окна на факультете, и спохватился лишь тогда, когда один из аспирантов предложил взалкать. Вообще-то Саша не уклонялся от выпивок, иногда устраивавшихся в ближнем кафе, было интересно говорить обо всем на свете с умными братьями-аспирантами, — но тут его словно толкнуло в грудь: беги! спеши домой!

Отвратительно медленно тащились в тот вечер троллейбусы. Когда наконец Саша добрался до дома, взошел в квартиру, то сразу увидел: дверь их комнаты стояла настежь — прямоугольник электрического света в конце полутемного коридора. Он побежал…

Майя лежала навзничь на кровати. На ней были, как обычно, темно-серый вязаный жакет и старомодно длинная черная юбка. Она не дышала, глаза, обведенные голубой тенью, были закрыты.

— Я ей глаза закрыла, — сказала товаровед Собакарь, зябко поводя плечами. — Она на кухне упала, Вася ее принес, положил, а она хрипит, хр-р, хр-р-р…

Саша стоял над остывающим невесомым телом матери, стук собственного сердца отзывался болью, и будто издалека, из некой области вечной мерзлоты, доносился голос жены Собакаря:

— Вася ее принес, а она — хр-р, хр-р… потом замолчала…

В ледяной день с ветром, гонящим по жестяному небу бесконечные тучи, Майю похоронили на Серафимовском кладбище. Когда застучали по крышке гроба комья мерзлой земли, вдруг из туч выглянуло солнце. Оно словно кинуло прищуренный в раздумье взгляд на уходящую из этого мира жизнь — и, кто знает, быть может, робко вступающую в мир иной.

На майские праздники (тихо, торжественно плыл в те дни по Неве ладожский лед) Саша полетел в Киров — забирать семью в Ленинград. Тамара Иосифовна учинила ему строгий допрос: не сыро ли в квартире, и что за соседи, есть ли газ и ванная комната, и чист ли туалет… Лариса хихикала, слушая Сашины обстоятельные ответы.

Доктор Коган после операции лишился голоса. Но трубка с чуткой мембраной, вставляемая в горло, все же позволяла ему говорить — раздавался звук металлический, однотонный, но членораздельный. Коган резко похудел, стал чуть не вдвое легче и, казалось, меньше ростом. Целыми днями он полеживал, читал, помалкивал. Но однажды после ужина взял свою трубку и обратился к Саше:

— Что ты знаешь о манихействе?

— Ничего не знаю, — сказал Саша. — Что это?

Коган помолчал, прикрыв глаза морщинистыми веками, а потом снова раздался трубный глас:

— Зло идет не само по себе. Манихейцы были правы: дьявол весьма активен. Он придумывает новые и новые хитроумные козни. От этого все зло.

— Зиновий Лазаревич, такое мировоззрение устарело еще в средние века.

— Ничуть не устарело. Просто дьявол меняет обличья. Хвост и копыта он давно отбросил. Он выступает и во фраке. И в строгой партийной тужурке.

Лариса, смешливое дитя природы, залилась:

— Дьявол отбросил копыта!

Коган повел на нее скорбный взгляд.

— Как всегда, — произнес он железным голосом. — Принципиальное нежелание думать.

В Ленинграде жизнь опять понеслась вскачь — только поспевай! Саша хоть и прихрамывал, а поспевал. Пробил прописку для Ларисы — ну как же, законная жена, самый заскорузлый бюрократ не запретит. Комната с видом на мусорные баки не сильно обрадовала Ларису. В первый же день она сочинила: «Вот и бросили мы якорь в доме, где живет Собакарь». Ему, Собакарю, она сразу заявила протест по поводу монопольного владения ванной комнатой. Мрачный крановщик открыл было щель тонкогубого рта, чтобы выпустить ответный заряд, но, словно споткнувшись о рассерженный взгляд голубых глаз, закрыл рот. Молча ушел в свою комнату. Спустя полчасика вышла его жена и, недовольно ворча, принялась выносить из ванной банки с вареньями и соленьями. Сам же Собакарь влез на стремянку и, выбросив с антресолей старый хлам, разместил там банки, громоздя их одну на другую.

В особенности же Лариса утвердила свой квартирный статус, когда стала заниматься с сыном Собакарей: юный потомок был не в ладах не только с математикой, но и с русским языком, домашние сочинения ему решительно не давались. А Лариса писала быстро, легко. У парня стали появляться четверки, и за каждую четверку Лариса получала приз — то банку вишневого, то сливового варенья, а однажды жена Собакаря принесла чулки с новомодной черной пяткой. На это серьезное событие Лариса откликнулась так: «Старик Собакарь нас заметил и черной пяткой надавил». С течением времени у нее таких строк набралась едва не целая тетрадка, на синей обложке которой она аккуратно вывела: «Собакариада».

Как-то раз Саша, выйдя из комнаты в коридор, увидел: Собакарь стоял на стремянке, глядя в окошечко в ванную, окошко-то было высоко, под потолком. В ванной мылась Лариса.

— Зрение испортите, Василий Никитич, — сердито сказал Саша.

— А что такое? — Собакарь живо зашарил на антресолях. — Мне грибочков надо достать…

Вернулась Лариса из ванной — раскрасневшаяся, в халатике, с полотенцем, накрученным на голову, — Саша рассказал ей про «грибочки».

— Ну что ж, — хихикнула она. — У меня есть что показать людям.

— Прекрати! — осерчал он. — Я ему морду набью.

— Акуля, успокойся! Я сто раз говорила — нам нужна отдельная квартира. Запишись в кооператив.

— Легко сказать, — проворчал он. — Где я столько денег возьму…

На аспирантскую стипендию, верно, не только квартиры, но и собачьей будки не возведешь. Но к стипендии Саша прирабатывал. Приспособился готовить абитуриентов к поступлению на мехмат — это одно дело. А второе — научная работа. Написанные Сашей, совместно с Андреевым, статьи становились все более заметными в мире науки, а имя его — известным. Несколько статей перепечатали в США и Западной Германии, и из Америки даже поступил гонорар, выданный, впрочем, в рублях, а не в валюте.

Приработка, однако, на кооперативную квартиру не хватало. Помог Андреев: предложил взять в долг десять тысяч. Он же, Андреев, человек с серьезными связями, пристроил Сашу в кооператив, строившийся на Гражданском проспекте.

Аспирантура подошла к концу в положенный срок. Диссертацию Саша защитил с блеском (один только шар был положен «против»), удостоился похвал видных ленинградских математиков. «Многообещающий талант», — сказал один из них. А другой даже вспомнил ранний взлет Эвариста Галуа. Лавровым венком был, разумеется, увенчан и Сашин научный руководитель — и благодетель — профессор Андреев.

21

С кандидатской степенью жить можно. По конкурсу Саша прошел в один из технических вузов, стал преподавать математику. Как раз в те октябрьские дни (всегда на октябрь выпадали важные события) поднялся шум вокруг Нобелевской премии, присужденной Пастернаку за роман «Доктор Живаго».

— Почему накинулись на него? — недоумевал Саша за вечерним чаем. — Пастернак прекрасный поэт. От политики далек. Что-то не верится, что он написал антисоветский роман.

— Ну, наверное, им виднее, — сказала Лариса, накладывая в розетки сливовое варенье от собакаревских щедрот.

Они сидели за столиком у окна, вокруг громоздились картонные коробки с книгами и упакованной одеждой: дом на Гражданском проспекте был построен и, хоть и с недоделками, принят, на днях начнется долгожданное заселение.

— Кому это — им? — спросил Саша.

— Идеологическому начальству. Знаешь, в мебельном на проспекте Стачек есть кухонные шкафчики. И чудный диван, раскладушка, за семьсот пятьдесят.

— Что ж, купим диван. Вот чего не понимаю: книгу издали не у нас, а в Италии. Никто ее не читал, кроме нескольких чиновников отдела пропаганды. Наверняка и сам Хрущев не читал. Как же можно, не прочитав романа, лить на него грязь? Рабочие проклинают, писатели ругают, ученые клеймят. Черт знает что. Какой-то ведьмин шабаш.

— Акуля, мне жаль Пастернака, но без шкафчика на кухне я не смогу обойтись, — сказала Лариса. — Не увиливай, пожалуйста, от ответа…

На общеинститутском партийном собрании обсуждали задачи нового учебного года. Но в своем выступлении секретарь парткома Петров коснулся и «дела Пастернака».

— Мы, — сказал, — не позволим так называемому поэту Пастернаку отравлять, а-а, зловонием наш советский воздух.

Саша попросил слово для справки.

— Я бы хотел уточнить, — сказал он напряженным голосом. Первый раз он выступал на таком многолюдном собрании, да еше перед незнакомыми, в сущности, людьми. — Пастернак — не «так называемый» поэт. Он поэт в полном смысле слова. Другое дело, что он где-то ошибся. Я роман не читал, но, если верить прессе, Пастернак допустил…

— Товарищ Акулинич, — прервал его Петров. Приятные, несколько оплывшие черты его лица как бы отвердели. — Что это значит — «если верить прессе»? Как можно не верить советской прессе?

— Я не сказал «не верю», — возразил Саша. — Я сказал, что…

— Вы молодой коммунист, Акулинич, и только этим объясняется ваше, а-а, незрелое замечание. Я думаю, товарищи, надо занести в протокол: коммунисты института выражают поддержку Центральному комитету в борьбе со всякими, а-а, идейными шатаниями…

Вся плотная фигура секретаря Петрова, с круглой головой, словно вставленной без посредства шеи в покатые борцовские плечи, — вся его наружность, можно сказать, дышала уверенностью в правоте дела партии. Петров Дмитрий Авраамович в прошлом году покинул армию в чине полковника (шло сокращение вооруженных сил) и был райкомом направлен в этот институт на должность начальника военной кафедры. Одновременно его рекомендовали избрать секретарем парткома. Крепкий он был человек; в его прищуренных глазах ощущалась забота о правильном направлении жизни.

После собрания к Саше подошел декан радиотехнического факультета Лазорко, видный ученый, доктор наук, и, глядя снизу вверх сквозь крупные роговые очки, сказал:

— Был такой Акулинич Яков. Вы ему не родственник?

— Я его сын.

— Очень хорошо. — Не совсем было ясно, что именно одобрил Лазорко. — Очень хорошо, — повторил он, улыбаясь. — Мы были знакомы с вашим отцом. Работали в одной лаборатории. Умный парень, головастый.

— Отец реабилитирован, — сказал Саша. — Спасибо за ваши добрые слова.

— Да-да, — сказал Лазорко. — Рад познакомиться.

Ему было лет сорок пять. Как все люди маленького роста, он держался очень прямо. Губы у него были немного выворочены, в темно-русой шевелюре просвечивала розовая лысинка. Симпатичный какой человек, подумал Саша.

Нравились ему сотрудники. Нравились и студенты-первокурсники, которым он преподавал математику. Давно ли сам был школяром, а теперь — ходил вдоль длинной доски, стучал мелом, объяснял и доказывал, и недавние школяры внимали ему, вбирали в прилежные головы премудрость дифференциального исчисления.

А однажды заявился к Саше Колчанов, преподаватель с кафедры марксизма-ленинизма. Сказал, обдав запахом табака:

— Вы, я слышал, шахматист? Какой разряд имеете?

— Первый.

— Ого! — Колчанов заулыбался, показав бледные десны. — В декабре будет турнир на первенство института. Записываю вас, так?

С Колчановым Саша быстро сдружился, несмотря на разницу почти в пятнадцать лет. Колчанов жил недалеко от института, на Лесном, как-то раз он позвал Сашу посмотреть домашнюю библиотеку. Квартира состояла из двух огромных комнат, в одной жил Колчанов с женой и дочкой, вторую занимал его тесть. Библиотека — гордость Виктора Колчанова — была с морским уклоном, но стояли на тесных полках и книги по истории, и подписные издания. Сашу особенно заинтересовали «Шахматная игра, приведенная в систему, с присовокуплением игор Филидора и примечаний к оным» Александра Петрова, 1826 года издания, и еще более старинные «Памятные записки А. В. Храповицкого, статс-секретаря Императрицы Екатерины Второй». Колчанов полистал эти записки и, усмехаясь, дал Саше прочесть запись от 24 генваря 1790 года: «С неудовольствием говорено, что две тысячи больных умерло, а осталось в лазарете и крали на них порцию в Финляндской армии».

— Извечное российское воровство, — сказал Саша. — Помните, у Горького в одной пьесе, в «Варварах», мелкий чиновник спрашивает у приезжего инженера, будет ли в России время, когда перестанут воровать. А тот отвечает: будет — когда украдут всё.

— Кажется, это время приближается, — сказал Колчанов. — И останемся мы босые и голодные на холодной земле.

Сказано красиво, подумал Саша. Даже не похоже на него.

— Это я где-то вычитал, — пояснил Колчанов. — А вообще-то, — добавил, закуривая, — было такое в моей жизни. В десанте…

Тут пришла с работы его жена, крупная белокурая женщина.

— Милда, познакомься с Сашей Акулиничем, — сказал Колчанов. — Это наш новый преподаватель математики.

— Очень приятно. — Милда крепко, по-мужски, тряхнула Сашину руку. — А курить — попрошу на кухню.

Кухня была большая и неуютная. Огненно-красные, с золотыми ромбами, шторы обрамляли широченное окно. Невольно Саша сравнил этот простор с тесной, пятиметровой кухонькой в своей кооперативной квартире. Они с Ларисой и Анкой недавно переехали и наслаждались новой — впервые в жизни без соседей! — квартирой.

Сели играть в шахматы. Расставляя фигуры, Колчанов коротко рассказал о февральском десанте сорок четвертого года — высадились на эстонский берег, пробивались к железной дороге, а армейские части навстречу не вышли, и в неравной борьбе погиб весь батальон, лишь несколько человек уцелело, вот и ему, Колчанову, повезло, хоть и был он изранен и обморожен и лишился пальцев на ногах.

Вот почему у него походка такая… ставит ноги как бы не сгибая в коленях… Саша с уважением посмотрел на сухощавое замкнутое лицо Колчанова с хрящеватым носом и аккуратной щеточкой усов пепельного цвета.

Играл Колчанов свой излюбленный королевский гамбит — играл напористо, но Саша отразил натиск и, с двумя лишними пешками, начал атаку на ослабленный фланг белого короля.

— Уф, накурили! — Милда вошла в кухню, повязывая красный, в желтый горох, передник. — Сколько тебе говорить, чтоб не дымил в квартире! — напустилась она на Колчанова. И осеклась, сказала с полуулыбкой: — Придется вас отсюда попросить, шахматисты. Обед буду готовить.

Только расположились с недоигранной партией в большой комнате, как к Саше подскочила дочка Колчановых, толстенькая девочка лет восьми, с красным бантом в пышных золотистых кудрях. До того она сидела в своем уголке, делала уроки, на Сашу не обращала внимания, а теперь — жаждала общения.

— Дядя, тебя как зовут? Дядя Саша? — Она схватила его за руку. — Посмотри, как я рисую!

— Нина, оставь дядю Сашу в покое, — строго сказал Колчанов.

— Папа-а! — воззвала девочка. — Я только покажу!

Она повела Сашу к своему столику и раскрыла альбом.

Листая его, Саша подумал, что его Анка, в свои два с половиной года, рисует куда лучше.

Он похвалил Нину и уселся доигрывать партию. Из второй комнаты вышел пожилой человек с гладко выбритым черепом, очень высокий и громоздкий, как шкаф. Он был одет в выцветшую куртку-толстовку и пижамные полосатые брюки, на ногах — огромные черные ботинки. Колчанов познакомил его с Сашей.

— Лапин, — назвал себя громоздкий человек, пожимая Саше руку своей большой холодной рукой. — Как вас? — переспросил он. — Акулинич?

Он кивнул, сел за стол и принялся молча следить за игрой. Матовая атака развивалась быстро, и Колчанов сдался. Расставляли фигуры для новой партии.

— Правильное решение, — сказал вдруг Лапин, завозив под столом ногами.

— Вы о чем, Иван Карлович? — взглянул на тестя Колчанов.

— Ну, о чем. О Западном Берлине. — Из-за круглых очков взгляд Лапина был как бы устремлен на рубежи внешней политики. — Наше руководство правильно предложило. Ни нам, ни им. Западный Берлин пусть будет вольным городом. Демилитаризованным, конечно.

— Фе-эр-ге считает Западный Берлин своей территорией, — сказал Саша.

— Мало ли что они считают! Мы за что воевали? Чтоб им отдать центр Европы?

— Иван Карлович, кто же спорит, — сказал Колчанов. — Ходите, Саша, ваш ход.

— Никогда этого не будет! — объявил Лапин, после чего, не сказав больше ни слова, встал и удалился в свою комнату.

— Не любит немцев, — вполголоса сказал Колчанов. — Еще со времен срочной службы. Он на царском флоте служил. На их корабле был старший офицер из остзейских немцев, очень матросов тиранил. Чуть что — в зубы. Заставлял в гальюне кричать в очко: «Я дурак первой статьи!»

— Он кто, — поинтересовался Саша, — политработник?

— Всю жизнь работал в органах, теперь на пенсии. Ходите, Саша.

22

Все больше нравился Саше Колчанов. Не только его боевое прошлое вызывало уважение. В этом тридцатисемилетнем человеке, всегда как бы застегнутом на все пуговицы, всегда в свежей сорочке, при галстуке, в этом, можно сказать, сухаре, чья профессия предполагала полную, раз и навсегда, решенность всех вопросов на единственно верной научной основе, — жила беспокойная душа.

Как-то в начале июня вышли вместе из института. Саша весь день принимал экзамены у первокурсников, жутко устал. У Колчанова после заседания кафедры побаливала голова. Решили пройтись не торопясь по Лесному проспекту. Вечер был тихий, в серебристо-голубом небе недвижно стояли, как часовые, легкие облачка, подсвеченные заходящим солнцем.

Медленно шли по людному проспекту, курили, говорили о событиях в Бельгийском Конго, о полете Пауэрса, прерванном меткой ракетой, о недавней смерти Пастернака.

— Виктор Васильич, я прочел «Доктор Живаго», — сказал Саша. — Ничего там нет такого, из-за чего подняли шум. Русский интеллигент, на которого обрушилась революция. Разгул стихии, он пытается разобраться. Это роман не более антисоветский, чем, например, «Тихий Дон».

— Я так и думал, — сказал Колчанов, — что зря на него накинулись. Пастернак такой, Пастернак сякой. Даже со свиньей сравнили. У нас чуть что не так — получи дубиной по голове. У Уэллса в одном романе это называлось укоризной. Саша, а как бы и мне?

— Хотите прочесть «Живаго»? — Саша посмотрел на строгий профиль Колчанова.

— Не беспокойтесь, я не доносчик.

— Ну что вы! Я вполне вам доверяю. Тут другое дело: трудно достать. Мне дали книгу на два дня, я читал наспех.

— Ладно, нет так нет.

— У меня сейчас другое чтиво. Слыхали о романе «1984» Джорджа Оруэлла?

— Слыхать слыхал, но — где ж возьмешь?

Разумеется, Саша не стал ему рассказывать об учительнице музыки Элеоноре, двоюродной сестре Ларисы. Она-то, тихая и незаметная, была вхожа в некий круг, где ходила по рукам запрещенная литература.

Роман Оруэлла — пачка папиросной бумаги с полуслепым машинописным текстом — поразил Сашу. Он и Колчанову дал прочесть. Тому роман не понравился.

— Это, конечно, сатира, — сказал он, — но не на социализм, а на фашизм. Мир страха, предательства — чего еще? Ненависти. Типичное фашистское государство.

— Может, и так, — сказал Саша, морща лоб в раздумье. — Только мир страха и ненависти был и у нас, при Сталине. Разве нет?

— Эти искривления осуждены партией.

— Потому я и вступил в партию. Но что было, то было. — Саша полистал рукопись, отыскивая места, отчеркнутые карандашом. — Вот. «Не будет другой любви, кроме любви к Большому Брату, — прочел он. — Не будет смеха, только торжествующий смех над побежденным противником». Вот еще: «Всегда в наших руках будет инакомыслящий, кричащий от боли, сломленный и презираемый, кающийся…» Нет, Виктор Васильич, это не только о Гитлере. Это и о нас.

— Это, конечно, было, — сказал Колчанов сухо. — Но был и Двадцатый съезд. Студенты мне задают острые вопросы. Можно ли теперь думать по-своему… голосовать по-своему… Я им говорю: да, думайте. Двадцатый съезд смыл с социализма грязь строительных лесов.

— И кровь?

— И кровь. Саша, я знаю, ваша семья пострадала. Но ведь вы реабилитированы. Надо подняться над своей обидой.

— Я готов подняться. Да и поднялся уже. Просто хочу знать правду. Кстати, Виктор Васильич… Я слышал, позволяют читать следственные дела репрессированных родственников. Очень хотелось бы посмотреть дело моего отца. Нельзя ли попросить вашего тестя…

— Он на пенсии, — сказал Колчанов. — Но связи, конечно, остались. Попробуем.

Лариса не одобрила Сашино намерение:

— Тебе что — легче станет, когда узнаешь, как сгноили отца? Зачем, Акуля, травить себе душу?

— Хочу знать правду, — сказал Саша, этот упрямец, ероша свои жесткие кудри. — Вот смотри, на какую цитату я наткнулся. Ленин пишет наркомюсту Курскому: «Суд должен не устранять террор, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас». Ничего себе, а? Узаконить террор!

Они сидели в своей кухоньке за вечерним чаем. Красивое, под старину, бра, купленное Ларисой в комиссионном, лило свет на столик, накрытый сине-белой клеенкой, и вместе с мягким этим светом изливался домашний уют. Лариса поставила чашку и посмотрела на мужа серьезно, озабоченно:

— Акуля, у меня просьба к тебе: умерь свою прыть. Книжки, которые берем у Элеоноры, — опасная вещь сама по себе…

— Говоришь так, будто не было Двадцатого съезда.

— Ты можешь спокойно выслушать? Съезд, конечно, был, но никто не отменил запрета на критику нашего строя. В этих книжках сплошная же критика. И то, что ты даешь их читать другим…

— Только Колчанову даю! Он вполне порядочный человек.

— Ох, Акуля! Какой же ты идеалист. Зачем тебе политика? У тебя замечательная математическая голова, ты можешь так много сделать…

— Лара, меня тревожит судьба страны. Страна оживает, общество выходит из оцепенения — как же можно торчать в стороне? Не пытаться разобраться, кто мы такие? Возьми вот вопрос о революционной целесообразности, которая воспевалась и привела к жесточайшей диктатуре…

— Акуля, уймись, уймись! — вскричала Лариса. На белом лбу у нее, меж черных кудрей, прорезалась складочка. — У тебя семья! Подумай о нашей дочке…

— Анка прекрасно рисует, знаю.

— Ты не видел, что она нарисовала на этой неделе. Сейчас…

Порывисто выбежала из кухни и через минуту вернулась с альбомом, полистала, сунула Саше под нос рисунок: взъерошенный худенький человек в трусах и майке стоял перед зеркалом с бритвой «Харьков» у щеки.

— Да это же я! — Саша хохотнул. — Ай да Анка! Всю мою худосочность подсмотрела.

— Девочка ярко талантлива, Акуля. Мы должны к этому отнестись серьезно.

— Давай подумаем, — сказал Саша. — В детскую художественную школу не возьмут, рано, всего пятый год ей идет. Может, в изокружок Дома пионеров? Я наведу справку.

В Дом пионеров тоже было рано, в кружки записывали начиная с восьми лет. Но один из Сашиных студентов, кудлатый юноша с горящим, иначе не скажешь, взглядом, Юра Недошивин, в случайном разговоре упомянул своего отца, художника-мариниста. Слово за слово — Юра взялся показать отцу рисунки Анки.

Папа Недошивин, может, от сырости многолетней флотской службы, страдал злым радикулитом, ходил согнувшись, обвязанный шерстяным платком. Он хмыкнул, раскрыв Анкин альбом, перевернул лист, снова хмыкнул, — Саша подумал, что зря притащился сюда, на другой конец города, на Малую Охту. Однако, похмыкав, Алексей Петрович Недошивин предложил Саше опрокинуть по рюмке коньяку, за выпивкой расспросил об Анке — и, вдруг размякнув и перейдя на «ты», сказал:

— Вот что, рыжий человек. Дочке твоей надо поставить руку. Привози ее ко мне раз в неделю.

Саша обрадованно поблагодарил, спросил, сколько платить за уроки.

— Да иди ты в жопу, — рявкнул Недошивин, наливая еще коньяку. — Я не беру денег.

После первого урока Анка, обливаясь слезами, объявила, что больше к дяде Алексею не хочет, он ругается, назвал ее дурочкой с кривым глазом. Но постепенно привыкла к манере дяди Алексея, в общем-то добродушной. Усердно рисовала выставляемые им натюрморты, «выпрямляла» глаз. По воскресеньям ее возила на уроки Лариса: Саша выходные дни просиживал в Публичке, листая книги по философии, набирал материал для задуманного трактата о революционной целесообразности.

А Лариса наконец-то устроилась на работу — секретарем редакции многотиражки торфодобывающего предприятия.

— Акуля, — оживленно говорила за вечерним чаем, — ты не представляешь, какая замечательная вещь — торф. Из него можно получить все, все, все!

— Ну уж, все, — усомнился Саша, откусывая от бутерброда с колбасой.

— Да, почти все! И битум, и спирт, и даже фурфурол.

— Что это такое?

— Как, ты не знаешь? — притворно удивилась Лариса. — Анечка, ну и папа у нас — не знает, что такое фурфурол. А какую «шапку» я вчера придумала для первой полосы! «Лопатой нарезая торф, представь, что режешь сладкий торт».

— Неплохо, — поддержал Саша ее игру. — А еще лучше так: «Товарищ, чем больше добудешь ты торфу, тем ближе к победе при острове Корфу!»

Анка, держа руками чашку чая, с недоумением смотрела на смеющихся родителей.

— А что такое Корфу? — спросила она.

23

Зима была долгая, снежная. Серое небо низко нависло, поддерживаемое шпилями, Александровой колонной, дымными столбами городских котельных. В трудах и заботах тянулась зима.

А в марте Саша слег с односторонним воспалением легких. Однажды его навестил Колчанов.

— Много о вас наслышана, — сказала Лариса, впуская гостя в прихожую. — Раздевайтесь. Ботинки можно не снимать.

— Сниму, если разрешите.

Пододвигая Колчанову домашние тапки, Лариса невольно посмотрела на его уродливые, обтянутые синими носками ступни без пальцев и поспешно отвела взгляд.

Саша лежал на тахте, на нем была байковая желтая пижама, рядом на журнальном столике громоздилась стопка книг.

Морозом и табачным духом пахнуло от Колчанова, подсевшего к тахте. Саша, обрадованный визитом, спросил об институтских делах.

— Да бросьте вы, — сказал Колчанов. — Наш завкафедрой купил себе новые галоши — вот и все дела. Как долго еще намерены валяться?

— Поглотаю еще дней пять стрептомицин — и встану. Виктор Васильич, я тут читаю всякие книжки. Вот — Богданов. Какая, оказывается, сильная личность!

— Ну и что — Богданов? Вульгарный материалист.

— Ленин его критиковал, знаю. Но ведь — умница. Писал, что если пролетариат не овладеет всеобщей организационной наукой, то его власть будет не чем иным, как царством Железной пяты.

— Ну, мы проходили это, — ответствовал Колчанов. — Богданов носился со своей тектологией. Вот с этой всеобщей организационной наукой. Дескать, только пролетарии, как организаторы и исполнители производства, способны ею овладеть и внести единство в социальный опыт человечества. Но ведь это — голая схема. Чисто головная теория.

— Все теории головные, — возразил Саша. — По-моему, мысль Богданова, что пролетариату, прежде чем захватить власть, следует овладеть культурой, — вполне здравая. Оттого, что кухарку позвали управлять государством, у нас одни беды.

— Кухарка у нас не управляла. В первом советском правительстве были интеллигенты.

— Они были революционеры, и никто не знал, как управлять государством. И почти всех их перестрелял Сталин. А на местах сидели выдвиженцы, как правило, малограмотные.

— Хотите сказать, что не надо было брать Зимний, а ожидать, пока пролетарии получат университетские дипломы?

— Трудный вопрос задаете, Виктор Васильич. Боюсь, что образованность тоже не гарантирует успеха. Уж как был умен и образован Роберт Оуэн, а его попытка строить самоуправляющуюся общину в Америке, в Индиане, на основе равенства и коллективного труда провалилась.

— Островок социализма в капиталистическом море был невозможен.

— Островок невозможен, а большой остров, значит, возможен…

— Бросьте ломать голову над трудными вопросами, — сказал Колчанов, помолчав. — Саша, мой тесть договорился с этими… ну, с людьми в Большом доме на Литейном. Вам покажут следственное дело отца.

— О-о, Виктор Васильич! — вскричал Саша. — Огромное спасибо!

Лариса заглянула в комнату:

— Идите пить чай, джентльмены. Если решили все мировые проблемы.

Колчанов одобрительно посмотрел на нее, оживленную, голубоглазую, сказал, поднимаясь:

— С удовольствием.

24

Апрельский буйный ветер гнал стада бурых, быстро меняющих очертания облаков, они наезжали на бледный диск солнца и съезжали с него — шла в ленинградском небе весенняя игра света и тени.

Саша Акулинич скорым шагом шел по Литейному проспекту. Торопился к назначенному часу. Шутка ли, в такое учреждение идет, куда по доброй воле люди не ходят. Вдруг всплыла из глубин памяти далекая ночь, когда пришли за дедом… Деда Саша помнил смутно, но почему-то помнилось, как в ту ночь в окна ломился ветер… Такой же, как сейчас… Сумасшедший порыв сорвал с головы шапку, покатил по тротуару. Саша догнал ее на углу.

Вот и Большой дом, мрачное пугало ленинградцев. При входе и на этаже охрана бдительно сверила паспортную фотографию с Сашиной физиономией. Пустынный коридор, длинная красная дорожка. В обозначенной на пропуске комнате Сашу встретил сотрудник в хорошем черном костюме, при галстуке. Он был похож на молодого Нансена, и улыбка приветливая, хотя можно было определить ее и как предписанно-служебную. Рукопожатия не полагались. Сотрудник положил на голый стол в середине комнаты серо-желтую папку и, жестом пригласив Сашу сесть, сказал:

— Надеюсь, одного часа вам хватит.

После чего уселся за письменный стол в углу и включил новомодный транзисторный приемник. Тихая музыка, прерываемая тихим же бормотанием, стала фоном, не мешающим читать.

«Дело» Якова Акулинича было довольно тощее. Саша всмотрелся в фото отца, анфас и в профиль. Остриженный, с угрюмым взглядом, отец не был похож на самого себя, запечатленного на любительском снимке с гитарой в руках.

Листы допросов.

«Чем вы занимались в спецлаборатории?» — «Моя тема засекречена». — «Отвечайте. Мы допущены ко всем секретам государства». — «Занимался радиотехническим самонаведением». — «Изложите яснее». — «Объект, отражающий радиоволны, может быть засечен. К нему направляется объект, снабженный аппаратурой самонаведения. Этой аппаратурой, определяющей направление, мы и занимались». — «Точнее. Что за объект?» — «Речь идет о наведении на цель управляемого по радио снаряда»…

Углубляясь в пожелтевшие листы, исписанные бледными чернилами, Саша испытывал странное, давящее воздействие какой-то нечистой силы. Она словно ввинчивалась в мозг прицельными, как короткие пулеметные очереди, вопросами. Она презрительно пренебрегала грамматикой («апаратура», писал неведомый следователь. «Напровление»…). Она не искала вину, а требовала ее подтверждения — как будто все было заранее задано, установлено…

«Установлено, что вы регулярно имели радиосвязь с Чикаго. Дайте фамилию и адрес своего сообщника». — «Я был членом общества коротковолновиков, имел официальную лицензию. Да, был радиообмен с коротковолновиком в Чикаго. Он никакой не сообщник…» — «Фамилия, адрес». — «Питер Кларк. Адреса не помню». — «Какие ему передали сведения о работе в лаборатории?» — «Никаких сведений не передавал. Обменивались вопросами только о слышимости и погоде». — «Чем больше будете упираться, тем строже будет наказание».

Бормотание транзисторного приемника приобрело новые нотки, голос диктора исполнился пафоса. Саша прислушался.

— …выведен космический корабль «Восток». Корабль «Восток» пилотируется гражданином Советского Союза летчиком-космонавтом старшим лейтенантом Гагариным…

— Слышали? — Молодой Нансен, сияя улыбкой, посмотрел на Сашу. — Наш летчик в космосе! Гагарин Юрий Алексеевич.

— Здорово, — сказал Саша.

Чистосердечно порадоваться бы сейчас. Первый выход человека в космос! Сбылась мечта Циолковского! Но радость отравляла тощая папка с «делом» Якова Акулинича…

«Вы передали сведения, содержащие военную тайну. Подтверждаете это?» — «Не подтверждаю». — «Вас изобличают сотрудники лаборатории»…

— …Свершилось великое событие, — торжественно вещал радиоголос. — Впервые в истории человек осуществил полет в космос…

Тетрадный листок в клетку. Мелкий почерк с наклоном влево, «…имея способности к радиотехнике, участвовал в разработке секретной аппаратуры, позволяющей определить направление…»

Тесные строчки прыгали перед смятенным взглядом.

«…У Акулинича на квартире коротковолновый передатчик, помощью которого он передавал шифрованные сведения о разрабатывающей аппаратуры…»

Машинально, мысленно поправил: о разрабатывающейся аппаратуре…

— Честь и слава советским ученым, инженерам и техникам — создателям космического корабля! — неслось из приемника.

«…Сам показывал карточки, полученные по почте от своих корреспондентов… Возможно, шифрованные задания… Считаю комсомольским долгом сообщить…»

И — как удар в глаза — подпись с наклоном влево: «Лазорко Григорий Григорьевич».

Принимая папку, молодой Нансен имел сияющий вид.

— Замечательный успех, верно?

— Да, — сказал Саша. — Грандиозно. Подпишите, пожалуйста, пропуск.

Шел по Литейному к троллейбусной остановке. Ветер налетал порывами. Будто квантами, подумал Саша. И так же, словно квантами, вспыхивали смятенные мысли. Некий летчик с аристократической русской фамилией Гагарин облетел земной шар на космическом корабле — потрясающе! Несется Земля в космическом пространстве. Ходит по Земле, по земле гнусный доносчик. И ничего. По утрам пьет кофе. По его учебнику изучают радиотехнику…

Приехав в институт, Саша, не заходя к себе на кафедру, поднялся на радиотехнический факультет. Пошел длинным коридором…

А перед мысленным взглядом — холодный тусклый коридор в подземелье… и отец падает, сраженный выстрелом в затылок… и Вселенная — не содрогнулась?..

В кабинет декана он прошел не останавливаясь. Просто толкнул дверь и — сразу увидел Лазорко. Декан не сильно возвышался над своим столом. Сидели еще за приставным столиком несколько человек, в их числе женщина в ярко-красном жакете. Лазорко посмотрел на вошедшего сквозь крупные роговые очки, сказал:

— У нас совещание. Попрошу через час…

Не слушая, не останавливаясь, Саша прошел к нему, отчетливо произнес:

— Я прочел ваш донос на моего отца.

Побледневшее лицо с вывороченными губами резко отшатнулось, и это смягчило удар по щеке. Саша замахнулся снова, но Лазорко успел вскочить. Он что-то кричал, держась за щеку, и кричали повскакавшие сотрудники, а женщина в красном пронзительно вопила:

— Хулиган! Звоните в милицию!

Что было потом — Саша помнил плохо. То есть помнил, конечно, но не в прямой последовательности. Крупное, рыхлое и печальное лицо ректора, его реплика как бы «в сторону» (как писали в старых пьесах):

— Какая-то чертовщина прямо… — И — обращение к Саше: — Не знаю, что с вами делать, Акулинич…

Нет, нет, вначале было разбирательство в парткоме. В ответ на суровые слова секретаря Петрова «объясните свое хулиганское поведение», Саша произнес страстную тираду, в которой смешались его гнев и печаль, вопила гонимая нищая юность и воздавалось должное мужественному возрождению исторической справедливости…

— Акулинич, — строго прервал его Петров, — мы не для того собрались, чтоб слушать ваши, а-а, абстрактные рассуждения…

— Они не абстрактны! — отрезал Саша. — Вот сидит человек, — ткнул он пальцем в Лазорко, сидевшего с отрешенным видом, — конкретный носитель страшной чумы доносительства, с помощью которой НКВД расправлялся…

Остановленный, лишенный слова, он сел и, набычась, слушал замечания Петрова о невыдержанности.

Плавно и как бы с давней затаенной, но вот прорвавшейся наружу грустью говорил Лазорко:

— Вы, молодые, плохо представляете то время. Двадцатидвухлетнего парня вызывают в Большой дом и говорят: у вас в лаборатории работает враг. Он регулярно связывается по радио с Чикаго. Мы знаем, что он передает секретные сведения. Что должен, по-вашему, делать ошарашенный парень? Крикнуть: «Врете вы всё»? Да и как бы он посмел усомниться в компетентности чекистов?..

— Но вы же близко знали отца! — выкрикнул Саша. — Вы не могли не знать, что никакой он не враг!

— Акулинич, я не давал вам слова, — сказал Петров. — И что бы ни говорили, не надо забывать, а-а, как ловко маскировались враги. Продолжайте, Григорий Григорьевич.

Лазорко, маленький, в длинном клетчатом пиджаке, был — сама искренность. Конечно, он сожалеет о своем поступке, но поступить иначе было просто невозможно. Ему понятна горячность Акулинича, его боль за отца. Он готов простить ему донкихотский наскок — если, разумеется, Акулинич принесет извинения.

Извинений Саша не принес.

Прения по необычному этому «делу» были, скажем так, тоже необычными. Одни осуждали Сашу за самоуправство («Это какой-то суд Линча», — сказал один доцент, специалист по электрическим машинам). Другие — оправдывали. Колчанов предложил, ввиду очевидной многозначности «дела», ограничиться вызовом обоих «фигурантов» на заседание парткома. Но прошло — незначительным большинством голосов — предложение объявить Акулиничу А. Я. выговор за «поведение, граничащее с хулиганством».

— Саша, — сказал ему на следующий день Колчанов в институтской столовой, — вы типичный возмутитель спокойствия.

— Если имеете в виду спокойствие болота, — ответил Саша, трудолюбиво перепиливая тупым ножом твердую сосиску, — то да, я возмутитель, А что, по-вашему, я должен был сделать, когда узнал, кто настучал на отца?

Колчанов пожал плечами:

— В прежние времена били морду и шли стреляться.

— Вот именно! Но теперь-то вместо дуэли — партком… Пусть я теперь хулиган, но моя пощечина останется на щеке доносчика. Позвольте хотя бы такой малостью пометить негодяя. — Мощным глотком чая Саша запил неподатливую сосиску.

Его вызвали «на ковер» к ректору.

— Акулинич, — обратил ректор к Саше крупное рыхлое лицо. — Поставлен вопрос о вашем увольнении из института.

— Ну что ж. — Саша растерянно помолчал. — А собственно, за что, Иван Федорович?

— Что за выходки себе позволяете? Лазорко — известный ученый, без пяти минут членкор.

— Он оболгал и погубил моего отца.

Ректор побарабанил по стеклу стола толстыми пальцами. Бог знает, какие мысли текли за его огромным заслуженным лбом. Многие годы он умело обходил опасные идеологические рифы. А тут… чертовщина какая-то прямо…

— Не знаю, что с вами делать, Акулинич, — сказал он. И, еще побарабанив: — Ну, вот что, сгиньте с моих глаз долой. И ведите себя прилично!

А с нового учебного года Лазорко сам ушел из института. Ему, несомненному в скором будущем члену-корреспонденту, предложили возглавить в Москве новый академический институт.

25

На исходе октября (опять октябрь!) огромные простыни докладов Хрущева и речей делегатов XXII съезда заполнили газетные листы. Съезд был необычный. Одно дело — цифры всевозможных достижений, это было привычно и в голову не ложилось, хоть партпрос и требовал данную свыше цифирь запоминать. Но другое дело — резкие обвинения антипартийной группы — Молотова, Кагановича, Маленкова и других, да еще упоминался, как припев, «и примкнувший к ним Шепилов». Эта певучая фраза, словно написанная четырехстопным хореем (наподобие «Прибежали в избу дети»), хорошо запомнилась.

Но опять же другое дело — новая программа партии, призывающая за двадцать лет достичь коммунизма! Это было — ах! Повсюду — в квартирах, конторах, в троллейбусах — пристрастно обсуждали: каждой семье в конце срока, это значит — к восемьдесят первому году — отдельную квартиру… и бесплатный городской транспорт… бесплатные обеды на предприятиях… Неужели так вот и наступит он — долгожданный, несбыточно-прекрасный, голубой, за который столько пролито горячей крови…

А Лариса, дитя природы, в докладе читала только те места, где «смех» и «оживление». Вычитала смешное, где говорилось насчет брака в работе: «Акуля, что шьешь не оттуля? — А я, матушка, еще пороть буду». И дразнила Сашу, отвлекая от усердного чтения газетных простынь, кричала из кухни:

— Акуля, что шьешь не отгуля?

Анка тоже пищала:

— Акуля, что шьешь какакуля?

— A-а, и ты — дразниться? — притворно сердился Саша. — Вот я тебя!

Он гонялся за хохочущей Анкой вокруг стола по комнате. На грохот опрокидываемых стульев прибегала из кухни Лариса, всплескивала руками в комическом испуге.

В ночь на 4 ноября Лариса вдруг проснулась, словно от толчка в грудь. Лежала без сна, слушая вкрадчивый шорох снега по стеклам окон. Тоска накатывалась, как волны на берег моря. Лариса тихо встала, пошла босая на кухню, выпила кружку воды.

— Что случилось? — спросил Саша, когда она вернулась в постель.

— Акуля, как хорошо, что ты проснулся! — Она прильнула к нему. — Мне что-то страшно…

— Ты маленькая глупая трусиха. — Саша обнял ее, и она жарко задышала ему в ухо. — Ты моя трусиха-торфяниха, — шептал он, лаская ее. — Ничего не бойся. Спи.

А утром пришла телеграмма от матери: скончался отец. Лариса вылетела в Киров на похороны. Конечно, доктор Коган был обречен, но Тамара Иосифовна тянула его изо всех сил — еще год, еще полгода, — и вот страшная болезнь перетянула канат…

В среду 8 ноября Лариса возвратилась домой. А десятого Саша ночной «Стрелой» выехал в Москву — на математический симпозиум.

Перед отъездом Лариса ему строго наказала навестить в Москве Тату, младшую сестру, учившуюся на последнем курсе в консерватории.

— С Татой что-то неладно, — сказала она. — На похоронах вдруг страшно разревелась, упала на папин гроб, билась в истерике. Она ничего не сказала о себе, не хотела маму расстраивать, но я-то вижу: опять у нее что-то произошло. Наверное, очередной неудачный роман. Ты должен с ней поговорить.

— Ладно. Она по-прежнему живет у дядюшки?

— Да. Когда мама рассказала… Папа перед смертью написал записку, он же говорить уже не мог, мама с трудом разобрала: «Уезжайте в Израиль». И когда мама рассказала нам об этом, Татка ухватилась, как рыба за крючок: «Давайте уедем! Уедем, уедем!» Кричит, вся в слезах — прямо неврастеничка…

Ехал Саша в одном купе с профессором Андреевым, тоже, разумеется, приглашенным на симпозиум. Ночной экспресс мчал их заснеженными полями, на столике тихонько звенели ложечки в стаканах из-под чая. Андреев и Саша лежали под одеялами на своих полках и в темноте вели разговор о недавно вышедшем русском издании книги Норберта Винера «Кибернетика и общество».

— Меня нисколько не смущает, когда Винер сравнивает человеческий организм с обучающейся машиной, — сказал Андреев. — Нет смысла спорить, живая ли машина или неживая, — это вопрос семантики, а не физики или биологии.

— Винер вообще предпочитает избегать таких понятий, как «жизнь» или «душа», — сказал Саша. — Сходство человека и машины он видит в том, что и тот и другая противостоят энтропии. Тем не менее, — добавил он, помолчав, — энтропия постоянно возрастает. И когда-нибудь неизбежно наступит тепловая смерть Вселенной. Все мы — терпящие кораблекрушение пассажиры на обреченной планете. Помните, Николай Романович? Мы пойдем ко дну, пишет Винер, однако и в минуту гибели должны сохранять чувство собственного достоинства.

— Александр Яковлевич, не забивайте голову абстракциями, отстоящими от нас, ныне живущих, на миллиарды лет. У Винера наиболее интересны мысли об обучении машины. Точнее, о научении как о форме коммуникативного поведения. Синапсы, передающие или не передающие импульсы в нашей нервной системе, вполне могут быть смоделированы в распределительном устройстве машины. Да это уже и делается. Информация проходит в машине так же, как и в организме человека, а значит, машину можно научить принимать решения.

— Нашим ЭВМ очень далеко до осмысленных действий.

— Да, мы, конечно, отстали за те годы, когда кибернетика была под запретом. Но работа идет по нарастающей. Наметился обмен информацией. Вы читали Эшби?

— Нет.

— Дам вам прочесть. Это замечательная книга. «Design for a brain». Можно перевести как «Проект для мозга», или «Конструкция мозга». Вы владеете английским?

— Немного.

Неудержимо мчался сквозь ночь экспресс, за опушенной шторой проносились огни неведомых станций. Было еще далеко до Москвы. И бесконечно далеко до тепловой смерти Вселенной.

Клонило в сон.

— У меня есть соображения относительно информатики, — доносился голос Андреева из бесплотной громады ночи, из непредставимых пространств остывающей Вселенной. — Поток информации нуждается в математическом упорядочении. Я бы хотел, Александр Яковлевич, привлечь вас к разработке… Вы спите? Ну ладно. Еще успеем поговорить.

26

График трехдневного симпозиума был плотный — с девяти утра, с перерывом на обед, до шести вечера. Доклады, их обсуждения… Саша попросил слова, возразил одному из докладчиков, маститому ученому, тот язвительно ответил. Саша схватил мел и принялся стучать по доске, выписывая длиннейшее уравнение, — получилось нечто жутко громоздкое, чуть не сползающее с края доски. Объявил: «Вот к чему приводит построение вашей модели». — «Ну и что? — высокомерно бросил докладчик. — Не вижу ничего опровергающего». — «Как же вы не видите, что тут один хаос, никакой эстетики! — сказал Саша. — Раз нет гармонии, значит, неверно!»

По окончании первого дня к Саше подошел молодой смуглолицый брюнет-очкарик:

— Акулинич, вы настоящий эстет. Давайте знакомиться. Я — Гарри Караханов из Баку.

Саша воззрился на его черные франтоватые усики, ответил, пожимая руку:

— Очень рад. Чем вы занимаетесь?

— Всем, кроме онанизма. — Бакинец хохотнул. — Шучу, шучу. У меня исследование рядов Фурье. Не видели в «Вестнике»? Ну и черт с ним. Слушай! — Смуглый сын Востока с легкостью перешел на «ты». — Давай наскоро перекусим и — на Красную площадь.

— Зачем?

— Ты что, не в курсе? На Красной площади, после того как Сталина вынесли из Мавзолея, каждый вечер люди собираются, спорят. Как в Гайд-парке.

Лениво, словно нехотя, сыпался снежок на Красную площадь, слабо белеющую неровным снежным покрывалом, застывшую в каменных берегах между державной кремлевской стеной, темным ГУМом и сказочным силуэтом Василия Блаженного. Лишь Мавзолей был освещен прожекторами, на нем по-прежнему стояло одно только имя — второе недавно стер съезд. Красная площадь замерла под грузом веков — но погрузиться в сладкую стариковскую дремоту ей не давали голоса, голоса, голоса.

Тут и там темнели группки людей. Саша и Гарри Караханов подошли к одному из стихийно образовавшихся кружков. Гудел басовитый, немного в нос, голос мужчины с лицом умного сенбернара, в добротной шапке пирожком:

— …незнание исторических уроков. Никогда ни одна революция не обходилась без пролития крови. Потому что ни один класс не уступал власть добровольно…

— Слушайте, вы! — резко сказал человек в зеленой шляпе и ватнике. В его глазных впадинах, в провалах щек как бы сгустилась ночная мгла. — От вашей классовой борьбы Россия кровью захлебнулась. Чуть не полстраны загнали в лагеря — ройте каналы, стройте заводы. Херня это — классовая борьба. Бесплатная рабсила была Сталину нужна!

— Ты Сталина не трожь! — раздался высокий, как бы бабий, голос. — Мы с его именем в смертный бой шли! Понил? Сталин нас привел к победе!

— Верно, — прогудел сенбернар. — Конечно, он допустил ошибки, но…

— Да какие ошибки? — Бабий голос достиг пронзительной высоты. Его обладатель, в армейской шинели, с темными пятнами ожогов на крупном лице, выступил вперед. От него заметно несло перегаром. — Не было ошибок! Эт Никита придумал! Ну, сажали врагов народа. А Никита, што ль, не сажал?

— Вы бы, товарищ, осторожней про Хрущева…

— Чего осторожней? Ты мне што — угрозы лепишь? Так я не боюсь! — Бывший солдат распахнул шинель, на гимнастерке у него тесно висели ордена и медали. — Гитлера не испужался, понял? Так Хруща и подавно!

— Чего вы раскричались? Не один вы воевали.

— А то, што фронтовикам в душу плюнули!

Человек в ватнике и шляпе резанул:

— Гитлера скорее бы одолели, если б Сталин не запер миллионы людей в лагеря. И еще миллионы вертухаев к ним приставил.

— Не трожь Сталина! Ему Берия докладал про врагов народа, понял? А Берия и сам был враг.

— Ну да, — вмешался Саша. — А до Берии — Ежов, а еще раньше Ягода. Они, нехорошие, вертели добреньким Сталиным, как хотели.

— Ты чего проро… провоцироваешь? — Бывший солдат грозно двинулся к Саше. — Чего ты тут, а?

Караханов, схватив Сашу под руку, поволок его прочь со словами:

— Не лезь в драку, Акулинич. Целее будешь.

В другой группе тоже спорили:

— Он же был мировой вождь, как Ленин. Как же можно мирового вождя из Мавзолея выбрасывать?

— Да нельзя ему лежать рядом с Лениным! Слышали же, какой он себе культ устроил. Порушил коллективное руководство…

А в следующей группе:

— …У исторических процессов не много вариантов развития. И если вас не устраивает социализм, то…

— С чего вы взяли, что социализм не устраивает? Я этого не говорил! Просто есть такое соображение, что общественная собственность слабо мотивирует производительный труд.

— И значит, лучше частная собственность, так? — допытывался вкрадчивый голос.

— Да вы что! Я не говорил этого!

Часа полтора провели Саша с Карахановым на Красной площади, переходя от группы к группе, — слушали спорящих, иной раз и сами вмешивались в споры.

— Такого еще не бывало, — возбужденно говорил Саша, когда шли к метро. — Ты смотри, как развязались языки. Это же замечательно — народ заговорил!

— Приезжай к нам в Баку — и не такое услышишь. У нас если кто на кого рассердится, говорит: «Сэн култ личности сэн». В переводе с азербайджанского: «Ты культ личности!»

Гарри Караханов засмеялся, дерзко поблескивая очками, отражающими свет вечерних огней. Он был веселый, острый на язык, сыпал шуточками. Всю дорогу до гостиницы «Балчуг», где разместили участников симпозиума в кандидатском звании (докторов поселили в более престижном отеле), смуглый сын Востока смешил Сашу хохмами из бакинской жизни:

— В троллейбусе один армянин глядит на другого армянина, цокает языком и говорит: «Вай, как ты похож на тетю Офелию! Если бы не усы, прямо одно лицо». Тот сердится: «Какой усы? У меня нет усы!» — «A-а, у тебя нет усы, у тети Офелии есть».

— Здоровы вы, бакинцы, травить. — Саша смеялся. — Гарри, ты настоящий кладезь. Слушай, а ты был на процессе Багирова?

— Чего мне там было делать? — отмахнулся Караханов. — Скинули сатрапа — и будь здоров, живи дальше. Вот еще из бакинской жизни. Приходит в баню интеллигент, спрашивает сонную кассиршу-азербайджанку: «Скажите, пожалуйста, номера функционируют?» — «Чего?» — «Ну, есть отдельные номера?» — «Есть». — «Дайте, пожалуйста, номер на одно лицо». Та с интересом смотрит на него и спрашивает: «Ты что, жоп мыть не будешь?»

В конце второго дня симпозиума Гарри Караханов схватил Сашу под руку, жарко зашептал:

— Сегодня поедем к бабам! Я созвонился с одной феей, а у нее подруга, так что, Акулинич, готовься. Шею помой!

Но Саша отказался: нужно было навестить Тату.

Тата жила у дяди на Беговой, возле ипподрома. Дядя, родной брат Тамары Иосифовны, такой же статный, как она, седоватый мужчина лет пятидесяти, был видным инженером в секретном «ящике» — что-то там по ракетной части. Он сдержанно поздоровался с Сашей, спросил, как Лариса, как дочка, — и ушел в свой кабинет. Тата, оживленная, порывистая, как сестра, потащила Сашу в свою комнатку, усадила на диван и потребовала:

— Ну, рассказывай! Что делаешь в Москве?

Черная челка ниспадала ей на огромные карие глазищи. Очень похорошела Тата, гадкий утенок превратился в роскошную лебедь. Брючный костюм интенсивно-зеленого цвета обтягивал ее.

— Математика — скучная материя для музыканта, — сказал Саша. — И даже непостижимая. Бетховен, например, умел складывать, но не умел умножать.

— Откуда ты это взял?

— Общеизвестный факт. Татищев, расскажи о себе.

— Ой, как мне нравится, когда ты называешь меня Татищев! — Тата, смеясь, сделала Саше глазки, она это умела не хуже сестры. — Акулькин, дай я перевяжу тебе галстук, а то криво. — Повязывая галстук, касаясь полной грудью его плеча, она болтала без умолку. От нее исходил внятный запах духов. — Вот так хорошо. Знаешь, мне предлагают работу в камерном ансамбле. Его, правда, еще нет, только создается… Ой, ты не представляешь, какой он интересный, — высокий, с чувственным ртом…

— Кто? — Саша с трудом поспевал за ее быстрой речью.

— Ну кто! Полубояров, руководитель ансамбля! Он похож на молодого Листа! Это ведь лучше, правда? Чем распределение в музшколу. Преподаватели в музшколах — сплошные старые девы. Зачем они мне? Ой, Акулькин, как я рада, что ты приехал! Знаешь, мне жить не хотелось, когда Сафаров остался там. Ведь мы должны были пожениться под Новый год. И вдруг вся труппа приезжает из Америки, а он — нет. Как я страдала, если б ты знал!

Тата всплакнула, осторожно промокая глаза платочком.

— Сочувствую, Татищев. Надеюсь, Сафаров ничего не оставил тебе на память…

— Дудки! — вскричала она. — Абортов больше не будет! Дурочки, которая залетела с этим желторотым кларнетистом, Мишкой Певзнером, больше нет!

В комнату заглянула дядина жена, строгая крашеная блондинка с дымящейся длинной папиросой в руке:

— Молодые люди, пить чай.

За чайным столом Саша рассказал о стихийных дискуссиях на Красной площади. Дядя, Семен Иосифович, выслушал, высоко подняв одну бровь, а потом сказал тихо и авторитетно:

— Не советую предаваться иллюзиям. Никакого Гайд-парка у нас не будет.

— А что же будет? — спросил Саша.

— Будет усиление холодной войны. А значит, и внутреннего контроля.

— Ой, дядя Сеня! — Тата вытаращила на него свои глазищи. — Что это такое ты говоришь?

27

Летело, подгоняемое лихими ветрами шестидесятых, веселое, грозное время. Студент Юра Недошивин, кудлатый юноша с горящим взглядом, позвал однажды:

— Александр Яковлевич, извиняюсь, конечно, но — вы же любите поэзию, верно? Хотите послушать бардов?

— Барды были в средние века.

— Есть и теперь. Поют под гитару свои стихи. Так хотите послушать?

Такое доверие к преподавателю само по себе дорогого стоило. С несколькими своими студентами Саша поехал на Васильевский остров. В большой комнате старого-престарого дома на 7-й линии набилось полно народу. Свитеры, молодые лица в табачном дыму, шумный разговор. Хозяин квартиры — Афанасий Корнеев, бывший поп, расстрига, как шепнул Саше Юра Недошивин, — могучий человек, обросший рыжей бородищей, включил магнитофон «Яуза». Завертелась бобина, извергнув гитарный аккорд.

Так Саша впервые услышал Галича. Странно и смешно было слушать песню про незадачливого супруга товарища Парамоновой, загулявшего с Нинулькою. Бытовая история-«треугольник» приобретала с гневным восклицанием руководящей дамы — «Ты людям все расскажи на собрании!» — острый сатирический смысл. Таких песен на Сашиной памяти не было.

После паузы (были слышны голоса, смех, записывали, как видно, на какой-то квартире) снова грянули струны, галичевский баритон начал со сдержанной силой: «Мы похоронены где-то под Нарвой, под Нарвой, под Нарвой…» О-о, какая песня… какие слова, мощные повторы… «Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия, / Если зовет своих мертвых Россия, / Так значит — беда!» Словно трубы протрубили сигнал тревоги… Песня грозно нарастала… «Вот мы и встали, в крестах да в нашивках, / В снежном дыму. / Смотрим — и видим, что вышла ошибка, / Ошибка, ошибка, / И мы — ни к чему!» Морозом по коже, по хребту… «Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, пехота, / Без толку, зазря, / Там по пороше гуляет охота, охота, охота, / Трубят егеря!»

Ну, Галич! Вот это бард!

Еще одно незнакомое имя новоявленного московского барда прозвучало в тот вечер: Окуджава. Записей его песен не было, но Юра Недошивин взял гитару и спел две окуджавские песни — про Ванечку Морозова, втюрившегося в циркачку, и «Вы слышите, грохочут сапоги». Тоже здорово!

Но та песня — о похороненных под Нарвой — была как удар тока. Саша попросил Недошивина записать ее слова, Недошивин обещал переписать песню на магнитную пленку — и сделал это. Он был обязательный, Юра Недошивин, и очень, надо сказать, активный. Все он знал, что происходит в обеих столицах, — и про московских бардов, и про чтение стихов у памятника Маяковскому, и про ленинградские дела — тут ведь тоже люди очнулись от долгой немоты. Ах, Недошивин…

Он преподнес Саше магнитозапись песен Галича и Окуджавы. Пришлось Саше купить магнитофон «Яуза», к неудовольствию Ларисы потратив на этот громоздкий предмет деньги, отложенные для покупки ему же, Саше, новых ботинок на теплой подкладке.

Однажды пригласил Колчанова послушать те песни. С ходу, с порога стали обсуждать текущий момент, уж очень был горячий — президент Кеннеди потребовал убрать с Кубы наши ракеты. Черт знает, что там творилось, по радио и телевидению только и слышно было: «Ракеты, ракеты, блокада… угрозы…» Лариса, к приходу гостя успевшая испечь пирог-пятиминутку, позвала:

— Джентльмены, хватит о ракетах. Прошу к столу. — И, когда расселись: — Виктор Васильич, может, хотите выпить водки?

— Нет, нет, Лариса Зиновьевна. — Колчанов с удовольствием смотрел на нее, оживленную, голубоглазую. — Не надо никакой водки. Я, знаете, на своем веку столько попил ее…

— Сердешную, — вставил Саша. — Ну, я включаю.

Грянуло «Мы похоронены где-то под Нарвой». Колчанов так и замер с куском пирога в руке.

— Так это же про нас, — потрясенно сказал он, когда отзвучала песня. — Это ж мы легли там… без толку, зазря… Только не в сорок третьем — в том году не было боев под Нарвой, — а в сорок четвертом… Он что же, этот Галич, знал про наш десант?

— Вряд ли. — Саша пожал плечами.

— Виктор Васильич, расскажите про десант, — попросила Лариса. — Я ведь с Сашиных слов только и знаю, что вы чудом уцелели.

Колчанов вообще-то не любил на людях предаваться трудным воспоминаниям. А тут… Присутствие Ларисы, что ли, поощрило его? Он умолкал, отрешенно глядя в черное окно, и снова его тихий хрипловатый голос наполнял комнату… и снова в обожженных огнем снегах того проклятого февраля истекал кровью гибнущий батальон…

— Бедные мальчики! — сказала Лариса. — Как же вам досталось… Я восхищаюсь вашим поколением…

Колчанов теперь довольно часто бывал у Акулиничей. Пили чай на кухне, играли в шахматы. Спорили о текущем моменте. И конечно, много говорили о недавно напечатанной в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича». Надо же, какой огромный, потаенный, долго скрывавшийся от общества пласт жизни вспахал никому не ведомый Солженицын!

Колчанов, хоть и признавал серьезное значение повести, Сашиного восторга не разделял.

— В лагерях погибло столько замечательных людей, — говорил он. — Это же трагедия шекспировского накала. А в повести что? Хитрый мужичок, озабоченный тут кусок урвать, там урвать…

— Да это и есть трагедия, страшная своей обыденностью! — спорил Саша. — Не только горстка выдающихся деятелей — народ России брошен в застенок! Уж народнее Ивана Денисовича вы не сыщете никого.

— Может, и так, — трудно соглашался Колчанов, щурясь от табачного дыма.

Он умолкал, раздумывая. Потом, спохватившись, предлагал сыграть еще партию. Засиживались допоздна.

— Мне почему-то жалко его, — сказала Лариса поздним вечером, прибираясь на кухне после ухода Колчанова. — По-моему, у него неладно дома. Ты не находишь?

— Не знаю. Колчанов — человек закрытый.

— А его жена? Какая она?

— Милда, если я верно подметил, весьма нервная дама.

— Что еще ты подметил?

— Еще? Ну… кажется, он к тебе неравнодушен.

— Ой, Акуля! — Лариса повела голубыми очами по низенькому потолку. — Вечно тебе что-то мерещится. Закрой форточку, и пойдем спать.

Вдруг Колчанов перестал у них бывать. Неделю не приходит, вторую, третью. Саша, встречаясь с ним в институте, всматривался в его замкнутое лицо с ровной щеточкой седеющих усов.

— Почему не приходите к нам, Виктор Васильич?

Колчанов сухо ссылался на занятость. Странный все же он был человек. Саша терялся в догадках.

— Может, вы обиделись на нас?

— Не на что обижаться. — Колчанов вставил в рот сигарету. Он курил очень много. — Говорю же, на кафедре полно работы. Да еще пишу статью о кругосветном плавании Коцебу.

Такое было у Колчанова пристрастие — писал статьи из истории российского флота — некоторые ленинградские газеты их печатали.

28

Лето началось с грозовых дождей, а потом, в июле, пала жара. В каменном городе, жгуче накаляемом солнцем, стало трудно дышать. Лариса взяла отпуск, а у Саши он начался с окончанием учебного года, и сняли они дачу в Стрельне. Это был старый скрипучий деревянный дом, уцелевший в войну, в нем жила одинокой жизнью первая жена художника Недошивина, фронтовая подруга, бывшая телефонистка кронштадтского узла связи. Время выбелило ее кудри, превратило бойкую смазливую девицу в неопрятную расплывшуюся тетку, вечно копающуюся в огороде. Она была добрая, но имела привычку вставлять в свою речь нехорошие слова.

— Леонида Васильевна, — просила Лариса, — ну что это вы так выражаетесь? Вы бы хоть при Анке воздержались…

— Ладно, ладно, — отвечала та, стряхивая с фартука комочки огородной земли. — Учту. Вот беда — жучок у меня капусту погрыз… его мать.

Саша в то лето усиленно работал, писал давно задуманный трактат о революционной целесообразности. У него накопилась тьма выписок из классиков марксизма-ленинизма, также из философов немарксистских направлений — Гегеля, Канта, даже из Аристотеля. И уж конечно, начитался о Великой французской революции, мысленно перебросив исторический мост от якобинцев к большевикам.

Однажды в конце июля, в воскресенье, понадобилось Саше заглянуть в последние тома ленинских сочинений.

Отправился он из Стрельны в Ленинград, чтобы, переночевав дома, с утра засесть в Публичной библиотеке. Ранним вечером он ожидал на платформе электричку из Ломоносова. Солнце зашло, но казалось, что оно близко, вон за той хилой рощицей, — иначе как объяснишь удушливую жару, разлитую окрест. Подошла электричка, в ее раскаленных боках распахнулись двери. Саша испытал колебание — стоит ли лезть в жуткую духоту вагона, не вернуться ли на дачу, — в следующий миг, однако, он влез в вагон, протиснулся меж разгоряченных тел в середину прохода. Электричка, коротко взвыв, тронулась, и почти сразу в голове вагона возникла ссора. Возбужденные женские голоса ругали кого-то: нельзя тут курить, и так дышать нечем. Им отвечал голос, показавшийся Саше знакомым: дескать, окно открыто, чего вы привязались…

Да это же Колчанов! Саша протолкался вперед и увидел его: Виктор Васильевич, с красным и каким-то не своим, оскаленным лицом, в белой рубахе, расстегнутой до пояса, поднялся со скамьи и, нетвердо шагая, направился в тамбур. Вслед ему летело визгливое: безобразие какое, от пьяни проходу нету…

В тамбуре стояли курильщики. Саша тронул Колчанова за руку, тот живо обернулся, вперив яростный взгляд.

— A-а, это ты…

От толчка электрички его качнуло. Наверное, он бы упал, не обхвати его Саша за плечи.

— Где это вы так, Виктор Васильич?

— А… а в чем дело? — Колчанов высвободился и, достав смятую пачку «Стюардессы», вытянул очередную сигарету. — День флота же… Ну, выпили с другом… Осуждаете, да?

Саша чиркнул зажигалкой, дал прикурить.

— Нисколько не осуждаю.

— Ну и все. Отвали! — Колчанов отвернулся.

Саша видел: он с трудом удерживается на ногах. Вот бы никогда не подумал, что сдержанный, всегда застегнутый пономарь (так называли преподавателей марксизма-ленинизма) способен так накачаться. Впрочем, что ж — морская пехота… День флота…

На Балтийском вокзале Саша крепко взял Колчанова под руку, провел его, покачивающегося, сквозь толпу, вклинился в очередь на такси: «Пропустите, пожалуйста, человеку плохо», усадил Колчанова в машину, сам сел рядом с водителем.

— Хромой косого везет, — зло сказал кто-то в очереди.

Привез Колчанова к себе на Гражданский проспект.

Виктор Васильевич долго не выходил из ванной комнаты. Кажется, его рвало там. Наконец вышел — хмурый, в застегнутой рубахе.

— А где ваша жена? — спросил Колчанов.

— В Стрельне, на даче.

— Ага… Выпить у вас есть?

— По-моему, вам больше не надо.

— Налейте рюмку.

Сказано это было командирским тоном, не допускающим пререканий. Саша достал из серванта початую бутылку молдавского коньяка, оставшуюся с Первого мая, налил в рюмки. Нарезал кружочками суховатый лимон. Пить в такую жару ему не хотелось, да что поделаешь?

Выпив, Колчанов расслабился и как бы подобрел. В раскрытое кухонное окно влетел теплый ветерок и замер, заплутав в табачном дыме.

Саша пустился было обсуждать письмо Мао Цзэдуна с обвинениями в ревизионизме и ответ ЦК, указывающий на неклассовый подход китайского вождя, но Колчанов сделал отстраняющий жест:

— Да бросьте вы!.. Политика, политика — неужели не осто…енила? Налейте еще. — Он выпил, выдохнул коньячный дух, благосклонно взглянул на собутыльника: — Ты парень ничего. И жена у тебя — первый класс. Благополучная семья! А мы… — Колчанов пригладил согнутым пальцем усы. — Мы похоронены где-то под Нарвой.

— Ну, вы-то уцелели.

— А что толку? Вон Цыпин с нашего батальона — уцелел в плену, потом и в родном лагере на Северном Урале выжил. И что? Качает права, а какие права? Машет метлой во дворе больницы… в славном городе Ломоносове…

— Между прочим, я тоже был бесправным ссыльным.

— Ревио… ревизионизм, хруизм… Обрыдло! — Колчанов схватил бутылку, налил еще, выпил залпом. И — с какой-то отчаянной злостью: — Занумеровали все! Шаг вперед, два назад… Три черты… Шесть условий товарища Сталина…

— Вы сами выбрали профессию…

— Ничего я не выбирал! Само все шло. А человеку передышка нужна, ясно тебе, Акулинич? Без комсостава пожить, без ценных указаний — стой тут, иди туда… К чертовой бабушке всю эту перенумерованную жизнь! Мне в Зелене-фене ехать — вот! — полоснул он ребром ладони по горлу.

— Зелене-фене? Что это?

— Зеленогорск! Там у тестя дача, финский домик. И мы на коротком поводке… А куда денешься? Дочку на дачу нужно… Возьмем, говорю, путевки в Алушту… в теплом море покупаться… Нет! Слишком жарко там… А тут не жарко? С утра до ночи с отцом лается, оба же они безапеце… без-апелляционные. Не поеду в Зеленосранск! А с Милдой разведусь, — твердо закончил Колчанов разговор.

Саша уговорил его остаться ночевать. Куда ему, Колчанову, было идти в таком зеленом подпитии?

А утром, попив чаю, Колчанов, трезвый и насупленный, сдержанно поблагодарил Сашу и уехал в Зеленогорск.

29

Свой трактат Саша тем летом таки добил. Последние страницы писал истово, не заботясь о том, что, начав с солидного изложения марксистских формул о неизбежности революционного преобразования мира, невольно съехал к концу работы на гегельянское, по сути, толкование разума, государства и права. Человечество, развиваясь, приходит ко все более глубокому пониманию свободы, выписывало его дерзкое перо. Начавшееся освобождение от беззакония и произвола, писал он далее, должно сопровождаться освобождением от рабской психологии… Когда завершена революция, нужны надежные гарантии против повторения произвола… То есть правовая система… В завершение — тщательно выписал из Гегеля: «Народ связан в одно языком, нравами и обычаями, а также образованием. Но связь эта еще не образует государства. Для государства, правда, весьма важны, кроме того, мораль, религия, благосостояние и богатство всех его граждан. И оно должно заботиться о содействии этим обстоятельствам, однако непосредственную цель государства составляют не они, а право ».

Лариса, прочитав трактат, сказала:

— Акуля, это серьезная работа. Но по-моему, тебя занесло куда-то не туда. Знаешь, лучше никому не показывай.

— Почему? — удивился Саша.

— Ну… не знаю… Вон Элеонору вызывали куда-то на беседу, предупредили, чтобы прекратила читать этот… как его… самиздат.

— Но не посадили же! Другое время на дворе, Ларчик. Времена ночных страхов, слава Богу, прошли. Просто ты у меня трусиха.

— Пускай я трусиха, но…

— О ночь, в дожде и фонарях! — воскликнул Саша. — Ты дуешь в уши ветром страха. Сначала судьи в париках, / А там палач, топор и плаха.

— Акуля, умоляю, не будь легкомыслен!

— А с берега несется звон, — резвился Саша. — И песня дальняя понятна: «Вернись обратно, Виттингтон! О Виттингтон, вернись обратно!»

Андреев предложил ему совместно разработать новый раздел информатики. Да и следовало бы Саше вернуться в строгое королевство математических формул и уравнений, в коих было куда больше желанной гармонии, чем в непредсказуемом хаосе бытия. Но тут начался суд над молодым поэтом, обвиненным в тунеядстве. Бродского Саша знал только по рукописям его стихов, которые дал ему прочесть неугомонный Юра Недошивин. От Недошивина же знал о вопиющей неправедности суда. Он вставил в свой трактат суд над Бродским как негативный факт неизжитости примата революционной целесообразности над формальным законом. Хотя, подумалось ему, тут был скорее обыкновенный примат глупости.

Колчанов отнесся к трактату с некоторым сомнением, советовал смягчить категоричность заключительной части.

— У тебя там цитата из Аристотеля, — сказал он. — Дескать, об общем для всех каждый заботится очень мало. Отсюда ты делаешь вывод об индивидуальности — чтоб ее не затер коллектив. Ладно. Но нельзя забывать, что Россия — извечно страна общинного землепользования. Община! Вот почему идея социализма прижилась именно в России.

— Виктор Васильевич, вы не путаете общину с колхозом? Это ведь разные вещи. А насчет идеи социализма, то — все-таки марксизм завезли в Россию из Германии.

— Ты плохо знаешь историю, дорогой Саша. В России против социального неравенства задолго до марксизма, еще в четырнадцатом веке, выступали стригольники. И были такие нестяжатели — слышал про Нила Сорского? А огнепальный протопоп Аввакум?

— Вы считаете, что в России была наилучшая почва для марксизма?

— Ну, во всяком случае, почва, более подготовленная ходом исторического развития, чем в Германии. Я имею в виду тенденцию к социальному равенству, к уравнительной политике, что ли… Общинное землепользование. Да еще трехсотлетнее татарское иго…

Трактат Колчанов отдал Милде, которая работала в общественно-политической редакции одного издательства. Милде рукопись понравилась, она вознамерилась включить ее в новую серию о социалистической демократии, издать брошюрой для массового читателя. Однако главный редактор рукопись Милде завернул, узрев в трактате «явный ревизионизм».

— Что за чушь! — удивился Саша. — Ваш главный знает, что был Двадцатый съезд?

— Александр Яковлевич, давайте спасать трактат, — объявила Милда. — Надо переписать всю последнюю часть. Вот смотрите. — Она раскрыла рукопись, стала отчеркивать карандашом. — Это и это — долой. Не надо пережимать с нарушениями соцзаконности. Теперь эти страницы, где действительно душок ревизии функций государства…

— Нет, Милда Ивановна, — решительно сказал Саша. — Как написалось, так и написалось. Ничего переделывать не буду.

Милда вспыхнула, напустилась на него — молодой еще, не понимаете, как трудно проходят публицистические опусы… Даже если пройдет у нас — не пропустит Главлит…

Саша был непреклонен.

Нет, он отнюдь не собирался отправлять свое детище в потайные ходы самиздата. Но Юра Недошивин, которому Саша дал прочесть третий, подслеповатый экземпляр трактата, пришел в восторг и предложил показать его Афанасию Корнееву.

Так Саша снова попал в прокуренную квартиру на 7-й линии. Могучий рыжебородый расстрига — ни дать ни взять новый Емельян Пугачев — сунул ему в руки свежий номер «Иностранной литературы» и велел прочесть впервые напечатанного Кафку — рассказы «Превращение» и «В исправительной колонии». А сам, покашливая и дымя сигаретой «Прима», углубился в Сашин трактат. Тут еще сидели двое молодых людей, один читал, а второй, молоденький, с аккуратным зачесом, с девичьим румянцем на щеках, бойко стучал на пишмашинке. Он обернулся, подмигнул Саше сперва одним, потом другим глазом. «Ну, проява», — подумал тот.

— Сочинение твое изрядно, Александр, — сказал Корнеев, нажимая на «о». — Начало, однако, никуда не годится. Неизбежность революций, чтоб отставшие производственные отношения подтянуть к производительным силам, — это хитрая схема, придуманная Марксом в теплом кабинете. Трудящемуся человеку такая схема — по фигу. Ему важно, чтоб его труд нормально оплачивали, чтоб гарантировали, что в старости он не сдохнет под забором, как шелудивый пес. Ему законы нужны, чтоб обуздать хозяйский произвол. И строгое выполнение оных. Тут ты прав, Александр. Оставь трактат, я дам кой-кому почитать. Ну, а что Кафка?

— Потрясающе, — сказал Саша. — Такая фантазия…

— Кафка был не фантазер. Кафка был провидец, — сильно нажал на «о» Афанасий Корнеев. — Провидел весь двадцатый век, изнасилованный тоталитаризмом.

Художник Алексей Недошивин, отец кудлатого Юры, затеял выставку детского рисунка в Доме флота, где вел изостудию. Украшением выставки стали рисунки Анки. В свои семь лет она прекрасно рисовала карандашом, тушью, акварелью. Тут были сценки из школьной жизни и множество иллюстраций к книгам — «Алисе в стране чудес», «Детям капитана Гранта». Анка светилась радостью: шутка ли, первая выставка! И вдруг накануне ее открытия — слегла с ангиной. Чертовы ангины! Сколько усилий предпринимала Лариса, чтобы подкрепить бледненькую большеглазую дочку, сколько впихивала в нее полезных продуктов — а все равно каждый год Анка сваливалась с ангиной.

И было на этот раз особенно тревожно. Врач объявила: «У девочки ревмокардит». Анкина душа рвалась туда, в Дом флота, где висели ее рисунки, — вместо заслуженных лавров она получила уколы пенициллина в попку. Лариса утешала зареванную дочку: «У тебя будет еще много выставок в жизни». — «Не хочу-у-у! — вопила Анка. — Хочу эту-у-у!»

У Саши были свои заботы. Ничего не получалось с изданием трактата. Милда вернула ему с Колчановым экземпляр рукописи, испещренный редакторским карандашом.

— Мой тесть прочел твой труд, — сказал Колчанов, дымя сигаретой, — и сильно осерчал.

— Зачем вы дали ему читать?

— Никто не давал. Рукопись лежала у Милды на письменном столе, он и взял от нечего делать. В наше отсутствие. «Вот, — говорит, — результат безмозглого правления Никиты. Люди распустились, — говорит. — Давно надо было выгнать его из руководства».

Смещение Хрущева неприятно поразило Сашу. Конечно, Хрущев наломал немало дров — разделил надвое обкомы, орал в Манеже на художников, орал на писателей, учил их писать, ставя в пример дружка своей юности, некоего Махиню. Однако именно он, Хрущев, настоял на свержении культа Сталина и раскрыл ворота концлагерей, выпустив миллионы невинных людей. Его усилиями наступил «век позднего реабилитанса». Он разрешил Твардовскому печатать в журнале «Один день Ивана Денисовича» — повесть, можно сказать, взорвавшую дремлющее общественное сознание…

Но был он, Хрущев, непредсказуем. А жизнь страны не должна зависеть от сиюминутных настроений руководителя. Хватит на наши головы небожителей с их капризами. Самим бы, без директивных указаний, научиться думать.

И хорошо бы, черт дери, додумать все до конца.

Колчанов съездил с туристской группой к соседям — в Финляндию. Вернулся — рассказал:

— Хорошая спокойная страна. Магазины полны товаров, продуктов. Ну, с водкой ограничения. Так финны в Питер автобусами ездят и напиваются.

— С водкой у нас полный порядок, — сказал Саша. — А за колбасой и маслом стоим в очередях. Хлеб в Америке покупаем. Когда же развитой социализм покажет обещанное превосходство? Вы прохлаждались в Финляндии, Виктор Васильич, а тут Брежнев в докладе о двадцатилетии победы восславил Сталина. И в зале — бурные аплодисменты. Что это значит? Отрабатываем задний ход?

— Не думаю. Возвращение к культу Сталина невозможно.

— Все возможно у нас. Пока не покончим с диктатурой партбюрократии.

— Саша, мне, конечно, ты можешь все говорить. Но вообще-то советую придерживать язык. Займись-ка своей математикой — оно спокойнее будет.

Как раз математикой Саша и занимался — принял предложение Андреева разработать математическое обеспечение информатики. Но тут начался в Москве процесс Синявского и Даниэля. Опять, как в дни травли Пастернака, обрушились грозные инвективы на литераторов, осмелившихся отдать свои вещи, непроходимые здесь, зарубежным издателям. Опять, не прочитав эти повести, рабочие, писатели и ученые коллективно и единодушно плевались, то есть выражали в газетах благородное негодование. Среди группы ученых, подписавших такое разгромное письмо в одной из ленинградских газет, Саша с изумлением увидел фамилию Андреева.

В тот же вечер он приехал к Андрееву в его прекрасно обставленную большую квартиру на Кировском проспекте.

— Николай Романович, почему вы подписали это письмо в газету?

— Подписал, потому что так было нужно, — сдержанно ответил Андреев. — Раздевайтесь и проходите в кабинет. Привезли свои вычисления?

— Я еще не закончил. Вы читали эти вещи, Николай Романович?

— Какие вещи?

— «Говорит Москва» Аржака, «Любимов» Терца?

— Не читал и не собираюсь читать.

— Так как же вы…

— Александр Яковлевич, вы действительно наивны или, извините, разыгрываете целочку? Не я установил эти правила игры. Они, не скрою, мне неприятны. Но к сожалению, обязательны. Почему вы не раздеваетесь?

— Вас что же, принуждали подписать?

— Не принуждали, а настоятельно предложили. — На породистом красивом лице Андреева возникло выражение скучающего отчуждения. — Хватит об этом. Хотите чаю?

— Не считаю возможным… — Саша волновался. Стоя в передней, наматывал на руку конец мохерового шарфа. — Я не считаю возможным, Николай Романович, продолжать наше… Если б я не уважал вас как крупного ученого, то я… простите… я ударил бы вас по щеке…

Андреев отступил на шаг, словно остерегаясь, что гость перейдет от слов к действию. Помолчал, проведя пальцем с поблескивающим перстнем по аккуратно подстриженным усам. Потом сказал ровным голосом:

— Очень жаль, что вы такой дурак. Убирайтесь.

— Ну и пусть я дурак, ну и пусть я дурак, — бормотал Саша, сходя по широкой лестнице, на стенах которой резвились амуры и нимфы, уцелевшие с прошлого века. — Пусть я дурак. Но — не сволочь.

А вскоре — эта история с Недошивиным.

Молодые люди из кружка Афанасия Корнеева затеяли акцию протеста против судилища. Разумеется, в газетах им отказали, хотя протест был составлен в спокойных выражениях, без патетики. И тогда, размножив его на машинке, парни наклеили листки с протестом в нескольких людных местах.

Листки очень быстро соскребли, а парней вычислили: кружок расстриги Корнеева был под наблюдением. У Корнеева произвели обыск, двоих парней жестко предупредили и посадили на пятнадцать суток за хулиганство, но третий, главный заводила, скрылся. В Бологом, однако, его сняли с поезда, идущего в Москву. При нем оказался билет, купленный со скидкой, а также документ, дававший такую льготу, студенческий билет Юрия Недошивина.

Результатом этой скверной истории был обыск у Юрия и его исключение из института с последнего курса. Саша расстался с этим пылким юношей с большим сожалением. Несомненно, Юрий был самым способным его студентом. Правда, среди первокурсников появились еще двое-трое с заметными математическими способностями, среди них такой Лёня Гольдберг. Но Недошивин был многообещающе талантлив. Что же ожидало теперь его, вышвырнутого из вуза с волчьим билетом?

30

Накануне первомайских праздников Саше повезло: в Доме книги на Невском купил томик Пастернака. Надо же было извести, подтолкнуть к могиле большого поэта, чтобы потом, как ни в чем не бывало, издать его «Избранное». С живыми писателями хлопотно, мертвые же хоть и поруганы, но терпимы… О власть с интеллектом носорога…

Весь вечер он читал Ларисе вслух Пастернака. Наткнулся на незнакомое стихотворение «Трава и камни», начало поразило его:

Всплыл в памяти Орлич — потомок восставших поляков, влюбленный в Грузию. Ах, Орлич, гранитная твердыня порядочности, милый насмешник, дамский угодник, — где-то, в какой горной теснине лежишь ты, вмороженный в вечные снега?

На следующий день Саша приехал в институт в хорошем расположении духа. Оба они — поэт и вятский математик — как бы незримо сопровождали его. «С действительностью иллюзию», бормотал он себе под нос. Первую пару часов прочел на потоке первого курса. Потом было часовое «окно», он у себя на кафедре просматривал газеты — вдруг ему позвонил Петров, попросил зайти в партком. Там сидел молодой человек в темном костюме, при галстуке, с довольно приятной внешностью — да это же «молодой Нансен»! — вспомнил Саша. Тот самый, из Большого дома…

— Располагайтесь, — сказал Петров и вышел из кабинета.

«Молодой Нансен» отрекомендовался Михаилом Семеновичем. Он начал говорить мягко, даже дружелюбно, выказал осведомленность о математических работах Саши.

— Однако приехал я, Александр Яковлевич, не затем, чтобы хвалить вас. — Тут Михаил Семенович вперил в Сашу немигающий взгляд. — Нас кое-что огорчает. Идеологическая борьба, как вам известно, обострилась. Против нас плетут новые заговоры, и весьма печально, когда в их хитроумные сети попадаются кто-то из нашей интеллигенции…

— Михаил Семенович, прошу без предисловий, — сказал Саша. — В чем я провинился?

— Хорошо, без предисловий. У известного вам Недошивина найдена ваша рукопись о революционной целесообразности. Мы прочитали ее. Вначале теоретически все правильно, но потом вы съезжаете с марксистских позиций. Утверждаете, что место закона прочно занял произвол, названный революционной целесообразностью…

— Это в докладе на Двадцатом съезде признал Хрущев.

— Решения Двадцатого съезда не пересматриваются, но в условиях резко обострившегося идейного противостояния…

Саша нервничал, слушая надоевшие казенные слова. Его трактат признан ошибочным. Более того — вредоносным. Ему, как члену партии, следует ошибку признать. И вообще…

— …послушайтесь доброго совета, Александр Яковлевич: занимайтесь своим делом и не лезьте в политику.

— Благодарю за совет, — отрывисто сказал Саша. — Но разрешите мне самому определять, чем заниматься, а чем нет.

Возникло неприятное молчание. Михаил Семенович встал, одернул пиджак.

— Учтите, — сказал холодно, — вы получили предупреждение.

Об этом разговоре Саша вечером рассказал жене. Лариса встревожилась:

— Акуля, нам надо серьезно поговорить. Ты допил чай? Ну, так слушай. Анечка, пойди в комнату.

— Я тоже хочу серьезно поговорить, — запротестовала было Анка, но была выставлена из кухни.

— Ответь, пожалуйста, на один вопрос, — сказала Лариса. — Ты дорожишь своей семьей?

— Ларчик, ну что за вопрос? Ты прекрасно знаешь, что я…

— Значит, дорожишь. И видимо, не хочешь сделать нас с Анкой несчастными, да? Обожди! — Она сделала рукой нетерпеливый жест. — Я еще не все сказала. Мы только что расплатились с долгами. Купили холодильник, хотим теперь телевизор. Нам еще многого недостает. Я бы хотела съездить в Болгарию, там чудные морские купанья, Анка бы окрепла… Подожди!.. Меня, может быть, возьмут в «Вечерку», начальство, кажется, склоняется. Я что хочу сказать? Жизнь только-только налаживается — и ты можешь разом все разрушить.

— Ларчик, милый, погоди! — вскричал он. — Ты с Анкой — самое дорогое, что у меня есть! А то, что я как-то реагирую на события жизни, не значит, что я нарушаю закон.

— Сам написал в трактате, что у нас беззаконие.

— Так было! Но Двадцатый съезд, потом Двадцать второй положили конец…

— Ах, Акуля, ты просто взрослый ребенок! Не видишь, что опять начали сажать? Что цензура как была, так и осталась.

— Цензура пропустила «Ивана Денисовича»!

— Хрущев разрешил печатать, потому что ненавидел Сталина. Мелкие послабления не меняют общей несокрушимости.

— Ларчик, они не мелкие! Послушай, милая, хорошая…

— Нет, ты послушай. Ты получил от КГБ предупреждение. И я требую, — Лариса повысила голос, меж черных бровей у нее прорезалась строгая складочка, которую Саша прежде не видел, — я требую, чтобы ты прекратил всю эту суету с книжками, трактатами, песнями. Иначе… — Голос у нее дрогнул. — Иначе, так и знай, я заберу Анку и уеду к маме.

Саша поник головой, придавленный громадной тяжестью этих решительных слов.

Что ж, он, и верно, не за себя одного отвечал. И хотя не верил, что репрессии могут вернуться и зацепить его, он сделал так, как хотела Лариса, его Ларчик бесценный. Прервал связь с расстригой Корнеевым, который сидел под подпиской о невыезде. Отвечал отказом на пылкие призывы Юры Недошивина о встрече. У Саши были идеи в области информатики. И теперь, получив два часа компьютерного времени, он ежедневно торчал у институтского компьютера — электронный умелец бесстрастно просчитывал задаваемые Сашей программы. Вызревала статья, интересная нетривиальным подходом и — что Саша ценил особо — изящно сформулированным выводом.

Гармония, соразмерность, сообразность — Бог знает, почему тревожили они душу Саши Акулинича. Откуда взялась эта тяга у блокадного дистрофика, бесправного, загнанного в ссылку в вятскую глухомань? Не от созерцания ли звездного неба, где царил строгий равновесный порядок, где «тихо плавают в тумане хоры стройные светил»? Вселенная являла величественный пример гармонии — не странно ли, что люди крайне редко поднимают взгляды, прикованные к вечной суете быта, к персти земной, — кверху, где отрешенно сияют звезды?

Конечно, Саша знал, что и в космосе происходят катаклизмы — умирают звезды, выработавшие до конца горючий материал, и превращаются в нейтронные сгустки, в чудовищные «черные дыры», втягивающие в себя окрестную материю. За видимым спокойствием неба бушуют электромагнитные страсти.

Может, гармония, коей взыскует душа, только и осталась, что в бесстрастном компьютерном мозгу?

31

Весело встретили шестьдесят восьмой год. Преподаватели института, скинувшись, сняли на всю новогоднюю ночь соседнее кафе. Подкинул деньжат и местком. Обычно ничем особенно не радовавшее посетителей, это кафе соорудило прекрасный стол — с семгой и языком, с котлетами по-киевски и картофелем фри. Выпивка тоже была хорошая, а официальные речи — короткие. И вскоре грянула радиола, все ринулись в пляс. Даже Саша повел в круг Ларису, стараясь не припадать на короткую ногу. Осторожно кружа Ларису, он смешил ее, сочинял прибаутки вроде «Хромоногие танцоры привлекают дамски взоры», ну а Лариса, конечно, в долгу не оставалась, она-то рифмовала и вовсе легко: «Прекрасно танцевал Акуля, почти не задевал он стулья».

Саша быстро устал, вернулся к столику, а Ларису тут же перехватил физик Гургенидзе, муж толстой женщины с нежным пастельным лицом. Они, Гургенидзе, и Колчанов с Милдой сидели за одним столиком с Акулиничами. Гургенидзе с нарочитым акцентом спел смешную песенку: «Если на гору залезть и с нее бросаться, очень много шансов есть с жизнями расстаться. — И, умильно закатывая ярко-карие глаза: — Все ми, народ кавказский, любим вино и ласки. Если ж изменят глазки, то тогда! — Он хватался за воображаемый кинжал, грозно вращал очами. — Будем ми с тобой ходить и точить кинжалы, а потом чирик-чик-чик, чтоб не убежали!»

Снова он уволок смеющуюся Ларису танцевать. Саша пригласил Милду. Она, крупная, с золотой гривой, сразу же повела его, и он подчинился, старался только не наступать ей на ноги. Милда спросила, пристроил ли Саша куда-нибудь свой трактат.

— А вообще, — сказала она, — и не рыпайтесь. У нас новые указания по идеологической части. Никаких, знаете, двусмысленностей. Никаких аллюзий. У вас очень красивая жена.

Лариса была, можно сказать, царицей бала. Стройная, в хорошо сшитом платье болотного цвета, с красиво уложенными вьющимися волосами, она весело поводила голубыми глазками, много смеялась и, беспрерывно приглашаемая, танцевала, танцевала. Даже сам ректор, грузный Иван Федорович, пожелал станцевать с ней медленное танго.

А у жены Гургенидзе оказался дивный лирический голос. Она спела «Голубку», Гургенидзе же при этом победоносно поглядывал на соседей. И только Колчанов был мрачен, молча пил, мало ел. А когда Милда напустилась на него, требуя прекратить пить, он, не говоря ни слова, встал и побрел к выходу.

— Ух, натанцевалась! — Лариса села наконец за столик. — Налей вина, Акуля. Того, красного. Уф-ф… Со студенческих времен не танцевала столько…

Спать легли под утро. Но вдруг Лариса болезненно застонала и, проснувшись, прильнула к мужу.

— Ой, Акуля, какой страшный сон… Я еду по полю, покрытому снегом, и вдруг — железные ворота. Никаких стен, никаких построек — просто стоят ворота в пустом заснеженном поле…

Саша обнял ее, объяснил:

— Такие сны непременно снятся глупым девочкам, которые всю ночь отплясывают.

Сквозь сомкнутые шторы в комнату заглядывало серенькое новогоднее утро. Анка эту ночь провела у Элеоноры — тихая учительница музыки души не чаяла в племяннице. Можно было хоть целый день отсыпаться после бурной ночи. Но что-то не спалось Акулиничам.

— Как хочется, чтобы год был спокойный, — сказала Лариса.

— Да. Сварить кофе?

— Нет, не уходи. Мне так уютно. Если б можно было вот так всегда — обнявшись.

— Мои студенты не поняли бы меня, если б я вошел в аудиторию в обнимку с тобой.

— Прекрасно бы поняли. Как и меня в отделе писем.

Лариса уже две недели работала в этом отделе «Вечернего Ленинграда». С торфяной многотиражкой было покончено, и это событие было, конечно, увековечено двустишием: «Человеку нужно очень мало. Я наелась торфу до отвала».

Тихо, в радости и любви, пролетела первая новогодняя неделя. Но вот пошла вторая — завьюжило, замело, и вместе с метелью ворвалась неприятная весть: в Москве начался новый политический процесс. Судили Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Дашкову. Нарушение правил валютных операций и что-то там еще обвинители грубо клепали к людям, протестовавшим против всевластия лжи и беспардонности цензуры.

А в конце января позвонила из Кирова Тамара Иосифовна: пятого февраля приезжайте в Москву прощаться. Дело, конечно, заварила Тата. Оборвав затяжной мучительный роман с дирижером Полубояровым, она примчалась к матери в Киров и закатила истерику. Невозможно, невозможно… всем бы только переспать, жениться никто не хочет… на хорошую работу устроиться невозможно, ничего нет, кроме музшколы… Надоело, надоело числиться вторым сортом… надо уезжать в Израиль.

Тамара Иосифовна уезжать не хотела. Родной город, привычная работа, на которой ее ценили… Квартира… Правда, после смерти мужа квартира сделалась неуютной, она вдруг стала слышать эхо своих одиноких шагов… Кроме того, отчетливо представляла себе, что там, в Израиле, ей, в ее-то годы, работа не светит. Да и Тате — тоже. Врачей и музыкантов в Израиле, известно, в избытке. Да еще и без языка… Но отчаяние дочери такой болью отозвалось в сердце, что она решилась. Вызов пришел довольно быстро, в ОВИРе тоже не очень тянули, и вот кировская квартира на улице Дрелевского опустела.

Неделю Тамара Иосифовна с Татой провела у брата в Москве. Было много волнений с покупкой билетов и отправкой вещей. И было трудное, трудное прощание.

Акулиничи приехали в Москву в полном сборе. Тата обливалась слезами и просила у всех прощения.

— Невозможно представить, — всхлипывая, говорила она, — что мы расстаемся навсегда. Мы с мамой устроимся и пришлем вам приглашение. Вас ведь пустят погостить?

— Может, и пустят, — говорил Саша. — Но сперва тебе надо просохнуть.

— На тамошнем солнце она быстро высохнет, — сказала Лариса. — Мамочка, ты за нас не беспокойся.

— Анечка очень бледная, — вздыхала Тамара Иосифовна. — Надо проделать курс витаминов В6 и В12. Спасибо, родненькая, — растроганно рассматривала она Анкины рисунки. — Такие дивные акварели… Спасибо, я их всегда буду держать перед глазами.

Ранним утром простились в Шереметьево. Сквозь слезы смотрела Лариса, как мать и сестра зашагали за турникеты, отгородившие их от прожитой жизни, и скрылись в туманном будущем.

33

А потом наступила Пражская весна.

Газеты пестрели осуждающими заголовками: «Происки империализма в Чехословакии»… «Под угрозой завоевания социализма…» Мелькали имена Дубчека, Черника, Смрковского, обвиняемых в ошибочном курсе… Писали в газетах, трубили по радио о необходимости помочь чехословацким братьям, попавшим в беду…

Да какая, собственно, беда? Саша чуть не вжимал ухо в недавно купленный транзисторный радиоприемник «Спидола», пытался отстроиться от гнусного завывания глушилок. Ничего страшного в Чехословакии не происходило. Судя по сообщениям Би-би-си, там отменили политическую цензуру, решили сделать свободу слова и собраний реальностью, а не формальной строкой конституции. Да и не отказывалась Чехословакия от социализма — хотела только придать ему человеческое лицо.

— Это же здорово! — восхитился Саша. — Социализм с человеческим лицом, а не с тупым раскормленным рылом.

— Образ хороший, — соглашался Колчанов, — но лишенный конкретного социального содержания.

— Вовсе не лишенный! Виктор Васильевич, представьте: открытое общество, без цензуры, никто не требует от человека говорить не то, что он думает. Не требуют обязательного единодушия…

— Представляю — по Праге идет демонстрация с лозунгами: отдать Судеты немцам! Или, к примеру: бейте жидов!

— Да вы что! Разве речь идет об анархии? Об обществе без законов, запрещающих фашизм?

Колчанов — было видно по глазам — с этим соглашался, нельзя без свободы, нельзя без законности, — но он же был пономарь, и трудно, трудно, со скрежетом проворачивались шестеренки в его мозгу.

Вдруг — ошеломительная новость. То же Би-би-си сообщило: вышел очередной номер журнала «Грани», а в нем статья советского историка Александра Акулинича — «Революционная целесообразность вместо закона». Галина Борисовна — так теперь расшифровывали аббревиатуру ГБ, то есть госбезопасность, — кинулась искать непутевого историка и очень быстро обнаружила, что Акулинич — никакой не историк, а ленинградский математик, уже имеющий от нее, Галины Борисовны, предупреждение.

На этот раз посланец Большого дома, явившийся в институт, разговаривал пожестче «молодого Нансена»: без лишних слов потребовал от Саши опровержения. Он должен написать, что никакой статьи не писал и, соответственно, не отправлял за рубеж и что решительно осуждает антисоветскую выходку «Граней». Саша согласился лишь на заявление, что статью в «Грани» и вообще за границу не посылал и напечатана она без его ведома и разрешения; от авторства, однако, не отказался. Это, понятно, не способствовало улучшению отношений с Галиной Борисовной.

И вот результат: на институтском партийном собрании вынесли решение — Акулинича из партии исключить. Саша защищался, что было сил. Ссылался на постановление пленума ЦК «О борьбе с культом личности и его последствиях».

— Я в своей статье, — говорил он, да не говорил, а уже кричал, — поддержал требование партии восстановить ленинские нормы… покончить с произволом…

— Партия восстановила ленинские нормы, — прервал его секретарь парткома Петров, — но потребовала, а-а, чтоб никаких уступок вражеской идеологии. А вы печатаете свои измышления в антисоветском журнале и тем самым…

— Да не печатал я! Я не знаю, как попала за границу копия статьи. Не было у меня никаких связей с «Гранями», я и не видел никогда этот журнал.

— Вы, Акулинич, бросьте оправдываться, — сказал завкафедрой марксизма-ленинизма Коршунов, влиятельный в институте человек. — Бросьте, — повторил он, сильно наморщив огромный лоб, над которым колыхался одинокий хохолок. — Здесь не дети сидят. Восстановленная социалистическая законность не допускает клеветы на нашу передовую общественно-политическую систему. Мы видим на примере Чехословакии, к чему приводит безответственное критиканство. Одно дело — серьезная партийная критика, совсем другое — злопыхательство бойких борзописцев. Сам факт появления вашей ревизионистской статьи в журнальчике, обслуживающем империалистическую реакцию…

Так оно и шло, умело управляемое собрание. Саша, страшно взволнованный, взъерошенный, трепыхался еще, кричал:

— Да вы же не читали статью! Как же можно так…

Но уже чувствовал себя загнанным в угол.

Правда, были и другие выступления. Физик Гургенидзе, высоко вздернув черные брови и выбросив руки ладонями вверх, сказал:

— Почему не верите? Я знаю Акулинича как честного человека. Раз он говорит, что не передавал статью в этот… в «Грани» эти, значит, нужно ему поверить.

А Колчанов, долго сидевший молча, попросил слова под конец.

— Я, наверно, один тут читал статью Акулинича. Ничего в ней нет злопыхательского, — метнул он стрелу в своего завкафедрой, невозмутимо сидевшего в президиуме. — Она основана на марксистско-ленинской идеологии. В целом. Ну, в частностях есть… ну, неточности в формулировках о функциях государства. Автор, это чувствуется, не историк…

— Не историк, так нечего лезть! — выкрикнул из президиума Петров. — Подыгрывать капиталистическому окружению! Вон — видно же, до чего довели Чехословакию писаки, а-а, Гольдшуберты эти…

— Гольдштюккер, — поправил его кто-то.

— Дмитрий Авраамович, — сказал Колчанов сухо, — я не перебивал вас, и вы дайте мне договорить. Повторяю: в статье Акулинича нет ничего клеветнического. Есть отдельные теоретические ошибки. Саму статью он в «Грани» не передавал. За что же исключать из партии? Нельзя же так разбрасываться. Тем более — после Двадцатого съезда. Предлагаю объявить Акулиничу выговор.

Собрание зашумело, заговорили все сразу, заспорили. Петров бил о графин авторучкой. Большинством голосов постановили Акулинича из партии исключить. Еще Петров провел решение — обсудить на парткоме поведение коммуниста Колчанова. И еще записали в протокол: «Собрание требует повысить политическую ответственность в условиях обострившейся…»

Сойдя с автобуса на своей остановке, Саша медленно двинулся к дому, стараясь привести в порядок лицо: знал, что на нем, как в зеркале, отражаются все переживания. Вдруг он увидел Ларису. В легком демисезонном пальто, накинутом на плечи, она прохаживалась взад-вперед перед подъездом.

— Ларчик, почему ты на улице?

Но мог бы и не спрашивать. Она же телепатка. Ясно, не находила себе места, когда его долбали на собрании.

— Меня исключили из партии, — сказал он тихо.

Лариса промолчала. Молча поднялись в лифте и вошли в квартиру. Лариса захлопотала у плиты.

— Вот, — сказала она. — Быстренько поешь и поезжай к Элеоноре. Отвезешь все эти книги и бумаги.

— К чему такая спешка? — спросил он. — Ты боишься обыска?

— Да, — сказала она. На ее белом лбу прорезалась строгая вертикальная складочка. — Да, я боюсь.

— Я обжалую решение собрания, — сказал он. — Райком может его не утвердить.

Лариса молчала.

Саша запихнул в портфель книжки Джиласа «Новый класс» и Марченко «Мои показания», платоновский «Чевенгур» и ворох бумаг, в том числе копию письма Солженицына к IV съезду писателей о губительном воздействии цензуры на литературу. Странное чувство охватило его: будто он, Саша Акулинич, проживает кем-то уже прожитую судьбу.

Пересаживаясь с трамвая на трамвай, он ехал к Элеоноре на Васильевский остров. Вечер был светлый, предвещавший скорое наступление белых ночей. У гастронома толпились люди — что-то там выбросили, может, свежую рыбу. Старушка крошила булку и кидала голубям. Из-под Тучкова моста выплыл черный пароходик, устремился из Малой Невы в Большую. Саша из окна трамвая пытался прочесть название парохода, но названия не было, был только номер. Да и смешно думать, что буксир «Пролетарская стойкость» мог дотянуть до наших дней.

Громкий мужской голос вдруг покрыл обычную невнятицу трамвайных разговоров:

— Мы их освободили, а они теперь против нас. Душить их надо!

Господи, подумал Саша, удастся ли когда-нибудь освободиться от рабской психологии?

Элеонора не обрадовалась его приходу. Нет, нет, она теперь не держит дома эту литературу. Надо ехать на улицу Бутлерова, там живут супруги Киреевы, у них домик на краю Пискаревского парка, им удобно прятать все это…

Домой Саша вернулся поздно. Лариса не спала.

Угасающий гул проспекта и свежесть ночи входили в раскрытое окно. Лариса и Саша тихо разговаривали, лежа в постели.

— Ларчик, ничего страшного. Из института меня не выгонят, ректор ко мне хорошо относится. Он на собрании ни слова не сказал. Да и, может, райком не утвердит.

— Я мечтала о спокойной жизни… Ты мог бы много сделать в математике…

— Я и сделаю. Знаешь, мое исследование по информатике не останется незамеченным. Не тревожься, Ларчик.

— Нет, Сашенька. — Впервые она назвала его так. — Не будет спокойной жизни. Не такой у тебя характер. Что поделаешь… Надо готовиться к другой…

34

Плавно, как течение Невы, теплый май перетек в прохладное лето. Своим чередом шли экзамены, Саша принимал у первокурсников, по своему обыкновению, засиживался с каждым — он ведь был дотошный.

Но подземные толчки политических событий все более грозно сотрясали уязвимо тонкую поверхность бытия. Брежневское политбюро настойчиво требовало от чехов отказа от взятого курса.

Акулиничи опять сняли комнату с верандой в Стрельне, в домике бывшей жены художника Недошивина.

— Чего они там куролесят? — ворчала она в своих огородных грядках. — Чехи, чехи, только и слыхать…

— Они хотят свободы, Леонида Васильевна, — сказал Саша.

— Свободы… К немцам они хотят. А уж немцы готовы их слопать… иху мать.

— Да ничего подобного! — Саша огляделся: нет ли поблизости Анки, не надо девочке слышать дурные слова. — Повторяете то, что по радио кричат, а сами подумать не хотите.

Он-то хотел додумать все до конца.

— Знаешь, Ларчик, что такое идеология? Это когда нельзя критиковать власть.

— Вот и не критикуй, — сказала Лариса, жарившая в кухне яичницу.

Она последнее время заметно помрачнела — куда подевались ее смешливость, жизнерадостность?

И уже близился к концу ее и Сашин отпуск. Август трепал деревья в саду, срывая и кружа желтые листья. Двадцать первого числа, в среду, Саша утром включил, как всегда, «Спидолу» — последние известия послушать. Голос диктора звучал необычно:

— Передаем заявление ТАСС. — Последовала значительная пауза. — ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами…

— Ты слышишь? — заорал Саша, стоя в трусах на веранде.

— Слышу, слышу, — ответила из комнаты Лариса. — Анечка, не вертись, дай заплести косу.

Голос диктора деловито произносил фразу за фразой, все было составлено в высшей степени благородно:

— Общий интернациональный долг… исходя из принципов нерасторжимой дружбы и сотрудничества… пойти навстречу упомянутой просьбе об оказании братскому…

И вот оно, самое главное:

— Советские воинские подразделения вместе с воинскими подразделениями названных союзных стран двадцать первого августа вступили на территорию Чехословакии.

— Ты слышишь? — крикнул Саша. — Все-таки решились на вторжение.

— Никому и никогда, — дочитывал диктор последнюю фразу, — не будет позволено вырвать ни одного звена из содружества социалистических государств.

Последовало длинное обращение группы членов ЦК КПЧ со страшными обвинениями «правым антисоциалистическим силам», но — без единой фамилии. Не было и никаких подписей под обращением. Так и стояло: «Группа членов ЦК КПЧ, правительства и Национального собрания, которые обратились за помощью к правительствам и коммунистическим партиям братских стран».

— Группа членов! — возмущался Саша. — Так можно подписать любую хреновину!

И очень его возмущали обычные для политической жизни отклики трудящихся в газетах. Одобряем! — радостным хором торопились рабочие, писатели и ученые выразить полную поддержку…

Но вот Би-би-си сообщило: семеро вышли на Красную площадь с плакатом, осуждающим вторжение в Чехословакию. Саша призадумался. Двадцать третьего, накануне отъезда с дачи, целый день просидел, сочиняя свой «отклик». Старался избегать резких слов, вычеркивал, шлифовал текст.

«…Хотел бы задать только один вопрос: вот мы поссорились с Китаем, КПК проявляет открытую враждебность к КПСС, — почему же наши партия и правительство не призывают защитить социализм в Китае, где хунвэйбины громят партийные органы („огонь по штабам“), почему не принимается решение братских компартий об интернациональном долге? Не потому ли, что Китай — огромная страна с гигантским населением и поэтому вводить туда войска опасно? А Чехословакия, где никого не громят и всего лишь хотят демократического социализма, — страна маленькая, в которую войскам войти легко…»

— Ты хочешь послать это письмо в газету? — спросила Лариса, когда он прочитал ей коротенький текст.

— Да, в «Правду». А что тут такого? Просто вопрос. Ничего антисоветского. Пусть ответят.

Второго сентября, в понедельник, в институте начались занятия. У Саши и Колчанова они окончились одновременно, они вместе вышли, зашагали, не торопясь, по Лесному. Саша рассказал о письме, отправленном в «Правду».

— Напрасно. — Колчанов прикурил от окурка новую сигарету. — Не надо, Саша, дразнить гусей.

— А что, разве вопрос неправомерный? С Китаем не справиться, это же большая война будет, а с маленькой…

— Ты написал о демократическом социализме — это их разъярит.

— А может, наоборот, — призадумаются о существе чехословацких реформ. Как было бы прекрасно — всем соцстранам последовать примеру чехов. Придание социализму человеческого лица — ведь, в сущности, это логическое продолжение курса Двадцатого съезда.

Колчанов посмотрел на него удивленно:

— Ты и вправду считаешь, что твое письмо заставит их призадуматься?

— Нет, конечно. Это я так… размечтался верблюд об оазисе…

— Демократический социализм для них пострашнее китайских безобразий.

— Да. Наше начальство до смерти испугалось, как бы и у нас не потребовали свободы слова… выборности… многопартийности…

— Эка хватил! — Колчанов невесело усмехнулся. — Многопартийность!

Однажды, в двадцатых числах сентября, поздним вечером к Акулиничам заявился Юра Недошивин. И — с порога:

— Александр Яковлевич, Би-би-си слушали сегодня?

— Нет. А что?

— В восьмичасовом выпуске последних известий передали: историк Акулинич обратился в «Правду» с письмом, осуждающим ввод войск в Чехословакию.

— В письме не было осуждения, — сказал Саша, неприятно удивленный. — Я просто задал вопрос… Но как письмо оказалось на Би-би-си? Я нарочно не делал копий, в «Правду» послал единственный экземпляр.

— Ну, и чему вы удивляетесь? Из «Правды» письмо передали в КГБ, это ж ясно. А Галина Борисовна имеет свои каналы и, если ей надо кого-то скомпрометировать, гонит по ним информацию на Запад. Такие случаи уже бывали.

— Что же теперь делать? — Саша растерянно взглянул на Ларису, молча стоявшую у кухонного окна. — Я вовсе не хотел…

— Александр Яковлевич, ваше имя теперь известно на Западе, это очень важно. Галине Борисовне приходится с этим считаться. Давайте я вас свяжу с людьми, которые в таком же положении…

— Нет, — вмешалась Лариса. — Не надо. Никаких связей.

На следующий день Саша рассказал о происшедшем Колчанову.

— Ох, Саша, Саша… — Виктор Васильевич качнул головой. — Надо как-то уладить, — сказал он, помолчав в раздумье. — Это же может привести… Знаешь что? Напиши письмо в ЦК. Дескать, ничего антисоветского ни в мыслях, ни в действиях нету… я твердо придерживаюсь решений Двадцатого съезда… ну, в таком вот духе.

— Покаянное письмо? Но мне не в чем каяться!

— Саша, не хорохорься. Положение серьезное.

Лариса поддержала совет Колчанова. Саша засел было за письмо, но — не шло оно. Рука как бы сопротивлялась выводить покаянные слова. Да и в чем, собственно, он виноват? Не в том же, что хочет, чтобы людям лучше жилось в своей стране, — то есть что постоянно декларирует на съездах партия… «А был ли Двадцатый съезд?» — смятенно думал он.

Шестого октября Саша после окончания занятий вышел из института. Накрапывал дождик, и было серо вокруг и зябко. Саша остановился в ожидании Колчанова. Из черной «Волги», стоявшей неподалеку от подъезда, вышли двое молодых людей в плащах и шляпах и направились к Саше.

— Александр Яковлевич? — осведомился один из них, с полузакрытыми веками, отчего бледное его лицо имело грустное выражение. — Пройдемте с нами, надо поговорить.

— Не о чем мне с вами… Кто вы такие?

Саша дернулся, но тут же был подхвачен под обе руки очень крепко.

— Ведите себя спокойно, — бросил тот, грустный.

Влекомый незваными «собеседниками», Саша очутился на заднем сиденье в «Волге», а те быстро сели с обеих сторон. Оглянувшись, Саша через заднее стекло увидел вышедшего из института Колчанова и замахал ему, но тут же его машущая рука была крепко прижата к сиденью. Машина тронулась, увозя Александра Яковлевича Акулинича навстречу его судьбе…

35

Колчанов увидел сквозь стекло машины отчаянный взмах его руки — и все понял. Он поехал на Гражданский проспект. Лариса, только что приехавшая домой с работы, еще не успев снять шляпку, открыла дверь и как увидела Колчанова, так сразу все и поняла. Ахнула, зажала рукой рот, замерла, слушая Колчанова.

— Так я и знала… так и знала, — проговорила она. И вдруг встрепенулась: — Надо отвезти ему домашние туфли! У него раненая нога ноет по вечерам…

Колчанов сказал, что прежде всего надо выяснить — где Саша, а потом уж добиваться передач… свидания…

Они поехали на Литейный, в Большой дом. Дежурный из окошечка сказал, что рабочий день окончен и что у него нет никакой информации об Акулиниче.

— Рабочий день, — ворчал Колчанов на обратном пути. — Раньше они работали круглосуточно. Лариса, я поговорю с тестем, он-то знает, куда надо обращаться. И позвоню вам. А вы держитесь, пожалуйста.

Позднее он позвонил Ларисе, дал номер телефона следственного отдела. С утра Лариса уселась за телефон. Было долго занято, потом ее выслушали и дали другой номер. Часа три она набирала его почти беспрерывно. Наконец ей ответил женский голос. Переспросил:

— Как фамилия? Акулинич? Подождите.

Затем другой голос, мужской, с холодной вежливостью подтвердил, что Акулинич арестован и находится в следственном изоляторе, свидания и переписка запрещены до окончания следствия, а передачи приносить можно раз в неделю…

И потянулись жуткие недели. Осень словно оплакивала Сашин арест: дожди лили бесконечно, и ветер дул остервенело, и заметно вздулась Нева. Опасались наводнения.

Лариса держалась хорошо. Отвозила передачи, читала и перечитывала коротенькие Сашины записочки (дозволялось только извещать, что передача получена). Пробивалась к следователю, и один раз таки пробилась. Вежливый блондин в темном костюме, слегка шепелявя (и было в этом нечто странно обнадеживающее), сообщил ей, что следствие идет к концу и что Акулиничу будет предъявлено обвинение по статье 190–1. Что это означает? Означает систематическое распространение клеветы и измышлений, порочащих советский строй.

— Но он не виноват! Никакой клеветы нет! — быстро заговорила Лариса, и мольба была в ее голубых глазах. — Вы поймите, поймите, он только хотел, чтобы исполнялись законы… Чтобы не было лжи… Он талантливый ученый…

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал блондин. — Суд все учтет и вынесет решение строго по закону.

«Суд все учтет», так она и пересказала дома Анке свой разговор со следователем. Анка была уже не ребенком, ей шел тринадцатый год, и она все понимала.

— Мамуля, — сказала она. — Я слышала твой разговор с дядей Витей об адвокате. Очень дорого стоит хороший адвокат. Вот я и подумала: я могу зарабатывать на портретах.

— На каких портретах?

— Вождей. Мне в Доме пионеров однажды предложили — к празднику нарисовать на холсте портреты Ленина и Брежнева. Сухой кистью. Я умею…

— Анечка, никаких портретов! Придумала тоже.

— Мама, за это хорошо платят.

— Нет, нет! Спасибо, дочура, что ты заботишься, но…

— Не отговаривай меня, пожалуйста. Ты же сама говорила, папе нужен хороший адвокат.

Лариса всмотрелась в дочку, в ее синие глаза под светло-рыжим начесом — и порывисто устремилась к Анке. Они стояли обнявшись и плакали, пытаясь скрыть друг от друга слезы.

У Ларисы действительно теперь, без Сашиной кандидатской зарплаты, не было денег для оплаты адвоката. Неожиданно помог Юра, неугомонный кудлатый Недошивин. Он носился по Ленинграду, с веселым, вызывающим даже азартом уходя от топтунов, исчезая в проходных дворах. Он был вхож в квартиры тех, кого стали называть правозащитниками, от него Лариса впервые услышала новое словечко «диссидент». Юра и связал ее с адвокатом Калашниковой, получившей известность как официальный, то есть допускаемый властью, защитник диссидентов. Это была пожилая седоватая дама с тощей фигурой и несколько выпученными — не от базедовой ли болезни? — глазами. Ларисе, приведенной к ней Недошивиным, она сразу сказала, что берется защищать Акулинича бесплатно.

Вообще, войдя в круг этих, прежде ей неизвестных людей, Лариса поняла, что тут руководствуются не корыстью либо тщеславием, а прежде всего взаимной помощью. Это были люди, как правило, небогатые, часто изгнанные из институтов, с хорошо оплачиваемых мест. Люди, сделавшие выбор, переборовшие страх минувших десятилетий. Они помогали друг другу не только морально — скидывались по десятке, по четвертной, чтобы материально поддержать семью арестованного. И еще уразумела Лариса: лишенные возможности выражать мысли тут, на родине, они — некоторые из них — публиковали статьи и интервью на Западе. Увы, это тоже было российской традицией — начиная с Герцена.

А Колчанов тоже попытался помочь. Его тесть, Лапин, хоть и пребывающий на пенсии, не утратил прежних связей в органах, в которых проработал сорок с лишним лет. Два года назад он помог вытащить из психбольницы колчановского фронтового друга Цыпина. Теперь Колчанов попросил тестя вступиться за Акулинича. И произошел у них такой разговор.

— Это тот Акулинич, который трактат написал?

— Да, — сказал Колчанов. — Вы трактат читали, Иван Карлович, сами видели, что ничего в нем нет…

— Он еврей?

— Акулинич? Нет, он по отцу белорус, по матери русский. Да и какое значение имеет…

— Имеет, — отрезал Лапин. Его выбритая большая голова отражала свет люстры. — Мы живем в многонациональном государстве, и никто не должен выпирать. Особенно евреи.

— Акулинич не еврей, — повторил Колчанов, хотя раздражение закипало в нем. — Он честный парень, никакой не враг. Просто принял решения Двадцатого съезда близко к сердцу…

— Очень жаль, что на Двадцатом съезде Никите не заткнули рот. — В глазах Лапина мелькнули злые огоньки. — Вытащил, дурак, на съезд свои обиды. А о последствиях не подумал.

— Хрущев сделал великое дело — выпустил из лагерей миллионы невинных людей.

— Он сам сажал.

— Он первый из вождей понял, что рабский труд непроизводителен. Что он растлевает страну…

— Это тебе напел твой Акулинич? Не было рабского труда! Были стройки, на которых перевоспитывались оступившиеся люди.

— С вами бесполезно спорить. — Колчанов закурил, пальцы у него дрожали. — Я просто прошу помочь честному человеку…

— Нет! — Лапин с шумом подтянул под кресло, в котором сидел, ноги в огромных ботинках. — Такие, как твой Акулинич, сеют смуту в головах. Они, дай им волю, сдадут государство мировому империализму…

Колчанов не дослушал. Мысленно матерясь, вышел из комнаты тестя.

36

Суд состоялся в середине января. У здания суда собралась небольшая толпа, тут были Юра Недошивин и еще несколько человек — новых знакомых Ларисы. Был тут и Колчанов, его-то вызвали в качестве свидетеля. И были какие-то люди явно посторонние, неинтеллигентной, что ли, наружности. Они держались отдельно, переговаривались, посмеивались.

Лариса стояла под руку с Элеонорой, внешне спокойная, но внутренне напряженная. Когда подъехала крытая машина, «воронок», Лариса порывисто устремилась к ней, но откуда-то взявшиеся милиционеры оттеснили ее и других и быстро провели троих привезенных арестантов в подъезд.

Акулинич, в легком плаще и кепке (таким он был взят в сентябре), нервно озирался, Лариса окликнула его, он увидел, лицо его просияло.

— Ларочка! — воскликнул на ходу. — Дорогая моя, хорошая… — И уже из подъезда донеслось: — Не тревожься…

В зале Лариса постаралась сесть ближе к барьеру, за которым поместили трех подсудимых под охраной милиционеров. Кроме Саши, судили рыжебородого Афанасия Корнеева и некоего, незнакомого Ларисе, Астахова, лысого человека профессорской внешности.

Лариса глаз не спускала с Саши, а тот, перегнувшись через барьер, о чем-то говорил с адвокатом Калашниковой.

«Какой ты бледный, — вела Лариса мысленный разговор с мужем. — И худой… похудевший… Господи, как же получилось, что тебя судят как преступника… тебя, такого честного, благородного… Не холодно у тебя в камере? Носишь теплые носки, которые я послала?..»

— Суд идет!

Все встали, ожидая, пока судья — полная дама средних лет, со взбитой прической и замкнутым тонкогубым лицом — в сопровождении двух заседателей, пожилых мужчин, пройдут к своим местам.

Суд начался с вопросов к подсудимым: как фамилия, где родились, где работали до ареста… Лариса слушала с неясным ощущением нереальности происходящего. Это ощущение не покидало ее и потом, когда все трое отказались признать свою вину, а прокурор, рослый человек, похожий на артиста Бориса Андреева, прокуренным голосом утверждал, что они виноваты.

— Родина дала вам все — образование, ученые степени, звания, а вы клевещете на нее…

Один из свидетелей обвинения — молоденький, с аккуратным зачесом, с девичьим румянцем — заявил, что сам слышал, как Акулинич, бывая у Корнеева, вел антисоветские разговоры — мол, власть в лице партбюрократии знает только один метод руководства — принуждение…

Его прервал зычный выкрик Афанасия Корнеева:

— Да если б я знал, что ты такая сволочь, я бы тебя с лестницы спустил!

— Корнеев, предупреждаю, — строго сказала судья. — За хулиганство в суде — дополнительная статья!

Калашникова, защищавшая Сашу и Корнеева, выпучив на прокурора бесцветные глаза, толково разбивала, пункт за пунктом, его обвинения. Доказывала, что нельзя судить за убеждения, за «словесность», тем более что трактат Акулинича и интервью Корнеева — «вполне в русле партийной линии, взятой на Двадцатом съезде».

— За убеждения, — заявил прокурор, — в Советском Союзе не преследуют. А вот за клеветнические измышления надо отвечать. По закону.

«Но ведь и Саша только и хотел, чтобы все было по закону, — смятенно думала Лариса. — Что же это — у него одни законы, а у этого противного дядьки — другие?..»

Она вслушивалась в речь Колчанова, свидетеля со стороны защиты:

— …и могу сказать, что Акулинич никогда не говорил ничего антисоветского. В трактате у него шла речь об укреплении ленинских норм, о совершенствовании социалистической демократии. Трактат надо было издать здесь, а в том, что копия попала на Запад, Акулинич, безусловно, не виноват…

«Да, да! — мысленно воскликнула Лариса, глядя на замкнутое лицо судьи и скучающие лица пожилых заседателей. — Не виноват он! Вы же видите, никакой он не преступник… он просто идеалист… непрактичный, бесхитростный…»

Суд продолжался и на следующий день, заседание было недолгим. Обвиняемым дали по пять минут для последнего слова. Астахов говорил тихо, употребляя юридические термины, и был прерван, так как превысил время. Корнеев буркнул, что отказывается от последнего слова. Акулинич вскочил и заговорил страстно, сбивчиво, взволнованно:

— Моя вина только в том, что я поверил в Двадцатый съезд… в необратимость его решений… что произвол сталинских судилищ — ушел в прошлое… Социализм с человеческим лицом — как было бы прекрасно, если бы и мы, вместо того чтобы посылать танки…

Был объявлен перерыв, суд удалился на совещание. Саша из-за барьера уставил на Ларису долгий, долгий взгляд, в его тускло-синих, нездешних глазах были и печаль, и надежда. Лариса улыбалась ему, мысленно слала слова любви. И он улыбался — понимал без слов.

Но она уже знала, знала — будет долгая разлука. Невысказанный, задушенный плач сотрясал ее. Словно сквозь страшный сон услышала она после перерыва объявляемый приговор — пять лет… в колонии строгого режима…

Накануне отправки Саше разрешили десятиминутное свидание. В пустой комнате, где были только стол и два стула, Саша и Лариса бросились друг к другу, замерли в тесном объятии. Конвоир отвернулся к зарешеченному окну и закурил.

Лариса платочком вытерла Саше заплаканные глаза. Она видела: он невероятно удручен, говорить не может.

— Сашенька, ты все получил, что я передала? Шапку, зимнее пальто, ботинки?

Он кивнул, глядя на нее глазами побитой собаки.

— Анка велела тебя поцеловать. Она любит тебя.

— А ты… — Наконец он смог заговорить. — Ларчик, у тебя на работе все в порядке?

— Да, да.

Как раз порядка-то и не было. Позавчера в «Вечерке» появилась информация «Из зала суда» — сообщалось об осуждении троих отщепенцев — Астахова, Корнеева, Акулинича. Ларису вызвал замредактора, выразил сожаление — «вы сами понимаете… из горкома сделали запрос… лучше по собственному желанию…». Но Саше она об этом не сказала.

— Ты не беспокойся за нас. Мы будем тебя ждать.

— Ларочка, прости, прости меня, — заговорил он быстро. — Ошибся, ужасно ошибся, поверил… был идиотом… прости, что испортил тебе жизнь…

— Сашенька, успокойся, милый. Переписка теперь разрешена, я узнавала… Как приедешь на место, сразу напиши. Буду посылать продуктовые посылки. Ты такой худой…

— Хотели в Болгарию, к морю… Анке нужно солнце… А я все испортил… прости, прости…

— Перестань, Саша, не трави душу.

Конвоир сказал:

— Время. Заканчивайте.

— Разрешите еще минутку! — взмолилась Лариса. — Пожалуйста!

Конвоир молча отвернулся.

— Вот, возьми. — Она сунула Саше в карман пиджака пакетик с деньгами. — Как у тебя нога? Болит?

— Совершенно не болит.

— Умоляю, будь осторожен. Избегай простуды. Слышишь? Помни, что легкие у тебя слабые.

— Я тебя люблю.

— Я тебя люблю, — отозвалась Лариса, как эхо.

И, только приехав домой, дала себе волю — выплакалась навзрыд.

37

Первое письмо, да не письмо, а торопливая записка пришла из Кирова. «…Узнал ту самую пересылку, жутко грязную, на которую когда-то привезли нас с бабушкой…» Как странно — Киров! Жизнь как будто медленно кружилась вокруг этого города между Европой и Азией.

Потом письма стали приходить из Мордовии, из Дубровлага. Саша писал, что все хорошо — в бараке тепло, питание сносное, работа нетрудная, на мебельной фабрике, «делаем скамейки, табуретки». Лариса понимала, что «все хорошо» — это чтобы она не беспокоилась. Но она и на самом деле чувствовала своим особым чутьем, что Саша приспособился к лагерному быту и, главное, что его не бросили на мороз, на лесоповал, чего она боялась больше всего.

Она отправляла Саше посылки с продуктами, с книгами и тетрадями. Он заказывал книги по математике и философии, а художественные Лариса посылала по своему усмотрению. Однажды в его письме проскользнула фраза, что он занят трактатом о гармонии в природе и обществе. Это насторожило Ларису: опять трактат! Она написала, чтобы он занимался только математикой — и «никаких трактатов!».

Жилось ей трудно. В торфяной многотиражке не побоялись снова взять ее на работу — секретарем редакции. Зарплата была, как говорилось в анекдоте, «хорошая, но маленькая». Но взаимопомощь, налаженная новыми ее знакомцами-диссидентами, помогала: дважды приходил Юра Недошивин, принес 150, а потом 200 рублей. Когда Юру все-таки схватили и судили, появилась миловидная девица в берете, надвинутом на брови, — тоже принесла толику денег.

Колчанов, конечно, не забывал ее. Доставал и приносил книги, заказанные Сашей. Предлагал и деньги, но Лариса отказалась. Однажды он пришел с большим пакетом, в нем было зимнее пальто для Анки — синее, с меховым воротником. О, это было кстати: из старенького пальто Анка выросла, просто поразительно, что дядя Витя это заметил…

— Я очень вам благодарна, Виктор Васильич, — сказала Лариса. — Как только у меня появятся деньги, я отдам…

— Нет. Это мой подарок.

Анка, порывистая, подобно матери, налетела на него, чмокнула в щеку. И, надев пальто, побежала к зеркалу. На суровом лице Колчанова редко появлялась улыбка, но сейчас он улыбался, глядя на Анку.

Лариса знала, что у Виктора Васильевича произошли изменения в жизни. Его выступление на суде в защиту Саши не осталось безнаказанным: на парткоме ему влепили строгий выговор, лишь на два голоса перевесивший исключение из партии. Он дотянул учебный год до конца, а после летней сессии уволился из института, плюнув на докторскую диссертацию о Гракхе Бабефе, которую уже давно готовил. В Военно-морском музее Колчанова приняли на должность младшего научного сотрудника. Он теперь много писал, его статьи из истории флота, о войне на Балтике появлялись в газетах.

— Что пишет Потьма? — спросил Колчанов.

Почтовый штемпель этого населенного пункта стоял обычно на письмах Саши. Где-то там, в темных мордовских лесах (темными они казались Ларисе от названия Потьма), обретался Саша за лагерной колючей проволокой.

Она прочла Колчанову последнее письмо.

«Вся беда в том, — писал Саша своим мелким прямым почерком, — что я, по Пастернаку, с действительностью сблизил иллюзию. Но ведь иллюзия (дальше несколько слов были жирно зачеркнуты неведомым лагерным цензором). Теперь-то я понял, как заблуждался. И когда вернусь, ты меня, Ларочка, не узнаешь. Только семья! Только семейные заботы станут смыслом моей жизни…»

— Когда вернусь, — с потаенным вздохом повторила Лариса. — Я очень боюсь, что ему не дадут ограничиться семьей. Это было бы прекрасно! Но ведь он теперь диссидент. На днях Би-би-си опять упомянуло его в списке брошенных в лагеря. Да и тут, в Питере, мои новые знакомые не отпустят его.

— Диссидент, — задумчиво повторил Колчанов. — Это слово знакомо с университетских времен. Когда-то так называли в Польше некатоликов.

— Виктор Васильевич, я хочу похлопотать о свидании. Второй год пошел, как Саша там. Мне дали московский адрес управления, куда надо писать…

Колчанов помог ей составить текст заявления. Теперь оставалось ждать ответа из Москвы. По слухам, свидания разрешали заключенным, не имеющим нарушений лагерного режима. Саша нарушений вроде бы не имел. Правда, в последнем его письме было нечто насторожившее Ларису: четыре строчки, жирно зачеркнутые кем-то, надзиравшим за лагерной перепиской. И сразу за обрывом жирной черты — слова «все равно добьюсь». Дальше шло о погоде, все еще очень холодной, несмотря на близость весны.

«Все равно добьюсь». Значит, что-то там произошло такое, что заставляет Сашу добиваться своего. Господи, только бы его не занесло… только бы не дал волю своему дерзкому языку… знает ведь, хорошо уже знает, как мстительна, как беспощадна власть.

Вот и март начался. Вторую уже весну встречает Саша в мордовском лагере. А ответа из московского управления все нет и нет. И давно уже нет от Саши писем. Изнывая от тревоги, Лариса принялась звонить в Москву — номера телефонов ей сообщили всеведущие новые знакомые. Ей отвечали голоса мужские и женские, тенорки, начальственные баритоны — ответ был всегда один: «Не располагаем сведениями о вашем муже». Доведенная до отчаяния, Лариса крикнула в трубку одному из баритонов: «Я обращусь к международной общественности!» Было слышно, как баритон прокашлялся. Потом сказал: «Повторите фамилию. Акулинич? Мы наведем справки и сообщим вам. Дайте номер телефона».

Но никто не позвонил из Москвы.

38

Девятнадцатого марта пришла телеграмма из Потьмы: «Ваш муж Акулинич Александр Яковлевич умер больнице сообщите дату приезда Иванов».

На болезненный стон Ларисы примчалась из кухни Анка. Успела подхватить падающую мать, подтащила ее к тахте. Умная девочка, из книг она, что ли, вычитала, — набрав в рот воды, опрыскала белое, как бумага, лицо матери. Лариса пришла в себя. Теперь ее колотила дрожь, и было ей холодно, холодно, холодно…

Анка вызвала по телефону Колчанова. Тот вскоре приехал и — взял все хлопоты на себя. В ту же ночь Лариса и Анка выехали в Москву. Колчанов, сопровождавший их, помог с пересадкой на поезд, идущий через Мордовию на Куйбышев, снабдил деньгами и продуктами. Ехать дальше он не мог: на службе ему дали только два дня отгула. Лариса, поднявшись в вагон, обернулась и улыбнулась Колчанову вымученной улыбкой.

Она была словно окаменевшая — не могла говорить, не могла есть, почти не спала. Только где-то за Рязанью стук колес — однообразная песня дороги — как бы ворвался в ее сознание с мыслью о том, что приближается самый трудный день ее жизни. И она усилием воли стряхнула с себя оцепенение.

В Потьму поезд пришел на рассвете. В небе шло движение облаков, набухших еще не пролившимся дождем. К Ларисе и Анке, сошедшим с поезда, приблизился молодой старший лейтенант с розовыми бугорками вместо бровей, вежливо осведомился:

— Вы — по вызову из больничной зоны?

— Я жена Акулинича, — сказала Лариса.

Старлей кивнул и предложил пройти за скучное станционное здание, там стоял темно-зеленый газик.

Улицы одноэтажного городка были безлюдны в этот ранний час, только в огородах мелькнули сквозь проволочные заборы несколько согбенных фигур. Потом по обе стороны дороги долго простирались черные поля с купами голых деревьев.

Газик мчался, вздымая фонтаны из луж. Очень трясло. Старший лейтенант, сидевший рядом с водителем-солдатом, не проронил ни слова. Надвинулся лес, темный, как в снах Ларисы. Дорога пошла огибать его, и тряска усилилась, и не было конца этой безумной езде.

Но все кончается. За очередным изгибом дороги возник поселок — группа одноэтажных строений, плотно сбитых, обнесенных проволочными заграждениями. У въезда старший лейтенант что-то сказал охраннику с автоматом, и тот, скользнув хмурым взглядом по Ларисе и Анке, отворил ворота.

В комнате одного из строений, куда привели приезжих, был длинный стол, покрытый красной скатертью, и стулья, на стенах висела так называемая наглядная агитация — это была, наверное, ленинская комната, или как еще она тут называлась. Вскоре вошел полный толстощекий майор с медицинскими эмблемами на погонах.

— Здравствуйте, — сказал он, глядя как бы невидящим взглядом. — Я начальник медчасти Иванов.

— Что случилось с моим мужем? — Ларису била дрожь, она старалась унять ее, говорить спокойно.

— Ваш муж умер от воспаления легких.

— Расскажите подробнее.

— Его привезли с лагпункта больного. У нас в больничной зоне он пролежал две недели и получал должное лечение. Подробнее не могу.

— Я должна знать, что случилось на лагпункте, что привело к болезни.

— Это не знаю. Я уполномочен только вызвать вас на похороны, — сказал начмед, глядя куда-то вбок. — Похороны состоятся через час.

— Нет, — сказала Лариса. — Я хочу забрать тело и отвезти в Ленинград. В его родной город.

— Это невозможно.

— Проведите меня к лагерному начальнику.

Лариса сделала шаг к двери. Майор стоял невозмутимый, несокрушимый.

— Умерших заключенных хоронят на местном кладбище. Для вас и так сделано исключение из правил — вызвали на похороны. Больше ничего сделать нельзя.

— Проведите меня к начальнику, — повторила Лариса. — Я требую!

— Послушайте. — Майор дернул толстой щекой. — Здесь не такое место, где требуют. Это вы можете в Москве. Через час вас отведут к моргу, оттуда поедем на кладбище.

Он круто повернулся и вышел из комнаты.

— Мама, не надо с ними спорить, — быстро сказала Анка. — Все равно они сделают так, как хотят.

Из морга гроб вынесли четверо в бушлатах с номерами на груди и спине. Гроб, некрашеный, сколоченный из плохо оструганных досок, был закрыт крышкой. Его внесли в маленький автобус. В автобус, кроме Ларисы с Анкой, сели те четверо и еще двое в белых халатах поверх бушлатов. Один из этих, в халатах, долговязый и сутулый, все посматривал на Ларису, в его черных глазах как бы затаилась печаль.

Лариса, сидя на краешке скамьи, придерживала рукой крышку гроба, словно оберегая Сашу от толчков, когда автобус подпрыгивал на ухабах. Это было все, что она могла для него сделать.

Кладбище, утонувшее в желтой грязи, было огорожено проволокой. Тут и там над холмиками могил сиротливо стояли шесты с дощечками. Автобус подъехал к глубокой яме, сюда же подкатил газик, из которого вылезли начмед Иванов и давешний старший лейтенант.

Безмолвная похоронная команда вытащила из автобуса гроб и поставила на горку мокрой желтой земли на краю вырытой могилы. Оскользаясь в грязи, Лариса и Анка подошли к гробу. По знаку майора люди в бушлатах сняли крышку.

— О-о-о! — вырвался у Ларисы стон.

Сашу трудно было узнать: кости лица и сухожилия, обтянутые желтой кожей. Под запавшими веками проступали кружки глазных яблок, и казалось, будто в этих слепых глазах навечно застыли гнев и укор.

Лариса рыдала, содрогаясь от ужаса и жалости. Анка теребила мать за плечи, тихо говорила:

— Не надо, мама. Не надо. Не плачь перед ними.

Лариса прокричала сквозь слезы:

— Вы… вы убили его!

Начмед Иванов властно сказал:

— Прощание окончено.

Люди в бушлатах накрыли гроб крышкой, застучали молотками. Потом гроб на веревках опустили в яму. Лариса бросила комок желтой земли. Зэки быстро работали лопатами. Когда вырос небольшой холмик, в изголовье воткнули шест с дощечкой, в нижнем левом углу которой стоял номер 948. Лариса, увязая сапожками в мокрой земле, подошла и написала на дощечке шариковой ручкой:

Акулинич

Александр Яковлевич

1934–1970

Анка достала из сумки, из целлофанового мешочка букет красных гвоздик, купленный на вокзале в Москве, и положила на могилу.

Все было желто вокруг — только цветы красным взрывом. Пасмурное небо с бесконечно плывущими облаками источало смертную тоску.

Газик домчал Ларису с Анкой к той же ленкомнате. Майор Иванов, войдя следом за ними, протянул Ларисе бумажку. Это была справка о том, что заключенный Акулинич А. Я. умер от воспаления легких 18 марта 1970 года.

— Ждите здесь, — велел Иванов. — Водитель заправит машину и отвезет вас на станцию. Прощайте.

Он вышел. Лариса без сил опустилась на стул. Анка обняла ее.

Минут через десять раздался легкий стук в дверь. Вошел долговязый сутулый человек в белом халате и заговорил тихо и быстро:

— Я должен вам сказать. Я тоже заключенный, по образованию врач, работаю тут в больнице. Вашего мужа привезли в очень тяжелом состоянии.

— Что произошло с ним в лагере? — спросила Лариса.

— Не перебивайте. Мало времени. Он просил меня дать вам знать. Он писал какую-то статью или… ну, я не совсем понял, что-то о гармонии…

— Да-да!

— Ну вот. У них на лагпункте кум… ну, оперуполномоченный… потребовал у него сдать тетради. Ваш муж отказался. При шмоне тетради отобрали. Он объявил голодовку. Его посадили в карцер на пятнадцать суток. В карцере… это, знаете, без теплой одежды, в холоде… на штрафном пайке… да еще голодовка… Видимо, у него были слабые легкие. К нам в больницу его привезли, когда уже каверна… кровохарканье… Он умер от скоротечной чахотки.

Лариса закрыла лицо руками, содрогаясь от беззвучного плача. Печально глядя на нее, черноглазый врач-заключенный тихо сказал:

— Поверьте, искренне вам сочувствую. Но я должен был рассказать…

— Да-да, спасибо, — прошептала Лариса.

— Я пойду. Нельзя мне здесь… Всего вам хорошего.

Сильно сутулясь, словно стремясь стать незаметнее, врач вышел.

А вскоре без стука вошел старший лейтенант с большим пластиковым пакетом.

— Это вещи вашего мужа. Вот тут распишитесь в получении.

Лариса вытерла платком мокрое лицо. Заглянула в пакет, пошарила в нем.

— Должны быть его тетради. Где они?

— Никаких тетрадей нет. Были книги, но нам сообщили, что они переданы в КВЧ. В культурно-воспитательную часть.

— Бог с ними, с книгами. Но тетради вы должны мне вернуть.

— Повторяю: о тетрадях ничего не известно. Сейчас подойдет машина. Прошу на выход.

Было ясно: они ни на полшага не отступят от своего сценария. Лариса расписалась под каким-то коротким машинописным текстом. Вышли под моросящий дождь. Больше говорить было не о чем. Тот же газик покатил, выбрасывая фонтаны воды из-под колес, на станцию.

39

В Ленинграде Лариса рассказала обо всем Колчанову.

— Виктор Васильич, что мне делать? Как жить после всего этого?

— Надо продолжать жить, Лариса. — Они сидели в кухне, Анка хлопотала с чаем. — Просто продолжайте жить, — повторил Колчанов. — Можно я закурю? Я, конечно, во всем буду вам помогать.

— Спасибо, я знаю, Виктор Васильич. Но просто жить я теперь не смогу. У меня страшный камень на душе. Я чувствую, я должна сделать… предать гласности это… как убили Сашу…

— Лариса, я не советую. Милая Лариса, не надо, не надо! Вы не оберетесь неприятностей.

— Да, конечно… Вы правы… — Она повела голубыми глазами по потолку кухни, вздохнула. — А как у вас дома?

— Дела у меня неважные. С тестем не разговариваю, хотя он… В общем, неладно у нас… Спасибо, Анечка, — сказал он девочке, поставившей перед ним чашку чая. — По правде, я бы ушел из семьи, если б не дочка…

Прошла неделя, другая. Лариса ездила на службу, правила статьи, составляла макеты торфяной многотиражки — все это она делала механически, подобно роботу с заданной программой.

Но то, что жгло душу и заставляло сдерживать рвущийся вопль, оказалось сильнее инстинкта самосохранения. Через новых знакомых Лариса известила прессу, что намерена сделать заявление. Спустя несколько дней из Москвы приехал рыжебородый английский журналист, хорошо говорящий по-русски. К Ларисе его привела миловидная девица в берете, надвинутом на брови. Рассказ Ларисы о том, что произошло в Мордовии, бородач записал на диктофон.

Апрельским вечером Би-би-си передало репортаж под названием «Русского историка, диссидента Акулинича убили в мордовском лагере». Сквозь вой глушилок звучал взволнованный низковатый голос Ларисы. Репортаж был повторен в эфире несколько раз на протяжении недели.

А на следующей неделе Ларису вызвали в управление КГБ — в Большой дом на Литейном. Обмирая от страха и стараясь его преодолеть, Лариса вошла в назначенный кабинет. Его хозяин, атлетически сложенный человек в добротном костюме, без обиняков предложил Ларисе выбор. То, что она совершила, тянуло не менее чем на пять лет лагерей («клеветнические измышления, та же статья 190–1, что была у вашего мужа»). Либо она пойдет под суд, либо — эмиграция.

— У вас, по нашим сведениям, мать живет в Израиле? Так вот. Мы не будем препятствовать вашему отъезду.

Лариса по своей природе не была героиней. О нет, не для борьбы, не для мученичества была она создана. Терновый венец Ларису страшил. Ей бы вить уютное гнездышко, обихаживать мужа и дочку… рифмовать и пересмешничать… радоваться каждому Божьему дню…

Вызов от матери пришел очень скоро. Еще месяца полтора ушло на оформление и отправку багажа.

В июне, в разгар белых ночей, Лариса и Анка простились в аэропорту с несколькими провожавшими, в их числе и с Колчановым, — и улетели навсегда.

1

Среди ночи Колчанов проснулся от боли в ногах. Поворочался, ища удобное положение, но боль не убывала, она поднималась мелкими толчками от лодыжек к икрам, к бедрам. Колчанов представил, как кровь с трудом проталкивается по артериям, суженным наростами на стенках… как их… бляшками… и ему стало не по себе. Закурить бы… Всю жизнь курение помогало в трудные минуты. А теперь как раз и нельзя курить. Нина требует решительно бросить. Да он и бросил, но — все же покуривает. Штук десять сигарет — это же немного. Совсем бросить — не хватает силы воли.

Принять трентал? Но он уже проглотил суточную дозу этих таблеток. Не очень-то, кажется, помогают. Ножная ванна — вот что он сделает.

Сунул ноги в тапки, прошлепал в ванную. Кот Герасим, спавший в кресле, проводил его понимающим взглядом, широко зевнул и предался любимому занятию — вылизыванию основания хвоста. Открыв краны, Колчанов уселся на борт ванны и погрузил ноги в теплую воду. Клонило в сон. Вдруг он как бы увидел себя со стороны: старый одинокий человек ночью сидит на стенке ванны, засучив пижамные штаны и опустив в воду уродливые ноги без пальцев, в синей венозной паутине. Увидел свое мрачное лицо. Ну да, я же Козерог, подумал Колчанов, и характер имею соответствующий. А козерожья выносливость, похоже, меня покидает. Пора подводить итог существования, старый человек с больными ногами.

Ну что ж, окинем взглядом отшумевшую жизнь. В юности навоевался до полусмерти, однако уцелел по воле случая. Отстоял Ленинград от немецкого фашизма. Это и есть, наверное, главное дело жизни. Все, что было потом, в общем-то ординарно. Учился, женился, народил дочь…

Но проглядывало сквозь серую вереницу будней яркое пятно. Валя, Валечка, ты прибегала ко мне на свидания в Румянцевский сквер, оживленная и веселая… «Ах, представь, Беллерофонт, верхом на крылатом Пегасе, поразил стрелами Химеру…» Греческий миф замирал на губах… на твоих розовых губах, когда я принимался их целовать… До сих пор у меня, старого, что-то обрывается в душе, когда вспоминаю…

Если бы тогда Милда не вытащила из запоя, то… Да нет, не спился бы напрочь. Честолюбие не позволило бы. Ах вы так со мной? Погодите, я вам всем покажу… Ну, и что ты показал, старый хрен? Где твои научные труды и заслуги, где твоя слава не слава, но хотя бы известность? Несколько десятков статей, кандидатская степень? Не густо, Виктор Васильич. Хоть бы осилил докторскую диссертацию, так нет же…

А ведь начинал ее, докторскую, увлеченно. Ну как же, Гракх Бабеф, такая фигура, судьба поразительная. Собрал массу материалов об этом деятеле Великой французской революции, провозвестнике коммунизма, тридцати семи лет от роду казненном директорией. Кое-что и опубликовал — статьи «Пикардийский Марат» и «Был ли Бабеф утопистом?». Именно этот непростой вопрос намеревался исследовать в диссертации. Да, конечно, до Маркса коммунизм не был обоснован научно и выглядел утопией. Однако Бабеф, сидя в тюрьме, разработал теорию общественного устройства, весьма близкую к марксистской.

Удивительный человек, несгибаемый защитник mes pauvres — «моих бедняков»! И ведь какой поворот во взглядах. Бабеф осуждал якобинский террор, приветствовал термидор, покончивший с «царством ужаса» — диктатурой Робеспьера. Однако вскоре (после отмены сурового закона о максимуме цен на хлеб) Бабеф ужаснулся падению нравов — распущенности, коррупции, «жадному и ненасытному меркантилизму». Он писал в своей газете «Трибун народа»: «Мы вырвались из царства ужаса, но дали слишком много воли неистребимой аристократии». Богачи пируют, а рабочему, зарабатывающему четыре ливра — сто су — в день, не хватает на хлеб… Так что же это за власть? Долой ее! Вначале Бабеф призывает к мирному восстанию против термидорианского Конвента, но впоследствии приходит к убеждению о необходимости вооруженного переворота. Из тюрьмы пишет письма, развивает план Заговора во имя Равенства. Республика равных. Никаких привилегий! Отнять у богатых излишки! Все трудятся в меру сил и способностей, общий продукт поступает во всеобщее пользование и распределяется по справедливым нормам. Извечный проклятый вопрос о земле решается просто: она перераспределена, крестьяне трудятся на своих участках. Скоро они поймут преимущество коллективного сельского хозяйства. Иностранные государства не признают Республику равных? Отгородиться от них железной стеной! Армия — миллион двести тысяч вооруженных патриотов — надежно защитит республику. Да, да, патриотизм! Якобинцы были патриотами, эти люди не стремились к террору, их заставили обстоятельства. Диктатура Робеспьера была исторически необходима…

Ну, разве не марксистские (хотя и до Маркса) взгляды? Правомерно ли считать Бабефа утопистом? Разве не осуществился его план Заговора во имя Равенства — пускай не в жерминале, не в прериале, а спустя сто двадцать лет, в октябре семнадцатого?

Вода в ванне остыла. Колчанов добавил горячей.

Да, диссертация. Так славно работалось. Привлекательная схема обрастала плотью фраз. Однако само течение государственной жизни притормозило разбег его пера. Равенство? Но скудное снабжение городов и безвылазная нищета колхозного села никак не равнялись спецснабжению жирующей верхушки, партийной бюрократии. Где же справедливое распределение общественного продукта? Поощряется серость, нерассуждающая преданность власти, а люди мыслящие, яркие — не нужны. Власть не устраивают то писатели и композиторы, то физиологи и генетики, то врачи еврейской национальности. Была ли тридцатилетняя диктатура Сталина, по жестокости далеко превзошедшая недолгую диктатуру Робеспьера, исторически необходимой? За саму постановку такого вопроса полагался расстрел, в лучшем случае многолетняя каторга.

Он, Колчанов, гнал от себя не наши, не марксистские мысли. Послушно и верноподданно, как пономарь, бубнил с кафедры затверженные догматы, изредка срываясь в запой. Но диссертацию забросил где-то на полпути. Не шла рука прославлять провозвестника коммунизма Бабефа.

А возможен ли он вообще, коммунизм?

Саша Акулинич когда-то высказал мысль — мол, ничего нельзя поделать с естеством человека, с его стремлением к собственности — нет, не к общественной, а к своей, частной… Бедный, бедный Саша, с его жаждой истины и стремлением додумать все до конца… с его недоуменным вопросом: «А был ли Двадцатый съезд?..»

Так что же — не только Бабеф, но и Маркс был утопистом? И Ленин? Коммунизм — великая утопия? О Господи…

Ладно, хватит бередить раны. Боль вроде бы отпустила. Колчанов вытер ноги и зашлепал к своей тахте.

Вдруг его остановила полоска света из-под двери в маленькую комнату. Услышал знакомый кашель. Поколебавшись немного, открыл дверь.

Старый Лапин сидел в кресле с резной спинкой, на нем была серо-коричневая пижама, бритый череп блестел под торшером, как новенький елочный шар. Левой рукой Лапин брал из колоды карту за картой, искал им место в пасьянсе, разложенном на столике.

— Здрасьте, Иван Карлович, — сказал Колчанов.

Лапин повернул к нему изжелта-серое лицо, подмигнул сквозь круглые очки левым глазом:

— Здорово. Не помнишь, какого числа мы юнкеров подавили? Двадцать девятого или тридцатого?

— Каких юнкеров?

— Ну, на Гребецкой улице. Владимирское военное училище. Там юнкера взбунтовались после взятия Зимнего.

— Вы бы еще бунт Стеньки Разина вспомнили.

— Мы их постреляли, — сказал Лапин, не отрываясь от пасьянса, — а потом наш матросский отряд, полторы тыщи штыков, отправили в Архангельск. Сегодня какое число?

— Двенадцатое ноября.

— Во, как раз в ноябре и отправили. Милда спит?

— Милда уже три года, как умерла. А вы, между прочим, девятнадцать лет назад.

Лапин на это ничего не ответил. Да и, похоже, не услышал.

— Перестройка у нас теперь, — сказал Колчанов, переступив ногами и взявшись за дверную ручку. Холодно ему было. — А холодная война кончилась. Горбачев подписал Парижскую хартию.

Лапин опять подмигнул ему, сказал:

— Подписать, пожалуйста, все можно. Только классовый подход надо помнить.

— Это, Иван Карлович, устарело. Горбачев объявил, что главное — не классовая борьба, а общечеловеческие ценности.

— Опять отрицание. — Лапин завозил под столом ногами в огромных ботинках. — Опять! Нигилизм в девятнадцатом веке вел Россию к гибели. Нельзя, чтоб новый нигилизм погубил Советский Союз. Мы — мощное государство. Вот главная ценность.

— Общечеловеческие ценности, — упрямо повторил Колчанов, — невозможно отменить, как вы отменили религию. Они существуют, пока существует человек. То есть всегда.

— Человек! — передразнил Лапин, кривя рот. — Человек как таковой — слаб и ленив. Он только и думает, как бы что-нибудь себе урвать. Нужно сильное руководство и контроль, чтобы сплотить отдельных людей в массу.

— Человек не так уж слаб и вовсе не ленив, — возразил Колчанов. — Ленив раб, потому что его заставляют работать на хозяина. Общественная собственность тоже не способствует прилежанию. Там, где все общее, то есть ничье, нет стимула к высокопроизводительному труду.

— Вот как заговорил! Какой же ты после этого марксист, коммунист?

— К вашему сведению: я летом вышел из партии.

Лапин не ответил.

— Надоело вечное вранье, — продолжал Колчанов. — В голове одно, а говорить надо другое. Думаете, партийные секретари верят в коммунистические идеалы? Черта с два! Талдычат про народное благо, а на уме только собственные блага — престижная квартира, госдача, спецснабжение…

Лапин сказал, с кривой усмешкой разглядывая вытянутую карту:

— Опять лезет. Валет крестей, лейтенант фон Шлоссберг. Мало тебе дали, ваше благородие? Еще рыбы тебя не сожрали?

— Да что вы взъелись на несчастного офицерика?

— Он, сволочь, заставлял меня в гальюне кричать в очко: «Я дурак первой статьи!»

— Если вы пошли в большевики из-за обиды на этого…

— Иди к… матери! — свирепо выкрикнул Лапин.

Колчанов удивился и пошел спать.

А удивился он потому, что тесть таких слов никогда не употреблял. Не признавал эту формулу. Он, Колчанов, что тут говорить, не любил тестя, но отдавал должное цельности его натуры. Несгибаемый чекист Лапин…

Вообще-то его фамилия была не Лапин, а Лапиньш, но еще в ранней юности, приехав из Латгалии на заработки в Питер, поступив учеником слесаря на Семянниковский завод, он отбросил латышское окончание, стал Лапиным, а имя Имант поменял на всем понятное Иван. Впоследствии Лапин редко вспоминал о латышском происхождении, женился на русской, и буйная русская жизнь подхватила и понесла его, пролетария, матроса с минзага «Хопер», в кровавую гущу классовой борьбы. Однако, когда родилась дочь, что-то сидевшее в глубине его души побудило Лапина дать ей латышское имя Милда.

Милда обожала отца — и ненавидела в то же время. Он, Колчанов, поражался, слушая их непримиримые споры: отец и дочь орали друг на друга, выкрикивали оскорбительные слова. Выкричавшись до изнеможения, Милда уходила в кухню, варила овсяную кашу — она держала отца, с его язвой желудка, на строгой диете, очень заботилась о его здоровье, подорванном классовой борьбой. Умер старый Лапин в 71-м году от обширного инфаркта. Его последними, чуть слышными словами были: «Надо бороться за освобождение Анджелы Дэвис…»

Колчанов лежал с закрытыми глазами под теплым одеялом и никак не мог заснуть. Прожитая жизнь как бы врывалась разрозненными картинами в усталый мозг. И почему-то мерещился бородатый воин в шлеме с копьем в голубом проеме раскрытой двери… ах, это спартанский царь Ликург… когда-то, в студенческом далеке, Колчанов писал о нем курсовую работу… Ликург установил в Спарте режим, похожий на военный коммунизм…

Коммунизм, коммунизм… великая утопия нашей жизни…

Заснул Колчанов под утро.

А в начале девятого его разбудил телефонный звонок.

— Нина? — хрипло, со сна, сказал, услыхав голос дочери. — Что случилось?

— Папа, как ты? Ничего? — быстро заговорила Нина. — Слушай, вот какое дело. Похоже, что Лёню избили и ограбили Костя Цыпин и его дружки…

— Костя Цыпин?!

Нина сыпала скороговоркой — о том, как ее подвезли в машине Костя и его друг Валера и Костя просил одолжить крупную сумму… и как к Владу приходили рэкетиры, требовали денег… их «Жигули» стояли возле кафе в тот вечер, когда напали на Лёню… Квашук опознал эти «Жигули» на митинге в Румянцевском сквере…

— Папа, ты слушаешь? — кричала Нина в трубку. — Папа, почему молчишь?

— Да… — Колчанов, ошеломленный ее сообщением, прокашлялся. — Но это же только подозрение, никаких улик.

— Подозрение очень серьезное. Влад уже позвонил Валентине, она хочет звонить следователю…

— Не надо! Не торопись. Я съезжу к Цыпину, мы сами разберемся.

2

В понедельник на утреннем обходе врач сказал Лёне Гольдбергу:

— Ну что ж, гематому отсосали. Тут болит? — Он холодными пальцами надавил на остриженную Лёнину голову в том месте, где темнело большое пятно. — А тут?

— Не болит, — сказал Лёня. — Доктор, я уже здоров. Сделайте божескую милость, отпустите домой.

— Божескую милость может сделать только Бог, — сурово ответствовал врач. — А мы подумаем.

Вообще-то голова у Лёни еще побаливала. Но больница с ее распорядком ему надоела, как говорится, до красной черты. Он лежал, держа перед глазами свежий номер «Огонька», принесенный Марьяной. Глаза скользили по строчкам статьи модного публициста, но смысла ее Лёня не улавливал. Мысленно он был сейчас далеко от жгучих проблем статьи.

Хотелось разобраться в себе, в чувстве опустошенности, которое охватило его с того часа, когда он очухался тут, в больнице. Будучи шахматистом, Лёня оценил свою позицию слабой, плохо защищенной и к тому же «висящей на флажке» цейтнота. Много времени упущено, теперь надо успеть сделать очередные ходы, чтобы не проиграть жизнь. Очередные ходы — но какие?

Первым будет уход из кафе. Конечно, это не просто. Столько денег вложено в предприятие, не говоря уж о силах. Влад взовьется до небес. Мать всплакнет и скажет: «Ну что ты мечешься? Ну нельзя же так…» А как — можно?

К сорока двум годам люди многого достигают. А чего достиг я? — думал Лёня, отложив «Огонек». В институте не доучился, математику забросил… Возня дома с компьютером не в счет… несерьезно… Подавал надежды в спорте, особенно в шахматах, но дальше кандидата в мастера не продвинулся. Художника из меня не получилось — нет острого дарования. Семья была, да сплыла. Где-то в Америке подрастает дочь, забывшая меня. Бабы, с которыми я имел дело, — ни одна не зацепила за сердце…

Ложные солнца… Я прошел тропой ложных солнц, но джек-лондоновской биографии себе не сделал. Не получилось…

После обхода в палате стало шумно. Опять двое соседей возобновили нескончаемый спор о перестройке, о национальной политике, о событиях в Баку и Фергане. Настырные, непримиримые — они и из гроба будут вопить охрипшими голосами: «Карабах… Горбачев… Прижать их к ногтю, прибалтов!..»

В сущности, подумал Лёня, в свои сорок два я умею только хорошо гонять на машине. Я, в сущности, гонщик… Не в первый уже раз он спросил себя: а не пойти ли, от этой смутной жизни, в таксисты? Чем плохо? Приличные заработки. Ну, среда грубоватая, так ведь и я не князь Мышкин…

За окном посвистывал ветер, и косо, густо летел снег. «Вот и заносят след снега, летящие косо…» Милое юное лицо Марьяны представилось ему. «Моя стройная сосенка, — подумал с нежностью, но тут же мысленно прикрикнул на себя: — Не твоя она, не для тебя, пожившего и битого жизнью. Тебе сколько лет? А ей? Ну, и все. Выкинь из головы!»

Но как выкинешь, коли душа противится…

Валентина Георгиевна приехала в четыре. Поставила на тумбочку банку с клюквенным соком, села подле койки:

— Ну как ты, сыночек?

Лёня посмотрел на круглое доброе лицо матери. Слава Богу, сегодня нет у нее в глазах слезливо-жалобного выражения. Сегодня она подтянутая, в темно-синем костюме, скрадывающем полноту. Немолодая, конечно, но все еще красивая женщина.

— Ничего, мама. Надеюсь, на днях выпишут. Закажи оркестр трубачей.

— Каких трубачей? Ой, Лёнечка, опять ты шутишь — ну, значит, поправляешься. К тебе сегодня придет Ильясов, следователь.

— Не нужен мне Ильясов. У меня от него изжога.

— Лёня, есть новые обстоятельства…

Валентина Георгиевна рассказала сыну о том, как Квашук опознал машину, о догадке Нины…

— Костя Цыпин? — Лёня уставился на мать. — Не может быть. Он мне звонил как-то, с месяц назад, спросил, не могу ли я дать ему в долг… Да нет, Костя не пойдет на разбой…

— Сам, может, не пойдет, а его дружки? Надо разобраться. Лёнечка. Я позвонила Ильясову, он сказал, что без тебя нельзя их привлечь.

Тут как раз и заявился Ильясов. Неторопливый, в очках на крупном носу, с синеватыми щеками, он вошел в палату в сопровождении дежурного врача. Ильясов строго соблюдал формальности, и врач разрешил ему допрос больного.

Уселись в холле за журнальным столиком. Ильясов официальным тоном разъяснил ситуацию. Выяснено, что «Жигули» № 92–24 принадлежат Трушкову Александру Афанасьевичу, проживающему в Ломоносове. Там же проживают его брат Валерий и Цыпин Константин Анатольевич. Оперативную информацию, поступившую относительно возможной причастности указанных лиц, проверить можно только по заявлению потерпевшего. Ильясов раскрыл на столике большой блокнот и предложил Лёне написать заявление: мол, имеется подозрение на таких-то лиц…

— Нет у меня подозрения на Цыпина, — сказал Лёня.

Ильясов пожевал губами и закрыл блокнот:

— Ну, раз нет, так и говорить не о чем.

Он аккуратно зацепил ручку за край внутреннего кармана франтоватого пиджака.

— Подождите, — всполошилась Валентина Георгиевна. — Лёнечка, нельзя же так! Костя просил у тебя, потом у Нины крупную сумму. Он разъезжает на «Жигулях» с этими братьями. «Жигули» в тот вечер стояли у кафе.

— Это не доказательство.

— Но это единственная ниточка, которая… Лёня, не упрямься! Тебя чуть не убили…

— Чуть — не считается.

— Господи! — Валентина Георгиевна, высоко взметнув брови, смотрела на сына, глаза ее полнились слезами. — Лёня, это же просто формальность. Ну, нельзя же так…

Ее голос прервался. Сейчас заплачет…

— Ладно, ладно. Только без слез. Давайте бумагу и ручку, — сказал он следователю. — Что надо написать?

Ильясов продиктовал нужный текст, потом, вздев очки на лоб и проведя носом по строчкам, прочел, добавил недостающую, по его мнению, запятую.

— Вы их арестуете? — спросил Лёня.

— Нет. Задержим на трое суток.

Он еще что-то говорил, ссылаясь на уголовно-процессуальной кодекс, но Лёня слушал вполуха. Была невыносима мысль о причастности Кости Цыпина к нападению: Костя наверняка не виноват…

После ухода Ильясова он сказал матери:

— Не надо было писать заявление. Это смахивает на предательство.

— Что это ты говоришь, сыночек? Костю же никто не обвиняет. Просто проверка…

— Мама, давай о другом. Как ты себя чувствуешь? Ничего? Скоро сорок дней. Третьего, да?

— Четвертого декабря.

— Я к этому дню выпишусь. Надо отметить, мама.

— Ну конечно, Лёнечка, конечно. — Она поднесла к глазам платочек. — Как бы папа всполошился, если бы это… нападение на тебя… случилось при его жизни…

3

Колчанов брился в ванной, когда зазвонил телефон. Сестра Лена строгим своим голосом, сохранившимся с той поры, когда она заведовала сберкассой, осведомилась, как он поживает. Лена — она же Ленина — давно уже пребывала на пенсии, замуж она так и не вышла, влачила одинокую жизнь, с кошкой. Досуг она заполняла вязанием кофточек на продажу (то было небольшое дополнение к скудной пенсии) и активным участием в жизни партийной организации при жэке. С братом общалась редко — главным образом по телефону.

Колчанов, не пускаясь в подробности, коротко бросил в трубку:

— Ничего.

— Виктор, — сказала сестра, — ты можешь одолжить двадцать пять? Я потратилась на ремонт холодильника…

— Ладно. — Вообще-то у Колчанова было с деньгами туго, пенсия к концу месяца иссякала, а гонорар за статью о кругосветном плавании Крузенштерна и Лисянского раньше середины декабря не светил. — Приезжай, — сказал он сестре, — только не сегодня. Сегодня мне надо в Ломоносов смотаться. Завтра — в любое время.

Перед тем как выйти из дому, Колчанов позвонил Валентине.

— Ой, Витя! — обрадованно прозвучал ее голос. — Как раз я думала тебе позвонить. Четвертого будет сорок дней, ты приезжай.

— Приеду, — сказал Колчанов. — Валя, я вот о чем хотел. Позвонила Нина, сказала о подозрениях Влада относительно…

— Да-да, я знаю.

— Ты пока не спеши связываться со следователем. Если он примет меры…

— Я уже ему сообщила.

— Напрасно поторопилась, — с досадой сказал Колчанов. — Я бы съездил к Цыпину и разузнал. Ты же знаешь Цыпина. Если придут арестовывать Костю, он такое может натворить…

— Постой, Витя. Во-первых, Ильясов еще не получил разрешения на задержание. Всего на трое суток, между прочим. А во-вторых, как ты разузнаешь? Ясно, что Костя будет отрицать, а Цыпин все равно взбеленится.

Валентина была, несомненно, права. Колчанов и сам не знал, как начать разговор с Цыпиным на болезненную тему. Об этом думал всю дорогу до Балтийского вокзала, а потом в электричке, мчавшейся в Ломоносов. За окном вагона плыл, медленно смещаясь, заснеженный сосновый лес, и Колчанову вспомнилась Мерекюля — как они шли по колено в снегу, ломились сквозь выморочный лес к шоссе, а там их поджидали «тигры».

А ведь не только погибшим десантом была известна Мерекюля. Лет десять назад он, Колчанов, наткнулся в каком-то журнале на статью о художнике Шишкине. Оказывается, Шишкин в последние годы своей жизни проводил лето в эстонской деревне Мерекюля, там писал пейзажи, в которых «был заметен своеобразный аскетизм, как бы намек на наступающий модерн». А недавно Колчанов, листая альбом Леонида Пастернака, увидел репродукцию с картины «Чайки над морем», в подписи под которой стояло: «Мерекюля». Чем-то привлекала художников эта скромная деревня на берегу Финского залива. Для них тут были красота, вдохновение, покой. А для морской пехоты в феврале сорок четвертого… что тут говорить… Все в жизни относительно…

Хорошо, что Цыпины жили недалеко от станции, на улице Ломоносова, в одном из новых домов-пятиэтажек. Всего два раза остановился Колчанов, пережидая приступ боли в ногах («витринная болезнь»!) И то хорошо, что погода была тихая — бодрящий морозец и золотистое, как бы растворенное в холодном воздухе, солнце.

Медленно поднялся на четвертый этаж. Цыпин был дома, да не один — в маленькой кухне сидел мужичок невысокого роста с седым хохолком и сплошной черной бровью над цыгановатыми, близко посаженными глазами.

— Вот, Афанасий, — сказал Цыпин, раздвинув занавеску, состоящую из стучащих друг о друга палочек, и введя Колчанова в кухню. — Гляди, какой гость приехал. Бывший наш боец с морской пехоты.

— А то мы не знакомы. — Мужичок, привстав, пожал Колчанову руку. — Хоть и присыпало нас солью от старости лет, а узнать можно.

Конечно, и Колчанов узнал Афанасия Трушкова, на огороде которого, среди зреющих огурцов, он когда-то чуть не отдал концы от большого употребления водки внутрь расстроенного организма. Знал, по рассказам Цыпина, и о трудовой жизни Трушкова — как он, бывший солдат и лихой шоферюга, пошел в гору, сделался директором вагона-ресторана и в этой хорошей хлебной должности много лет колесил по железным дорогам. В семьдесят каком-то году езда была прервана: за крупную недостачу Трушкова посадили в тюрьму, из которой спустя два с половиной года выпустили по амнистии. Опять он пошел в шофера, водил казенный грузовик, потом снова, живучий солдат, взошел по службе, стал заведовать тиром в ДОСААФе — а уж оттуда на пенсию. Брюшком обзавелся на старости лет. Жена его Алена Прокофьевна — и это знал от Цыпина Колчанов — до самой пенсии была завмагом, а теперь трудилась на посту заведующей овощной базой. Можно смело сказать, была она неотделима от продовольственного снабжения города Ломоносова.

На кухонном столике стояли бутылки с пивом — две опорожненные и две полные. Цыпин, оживленный, в неизменной ковбойке, налил пенящееся пиво в граненые стаканы:

— Ну, со свиданьицем.

Выпил, крякнул, утер ладонью седую клочковатую бороденку, скрывавшую челюсть, разбитую в боевой молодости. Сказал:

— Давай, Афанасий, дальше. — Пояснил Колчанову: — Афанасий хоть унерситетов не кончал, а тебе, само, не уступит. Он по фамилиям знает всех первых секретарей обкомов. Во! Ты на ком остановился? На Ларионове? Давай дальше!

— Да ладно, — сказал Трушков. — Не всем это интересно.

Мне-то уж во всяком случае, подумал Колчанов, подивившись, однако, замечательной политической памяти Афанасия.

Он рассказал о своем неудачном хождении к Петрову.

— Ну и хрен с ним! — Цыпин помрачнел. — Мне повестку прислали в суд, на семнадцатое. Я там и выложу все. Как разведка обосралась, а через это, само, погиб батальон храбрых бойцов.

Колчанов сказал, что нельзя так, с бухты-барахты, обвинять. За такое — как за злостную клевету — суд может припаять срок.

— Нету тут клеветы! — Цыпин наклонил лобастую лысоватую голову, словно рога наставил. — Правда у меня! Пускай суд разберется, по какому такому праву мне всю жизнь, само, ходу не дают. Дальше дворника! В чем я виноватый? Что в плену не околел, в тундре норвейской? В собачьей будке?

— Суд разберется! — Трушков иронически хмыкнул. — Как раз он тебе разберется. Держи карман шире.

— А не разберется — я дальше пойду. В Верховный суд!

— Давай уж прямо в Организацию Объединенных Наций, — съязвил политически просвещенный Трушков.

Прикончили вторую бутылку пива. Цыпин сказал:

— Раз такое дело, достану из заначки беленькую.

Захромал в уборную, оттуда, из шкафчика, что за унитазом, вынес бутылку «Столичной». Из холодильника взял миску квашеной капусты. Первая хорошо пошла.

— Мой Коська, — сказал Цыпин, уминая капусту, — давеча говорил, у них один клиент в мастерской рассказывал, само, будто Ленин сифилисом болел.

— Брехня! — У Трушкова глаза вспыхнули злыми огоньками. — Откуда они взялись, гады, языки развязали, все им не так, все плохо, что было раньше.

— Сионисты, — вставил Цыпин. — Сами не пашут, не сеют, а только разрушают.

— Это Самохвалов такую песню поет? — сказал Колчанов. — Ты хоть одного сиониста видел?

— Видел, не видел, само, роли не имеет. А Самохвалов болеет за русский народ.

Не в первый уже раз Колчанов подумал, что знает этого Самохвалова по военно-морской службе. Весной сорок пятого к ним в кронштадтский Учебный отряд прибыло молодое пополнение — юнцы, хилые от скверного питания военного времени. Война далеко отодвинулась от Кронштадта, и тут, в тыловой тишине, молодое пополнение обучалось морским специальностям. Вскоре один из них — в школе оружия — обратил на себя внимание, нет, не какими-то особыми способностями к минно-торпедному делу, а — политическим усердием. Звали этого двадцатилетнего матроса Виленом Самохваловым, и был он до призыва секретарем райкома комсомола в городке Кашине Калининской области. Такой вот ранний деятель союзной молодежи.

В первый раз Колчанов его увидел в кабинете начальника политотдела Учебного отряда. Зашел по какому-то партучетному вопросу — а начпо беседовал с мелкорослым тонкошеим краснофлотцем, стриженным под нуль. «Сядь, обожди, — сказал Колчанову начпо, пожилой капитан первого ранга. И — к матросу: — Давай дальше, Самохвалов». Краснофлотец, сидевший на краешке стула, подался тщедушным телом к начпо, продолжил прерванный разговор: «Так-то ничего, товарищ начальник, на ногах он держался, только очень от него несло, когда инструктировал наряд…» Это на кого ж он стучит — на своего командира роты? — подумал Колчанов. Вот же сукин сын… Оно, конечно, несмотря на все строгости, командиры в Учебном отряде тайком попивали, но — чтобы рядовой вот так, нагло доносил на офицера, это, знаете ли… А вскоре Колчанов узнал, что Самохвалова как перспективного политработника аттестуют на младшего лейтенанта.

Однажды Самохвалов заявился к нему в партучет: «Главный, не знаешь, где инструктор по комсомолу? Никак я его…» — «Товарищ краснофлотец, — прервал Колчанов нахального салажонка. — Я с вами на брудершафт не пил. Выйдите, постучите в дверь и обратитесь как положено». — «Извиняюсь, товарищ главстаршина», — пробормотал Самохвалов, смутившись. А месяца через полтора пришла ему аттестация, и надел Самохвалов офицерский китель с погонами младшего лейтенанта (береговой службы), и назначили его инструктором политотдела по комсомолу вместо прежнего, выстаревшегося. Так началась его карьера. Политработа уверенно вела по ступенькам службы и привела в Военно-политическую академию, к полковничьему званию, — но все было ему, Самохвалову, мало… стучали в седых висках молоточки неутоленного честолюбия…

— Болеть за русский народ надо, — сказал Колчанов. — Но это не значит давить другие национальности.

— А если они давят нас, русских? — возразил Цыпин, наливая по новой. — Куда ни глянь, всюду они.

— Точно, — поддержал Трушков. — Вон Сахарова возьми. Сколько о нем писали — Сахаров, Сахаров. А он вовсе на Сахаров, а Цукерман.

— Что за чушь вы порете. — Колчанов досадливо передернул плечами. — Какая-то сволочь сочиняет, а вы повторяете, как попки.

— Кого это ты, само, сволочишь?

— Фашистов новоявленных. Не надо, ребята, с ними водиться. Вы же старые солдаты. Неужели мы немецкий фашизм победили, чтобы теперь свои седые головы склонить перед русским фашистом?

— Никто не склоняет! — воинственно выкрикнул Цыпин. — Я вот что скажу: алес ист швайнерай! Ну, давайте — за Россию!

Выпили по второй, по третьей. Приятное тепло растеклось по организму — Колчанов расслабился, откинулся на спинку стула. Маленькая кухня, занавеска из палочек, лица собутыльников — все было розового цвета, как в кино про хорошую жизнь.

— Толя, — сказал он, — а что это за мастерская, в которой Костя работает?

— Автосервис, — значительно произнес Цыпин. — Автосервис они свой открыли.

— Кто — они?

— Костя и вот его, — кивнул Цыпин на Трушкова, — сыновья. Взяли, само, в аренду каменный сарай и оборудуют. Его старший, Саня, молодец — силен в авторемонте.

— Точно, — подтвердил Трушков. — В меня оба пошли. Классные водители. А Санька-то! — воскликнул в приливе гордости. — Я Прагу в сорок пятом освобождал, а Саня — в шестьдесят восьмом. Это ж как сошлись мы в Чехословакии!

— В шестьдесят восьмом, — сказал Колчанов, — мы в Прагу не освободителями пришли.

— Знаем, знаем эти разговоры! Интернациональный долг исполняли, ясно тебе, седая голова? Санька в Чехословакии, а младший, Валерка, в Афгане. Они верно оба говорят — кто нас оккупантами обзовет, мы тому морду набьем. Ясно?

— Ясно, — сказал Колчанов. Не было смысла опровергать авторитетные трушковские слова. — Кстати, — обратился он к Цыпину, уже изрядно захмелевшему, — о мордобое. Слышал ты, что на сына Мишки Гольдберга было нападение? Шарахнули по голове, чуть не до смерти, и ограбили, деньги отняли.

— Нет, не слыхал. Много денег-то?

— Двадцать тысяч.

— Ни хера себе! Ну-тк, он же, Лёнька, кооператор. Они лопатой, само, гребут. Поймали их, кто нападал?

— Нет. Но…

Тут их разговор прервался. В квартиру кто-то вошел, затопали в передней, женский голос произнес: «Осторожно! Вешалку не зацепи!» Цыпин выглянул в переднюю, за ним и Колчанов с Трушковым. Костя, сыночек долговязый, огромной желтой шапкой чуть не задевая потолок, волочил с помощью жены, коренастой блондинки в распахнутой дубленке, здоровенную картонную коробку.

— А, здрасьте! — заулыбался Костя, пятясь задом в комнату. — А мы телевизор новый купили.

— Цветной, как хотели? — спросил Цыпин.

— Ну! «Рубин»! Заноси сюда, к окну, Ленка. Становь на пол!

Запыхались они оба. Лена, вся еще во власти покупательских страстей, сказала, скидывая дубленку, вытирая пот с разгоряченного лица:

— А та, в чернобурке! Вцепилась, стерва! «Мы по записи первые, полгода ждем», — передразнила она некую побежденную соперницу. — Тоже мне! А мы что — не люди? Полсотни отвалили этому продавцу черножопому — зазря, что ли?

— Ну, ты ее здорово отшила! — Костя хохотнул легким смешком. — Она небось до сих пор сопли утирает. Все, батя! — повел он на Цыпина маленький, как у матери, носик. — Твой черно-белый ящик пустим на заготовку дров.

— Зачем? На кухне его поставим, — рассудительно сказал Цыпин. — Женщины там пускай эту смотрят, само, «Богатые редко плачут»…

— Не редко, а «тоже», — поправил Трушков.

— А мы тут — футбол. Ну, обмыть надо. Эх, на дне одни слезы остались.

— Могу одолжить «Московскую», — сказал Трушков.

— Ну, тащи ее сюда.

— Не могу. Мне Прокопьевна велела сапоги отнести в починку. Пошли, спустись ко мне.

Цыпин, прихватив палку, захромал следом за Трушковым, который жил в том же доме, этажом ниже. Молодые, деловито переговариваясь, освобождали телевизор от упаковки.

Момент был подходящий.

— Костя, зайди на минутку, — позвал Колчанов.

Костя вошел в кухню, весело взглянул на него:

— Чего, дядь Вить?

— Ты слыхал, — в упор спросил Колчанов, — что Лёню Гольдберга избили до полусмерти и ограбили?

— Нет. — Улыбка слетела с Костиного лица. Взгляд стал настороженным. — Не слыхал. А почему вы спрашиваете?

— Подозрение есть. На тебя и твоих дружков.

— Чиво-о? — Костя вытянул шею, сощурил глаза, всматриваясь в Колчанова так, словно не он сидел перед пустыми бутылками, а черт знает кто, может, и сам черт. — Какие такие подозрения?

— Костя! — позвала из комнаты Лена. — Ну, чего ты там?

— Обожди! — мотнул Костя головой в ее сторону. — Дядя Вить, я, конечно, извиняюсь, но вы это спьяну, да?

— Если бы спьяну. Ты просил у Лёни денег взаймы?

— Ну и что? Я спросил, он отказал. А что — нельзя спросить?

— К Владу Масловскому в кафе приходили двое, требовали денег. Это не твои ли были друзья, Трушковы?

— Ничего не знаю! — выкрикнул Костя. — Кто куда приходил — при чем тут я?

Застучали палочки занавески, в кухню вошел Цыпин.

— Ты чего раскричался? — спросил, ставя на стол бутылку «Московской».

— А чего он ко мне привязался? — Костю было не узнать: лицо побагровело, губы прыгали. — Лёньку Го-гольдберга огра-грабили, а он мне до-допрос делает!

— Как понимать? — Цыпин уставился на Колчанова.

— Вот я и хочу понять, — ответил тот, сдерживая раздражение, — почему подозрение есть на Костю и молодых Трушковых. Их машину засекли, номер 92–24, возле кафе. Это их номер?

— Знать ни-ничего не знаю! — заорал Костя. — Я за братьев не отвечаю!

Тут и Лена появилась в кухне, руки уперла в широкие бока, всем видом выражая готовность броситься в бой за мужа.

— Костя, успокойся, — сказал Колчанов. — Я тебя не обвиняю, а хочу предупредить…

— Идите со своими пре-препреждениями знаете куда!

— Ты как смеешь? — крикнул Цыпин. — Как смеешь, само, фронтовика посылать?

— Фронтовика! — бушевал Костя. В уголках губ у него вскипела пена. — Ну и что — фро-ронтовика? Вам чего дали за вашу победу? Дырку от бублика! А нам что от вас до-досталось?

Лена схватила его за руку:

— А ну, пойдем! Чего ты с ними связался…

— По-победители! — Костя вырвал руку. — Уж лучше вы поддались бы Гитлеру! Вон как нем-немцы живут! И мы бы так теперь жили!

— Как смеешь! — Цыпин грозно двинулся к сыну, занося палку.

Колчанов перехватил его, остановил. Резко кинул Косте:

— Олух! Тебя немецкий барин порол бы на конюшне! Ты что, Толя? — Он опустил вдруг обмякшего в его руках Цыпина на табурет. — Сердце, да? Сейчас… — Вынул из кармана пиджака стеклянную трубочку с нитроглицерином, сунул белую горошину Цыпину в рот. — Под язык ее!

Цыпин, с поникшей головой, потирал ладонью грудь и бормотал что-то. Костя смотрел на него остановившимися глазами.

4

Перед каменным сараем с белой вывеской «Автосервис» двое рабочих в оранжевых жилетах клали лопатами дымящийся асфальт, а третий разъезжал взад-вперед на грохочущем катке. Пришлось Косте Цыпину обогнуть сарай и войти через пристройку у его задней стены.

В сарае было холодно, но уже стоял в углу котел автономного обогрева, и братья Трушковы возились с трубами. Валера держал, а старший, Саня, закрыв лицо щитком, сваривал стыки. Автосварка рассыпала веселые голубые искры, обещала скорое тепло.

— Ну что, купил ящик? — крикнул Валера Косте. — Давай-ка держи трубу. Тяжелая!

— Братцы, плохая новость, — сказал Костя.

Саня Трушков доварил шов и поднял щиток на голову. Голова у него была с глубокими залысинами, тронутая ранней сединой, а глаза — темные и узко посаженные, как у Валеры, только без злости, а скорей — угрюмоватые. Саня был на семь лет старше брата и, в отличие от него, шустрого и порывистого, имел в своей натуре задумчивость.

Жизнь не баловала Саню. В ранней юности связался с дурной компанией и угодил на два года в исправительную колонию. Потом была армия. Саня выучился на водителя БМП и принял участие в августовском походе в Чехословакию. Так-то ничего, стрельбы особой не было, и их, советских солдат, даже послали помогать чехам убирать урожай хмеля, — но чехов, с ихней неприязнью, Саня Трушков невзлюбил. Ему и вообще-то не нравилось, когда от него нос воротили. А тут… Папаше в 45-м «Наздар!» кричали, а ему — «Уходи!». Кому это понравится?..

Другое дело — пиво. У чехов оно хорошее, даже очень. В любом государстве, наверное, так: плохое перемешано с хорошим.

После дембеля Саня пошел по автомобильному делу: водил грузовую машину, потом устроился на автобазу по слесарной части и тут, с золотыми своими руками, достиг того, чего больше всего желал, — уважения. Ломоносовские автолюбители именно к нему стремились поставить на ремонт свои машины. Само собой, Саня брал сверх официально оформленного платежа. И завелись у него на сберкнижках серьезные «бабки». Саня купил кооперативную квартиру, в каковой и поселился с молодой женой Лизой и ее сыном от первого, неудачного брака. Тут родился у них общий ребенок, тоже мальчик. Позже приобрел Саня машину «Жигули». И можно было бы признать, что жизнь у него наступила очень хорошая — если б не сорвался в запой. Дружки подкатились, подольстили, а на уважение, как уже сказано, Саня был падок. И пошло-поехало. Выпадали и таяли снега — и так же было и с деньгами. Лиза плакала на широкой груди Алены Прокофьевны, свекрови, жаловалась, что сил нету терпеть Санино пьянство (он ведь, бывало, и поколачивал ее). Родительские внушения, однако, действовали плохо.

Но вот выявилась на автобазе крупная недостача запчастей, и замаячил перед Саней и его дружками суд. Отмазаться удалось за большие бабки. Тогда-то, обнищав, Саня и впал в задумчивость. Началась между тем перестройка, и учуял Саня в ее громком движении новый шанс для своей жизни. Тут и Валера, младший братец, отвоевал в Афгане и возвратился домой. И родители, оторвав от своего достатка, выдали дорогим чадам солидный куш на собственное дело, родившееся из Саниной задумчивости, — автосервис.

— Ну? — сказал Саня. — Что случилось?

Костя выпалил то, что узнал от Колчанова.

— Подозрение… — Саня поднял бровь, обдумывая новость. — Ну, мало ли… Подозрение не доказательство.

— Кто-то опознал машину, как мы возле кафе стояли. И номер запомнил.

— Ну и что, если машина стояла? Там и другие стояли.

— А если Масловский опознает, как вы с Валерой к нему приходили?

— А кто видел? — Валера резко, словно с автоматом в руках, повернулся к Косте. — Нету свидетелей! Скажем, врет Масловский. Мы его знать не знаем. И все!

— Все ж таки, если он на вас покажет, то…

— На нас с Саней покажет, так и ты не отвертишься! — Валера чиркнул зажигалкой, закурил. — Мы для кого старались? Чтоб ты бабки получил! Нам кто этого жидочка показал? Ты!

— Да я разве что говорю…

— Не говоришь, а по морде видать — очко у тебя играет!

Что верно, то верно: Костя боялся. Братья — что, они упрутся, как два быка: нигде не были, ничего не знаем. А ему, Косте, как отрицать, что он просил взаймы денег у Лёньки Гольдберга, с которым знаком чуть не с детства? И у Нины Бахрушиной просил — она же не даст соврать. И получится, что он, Костя, самый первый на подозрении. Даром, что не он, не он, не он огрел Лёню монтировкой по кумполу в темном подъезде…

— Вот что, — сказал Саня, обкатав свежую новость в своей задумчивой голове. — Нету у них никаких улик. Пускай хоть на сто допросов вызывают, у нас один ответ — нет. Не были, не видели, не знаем. Ясно, солдатики?

— Чего уж ясней, — проворчал Валера. — А если что — Вилен Петровичу доложу. Даром, что ли, я у него в охране? Вилен Петрович не даст в обиду.

— Ладно, — сказал Саня. — Тащите ту трубу. Сегодня надо все трубы поставить.

— Сегодня не управимся, — возразил Валера. — Вон их еще сколько.

— Управимся. Ну, меньше разговоров!

Валера кинул окурок на бетонный пол, затоптал.

— Эх! — сказал, жесткой ладонью взъерошив черные «венгерские» усы. — Это нам за доброе дело зачтется, что у жида отняли деньги, которые он у русского народа нахапал.

5

В белой шубке, в белой шапочке и белых сапожках Марьяна выскочила из школьной раздевалки. Тут, на выходе, ее остановил Игорь Носков:

— Марьяна, постой! Сейчас я куртку нацеплю.

Игорь, одноклассник, часто провожал ее после уроков до дому, им было по дороге.

— Я не домой, Игорек. В другую сторону.

— А куда?

— К знакомым. Ну, до автобусной остановки можешь проводить.

Игорь, можно сказать, с восьмого класса ухаживал за Марьяной. Он был тощ и неспортивен, но голова была светлая, учился хорошо. Марьяна привыкла, что Игорь всегда рядом, всегда подскажет, даст сдуть задачу по геометрии с тригонометрией (кто их только и, главное, зачем придумал, эти синусы и тангенсы), всегда поможет разобраться в странной науке истории, в борьбе угнетенных народов. Кстати, он, Игорь, собирался поступать на юридический факультет ЛГУ — будет изучать право. Это у него наследственное: мама была видным в городе юристом.

Вышли из школы, за ними увязались еще несколько парней и девушек, и, конечно, ха-ха, хи-хи, завтра контрольная по алгебре, ой, девочки, в ДЛТ потрясные туфли на платформе, а Игорек, хи-хи, без шапки на морозе, как пингвин…

Черноволосый, причесанный на прямой пробор, Игорь нисколько не походил на пингвина. Скорее уж — на сообразительного доберман-пинчера. Но верно, всю зиму он ходил без шапки. Может, потому и был такой умный, что содержал мозги в холодном состоянии?

На остановке, в ожидании автобуса, Марьяна рассеянно слушала Игоря. Он, напичканный, как всегда, сведениями о всяких происшествиях, рассказывал о смерти Кристины Онассис в Аргентине и о жутких дрязгах вокруг ее наследства.

— Игорь, — сказала она невпопад, — а ты бы хотел родиться с жизненным опытом?

— Как это? — Он уставился на нее.

— Ну, прямо от рождения иметь жизненный опыт, а не набирать его с годами… Ладно, не отвечай, я глупость говорю… Вон идет мой, четырнадцатый. Пока!

Уехала в автобусе, оставив Игоря Носкова хлопать глазами. Ей нравилось озадачивать верного оруженосца. Бывало, разрешит ему поцеловать, прощаясь у подъезда, но чаще — остановит грозным окриком: «Как тебе не стыдно?»

Вот и Расстанная — нахохлившиеся от холода и сырости старые дома, скользкий от наледи тротуар, краснобокий трамвай, на повороте высекающий своей дугой искры из проводов (и не больно ему, вскользь подумала Марьяна).

Взлетела, легкая, на третий этаж. Дверь отворила Валентина Георгиевна.

— Здрасьте, тетя Валя, приехала вам помогать! — выпалила Марьяна единым духом.

— Спасибо, Марьяночка. Раздевайся.

Сегодня был сороковой день, ожидались гости, и помощь Валентине, конечно, была нужна. С утра она, в фартуке, повязанном поверх байкового голубого халата, хлопотала на кухне.

— Спасибо Владу, привез мне продукты. Где бы я достала кур и колбасу? А водка — где ее возьмешь без талонов? Проходи, Марьяночка, вот тебе тапки. Или ты сперва к Лёне зайдешь? Он у себя, вчера его выписали.

— Зайду поздороваюсь.

Марьяна, быстро причесав перед зеркалом русые кудри, промчалась через большую комнату, где с простенка меж окнами, с фотопортрета смотрел Михаил Гольдберг, в парадной тужурке с погонами инженер-капитана второго ранга, моложавый и усмешливый. В смежной маленькой комнате лежал на тахте Лёня в синем тренировочном костюме. Отложив книгу, он привстал, улыбаясь Марьяне.

— Лежи, лежи! — сказала та. — Здравствуй! Как твоя голова?

— Привет, Мари. — Он тронул пальцами свою остриженную голову. — Да вроде бы она на месте.

— Что читаешь? — Марьяна подсела к нему на тахту, посмотрела на обложку книги. — «Книга Марко Поло». Это интересно?

— Очень интересно. Вот я как раз остановился… — Лёня перевернул страницу. — Послушай. «В пятистах милях на юге от Кесмукарана в море Мужской остров… На этом острове ни жены, и никакие другие женщины не живут; живут они на другом острове, и зовется он Женским. Мужья уходят с этого острова на Женский и живут там три месяца: март, апрель, май. На эти три месяца ходят мужья на тот остров жить с женами, и все три месяца они наслаждаются, а через три месяца идут к себе, на остров, и девять месяцев занимаются делом». Здорово? — спросил он.

— О-очень умные мужья. И каким же делом они занимаются, когда уходят от жен?

— Ловят рыбу, собирают амбру. По-моему, это правильная жизнь.

— Ты бы хотел жить такой жизнью?

— Конечно.

— А я бы на Женском острове умерла от тоски. Ну ладно, Лёнечка, пойду помогать твоей маме.

— Посиди еще немного! Новую песню не сочинила?

— Нет. Крутится в голове мелодия, а слова пока не идут.

— У тебя вначале музыка? Мари, тебе надо показаться какому-нибудь серьезному музыканту.

— Пока что надо готовиться к экзаменам. Знаешь, буду поступать на филфак. Такой у нас компромисс с мамой.

— Ну что ж, правильное решение.

— Ты такой снисходительный… — Марьяна всмотрелась в его темные глаза. — Господи, какая печаль! Почему, Лёня?

— Ну, мало ли… Потому, наверно, что Ленинград стоит в геопатогенной зоне.

— Что-что? Что ты еще придумал?

— Это не я. Какой-то ученый муж в «Вечерке»… нет, в другой газете… ну, не важно… сообщил, что Петербург построен над зоной глубокого разлома, разделяющего Балтийский щит и Русскую платформу.

— Ну и что?

— А то, что это плохо. В зоне разломов — повышенная сейсмическая активность.

— В Ленинграде не бывает землетрясений.

— Но могут быть. И потом: такие зоны совпадают с центрами войн и революций. А уж этих потрясений в Питере — навалом.

— Ой, Лёня, не хочу засорять голову. И я не верю, что у тебя плохое настроение от этого дурацкого разлома. Ты что-то задумал, ну, признавайся!

— Мари, — сказал он, взяв ее за руку. — Знаешь что? Давай сбежим из Питера. В Мурманск, например. Или в Печенгу. Это замечательные места.

— И там нет разломов, да? — Марьяна тихонько потянула свою руку из Лёниной. — Ладно, читай своего Марко Поло, а я побегу на кухню.

6

Гости стали собираться около шести часов. Первым заявился Колчанов. Вручил Валентине букет гвоздик и сел в передней на табурет, потирая колени.

— Ноги болят, Витя? — сочувственно спросила Валентина.

— Сейчас… отдышусь немного… Не обращай внимания…

— Какой ты худой. Плохо питаешься?

— Кефир пока удается покупать, — неопределенно ответил Колчанов. — А вот кота прокормить не могу. Ни мяса в магазинах, ни рыбы.

— Да, — вздохнула Валентина. — Ну и времена настали. Пройдем в комнату, Витя. Не надо, не снимай ботинки.

Из кухни шел запах жареной курятины. И доносились оттуда голоса. Там Марьяна и двоюродная сестра покойного Гольдберга, пожилая дама-стоматолог, заканчивали изготовление салатов. Колчанов и Валентина сели в кресла у журнального столика в большой комнате, где уже были накрыты два составленных стола. Перед ними во всю стену простирался гористый берег, подробно отраженный в сине-зеленой воде залива. Гольдберг с фотопортрета взирал — казалось, с иронической усмешкой — на пиршественный стол.

— А Цыпин приедет? — спросила Валентина.

— Вряд ли. На днях у него был сердечный приступ.

— Стенокардия, да? Витя, я звонила следователю. Костю и тех двух, братьев, взяли в этот… в изолятор. На допросе они все отрицают.

— Может, они действительно не виноваты.

— Не виноваты — так их выпустят. Витя, от тебя пахнет спиртным. Зачем ты…

— Ноги меньше болят, когда выпью. Можно закурить? — Колчанов чиркнул зажигалкой. — Смотришь на меня как на динозавра, — заметил он тихо.

— Вовсе нет. Смотрю — и вижу тебя прежнего, молодого… Помнишь, мы однажды пошли на лыжах по Неве, а с корабля спрыгнул на лед медведь…

— Нет. Не помню.

Она посмотрела на Колчанова долгим взглядом, потом поднялась и ушла на кухню.

Вскоре собрались гости — отставные каперанги-кавторанги и бывшие сослуживцы Гольдберга по «гражданке»: инженеры со «Светланы». Расселись за столами, и один из светлановцев, по фамилии Надточий, с треугольным лицом и желтой прядью, аккуратно зачесанной поверх лысины, произнес прочувствованную речь о Гольдберге. Хорошо говорили о нем и другие. И как-то так стал поворачиваться разговор, что вспоминали больше смешные случаи. Как разыгрывали друг друга в далекие лейтенантские времена, тут Миша Гольдберг был главный мастер. Позвонит, бывало, из своей каюты в каюту приятеля, тоже лейтенанта, и спросит строгим голосом командира крейсера (очень похоже умел ему подражать): «Какой длины у вас телефонный шнур? Измерьте сейчас же». Тот хватает линейку, старательно измеряет, докладывает: «Товарищ капитан первранга, метр тридцать шесть». А Миша ему: «Теперь запихните его себе в задницу».

Сухонький коричневолицый инженер-кавторанг Толстяков рассказывал, какие у Миши происходили неприятности из-за анекдотов, до которых он был большой любитель.

— Вот, помню такой. Перед денежной реформой сорок седьмого года приходит один еврей к раввину за советом: как быть? Снять все деньги с книжки, или, наоборот, все, что есть, положить на книжку, или часть оставить на книжке, а остальные снять? И мудрый раввин ему сказал: «Недавно моя дочь Фира выходила замуж. Перед брачной ночью она прибежала ко мне и спросила: „Папа, как мне быть? Первой раздеться и лечь в постель или подождать, пока Моня разденется и ляжет, или нам лечь одновременно?“ И знаете, что я ей ответил? „Что бы ты ни делала, а Моня все равно тебя — это самое“». — Переждав вспышку смеха, Толстяков добавил: — За этот анекдот Миша получил сильный раздолб от начальника политотдела эскадры.

А другой старый друг, каперанг в отставке Пригожин, белоснежно-седой человек с громовым голосом, сказал:

— Когда мы с Мишей служили в инженерном отделе, его чуть не посадили. Знаете, за какой анекдот? Муж уехал, а жена, как водится, приняла любовника. Вдруг муж возвращается, забыл что-то, и любовник успел голым выскочить на балкон. А на дворе глубокая осень, он жутко мерзнет и вообще загибается. Вдруг на перила балкона садится ангел и спрашивает: «Плохо тебе?» — «Плохо! — стучит зубами любовник. — Помоги, помоги!» — «Ладно, — говорит ангел, — но сперва — испорть воздух». Любовник, что делать, портит. «Нет, — говорит ангел. — Громче!» Ну, он делает громче. Тут его толкают в бок, будят и говорят: «Иван Иванович, сколько можно безобразничать на партийном собрании? Да еще сидя в президиуме».

Опять взрыв смеха за поминальным столом.

— Так его затаскали по начальству, — сказал Пригожин. — И дело шло к аресту. Клеили издевательство над партийными органами. Ты помнишь, Валентина?

— Еще бы не помнить. — Глаза у Валентины повлажнели. — Страшное было время.

— Хорошо еще, — гремел Пригожин, — что Миша служил исправно и комфлотом не согласился на арест. Но из партии Мишу вытурили. Ну, давайте еще раз его помянем.

Пили исправно, и закуска была правильная. Марьяна бегала на кухню, выносила опустевшие блюда, принесла жареную курятину. Раскрасневшаяся от выпитого вина, с блестящими глазами, она сидела рядом с Лёней, с интересом слушала разговор гольдберговских сослуживцев.

— У нас на бригаде, — говорил коричневолицый Толстяков, — был флагмех, такой Очеретин. Своеобразный человек. Вот он однажды на партсобрании, где шерстили одного офицера-выпивоху, высказался: «Это советская власть такая дурочка, что терпит разгильдяев и платит им зарплату». Он-то хотел как лучше, а получилось, что на него переключились: «Как это — дурочка? Да вы что?» Он — оправдываться: «Я не в том смысле, что она дура, а в том, что излишне церемонится…»

Смех перекатывался за столом, как румяное яблоко. Даже Колчанов, при мрачном своем настроении, усмехался в седые усы, слушая военно-морскую травлю.

— Но вообще-то, — сказал он, — советская власть вовсе не дурочка. Она никогда не церемонилась со своими подданными. Миллионы запереть в лагеря, миллионы уложить на войне — она и глазом не моргнула. Чего там, нас же много.

— Ну, это вы зря, Колчанов, — прищурился на него Пригожин. — Советская власть с самого начала была вынуждена защищаться от врагов. Вон их сколько было. Вы же сами воевали, так?

— Воевал. На моих глазах погиб ни за понюх табаку батальон морской пехоты, отборные бойцы. Кто помнит их имена? Они и не числятся погибшими в бою, а — пропавшими без вести. Кто считал у нас погибших на войне? Так, по прикидкам, то семь миллионов, то двадцать, теперь — уже двадцать семь. У немцев до самого конца, до апреля сорок пятого, шел счет. В «Зольдатенцайтунг» публиковали списки погибших солдат — и где похоронен и даже номер на кресте.

— Бросьте! — нахмурился Пригожин. — Так можно далеко зайти.

— Надо просто додумать до конца. У нас теперь гласность.

— Гласность — не значит, что можно оплевывать.

— Разве я оплевываю? — Колчанов повысил голос, он ведь тоже умел, да еще и под хмельком. — Тут не плеваться. Тут — плакать кровавыми слезами, что в России никогда не дорожили человеком…

— «Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке», — вставил Лёня. Голова у него была больная, а вот же, классику он помнил.

— Я собирал материал о Крузенштерне Иване Федоровиче, — продолжал Колчанов, — и наткнулся на его «Записку» о снабжении российско-американских колоний. Там была такая фраза, я запомнил: «Известно, что нет ни одного государства в Европе столь расточительного в рассуждении подданных, кроме России, более всех нуждающейся в оных». Такое расточительное государство у нас было, такое и осталось.

— Я недавно увидел на уличном развале одну книгу, — вступил в разговор светлановец Надточий. — И глазам не поверил: Бердяев! Он же был запрещен, а теперь — пожалуйста. Очень интересно он пишет о судьбе России. Россия — неразгаданная тайна. В русском народе и в русской интеллигенции скрыты начала самоистребления.

— Как это понимать? — спросил Пригожин.

— Наверное, в том смысле, что русская душа сгорает в искании правды. Ищет и не находит. Отсюда — неутоленная мука…

Мелодично звякнул звонок. Пришли запоздалые гости — Владислав Масловский и Нина. Расцеловались с Валентиной, уселись, потеснив других гостей. Нина, крупная и златовласая, в трикотажном костюме горчичного цвета, сразу оказалась в центре внимания. Толстяков сказал одобрительно:

— Что мама, что дочка — просто красавицы.

— Спасибо, — улыбалась Нина. — Ой, извините за опоздание, Влад только что заехал за мной на работу. Спасибо, спасибо, — это она Толстякову, положившему ей на тарелку салат оливье. — Да, да, вина, я не пью водку. Валечка, дорогая, и ты, Лёня, мы помним, конечно, и вот — за светлую память о Михаиле Львовиче… — И потом, выпив и наскоро закусив: — Валечка, я сегодня была на допросе. Ильясов велел привести Костю Цыпина и тех двоих, и я, конечно, подтвердила, что Костя просил одолжить пятнадцать тысяч. Конечно, опознала одного из братьев, Валеру, он сидел в тот день за рулем. Валера дерзко отвечал. А Костя выглядел подавленным — бледный, глаза бегают…

— Что же будет дальше? — спросил Лёня.

— Назавтра Ильясов вызвал Влада и Квашука. А дальше — посмотрим.

— Я почти уверен, что это они напали, — сказал Владислав, наливая себе водки.

— У Влада очень сильная интуиция, — пояснила Нина.

— Интуиция! — Лёня хмыкнул. — У Влада интуиция, а Костя — давай садись в тюрягу… Извините, у меня голова болит. Пойду полежу.

Марьяна проводила его встревоженным взглядом.

— У Бердяева, — сказал начитанный светлановец Надточий, — интересные мысли о противоречивой русской жизни. Русский народ всегда жил в тепле коллектива, то есть в общине, отсюда недостаточное развитие личного начала. Отсюда смиренное терпение многострадального народа. Он пассивный и по природе своей безгосударственный, он, как невеста ждет жениха, ожидает прихода властелина. Он самый аполитичный народ, никогда не умевший устраивать свою землю. И в то же время Россия — самая государственная и самая бюрократическая страна…

— Да бросьте вы! — гаркнул Пригожин. — То, что многострадальный, — да! Всю дорогу отбивался от врагов, от нашествий. А то, что не умел устраивать свою землю, — вранье! Вон как размахнулась Россия — на пол-Европы и пол-Азии. «Пассивный, аполитичный», — передразнил он, скривив рот. — Пассивный народ разве сумел бы одолеть Гитлера? Аполитичный — разве создал бы мощную сверхдержаву? Устарел ваш Бердяев!

— Может, в чем-то и устарел, — сказал Надточий, — но в главном — прав. Вы посмотрите, Горбачев ослабил цензуру, допустил разномыслие — и сколько сразу вскрылось безобразий. В экономике застой, в деревне разлад, в магазинах пусто. А нацреспублики? Уже пошла стрельба, вот-вот разбегутся. Разве это хорошо устроенная земля, нормальное государство?

— Вы что, молодой человек, против социализма?

— Я не молодой, — запальчиво ответил Надточий. — И — ой, только не надо пугать!

— Хватит о политике! — воскликнула Валентина. — Нельзя же так, без передышки…

— Вот и я хочу сказать, хватит авралить, — проговорил миролюбивый Толстяков. — Я и газеты бросил читать, ну их к чертям. Как супруга моя умерла, так и сижу на садовом участке. На земле поработаешь — на сердце легче. Летний загар всю зиму держу…

— Сергей Никитич, — обратился Колчанов к непреклонному каперангу Пригожину. — Вы как считаете, в Гэдээр была хорошая жизнь?

— Хорошая!

— Почему же тогда немцы в прошлом году побежали из Восточного Берлина в Западный, а не наоборот?

— Потому что поддались пропаганде!

— Ну, восточная пропаганда была никак не слабее западной. Нет, Сергей Никитич, не в пропаганде дело. От хорошей жизни не бегут.

— Да что вы заладили — хорошая жизнь, хорошая жизнь…

— А разве это не главное? Для чего затеваются революции, если не для того, чтобы сделать жизнь хорошей?

— Хотите сказать, что хорошая жизнь при социализме невозможна?

— Хотел бы сказать, что возможна, но весь опыт двадцатого века…

— Ненавижу капитализм! И не хочу вас слушать, Колчанов!

— Вот-вот! Главный аргумент — ненависть! Проще же возненавидеть, чем понять…

— Братцы, угомонитесь! — воззвал Толстяков. — Мы для чего сюда пришли?

— Умников много развелось! — бушевал Пригожин. — Все им не так, все плохо…

— Да сколько можно жить с вывихнутыми мозгами? — ярился Колчанов.

— Предлагаю тост за Валентину Георгиевну! — выкрикнул Толстяков и поднялся с фужером в руке. — За верную подругу! Мужчины — стоя!

Нина вгляделась в отца, тяжело выпрямляющего спину.

— Папа, тебе не надо пить, — сказала быстро.

— Ну да! — возразил Колчанов. У него лицо было в красных пятнах, он дышал неровно, с хрипом. — Уж за Валю я выпью.

7

Владислав вошел в Лёнину комнату. Там было полутемно, только горел торшер над тахтой. Лёня лежал лицом к стене.

— Спишь? — спросил Влад.

Лёня медленно повернулся на спину, сощурился от света.

— Ну что? Не зализал еще раны боевые? — Влад присел на тахту. — Не тороплю, конечно, но желательно, чтобы поскорее. — И после паузы: — Я взял новый кредит, но не знаю, удержимся ли на плаву. С мясом все хуже, да и другие продукты… Знаешь, Лёня, что я надумал? Веду переговоры с одним фирмачом — оборотистый мужик, торгует всем, что угодно, от компьютеров до двутавровых балок. Вроде бы он согласен поставлять в совхоз стройматериалы в обмен на продукты для нашего кафе. Ты слышишь?

— Слышу.

— Так что же не реагируешь? Без бартера мы не выкрутимся.

— А что он хочет за свои стройматериалы?

— Ну что! Участие в прибыли, конечно. Хотя какие у нас дивиденды, смех один. Но если он войдет в дело, может, мы продуемся и всплывем. Как говорят подводники. Слышишь?

— Да.

— У него планы, знаешь… — Влад усмехнулся, погладил себя по густым усам. — В Питере, говорит, сотни полудохлых столовок. Будем, говорит, арендовать одну, другую, третью… постепенно, конечно… и будет в перспективе сеть кафе типа парижских бистро. Ну, что скажешь, Лёнечка?

— Дух захватывает, — проворчал тот. — А если твой фирмач тебя кинет?

— Риск, конечно, есть. Но любое предпринимательство рискованно. Важно поддержать его заинтересованность в деле.

— Владик, отдай ему мой пай.

— То есть как? Что ты несешь?

— Я выхожу из игры.

— Не понял, Лёня. Объясни вразумительно.

— Чего тут объяснять? Не по мне все это.

Владислав вгляделся в лицо друга и партнера, как энтомолог в пойманного жука.

— А что же — по тебе? — Пауза. — Лёня, почему молчишь?

— Если б я знал, — неохотно промолвил тот. И, еще помолчав: — Когда я служил на Северном флоте, у нас на посту Ристиниеми был такой Борька Черных, старший матрос. Он, как и я, был гидроакустик. Мы с ним слушали море, вахта неслась круглосуточно. Ты помнишь «Моби Дика»? У капитана Ахава на «Пекоде» плавал вторым помощником Стабб, о нем так сказано: «Это был ни трус, ни герой, а просто беспечный сорвиголова». Смертельная схватка с китом была для него все равно что званый обед. Вот такой характер имел мой напарник Борька. Акустик был прекрасный, но мог такое учудить… Ну ладно, я не о том. Перед дембелем Черных мне сказал: «Знаю, Питер классный город. Полно баб. Но если, Лёнька, заскучаешь, вали ко мне в Мурманск. Хорошие акустики и на траловом флоте нужны».

— Ты что же, — удивился Влад, — хочешь сказать…

— Хочу сказать, что я был хороший акустик, — монотонно проговорил Лёня. И добавил: — Не рой копытом землю, Владик. Я, наверно, у тебя поработаю шофером. До весны.

— До весны? А потом?

В комнату заглянула Нина:

— Можно к вам? Лёня, ну как ты? Ничего? Влад, поехали. Надо папу отвезти домой. Что-то он мне не нравится. Возбужденный, взъерошенный, плохо ходит.

— Пусть пьет поменьше, — сказал Влад. — Лёня, пока. Наш разговор еще не окончен.

8

Юрий Ильясов смолоду делал хорошую карьеру. Ранняя женитьба на дочери важного начальственного лица способствовала быстрому продвижению способного юриста по этажам службы. В двадцать восемь лет Ильясов стал заведовать отделом в городской прокуратуре. И уже светило ему новое крупное назначение, как вдруг…

Женщины! К этим прекрасным созданиям, преимущественно блондинкам, склонным к полноте, Ильясов был о-очень неравнодушен. До поры до времени многочисленные увлечения сходили неутомимому дамскому угоднику с рук. Супруга то ли не верила, то ли делала вид, что не верит анонимным звонкам и открытым сигналам «доброжелателей», коих всегда предостаточно. Но однажды супруга, получив очередной донос, прикатила поздним вечером с дачи — нагрянула внезапно, как гром небесный, — и застукала мужа в кровати с любовницей. В результате разрыва — полного и оглушительного — Ильясов, изгнанный из сфер, очутился в неуютной комнате в коммуналке. Новое назначение отменили, из прокуратуры выперли. Потыкался Ильясов в разные ведомства и, обнаружив, что почти все ходы перекрыты, устроился следователем в райотделение милиции. Заново обженился, но — ненадолго. Серия квартирных обменов привела Ильясова в однокомнатную квартиру в новом спальном районе. Он перевел дух после житейских бурь, осмотрелся и…

Тут надо сказать, что родился-то Юрий Ильясов в Ленинграде, но корни по отцовской линии уходили в солнечный Азербайджан. Оттуда, из Баку, приехала его дальняя родственница Зара поступать в институт Лесгафта. Она была метательница копья. И сумела так далеко копье зашвырнуть, что поразила троюродного дядюшку прямо в любвеобильное сердце. Они поженились. Удивительно при этом, что Ильясов изменил своим вкусам: Зара не отличалась полнотой и была жгучей брюнеткой. Да и вообще в его характере произошли значительные изменения. Он стал спокойнее в отношении женского пола, тут, конечно, и возраст сказывался. А когда Зара на соревнованиях в ГДР влипла в автомобильную аварию (автобус столкнулся с трейлером) и ее с поврежденным позвоночником привезли в Ленинград, Ильясов превратился прямо-таки в заботливую няньку. Уж как он выхаживал свою ненаглядную Зару! Строго следил, чтоб она выполняла комплекс лечебной гимнастики, носил на руках на балкон и усаживал в кресло — подышать воздухом, наловчился готовить диетическую еду…

Теперь-то Зара опять встала на ноги, но о метании копья пришлось забыть. Она пошла на бухгалтерские курсы.

Что ни говорите, а жизнь — вещь странная и непредсказуемая.

На службу Ильясов приехал, как всегда, ровно без пяти минут девять. В коридоре уже сидел Владислав Масловский, вызванный повесткой. В скучном, как в любом казенном учреждении, электрическом свете его узкое лицо с будто приклеенными толстыми усами выглядело бледным, утомленным. Он привстал, здороваясь с Ильясовым, и тот пригласил его к себе в кабинет.

Кабинет был маленький. Желтый шкаф с папками и сводами законов каким-то чудом уцелел в блокадные зимы. Письменный стол с прибитым инвентарным номерком был сколочен плотником, начисто лишенным эстетического чувства.

Ильясов позвонил, велел привести задержанных братьев Трушковых и Константина Цыпина. Затем вызвал секретаря. Вошла худущая очкастая девица в джинсовом брючном костюме. Какое-то время Ильясов перебирал с ней бумаги, говорили они о непонятном, и Владислав совсем заскучал.

В коридоре затопали, милиционер ввел в комнату задержанных. Ильясов вздел на крупный нос очки, оглядел эту троицу и велел сесть на деревянный диванчик у стены. Диван заскрипел под их молодыми телами. Три пары глаз уставились на Влада с явно недобрым выражением.

Ильясов начал допрос, а очкастая девица записывала.

— Свидетель Масловский, знаете ли вы этих людей?

— Я их не знаю, но вот эти двое приходили…

— Отвечайте на вопросы точно. Вы их не знаете. Видели ли вы их раньше и при каких обстоятельствах?

— Вот эти двое, — указал Влад на братьев, — второго ноября пришли ко мне в кафе «Ладья». В грубой форме объявили, что хотят взять кафе под охрану, и потребовали тридцать тысяч. И столько же платить каждый квартал.

— Врет ваш свидетель! — выкрикнул младший из братьев.

— Трушков Валерий, помолчите, пока не спрашивают, — строго сказал Ильясов. — Продолжайте, Масловский.

— Я отказался платить. С какой стати? Они — матюкаться. Ну, я тоже ведь умею. Они ушли с угрозами. Сказали, что придут завтра, и если я не заплачу, то будет плохо.

— Приходили они на следующий день?

— Нет. Но наш бармен Квашук видел их машину «Жигули», номер 92–24, стоявшую возле кафе. Он опознал эту машину двадцать пятого ноября, когда был на митинге в Румянцевском сквере.

— С Квашуком будет отдельный разговор. Известно ли вам о знакомстве Гольдберга с этими людьми?

— Знаю только, что Гольдберг знаком с Цыпиным. Их отцы когда-то воевали в морской пехоте под Ленинградом.

— Гольдберг знаком с Цыпиным, — повторил Ильясов, взглянув на девицу-секретаря, сидевшую за его столом и быстро писавшую. — Считаете ли вы, что Цыпин и Трушковы в тот вечер, третьего ноября, подстерегали Гольдберга?

— Да, это вполне возможно.

— Трушков Александр, — обратился следователь к старшему из братьев, — подтверждаете ли вы показания Масловского, что второго ноября вы приходили к нему в кафе с требованием указанной суммы денег?

— Ни к какому Масловскому я не приходил, — хмуро ответил Саня. — Вижу этого гражданина первый раз.

— Сидели ли вы вечером третьего ноября в своей машине номер 92–24 возле кафе «Ладья»?

— Нет. Никакого кафе «Ладья» не знаю.

На те же вопросы младший брат, Валера, ответил резко: не был… не знаю… чего вы нам лепите… не имеете права держать…

— Вот так же нагло он и тогда разговаривал, — сказал Влад.

Валера дернулся к нему словно бы с автоматом в руках:

— С кем-то спутал нас, да, козел?

— Ах ты бандюга! — возмутился Влад. — Я ж тебя хорошо запомнил…

Раскричались оба. Ильясов, стуча по столу, угомонил их, Валере пригрозил добавить пятнадцать суток за хулиганское поведение.

Костя Цыпин на вопросы отвечал нехотя, односложно. Глаза у него беспокойно бегали, на лбу, на щеках, поросших бледно-рыжей щетиной, выступили капли пота, хотя в комнате было не жарко, скорее прохладно.

— Вы при очной ставке с Ниной Бахрушиной подтвердили, что просили одолжить пятнадцать тысяч, — говорил Ильясов. — Значит, вам была нужна крупная сумма, так?

— Ну, нужна, — слабым голосом ответил Костя. — А кому деньги не-не-не-нужны…

— Знакомы ли вы с Леонидом Гольдбергом?

— Ну, знаком…

— Знали ли вы, что Гольдберг, как совладелец кооперативного кафе, может иметь крупную сумму?

— Ничего я не знал…

— Где вы были вечером третьего ноября?

— Нигде не был… Дома сидел…

— Цыпин, предупреждаю: дача ложных показаний отягчит вашу вину.

Битый час допрашивал Ильясов трех упрямцев, потом отпустил Масловского, попросив подписать показания, и пригласил в кабинет Квашука, вызванного на десять утра.

Алексей Квашук, в хорошей импортной куртке, подбитой искусственным мехом, вошел с широкой улыбкой, поздоровался с Ильясовым как с родным человеком. Внятно изложил, как третьего ноября видел машину «Жигули» номер 92–24, стоявшую возле кафе, и в ней сидели люди, а за ветровым стеклом болтался олимпийский мишка яркого оранжевого цвета. И ту же машину он, Квашук, видел у Румянцевского сквера двадцать пятого ноября, и в нее после митинга сели вот эти трое. Да, он всех их узнает…

— Ну и что, если он машину узнал? — выкрикнул Валера.

— Значит, вы признаете, Трушков, что ваша машина стояла третьего ноября у кафе? — спросил Ильясов.

— Может, и стояла. А что, нельзя? Может, мы хотели эту… кофе выпить! А потом передумали и уехали. Ну и что с того?

— Здесь вопросы задаю я, — повысил голос Ильясов. — Цыпин, к вам вопрос: вы знаете, где живет Гольдберг?

— Ну, знаю…

— Вы были в машине в тот вечер, третьего числа?

— Нигде я не был… — У Кости голос сел до сиплого шепота. И зрачки бегали в щелках глаз.

Ильясов пристально смотрел на него. За многие годы юридической службы он приобрел опыт проницательности, и этот опыт ему подсказывал, что Цыпин — слабое звено. Еще два-три допроса — и он, смертельно напуганный, сломается. Уже почти не сомневался Ильясов, что дело, с самого начала выглядевшее как тухлый висяк, теперь близко к раскрытию.

Отпустив Квашука и велев увести задержанных, он поднял очки на лоб и погрузился в чтение протоколов допросов. Сопоставлял, размышлял, планировал. Мыслительный процесс он привычно интенсифицировал чаем. И как раз служительница принесла ему третью, а может, четвертую чашку чая, когда позвонил дежурный и сказал, что Цыпин просится к нему, Ильясову, на беседу.

Цыпина привели, и Ильясов, взглянув на его расхристанную внешность, понял, что выиграл дело. Он вызвал давешнюю секретаршу в джинсах и приступил к допросу.

У Кости губы прыгали и голос срывался:

— Они по-позвали в дело третьим… в ав-автосервис… а где денег взять? Пятьдесят тысяч надо… Ну, я просил Нину… У Гольдбер-берга тоже… никто не дал…

Ильясов налил воды в стакан, протянул Косте.

— Валера сказал — надо у этих жи-жидов деньги взять, — продолжал Костя, опорожнив стакан.

И дальше рассказал, как подъехали к кафе «Ладья» и братья пошли к Масловскому требовать денег, а он, Костя, сидел в машине и ждал, а назавтра вечером снова поехали, стали у кафе, и он через ветровое стекло машины показал братьям Гольдберга, когда тот с Масловским и этим, барменом, выпихнули из кафе двух пьяных. А потом поехали на Расстанную, он-то, Костя Цыпин, знал, где Гольдберг живет, и там, в подъезде, спрятались в темном углу и стали ждать, когда Гольдберг приедет. И ждали долго…

— Вы хотели убить Гольдберга? — спросил Ильясов.

— Нет! — выкрикнул Костя. Пот тек по его небритым щекам. — Нет, не хотели! Только по-попугать! Мо-монтировкой по голове… А убивать не хотели!

— Кто ударил?

— Валерка… Я не бил, това-варищ следова… Не бил я, не бил!

— Ваше показание записано.

— Ви-виноват, что навел… Но я не бил! — кричал Костя. Его трясло, как в трамвае.

— Цыпин, успокойтесь. Вот, еще выпейте воды. Вы помогли следствию, и суд учтет ваше добровольное признание.

Теперь, когда Цыпин раскололся, дело пошло как по гладкой, без ухабов дороге. Обложившись листами протоколов, Ильясов вдумчиво сочинял постановление о предъявлении обвинения. Может, он бы управился до обеда, но вдруг звякнул телефон — начальник отделения вызвал к себе.

— Юрий Исмайлович, что там у вас с делом Гольдберга?

Ильясов стал обстоятельно докладывать, но начальник, рослый блондин, прервал его:

— Придется прекратить дело.

— Не понял, Вадим Алексеич…

— Я и сам не очень понимаю. — Начальник пожал широкими плечами с майорскими звездами на погонах. — Сейчас позвонил Веревкин из городского у-вэ-дэ. Есть, говорит, указание освободить этих… ну, задержанных по делу Гольдберга.

Ильясова было нелегко удивить, насмотрелся всякой всячины за долгие годы служения правосудию. Но тут он удивился, пожевал губами, сказал недовольно:

— Один из них, Цыпин, сегодня признался в преступлении. Допрошены свидетели. Картина, в общем, ясная. Статья сто сорок шестая, разбой.

— И все же придется дело закрыть.

— Вадим Алексеич, доложите в управление: нельзя закрывать.

— Ничего поделать не могу. Указание сверху. Освободите за отсутствием состава преступления.

— Вынужден выполнить приказ. Но считаю, что это неправильно, — сказал Ильясов. — Неправильно, — повторил он. И добавил фразу, внезапно всплывшую в памяти, может, генетической, — фразу из азербайджанского фольклора: — Клянусь могилой моей тети на чужбине.

1

С утра мело, и город оделся в наряд из пушистого белого меха. К полудню метель улеглась. Под ногами горожан, под колесами машин снег быстро терял первозданную белизну. Тяжелое серое небо навалилось на дома и шпили Ленинграда.

В Румянцевском сквере собиралась на митинг толпа. Среди шапок возвышался, как скифский курган над степью, буденновский шлем какого-то чудака. Алексей Квашук, работая локтями, перемещался в толпе, искал знакомую девицу Зою. А уж коли искал, то обычно и находил.

Вон ее светлая дубленка и пышно-серебристая шапка! Стоит у самой эстрады, рядом — подруга в черной шубке, вероломно брошенная евреем-кинооператором. Квашук протолкался к ним, поздоровался, сердечно улыбаясь. Зоя, стрельнув карими глазками, ответила холодно. Но недаром Квашук слыл сердцеедом в морских, да и в других, включая уфологические, кругах Ленинграда. Через минуту Зоя уже улыбалась и хихикала, слушая его слова, пересыпанные шуточками. Ну, известно: трали-вали…

На эстраде появился Самохвалов — невысокий, почти квадратный, в черной флотской шинели и шапке с «крабом». Как обычно, его окружали молодые удальцы. Один из них, в сине-красной куртке и лыжной вязаной шапочке с многажды повторенным «ski» по обводу, подошел к нему и сказал быстрым говорком:

— Спасибо, Вилен Петрович, что выручили нас.

— А, Трушков! — благосклонно взглянул на него Самохвалов. — Ну, а как же, разве я допущу, чтобы моих орлов обижали. Пока еще есть в Смольном русские люди. Вот им спасибо.

— Само собой, — кивнул Валера Трушков. — Они за нас, а мы за вас.

Тут он, востроглазый, приметил внизу, в толпе, знакомое лицо. A-а, Квашук, бармен из той кафушки! Стоит, сукин сын, в первом ряду, разулыбился девкам, клеит их, дурех. Ну погоди же, свидетель, сволочь…

Валера с другими телохранителями отступили на задний край эстрады, а Самохвалов выступил вперед — и начался митинг. Приподымаясь на носки и слегка подвывая в конце каждой фразы, Самохвалов кричал о сионистском заговоре:

— Сионизм — это не нация, а всемирная политическая партия, рвущаяся к мировой власти! Масонство — не нация, а всемирная сеть тайных обществ! Она плетет заговоры с целью разрушить… Евреи — не нация, а восточные метисы, объединенные Талмудом… их цель разрушение…

Мегафон разносил эти жгучие слова по Румянцевскому скверу, по окрестностям Академии художеств. Толпа вбирала их в души, ожесточившиеся от трудной жизни. И только сфинксы, вывезенные некогда из египетских Фив, равнодушно возлежали на краю набережной — символы бесконечно чужой и далекой жизни.

— Они пытаются бросить истинных патриотов России в сионистские застенки! — продолжал кричать Самохвалов. — Им мало того, что томится в тюрьме Смирнов-Осташвили. Недавно здесь у нас, в Ленинграде, сионисты пытались устроить гнусное судилище над тремя русскими людьми. Их обвинили в избиении еврея-кооператора! Как это понимать? Кооператоры-жиды дерутся между собой, никак не поделят награбленное у народа. А обвинили наших русских людей. Но мы не дали их в обиду, вызволили из лап юристов-сионистов. Один из них, Трушков Валерий, герой боев в Афганистане, сегодня здесь, среди нас. Трушков, покажись народу!

Валера выступил вперед. Вспыхнули и прокатились по скверу аплодисменты. Валера осклабился. Его улыбка, окраенная черными «венгерскими» усами, выглядела хищной, победоносной.

Снизу на него оторопело смотрел Алеша Квашук. «Что за херня, — быстро неслись его мысли. — Они же, братья Трушковы и Цыпин, чуть на тот свет не отправили Лёньку Гольдберга, ограбили его, — а вон как повернул Самохвалов: бандитов в герои… Или жизнь теперь такая — все шиворот-навыворот?..»

— Рано или поздно им придется нести ответственность перед русским народом! — кричал Самохвалов. — Мы должны приблизить этот исторический час!

«Это куда ж он зовет? — смятенно думал Квашук. — Я хожу сюда, хочу русскую правду услышать, а он что же — зовет громить… А этот, Трушков, волком на меня глядит…»

Квашуку было не по себе. Мороз пробился под его франтоватую куртку, даром что она мехом подбита, и продрал до озноба. Одно его тут удерживало — Зоя. Уж очень хороша баба! Угадывалась под дубленкой ладная фигура.

Откричал Самохвалов огнедышащие слова, помахал на прощанье рукой и отступил к своим людям в заднюю часть эстрады. Толпа потекла к выходу из сквера. Квашук тоже двинулся, придерживая Зою под локоток.

— Эй, бармен, погоди!

Валера Трушков, спрыгнув с эстрады, догнал Квашука и схватил за плечо. Тот, обернувшись, сбил трушковскую руку:

— Что надо?

— Что надо? — Трушков радостно и хищно улыбался. — Морду тебе надраить надо, защитник жидовский!

Вообще-то он был хлипок против рослого Квашука — но ужасное дело, как проворен. Пригнувшись и стремительно, как пружина, выпрямившись, Трушков снизу нанес удар Квашуку в челюсть. Квашук взвыл, опрокидываясь навзничь, шапка его откатилась. Зоя завизжала, бросилась его поднимать, но он сам вскочил на ноги и быстро пошел на Трушкова. В следующий миг они закрутились на снегу, осыпая друг друга ударами. Квашук бил прицельно, у Трушкова текла из носу кровь, но и Квашуку досталось, от удара ногой в пах он согнулся, застонал, потом остервенело накинулся на юркого противника…

Тут попрыгали с эстрады еще несколько самохваловских удальцов. С криком «Наших бьют!» устремились в драку. Некоторые люди из толпы попытались унять драчунов, но были отброшены. Воющий, изрыгающий матерщину клубок крутился у ограды заснеженного фонтана.

Резкий свист оборвал драку. Квашук был повержен, недвижно лежал, разбросав руки, как распятый, на снегу. Удальцы быстро уходили из сквера. Валеру Трушкова вели под руки, ему, как видно, здорово досталось от кулаков Квашука.

— Алексей! Алеша… — Зоя, нагнувшись, дергала его за руку. Подняла испуганный взгляд на подругу, молча стоявшую рядом. — Ой, он как неживой… Ритка, ну помоги же…

Вдвоем приподняли Квашука. Он вдруг глянул на них узкой щелкой глаза (второй совсем заплыл) и прохрипел:

— Я сам.

Сплевывая кровью на снег, поднялся. Его повело в сторону, девицы успели подхватить. Зоя сказала:

— Надо его в больницу.

— Нет, — сказал Квашук. — Про… проводите к остановке. Домой поеду.

— Да ты помрешь по дороге, — сказала Зоя. — Я тут недалеко живу, на Пятой линии, угол Большого. Сможешь идти?

Она нахлобучила Квашуку на голову шапку, решительно забросила его руку себе за шею и с помощью Риты повела из сквера. Люди из поредевшей толпы хмуро смотрели на медленную процессию, на багрово-синее лицо Квашука. Сочувствующих не было: били парни из окружения Самохвалова — значит, за дело. Человек в буденновском шлеме сказал громко:

— Масона, бл-ля, повели.

В животе болело, в паху болело, но Квашук пытался держаться прямо. Тревожил левый глаз, не желавший раскрываться. Но и одним глазом видел Квашук, что опять замело. Белыми холодными руками касалась метель его избитого лица.

У подъезда на углу Большого проспекта Рита простилась и ушла по своим делам.

Потом были длинный, как стадион, полутемный коридор коммуналки и неожиданно светлая комната, обклеенная голубыми обоями с повторяющимся рисунком — вазочкой с ромашками. По комнате бродила маленькая седая женщина в стеганом буро-малиновом халате, дотрагивалась тряпкой то до комода, то до телевизора, то до подоконника с колючими стрелками алоэ в горшках и приговаривала при этом: «Так… так… так…» Она уставила на Квашука слезящийся взгляд и сказала:

— Это Сережа?

— Да какой Сережа, — резковато ответила Зоя. — Мама, ты пойди к себе.

Маленькая женщина, выронив тряпку, послушно направилась к двери в соседнюю комнату.

Зоя, скинув дубленку и шапку, занялась Квашуком. В ванной обмыла ему лицо, потом, приведя обратно в комнату, усадила перед столиком с зеркалом и принялась смазывать ему вокруг глаз душистым кремом. Мягкие касания ее быстрых пальцев были Квашуку приятны. Неподбитым глазом косил на Зою — да, не ошибся он, фигурка, обтянутая лиловым платьем, потрясная. И, вот же странно, избитый, сквозь боль по всему телу — воодушевился Квашук, как всегда, когда нравилась женщина.

— У тебя платье, — сказал он, — такого цвета, как у меня рожа.

— Хохмач. — Зоя улыбнулась, показав белые зубки и розовую верхнюю десну. — Ляг на тахту и лежи, а я чай приготовлю.

Он лежал, осторожно трогая языком расшатанный зуб спереди. Щелкало в батарее отопления. От тепла и хорошего ухода Квашука разморило, обида и боль приугасли. Мысли о том, как бы поймать Трушкова, измолотить ему морду и объявить по всему Питеру, что он никакой не герой, а грабитель и — вдруг пришло в голову нужное слово — фашист, эти мысли понемногу отступали. Их вытесняла Зоя. А когда она подсела к нему на тахту, Квашук вдруг прозрел и левым, прежде закрытым глазом.

— Ты красивая, — сказал он. — А кто такой Сережа?

— Мой бывший муж.

— Я что — похож на него?

— Совсем не похож. А то, что мама сказала, так это… Она немножко, ну, с приветом. Как Максим погиб… ну, мой младший брат… он на мотоцикле разбился… с тех пор мама съехала… я просто была в отпаде… Тебе чай сюда подать или за стол сядешь?

— Погоди. Когда ты рядом сидишь, у меня ребра обратно срастаются.

— Тебе сломали ребра? — У Зои взлетели черные дужки бровей. — Алеша, тебе надо к врачу…

— Не надо. Вот пощупай. — Он взял ее руку и приложил к своей грудной клетке. — Давай посчитаем ребра. Ревизию сделаем.

— Да ну тебя. Ты несерьезный какой-то. Зачем ты в Румянцевский ходишь?

— Да так, для интересу. А ты?

— У нас в райкоме комсомола многие ходят.

— А кем ты там работаешь? — Квашук, как бы невзначай, положил руку на ее теплое колено.

— Машинистка я. Мой завотделом говорит, мы, как русские люди, должны идти за Самохваловым. — Она скинула руку Квашука с колена. — Ну, я вижу, ты стал совсем живой. Садись пить чай.

Чай был хороший — горячий, с молоком, с печеньем и зефиром.

— А почему этот, как его, Трушков, — спросила Зоя, — обозвал тебя жидовским защитником?

— Потому что он гад. — Квашук боком, осторожно, чтоб зуб не выпал, отгрыз от печенья. — Он никакой не герой, а грабитель. Фашист, вот кто.

— Ой, только не надо так. — Зоя нахмурилась. — У нас каждого, кто патриот, сразу называют фашистом.

— А как еще назвать? Если подстерегает в подъезде и монтировкой по голове. И деньги отнимает. А его отмазывают и говорят: евреи виноваты.

— А они не виноваты?

— В данном случае еврея ограбили, чуть не убили. А Трушковы, которые грабили, — теперь в героях. При чем тут патриотизм?

— Ну, не знаю. Евреи все богатые. А русские бедно живут. А артисты, писатели? Почти все — евреи, только укрываются русскими фамилиями.

— Зоечка, хватит о евреях. Ты ужасно красивая, прямо София Ротару.

— Ты скажешь! — Зоя стрельнула в него карими глазками. — Ну и что, что красивая? А счастья все равно нету.

— Ну, счастье! — Квашук придвинулся к ней вместе со стулом. — Счастье все равно что пароход. Сегодня он где-то там, а завтра — вот он, пришел и ошвартовался.

— Ты на пароходе плаваешь?

— Плавал. Теперь на берегу. — Квашук еще ближе, вплотную придвинулся. — Зоя, у меня душа радуется, когда смотрю на тебя.

Он осторожно обнял ее.

— Руки, руки! — сказала Зоя.

Но не торопилась высвободиться. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в упор. Вдруг Зоя, закрыв глаза, медленно потянулась к нему и встретила дрогнувшими губами его жадные поцелуи.

2

Под большой вывеской «Автосервис» братья Трушковы, стоя на стремянке, прибивали вывеску поменьше: «Шиномонтаж». Лиза, толстенькая жена Сани Трушкова, стояла внизу, смотрела, ровно ли.

— Валера, — сказала она, — свой край опусти немного. Ага, вот так.

Бодро стучали молотки, загоняя костыли сквозь ушки вывески в кирпичную стену. Лиза шагнула было к воротам сарая, то бишь здания автосервиса, но, услыхав скрип снега под шагами, обернулась. Костя Цыпин, длинный, в огромной желтой шапке и зеленой куртке, подошел, кивнул ей. Лиза тихо сказала:

— Ты лучше уйди. Слышишь?

Костя не ответил. Исподлобья оглядел братьев, достал из пачки сигарету, закурил.

— Ой, кто к нам пришел! — Валера соскочил со стремянки и направился к Косте, осклабясь и поигрывая молотком. У него лицо было в кровоподтеках и в двух местах залеплено пластырем. — Какой сурпри-ыз!

— Стой! — велел ему старший, Саня. Он неторопливо слез со стремянки, звучно высморкался, подошел к Косте. — Ну! Чего надо?

— Сам знаешь, — хмуро ответил тот. — Деньги обратно хочу получить. Свой пай.

— Пай обратно! — Валера хохотнул. — Ой, уморил! Ты где его взял, пай-то? Может, геройским трудом заработал?

— Надо разобраться, — сказал Саня. — У твоего жида сколько взяли? Двадцать кусков. Ты это своим паем считаешь? Ладно…

— Да он и не прикасался к ним! — выкрикнул Валера.

— Обожди! — Саня вдумчиво продолжал: — Они что, в банке лежат? Сам знаешь, где они. Вон, — кивнул на сарай, — трубы, калорифер покупали? Покупали. Яму делали?

— Только на мои, что ли, делали? — Костя зло пыхнул сигаретой.

— Не только, — справедливо рассудил Саня. — За аренду, за обустройство все паи пошли. Взятку в управление еще добавить. Вон Лизавета, бухгалтер наш, считала. Сколько ушло, Лизавета?

— Ну, сколько? — Лиза хмыкнула. — Сколько было, столько и ушло.

— Вот. А прибыль какая? Ноль целых, хер десятых. Пока только на бензин да масло хватает. Тебе ясно?

— Не хочешь весь пай, — сказал Костя, — ладно, отдай половину. Мы уезжаем, нам деньги нужны.

— Нету денег, — отрезал Саня.

— Кончили считать? — весело осведомился Валера. — Ну, теперь я посчитаю. У меня своя булгахтерия. — Все поигрывая молотком, он подступил к Косте. — Сейчас вычитать с тебя будем. За сколько ты продал нас тому следователю очкастому?

— Чего п…шь? — огрызнулся Костя. Но отступил шага на два. — Никого я не продавал…

— Врешь! — заорал Валера. — Свою шкуру спасал, а нас подставил! У-у, падла!

Он замахнулся молотком, в тот же миг Лиза, визжа, вцепилась в его занесенную руку. Валера, матерясь, вырвался. Но неудачно: потерял равновесие, мелко засеменил, падая, — и с ходу упал на Костю, сбив его с ног. Они забарахтались на снегу, пыхтя и тыча кулаками друг в друга. Молоток, выпавший из руки Валеры, поднял Саня.

— А ну, хватит! — скомандовал он. — Вы, петухи! Отпусти его, Валерка!

Валера, ухвативший Костю обеими руками за горло, нехотя повиновался. Встал, отряхиваясь. Костя корчился на снегу, хрипел, держась за горло.

— Еще сдохнет тут, — проговорил Саня, морща задумчивый лоб. — Нам только не хватало…

Лиза, хлопотливая толстушка, приподняла Костю за плечи:

— Ну, ну, продышись!

Слава Богу, продышался Костя. Хотя и имел плохой, изжелта-синий вид. С Лизиной помощью поднялся на ноги, кинул на братьев взгляд, в котором, понятное дело, не было нежности, и пошел прочь, отплевываясь в разные стороны.

А придя домой, не говоря ни слова, прошел в кухню, достал из холодильника бутылку «Жигулевского» и долго пил из горла.

— Ну что? — спросила Лена, жена, дождавшись утоления жажды.

— Сволочи. — Костя утер губы ладонью. — Не отдают деньги.

— Ну, значит, все. Летим на Сахалин.

Она и родом-то была оттуда, с далекого острова. В поселке Бамбучки, близ Холмска, жили ее родители. Там, и верно, по склонам сопок рос мелкорослый японский бамбук. Сахалинское морское пароходство кормило семью: папа плавал боцманом на одном из паромов, ходивших между Холмском и Ванино, и на тот же паром устроил дочку. Там-то, в Татарском проливе, и высмотрел ее, молоденькую дневальную, Костя Цыпин, моторист этого замечательного плавсредства.

Ах, Холмск, все вверх-вниз, черные шлакоблочные дома и морской вокзал со стилизованным каменным компасом… В порту — суда, суда и краны, краны… А то, что дожди часто льют, так оно и хорошо — прибивают пылищу, из которой, вообще-то, состоят сахалинские дороги. Разве плохо жилось им, молодым, когда обженились, в Холмске? Костя плавал, Лена пошла учиться в техникум, папа-боцман устроил им жилье в пустующей комнате своего матроса-плотника, подавшегося на большие заработки в бухту Провидения. В пароходстве записался Костя в очередь на квартиру. Да и в Бамбучках хоть и немудрящий был домик, а всегда там были кров, и еда, и выпивка. Чем плохо? И вся эта хорошая жизнь рухнула — исключительно через нервный Костин характер. Ужасно рассорился он на пароме со вторым механиком из-за какой-то ерунды, даже вспоминать тошно, — и списался с судна. Хлопнул, можно сказать, дверью. Молодой жене объявил, что по горло сыт сахалинской жизнью и улетает обратно в свой Ломоносов. А что ей оставалось делать? Куда муж, туда и жена, правда ведь?

Но не нравилась ей жизнь в Ломоносове. Тесная квартира, крикливый выпивающий свекор, беспокойная свекровь, от которой несло больницей, хлоркой. Не раз уж порывалась Лена плюнуть на все это и податься обратно в родные Бамбучки. А теперь-то, когда Костю чуть не упекли за решетку и он, сильно напуганный, сам уже хочет драпануть отсюда, — теперь, ясное дело, одна им дорога на Сахалин.

Костя, утолив жажду пивом, так и объявил родителям, войдя в ихнюю, проходную комнату, что сегодня же возьмет в трансагентстве авиабилеты в Южно-Сахалинск.

— Ой! — Ксения, в домашнем халате, остановилась посреди комнаты. Она мокрой шваброй протирала крашеный пол. — Чо это ты надумал, Костя? Чо вам тут плохо?

— А что хорошего? — Лена встала перед свекровью, руки уперев в широкие бока. — Сыночек ваш чуть в тюрьму не загремел.

— Ну, так же отпустили его!

— Отпустили… Сегодня отпустили, завтра, мало ли, опять сцапают.

— Чо это, Лена, нас пужаешь? Отец, чо молчишь? Скажи им!

Цыпин лежал в постели, накрывшись одеялом из цветных лоскутов. После сердечного приступа, прихватившего две недели назад, Ксения выдерживала его на постельном режиме, давала сустак, поила чаем, настоянным на шиповнике. Цыпин читал «Тараса Бульбу» — очень нравилась ему эта вещь про вольную казачью жизнь.

Сняв очки, он посмотрел на жену, на Костю, сказал слабым голосом:

— Я тебя породил, я тебя и…

Тут он запнулся. Ох, не похож был в эту горькую минуту Цыпин на когдатошнего бойца морской пехоты. Ну, вовсе не похож! Куда девалась былая хватка? Лежал под лоскутным одеялом седобородый тщедушный старичок.

Костя помигал на отца, ожидая окончания фразы. Спросил:

— Ну, и что ты меня?

Цыпин молча — и словно издалека — смотрел на сына.

— Отец молчит, так я скажу, — быстро заговорила Ксения со шваброй в руке. — Он ночью плакал! Эт до чаво же довели чавека, первой раз в жизни заплакал! Я ему — чо с тобой? А он говорит — опозорили нас, родной сын опозорил…

— Никто не по-позорил! — вспыхнул яростью Костя. — Вам Колчанов, мать его, наплел, а вы уши раззявили!

— Колчанов не такой чавек, чобы врать… — С затаенной надеждой Ксения спросила: — А кто же Лёню Гольбейга бил да грабил?

— Откуда я знаю! Я не бил! Нас почему выпустили? Нету улик! По-понятно вам?

— Ой, не знаю, прям не знаю, чо и думать…

— А и не надо думать, — сказала Лена. — Вы живите себе. А мы улетим на Сахалин, тоже жить будем. И зарабатывать. Там не копейки плотют, как у вас тут.

Ксения, бросив швабру, опустилась на стул и тихо заплакала. Большой, загрубелой рукой утирала катившиеся слезы.

Цыпин сказал:

— Пускай улетают. Не плачь. Был у нас сын, теперь, само, не будет.

И отвернулся к стене.

В квартире наступило молчание. У себя в комнате молодые собирали вещи, запихивали в чемоданы. Ксения прибегала с работы, кормила-поила Цыпина своего. А тот, дочитав до конца «Тараса Бульбу», подолгу лежал с закрытыми глазами — то ли спал, добирая недосланные за целую-то жизнь часы, то ли думал о чем-то. Ночью вдруг застонал протяжно, Васю Кузьмина какого-то позвал — и проснулся. Ксения тоже, понятное дело, очнулась от сна:

— Чо с тобой? Болит чо-нибудь?

— Ничего не болит, — хрипло сказал Цыпин. — Тундра приснилась… норвейская… Спи…

В день отъезда Костя, уже одетый в дорогу, в огромной желтой шапке, неловко обнял мать, чмокнул в мокрую от слез щеку. Потом повел взгляд на отца, лежавшего тихо, с закрытыми глазами.

— Прощай, батя, — сказал Костя и шагнул было к двери, но вдруг остановился, добавил негромко: — Ты прости меня.

В такси всю дорогу был задумчив, слова не проронил. А в аэропорту оставил Лену стеречь чемоданы и направился в почтовое отделение.

3

Все утро Лёня Гольдберг провозился со своей машиной. За недели его болезни автомобиль покрылся толстой снежной шубой. Лёня щеткой сбросил снег, но наледь осталась на ветровом стекле, на красных боках «Москвича». Завести мотор не удалось: ну, еще бы, столько дней простоя на морозе.

Лёня бросил безуспешные попытки пробудить машину от зимней спячки. Сидел в холодном ее нутре, смотрел на редких прохожих, на трамвай, поворачивающий с Лиговки на Расстанную. А морда у трамвая вовсе не умная, думал Лёня. Скорее тупая. Но — деловитая, не вызывающая сомнений в материальности.

С того дня, когда он очухался в больнице, у него появились — ну, вот именно, сомнения в непререкаемой материальности окружающего мира. Смятая картина наводила на мысль об иллюзиях. Врач стремительно входил в палату, полы его белого халата развевались у Лёниной койки и в то же время у дальней, на которой лежал пожилой армянин, травмированный наездом автомобиля и событиями в Баку. Но ведь предмет не может одновременно находиться в двух разных местах. Это аксиома. Хотя… в квантовой механике она, кажется, нарушается…

Иллюзорность таилась и в несоответствии духа и тела. Пока его тело недвижно покоилось на больничной койке, дух блуждал в холодном открытом пространстве, и призрачно проступали сквозь его голубизну белые зубцы хребта Черского. Ложные солнца медленно восходили, неотличимые от истинного, единственного. Мир материален? Так нас учили с младых ногтей. Но почему так много иллюзий? Антиматерия? Ведь открыты античастицы, несущие противоположный заряд. Уставшая материя аннигилирует при встрече с античастицами. Материя устала… Какая странная мысль…

Лёня вылез из промерзшей машины. Ладно, когда понадобится ее завести, придется у кого-нибудь «прикурить».

В подъезде стояла мать в шубе и шапке, она запирала почтовый ящик, из которого только что вынула газеты.

— Ты куда, мама?

— В издательство. Возьми почту. Ой!

Из газет выпал какой-то бланк. Лёня поднял его.

— Перевод мне, — сказал, вглядываясь в мелкий незнакомый почерк. — На тысячу двести рублей.

— От кого, Лёнечка?

— Не знаю. Нет обратного адреса. — Он хмыкнул. — Вроде никто мне не должен.

— Ну, деньги всегда кстати, — сказала Валентина Георгиевна. — Лёня, в холодильнике суп и котлеты, ты поешь, если я задержусь.

Войдя в квартиру, Лёня снял пальто и, оставшись в тренировочном костюме, повалился на тахту. Развернул свежий номер «Ленинградской правды». Американские угрозы Ираку: если Саддам не уйдет из Кувейта, будет война. Годовщина армянского землетрясения. Безумные цифры — 25 тысяч погибло, а из 700 тысяч пострадавших 500 тысяч все еще без крова. Столько было широковещательных заявлений о всенародной помощи, а на деле… ну, как всегда… Верховный Совет обсуждает проект бюджета. Военные расходы — больше 90 миллиардов, народное образование — около четырех, здравоохранение — два… Будь он во главе государства — сделал бы как раз наоборот…

Тут Лёня выпустил газету из рук и попытался сосредоточиться на мысли, занимавшей его в последние дни. А что, если наоборот? — так можно было ее сформулировать. Бывает ли польза от наоборотных решений? Еще какая! В этом мире, где как бы действует закон несообразности, решение, принимаемое вопреки формальной логике, очень даже может принести пользу. Большую часть бюджета — на медицину, жилищное строительство и образование. С точки зрения обыденного сознания — смешно, верно ведь? А в действительности? Образованный, благоустроенный и здоровый народ не допустит войн и прочих мерзостей, несообразностей… не допустит власти Железной пяты… Он обустроит свою жизнь, защитит себя надежной системой самоуправления. Нелогичное, наоборотное решение обернется наибольшей пользой для государства…

Ладно, хватит умствовать, господин доморощенный философ, оборвал он свои мысли. Государство все равно сделает по-своему, отдаст образованию не более двух процентов. Мы же, население огромной страны, — быдло, не заслуживающее серьезной государственной заботы.

Он потянулся к книжной полке, нависшей над тахтой, вытянул книжку Ботвинника «Алгоритм игры в шахматы». Программирование шахмат — вот интереснейшее дело! Быстродействующая электронно-вычислительная машина способна сделать то, что недоступно человеку, — перебрать все возможные варианты. Ха! Подсчитано, что число возможных вариантов шахматных партий, играемых до сорокового хода, равно 2х10116. Невообразимое число! Оно гораздо больше числа электронов во Вселенной. И это значит: если все население Земли, включая грудных младенцев, будет круглые сутки играть в шахматы, делая один ход в секунду, то потребуется 10100 веков, чтобы сыграть все возможные варианты. А возраст Вселенной тоже подсчитан — он «всего лишь» 2х108 веков.

Но и компьютеру не нужно перебирать все варианты. В начале 50-х годов Клод Шеннон ввел числовую функцию, посредством которой машина, оценивая данную позицию, сразу выделяет группу перспективных вариантов, один из которых и выбирает. Появились шахматные программы, способные на равных играть с гроссмейстерами. С каждым годом они совершенствуются, «учатся» играть все сильнее — советская «Каисса», например…

Вот чем хотел бы он заняться! Жаль, что в свое время не закончил институт. Конечно, он знаком с машинными языками и владеет программированием, но — кто же возьмет на такую работу без диплома? Сделал глупость в юности — и сиди, не рыпайся.

Хватит грызть себя. К чертям-с! Разберем-ка лучше партии, которые привел в своей книжке уважаемый эксчемпион.

Лёня раскрыл секретер, поставил на шахматную доску фигуры. Больше часа с удовольствием разбирал варианты. Но вот мелодично звякнул звонок у двери.

Раскрасневшаяся с мороза, в белой шубке и белых сапожках, Марьяна вошла со словами:

— Лёня, приветик! Ну, как ты? Влад просил узнать…

— Здравствуй, снегурочка, — сказал он. — Рад тебя видеть. Снимай шубу.

— Нет, нет, я на минутку!

Однако положила портфель на подзеркальник и скинула шубку Лёне на руки.

— Влад просил узнать, — тараторила она, стягивая сапожки, — собираешься ли ты выйти на работу. Они там совсем зашиваются. Влад психует. Да еще Квашук с кем-то подрался и не может с разбитой мордой стоять за стойкой. Бармен должен выглядеть благообразно, правда?

— Истинная правда, — подтвердил Лёня, придвигая к ней домашние тапки матери. — И не только бармен. Влад утром звонил, я ему сказал, что завтра приеду в кафе.

— A-а, вы уже говорили. Так я пойду…

Марьяна, несколько смущенная, потянулась за сапожками, но Лёня отвел ее руку:

— Я не отпущу тебя, Мари! Хочешь кофе?

— Хочу!

В кухне он принялся молоть кофейные зерна. Марьяна, в красной водолазке и синей юбке, взбила перед зеркалом русые кудри и вошла в кухню с намерением помочь Лёне.

— Не подходи близко, — сказал он с жужжащей кофемолкой в руках. — Она может взорваться.

Марьяна прыснула:

— Ты смешной, Лёнечка! А где мама?

— Ушла в издательство. Ей иногда звонят, просят перевести французские тексты. Так. Будем варить кофе. Ты сядь за стол и спокойно жди.

— Ой, как мне нравится, когда приказывают! — Марьяна села за стол, накрытый клеенкой в красную клетку. Склонила голову набок. — Я так устала от наук, особенно от тригонометрии. Терпеть ее не могу!

— Надо терпеть.

— Зачем? Какой смысл? Лёня, я сочинила новую песню. Жалко, у тебя нет ни гитары, ни пианино.

— А ты спой.

— Ну, слушай. — Марьяна вытянула шею и с полузакрытыми глазами запела:

Тут она вскинула руки:

Ее голос оборвался на высокой ноте. Марьяна уставилась на Лёню.

— Знаешь, Мари, — сказал он, снимая с плиты закипевший кофейник, — мне раньше казалось, у тебя просто детская болезнь рифмоплетства… ну, как у многих… А теперь вижу, что это серьезно. Ты здорово продвинулась.

— Ты это серьезно, Лёня? О том, что у меня серьезно?

— Да.

— Вот что для меня важнее всего услышать. Спасибо, Лёнечка!

Они пили черный кофе с ванильными сухарями.

— Мари, а тебе действительно не терпится приобрести жизненный опыт?

— Конечно! Ты не представляешь, как это противно — когда тебя заставляют делать то, что ты не хочешь, и твердят при этом, что ты маленькая и должна слушаться.

— Но ты действительно маленькая. В смысле — молоденькая.

Марьяна посмотрела на него долгим взглядом, в котором было не то удивление, не то порицание. Но и таилось в нем нечто лукавое. Очень по-женски посмотрела.

— Спасибо за кофе. — Она встала, одернула водолазку, облегавшую высокую грудь. — Пойду, Лёня.

— Не спеши. Давай еще поговорим.

Они прошли в его комнату.

— Играешь сам с собой в шахматы? — спросила Марьяна, сев на тахту.

— Разбираю некоторые партии. А ты умеешь в шахматы?

— Нет. Один мальчик учил меня, но я неспособная.

— А что за мальчик?

— Мой одноклассник. Игорь Носков. Он за мной ухаживает.

Опять ему почудилась лукавинка в ее улыбке.

— Мари, — сказал он, садясь с ней рядом, — мы с тобой друзья, правда ведь? Так вот, я бы хотел тебе посоветовать…

— Не надо! Не хочу никаких советов от тебя!

Он удивился горячности ее слов. И ощутил какую-то неловкость. Будто вспугнул боязливую птицу.

— Так хорошо на душе, когда ты меня понимаешь, — сказала Марьяна, вздернув брови и сделав рукой округлый жест. — Зачем же ты сам все портишь? Я вовсе не маленькая девочка. Если хочешь знать… — Она слегка запнулась. — У нас в классе есть девчонки, которые… они трахаются с мальчиками…

— Марьяна! — вскричал Лёня. — Да ты что?..

— Ой, какой ужас у тебя на лице! Не беспокойся, Лёнечка. Я — нет. Я только целовалась.

— Целовалась, — проворчал он. — Ты бы поосторожней… Я в твои годы тоже полез целоваться однажды и…

— И что же? — спросила она с интересом.

— И ушибся об угол ее челюсти.

— Бедненький! — хихикнула Марьяна. И — вдруг сделавшись серьезной: — Послушай, Лёня. Я знаю, ты… ну, неравнодушен ко мне. Ты тоже… ну, ты мне нравишься. Почему же ты… человек с жизненным опытом… ты что же, ждешь, чтобы я первая призналась?

Ее распахнутые серо-зеленые глаза смотрели испытующе.

— Мари, — сказал Лёня медленно. — Я не ждал твоего признания. Но и не осмеливался на свое, потому что…

— Знаю, знаю! Разница в возрасте — не могу больше слышать об этом! Такая чушь! Чаплин женился на Уне О’Нийл, когда ему было шестьдесят, а ей восемнадцать… Ой, что это я говорю… — спохватилась она и порывисто встала. — Лёня, я пойду.

Он тоже поднялся и сказал:

— Я постоянно думаю о тебе. Гоню эти мысли, но… Я люблю тебя.

Марьяна, чуть помедлив, подошла к Лёне, закинула руки ему за шею. Он крепко обнял ее и целовал, целовал нежные губы.

— Ты мое чудо, — проговорил, задыхаясь. — Моя стройная сосенка…

— Еше, еще говори!

— Моя звонкая птица…

У него голова закружилась. Не в порядке еще была голова. Выпустив Марьяну из объятия, Лёня сел на тахту.

— Что с тобой? — Марьяна присела перед ним. — Голова болит, да?

— У Игоря Носкова небось никогда не болит голова, — сказал он.

— А ты ревнивый! Лёнечка, это даже смешно сравнивать.

— Мари, — он усадил ее рядом с собой и взял ее руки в свои ладони, — ты должна знать… Я заблудился… Не знаю, что делать со своей жизнью.

— Ты выздоровеешь и вернешься в кафе.

— Нет, — качнул он головой. — То есть вернусь ненадолго. До весны.

— А потом?

— Наверное, уеду в Мурманск. Пойду акустиком на океанский промысловый флот.

— Акустиком? В океан? — удивилась Марьяна. — А здесь ты не можешь остаться?

— А что здесь? Я ведь недоучка. Без диплома. Разве что пойти в таксисты.

Она смотрела на Лёню, приоткрыв рот. Помолчав, решительно сказала:

— Ну, мне все равно. Летом окончу школу — и стану твоей.

Она засобиралась уходить. Лёня пошел ее провожать. На трамвайной остановке он сказал, пытливо глядя сверху вниз на Марьяну:

— Ты подумай, Мари. Подумай как следует.

Она быстро помотала головой:

— Не хочу думать. Я люблю тебя.

Взмахнув портфелем, побежала к подошедшему трамваю и скрылась за его обледенелым окном.

Лёня, улыбаясь, как старому товарищу, тихому и холодному декабрьскому дню, пошел на почту. Он получил по переводу деньги и бланк с письменным сообщением, нацарапанным мелким неровным почерком: «Больше пока перивести не могу. Остальное периведу почастям».

Подписи не было.

4

Утром семнадцатого декабря Колчанов проснулся рано от неприятного сна. Будто он бежит на лыжах сквозь снегопад, а снег идет все гуще, и будто кто-то в этом лесу не лесу, в незнакомой, в общем, местности, гонится за ним. А кто — не видно. Только слышен шорох чужих лыж об тяжелый смерзшийся снег. И скрипят, мотаясь на ветру, верхушки сосен. Гонка эта измотала его. И как будто впереди сквозь живой снежный занавес проступили очертания моста. Знакомый мост… Мост лейтенанта Шмидта?.. Там, на мосту, тонкая фигурка в синем лыжном костюме… она махнула ему, Колчанову, рукой… А мост начинают разводить, уже рычат поворотные механизмы. Надо добежать, добежать… Вот только сил нету… Он останавливается возле большого сугроба, втыкает палки в снег… Где-то вроде трубы трубят… Что это? Из сугроба смотрит на него лицо человека с закрытыми глазами — его, Колчанова, лицо…

Проснулся в испуге. Откуда берется странное ночное кино, черт бы его побрал?

Машинально совершая утренний туалет, он все еще был во власти этого сна, пока не смыл его теплым дождиком душа. Вот только далекий трубный звук словно застрял в ушах.

Готовя завтрак, вспомнил поразившую его когда-то песню Галича. «Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, и, значит, зазря, там по пороше гуляет охота, охота, трубят егеря…» Хорошая песня. Только в сорок не третьем, а четвертом.

Нина на днях принесла ему полуфабрикатных рыбных котлет, две штуки еще остались, одну Колчанов по-братски отдал Герасиму, вторую поджарил себе. Герасим просил еще, вставал на задние лапы и передней трогал Колчанова за колено.

— Все, все, — сказал ему Колчанов. — Больно прожорлив, братец. Не хочешь понимать текущий трудный момент.

Герасим понял: больше не перепадет. Он уселся в углу, вскинул кверху ногу и принялся, чистюля, тщательно вылизывать основание хвоста.

Суд был назначен на одиннадцать. Вышел Колчанов из дому загодя, а добирался долго. Ветер сек ему лицо колючим снегом, и ноги болели, требовали частых остановок. Троллейбус пришел не скоро, троллейбусам тоже трудно зимой. Ладно хоть, что районный суд недалеко. А вот как Цыпин будет из Ломоносова своего добираться? Ох, Цыпин, Цыпин. Только суда тебе не хватало в нескучной жизни. Он, Колчанов, хотел найти Цыпину адвоката, чтобы защита была надежная. Адвокаты вообще-то не по карману ветеранам войны, но Колчанов вызнал: есть в законе статья 49-я, по ней суд, куда поступает дело, пишет отношение в юридическую консультацию, и та назначает бедному человеку бесплатного адвоката. Судья Заварзина, до которой Колчанову удалось дозвониться, согласилась это сделать — пусть Цыпин подаст заявление. А Цыпин отказался наотрез. Не нужен ему адвокат, все они болтуны, он сам себя защитит, у него дело правое. Уперся, как упрямый ишак. Ох, Цыпин!

В коридорах суда народу было полно — недаром же он называется народным. Заседания шли в двух или трех залах. Колчанов ковылял по коридорам, вдруг увидел Петрова в кителе с полковничьими погонами, при орденах. Важный, пузом вперед, поддерживаемый под руки пожилой очкастой женщиной и лысым маленьким подполковником с эмблемами юстиции на узких погонах, Петров входил в один из залов судебных заседаний. Колчанов, войдя следом, осмотрелся. Ага, вон сидит в первом ряду Цыпин, лобастый, с седой клочковатой бородкой, в желто-синей ковбойке и костюме железного цвета. Рядом с ним седовато-черная гривка Ксении — это хорошо, что верная подруга на месте. Ксения увидела Колчанова, заулыбалась, взмахнула рукой. Колчанов, кивнув ей, прошел меж рядов, сел за Цыпиным, потирая колени.

— Чо, Витя, ноги болят? — спросила Ксения, сочувственно обратив к нему нос-кнопку. — Горячие ванны надо поделать.

— Да делаю, — сказал он. — Ну, как ты, Толя? Вид у тебя ничего, хороший.

Но тут же подумал: то, что Цыпин сидит такой красный, не очень-то и хорошо.

— А ты чего без этих, само, орденов? — спросил Цыпин.

Верно, подумал Колчанов. Петров свои нацепил, надо было и мне… для убедительности…

В зале было прохладно. А народу — всего ничего. Пяток старушек, которым делать нечего, вот и ходят в суд для развлечения души. Да несколько пожилых мужчин, с суровыми лицами в морщинах и пятнах, — может, друзья-сослуживцы Петрова. А за Цыпина, похоже, один он, Колчанов, пришел болеть, да не только болеть, а и как официальный свидетель.

Судейский стол пока пустовал. Из боковой комнаты вышла девица в джинсовом армячке и серебряных с виду сапогах, стала выкликать, все ли явились:

— Свидетель Гвоздицкая?

— Я, — поднялась очкастая пожилая дама. На ней плоско сидела бордовая шляпка.

— Пройдите в ту комнату. — Девица указала на боковую дверь. — Свидетель Колчанов! Тоже пройдите.

С неясным чувством раздражения (не любил он, когда командуют вот такие бойкие молодые люди, особенно женского пола) Колчанов прошел в смежную комнату. Там стоял стол, окруженный стульями казенного вида. Очкастая дама села, всмотрелась в Колчанова.

— Вы однополчанин ответчика? — спросила басовитым голосом. — Что же вы его не удержали? Его же однозначно признают виновным в оскорблении…

— Это вовсе не однозначно, — перебил ее Колчанов. — Давайте лучше помолчим.

Дама сжала губы в тонкую неровную нитку, похожую на знак бесконечности. Тоже мне, сыроежка корявая, подумал Колчанов. Она что же — была при драке? Колчанов со слов Цыпина знал, что присутствовал — и спустил Цыпина с лестницы — сыночек Петрова. Но теперь он, наверное, на Кубе. Служба не пускает прилететь с далекого, так сказать, острова Свободы. А эта, очкастая, при чем тут?

Из-за двери слышались голоса. Значит, суд начался. Женский голос, потом мужские. Ну да, солидный голос Петрова. Высокий, словно скачущий, голос Цыпина. Колчанов напряженно вслушивался. Доходили отдельные слова — «батальон», «разведка», «пенсия», отчетливо долетело выкрикнутое Цыпиным «вранье». Только бы Цыпин не сорвался с якоря. Женский голос, кажется, выговаривал ему…

Девица в серебряных сапогах приоткрыла дверь:

— Свидетель Колчанов, войдите!

Он ступил в комнату, где шел суд. Бросилась в глаза широкоплечая женщина в темно-синем костюме за судейским столом. Лицо у нее было строгое, с правильными чертами, а прическа башнеобразная. Это, значит, и есть судья Заварзина. По бокам от нее сидели молодуха с обильной косметикой на незапоминающемся лице и пожилой дядька в темных очках. Он держал руки на столе, одна была в черной перчатке. Глядит, как прокурор, вскользь подумал Колчанов.

Секретарь-девица указала ему сесть на стул и велела говорить правду, только правду.

— Только правду, — повторил он.

— Свидетель Колчанов, — обратилась к нему судья, — давно ли вы знаете Цыпина?

— Очень давно. С сорок первого года. Мы обороняли Ленинград в составе Второй бригады морской пехоты, а потом…

— Отвечайте на вопросы коротко. Участвовали ли вы в высадке десанта в Мю… — судья заглянула в бумаги, — в Мере-кю-ле?

— Да, участвовал вместе с Цыпиным.

— Цыпин утверждает, что в неудаче десанта виновата разведка, не давшая полных сведений о силах противника. Вы согласны или не согласны с такой трактовкой?

— Согласен. Неполные данные разведки были одной из причин разгрома десанта.

— Я протестую, товарищ судья, — поднялся лысый подполковник юстиции, сидевший рядом с Петровым. — Свидетель Колчанов не является военным историком и не может адекватно судить о причинах неудачи десанта.

— Я историк по профессии, — возразил Колчанов, — и я работал с документами в военном архиве.

— Протест отклоняется, — сказала судья. — Продолжайте, Колчанов.

— Я работал с документами, — повторил он. — Их немного. На четвертое февраля сорок четвертого года разведотдел штаба Второй армии доносил, что охрана побережья в районе высадки осуществляется единственным охранным батальоном. Авиаразведка засекла прожекторы и зенитную батарею. Командование флотом и Второй армией приняло эти данные, они оказались неполными. В штабах, планировавших операцию, не учли, что противник принимал меры к усилению.

— Колчанов, — перебила Заварзина, — в компетенцию суда не входят оценки боевых операций. Считаете ли вы обоснованной претензию Цыпина к разведотделу армии?

— Да, считаю.

— Следовательно, претензия Цыпина к истцу Петрову имеет основание?

— К Петрову? Дело в том, что Петров был тогда молодым лейтенантом и…

— Отвечайте конкретно: да или нет?

После недолгой паузы Колчанов сказал:

— Я отговаривал Цыпина. Если, говорил я, из разведотдела остался жив один только Петров, то это не значит, что он главный виновник…

— Достаточно. Есть вопросы к свидетелю?

— Есть, — поднялся опять подполковник юстиции. Он и стоя был почти одного роста с сидящим Колчановым. — Вы сказали, что отговаривали Цыпина идти к полковнику Петрову, так? Значит, понимали, что на Петрове нет вины за десант?

— Я сказал, что часть вины на разведотделе штабарма. А Петров служил в разведотделе. Но главной вины на нем нет, поскольку…

— Главная, не главная, — сердито выкрикнул Петров. — Нету никакой вины!

— Помолчите, полковник Петров, — сказала Заварзина. — Защитник, есть у вас еще вопросы к свидетелю?

— Да. — Маленький подполковник близоруко прищурился на Колчанова. — Несмотря на ваш совет, Цыпин пошел к Петрову и оскорбил его, учинил драку. Осуждаете ли вы его поступок?

— Он пошел не драться. — Колчанов повысил голос, чтобы приглушить гневное клокотание Цыпина сзади. — Надо понять обиду Цыпина. Десятки лет его зажимали. Он хотел одного — чтобы те, кто отправил десант на гибель, признали свою вину. А драться начал не он, а Петров.

— Вы что, были при этом? — выкрикнул Петров.

Судья постучала шариковой ручкой по графину. Затем предложила Колчанову сесть и вызвала свидетеля Гвоздицкую.

Очкастая тощая дама, накрытая плоской бордовой шляпкой, басовито отвечала на вопросы судьи. Да, она помогает Дмитрию Авраамовичу по хозяйству. Да, в тот день она присутствовала при его разговоре с Цыпиным. Нет, не все время, она входила и выходила, но как раз видела, как Цыпин ударил Дмитрия Авраамовича в нос…

— Он первый меня ударил! — закричал Цыпин. — А вы там не были…

— Ведите себя спокойно, — строго сказала Заварзина. — Вы, как отказавшийся от защитника, можете задать свидетелю вопросы.

— Вот и вопрос. — Цыпин поднялся, одно плечо заметно ниже другого. — Мы с Петровым, само, по первости спокойно. Пива выпили, а потом он стал на меня наскакивать…

— Есть у вас вопрос к свидетелю, Цыпин?

— Ну-тк, я и даю вопрос! Он, само, кричать стал, что я за Сахарова, а не за армию…

— Ответчик, если нет вопросов, сядьте.

— Да есть вопрос! Чего вы врать сюда пришли? — нагнулся он к Гвоздицкой. — Он меня первый по уху огрел! А я что — само, второе ухо должен подставлять?

— Я, гражданин, никогда не вру, — с достоинством сказала Гвоздицкая.

— А чего ж тут соврали? Своего покрываете?

— Успокойтесь, — сказала Заварзина. — Сядьте, Цыпин.

— А чего она врет? — закричал Цыпин, наклонив лобастую голову, словно наставив на суд несуществующие рога. — Я к Петрову пришел, потому как, само, правду хочу! Разведотдел неправильные данные дал — а мы кровью умылись. Батальон отборных бойцов, само, лег в лесу, в снегу… Вы по графину не стучите! — бросил он Заварзиной. — Если в суд вытащили, так я выскажусь! Ты не дергай! — выкатил он глаза на Ксению, потянувшую его за штаны. — За Россию жизни не жалел и в плен не просился, меня раненого взяли. Значит, я должен был околеть в собачьей будке? Петров нас на гибель послал, так он теперь полковник…

— Никуда я тебя не посылал! — загремел Петров, придерживая очки.

— А я случаем выжил, так теперь, само, последний человек! — Страшно было смотреть на Цыпина, его трясло от ярости, бороденка стояла дыбом. — Сорок пять лет я нежелательный! Никуда нельзя, только дворником…

— Да ты успокойся, солдат, — подался к нему через стол пожилой заседатель в темных очках.

— Его сын, бугай здоровенный, меня, инвалида, с лестницы! — бушевал Цыпин. — Да еще и в суд тащат! Со мной, само, все можно, да? Как шелудивого пса — ногой? Так я вам не дамся! Не погнулись еще казаки!

— Какие еще казаки? — вопросил пожилой заседатель. — Анна Федоровна, надо перерыв…

И уже судья Заварзина, повысив голос, объявила перерыв — но Цыпина было уже не остановить. Стоя с красным лицом и выпученными глазами, с синей жилой, напрягшейся на тощей шее, он выбрасывал слова из глубины измученной души:

— Как родился на свет виноватый, сын антоновца, так, само, и тащу на горбу! А какая у меня вина? Что морду пулям подставил? — Он отбросил руки Ксении, пытавшейся его усадить на стул. — Что не накрылся снегом в норвейской тундре?..

— Толя! — Колчанов боком заковылял к нему меж рядов. — Толя, прошу, замолчи! Не рви жилы…

— За что… — успел выкрикнуть Цыпин.

Еще сделал он слабое движение рукой, и как будто хотел что-то сказать Колчанову — в следующий миг он, захрипев, стал падать. Ксения и Колчанов подхватили его, уложили на стулья.

— Врача, быстро! — кинула судья секретарю-девице.

Колчанов трясущейся рукой добывал из стеклянной трубочки горошину нитроглицерина. Ксения держала голову Цыпина у себя на коленях, а он лежал, закрыв глаза — свои рысьи, такие прежде зоркие, так много повидавшие глаза. По его телу, вытянувшемуся на стульях, пробежала судорога. Колчанов пытался разжать ему рот, вложить таблетку, — но было поздно. Уже ничего не было нужно Анатолию Цыпину.

— Эх, солдат! — Заседатель в темных очках покачал головой. — Мы ж не хотели тебя засуживать.

5

В последние годы Колчанов стеснялся своего дня рождения. Раньше, когда-то, гордился, что родился в один день с вождем — двадцать первого декабря, а теперь… С усмешкой он вспомнил изречение Гейне: «Раньше я был молод и глуп — теперь я стар и глуп».

Он и не звал и не ждал гостей. Наверное, приедут вечером Нина с Владом, посидят часок. Нина измерит давление, посмотрит ноги… опять будет настаивать, чтобы он лег в больницу…

Нет, в больницу Колчанов не хотел.

После похорон Цыпина он твердо решил: помирать только дома, на родной тахте. На кладбище в Ломоносове, стоя над гробом Цыпина, Колчанов произнес речь. «Вот так уходят ветераны, — сказал он, — падают на улице… в суде… Анатолий Иванович Цыпин был отважным бойцом морской пехоты. Бойцом и остался. Всю жизнь, а судьба подарила нам почти полвека после войны, всю жизнь Цыпин бился. Бился с властями, не желавшими признать его боевые заслуги… с недоверием, равнодушием… Душа у меня болит за моего друга Толю…» Тут голос его прервался, горло запер комок. Цыпин лежал в гробу суровый, спокойный — наконец, наконец-то спокойный, медленные снежные хлопья ложились на его лицо и не таяли, и почудилось Колчанову, будто Цыпин придирчиво прислушивался к его надгробным словам…

Привычно болели ноги, но еще сильнее болела душа. И опять, опять — где-то в немыслимой дали словно пропели трубы… протрубили сигнал большого сбора…

Колчанов налил в стакан граммов сто водки и залпом выпил. Не любил он пить в одиночестве, но что поделаешь — только спасительные эти глотки хоть на время заглушали боль.

Ну, с днем рождения, сказал он себе и горько усмехнулся. Давно же ты родился, старый человек… Еще до того — вспомнился вдруг Гоголь, — как Агафия Федосеевна откусила ухо у заседателя…

А вот вопросик немаловажный: для чего же ты родился? И сразу глупая (теперь я стар и глуп) память подсказывает: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». А какую сказку? — вот следующий вопросик. И — невозможный прежде (до того, как Агафия Федосеевна откусила…), а теперь уже созревший ответ: коммунистическую. Разве не сказка?

Орали в детстве у пионерских костров: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи…» Ковали ключи к счастью для всего человечества, никак не меньше. И что же отковали? Потоками крови народной истекла та сказка. Коммунизм оказался утопией…

Он об этом много думал. Рылся в книгах, выписывал в тетрадку ошеломительные мысли…

Утопия. Utopos — это по-гречески место, которого нет. В головах мыслителей — есть, а на самом деле… На самом деле — жесточайшая диктатура и послесталинские попытки придать коммунистической идее новую привлекательность, — но как ни украшай Утопию, а ее хищный рябой облик проступает сквозь пропагандистские румяна.

И ведь какие были серьезные предостережения! «Если хотите построить социализм, то выберите страну, которую не жалко», — изрек когда-то неглупый человек Бисмарк. Такая трагическая участь выпала России. Большевикам было не жалко. Правоверный марксист Ленин пренебрег даже главным, по Марксу, условием перехода к социализму — высоким уровнем развития производительных сил. Такого уровня в России не было, но Ленин торопился. Он и другому своему учителю — Плеханову — не внял, когда тот предостерег: «Русская история еще не смолола той муки, из которой будет со временем испечен пшеничный пирог социализма». Большевики торопились использовать удобный момент (затянувшаяся война, слабое правительство, усталость и недовольство масс) для захвата власти. Неистовые революционеры, они, следуя Марксовой формуле, во имя коммунистической идеи, совершили насилие над Историей. Ну, и где пшеничный пирог социализма? Выпечки-то хватило только для партийной верхушки (для «нового класса», по Джиласу), недостающее же зерно ввозим с «загнивающего» Запада. А массам, чтобы не роптали, нате талоны на сахар и водку. Стойте, гегемоны, в очередях. Возроптали в августе, что табачок кончился? Закупим на «загнивающем» и сигареты — нате, курите, пейте и не скулите. Эх, масса, масса, «ты весь авангард замучила, подлая» (это Платонов). На головы массам льют ежедневную оглушительную ложь. «Взявши все монополи, правительство взяло и монополь болтовни, оно велело всем молчать и стало говорить без умолку» (а это Герцен).

Вот и кончилась Утопия. Пала под железной пятой этатизма… тоталитаризма… И в результате? Ну, вот еще выписанная в тетрадку цитата — из Макиавелли: «Результатом господства тирании является развращенное общество…»

Такие дела, старый человек. Не удалось тебе сказку сделать былью. Для чего же ты прожил долгую жизнь?

Колчанов сидел за столом, листал общую тетрадь, исписанную высказываниями мыслителей, писателей, ученых. Вот запись о двенадцатилетнем цикле развития — чья это мысль? Вернадского, Чижевского? Не указано. Просто где-то вычитал и коротко записал: «12-летний цикл (с 1905 года)». Ну-ка, попробуем уточнить.

1905-й — первая русская революция.

1917-й — еще две, причем февраль резко перечеркнут октябрем, это поворотный пункт в истории XX века.

Дальше: 1929-й — год великого перелома, конец нэпа, начало коллективизации и уничтожения классового врага в деревне, а на деле — наиболее эффективного в сельском хозяйстве работника; после этого зубодробительного удара российская деревня все еще не оправилась.

1941-й — Великая Отечественная… величайшее испытание крепости государства, новый океан народной крови..

1953-й — смерть диктатора, робкие надежды на либерализацию созданной им жестокой системы, начало хрущевской «оттепели».

1965-й — начало брежневского правления, попытка хозяйственной реформы, вскоре свернутой; возвращение сталинизма (постсталинизм) в идеологии, в подавлении инакомыслия.

1977-й — принятие новой Конституции, закрепляющей (6-я статья!) незыблемость монополии партии на государственную власть; очевидный застой, стагнация.

И вот 1989 год — серьезные перемены, перестройка! Впервые в избирательных бюллетенях не одна фамилия; Первый съезд народных депутатов, вскоре Второй — небывалые речи, плюрализм мнений. А в Восточной Европе — массовое бегство немцев из ГДР, «бархатная революция» в Чехословакии и Венгрии, расстрел Чаушеску… на бурных демонстрациях в Польше — плакаты: «Социализм — это голод»… Распад соцлагеря…

Что же ожидает нас спустя очередное двенадцатилетие — в 2001 году? Заглянуть бы хоть одним глазом в XXI век — какой станет Россия? Горбачев заявляет, что партия твердо остается на позиции социалистического выбора. Но тверды ли позиции самого Горбачева, жестко критикуемого слева и справа? И что означает вчерашнее неожиданное заявление Шеварднадзе об уходе в отставку ввиду надвигающейся диктатуры? Чьей? — он не уточнил. Диктатуры партаппарата, не желающего покидать руководящие кресла?

Похоже, государственный руль перекладывается в другую сторону. Вместо либерального Бакатина министром внутренних дел назначают ортодоксального Пуго. Горбачев с Рыжковым отказываются от программы «500 дней», хотя продолжают вякать о рынке… И почему Рыжкова заменили Павловым?

Все — неустойчиво, все — в шатаниях влево-вправо, влево-вправо… Как парусное судно, идущее галсами при противном ветре.

На обед Колчанов отварил макароны, вспорол банку мясных консервов из старых запасов Милды. Еще несколько банок осталось. А что будут есть они с Герасимом, когда кончатся последние консервы? А-а, не стоит об этом думать.

После обеда он лег на тахту с книжкой журнала «Знамя», принялся дочитывать статью Селюнина «Рынок: химеры и реальность». Умный автор, статья толковая. И верно ведь: без рынка не выбраться из кризиса, но создать рынок — ох, не просто. Вот пишет Селюнин: «Экономика императивно требует утверждения частной собственности, идеология — ее уничтожения. Часто говорят: страна на краю пропасти. Продолжим этот образ: на узком мостике над пропастью сошлись экономика и идеология, уперлись лоб в лоб, той и другой обратного ходу нет — не развернешься. Кому-то лететь в бездну…»

Вот как, значит: частная собственность… Он-то, Колчанов, старый пономарь, привык к ней относиться как к ужасной бяке. А только в ней и есть спасение на краю пропасти…

Рука с журналом опустилась, и предстал мысленному взгляду Колчанова супермаркет в Хельсинки — единственной загранице, где он сподобился побывать. Они с Милдой рты разинули в финском супермаркете — такого изобилия превосходных продуктов в жизни не видели. И ведь покупали их вовсе не толстопузые миллионеры, а обычные люди, горожане, массовый покупатель. Чего же стоят прекрасные идеи, если за ними — пустые прилавки, очереди, талоны (стыдливое иносказание карточек)?..

Он задремал, журнал выпал из руки. Но и во сне не было ему покоя. Он бежал по заснеженному полю, чудилось, что кто-то, спрятавшись в кустах, следит за ним, — и вдруг впереди школа, знакомый подъезд, а в подъезде — школьный сторож с колокольчиком в руке, он звонит, звонит… вдруг оказывается, это вовсе не школьный сторож, а Цыпин в распахнутом полушубке, и не звонок у него, а нацеленный автомат… а звонок все равно звонит, звонит…

Колчанов проснулся в испуге. Звонок действительно звонил. Он поплелся открывать, вместе с ним в переднюю выскочил любознательный Герасим, держа хвост столбом. Улыбающаяся, в высокой, залепленной снегом шапке и черной каракулевой шубе, вошла Валентина.

— Не ждал, Витя?

— Нет… — Он прокашлялся. — Здравствуй. Я очень рад…

— Я бы, может, и забыла, что у тебя сегодня день рождения, — сказала Валентина, снимая с помощью Колчанова шубу, — но Лёня напомнил. Вот, это тебе. — Она вынула из большой пластиковой сумки коробку с тортом и букетик алых гвоздик.

— Спасибо, Валечка…

— Поздравляю, Витя. — Она потянулась, поцеловала Колчанова и засмеялась. — У тебя такой растерянный вид.

Он, и верно, был растерян. Испытывал неловкость, что одет в мятые штаны и домашнюю куртку-телогрейку. Ладно хоть, что выбрит, это у него было железно — бриться каждое утро.

Усадил Валентину в кресло, дал журнал и, извинившись, пошел в смежную комнату переодеваться. Вышел оттуда в костюме, в белой сорочке и черном галстуке.

— Как всегда, элегантен, — одобрительно взглянула на него Валентина.

— Ну уж, элегантен… — Он сел за стол напротив гостьи. — А знаешь, у кого я перенял это — ну, чтобы всегда при галстуке? У твоего отца. Вот кто, точно, был элегантен.

— Да… папа… — У Валентины затуманились глаза. — Знаешь, в июне было сорок лет, как его расстреляли.

Колчанов, конечно, знал, что отца Вали, Георгия Семеновича Белоусова, талантливого строителя кораблей, впоследствии крупного деятеля Ленсовета, в сорок девятом замели по «ленинградскому делу». Елизавету Григорьевну, его кудрявую смешливую жену, от ужаса разбил паралич, она пережила мужа ненадолго. Тогда Валя с годовалым сыном уехала в Балтийск, где служил на эскадре ее муж, Гольдберг, долго мыкалась по углам чужих квартир, на зиму уезжала в Питер, к свекрови на Расстанную (квартиру Белоусовых на Съездовской линии, само собой, у Вали отобрали).

А Гольдберг ему, Колчанову, спустя много лет рассказывал, что служба у него шла трудно. Служил-то он исправно, но продвижение тормозили кадровики — он, Гольдберг, считал, что причина крылась не только и не столько в национальности, сколько в том, что женат на дочери врага народа. Уже и культ личности отменили, а все же… В звании инженер-капитана 2-го ранга он прослужил сверхдолго — в первый ранг не пустил «потолок» должности…

— Давай помянем отца, — сказал Колчанов. — Он ведь и мне приходился родственником… троюродным дядей…

Он захлопотал — накинул на стол белую скатерть, поставил тарелки, хрустальные рюмки, вынул из буфета бутылку армянского коньяка, прибереженную, ну, вот для такого случая. Мысленно обругал себя за то, что никакой закуски нету. Не предлагать же Вале макароны…

Валя нарезала принесенный торт с гладким шоколадным покрытием. Объяснила: это «Птичье молоко», Лёня где-то достал. Накрытый таким образом стол увенчала хрустальная (гордость Милды) ваза с алыми гвоздиками.

После выпитой рюмки Валя оживилась. Колчанов с удовольствием глядел на нее. Темно-синий костюм скрадывал ее полноту. Круглое лицо несколько отяжелело книзу, подбородок стал двойным, а сиреневые некогда глаза утратили былой блеск, — но все еще была Валя красива.

— Давай по второй. За Мишу твоего. За память…

— Нет. Сегодня твой день, Витя. За тебя… Очень хочется, чтобы ты не болел. Ты столько пережил, Витя. Дай тебе Бог здоровья и душевного равновесия.

— Спасибо. — Он усмехнулся. — Стоики утверждали, что блаженство в невозмутимости и спокойствии духа.

— Ты к чему это, собственно? — Валя уставилась на него.

— Это ты мне когда-то сказала.

— Да? А я думала, ты все-все забыл.

— Ничего я не забыл.

— Знаешь, Витя, я убедилась, что мы живем одновременно в двух мирах: в реальном и в мире нашей памяти. В реальной повседневности — страдание, а в памяти — утешение.

— Разреши возразить. Во-первых, в реальной жизни не только страдания, но и радость. Разве ты не была счастлива?

— Была. Любила мужа, люблю сына. Но в то же время — столько натерпелась страхов, столько несправедливостей… Трудно подсчитать, чего было больше — счастья или страданий.

— А во-вторых, — сказал Колчанов, — думаю, что прав Бердяев, когда отделяет исторический взгляд на жизнь от «частного». «Частный» взгляд боится страданий, боится той слезинки ребенка, которую сделал проблемой Иван Карамазов.

— А разве это не великая проблема жизни?

— Конечно, проблема. С «частной» точки зрения слезинка ребенка не может быть оправдана. Так же, как с точки зрения Евгения нет оправдания Петру, построившему Петербург среди «топи блат». А исторический взгляд устремлен в глубину, в сущность жизни. Он ставит вечные ценности выше сегодняшнего блага. Он может оправдать жертвы и страдания во имя человеческого духовного восхождения.

— Но ведь это религиозный взгляд, Витя.

— Ну и что? Разве плохо, если религиозный?

— Странно, что это говоришь ты, преподаватель марксизма.

— Мой марксизм мне давно надоел. Как и мой атеизм. Жизнь и смерть человека на Земле не вмешаются в схемы материалистической философии… Ладно, оставим это… Давай еще тяпнем. За тебя, Валя.

Коньяк на него действовал положительно: почти унялась боль в ногах.

— Ты, Валечка, хорошая, — сказал он мягко. — Искренняя.

— Спасибо, Витя. Очень приятно. Меня так редко хвалили.

— Знаешь, я так и не научился братской любви.

— Братской любви? — У Вали возникла складочка на лбу между бровей. — Что-то я не понимаю — о чем ты…

— Помнишь Румянцевский сквер? Ну вот… Когда-то в этом сквере ты сказала, что любишь меня как брата. Я и пошел… на обмороженных своих ногах пошел прочь… из твоей жизни… еще гроза была в тот день, ливень… Мне бы удовлетвориться братской любовью, я ведь и на самом деле твой троюродный брат. Но… я был молод и глуп… Ничего у меня не получилось, Валечка, с братской любовью…

Тут он поднял на нее взгляд и увидел, что она плачет. По щекам катились прозрачные слезы, Валя утирала их платочком.

— Прости, — сказала со вздохом. — Я стала слезлива на старости лет.

— Нет, это ты меня прости, что не сдержался.

— Витя, милый Витя… Не осуждай меня за то, что я тогда…

— Нисколько не осуждаю.

— Разве я виновата, что влюбилась в Мишу?

— Ты правильно поступила, выйдя за Мишу. Он был легкий, веселый… не то что я с моим мрачным характером… Не плачь, Валя. Все правильно.

— Да… все правильно… — Она попыталась улыбнуться сквозь слезы. — Ты умный, все понимаешь… — И, помолчав: — Ты сказал, что ушел из моей жизни… Я бы хотела, Витя, чтобы ты вернулся.

С этими словами Валя протянула к нему руки поверх стола, и он взял эти маленькие, как бы молящие о помощи руки в свои и, нагнув голову, поцеловал одну и другую.

Это была минута, полная нежданной радости, но и грустная в то же время. Где-то в страшной дали опять пропели трубы.

Нет, это просто прозвенел звонок. Вошли Нина, румяная с мороза, и Владислав, похожий в шерстяной шапочке, обтянувшей голову, на пилота. В квартире сразу стало шумно. Нина на кухне готовила закуски, стуча ножом и громко, через раскрытую дверь, высказываясь о текущей жизни:

— Перестраиваются, перестраиваются, а продуктов все меньше. На рынок придешь — от цен глаза лезут на лоб. Гераська, не лезь под ноги! Совсем обалдел от колбасного духа. На, ешь!.. Встретила институтскую подругу, она акушер-гинеколог, так она рассказывает, рождаются дети с фетопатией — представляете?

— А что это такое? — спросила Валя.

— Алкогольное отравление в утробе матери. Ужас! До чего же мы докатимся, а?

— Эх, яблочко, да куда котишься! — пропел Влад, нарезая на доске батон. — В ве-че-ка попадешь, не воротишься!

— Что это ты развеселился? — спросил Колчанов.

— Так день же рождения у вас.

— Влад получил кредит в банке, — объяснила Нина, — вот и веселится.

— Получить-то получил, — уточнил Влад, — а как отдавать буду — один Аллах знает. До весны, может, продержимся, а там пойдем по миру… Виктор Васильич, вам водочки можно налить?

— Папа, чтобы не забыть, — сказала Нина, ставя на стол поднос с закусками. — Я договорилась, завтра тебя примут в больницу. Будь готов к десяти часам. Мы заедем за тобой и отвезем.

— В больницу? — Колчанов наморщил лоб. — Не хочу в больницу.

— Надо, папа! Домашнее лечение тебе не поможет. Надо!

6

Лапин сидел в кресле с резной деревянной спинкой над разложенным пасьянсом и как будто дремал. Во всяком случае, так показалось Колчанову, когда он вошел в маленькую комнату.

— Вы спите, Иван Карлович?

— А, это ты. — Лапин взглянул на него сквозь очки и подмигнул левым глазом. — Который час?

— Полпервого ночи.

— Чего не спишь? Ноги болят?

— Все болит. Душа болит.

— Душа! — Лапин криво улыбнулся, блеснул золотой его клык. — Какая еще душа? Нет никакой души. Есть сознательность, и есть предрассудки, пережитки прошлого.

— Знаю, знаю. — Колчанов тоскливо повел взгляд от освещенного торшером пасьянса к темному окну, за которым спал, утонув в снегах, огромный город. — Все эти словеса знаю наизусть. Сам их талдычил не одно десятилетие.

Лапин вынул из колоды очередную карту и внимательно искал ей место в пестрых рядах пасьянса.

— Должен гордиться, — сказал он, — что преподавал марксизм. Не талдычил, а воспитывал нового человека.

— Где он, новый человек? — Колчанов зябко переступил с ноги на ногу. — Это же сказка, придуманная пропагандистами.

— Есть моральный кодекс коммунизма.

— Есть на бумаге. А на деле? Ложь и насилие госаппарата не могут воспитать высокую нравственность. Они порождают, с одной стороны, людей, готовых на все, на любую подлость и жестокость ради куска пирога, а с другой — лицемерие, хамство, бессердечие… Деформирован, можно сказать, сам национальный характер…

— Ишь как выражаешься. Национальный характер! У тебя, выходит, он тоже деформирован?

— Конечно. Но я — хоть и поздно, но все же осознал…

— Ни хрена ты не осознал! — выкрикнул Лапин и опять подмигнул. — Национальный характер выковывается не в интеллигентских соплях, а в борьбе!

— Только не надо, не надо бубнить о классовой борьбе. Обрыдло! Под громким этим названием государство, а точнее — партбюрократия, захватившая власть, вела кровавую гражданскую войну против собственного народа.

— Не из-вра-щай! — раздельно произнес Лапин. — Партия большевиков взяла власть с одобрения народа.

— Народ никто не спрашивал. Ему кинули, как приманку, несколько понятных ему лозунгов о мире и земле. А потом Сталин разгромил, перестрелял соперников в борьбе за власть и установил свою диктатуру. Плеханов предупреждал, что у нас осуществится идеал персидского шаха. Так и вышло.

— Пошел ты со своим Плехановым! Был установлен передовой общественно-политический строй…

— Средневековый абсолютизм!

— Передовой строй в интересах народа! Другое дело, что народ, вследствие пережитков прошлого, не всегда понимает свое благо. Потому и необходимо твердое партийное руководство.

— Партийное руководство обескровило огромную страну. Я историк и знаю, что в исторической жизни любой страны главное — вопрос о земле. О собственности на землю. Земля — кормилица! Если бы партийное руководство не поспешило покончить с нэпом, не пошло на насильственную коллективизацию, на безумное разорение деревни, то, может быть, страна не скатилась бы к нынешнему беспределу. К постыдной зависимости от закупок зерна на Западе…

— Ошибки были, их надо исправлять, но мы никому не позволим усомниться в чистоте намерений, в правоте великого идеала!

— Значит, очистить правильный коммунизм от неправильного развитого социализма?

— Очистить от ошибок! От хрущевщины! От горбачевщины!

— Вы ничего не можете знать о Горбачеве. Вы умерли до того, как он…

— Ревизионисты проклятые! Думаешь, я не знаю, что ты вышел из партии? Таких, как ты, ренегатов надо — вот! — Лапин потряс вынутым из колоды валетом треф. — Как с его благородием фон Шлоссбергом — рыбам на корм!

— Кишка тонка, Иван Карлович! Вы — труп!

— А вот я покажу тебе, кто труп! Сволочь…

Лапин поднялся, громоздкий, и, шаркая ботинками, грозно надвинулся на Колчанова. Нестерпимо блестел его бритый череп в свете торшера.

— Сгинь! — крикнул Колчанов, пятясь к двери. — Сгинь, нечистая сила!

7

В «семерку» — троллейбус номер семь — набилось много народу. Колчанов стоял, зажатый, как пробка в бутылочном горле. Лица пассажиров были синими от тусклого освещения, от обледенелых окон, за которыми, хоть часы показывали утро, разлеглась, как беременная черная кошка, декабрьская ночь. Перед Колчановым стояла коренастая женщина, сквозь ее дубленку и свое пальто он ощущал ее тепло. Слева ему в ухо дышал водочным перегаром мужчина средних лет, державший на лице выражение полной неудовлетворенности. Людская масса в вагоне троллейбуса колыхалась и привычно терпела стесненность тела и огорчение духа.

За окнами плыл желтым пунктиром фонарей Невский проспект. Потом «семерка» одолела мост и, выбросив искры из подвески, повернула на Университетскую набережную. Колчанов послал мысленный прощальный привет университету. Вовсе некстати вспомнил, как Меншиков получил взбучку от Петра за то, что здание Двенадцати коллегий пустил длинной кишкой в глубь Васильевского острова, а свой дворец вытянул фасадом вдоль Невы. Ни к чему в столь ранний час исторические воспоминания.

У Академии художеств Колчанов сошел. Вернее, его выпихнули, он ступил неудачно и с трудом удержал стон боли.

Мела поземка. Два сфинкса напротив портала академии слепо смотрели друг на друга. Промерзшие насквозь, они, возможно, грезили о жарких песках Египта. Хотя вряд ли. В такой мороз — не до грез.

Войдя в Румянцевский сквер, Колчанов остановился. Тут было белым-бело. Фонтаны угадывались по водометам, торчащим из снега. У задней ограды сквера приподнялась над снежным одеялом эстрада с навесом на тонких столбах — раньше не было тут никакой эстрады. Раньше все было иначе. Только обелиск, увенчанный бронзовым орлом, высился, как прежде, высокомерным свидетелем ушедших времен.

А вот еще вопрос небезынтересный: куда, в какую бездну стекает время?

Колчанов двинулся по колено в снегу к ближайшей скамейке. Вот так, вспомнилось ему, брели когда-то в лесу за Мерекюлей, пробиваясь к шоссе. Борозда тянулась за ним, как траншея. Он принялся сбрасывать снег с края скамейки и, сбросив, сел, привалясь к округлой ее спинке. Сидеть было холодно, но стоять — еще хуже, боль в ногах не отпускала.

Сквозь летящий снег Колчанов глядел на темный бок академии с единственным освещенным окном. Как амбразура, подумал он. И еще пришло в голову: я человек зимы… как будто снежный человек… доисторический, можно сказать, реликт…

Снег летел все гуще. Толстым, пышным слоем ложился на шапку, на плечи, на меховой воротник. Холодил щеки. Стряхнуть бы… но не хотелось делать лишних движений. Боль в ногах унялась. Хорошо было сидеть в белом снегу…

С закрытыми глазами он неспешно ворошил, как угли в догорающем костре, свою долгую жизнь. Как бы издали, со стороны он увидел себя, молодого, безусого, мчащегося на лыжах. Под взмахи палок хлопают по снегу лыжи… хорошо скользят, скорость приличная… Стой, куда мчишься?.. Ага, в чемпионы норовишь, юный честолюбец?.. Не получится из тебя чемпион. Время мощным потоком несет через войну — в тебя впиваются рваные стальные осколки, и вообще не жилец ты, Колчанов Виктор, укроешься снегом, как одеялом, под Мерекюлей, — а вот поди ж ты, живой…

Опять как будто в дальней дали пропели трубы.

Колчанов раскрыл глаза и увидел: в боковой стене академии почти все окна освещены. Вот и славно. Так и раньше бывало, когда ты, придя из университета, ожидал тут Валю. В шубке, в пушистой шапочке, Валька прибегала из академии оживленная, под впечатлением очередного древнегреческого события. «Ах, представь, Данаиды бежали из Египта в Аргос, чтобы уйти от брака с двоюродными братьями…» Ну, не хотели замуж за двоюродных… даже и за троюродного брата… ну, что поделаешь, значит, не судьба…

Снег, снег. А сквозь его длинные белые плети — улыбающееся лицо Валентины. Да слышу я, слышу, Валечка. «Я бы хотела, чтоб ты вернулся» — так ты сказала. Конечно, слышу. Но — знаешь ведь, если поезд сильно опаздывает, то упущенное время не наверстаешь… скорость движения не та… да и само время… куда оно стекает?..

Снег почти залепил Колчанова. Сбросить бы, отряхнуться… но нет сил… хорошо сидеть в белом снегу…

Вот только сердце вдруг… О-о, какая боль! Валя!..

8

Около десяти часов Влад подъехал на Будапештскую к дому Колчанова. Нина вышла из машины. Поднялась в лифте на четвертый этаж, позвонила у двери. Ключи от отцовской квартиры у нее, конечно, были, но она не любила их искать в сумке. Еще и еще позвонила. Отец не шел открывать. Нина начала суетливо, как все женщины, рыться в своей сумке. Найдя ключи, отворила дверь и вошла. В темной передней Герасим встретил ее громким мяуканьем.

— Некогда, некогда, Гераська! — Нина зажгла свет и позвала: — Папа, ты готов?

Молчание неприятно поразило ее. Она ринулась в комнату. Постель тут была убрана с тахты в постельный ящик — никогда отец не изменял военно-морскому порядку в квартире, не терпел неубранной постели, немытой посуды. На ящике в изголовье тахты, рядом с настольной лампой, лежали синий том Лухманова «Жизнь моряка» и книжка журнала «Знамя».

— Папа! — крикнула Нина.

Ни в кухне, ни в ванной, ни в туалете отца не было.

Нина вбежала в маленькую комнату. Здесь горел торшер над круглым столиком, над деревянным черным креслом, в котором любил прежде сиживать дед.

Где же отец? Может, вышел в магазин?

Тревожно колотилось сердце.

На столике в круглом свете торшера лежала одинокая игральная карта. Нина взяла ее, посмотрела. То был валет треф.