Глава первая

ЛЮДИ И БОГИ

Дождь перестал, медленные тучи сползли с солнца. Оно клонилось к закату, и люди и овцы отбросили тени далеко в сторону от караванной тропы. Долго тянулась с левой руки оливковая роща, потом пошли луга, пересеченные тут и там каналами с желтоватой водой. Трава была хорошая, густая, но пустить сюда стадо пастухи остерегались, потому что эти пастбища принадлежали чужим родам, схватываться с которыми не было никакого расчета. Хозяин воды велел пригнать стадо в Город — двенадцать овец отдать в храм, в жертву богу Нанна, а остальных обменять у тамошних богатых купцов на медь, серебро и ткани. Аданазир, старший сын Хозяина воды, не первый раз гонит караваны в Город и знает, как лучше совершить мену.

Поигрывая плеткой, ехал Аданазир во главе каравана на крепком молодом осле. Хоть и жарко стало, а ярко-красный шерстяной плащ Аданазир не сбрасывает. Не пристало ему ехать полуголым, не простой ведь он пастух.

Другое дело — Шамнилсин. Как и другие пастухи, он скинул с плеч свой плащ и идет в одной юбке. Юбка у Шамнилсина хорошая, красная с синим, полосатая. Новая совсем еще юбка. Не худо бы поберечь такую юбку, но уж очень не хочется появиться в Городе в старом тряпье. Про Город он много слышал — живет там столько людей, что никто не сосчитает, и там стоит храм богу луны высотой до неба, а базары такие многолюдные и шумные, что человеку ничего не стоит потеряться там, как малому ребенку в тростниковом лесу. Богат и могуч Город. Из многих стран — с высоких гор на востоке, из пустыни на западе — везут туда товары. А с юга плывут корабли, тоже с товарами, и по каналу достигают Города.

Первый раз идет он, Шамнилсин, с караваном в Город. Вот почему радостно у него на сердце. Может быть, в Городе ему удастся совершить мену: отец, искусный гончар, вылепил из глины шесть фигурок, хорошенько обжег, облил земляной смолой, — красивые получились фигурки, может, удастся выменять их на браслет для Кааданнатум. Очень она любит браслеты, один у нее уже есть — из раковин и бусин сердолика, и она носит его на руке.

При мысли о жене Шамнилсин улыбнулся во весь рот. Две луны назад Хозяин воды дал эту девушку ему в жены. Она уже совсем взрослая, ей двенадцать лет и четыре года, она быстронога и любит украшения, и у нее красивое имя — Кааданнатум. Она дочь Хозяина воды от рабыни. Шамнилсин получил ее, конечно, не задаром: он должен отработать Хозяину воды половину двенадцати и еще один год. Он должен заботиться о стаде Хозяина: чтобы оно умножалось и овцы были к нужному времени жирны, а к другому времени — шерстисты.

Хоть и молод он, Шамнилсин, — еще трех лет недостает, чтобы было дважды по двенадцать, — а пастух он хороший. Он знает все овечьи повадки, и какой нрав у каждого барана, и какая им нужна трава. И на осенних играх, когда юноши и мужи соревнуются, кто быстрее снимет шкуру с зарезанной овцы, он, Шамнилсин, был не из последних. Рука у него быстрая, ловкая. Потому, должно быть, и отличил его Хозяин воды, дающий жизнь Роду. Потому и дал ему в жены свою дочь от рабыни.

И уже завиднелась впереди пальмовая рощица. Погонщики, которые и раньше хаживали в Город, говорили, что за рощей дорога выйдет к Реке, к густым тростниковым зарослям. Там будет ночлег и водопой. Хорошо бы дойти засветло. В тростниковом лесу, всем известно, водятся дикие кабаны и змеи. А то и на льва, чего доброго, можно нарваться.

Старый Издубар, отец Хозяина воды, не боялся львов. Один на один выходил он на страшного зверя, вооруженный копьем и кинжалом. Ох и богатырь был! Он-то, Издубар, и привел когда-то свой Род в эту долину. Слыхал Шамнилсин от старых людей, что жили они раньше, в старину, где-то в горах, а когда истощились пастбища, пришли сюда, в долину. Старому Издубару не сиделось на месте. За долгую свою жизнь — два раза по шестьдесят лет — исходил он всю сушу с грозным своим копьем, а под конец жизни заперся в большом доме, окруженном крепкими стенами, и оттуда пошел Город. Так старые люди говорили.

Хозяин воды был его младшим сыном и поэтому не мог стать во главе Рода. Но вдруг поумирали его старшие братья. Говорили об этом всякое. Может, разгневали они богов и навлекли на свои непутевые головы гибель, ведь боги обид не прощают, а может, поубивал их Хозяин воды. В ту пору был он молод и звали его Уздубар. И после смерти братьев стал он Хозяином колодца и стада, и Род, покинутый старым Издубаром, великим охотником, подчинился молодому Хозяину.

Теперь-то и он уже стар. Он сильно преумножил стадо и вырыл для воды много каналов, и вода питала посевы ячменя и виноградники. И уже не Хозяином колодца, как встарь, а Хозяином воды называли Уздубара. Боги были милостивы к нему, и особенно Эа, бог воды, обитающий под землей. Но очень ему хотелось сравняться славой с отцом, и велел Хозяин воды приближенным людям, страже своей, говорить, что он великий охотник, убивший двенадцать львов и столько же кабанов. Но весь Род знал, что это только слова, на самом деле ничего не было. Но говорить об этом вслух никому не дозволялось под страхом наказания.

И еще Хозяин воды велел называть себя не Уздубаром, а Издубаром, как его отца, который давно уже лежит в глиняном гробу и исправно получает пищу и питье, чтобы его дух не вышел наружу и не потревожил сына за то, что принял имя отца своего.

У каждого свои заботы. У Хозяина — одни, а у него, Шамнилсина, другие. Вот он уже взрослый мужчина, и у него есть своя хижина, сплетенная из тростника и обмазанная глиной. Есть женщина. И есть два кувшина, и два блюда из хорошей глины, и ступка для растирания зерен, и два ножа — один из кремня, второй — из меди. И когда он отслужит Хозяину положенный срок, может быть, Хозяин даст ему участок, орошаемый водой и пригодный для ячменя или виноградника. Но это еще не скоро.

Другое тревожит Шамнилсина. Еще в первую ночь Кааданнатум, жена, поведала ему, что Шудурги, младший сын Хозяина воды, противился воле отца, требовал, чтобы тот отдал Кааданнатум в жены ему, Шудурги. А у самого уже есть три жены. Так нет, четвертую ему подавай. Конечно, Кааданнатум красивая, нос у нее не такой длинный, как у жен Шудурги, брови — черными полумесяцами, а глаза — каждый величиной с кулак. Что из того, что нет у нее серебряной ленты на голове и золотых серег и дорогих ожерелий? Она и без них красива. Но ему, Шамнилсину, не нравится, когда Шудурги пялит на нее свои рыжие глазки. И, по правде, он побаивается младшего сына Хозяина за его свирепый нрав.

Миновали пальмовую рощу. Теперь тропа углубилась в густые тростниковые заросли, и сразу стало и холодно и темновато. Пастухи надели плащи, Шамнилсин тоже накинул на загорелые плечи свой потертый войлочный плащ и заколол у правого плеча заколкой — крючком из обожженной глины.

Сумрачно было в лесу. Скорее, скорее бы выйти к Реке. Возгласы погонщиков, овечье меканье и рыдающие крики ослов разносились по лесу.

Стемнело, когда караван, обойдя пахучее болото, вышел наконец к берегу Реки. Стадо устремилось на водопой. Аданазир выбрал место для ночлега, приказал поставить себе шатер из черной козьей шерсти. Пастухи разожгли костер, сняли с ослов вьюки с дорожными припасами — ячменными лепешками, кислым молоком, овечьим сыром. Двух овец Аданазир велел зарезать и зажарить. Не поздоровилось бы ему, если б узнал об этом Хозяин воды, не терпевший воровства. А разве не воровство это — своевольно уменьшать стадо Хозяина? Аданазир ведет себя так, будто стадо уже принадлежит ему.

Так думал Шамнилсин, а руки его между тем быстро делали при свете костра привычную работу — свежевали овечью тушку. Свежевал Шамнилсин, а сам все поглядывал на Реку, на красные отсветы костра на широкой воде. Вот она, значит, какая — Река, дающая жизнь долине. До сих пор он видел бегущую воду только в узких ложах каналов. Могуч, могуч Эа, бог воды, если сумел исторгнуть из земли такой поток…

Луна была не полная, и поэтому Шамнилсин тянулся к ней и подпрыгивал недолго.

— Как я не могу дотянуться до тебя, так пусть мои враги не дотянутся до меня, до моего дома, до моей женщины.

Он произнес заклинание и опять вспомнил про Шудурги, чтоб змея его ужалила.

Спали, прижавшись друг к другу, овцы. А люди, накормив собак, сидели вокруг огня, ели жареное мясо, лепешки и сыр, запивали водой из кожаных бурдюков. Говорили пастухи о Городе, о тамошних базарах, о том, что рано в этом году начались дожди и Река сильно вздулась, о кочевниках с Севера, которые все чаще проникают в долину и нападают на людей и стада.

Потом разделили стражи, и те, кому выпало спать, тут же и улеглись на траве, завернувшись в плащи.

А Шамнилсину выпало сторожить до середины ночи. Кто моложе, тем всегда выпадает самая плохая стража, когда особенно хочется спать.

Он сидел, сонно моргая, подкидывал в огонь нарубленного с избытком тростнику, таращил глаза в окружающую темень. Луна была красная, к дождю, и верно, заморосил мелкий дождь, а луна уплыла в тучи. Слипались глаза у Шамнилсина. Чудилось сквозь дремоту, будто на берег в том его месте, где отступили заросли, тихо опускается Зу — бог тьмы и бурь, покровитель разбойных людей. Шамнилсин встрепенулся. Что-то слабо светилось в той стороне. Да нет, это река отсвечивает. Если бы злой бог Зу махнул крылом, взвыл бы ветер, началась буря.

Нет, все спокойно.

— А-на-на-а-а! — донесся окрик пастуха, сторожащего у костра на другом конце лагеря.

— А-на-на-а! — откликнулся Шамнилсин.

Чтобы не заснуть, он развязал свой кожаный мешок, нащупал фигурки, вылепленные искусником-отцом, опять стал соображать, удастся ли выменять их на браслет. Там же в мешке, на дне, лежали камни, припасенные для пращи.

Дождь припустил и перестал. Выплыла из-за туч луна. И уже недолго оставалось ждать до середины ночи, когда можно будет разбудить новую стражу, как вдруг из тростниковых зарослей донесся шум. Уж не кабаны ли идут, ломая твердые стебли, на водопой? Или, чего доброго, львы?

Шамнилсин проворно вскочил, прислушался. Тихо… Вот опять! Будто голос человечий раздался… Залаяли собаки…

— Вставайте, лю-уди! — заорал Шамнилсин не своим голосом.

Ругаясь спросонок, вскакивали пастухи, хватались за луки и пращи. А уже из прибрежных зарослей бежали к лагерю люди с копьями, с луками… кто полуголый, кто в белой развевающейся одежде… бородатые все, головы повязаны до бровей…

Ну, надо отбиваться. Шамнилсин размотал тонкие ремешки с лоскутом мягкой овечьей кожи, выхватил из мешка камень. Приметил разбойника, бегущего с наставленным копьем прямо на него. Раскрутил над головой пращу, отпустил боевой конец…

Боги свидетели, он услышал, как стукнул камень о голову! Твердая у разбойника голова! Хрипло вскрикнул он, упал на бегу. Шамнилсина охватило боевое возбуждение. Он закричал, радуясь своей меткости, вложил в пращу новый камень. Просвистела совсем близко стрела. Верно говорят старые люди: если слышишь пение стрелы, значит, она пролетела мимо.

Тут он упал, сбитый с ног овцами. Испуганные ночным боем, они потекли слитной массой. На четвереньках, расталкивая овец, выбрался Шамнилсин из блеющего, бегущего стада. Наткнулся на мертвого разбойника. Мелькнула мысль: надо бы отрезать у него ухо или еще что, потом показать Хозяину вот, мол, как бились мы за твое стадо…

Но вокруг творилось такое, что некогда было резать. Разбойники теснили пастухов, забегали с боков, чтобы взять в кольцо. Крики, свист стрел, собачий лай. Вон кого-то подняли на копья. Ах, проклятые! Шамнилсин увернулся от удара копьем, метнул камень прямо в лицо разбойнику. Отбежал, вложил камень в пращу, опять метнул. Сколько их, разбойников! Все бегут и бегут из лесу. Вон погнались за кем-то, скачущим на осле. Ах, это Аданазир скачет, колотя пятками по ослиным бокам.

Рядом упал пожилой пастух. Шамнилсин не давал разбойникам приблизиться к себе. Медленно отступал, посылая из пращи камень за камнем. Вдруг — удар сзади, резкая боль в бедре. Шамнилсин закричал от боли и ярости. Правая нога подвернулась, и он рухнул ничком на землю. Шамнилсин попробовал приподняться и не смог. Протянул руку назад, нащупал стрелу, торчащую из правой ягодицы. Слегка дернул — тотчас острая боль пронизала его. Рука стала мокрой, липкой. Мелькнуло в голове: пропала новая юбка…

Надо вырвать стрелу! Набрав полную грудь воздуху, Шамнилсин рванул изо всех сил древко. О-о-о!..

Наверно, от боли он умер и был мертв. А теперь — опять живой. Было тихо вокруг, и с неба падал холодный дождь. Что-то было зажато у Шамнилсина в руке. Он подтянул руку к глазам и увидел зажатое в кулаке древко стрелы. А-а, стрела сломалась, когда он дернул. Теперь уж не вытащить наконечник. Глубоко засел.

Опять он попытался подняться и не сумел. Он зажал рану ладонью, чувствуя, как с кровью уходит из тела сила. Кружилась голова. Шамнилсина знобило, как будто подул зимний ветер.

Очень тихо вокруг. Впереди, скорчившись, лежал мертвый разбойник, и дальше кто-то лежал. Неужели всех пастухов перебили, неужели угнали стадо? Хозяин воды разгневается. Как бы не велел ему, Шамнилсину, отдать обратно жену…

Он застонал громко, протяжно. Он звал людей на помощь, потому что было это нестерпимо — лежать здесь, под холодным дождем, и думать о том, что его молодую жену, Кааданнатум, отведут в дом Шудурги.

— Люди! — кричал и стонал он. — Лю-у-уди!

Сам бог смерти Аму нагнулся над ним и посмотрел огромным глазом, и был он страшен, страшен…

Потом его закачало, и он подумал, что так и должно быть, потому что Аму переправляет его, мертвого, в потусторонний, мир, где начнется совсем другая жизнь.

В своем новом доме, сложенном из глиняных необожженных кирпичей, на красном шерстяном ковре, на скамье, подпертой двумя каменными львами, сидел Хозяин воды. Был он угрюм и мрачен. Завитая борода и пучок волос на затылке почти не отличались цветом от серебряной тесьмы, переплетавшей его длинные пряди. Поверх ярко-зеленого плаща, скрепленного у плеча золотой заколкой, свисало множество ожерелий из разноцветных бусинок. Правая рука выше локтя была схвачена толстым серебряным браслетом, левую обхватывали три медных.

Все три сына стояли перед ним, а позади стоял стражник в кожаных штанах и шлеме, с тяжелым копьем в руке.

У старшего, Аданазира, вид был нехороший: одежда изорвана, борода всклокочена, глаза обведены дорожной пылью. Мясистый, как у отца, нос виновато опущен.

Младший, Шудурги, скосил на братца насмешливый взгляд, как бы спрашивая: что, провинился, любимчик? Людей положил, овец упустил, а сам задал стрекача. Пусть, пусть посмотрит отец, в чьи руки готовится передать людей и стадо.

А средний, толстяк Куруннама, жалостливо вздыхал. Этому все равно, сколько угнано овец, сколько людей убито. Этому — лишь бы не переводился в кувшинах сброженный виноградный сок.

— Их было много, три раза против нас, — повторил Аданазир, опуская нос еще ниже. — Я и мои пастухи бились, как львы.

Упоминание о львах не улучшило настроения Хозяина. Исподлобья взглянул он на наследника, бросил сердито:

— От того, как ты бьешься, скоро от стада ничего не останется.

Услышав смешок, повел набрякшим веком на Щудурги. А этот радуется. Роду убыток, Роду позор — а он доволен, что старший брат провинился. И улыбочка скверная у Шудурги. Только ли над старшим братом улыбочка? Похоже, что он чему-то другому улыбается. Уж не львы ли его рассмешили? Ну погоди же, охотник…

И, размахнувшись, Хозяин воды вытянул Шудурги длинной плеткой из бычьих жил. Тот, побледнев и прижав ладонь к щеке, по которой пришелся удар, отступил на несколько шагов. Теперь у Аданазира пробежала по лицу улыбка. А Куруннама опять завздыхал.

— Убирайтесь вон! — Хозяин воды сделал знак стражнику.

Тот приставил копье к стене и проворно налил из белого кувшина с коричневым зубчатым узором сброженного виноградного соку в большую чашу. Не одному Куруннаме это зелье в удовольствие. Он, Хозяин, тоже понимает в нем толк.

— Позволь сказать, отец, — выступил вперед Шудурги, все еще держась за щеку. — Кочевники за половину ночи далеко не ушли. Дай мне стражу, и я догоню их и отобью овец.

Хозяин посмотрел на младшего. Чем-чем, а дерзостью боги его не обделили.

— Если они пошли на север, — продолжал Шудурги, — то им не миновать узкого места между большими болотами и Змеиным полем. Я подстерегу их там и убью всех до одного.

«А что, — подумал Хозяин воды, — если выехать сейчас, то…»

— Хорошо, — сказал он. — Возьми шестьдесят стражников и ослов и отправляйся поскорее.

Шудурги приложил правую руку к груди и шагнул к выходу. У порога обернулся.

— Что еще? — Хозяин нетерпеливо выбросил руку ладонью вверх.

— Об одном прошу, отец. Этой ночью умер Шамнилсин, пастух. Отдай мне его жену Кааданнатум.

— У тебя уже есть три жены.

— Что из того? Пусть будет четвертая.

— Молод еще, — засопел Хозяин воды. — Иди, я подумаю.

Шудурги, однако, не вышел. Стоял, выжидательно уставясь на отца дерзкими рыжими глазками.

— Иди! — крикнул Хозяин воды. — Отобьешь овец — отдам тебе Кааданнатум.

Когда младший сынок вышел, он потянулся за глиняной фигуркой Эа, бога воды, попросил у своего покровителя удачи.

Над селением стоял долгий-долгий плач. Жены, сидя на корточках у дверей своих хижин, оплакивали пастухов, убитых этой ночью. Призывали кару богов на убийц-кочевников, от которых не стало житья всей долине. А громче всех плакала Кааданнатум. Она раскачивалась из стороны в сторону, и протяжно стонала, и выла, и ранила ногтями свои тугие щеки.

— Лучше всех на свете ты, возлюбленный мой! — причитала она между взрывами плача. — Ноги твои были быстры… руки были крепки… грудь твоя была убежищем моим…

И люди, проходя мимо ее хижины по своим делам, горестно качали головами, сочувствуя Кааданнатум. Пришла мать Шамнилсина и села рядом и тоже стонала, оплакивая сына. Но плач Кааданнатум был громче всех других плачей. И она не слушала свекрови, когда та пыталась накормить ее квашеным молоком.

— Опустела моя хижина, — стонала она, — не придет мой возлюбленный… не принесет браслетов мне…

И она сорвала с руки свой единственный браслет из раковин и бусин сердолика и отбросила далеко от себя. Браслет упал в большую лужу от ночного дождя. Мальчишка, игравший на краю лужи, вытащил браслет из воды и принес ей, но Кааданнатум даже не взглянула на него, теперь ей были не нужны браслеты. Мальчишка был совсем мал и не имел еще одежды, но даже он понял, как велико горе Кааданнатум. Он положил браслет у ее ног и, заплакав, побежал обратно к луже.

Почти до самого вечера не умолкал плач молодой вдовы. Небо стало серого цвета, и опять полил дождь. Мокрые, со свалявшейся шерстью, жалобно блея, прошли мимо опустевшей хижины Кааданнатум овцы, отбитые Шудурги у кочевников, а сам Шудурги ехал во главе усталых стражников. Должно быть, он хорошо бился и убил немало разбойников-кочевников и отомстил за убитых ими пастухов. Многие люди приветствовали Шудурги, храброго воина, громкими криками. А он ехал на осле, у которого бока ходили от усталого дыхания, и смотрел только в одну сторону. На Кааданнатум он смотрел, медленно проезжая мимо. Но она, исцарапанная собственными ногтями, с растрепанной, посыпанной пеплом головой, в изодранной одежде, ничего вокруг не видела.

Прошла ночь. Когда рассвело, в хижину Кааданнатум пришли два стражника и сказали:

— Идем. Хозяин воды зовет тебя.

Кааданнатум, лежавшая на циновке, не пошевелилась. Один из стражников нагнулся и дернул ее за руку, чтобы понять, живая ли она или умерла. Как дикая камышовая кошка, вскочила Кааданнатум, оставив царапины на руке стражника. Заорал, заругался стражник, она же, забившись в темный угол, сверкала оттуда злыми глазищами и шипела — да, точно как кошка. Оба стражника кинулись ее ловить, она ловко изворачивалась, и царапины появились у них не только на руках, но и на лицах, и они обозлились до крайней меры. В конце концов они, конечно, поймали ее, потому что вдвоем были сильнее, и понесли к дому Хозяина воды. Все же и по дороге Кааданнатум ухитрилась одному расцарапать нос, а другому укусить руку почти до кости.

Утирая кровь со лбов, щек и носов, стражники поставили Кааданнатум на ноги перед Хозяином воды. Тут же она уселась на плитах пола. Вид у нее был так ужасен, что Хозяин воды покачал головой.

— Послушай меня, — сказал он жалостливым голосом. — Шамнилсин бился с разбойниками и умер. Знаю, тебе жалко его. Он был хороший пастух и хорошо понимал овец и баранов. Мне тоже его жалко. Но теперь он в другой жизни. А тебе надо жить здесь. Ты будешь женой Шудурги, моего младшего сына. Так я решил.

Кааданнатум посмотрела на него безумными глазами.

— Укрепи себя едой и питьем, — Хозяин воды указал плеткой на циновку, где лежало на виноградных листьях жареное мясо и стоял кувшин с молоком, умойся водой и выстирай одежду. Вечером Шудурги возьмет тебя в свой дом…

Больше он ничего не успел сказать: так быстро вскочила она на ноги, с такой ловкостью скользнула между стражниками к выходу. Те, совсем озверев от ярости, погнались было за Кааданнатум, но Хозяин воды громким криком вернул их назад. Не надо до вечера ее трогать. Пусть утихнет горе женщины.

А она прибежала к хижине отца Шамнилсина, которая стояла на краю селения, возле густого кустарника, что рос вдоль берега большого канала. Тут было много хорошей глины, и отец Шамнилсина, искусник, лепил тут кувшины и делал на них узоры и обжигал их в очаге. Тоже из обожженной глины делал он серпы для жатвы ячменя и остро их оттачивал.

Еще он умел плавить и ковать медь и делать из нее браслеты и украшения для Хозяина воды и его жен, для всей его семьи. Но самое большое умение отца Шамнилсина, за что особенно был он любезен Хозяину, состояло в тайном мастерстве.

И как раз этим он сейчас и занимался.

Кааданнатум была переполнена своим горем. Но, увидев, как работает отец Шамнилсина, она вытерла слезы, размазав на щеках грязь, и, разинув рот, стала смотреть.

Свекор, худой и сутулый, в старой кожаной шапке и длинной закопченной юбке, поставил на землю в два ряда множество горшков и наполнил их оцетом, который получается из скисшего винограда. Люди обычно кладут в оцет лук и чеснок, чтобы можно было долго их хранить. Но не чеснок опустил отец Шамнилсина в горшки, а медные пластинки и рыжеватые камни, которые он один умел находить. Потом он связал пластинки и камни тонкими веревками, тоже медными, — и тут Кааданнатум увидела, как между двумя кончиками медных веревок вдруг проскочила молния. Она была как настоящий небесный огонь, только маленький и без грохота. Но все равно Кааданнатум очень испугалась и упала на землю, закрыв голову полой накидки.

Когда же она осмелилась поднять голову, никаких молний уже не было. Свекор стоял спиной к ней, и она не видела, что он делает. Но вскоре он вытянул из горшка, стоявшего отдельно, медный браслет, и браслет теперь был блестящий, не медный, а золотой. Свекор тихо засмеялся, вертя его перед глазами. Он всегда радовался, когда у него получалось это колдовство, и даже смерть старшего сына, Шамнилсина, не могла отвратить его от радости удачи.

Тут вышла из хижины свекровь, окруженная детьми — младшими братьями и сестрами Шамнилсина. Она засуетилась, увидев Кааданнатум, потянула ее в хижину и заставила съесть ячменную лепешку, испеченную утром, и сыр с луком.

Говорить невестка не могла, потому что сорвала себе горло плачем и стонами. И поэтому мать Шамнилсина не сразу поняла то, что ей нашептала Кааданнатум. А когда поняла, сильно огорчилась, ударила себя обеими руками по голове. Обе они еще поплакали по Шамнилсину. Но потом свекровь стала говорить, что ничего не поделаешь, Шамнилсин теперь в другой жизни и сюда не вернется, и поэтому пусть уж лучше она, Кааданнатум, не противится воле Хозяина воды.

Еще не наступил вечер, когда Шудурги пришел за ней. Опять лил дождь, рано в этом году начались дожди, очень рано. Шудурги, за которым бежали два его любимых пса, подошел к хижине родителей Шамнилсина и громким голосом велел Кааданнатум выйти и исполнить волю Хозяина воды. Она не вышла, а вышел отец Шамнилсина, искусник, и, сутулясь, сказал, что Кааданнатум не хочет вставать, не хочет ни есть, ни говорить и он опасается, как бы она не умерла.

Тогда Шудурги, нагнувшись у низкого входа, шагнул в хижину. Из всех углов при тусклом свете горящего в масле фитиля испуганно смотрели на него дети. Кааданнатум, завернувшись в циновку, лежала лицом к стене, свекровь тормошила ее, уговаривала встать, но та не отвечала, не шевелилась. Шудурги не стал тратить слов на уговоры — упорствующая женщина заслуживает не слов, а плетки. Он сгреб Кааданнатум вместе с циновкой, легко поднял и понес. Она не шевелилась, руки ее висели, как тростниковые веревки, а волосы слиплись от пепла и глины. Ее дыхание было слабым.

Шудурги нес женщину через все селение, ступая сандалиями по лужам, и люди смотрели на него и качали головами. Бедняжка хочет умереть, думали люди, чтобы встретиться со своим Шамнилсином там, в другой жизни. Но Шудурги не разрешит ей умереть. Уж он-то заставит ее жить в этой жизни и быть послушной женой. У Шудурги, всем известно, рука тяжелая.

Дом у Шудурги был хороший, из сырого кирпича. В задних комнатах с глухой стеной жили его жены, и он велел им накормить, напоить и умыть новую жену, Кааданнатум. Но та ничего не съела, ни кусочка, и противилась умыванию. И такой стоял галдеж на женской половине, что Шудурги пришлось войти и прикрикнуть на расшумевшихся жен. А новая жена, Кааданнатум, лежала безучастно на циновке лицом к стене. Лучше всего было взять плетку и хорошенько поучить строптивицу порядку. Но она была так слаба, что могла бы не вынести справедливого наказания, и Шудурги оставил ее в покое, рассудив, что время сделает свое дело. Горе ее утихнет, а сытная еда и красивая одежда произведут обычное действие. В то, что женщина по своей воле решила перейти в другую жизнь, Шудурги не верил.

И он вышел с женской половины, оставив на циновке рядом с головой новой жены красивый серебряный браслет.

Всю ночь Кааданнатум тихо проплакала, пока не высохли слезы. Когда рассвело, она повертела в руке браслет и даже хотела примерить его, но передумала: отбросила прочь, так, что он закатился под скамью, на которой стоял светильник в виде раковины, и отвернулась лицом к стене. И опять она отказалась от еды. В середине дня пришел Шудурги, накричал на нее и, приподняв с пола, силой разжал ей челюсти и влил в рот немного молока из глиняной чашки. Кааданнатум не кричала и не царапалась, потому что у нее не было сил. Она только укусила Шудурги за палец. Тот ударил ее по щеке и, ругаясь, вышел.

И еще прошла ночь. Сквозь забытье Кааданнатум казалось, что она уже умерла и теперь ждет, когда бог Аму перевезет ее в другую жизнь, где сидит на берегу, под финиковой пальмой, Шамнилсин. И как только Аму переправит ее на тот берег, она пустится бежать к возлюбленному своему…

— Шамнилсин, Шамнилсин!..

Она открыла глаза и прислушалась. Было уже утро, слышался шум дождя. И опять раздались крики, приглушенные кирпичными стенами:

— Шамнилсин, Шамнилсин!

Что это — сон? Или она уже в другой жизни?..

— Смотрите, люди, вернулся Шамнилсин!..

Откуда только взялись силы у Кааданнатум? Вскочила, оттолкнула одну из жен Шудурги, которая пыталась ее ухватить за подол. Метнулась в соседнюю комнату, сбила с ног рабыню, сторожившую у выхода. Сам Шудурги, полуодетый, бросился за ней. Она выскользнула змеей, оставив у него в руках накидку. В одной тунике пустилась бежать под дождем, разбрызгивая воду из луж. Она видела толпу людей у того края селения, где стояла хижина отца Шамнилсина, искусника. А дальше, за толпой, высилась очень большая колесница, вся из гладкого серебра. Никогда она не видела таких колесниц. Кааданнатум протолкалась сквозь толпу и увидела, что это не колесница: там не было ни ослов, ни быков, ни даже колес. Может, это был ковчег, какие, по рассказам людей, плавают по Реке? Но ковчег стоял здесь, на суше, и не стоял даже, а висел над землей, из его чрева была опущена лестница, а на лестнице стоял Шамнилсин…

Люди знали, что Шамнилсина убили разбойники, и поэтому, когда увидели его выходящим из серебряного ковчега, испугались и побежали прочь. Все ведь знают, что мертвецы никогда не приходят из другой жизни в эту. Их дух может появиться, если не оставить покойнику достаточно еды и питья, но сам мертвец — никогда.

И тут Шамнилсин закричал, что он живой, боги спасли его и залечили рану, пусть люди не боятся. Люди вернулись и стали на него смотреть, а некоторые мужчины, кто посмелее, даже ощупали и обнюхали его и убедились, что Шамнилсин и верно жив. Умерший человек ведь пахнет совсем не так, как живой.

Тогда и раздались крики, выведшие Кааданнатум из забытья.

Она обезумела от радости — только этим можно было объяснить то, что она не пала к ногам мужа, как следует поступить женщине, а кинулась к нему на шею. А Шамнилсин, вместо того чтобы поучить женщину порядку, привлек ее к себе и на глазах у людей терся щекой о ее щеку и гладил ее свалявшиеся волосы. Может быть, боги, оживив его, лишили разума?

— Ты вернулся, возлюбленный мой, — хрипела и сипела Кааданнатум, повиснув у Шамнилсина на шее. — Боги услышали мои мольбы… Ты вернулся ко мне…

— Подожди ты, женщина! — раздраженно прикрикнул на нее один из людей, старый человек, который управлял движением воды по каналам. — Ты никому не даешь и слова вымолвить. Пусть Шамнилсин расскажет толком, что с ним случилось.

И Шамнилсин стал рассказывать, как он той ночью бился с разбойниками у Реки и как в него вонзилась стрела и он, потеряв много крови, лежал без памяти, готовый к тому, чтобы Аму, бог смерти, перенес его в другую жизнь. Но другие боги, которые покровительствуют ему, Шамнилсину, не отдали его во власть Аму. Они забрали его к себе в серебряный ковчег, который как раз перед ночным боем спустился с неба. И когда он очнулся, он увидел, что лежит на мягком, но это был не войлок и не перемятый тростник. И увидел гладкие стены, каких не бывает ни в хижинах, ни в домах из сырого кирпича. И увидел свет, но это не был ни свет костра, ни свет масляного фитиля. Он пощупал бедро и не ощутил боли. От страшной раны остался только небольшой рубец. Вот, посмотрите.

Шамнилсин приподнял сзади красно-синюю юбку, на которой темнело большое-большое пятно высохшей крови, и люди посмотрели и убедились, что рубец есть.

И тогда, продолжал Шамнилсин свой рассказ, он понял, что боги взяли его к себе, заживили рану и вернули к жизни.

— Сыночек! — заплакала в голос мать Шамнилсина и погладила его по плечу. — Боги сжалились над тобой…

— Замолчи, женщина! — крикнул старый человек. — Что было дальше, рассказывай. И почему твои боги не выходят из ковчега?

Шамнилсин, понизив голос, объяснил, что боги не любят воды и не выходят, когда мокро. Но все равно — они видят и слышат все, что происходит за стенами ковчега.

Люди слушали и кивали: само собой, что боги все видят и слышат. Но было бы интересно на них взглянуть.

Шамнилсин зажмурился и покачал головой. Шепотом сказал, что лучше их не видеть — уж очень они страшны на вид. Ростом, правда, маленькие, но… Нет, лучше не видеть… А здесь, хлопнул он себя по курчавому темени, у них большой глаз… А еда у них в трубках вроде бы из бычьего пузыря, очень вкусная еда, сладкая.

Люди кивали, слушая его: само собой, что у богов хорошая еда. А все же интересно знать, сколько их там, в ковчеге, и будут ли они покровительствовать Роду.

Он, Шамнилсин, видел только одного бога. Но, судя по голосам, их двое. Это даже не голоса, а… Нет, трудно объяснить. Но так уж ему кажется, Шамнилсину, что их двое. Бог, которого он видел, спрашивал о его, Шамнилсина, племени. Рта и губ у бога не было, но голос откуда-то шел, и Шамнилсин понимал его речь. Он просил бога отпустить его обратно в селение, и бог спросил, где оно находится. Потом ковчег поднялся в небо, и он, Шамнилсин, чуть не умер опять, потому что подумал, что боги возьмут его к себе на небо и не отпустят. Но почти сразу ковчег пошел вниз — и вот он здесь…

…Дождь лил и лил. Пришлось привести с пастбищ все стадо и запереть в загонах. На полях и виноградниках люди тоже бросили работать. И все приходили смотреть на серебряный ковчег, который висел невысоко над мокрой землей у края селения.

Даже сам Хозяин воды, сопровождаемый стражниками, пришел посмотреть на ковчег. То, что боги избрали его Род для посещения, Хозяина воды не удивило. Род был большой и сильный, не так уж много в долине таких родов. Но почему боги не выходят из ковчега? Впрочем, и это понял Хозяин воды. Само собой, богам нужно принести жертву. И он повелел сверх обычной дани каждой семье отдать по овце.

Стражники пошли по хижинам исполнять повеление, и многие люди роптали и даже проклинали Шамнилсина за то, что он попался богам на глаза и притащил их сюда.

Сам Хозяин воды возжег огонь на жертвенном камне, и люди принесли согнанных со всего селения овец в жертву и зажарили на огне их мясо. Теперь боги увидят, что Роду ничего для них не жалко, и выйдут благословить людей.

Но боги не выходили. Жареное мясо лежало на виноградных листьях и мокло под дождем. А боги не выходили.

Хозяин воды забеспокоился. На другой день, утром, он послал стражников за Шамнилсином.

Кааданнатум теперь была умытая, одежда починена, волосы уложены в высокую прическу. Голос у нее появился опять, правда не такой громкий, как раньше. Напевая, она пекла во дворе лепешки. Увидев вошедших стражников, она перестала петь и печь и кинулась к ним с визгом, очень сильным. Стражники на этот раз позаботились о себе: они прикрылись кожаными щитами и не позволили этой дикой кошке выпустить когти.

Шамнилсин разнеженно лежал на циновках и зевал в ожидании утренней пищи. Услышав, что его зовет Хозяин воды, он тотчас встал, велел жене замолчать и вышел вслед за стражниками. Но Кааданнатум была не из тех женщин, которых достаточно один раз поучить порядку. Всю дорогу до дома Хозяина она бежала за мужем, тихо завывая, а когда Шамнилсин скрылся в доме, осталась у ворот и не спускала глаз с дверей дома.

Хозяин сидел на скамье, подпертой двумя каменными львами. Позади стоял стражник с копьем, у дверей стоял другой, тоже с копьем. Еще тут были все три сына Хозяина воды.

Шамнилсин приложил руки к груди и низко наклонил голову, приветствуя Хозяина. Тот сделал ему знак приблизиться:

— Шамнилсин, ты бился с разбойниками и умер, но боги вернули тебе жизнь. Так говорят люди. Но я хочу услышать от тебя: так ли это было?

Шамнилсин начал подробно рассказывать, как уже рассказал вчера людям, а когда дошел до чудесного своего исцеления, повернулся и поднял сзади юбку, чтобы показать Хозяину воды рубец на исцеленной богами ране.

— Как ты смеешь? — сказал Шудурги, выступив вперед. — Как смеешь показывать вождю непристойное место?

Шамнилсин оробел, взглянув на его свирепые рыжие глазки.

— Я не хотел… — пролепетал он. — Я только хотел показать, что там, где была рана от стрелы…

— Не было у тебя раны! Все ты лжешь, навозный червь!

И в воздаяние лжи Шудурги хлестнул Шамнилсина плеткой.

Шамнилсин схватился рукой за обожженную щеку. Глаза его сверкнули, как раскаленные угли. И, бросив вперед свое смуглое тощее тело, он ударил Шудурги кулаком в середину лица.

Люди часто ссорятся друг с другом и в Роду бывали кровавые драки, но чтобы простой пастух ударил по лицу сына вождя?! Такого еще не бывало.

Пока Шудурги поднимался, стражники по знаку Хозяина воды набросились на Шамнилсина и завернули ему руки за спину. Старший сын, Аданазир, которому было приятно видеть, как Шудурги лишился передних зубов, сказал, преданно глядя на Хозяина:

— За такую дерзость нельзя отрубить голову. Надо посадить его на кол, чтобы он умер медленно. Он заслуживает кола.

Средний сын, Куруннама, шумно вздохнул, распространив вокруг себя запах сброженного виноградного сока.

Младший, Шудурги, приблизился к Шамнилсину, которого крепко держали стражники, и по глазам его было видно, что он сейчас всадит пастуху в живот нож. Тут Хозяин воды велел ему отойти в угол.

— Шамнилсин, — сказал он грустно, — я позвал тебя для того, чтобы ты рассказал про богов, которые вернули тебе жизнь, и чтобы спросить, почему боги не выходят из ковчега. Но ты ударил по лицу моего сына и огорчил нас. Ты заслуживаешь смерти.

— Я не хотел огорчать тебя, Хозяин! — закричал Шамнилсин, опомнившийся после вспышки ярости, которая его ослепила. — Он ударил меня плеткой… Мне было больно…

Он хотел сказать еще многое в свое оправдание, но Хозяин воды велел ему замолчать, а стражникам — отвести Шамнилсина в узилище. Он же, Хозяин, решит, какая кара уравновесит злодеяние дерзкого пастуха.

Двоих стражников оказалось мало, чтобы отвести Шамнилсина в узилище: как дикая камышовая кошка, набросилась на них Кааданнатум. Она кричала и царапалась, и пришлось прибежать еще четверым стражникам, чтобы оттащить ее в сторону.

Потом Шамнилсина столкнули в узилище. Это была глубокая яма с широким дном и маленьким отверстием высоко над головой. Сейчас яма была почти доверху полна дождевой воды.

Шамнилсин плюхнулся в холодную воду и чуть не утонул.

Хорошо, что вода доходила только до шеи, если стоять вытянувшись. Что бы стало с ним, если бы вода покрыла его с головой?

Он стоял, вытянувшись и глядя сквозь маленькое отверстие вверх, на серое небо. Еще хорошо, что дождь сегодня не льет, а только капает. Шамнилсин открыл рот и стал ловить капли дождя, потому что утром не успел ни поесть, ни напиться воды. Он горько жалел, что дал ярости ослепить себя. Что он наделал по глупости своей, что он наделал! Хозяин воды теперь велит отрубить ему голову. Или, еще хуже, посадит на кол, чтобы смерть была медленной. А Шудурги возьмет Кааданнатум себе в жены, как уже пытался это сделать.

— Люди! — закричал он громко. — Люди, это я, Шамнилсин! Скажите Хозяину, что я буду работать для него еще половину двенадцати лет, только пусть он меня не убивает! Люди! Лю-у-ди!!

Он кричал очень громко, но никто ему не ответил. Только где-то поблизости раздался унылый крик осла.

Возле узилища стоял стражник, и он наставил копье на Кааданнатум, когда та подбежала к яме, чтобы увидеть своего мужа и услышать его голос. Плача и завывая, она побежала по селению, от хижины к хижине, и кричала людям о новой своей беде и просила помощи. Но почти все люди Рода были на полях и пастбищах, а те, кто был в селении, ничем не могли помочь Кааданнатум в ее новой беде. Да и все другие люди, будь они сейчас в селении, ничем бы ей не помогли. Никто ведь не захочет навлечь на себя гнев Хозяина воды и его стражников, пытаясь вытащить простого пастуха из узилища.

Так Кааданнатум добежала до хижины отца Шамнилсина, искусника. Он сидел у горящего очага и лепил из глины большой горшок, а его жена, мать Шамнилсина, пряла, покрикивая на бегающих вокруг детей. Услышав о новой беде, мать Шамнилсина заплакала, ударяя себя руками по голове. Отец закрыл глаза и ссутулился еще больше. Так он сидел некоторое время на корточках. Ему было жалко сына. А что он мог сделать? Конечно. Хозяин воды был к нему милостив, но не просить же его избавить Шамнилсина от наказания. Ведь в наказании — сила вождя.

Какой-то он непутевый, Шамнилсин. То умирает и богам приходится возвращать его к жизни, то выбивает зубы изо рта сына Хозяина. Если рассудить по справедливости, он, конечно же, заслуживает наказания…

Слушая, как отец Шамнилсина рассуждает своим слабым голосом, Кааданнатум с тоской глядела на серебряный ковчег богов, который все еще висел за краем селения, за кустами терновника и корявыми невысокими смоковницами. Боги… Они вернули жизнь Шамнилсину и привезли домой. Они все видят и слышат. Почему же они сидят взаперти, не принимают обильной жертвы? Неужели они тоже отвернулись от бедного Шамнилсина?

Наверное, во всей долине не было женщины более отчаянной, чем Кааданнатум. Не дослушав рассуждений отца Шамнилсина, искусника, она сорвалась с места и кинулась бежать к ковчегу богов. И, добежав, задрала голову и стала кричать, дерзкая, требуя, чтобы боги вышли и помогли ее беде. Само собой, боги не отвечали. Тогда Кааданнатум, совсем лишившись рассудка, принялась метать в ковчег камни и комки глины.

Вдруг в серебряном боку ковчега отворилась маленькая дверь, и оттуда сама собой опустилась на землю лестница, тоже серебряная. Кааданнатум, прижав руки к груди, чтобы приветствовать богов, как только они появятся, замерла в ожидании. Но время шло, а боги не появлялись. Тогда Кааданнатум, всхлипывая и трясясь от страха, ступила на лестницу. И тотчас лестница сама собой пошла вверх, втягиваясь в ковчег и унося на себе обезумевшую женщину. Дверь тихо закрылась.

Мать Шамнилсина, которая видела все это, стоя у своей хижины, очень испугалась. Она побежала по селению, крича, что ее невестка, Кааданнатум, лишилась рассудка и боги забрали ее к себе и что теперь не миновать большой беды. Все, кто был в этот час в селении, побросали дела и устремились к серебряному ковчегу. Остановившись на некотором отдалении, у кустарника, они смотрели и ждали, что же будет дальше.

Когда весть о безумном поступке женщины дошла до Хозяина воды, он понял, что этот день не простой: сегодня решится судьба Рода. Сопровождаемый стражей и сыновьями, Хозяин отправился к ковчегу и стал ожидать знака богов. На жертвенный камень он велел положить плетеный поднос, на котором лежали ожерелья из медных пластинок, позолоченных отцом Шамнилсина. Если уж от такой жертвы отвернутся боги, то не жди хорошего.

Ждать пришлось долго. Успел припустить и перестать дождь.

Наконец в ковчеге отворилась дверь, вниз сама собой поехала лестница, а на лестнице стояла Кааданнатум. Лицо у нее было растерянное. Но, увидев толпу и самого Хозяина воды с сыновьями, дерзкая женщина уперла одну руку в бок, а вторую выбросила вперед, просунув большой палец сквозь сжатый кулак. Люди ахнули, а Хозяин воды сделал вид, что не замечает дурного знамения. Но подумал, что надо наказать строптивицу.

— Вот тебе! — крикнула Кааданнатум, сошедши с лестницы на землю и шевеля большим пальцем в сжатом кулаке. — Я отведала пищи богов! Теперь они меня защитят! Вот, вот тебе!

Однако она осталась подле ковчега, остерегалась подойти к Хозяину воды ближе. И правильно делала. Потому что Шудурги недобро смотрел на нее, щуря рыжие глазки. Уж он-то, Шудурги, не побоялся бы того, что женщина вкусила пищу богов, уж он-то поучил бы ее порядку. Да и не врет ли она про пищу?

И тут произошло великое событие в жизни Рода. Боги явились людям.

Когда бог вышел из ковчега и ступил на лестницу, которая все бежала и бежала сама собой, люди с громкими криками пали ниц кто где стоял. Хозяин воды грузно опустился на колени. Он зажмурился — так страшен был бог. Но, превозмогая страх, открыл глаза и сказал своим надтреснутым голосом:

— Я Издубар, великий охотник, Хозяин воды, дающий жизнь Роду. Помилуй меня и моих людей.

И все люди закричали!

— Помилуй нас!

Бог молча сошел с лестницы, постоял немного возле Кааданнатум, которая тоже распростерлась на мокрой земле. Случившийся тут бодливый козел, угрожающе выставив рога, бросился на бога. Однако, не пробежав и двенадцати шагов, животное вдруг подскочило вверх и повисло, мотая длинной бородой и испуганно блея, а потом рухнуло вниз, и запуталось рогами в кустарнике.

— Помилуй нас! — опять закричали люди, лежа на земле.

Бог медленно обошел лужу и приблизился к колодцу, полному мутной дождевой воды. Из прозрачного бычьего пузыря, в который он был одет, выдвинулась блестящая палка и погрузилась в колодец — как будто бог хотел измерить его глубину. Потом бог подошел к жертвенному камню и осмотрел глазом, помещавшимся на темени, ожерелья из золоченых пластинок.

— Это я, Издубар, принес тебе в жертву, — сказал Хозяин воды, не спуская с бога немигающе-настороженного взгляда.

Бог не взял ожерелий. Ничто не шевельнулось на ужасном его лице, на котором не было ни губ, ни малейшей щели вместо рта. Но откуда-то, вроде со стороны, раздался вдруг голос бога:

— Кто это сделал?

Тихий ропот прокатился по толпе. Уж не навлек ли гончар-искусник на себя гнев богов за тайное свое ремесло?

— Это сделал человек из моего Рода, — ответил Хозяин воды. — Вот он.

Он указал на отца Шамнилсина, который, сам не свой от испуга, лежал неподалеку в своей закопченной длинной юбке.

— Покажи, как делаешь это, — сказал бог.

Отец Шамнилсина, почтительно горбясь и пятясь, пригласил бога к своему очагу. Идти к нему было недалеко, но бог шел не скоро, потому что на дороге было много луж и он старательно обходил их. Многие люди двинулись было за богом, но Хозяин воды остановил их и, блюдя нужное расстояние, пошел за богом сам.

Бог уставил страшный свой взгляд и осмотрел горшки с оцетом и медные веревочки, связывающие пластинки и рыжие камни, а потом велел искуснику привести все в действие. Неподвижно стоя, смотрел, как вспыхивают голубые молнии, как становится темная медная пластинка сверкающей, золотой.

— Я, Издубар, принес тебе такие пластинки…

Хозяин воды не успел договорить, осекся, потому что бог вдруг, не повернувшись, пошел назад. Как стоял, так и пошел назад. Поравнявшись с обомлевшим Хозяином воды, бог сказал, и опять как бы со стороны ковчега донесся его глухой голос:

— Ты посадил человека в яму. Освободи его.

На другой день после своего освобождения из узилища Шамнилсин отправился к серебряному ковчегу, чтобы поблагодарить богов за милость к себе. На жертвенный камень он положил плетеный поднос с горкой сушеных плодов смоковницы и войлок, из которого можно было сделать хороший плащ. Все это он прикрыл пальмовыми листьями от дождя, а сам простерся на мокрой земле и попросил богов принять жертву и продлить свое благоволение к нему, Шамнилсину. И он уже собрался уходить, когда увидел, что из ковчега побежала лестница. Поняв, что боги зовут его, Шамнилсин ступил на лестницу.

В ковчеге пробыл он недолго. Вскоре он спустился с большим сосудом в руках, сверкающим, как серебро, и наполнил сосуд землей, но не до верха. Туда же он положил ветки терновника и ветки смоковницы, пальмовые листья и стебли тростника и всякой травы, растущей тут и там. Старательно сделал он все, как велели ему боги, и отнес сосуд обратно в ковчег. Потом, довольный тем, что хорошо послужил богам, он пришел к своему отцу, искуснику, чья хижина стояла поблизости, и, сев на циновку, сказал:

— Я исполнил волю богов. Боги благоволят ко мне.

Мать, радуясь и гордясь сыном, погладила его по плечу и подала чашку с квашеным молоком. А отец, сутулясь, положил высохшие от огня и солнца руки на скрещенные ноги и сказал:

— Боги возвратили тебя к жизни и велели поднять из узилища. Они отличают тебя своей милостью, и это радует меня. Но боги не живут долго рядом с людьми. Что станется с тобой, когда они улетят?

Шамнилсин, попивая вкусное квашеное молоко, ответил:

— Все равно люди знают, что на мне милость богов, и не посмеют меня тронуть.

— Люди не посмеют, а Шудурги посмеет. Он никогда не простит того, что ты высыпал его зубы на землю. Ом убьет тебя и заберет твою жену к себе в дом.

— Не будет этого! — крикнул Шамнилсин.

А сам помрачнел и задумался, почесывая одной ногой другую. Потом сказал еще вот что:

— Будет большая вода. Так сказали боги. Дожди будут лить много дней и затопят долину. Боги сказали, чтобы ты ушел.

Отец смотрел на Шамнилсина, не понимая того, что услышал.

— Боги велели мне уйти? — переспросил он. — Куда?

— В горы. На восток или на север.

— А ты? А другие люди?

— Боги велели тебе уйти в горы с женой и детьми, — повторил Шамнилсин. И только тут сообразил: — Если большая вода затопит долину, то надо уходить всему Роду…

В тот же день весть эта облетела Род: будет большая вода, надо уходить из долины. Так сказали боги.

Но разве просто это — бросить поля и виноградники, покинуть обжитые хижины и скитаться, перегоняя стадо от травы к траве, как скитались когда-то предки? Уйти в дикие горы, на чужие пастбища, под стрелы и копья жестоких горных людей?

Волю богов надо исполнять. Но почему это свою волю они передали через Шамнилсина? Что может понять в воле богов простой пастух?

Так говорили люди, собираясь у колодца. Уж очень непутевый этот Шамнилсин. Отец у него тихий человек, искусник, а от сыночка нет никакого покоя. Только и слышно: Шамнилсин умер… Шамнилсин воскрес… Шамнилсин выбил зубы Шудурги… А разве не из-за этого негодного Шамнилсина пришлось людям отдать по овце для жертвы — жертвы, которую боги не приняли?

Ранним вечером люди стояли у колодца. По очереди опускали мехи из ослиной кожи, набирали воду. И пошел такой разговор.

— Большая вода каждый год бывает, когда разливается Река, — сказал старый человек, который управлял движением воды по каналам. Теперь ему управлять было нечем, потому что каналы стояли полные мутной дождевой воды. — До нашего селения большая вода никогда не доходила.

— А дожди? — спросил другой человек, который хорошо умел давить ногами виноград и собирать сок. — Дожди такие раньше бывали?

Старый человек со всплеском опустил свои мехи в колодец.

— Может, и бывали, — сказал он.

— А может, и не бывали, — сказал Шамнилсин, как раз подошедший к колодцу со своими мехами.

— Ты-то много знаешь! — проворчал старый человек. Вытащив из колодца полные мехи, он сердито глянул на Шамнилсина и сказал: — Молчать надо, когда старшие говорят. А тебе лишь бы спорить. Откуда ты взял, что большая вода затопит долину?

— Так сказали боги, я своими ушами слышал.

— Откуда мне знать — слышал или придумал?

— Верно, — поддержал старика давильщик. — Придумал, чтоб людей напугать.

— Да слышал я! — закричал Шамнилсин, выбросив вверх руки. — Почему вы мне не верите?

— Через таких, как ты, боги не передают свою волю, — прервал его старый человек. — Разве нет у нас вождя?

Тут и другие люди у колодца зашумели, заговорили:

— Врет, врет Шамнилсин! Попугать нас хочет!

— Зря его из ямы вытащили. Вся смута из-за него…

Выкрикивая гневные слова, люди надвигались на Шамнилсина, оттесняя его от колодца.

— Я правду сказал! — выкрикивал тот, но голос его был почти не слышен в шуме возбужденных голосов.

Остро заточенными каменными топорами близкие вождю люди валили деревья в пальмовой рощице. Стучали топоры, шуршали скобели, снимая с бревен лишнюю толщину. Старший сын Хозяина воды, Аданазир, ходил среди людей, распоряжался, покрикивал.

Был в Роду человек, умевший плести лодки из тростника. Обмазанные земляной смолой, плавали такие лодки по Реке. Но тут Хозяин воды велел делать лодку не из тростника, а из настоящего толстого дерева, да и не лодку, а большой ковчег.

Такие ковчеги видывал Аданазир в Городе. Приплывали они из других мест, привозили товары разные для мены. Не раз хвастал Аданазир, рассказывал отцу про эти виданные в Городе ковчеги — выставлялся перед братьями-невеждами. Вот и нахвастал на свою голову: велел ему отец построить такой ковчег — большой и крепкий, с загородками для скота. Пришлось Аданазиру взяться за работу, хотя не знал он, как делают ковчеги.

Умелец, что лодки из тростника плел, был человек умный: кивал, слушая Аданазира и глядя на сделанный им на мокрой глине рисунок, а сам все делал по своему разумению. Подгонял грубо стесанные бревна одно к другому, скреплял длинными скрепами. Эти скрепы, сделанные из меди, были прямо разорением. У Аданазира сердце кровью обливалось, когда умелец со своими помощниками вгонял скрепы в бревна. Им-то что? Дай им серебряные скрепы, они и их вгонят: не свое ведь. А он, Аданазир, знает, как дорога в Городе медь: дважды по двенадцати овец за слиток, да еще одну-две зарежь и зажарь для угощения купца.

Стучали, стучали топоры. Мок под дождем Аданазир, вместо того чтобы лежать в сухом доме на мягких циновках, вместо того чтобы заниматься любимым делом: подсчитывать, сколько овец и баранов, сколько ослов и коз, сколько сиклей серебра и слитков меди, сколько дорогих украшений перейдет в его, Аданазира, владение, когда боги возьмут к себе его отца. Но первое, что он, Аданазир, сделает, когда по праву первородства станет Хозяином воды, вождем Рода, — это прогонит младшего братца. Он даст ему часть стада, и пусть Шудурги, этот охотничек, убирается подальше.

Он вздрогнул, услышав приближающийся собачий лай. Ну конечно, это Шудурги со своими свирепыми псами. Вон он идет, мелькает за пальмовыми стволами его плащ из зеленой шерсти.

Шудурги прошел мимо, осклабился.

— Что, — спросил, — скоро будет готов ковчег?

— Иди своей дорогой, — ответил Аданазир, уловив насмешку в вопросе.

Глядя на удаляющегося братца, представил себе приятную картину: как на одном колу сидит Шамнилсин, а на другом, напротив, — Шудурги. Вот была бы настоящая, большая радость!..

Шамнилсин шел слева от стада, а еще левее темнела под дождем пальмовая роща, за которой простирался почти до самой Реки тростниковый лес.

Плохие времена, плохая пастьба, думал Шамнилсин, шлепая по лужам. Холодная вода доходила до щиколоток, сандалии увязали в скользкой глине. От дождей, от непросыхающей травы стали беспокойными овцы и бараны, и шерсть у них свалялась. Но еще беспокойнее было у него, Шамнилсина, на душе.

Невзлюбили его Хозяин воды и его сыновья. Сторонятся люди. А почему? Как будто он виноват в том, что разбойники напали тогда на караван. Как будто он виноват в дожде и плохой пастьбе и в том, что боги ему сказали о большой воде, которая затопит долину.

— А-на-на-а! — перекликались пастухи с одного края стада к другому. А-на-на-а-а!

— А-на-на! — подал голос и Шамнилсин.

Но ему никто не ответил. Не то что раньше: идущий позади подхватывал клич, передавал дальше. А теперь пастух, шедший за ним, смолчал, как будто не его очередь кричать.

Почему люди озлобились на него, Шамнилсина?

Из пальмовой рощи, к которой приближалось стадо, слышался глухой стук топоров. Весь Род знал, что близкие к вождю люди строят в роще ковчег из бревен. Много ходило разговоров об этом. Что же — Хозяин воды переждет большую воду в ковчеге? А как же люди? Куда им деваться — бросить поля и хижины, уходить в горы? Никто не знал, что делать. Это ведь не просто сниматься с насиженного места. А ну как придешь обратно после большой воды, а место занято другими людьми? Что тогда — за копья, за пращи браться? Ох, не просто, не просто…

Может, ошиблись боги, предсказав большую воду?..

Шамнилсин поскорее выбросил из головы нехорошую мысль. Как бы не лишиться из-за нее милости богов. Одна ведь у него осталась поддержка милость эта самая.

Гнали пастухи стадо с пастбища, и низко висело над ними небо, на котором давно нет солнца, и лил дождь. Мрачно темнела роща, мимо которой тянулось стадо.

Поскользнулся Шамнилсин на размытой глине, качнулся, взмахнул руками. И в тот же миг услышал, как пропела близко стрела. Если слышишь пение стрелы, значит, пролетела мимо…

Живо кинулся Шамнилсин в мокрые кусты, в грязь, — впился острыми глазами в опушку рощи: кто стрелял в него оттуда? Вроде бы послышались ему быстрые шаги, вроде бы зарычала там собака. Все стихло. Только пес, охранявший стадо с этого края, вытянул морду к опушке, рявкнул раза два или три. Только доносился из рощи стук топоров.

Шли дни, прибывала вода. Уже не лужами она стояла на земле, а почти сплошняком, и земля больше не принимала воды. Черный дым костров тянулся из пальмовой рощи: там плавили в горшках земляную смолу и этой смолой заливали щели в ковчеге.

А дождь лил и лил без конца, и овцы беспокойно мекали в загонах, беспокойно кричали ослы, и люди поняли, что солнца больше не будет. Чем-то они навлекли гнев богов, и боги решили затопить долину. И еще поняли люди, что боги в серебряном ковчеге были злыми богами. Если бы это было не так, то разве стали бы они спокойно взирать на потоп?

Уже тянулись по краю пастбищ стада чужих родов, покидавших долину. И Хозяин воды велел людям вьючить имущество на ослов и вместе со стадом уходить в горы. Свое же имущество — ткани и шерсть, еду и питье в кувшинах, серебро и медь, и много зерна и винограда, и отборных овец и баранов, ослов и собак, украшения и оружие — велел он погрузить в ковчег.

У Шамнилсина не было осла, на которого можно навьючить имущество. Впрочем, не было у него и имущества, если не считать двух кувшинов, двух круглых блюд, двух ножей и ступки.

Вода уже стояла вровень с порогом хижины. Шамнилсин, а за ним его жена перешагнули порог. Посмотрели они последний раз на свою хижину — и пошли к тому краю селения, где стояла хижина отца Шамнилсина, искусника. Хотел Шамнилсин помочь отцу навьючивать имущество на осла. У отца ведь было много добра. Одних кувшинов с камнями и медными пластинками сколько! Давно надо было уйти отцу, еще пол-луны назад боги велели ему отправиться в горы, а отец все тянул, ждал приказания Хозяина воды, как будто мало ему было повеления богов.

Нес на плече Шамнилсин циновки, а к поясу его были привязаны два ножа — кремневый и медный — и праща. Кааданнатум, поспешая за ним, шлепала по воде крепкими ногами, несла ступку для растирания зерен. Остальное бросили они в хижине.

Шумно было в селении. Кричали на жен и ослов мужчины, плакали дети, лаяли собаки, и всюду шли спешные сборы. Давильщик винограда, мимо хижины которого как раз проходили Шамнилсин с женой, лупил палкой своего осла, который разлегся возле стойла на куче тростниковых стеблей и не хотел вставать.

— Вставай, упрямая скотина! — орал он. — Вот тебе! Получай!

А его жена пинала осла ногами, и дети их орали и брызгали друг в друга водой. Тут давильщик увидел Шамнилсина. По его мокрому разъяренному лицу пошли красные пятна.

— Эй, ты! — крикнул он. — Что, доволен теперь? Накликал потоп?

Шамнилсин сделал вид, что не услышал. Только шаг ускорил. А Кааданнатум на ходу просунула сквозь кулак большой палец и показала давильщику. Дурной знак еще пуще взбесил того.

— Люди! — завопил он во всю глотку. — Поглядите на этого шакала! Это он привел к нам злых богов! Он накликал беду.

Шамнилсин еще ускорил шаг. Кааданнатум бежала за ним. Вслед им неслось:

— Все из-за тебя, грязная собака! Чтоб ты подох!

— Глядите — накликал потоп и первый удирает!

Комок мокрой глины шлепнулся в спину Шамнилсина. Со страхом слушал он гневные слова людей и видел их ненавидящие глаза — и не мог понять, в чем же он провинился перед ними.

— Люди-и! — надсаживался давильщик. — Поучим его порядку!

Полетели со всех сторон комки глины. Отовсюду неслось:

— Какую овцу пришлось из-за него отдать!

— В яму с водой его!

— На ко-ол!

— Бейте-е-е…

Толпа, орущая, беснующаяся, забывшая о сборах, устремилась за Шамнилсином и его женой. Они теперь бежали во весь дух. Бросили циновки, бросили ступку. Разбрызгивая воду, мчались, уходили от смерти. Пробегая мимо отцовой хижины, успел заметить Шамнилсин горку кувшинов и горшков, сделанных искусными руками, увидел мелькнувшее в черном проеме хижины испуганное лицо матери. Остановиться — умереть. И Шамнилсин с быстроногой своей женой помчались дальше, к кустам терновника, к корявым смоковницам. Одна, одна теперь была надежда…

Ах! Не висел над мокрой землей серебряный ковчег, как висел много-много дней до этого. Улетели боги! Они и раньше боялись воды, а теперь, должно быть, и вовсе испугались.

— Бейте-е!

Приближалась злая толпа, впереди всех бежал, размахивая тяжелой палкой, давильщик.

Тут-то Кааданнатум увидела, подняв голову, ковчег богов. Он медленно поднимался в сумрачное небо. Как видно, совсем недавно покинули боги землю. Кааданнатум прыгала в воде, простирая руки к уходящему ковчегу, и звала богов на помощь. Она звала таким громким голосом, что боги ее услышали.

Уже сбили с ног Шамнилсина, уже чьи-то руки рванули Кааданнатум за косы, уже готовился бог Аму принять их обоих в другую жизнь, как вдруг толпа замерла, пораженная ужасом.

Будто рев дикого кабана раздался вдруг, только в шестьдесят раз сильнее. С неба прямо на головы людей быстро опускался серебряный ковчег. Услышали, услышали боги мольбу женщины…

Люди бросились бежать врассыпную. Только Шамнилсин и его отчаянная жена остались, стоя на коленях в воде. С перекошенными от страха лицами смотрели они, как снизился ковчег богов и остановился в трех или пяти локтях над землей. Над их печальной, залитой водою землей.

Рев умолк. Из ковчега опустилась лестница. И, замирая от страха, Шамнилсин и жена его, Кааданнатум, ступили на нее.

 

Глава вторая

АГГЛЮТИНАЦИЯ

ИЗ ДОКЛАДА ПРОФ. РЫБАКОВА НА ПРЕЗИДИУМЕ АКАДЕМИИ НАУК СССР

(стенограмма)

…Как я уже говорил, ни с кем из членов комиссии, кроме меня, Ур не пожелал встретиться. Это очень осложнило работу, потому что мое знание истории и культуры Древнего Востока не превышает дилетантского уровня. К счастью, мне очень помог сосед Горбачевского, пенсионер Фарбер: многолетнее увлечение историей древних цивилизаций превратило этого, я бы сказал, сугубо книжного старичка из любителя в профессионала. Ур не возражал против его присутствия при наших беседах.

Все три беседы записаны магнитофонным способом и тщательно проанализированы. Я изложу выводы и мнения, выработанные комиссией, конспективно. Нет нужды говорить, что наши выводы носят первичный характер и не претендуют на истинность в последней инстанции. Событие такого гигантского масштаба, как посещение Земли инопланетным кораблем и возвращение захваченных им землян, требует фундаментального изучения.

Итак, пришельцы, по-видимому, первоначально не имели намерения забрать с собой кого-либо из землян. Что-то, однако, заставило их изменить свои планы. Десантное судно опустилось вновь и приняло на борт Шамси… Шамнилсина и его жену. Пожалели ли их пришельцы, видя, что толпа вот-вот растерзает несчастных, или была другая причина милосердного акта? К этому вопросу я еще вернусь.

Что было дальше? Цитирую Ура:

«Отец много раз мне рассказывал, что, когда боги взяли его с матерью к себе в ковчег и поднялись на небо, он опять умер. Он перестал ощущать свое тело. Очнулся он уже в другой жизни — так отец думал вначале. Но потом оказалось, что у богов совсем неплохо — никакой работы, хорошая еда, только скучно. Родители скучали по овцам, по солнцу, по своей хижине… Ну, что говорить, представьте себе однообразие длительного космического перелета… А потом родился я…»

Мальчика, родившегося в корабле пришельцев, родители назвали Урнангу. Так появился на свет маленький землянин, никогда не видавший Земли. Самого перелета Ур, или, точнее, Урнангу, не помнит: был слишком мал. Его детство и юность прошли на планете, которую он называет Эир. К какой звездной системе относится эта планета, Ур объяснить не может, потому что расположена она в центре Галактики, закрытом для земных наблюдателей пылевыми облаками. Он сказал, что ночное небо Земли поразило его звездной скудостью. На Эире небо пылает скоплениями огромных звезд.

Эирцам или, если угодно, эирянам было трудно произносить длинные шумерские имена, и они ограничились лишь первыми слогами: Шам, Каа и Ур. Я позволю себе такие же сокращения.

Ур почти ничего не рассказал нам о планете Эир и ее обитателях. Он был очень сдержан и чем-то, как мне показалось, удручен. Вот некоторые из его крайне скупых ответов:

«Это очень древняя цивилизация, гораздо древнее земной… Они двуногие, но их внешний вид сильно отличается от человеческого… Там все другое, прежде всего энергетика… Обучение отдаленно напоминает гипнопедию…»

На таких сведениях далеко не уедешь. Что-то, как видно, побуждает Ура помалкивать. Он сказал еще, что корабль эирцев, совершавший полет в нашей области Галактики, не имел особой цели посетить Землю. Тем не менее они выслали с корабля десантное судно, потому что Земля их заинтересовала двумя свойствами — сильным (с их точки зрения) магнитным полем и обилием воды. Десантное судно облетело огромные безлюдные пространства и сделало две или три посадки в областях концентрации разумной жизни. Последняя посадка была, как мы теперь знаем, в древней Месопотамии. Всюду пришельцы наблюдали военные или иные конфликты. На мой вопрос, учили ли они чему-нибудь местное население, Ур ответил: «Нет». На вопрос, почему они, улетая, захватили его родителей, он ответил: «Не знаю».

Цитирую далее:

«Отец с матерью считали, что боги их перенесли во владения другого вождя. Эирцев же они особенно не интересовали. Родителям дали синтетические прутья и синтетическую глину, и они сделали себе хижину, подобную той, в какой жили на Земле. Но овец и деревьев, к каким отец и мать привыкли на Земле, на Эире нет. Они ужасно по ним тосковали и просили меня поговорить с Учителем, чтобы им разрешили возвратиться в родную долину. Они говорили, что большая вода, наверное, уже спала, но я тогда совершенно не понимал, что это означает…»

Далее идут ответы Ура на ряд моих вопросов:

«Да, я сказал: Учитель. Это был действительно учитель, такое слово правильно передает функции, которые он выполнял по отношению ко мне. Он учил меня общему курсу, если говорить по-земному, естественных наук… Нет, я жил не с родителями, но часто их навещал… Да, можно сказать, что я жил и учился в коллективе сверстников… Собственнические общества относятся к далекому прошлому Эира, о них никто не помнит, кроме обучающих программ. Нынешний Эир, вернее, тот, который я покинул, — это высокоорганизованная общность, включающая всех жителей планеты, где бы они ни находились…»

Я процитировал наиболее существенные из ответов Ура на мои вопросы.

Из вышесказанного возникает весьма смутная, но достаточно впечатляющая картина цивилизации, намного более развитой, чем наша. Можно предположить, что Эир — планета с примерно таким же гравитационным полем и составом атмосферы, как и на Земле. Иначе наши шумеры не смогли бы там жить, а, по словам Ура, жили они на Эире без скафандров. Воду Ур увидел впервые на Земле, — значит, Эир планета безводная. По-видимому, она лишена и магнитного поля или имеет поле очень незначительное. Это обстоятельство и, что особенно важно, расположение Эира в одной из центральных областей Галактики обусловило принципиальное, как говорит Ур, отличие их энергетики от земной. Жаль, что он не пожелал рассказать нам, в чем сущность энергетического принципа Эира, — это пролило бы свет на техносферу высокоразвитой планеты, и такая информация могла бы иметь революционное значение для научно-технического прогресса на Земле. Однако благодаря наблюдениям Горбачевского некоторыми сведениями мы все-таки располагаем. Это прежде всего эффект «джаномалии», о котором я докладывал ранее. Это выделение космической составляющей из электрических токов океанских течений. Вероятно, эирцы умеют аккумулировать и трансформировать определенные виды космического излучения. Далее. Несколько раз в беседах с Горбачевским Ур ронял нечто об управлении потоком информации. Я много об этом думал, и мне кажется, что тут-то и кроется самое главное: какая-то загадочная связь с энергетикой… Я хочу сказать, что вот это управление потоком информации, может быть, осуществляется на некоем энергетическом уровне… Мне трудно подыскать даже самые общие формулировки: ведь речь идет о специфических свойствах иного разума… Ур землянин, но прошел выучку там. И если нам удастся понять, как он управляет своей лодкой и каков механизм его поразительных телекинетических способностей, то, быть может, мы приблизимся к пониманию энергетики планеты Эир. Таково мое личное мнение…

Цивилизация планеты Эир представляется нам не только высокоразвитой, но и весьма рационалистической. Такой вывод можно сделать из характера отношений эирцев к землянам. Вспомним прекраснодушные гипотезы о добрых и мудрых пришельцах — учителях варварских земных племен. Они-де, пришельцы, дали людям огонь, научили математике, астрономии и прочим весьма полезным вещам. И вспомним теперь решительное «нет» Ура в ответ на мой вопрос, учили ли чему-нибудь эирцы обитателей Древнего Двуречья. Вопрос имеет принципиальное значение, ибо речь идет о знаменитом Шумере с его значительной и наиболее ранней из всех известных цивилизаций древности. Как бы славно все увязалось, если бы Ур ответил «да». Так вот откуда, сказали бы мы с уверенностью, идет пресловутая халдейская мудрость: от пришельцев. Увы, все было, по-видимому, не так. Пришельцы с Эира совершили посадку в Двуречье, но отнюдь не в качестве учителей, горячо заинтересованных в просвещении невежественных туземцев. Они были сторонними наблюдателями. Люди представлялись им, наверное, грубыми и воинственными дикарями, и они, пришельцы, не вмешивались в земные дела. Мы полагаем, что их невмешательство носило не случайный, а принципиальный характер. Они имели достаточные основания опасаться того, что, скажем, технические новшества, которые они могли бы предложить людям, будут использованы вождями и жрецами во вред другому племени, что такая неравномерность, скачкообразность развития породит новые жестокие конфликты, новые кровопролития. Наверняка они понимали, что были для тогдашних обитателей долины б о г а м и. А богам полагается быть мудрыми. Мудрость пришельцев с Эира проявлялась в невмешательстве.

Не противоречит ли этому утверждению то, что эирцы приняли, казалось бы, горячее участие в судьбе Шама? Чем руководствовались они, когда подобрали после ночного побоища умирающего Шама и залечили ему рану? Жалостью, милосердием? Не исключено. Но вполне вероятно и другое: просто представился случай обследовать туземца, и выбор пал на раненого Шама случайно. Возможно, из того же чисто исследовательского интереса они решили понаблюдать, как сложатся у Шама отношения с соплеменниками после исцеления. Тронуло ли их горе молодой жены Шама, мольбы Каа, или, повелев Хозяину воды освободить Шама из узилища, они ставили некий социологический эксперимент? Трудно сказать. Лично я склоняюсь ко второму предположению.

Подозреваю, что вывоз Шама и его жены с Земли был продиктован не только, а может, и не столько состраданием, стремлением спасти их от разъяренной толпы, сколько все тем же исследовательским интересом. Быть может, точно так же эирцы вывозили чем-то их заинтересовавших приматов с других планет.

И кто знает, может быть, эксперимент продолжается. Только ли потому завезли Шама и его семью обратно на Землю, что он истосковался по овцам? Несомненно, Эирцы знали, что за время двух перелетов — туда и обратно — на субсветовой скорости сработает известный релятивистский эффект и на Земле пройдут тысячелетия. Кстати: необычайно интересен вопрос о принципе и технике их космических полетов. Но тут Ур заявляет, что он не космонавт и ответить на эти вопросы не может. Разумеется, вопросы эти опять-таки тесно связаны с проблемой энергетики Эира.

Так вот. Понимаю, как шатки наши умозаключения, но мы не исключаем того, что возвращение семьи Шама на Землю спустя почти шесть тысячелетий не что иное, как продолжение некоего эксперимента. Какова его цель? Вот вопрос, на который я хотел бы услышать ответ в обозримое время…

В том, что нам рассказали Ур и его родители, есть еще одна поразительная деталь. Это — тайное искусство гончара, отца Шама. Лично я был потрясен, но археологи знают, что раскопки в Месопотамии наводят на мысль о знакомстве древних с гальваностегией. Теперь можно считать это доказанным. Каким образом дошел допотопный гончар до примитивного гальванического элемента, мы не знаем. Однако все, что нужно для этого: медь, куски железной руды и оцет — винный уксус в качестве электролита, было у него под рукой. Многолетний опыт и счастливый случай натолкнул его на поистине гениальную мысль — соединить медной проволокой куски руды и меди в горшках, залитых уксусом, и получить таким образом источник тока. И вот он вынимает из ванны или, если можно так выразиться, из особого горшка грубый медный браслет, на который тончайшим слоем осело золото, как бы силой волшебства перенесенное с золотой пластинки, погруженной в тот же сосуд.

А почему бы и нет? Почему летопись великих открытий и изобретений мы должны начинать с Архимеда? Разве не было до него многих сотен поколений homo sapiens? Разве не затаился в глубине веков безвестный изобретатель колеса? Гончарного круга? Прялки? Воздадим должное их гению, и тогда — что же, поверим тогда и в реальность гончара из Древнего Шумера, применившего гальванотехнику за шесть тысяч лет до Якоби.

Вспомним эпизод: бог, выйдя из ковчега, заинтересовался золочеными пластинками и пожелал взглянуть на их создателя и его мастерскую. Шумерам было просто: прилетели боги, и все тут. А вот богам, сиречь пришельцам, пришлось изумиться: дикие времена, дикари с каменными наконечниками на копьях — и вдруг гальваностегия! Надо полагать, они, пришельцы, увидели в этом серьезный признак потенции к развитию землян. Не случайно они, предвидя большое наводнение, передают через Шама совет его отцу — поскорее уходить в горы. Заметьте: не вождю, не всему племени в целом, а именно этому искуснику, отцу Шама. Что это, как не забота о том, чтобы гениальный изобретатель выжил, передал свое мастерство будущим поколениям?

Мы не знаем и, к сожалению, никогда не узнаем, успел ли отец Шама добраться до гор или его захлестнул потоп. Но больше нигде в древнем мире, как и в средние века, наука не обнаружила следов гальванотехники. Пока не обнаружила.

Мне остается в самом сжатом виде очертить круг вопросов, связанных с цивилизацией Древнего Шумера. Здесь предстоит большая, кропотливая работа, мы должны выявить еще много сведений, которые хранит память Шама и его жены.

Мы уже установили с помощью Фарбера, что говорят наши гости на одном из диалектов старошумерского языка, распространенного в Двуречье по крайней мере до половины третьего тысячелетия. Язык, а также характерная для Шумера шестидесятичная система счета проливают свет на вопрос, поставленный в свое время Леонардом Вулли: были ли шумерами люди, населявшие южную часть долины Двуречья до п о т о п а? Да, они были шумерами. Возможно, они принадлежали к раскопанной Вулли культуре Эль-Обейда. Это предстоит еще установить. Можно, однако, считать установленным фактом, что их культура пережила потоп.

Пока мы не располагаем новыми данными в сложнейших вопросах этногенезиса. Кто такие шумеры, откуда пришли? В каких отношениях были они с загадочным народом, пришедшим в Двуречье, согласно легенде, с моря? Однозначных ответов на эти вопросы пока нет. Шам, однако, вспоминает об Издубаре, вожде племени, точнее, рода, который некогда привел своих людей с гор в долину. Речь идет не о Хозяине воды, а о его отце, старом Издубаре, великом охотнике, который очень напоминает библейского Нимрода, «сильного зверолова». Ближайшие к Нижнему Двуречью горы — хребет Загрос на юге нынешнего Ирана. Легче всего предположить, что именно оттуда пришли шумеры, как впоследствии оттуда вторгались в долину племена Древнего Элама. Но прародиной шумеров могли быть и более отдаленные гористые районы Азии — Тавр, например, или Кавказ, Иранское нагорье или Гиндукуш.

Главным инструментом дальнейшего исследования станет, по-видимому, лингвистический анализ. Шам уже согласился принять у себя дома в качестве гостя Павла Борисовича Решетника, очень способного лингвиста.

Шам, естественно, географии не знает, и Ур не мог со слов отца определить на карте нужное место. Как ни странно, в материалах эирской экспедиции не была указана долгота места. Ур сказал мне, что там значилось только, что колодец, возле которого располагалось селение, находился к северу от экватора примерно на двенадцатую часть круга. Это соответствует тридцатому градусу северной широты. Где-то под этим градусом стоял древнейший из известных нам городов Шумера — Эриду. Вполне возможно, что это и был тот самый Город, куда шел с караваном Шам, Город, в одном дневном переходе от которого он был ранен в бою у Реки. Название Реки сомнений не вызывает — это древний Буранун, нынешний Евфрат.

Было ли наводнение, начало которого видели Шам и эирцы, обычным для долины весенним разливом рек или тем самым «всемирным потопом», который описан в шумерском сказании о Гильгамеше и впоследствии в Ветхом завете, мы не знаем. Пожалуй, судя по настойчивому совету эирцев (а им было виднее) поскорее покинуть долину, это все же был потоп. Вряд ли он уничтожил всю жизнь в долине — города наверняка уцелели, — а вот селение Шама было, конечно, сметено водным потоком, как и другие селения. Самому Шаму и его жене необычайно повезло. Потоп поглотил, уничтожил их род, и прошли многие годы, прежде чем на юге долины вновь расцвела жизнь и поднялись и окрепли города-государства — великий Ур, Лагаш, Урук, — они же, Шам и его супруга, были в пути, в межзвездном пространстве, и течение времени для них замедлилось…

— Валечка, к телефону! — пропела тетя Соня, выглянув на лестничную площадку.

Валерий сидел в соседской галерее у раскрытого окна и слушал, как бубнил пенсионер Фарбер:

— Древнейшие клинописные тексты не полностью передают звук, поэтому мы… э-э… плохо знаем старошумерский язык. Но при различиях в фонетике… э-э… основа у него та же, что и в классическом шумерском… Та же неизменяемость корня, и гармония гласных, и агглютинация…

— Сейчас, теть Соня! — досадливо откликнулся Валерий. — Как вы сказали, Ной Соломонович? Альгю…

— Агглютинация. — Фарбер прокашлялся и косенько посмотрел на него. Это значит… э-э… приклеивание, присоединение к корню слова аффиксов… аффиксов, имеющих определенное грамматическое значение…

— Валечка, что ж ты не идешь? — снова высунулась тетя Соня. — Аня тебя ждет.

— Аня? — Валерий бурно рванулся к застекленной двери, бросив на ходу: — Простите, Ной Соломонович, я сейчас…

— Для шумерского языка характерны длинные цепочки аффиксов, — бубнил Фарбер, не сразу заметив исчезновение собеседника. — Э-э, где же ты?.. Ну ничего…

Он уткнул нос, поросший черными волосками, в книгу.

Около десяти лет назад Фарбер ушел из аптеки, где работал провизором, на пенсию, и все эти годы он мало разговаривал с людьми. Так только, с приходящей родственницей, готовившей ему обеды, с соседями по поводу рецептов да с сыном-инженером, который раз в неделю проведывал старика, книжки ему приносил. От недостатка коммуникаций у Фарбера голос как-то сел, сделался глухим, как из закрытой бочки, и что-то неприятно клокотало у него в горле, когда он начинал говорить. Последние дни, однако, с лихвой вознаградили старика за долгое молчание. С того самого момента, когда он робко заговорил с Шамом по-шумерски, к нему, Фарберу, вдруг повалил народ. Он не совсем ясно представлял себе, откуда взялись в наши дни шумеры, но видел, что они вызывают жгучий интерес. Несколько раз приходил симпатичный профессор Рыбаков, — сидя в застекленной Фарберовой галерее на скрипучем соломенном стуле, профессор долгие часы разговаривал с ним и с Уром и пил чай с инжировым вареньем, принесенным тетей Соней. И приходили еще люди, и с некоторыми было очень интересно говорить, потому что они хорошо знали ранние цивилизации и разбирались в шумерской клинописи. Голос у Фарбера мало-помалу окреп за эти прекрасные дни, и почти прошло клокотание в горле, и его ввалившиеся щеки вроде бы немного округлились и даже порозовели. Особенно приятно было ему, когда один из сведущих людей поспорил с ним по поводу употребления шумерского суффикса «на», а потом, признав свою ошибку, выразил восхищение его, Фарбера, познаниями и пригласил на работу в научный институт. Ах, если б скинуть со слабых, ссутулившихся в аптеке плеч хотя бы десяток лет!..

Третьего дня Шам с женой и сыном уехал куда-то в колхоз — жаль, жаль! Сразу исчезли гости, кончились прекрасные времена. Нет, не совсем кончились, остался один собеседник — и кто бы мог подумать, что непутевый Сонин племянник, который вечно гоняет где-то мяч (Фарбер был искренне в этом убежден), вдруг зажжется таким неистовым интересом к древнейшей цивилизации Земли? Вот уже несколько вечеров сидит тут, и слушает, слушает то, что он, Фарбер, рассказывает ему о Древнем Шумере и Древнем Аккаде, о халдеях и хананеях, о жестоких и могущественных царях Вавилона и Ассирии…

Валерий ворвался в заставленную картонными коробками переднюю своей квартиры, схватил трубку.

— Алло? — сказал со старательной небрежностью.

— Здравствуй, Валера, — прозвенел как ни в чем не бывало Анин голосок. — Где ты пропадаешь, почему не звонишь?

Валерий мог подробно перечислить свои звонки и как следует ответить на это «где пропадаешь», но сдержал свой порыв. Не надо спорить с женщинами, не надо, не надо…

— Занят был на работе, — отрывисто бросил он.

Аня хихикнула:

— Так занят? Бедный! Нонна, наверно, житья не дает?

— Ты чего хотела?

— Фу, как грубо! — Аня осеклась. Потом, после короткой паузы, уже другим тоном: — Валера, я у подруги занимаюсь, это почти рядом с тобой. Если хочешь, приходи минут через двадцать на угол Гоголя. Проводишь меня домой. Если хочешь, конечно.

С той же старательной небрежностью Валерий ответил:

— Ладно, подойду через полчаса.

Постоял немного, дымя сигаретой, над умолкнувшим телефоном. Телефонный аппарат был новый. Красный, как пожарная машина. Как сигнал опасности.

— Валечка, ты уходишь? — спросила тетя Соня. — Хотела тебя попросить обвязать эти две коробки с посудой.

Еще могли пройти месяцы до вселения в новую кооперативную квартиру, но беспокойная тетушка загодя начала сборы. Неохотно, но исправно Валерий притаскивал ей из окрестных магазинов пустые картонные коробки из-под масла и печенья, и тетя Соня аккуратно, вдумчиво укладывала в них пожитки.

Не надо, не надо, не надо спорить с женщинами, убеждал себя Валерий, ворочая тяжелые коробки и обвязывая их бельевой веревкой. Не сорваться бы, не выказать свою боль и обиду, сохранить небрежный, скучающий тон. Сотни, тысячи вещей есть поинтересней, чем встречи с Анькой. Вот — Шумер! Ка-акая прекрасная, захватывающая штука — история! Дураком он был набитым, когда в школьные годы пренебрегал историей. Бросить, что ли, читать фантастику и приключенщину, засесть за толстые тома Всемирной истории — да не просто так, а с карандашиком, с хронологическими таблицами. Не обезьяна же он, черт дери, которой нет дела до того, что происходило до нее в родном лесу.

Вдруг спохватился: истекают условленные полчаса!

Натянув замшевую куртку, купленную по случаю в комиссионке, крикнул тете Соне: «Ухожу!» — и вихрем на улицу.

На углу улиц Тружеников Моря и Гоголя скучал, углубившись в самосозерцание, продавец хурмы, пожилой носатый дядечка в нечистом халате. Было еще светло, еще только собиралось завечереть поблекшее сентябрьское небо.

«Агглютинация, — подумал Валерий, прислонившись к фонарному столбу. Приклеивание к корню этих… как их… фениксы, что ли… нафиксы… Хорошо старику Фарберу с его древностями, с агглютинацией этой самой. А если не склеивается? Где такой клей найти, чтобы прихватило надежно, навсегда?.. Жду еще пять минут, — подумал он, взглянув на часы. — Если она за пять минут не придет…»

И тут же вышла Аня из-за угла — розовощекая, в черно-блестящем плаще до пят, в голубой кепочке с козырьком. Царственной походкой подошла к Валерию, сказала с улыбкой:

— Приветик.

Они пошли вниз по улице Гоголя под зеленой листвой акаций, под широкими днищами старых балконов, под ранними фонарями.

— Валера, ты на меня сердишься? — Анин голосок взлетел на немыслимую высоту.

— Чего сердиться? — дернул он плечом. — Подумаешь, каких-нибудь две недели не виделись.

— Ну Валера, не на-адо! Я же вижу по твоему носу, что ты сердишься, как ненормальный. А я правда, когда ты позвонил тогда, очень была занята. Ты не представляешь, какая трудная у нас химия…

Не хотел Валерий — точно не хотел, — и все-таки сказал:

— А этот… ну, сын академика, — он представляет?

Аня остановилась. Поморщилась, ножкой топнула:

— Ясно, ясно. Рустам, конечно, уже раззвонил.

И верно, именно от Рустама впервые услышал Валерий про сына академика. В кафе «Молодежное» разглядел он, Рустам, в табачном дыму, как танцевала Аня с бойким чернявым юношей. И узнал Рустам в этом парне сына известного нефтехимика, который раньше, до переезда в дом ученых, жил по соседству с Рустамом, на одной улице. Само собой, рассказал он Валерию о встрече в «Молодежном». Не такой был Рустам человек, чтобы держать друга в неведении.

— Во-первых, никакой он не сын академика, его папа просто членкор, объяснила Аня. — А во-вторых, мы с Тофиком учились в параллельных классах, а сейчас он тоже в университете учится, на востоковедческом. Что из того, что мы разочек сходили в кафе?

— Знаешь что? — отрывисто сказал Валерий, чтобы разом все кончить. Сегодня с тобой отплясывает Тофик из параллельного класса, завтра появится Рубик с перпендикулярного факультета, — ну что ж, на здоровье. Только мне все это ни к чему. Мне двадцать восемь, я для тебя уже старый.

Минуты две или три они шли молча, пересекая по диагонали сквер с подсвеченным фонтаном. Пенсионеры, плотно сидевшие на скамейках, таращили на них глаза.

Аня погрустнела, светлые бровки ее взлетели под голубой козырек, придав лицу беспомощное выражение.

— Ты не старый, а эгоистичный. Почему я должна сидеть взаперти и носа не высовывать без твоего разрешения? Я живой человек все-таки…

Валерий не ответил. Не было смысла возражать, если она сама не понимает, что живой человек не должен так обращаться с другим живым человеком.

Аня вдруг порывисто взяла Валерия под руку.

— Не надо нам ссориться, Валера. Это не имеет никакого значения — кто со мной отплясывает. Правда. Я никогда не забуду, как ты написал тогда на машинке… ну, сам знаешь…

«Да разве я хочу ссориться? — думал Валерий. — Мне эти ссоры — острый нож… Только надоели качели. Вверх-вниз, вверх-вниз… Сколько можно терпеть?..»

— Ну Вале-ера! — нашептывала Аня под ухом. — Не будь таким ледяным. Слышишь?

Лед быстро таял.

И вот уже они сидели на Приморском бульваре в укромной темноватой аллее среди других парочек.

— Хватит целоваться, — сказала Аня. — Хорошего понемножку… Хватит, говорю!.. Что у вас новенького в институте?

— Анька, Анечка! Мучение мое… Любишь?

— Сам знаешь.

— Ничего я не знаю, ни-че-го. Пойдешь за меня замуж? Не молчи, отвечай: да или нет?

— Пойду…

Валерий вскочил:

— Пошли во дворец! Хотя… — Он вгляделся в циферблат часов. — Черт, поздно уже, наверно.

— В какой дворец? Бракосочетания? — Аня прыснула в ладошку.

— Само собой, не в Букингемский же. Там ведь уйма формальностей заявление, справки, срок какой-то надо выждать…

— Сядь. Ну сядь же! — Аня потянула его за руку. — Ты, я вижу, уже разбежался.

— А чего тянуть? Завтра у тебя когда лекции кончаются? В два? Я за тобой заеду — и во дворец.

— Валерочка, милый, очень тебя прошу: не торопи. Я согласна, согласна, — быстро добавила она. — Мы пойдем с тобой во дворец, но только не завтра. Не торопи меня, ну пожалуйста!

— Почему?

— Мне… страшно немного…

— Чего тебе страшно? — насторожился он.

— Валера, я тебе по правде все скажу… Вот я вижу, как Лариска живет, — это подруга моя, она весной вышла замуж. Снимают с мужем комнату в старом дворе, удобств никаких…

— Вопрос снимается! — прервал ее Валерий. — Мы с теткой скоро переедем в новый дом…

— Я знаю. У Лариски чудный муж, музейный работник, страшно интеллигентный, но зарабатывает он немного, а у Лариски только стипендия, она на третьем курсе.

— Ну и что? — спросил Валерий неприятным голосом. — Они голодают?

— Конечно, нет. Кто теперь голодает? Но что-нибудь купить — целая проблема. Я вижу, как Лариска мечется — здесь пятерку займет, там десятку, — хочется ведь быть одетой не хуже других… А ведь скоро у них и ребенок появится…

Она замолчала, теребя ремешок сумочки. Из соседней аллеи донеслось гитарное треньканье, потом — взрыв смеха.

— Слышишь? — сказал Валерий. — Это над нами люди смеются.

— Нет. Я как раз не хочу вызывать ни смеха, ни жалости.

— А что ты хочешь вызывать? Зависть?

— Просто я хочу жить по-человечески. И, пожалуйста, не разговаривай со мной таким тоном.

— Аня, погоди обижаться и выслушай меня. Может, я не такой интеллигентный, как Ларискин муж, но я, представь себе, тоже хочу жить по-человечески. И я не допущу, чтобы моя жена бегала занимать пятерки. Слышишь? Ты ни в чем не будешь нуждаться, — с какой-то злой решимостью сказал он. — Конечно, в разумных пределах. Ну, чего тебе еще?

— Валера, — вскинула она на него быстрый взгляд, — только ты не думай, что у меня какие-то особые претензии… Просто мне хочется…

— Веселья? Будет! Поездок хочется? Будут поездки! Публикация, диссертация — все будет!

— Вот умничка! — Аня опять приникла к нему, и он обхватил ее плечи. Только знаешь, Валера, дай мне хотя бы две недели. Тебе, может, просто раз-два и женился, — а мне не просто… У меня, ты ведь знаешь, родители трудные, надо их подготовить. Да и масса других дел… Правда, Валера!

— Ладно, — великодушно разрешил он. — Даю две недели.

Из соседней аллеи грянул под гитару дурашливый хор:

«Резвятся мальчики и девочки, — подумал Валерий с неожиданным щемящим чувством. — Хорошо им, девятнадцатилетним…»

— Да! — вспомнила Аня. — Я что хотела спросить, Валера: ты читал в «вечерке» про Ура?

— Перепечатку из «Известий», что ли? Читал, конечно.

— Ой, ты знаешь, я уже давно чувствовала, что он откуда-то… не знаю, не от мира сего, в общем… Валера, объясни, как это может быть родился шесть тысяч лет назад, а все еще жив и даже молодой. Мне объясняли ребята, но я не поняла. Что это за парадокс Эйнштейна?

«А мне уж никогда не будет девятнадцати, — думал Валерий, — и не пройду я больше по нашему старому доброму бульвару с шумной компанией и гитарой…»

— Парадокс Эйнштейна? — спохватился он. — Ну, видишь ли, пространство, время и тяготение находятся в зависимости…

Он объяснял Ане парадокс замедления времени, а в соседней аллее теперь затянули старинную студенческую песню:

— Вот теперь понятно, — сказала Аня. — Ты всегда лучше всех объясняешь. Валера, а что это за страна — Шумер?

— В древности люди всегда селились на берегах больших рек, — со вздохом начал Валерий. — И вот в речной долине Тигра и Евфрата…

Сам Харлампий святой закивал головой,

Сверху глядя на них, умиляется, неслось из той аллеи. И тут был мощно подхвачен припев:

— Фу, как орут! — поморщилась Аня. — Ненормальные прямо. Они из медицинского.

— Откуда ты знаешь? — удивился Валерий. — По голосам?

— По песням. А теперь что же — Ур улетит обратно на эту планету? Как ее — Эир?

— Не знаю. Он уехал к родителям в колхоз, сидит там безвылазно, и никто не знает, что будет дальше.

Рокотала гитара, лихие голоса вели старинную песню к концу:

Эта озорная песня Казанского университета — не правда ли? — вызывает представление о развеселой жизни дореволюционного студенчества. Вольно им было от зари до зари шататься по городу. Вон даже святой Харлампий, патрон университетской церкви, им позавидовал — слез со своей колокольни и закутил напропалую. Отсыпались студенты, естественно, днем. Обязательногото посещения лекций не было. Только расписание вывешивалось выбирай что хочешь.

Ах, веселые времена необязательного посещения и ночных шатаний! Ах, озорные песни и невинные забавы!

Правда, были в жизни старого студенчества свои мелкие неудобства. Ну, скажем, непременно нужно было в срок вносить плату за обучение. Особо одаренным юношам, не имеющим средств, разрешалось представлять «свидетельство о бедности», освобождавшее от платы. И, чтобы получить эту унизительную бумагу, приходилось долго обивать пороги канцелярии полицеймейстера.

Перелистайте студенческие дневники Чернышевского за 1848 — 1849 годы — вы поразитесь, сколько перед двадцатилетним Николаем Гавриловичем возникало сложных финансовых и бытовых забот, неведомых нынешним студентам.

Общежитий не было. Студенты снимали комнаты и углы «по средствам». А чтобы добыть денег, давали уроки на дому гимназистам из богатых семей. Дашь с утра урок часа на два — беги в университет, хоть одну лекцию успеть бы послушать. Потом — на другой конец города, еще урок часа на два. Зайти в кофейню Вольфа, где посетители имели право бесплатно читать газеты, похлебать наскоро щей, горячего чаю попить. Потом — к товарищу лекции переписать. Забежать на почту — письмо родителям отправить (почтовых ящиков еще не было), сходить к немцу в Чернышев переулок — чернил купить и узнать, что партия распродана, послезавтра надо прийти. А тут приспело время сдать профессору зачет на дому, да хорошо бы его дома застать, а то прошлый раз ушел несолоно хлебавши (телефонов-то еще не было). Поздним вечером у себя в каморке завалиться бы спать, да надо писать очередную работу. А темы для студенческих работ всякий раз даются новые — что профессору в голову придет, — так что и переписать не у кого…

Не колесили по старому Петербургу автобусы, трамваи и троллейбусы. Не мчались под городом поезда метро. Были только извозчики — медленные и дорогие («Овес-то нынче почем?»). За перевоз через Неву лодочники брали по 15 копеек.

И все концы студент проделывал на своих на двоих.

Библиотеки, кроме университетской, были только платные, с залогом. 18 сентября 1850 года Чернышевский записывает расход — 10 рублей серебром на возобновление билета в библиотеке для чтения. А когда ему удалось достать на считанные дни «Современник» с лермонтовским «Героем нашего времени», Николай Гаврилович переписал эту вещь для себя. Купить журнал было «не по средствам».

Часто приходилось ему обдумывать, чем выгоднее писать и на какой бумаге. То ли чернилами, то ли карандашом. А карандашей в России тогда не делали, были только заграничные, и стоил такой карандаш 10 копеек серебром — по ценам того времени столько же, сколько два фунта хлеба.

А так — что ж, жизнь веселая. Хочешь — спать ложись, хочешь — песни пой…

Конечно, были не только бедные студенты. Были и богатые, их называли «белоподкладочниками». Чтобы уменьшить приток разночинцев в университеты, было введено обязательное ношение формы — довольно дорогой, со шпагой на боку. Бедные студенты заказывали себе форму на неизносимой черной саржевой подкладке, чтобы хватило на пять лет. А богатые — на белой шелковой. Им-то, «белоподкладочникам», не надо было бегать по урокам и библиотекам. Нужные книги и журналы они покупали на деньги родителей, ездили на родительских лошадях, и времени свободного для развлечений у них, понятно, было куда больше.

Ладно, хватит о старых временах. Просто к слову пришлось: святой Харлампий подвигнул к сему отступлению.

При своей близорукости Вера Федоровна очков не носила — полагала, что они ей не идут. Однако все, что ей было нужно, она видела превосходно.

Вот и сегодня: предприняв большой директорский обход института, внезапно появляясь в отделах и лабораториях, Вера Федоровна зорко подмечала недостатки, подлежащие устранению.

В холле второго этажа она увидела совершенно возмутительный недостаток: у круглого низенького столика, развалившись в креслах и дымя сигаретами, сидели младший научный сотрудник Горбачевский и незнакомый юноша в пестром галстуке и многопуговичном пиджаке, какие теперь закройщики модных ателье называют «фасон свиноматка». Перед ними лежали на столике два-три развернутых ватмана, покрытых, как принято писать в производственных романах, сетью затейливо переплетенных линий, а проще говоря — чертежами двухступенчатого редуктора с косозубыми цилиндрическими колесами.

Палец Горбачевского блуждал по чертежам, а многопуговичный юнец со скучающим видом смотрел сквозь заграничные теневые очки сложной конструкции.

— Деталь девятая, — произнес Горбачевский, — маслоуказатель…

Тут он увидел Веру Федоровну и запнулся. У него напряглись было мышцы, управляющие подъемом туловища, но в следующий миг Валерий понял, что все равно попался и теперь вежливым приветствием делу не поможешь. Он остался сидеть в кресле, только ноги подтянул, а директриса, холодно глянув, прошествовала через холл в коридор.

В приемной Вера Федоровна справилась у Нины Арефьевой, вернулась ли из отпуска Селезнева, и, получив ответ, что да, как раз сегодня вышла на работу, распорядилась вызвать ее.

С улыбкой вошла Нонна в кабинет директрисы. Вера Федоровна, прищурившись, окинула взглядом ее стройную фигуру в брючном костюме из кримплена сиреневого тона, с неизменным аляповатым скарабеем, приколотым к отвороту жакета. Сухо ответив на Ноннино приветствие, приступила к разносу:

— Ваши подчиненные, моя милая, распустились. Не далее как десять минут назад ваш хваленый Горбачевский — заметьте, в рабочее время принимал посетителя по личному делу. Одного этого достаточно для наложения взыскания, не так ли?

Нонна открыла было рот, чтобы ответить в том смысле, что она только что вернулась из отпуска, но Вера Федоровна не дала ей вымолвить ни слова.

— Но еще хуже то, чем занимается Горбачевский, — продолжала она обличительную речь. — Нетрудно понять, что он сдавал бездельнику-студенту работу, выполненную за деньги, — листы по начерталке или курсу деталей машин. С легкой руки вашего Горбачевского этот белоподкладочник современного типа с юных лет привыкает жить за чужой счет. И я вас спрашиваю: какой инженер из него получится, к чертовой бабушке?

— Мне нет никакого дела до этого студента, а что касается Горбачевского…

— Ах, вам нет дела? — Голос Веры Федоровны достиг басовых нот. — Вам наплевать, что появится еще один неуч и бездельник с инженерным дипломом, который будет в меру своих сил портачить на производстве, а потом сунется, чего доброго, в науку, и сердобольные тетеньки вроде вас напишут за него кандидатскую диссертацию…

Нонна рывком поднялась. Все кипело у нее внутри, но она постаралась сказать как можно спокойнее:

— Разрешите внести поправку в вопрос о сердобольных тетеньках. Да, я написала диссертацию за чужого дядю, но — не по своей воле. Против своих убеждений. Под сильным нажимом непосредственного начальства…

— Поправка принимается, — ворчливо сказала Вера Федоровна, закуривая сигарету. — Я не устояла против нажима своего начальства, вы не устояли против моего нажима, а в результате — сквернотища, халтура. Хорошо еще, что иногда прилетают пришельцы и сбивают таких вот соискателей с панталыку… Я все это к тому, Нонна, чтобы разозлить вас на халтуру. Не будем ждать пришельцев. Сколько раз увидим халтуру, столько раз и накинемся на нее — с шумом, с воплями, по-бабьи, — но только не дадим ей расцвесть. Нельзя плодить новых Пиреевых.

— Совершенно согласна.

— А раз согласны, то учините вашему Горбачевскому немилосердный разнос. Административных мер принимать не стану, но предупредите его, что в следующий раз не будет пощады… Чего вы стоите? Сядьте, разговор не окончен.

Нонна села, платочком вытерла лоб, поправила прическу. «Ничего себе, чудесно начинается новый рабочий год…»

— Я предупрежу Горбачевского, — сказала она, вскинув голову. — А вообще-то, Вера Федоровна, я подам вам докладную — насчет прибавки Горбачевскому и Марку Варламову.

— В прошлом году я прибавила Горбачевскому десятку. Кстати: он, кажется, соискатель? Тема утверждена, насколько помню? Ну, так чего же он тянет с диссертацией?

— Тянет, — пожала плечами Нонна.

— Ладно, тащите докладную, я подумаю. Теперь вот что, Нонна. Вы по-французски читаете?

— Нет. По-английски умею.

— Тогда вот вам перевод с французского. — Директриса пошарила среди бумаг на столе и протянула Нонне листок с машинописным текстом. — Читайте, да поживее.

Нонна быстро пробежала письмо глазами.

М а д а м!

С наилучшими пожеланиями, мадам, искренне Ваш 

С удовольствием пользуюсь поводом написать Вам письмо. Дело в том, что в этом сезоне Ваш покорный слуга намерен провести комплексное исследование Течения Западных Ветров в диапазоне от пролива Дрейка до берегов Австралии. Судя по некоторым высказываниям Вашего сотрудника мосье Ура, побывавшего этим летом у меня в Океанариуме, такое исследование может представить для Вас определенный интерес.

Жюль-Сигисбер Русто, директор

Был бы счастлив, мадам, провести работу совместно. Хотелось бы, в частности, испытать в океане методику, о которой в самом общем виде мне поведал мосье Ур при наших — увы, весьма немногочисленных — беседах в Санта-Монике.

Санта-Моника, 22 сентября.

Если идея совместной работы не вызывает у Вас отвращения и будет сочтена Вами полезной, то не откажите в любезности сообщить Ваши соображения по прилагаемому мною плану исследования, а также о технических и прочих условиях сотрудничества, которые пожелает предложить советская сторона. Я готов принять на своем судне Вас лично, мадам, и двух-трех Ваших сотрудников-океанологов. Из сообщений советской прессы я узнал о поразительной истории мосье Ура, а также о том, что он, к счастью невредимый, благополучно возвратился в Ваш прекрасный город. Соблаговолите, мадам, передать мосье Уру сердечный привет и особое приглашение участвовать в экспедиции, если, разумеется, он сочтет это для себя возможным. Пользуюсь случаем для того, чтобы переслать мосье Уру предмет его личного обихода, забытый им в Океанариуме.

Намечаемый мною срок отплытия «Дидоны» — конец декабря с. г.

Улыбаясь, Нонна положила листок на стол.

— Я и не знала, что Русто так куртуазен, — сказала она.

— Что скажете о предложении старика?

— Оно не вызывает у меня отвращения. Наоборот.

— Русто хитер. То есть я не сомневаюсь, что он радушно примет в экспедицию меня или другого океанолога, но нужен-то ему Ур, это ясно. Вера Федоровна посмотрела на погрустневшее лицо Нонны. — Я звонила в Москву относительно предложения Русто. Вероятно, начальство отнесется к нему благосклонно. Но вопрос сейчас, милая моя Нонна, упирается в Ура.

Нонна молча кивнула.

— Я никогда не верила в пришельцев, — продолжала Вера Федоровна, барабаня пальцами по настольному стеклу. — Не укладываются пришельцы у меня в голове. Я и сейчас подозреваю во всей этой истории с Уром какую-то мистификацию. Ведь он склонен к мистификации, а?

— Нет, — покачала Нонна головой. — Он даже не знает, что это такое. Он совершенно натурален.

— Хотите сказать — непосредствен? У меня другое мнение, хотя, конечно, вам виднее. Однако незаурядность этого… гм… потомка Навуходоносора…

— Скорее уж — предка, — вставила Нонна. — И очень отдаленного. Мы по времени гораздо ближе к Навуходоносору, чем Ур — с противоположной стороны отсчета.

— Я просто потрясена этим фактом. — Вера Федоровна иронически хмыкнула. — Спуститесь-ка на землю, Нонна, и слушайте внимательно. Нам непременно надо заполучить Ура, чтобы он довел до конца свой проект. Я имею в виду обоснование этой странной штуки, обнаруженной вами на Джанавар-чае. «Джаномалию» эту самую имею в виду. Теперь, когда установлено, что Ур якшался с высокоразвитыми пришельцами, к его проекту могут отнестись весьма серьезно. Понимаете?

— Да. Только мне неприятно это выражение — «якшался».

Вера Федоровна яростно прищурилась на Нонну, потом тряхнула своей медно-рыжей гривой, усмехнулась:

— С вашим пуризмом, милочка, вам следовало бы держаться подальше от океанологии. Сама не знаю, почему я вас терплю… Ну, короче. Все сейчас зависит от Ура — наша океанская тема, экспедиция, а может быть, и более значительные вещи. Ур живет сейчас у родителей в колхозе. Это недалеко от города… да вы же бывали там. Поезжайте в колхоз и уговорите Ура вернуться в институт, хотя бы на время подготовки проекта. Передайте ему приглашение Русто и кстати — присланный им пакет. У Нины возьмете письма для Ура. Письма и посылка Русто — достаточный повод для визита, как вы считаете?

— Достаточный… Но мне не хочется, Вера Федоровна… Пошлите лучше Горбачевского.

— Нет. Горбачевского можете взять с собой, но уговорить Ура сумеете только вы. Нечего смотреть на меня голубыми глазами — я знаю, что говорю. Идите и творите мою волю.

С рассеянным видом вернулась Нонна к себе в рабочую комнату. Там Валерий и Рустам усердно трудились над вертикальным разрезом солености воды в восточной части Каспийского моря. Нонна попросила Валерия отвлечься и принялась «учинять разнос». Тот хмуро вертел на столе флакон с тушью.

— Ну, хватит, — сказал он, не дослушав до конца. — Сколько можно воспитывать? Все ясно — нарушил, попался, готов к наложению взыскания. В перерыв отработаю полчаса, затраченные из служебного времени. А брать или не брать у студентов заказы — это мое дело.

— Не только твое, — вяло возразила Нонна. — Ты приучаешь студента к халтуре и безответственному отношению…

— Да ничего я не приучаю! — вскипел Валерий. — Парню плохо дается курс деталей машин — ну и что? Почему сразу уж — халтура и безответственность?

— Тихо, тихо, дорогой, — мягко вмешался Рустам. — Не надо шуметь. Нонна права в одном, ты — в другом. Если студент сам не хочет или не может чертить, так он найдет, кого попросить. Валера откажется — другой ему начертит. Скажи? Так уж лучше пусть Валерка заработает, нет? Только не в ущерб, конечно. А шуметь не надо, — ласково повторил он. — Зачем омрачать атмосферу?

— Миротворец! — проворчал Валерий, искоса взглянув на Нонну.

Взглянул — и поразился. Нонна сидела за столом, сжав пальцами виски; горькая вертикальная складочка врезалась в гладкий, безоблачный лоб, и по щекам медленно катились слезы.

 

Глава третья

ЕСЛИ ГОРА НЕ ИДЕТ К МАГОМЕТУ…

С двумя ведрами воды шел Ур от колодца. По-утреннему длинная тень скользила слева, изламываясь на ограде из нетесаных камней. Шуршали под ногами облетевшие листья.

Из всех земных дел ему больше всего нравилось это — носить воду. Это была хорошая работа: мышцы напряжены, а мысли пролетают легко и свободно, и ты идешь сквозь утреннюю игру света и тени, ни на чем особенно не задерживая взгляда, только посматривая, чтобы не выплеснулась из ведер вода.

Потом, запивая крепким чаем добрую половину свежеиспеченного чурека с маслом и сыром-моталом, Ур благодушно слушал, как мать убеждает отца в необходимости купить пылесос. Она видела такой в городе, когда жила у тети Сони, — красный, гудящий, с длинным хоботом, в который будто ветром несло обрывки бумаги, пыль, просыпавшуюся в кухне крупу.

— Не надо нам пылесоса, — запинался на трудном слове Шам.

— Надо! Надо! — Каа ввинчивала в мужа неистово горячий взгляд. Разве мы хуже других людей, у которых есть пылесос?

Ур посматривал на гостя. Павел Борисович Решетник слушал перепалку хозяев с тонкой непроницаемой улыбочкой и прихлебывал чай с сухариком. От жирной баранины, которой вот уже больше недели Каа потчевала гостя, у Павла Борисовича что-то разладилось в желудке, и он второй день обходился минимумом еды и питья. На госте был синий спортивный костюмчик, обтягивающий раннее брюшко. Очки его сидели немного косо.

«Наверное, смакует необычность сочетания слова «пылесос» со старошумерским диалектом», — подумал Ур, приметив тонкую улыбочку гостя.

— Веник очень хорошо подметает пол, — высказался Шам, вытирая ладонью губы и поднимаясь из-за стола.

— Пылесос лучше! — твердо стояла Каа на своем.

После завтрака Шам отправился на ферму. Он снова работал теперь на животноводческой ферме, более того — был как бы правой рукой ее нового заведующего, чем очень гордился. Гость принялся помогать Каа прибирать со стола и мыть посуду, и они заговорили о разных разностях, а Ур побрел в дальний угол двора, где под навесом стояла деревянная тахта.

Из города Ур привез два ящика книг, выданных по специальному распоряжению библиотекой местного университета. Дни напролет он лежал на тахте под навесом и читал, читал, и размышлял о прочитанном и увиденном, и наслаждался покоем. Он знал, конечно, что покой этот недолог, но ему хотелось, чтобы он продолжался до того самого момента, когда т а м решат его дальнейшую судьбу.

Он протянул руку и взял с табуретки томик из серии литературных памятников. Тут был древнегерманский эпос о нибелунгах, и Ур быстро перелистал его, а когда дошел до того места, где погибает Зигфрид, задумался.

Это, как видно, была старинная мечта человечества — мечта о неуязвимости. Ахилла в младенчестве выкупали в реке Стикс, сделавшей неуязвимым его тело — кроме пятки, за которую его держали. Зигфрид выкупался в крови дракона, и кожа его стала непробиваемой, но и тут героя подстерегла случайность: при купании упал ему на спину, между лопаток, зеленый лист с дерева. И что же? Ахилл был убит стрелой, пущенной Парисом прямо в пятку. Копье коварного Гагена из Тронеге поразило Зигфрида прямехонько в уязвимое место — между лопаток.

Мечта о неуязвимости не сбывалась и в более поздние времена. Стальные латы спасали рыцаря от удара мечом, но сделались ненадежными, когда изобрели огнестрельное оружие. Потом броня появилась в новом качестве: ее поставили на колеса, на гусеницы. Пришлось оружейникам как следует потрудиться, чтобы изобрести бронебойные снаряды, нащупать у танков ахиллесову пяту. Оружие и защита от него как бы состязались в нескончаемом беге наперегонки. И вот наконец появилось оружие, от которого нет защиты. Зеленый листок уязвимости накрыл всю планету…

Нет защиты? Есть, конечно. На языке Эир это называется п р и о б щ е н и е м к о б щ е м у р а з у м у…

Ур закрыл глаза. Томик с нибелунгами, зажатый в руке, свесился с тахты.

По внезапной ассоциации возник перед мысленным взором Ура просторный зал, освещенный красноватым светом. Накануне п р и о б щ е н и я он, Ур, и группа сверстников сидят перед контрольными машинами, проверяют еще и еще раз свою подготовку. Собственно, сидит один Ур, ему было бы неудобно стоять перед невысоким аппаратом. Он смотрит сквозь очки на тексты вопросов, плывущие по экрану, и старательно формулирует в уме ответы, радуясь, когда сигнальный огонек подтверждает их правильность. У него прекрасное настроение. И он не сразу замечает, что за соседней машиной, слева, что-то произошло. Там вдруг сосед-сверстник как-то поник, медленно закружился на месте, чешуя на нем стояла дыбом. Подоспел Учитель, потащил его, безжизненно прикрывшего глаз веком, к выходу из зала. Лишь потом Ур узнал из случайного разговора, что сверстник не заболел, нет, — он просто не смог совладать со своим отвращением к Уру — к его гладкой белой коже, к тому, что он, отвечая в уме на вопросы, шевелит розовыми нашлепками, расположенными под безобразно коротким носом.

Учитель, разумеется, уладил конфликт. Но чувство горечи у него, Ура, осталось надолго. Ах, много бы он дал, чтобы не отличаться от сверстников… чтобы иметь настоящий большой глаз, а не жалкие щелки, на которые приходится надевать специально для него сделанные очки… чтобы так же, как сверстники, стоять перед машиной, удобно опираясь на три точки…

Потом, после приобщения, когда он начал работать на станции синтеза, такого больше не случалось. Взрослые эирцы умели владеть собой, они ни разу не давали Уру почувствовать, что он д р у г о й, непохожий. И все-таки он чувствовал это…

Плывут воспоминания. Вот он прилетел навестить родителей в их странном жилище, стоящем на отшибе, чтобы не привлекать чрезмерного внимания. Отец оживился, позвал на пустырь — поупражняться в метании камней, но он, Ур, отказался. Хватит, время детских забав миновало, ни к чему эта праща, ни к чему камни. Мать, конечно, пустилась в свои любимые причитания — ах, сыночек вырос, надо взять девушку в жены, а в этих местах ни одной девушки не видать, ах, ах… Он, Ур, не знает, что такое девушки, да и знать не хочет, они ему не нужны. Как бы только мать помягче успокоить… И тут отец вдруг как ударит кулаком по стене, как закричит, потрясая руками… «Хочу опять умереть! — кричит страшным криком. — Пускай бог Аму возьмет меня к себе, а здесь больше жить не могу! Или умереть, или обратно в долину — вода в ней уже давно спала!..»

Пришлось Уру пойти к Учителю.

«Мои родители хотят вернуться на свою планету, — сказал он, — на Землю».

«Знаю, — сделал Учитель утвердительный жест. — Но сумеют ли они теперь жить в изменившемся мире? Ты ведь знаком с принципом относительности времени».

«Да, я подсчитал. На Земле прошло около трех тысяч лет».

«Ты плохо считал. Пройдет еще столько же, пока корабль совершит обратный путь».

«Ох! — воскликнул Ур. — Действительно… Шесть тысяч земных лет… Жизнь там, конечно, очень изменится. Ведь земляне были склонны к быстрому развитию».

«Развитие там идет не столько быстро, сколько неравномерно, — сказал Учитель, сделав знак, означавший состояние глубокой задумчивости. — По нашим прогнозам, за шесть земных тысячелетий оно может принять опасный характер. Оружие твоего отца к моменту возвращения очень устареет, и он не будет способен к самозащите».

Услышав это, Ур тоже задумался. Вот и Учитель подтверждает, что на Земле нельзя обойтись без оружия. Он вспомнил, как отец наставлял его: «Когда бросаешь первый камень во врага, который тебя не видит, — молчи. Но если враг тебя заметил, то кидайся на него с криком, чтобы он понял, что ты страшен и безжалостен и спасение для него — только бегство. Иначе твои бараны будут угнаны, и Хозяин воды разгневается на тебя…» Уру эти наставления были ни к чему, и он упражнялся в метании камней только для того, чтобы не обидеть отца, но удивительно было то странное удовольствие, которое он испытывал, когда попадал в цель. Было такое ощущение, словно он чего-то достиг.

«Мне трудно понять, о чем ты сейчас думаешь, — сказал Учитель. Объясни словами. — И, когда Ур объяснил, он впал в еще более глубокую задумчивость, а потом сказал: — Тебе по земному счету еще нет двадцати лет, не так ли? Значит, ты будешь еще молод, когда возвратишься на планету своих родителей…»

«Но я не хочу туда! — с испугом воскликнул Ур. — Я хочу жить дома!»

Однако Совет Мудрых решил по-иному. Главная машина, прогнозируя варианты развития человечества, делала выводы, с которыми приходилось считаться. Они, прогнозы, относились, в общем, к далекому будущему. Тем не менее чувство ответственности побуждало уже теперь позаботиться о безопасности грядущих поколений. И тогда было решено пойти на серьезные энергетические затраты, связанные с посылкой корабля в отдаленную область Галактики — к опасной планете по имени Земля…

Последний разговор с Учителем накануне отлета…

«Ты внешне от них ничем не будешь отличаться. Но к тому времени, когда вы прилетите, там произойдет множество перемен. Я даже допускаю, что исчезнет народ, говорящий на языке твоих родителей».

«Да, это возможно», — поник головой Ур.

«Тебе придется трудно. Нужно будет как можно быстрее освоиться, научиться все делать так, как они, подражать им во всех мелочах. Ты очень расстроен?»

«Мне страшно», — признался Ур.

Учитель сделал знак сочувствия.

«В-корабле-рожденный, — сказал он, — мы верим в твои способности и твою преданность».

«Не сомневайся, Учитель, — грустно сказал Ур. — Здесь мой дом, здесь все, что мне дорого. Я знаю свою задачу».

«Она имеет огромное значение для будущего Эира».

«Знаю, Учитель».

«Мне жаль расставаться с тобой, В-корабле-рожденный. Я умру, пока ты будешь в полете. Тебе сообщат, когда придет время настроиться на общение с новым Учителем. Прощай, и счастливого тебе возвращения домой».

Долог, долог был путь к Земле. Отец изнемогал от однообразия жизни в ковчеге, и мать горевала, видя, что на щеках Ура появилась борода, знак возмужания: не годится мужчине в таком возрасте не иметь жены. Что до него, Ура, то ему скучать было некогда. Он готовился к выполнению задачи. Старательно изучал информацию об опасной планете — прежнюю, собранную той экспедицией, и новую, которую исправно поставляли на борт корабля маяки. Эта новая информация была слишком общей — она давала представление лишь о сильных сотрясениях коры планеты, о состоянии атмосферы и магнитного поля. Кроме того, она была как бы спрессована — события разного времени накладывались одно на другое, так что было необычайно трудно определить их даты. Теперь-то Ур, конечно, знал, какие именно события были зарегистрированы маяками, знал их точные даты.

К примеру, сильное локальное сотрясение коры было, вероятно, извержением вулкана Кракатау в 1883 году.

1908 год — опять сотрясение, но другого характера: увеличения сернистых соединений в атмосфере не отмечено, но наблюдался радиоактивный фон. Это — падение космического тела, названного «Тунгусским метеоритом».

1940 — 1945 годы — частые и многочисленные толчки на большой площади планеты, выбрасывание в атмосферу огромного количества азотно-серных соединений. Мировая война.

1945 год. Взрыв атомного происхождения в атмосфере, а вскоре — еще два сильных взрыва. Это — испытание атомной бомбы в Аламогордо, а потом Хиросима и Нагасаки.

Далее маяки зарегистрировали длительную серию взрывов возрастающей мощности в атмосфере, под водой и под землей. Шли испытания ядерного оружия.

И — уже подлетая к звезде, именуемой землянами Солнцем, — корабль получил данные о выходе на околоземные орбиты космических тел искусственного происхождения. Наконец — информация чрезвычайной важности о полетах искусственных аппаратов с Земли к другим планетам той же звездной системы.

Было похоже, что главная машина Эира не ошиблась в своих грозных прогнозах…

Последние недели, дни, часы перед посадкой. Десантная лодка шла по околоземной орбите, поддерживая устойчивую связь с кораблем, оставшимся на орбите последней планеты этой системы. Проплывали под лодкой знакомые по картам очертания материков, тут и там скрытые облаками. Удивительные облака — с какой скоростью мчат их могучие ветры Земли! Но более всего поражала Ура вода. Синие океаны планеты приковывали его взгляд, на них не надоедало смотреть и смотреть…

Отцу и матери картины, развернутые на экранах, были непонятны. Они не знали, что Земля шарообразна, и нечего было и пытаться убедить их в этом. Но они требовали направить ковчег в долину у Реки. В отчетах той экспедиции сохранилась только широта места — одна двенадцатая круга к северу от экватора. Ур направил лодку вдоль этой параллели.

Горы, горы, океанский берег, океан… опять горы, длинная однообразная равнина, пустыня, что ли… море… вот это место как бы между четырьмя морями — тут и горы и равнины вдоль больших рек… «На следующем витке пойду сюда на посадку», — решил вдруг Ур. Надо сесть на воду, как советовал командир корабля. На воду легче сесть такому неопытному пилоту, как он, Ур. Какое бы море выбрать?..

Вон то зеленое, замкнутое, — пожалуй, самое подходящее.

«Так, схожу с орбиты».

Автоматы прощупали воду, определили плотность, температуру и прочее. Всего, конечно, не узнаешь, мало ли что таит эта странная незнакомая среда. Но… выбирать не приходится…

Ур тронул клавишу посадочного автомата. Ох, кажется, трасса спуска излишне крута… Теперь уже поздно поправлять…

Лодка со свистом врезалась в зеленую воду.

Он задремал. Никогда раньше не бывало такого, чтобы он спал днем. Но теперь, часами напролет лежа на тахте под навесом, он с удивлением замечал, что строчки на книжной странице как бы затуманиваются, а веки сами собой опускаются, прикрывая глаза…

Сквозь сон Ур услышал смех, куриное квохтанье. Вмиг продрал он глаза, приподнялся на локте.

Спиной к нему стоял возле летней кухни некто в коричневой замшевой куртке и джинсах, с кружкой в руке. Мать обмахивала фартуком табуретку, предлагая садиться, а рядом с ней стояла Нонна. Тутовое дерево, еще не до конца облетевшее, шелестело над ними листвой, и пятна солнечного света скользили по Нонниному лицу, обращенному к Уру.

— Ну вот, — сказала она, — ты его разбудил.

Замшевая куртка живо обернулась, явив Уру рыжеватую бородку и смеющиеся глаза.

— Здорово, Шамнилсиныч! — гаркнул Валерий.

— Привет, Валерий, — подошел к гостям Ур. — Здравствуй, Нонна.

Он пожал ее узкую прохладную руку.

— Здравствуй, Ур. — Она спокойно смотрела на него со слабой улыбкой. — Давно тебя не видела…

Валерий принялся рассказывать, как выплеснул из кружки недопитую воду и случайно попал в курицу.

— Ничего не случайно, — прервала его Нонна. — Я видела, как ты прицелился. Ур, мы привезли тебе почту. И вот этот пакет — посылку от Русто.

— От Русто? — Ур наконец отвел взгляд от лица Нонны и развернул пакет. — А, это моя бритва, я забыл ее там…

Каа притащила с веранды вторую табуретку и, лопоча что-то, пригласила гостей садиться. Потом сунула ноги в домотканых пестрых чулках в туфли и побежала со двора.

Ур познакомил гостей с Решетником.

— Разрешите с вами поговорить. — Валерий подхватил Решетника под руку и повел к веранде. — Вы, конечно, читали книгу Вулли «Ур халдеев» в переводе Мендельсона? Так вот, там сказано, что культура Джемдет-Наср резко отличается…

— Ур, мы приехали по делу, — начала Нонна, однако что-то в его лице заставило ее остановить взятый было разбег. — Ты очень изменился, сказала она, испытывая неясную тревогу от его пристального взгляда. — Ты решил снова отрастить бороду?

— Нет… — Ур провел ладонью по заросшей щеке. — Просто не брился… Я сейчас!

Он схватил бритву, присланную Русто, принялся нервными движениями заводить пружину; Нонна попыталась остановить его, но он не слушал, зажужжал бритвой у подбородка. Нонна со вздохом отвернулась, посмотрела на веранду.

Там Валерий и Решетник вели оживленный разговор о происхождении шумеров.

Ур между тем, выбрив одну щеку, снова заводил пружину.

— Погоди, Ур, потом добреешься, — сказала Нонна, и он послушно замер, опустив белую коробочку бритвы на колено. — Пока нам не помешали, давай поговорим, если ты не возражаешь. Ур, я ни о чем тебя не спрашиваю… Только не перебивай… Ни во что не вмешиваюсь, не посягаю ни на твое время, ни на твои планы. Но есть одна просьба. Не только моя. И Вера Федоровна просит, и… если хочешь, весь институт…

Торопясь и волнуясь, ужасаясь собственному многословию, Нонна изложила просьбу. Если довести до конца проект, над которым он, Ур, работал так увлеченно… в общем, если закончить обоснование эффекта, который, если он, Ур, помнит, мы называли «джаномалией»… Ну да, конечно, она и не сомневалась, что он помнит… лично она тоже прекрасно помнит поездку на Джанавар-чай и часто вспоминает… вспоминает, как прибор показал излишек электроэнергии… Ну вот, если довести проект до конца, то он, наверное, вызовет большой интерес. Очень вероятно, что будет разрешена большая исследовательская работа в океане. Кстати, Жюль Русто собирается в экспедицию и предлагает совместное исследование Течения Западных Ветров. Если он, Ур, хочет прочесть письмо Русто, то вот перевод…

Ур быстро пробежал письмо и вернул его Нонне.

— Наши, наверное, согласятся на совместную работу с Русто, продолжала Нонна более спокойным тоном. — Ты, конечно, волен не принимать в ней участия, если не хочешь. Но мы все очень, очень просим тебя, Ур, вернуться в институт на короткий срок, чтобы закончить проект. При твоей работоспособности это займет не больше двух месяцев. Мы тебе поможем…

Ур молчал, сгорбившись на табуретке и поигрывая бритвой.

С веранды донесся тихий голос Решетника:

— Не логичнее ли допустить, что у шумеров и у древних тюркских племен были общие предки с неким праязыком, элементы которого сохранились в языках обоих народов? Язык — организм сложный, и если мы будем иметь в виду его дискретность…

— Нонна, — поднял голову Ур, — ты приехала только затем, чтобы сказать мне это? Чтобы я закончил наш проект?

— Да. Ты, по-видимому, не собирался заглянуть в институт… Что ж, если гора не идет к Магомету…

— Понятно. За два месяца, наверное, можно закончить расчеты. Даже раньше, я думаю. Но, видишь ли… мои планы несколько переменились…

— Ур, только не спеши отказываться! — воскликнула Нонна. — Вспомни, как ты говорил об океане дешевой электроэнергии… о совмещении магнитной и географической осей… Вспомни, Ур! Не могу поверить, что ты начисто потерял интерес ко всему. Я знаю теперь о необычайности твоего прошлого… но, что бы там ни было, ты человек, Ур. Человек среди людей…

Скрипнула калитка, во двор вошли Каа и улыбающийся Шам в своей клетчатой рубахе навыпуск, с желтой плетеной корзиной, из которой торчали виноградные листья.

— Еще раз прошу, Ур: не торопись с отказом, — сказала Нонна, поднимаясь. — Подумай хорошенько и сообщи мне по телефону о своем решении. Ладно? Или открытку напиши.

— Хорошо, — сказал Ур, тоже вставая. — Я подумаю, Нонна.

Как ни порывалась Нонна поскорее уехать, ничего из этого не вышло. Уж если Каа хотела угостить обедом, так она угощала, и Нонна поняла, что сопротивляться ее гостеприимству бессмысленно. Ели долму — местные голубцы в виноградных листьях, и это — Нонна должна была признать — была очень вкусная долма. Только Решетник, кандидат наук, ее не ел. Он пил чай с сухариком, и очки его иронически поблескивали.

Валерий объявил, что будет есть за Решетника, и подтвердил свои слова делом. Он был оживлен и весел. Уру он сказал, что скоро женится на Ане, и заранее пригласил на свадьбу. И еще он сказал, что рассчитывает на помощь Ура в Кое-каких математических вопросах для диссертации, которую он, Валерий, наконец-то начал писать.

Каа горячо заинтересовалась сообщением о предстоящей свадьбе. Она устремила на Валерия неистово любопытный взгляд и стала выспрашивать подробности — во что обойдется свадьба, и какой выкуп надо платить родителям невесты, и про подарки, и все такое, — а Решетник, тонко улыбаясь, переводил с шумерского на русский и обратно, а потом Каа начала жаловаться на сына, который никак не женится и этим причиняет ей ужасное горе. Ур сидел молча, уставившись в стакан с крепко заваренным чаем. Одна щека у него так и осталась невыбритой.

Гости уехали. Шам отправился к себе на ферму.

— Видишь, вот и Варели женится, — обратилась к сыну Каа, приступив к мытью посуды в большом тазу. — Ой, горе мое! Когда же ты женишься, Урнангу?

— Когда-нибудь, — терпеливо ответил Ур и пошел к тахте.

Он лег и стал разбирать привезенную почту. Прежде всего вскрыл большой конверт из плотной желтой бумаги с цветным фирменным знаком и четкой надписью полукругом: «Fraser Cubic — Eggs Ltd». С глянцевой обложки журнала на него глянула смеющаяся Аннабел Ли. Она была снята в матросском костюмчике на борту яхты, ее волосы были пронизаны солнцем и ветром, а внизу, под стройными ногами, шло красными буквами:

НИКТО НИКОГДА МНЕ ТАК НЕ НРАВИЛСЯ, КАК ПРИШЕЛЕЦ ИЗ КОСМОСА, — ГОВОРИТ АННАБЕЛ ЛИ ФРЕЗЕР. СМ. СТРАНИЦУ 7.

Ур взглянул на указанную страницу. Там шел бойкий репортаж, написанный со слов Аннабел Ли, о том, как они познакомились в Санта-Монике, и как поехали в Одерон и там попали в грандиозную драку студентов с полицией, и как Аннабел Ли с помощью своего отца, преуспевающего владельца фирмы кубических яиц «Fraser Cubic — Eggs Ltd». (Валентайн, Небраска), пыталась вызволить мистера Ура из тюрьмы, но французская полиция вцепилась в пришельца мертвой хваткой. Конец репортажа был посвящен описанию и восхвалению кубических яиц — какие они вечно свежие и непортящиеся.

Ур полистал еще и нашел записку. От нее приятно пахло духами, и там было написано на машинке:

Как поживаете, мистер Ур? Вы теперь стали ужасно знаменитый, о вас пишут в газетах даже больше, чем об Элисе Купере. Как видите, и нас с дэдди не обошли журналисты, и я посылаю вам номер журнала. Любуйтесь, а если не хотите, выкиньте в мусоропровод, я обижаться не стану. Мне приятно вспоминать, как мы познакомились, и как вы сражались в Одероне, защищая меня (не правда ли?), и как я втюрилась в вас по самые уши. А вы меня вспоминаете? Еще посылаю вам вырезки из газет, я отобрала самые интересные, ну, конечно, из тех, что попались на глаза. Дэдди, если вы пожелаете, пришлет вам ящик кубических яиц. Ужасно несправедливо, что в России не знают про эти яйца, — так говорит дэдди, и он, разумеется, прав. Ур, приезжайте в Америку!

Искренне ваша Энн.

Улыбаясь, Ур еще раз прочел письмо. Потом высыпал из конверта газетные вырезки.

Каких тут только не было плодов лихого воображения! Вот серия красочных рисунков, прослеживающих земной путь пришельца — от момента высадки до страшных пыток, которым русские подвергают «человека с Альтаира», выпытывая у него тайны альтаирского оружия массового уничтожения. Вот фотография пришельца — спутанная рыболовная сеть, как бы висящая в воздухе. Вот другая — ящерица, сидящая на чем-то вроде кукурузоуборочного комбайна; ящерица большая, а комбайн маленький — очень занятный комбинированный снимок. Еще фото — трехгранная призма, опутанная колючей проволокой. А вот бледное женское лицо с печальными глазами и длинными темными волосами, — и подпись, извещающая, что это и есть подлинный снимок пришельца, полученный из секретного русского источника.

Вздохнув, Ур принялся за другие письма.

«Пишут вам пионеры 7 «А» класса школы № 2 гор. Пятигорска. Просим приехать к нам на отрядный сбор 15 октября, посвященный проблемам завоевания космоса…»

«Меня, как специалиста, интересуют методы оформления витрин универсальных магазинов на других планетах…»

А вот крупным почерком, зелеными чернилами: «Уриэль!» Это письмо Ур прочел внимательно.

…Теперь когда я знаю кто ты и твою страшную судьбу я совсем лишилась покоя. Уриэль умоляю прости меня я сделала это в минуту раздражения против твоей невнимательности ко мне то есть написала в управление анонимку. Иван Сергеевич меня утешает говорит что ты давно все забыл и вообще ты добрый но я страшно мучаюсь и поэтому решила тебе написать попросить прощения. Уриэль напиши непременно а то я с ума сойду собаки у меня появились новые очень интересный новый номер делаю покажу на гастролях в Сыктывкаре куда мы на днях выезжаем. Ты мне туда напиши я очень буду ждать. Привет тебе горячий от всех наших и Ивана Сергеевича особенно.

Марина Морская.

Ур обвел взглядом дворик с прибитой серой землей, кур, исследующих эту землю, летний очаг, беленые стены домика под шиферной крышей. Толстые гроздья рыжевато-лилового лука висят на столбах веранды. Из комнаты доносится бормотание телевизора — мать, покончив с готовкой и уборкой, теперь будет смотреть все передачи подряд. Лингвист Решетник пристроился на веранде с блокнотиком, пишет что-то.

Ур, прихватив газетные вырезки, пошел к веранде. Решетник взглянул на него и захлопнул блокнот.

— Хотите посмотреть на мои снимки? — Ур протянул ему вырезки и сел рядом, обхватив колени.

Решетник, посмеиваясь, просмотрел вырезки.

— Это Бичер-Стоу, — сказал он, указав на печальное женское лицо.

— Кто?

— Гарриет Бичер-Стоу, которая написала «Хижину дяди Тома».

— А-а, книга о рабстве в Америке. Слышал, но не читал. А надо бы прочесть… Ведь я — сын раба из Древнего Шумера, верно, Павел Борисович?

— Ну, не совсем. Ваш отец, насколько я понимаю, не был рабом в классическом смысле. Он рассчитывал, после того как отработает хозяину выкуп за жену, получить клочок общинной земли. Но вообще-то дело шло именно к рабству. Имущественное неравенство уже взрывало родовую общину. Этот типчик, Издубар, которого ваш батюшка называет Хозяином воды, вполне созрел для рабовладения.

— Да-да, я помню, вы говорили… — Ур уткнул подбородок в колени. Отцу повезло: вовремя смотался… Скучно, Павел Борисович… Рассказали бы что-нибудь…

— Уж не знаю, что вам еще рассказать. — Решетник добросовестно наморщил лоб и пошевелил толстыми пальцами, собираясь с мыслями. — Ну, раз зашло о рабском труде…

И он, посмеиваясь, принялся рассказывать, как некий древнегреческий поэт, Антипатр Фессалоникский, некогда восхитился изобретением водяного колеса и пылко воспел это само по себе чрезвычайно важное техническое новшество, наивно полагая, что теперь можно освободить рабов от изнурительного труда. Дескать, рабство падет перед водяным колесом и снова настанет золотой век.

Со вкусом, слегка подвывая, Павел Борисович прочел наизусть это стихотворение, которое сам же, еще будучи студентом-вундеркиндом, перевел на русский язык:

— Очень интересно, — сказал Ур.

— Не правда ли? — хихикнул польщенный Решетник. — Чудная получается картинка. Рабы спят или резвятся на лужайке, а нимфы работают за них. Речные нимфы, так сказать, крутят турбины ГЭС, морские нимфы-нереиды ведут лов сельди, горные нимфы-ореады — ну, скажем, проводят канатные дороги, а лесные дриады… гм… прибирают мусор, оставленный туристами.

— Да-да, — сказал Ур, вздохнув. — Не спасло водяное колесо людей от рабства… Павел Борисович, разрешите вас спросить. Вы довольны своей жизнью?

Решетник поднял брови.

— Я доволен. А что?

— Вот вы, наверно, женаты, в Москве у вас семья, дети… а вы вторую неделю сидите здесь и разговариваете с совершенно вам чужими людьми, что-то записываете… Вас не тянет домой?

— Тянет, конечно.

— Почему же не уезжаете? Впрочем, можете не отвечать. Знаю, вы скажете, что вам нравится ваша работа.

— Так оно и есть. — Решетник смущенно потупился. — Но если вы считаете, Ур, что я засиделся здесь…

— Да нет, я не об этом. Живите сколько хотите…

Ур побрел к очагу. Никуда не уйти от самого себя, нигде не спрятаться от собственных мыслей… Он перелил остаток воды в кастрюлю, подхватил ведра и отправился к колодцу. Хорошее это дело — носить воду. Он шел и пытался припомнить песенку, слышанную однажды. «Что-то там такое, в ведрах нет воды… Значит, мне… значит, мне не миновать беды…»

— В-КОРАБЛЕ-РОЖДЕННЫЙ, ТЕБЕ ДАНО РАЗРЕШЕНИЕ ВЕРНУТЬСЯ. ВЫЙДИ НА ОРБИТУ И ЖДИ СИГНАЛА С КОРАБЛЯ.

— Спасибо, Учитель. Я рад. Но мне нужно задержаться еще на два-три земных месяца. Это будет в пересчете…

— ЗНАЮ, ТЫ ПРОСИЛ О СКОРЕЙШЕМ ВОЗВРАЩЕНИИ. А ТЕПЕРЬ ПРОСИШЬ О ЗАДЕРЖКЕ. ПОЧЕМУ?

— Мне нужно закончить одно дело, которое я сам же и начал.

— В ТВОИХ ПЕРЕДАЧАХ ПОЯВИЛОСЬ МНОГО НЕЯСНОСТЕЙ. ПЕРЕДАЙ ЯСНЕЕ: КАКОЕ ДЕЛО ТЫ НАЧАЛ?

— Это проект упорядочения магнитного поля планеты.

— ДЛЯ ЧЕГО ЭТО НУЖНО?

— Если удастся осуществить проект, планета получит дешевую энергию в практически неограниченном количестве.

— ДЛЯ ЧЕГО ЭТО НУЖНО?

— То есть как — для чего?.. Это нужно для блага человечества.

— ЯСНЕЕ! ДЛЯ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ ТЕХНИКИ КОСМОПЛАВАНИЯ? ДЛЯ УСКОРЕНИЯ ОПАСНОГО РАЗВИТИЯ?

— Нет, Учитель! Нет, нет, здесь все гораздо сложнее… Опасное развитие скорее возможно в условиях энергетического голода, чем при избытке… Я все объясню по возвращении…

— ТЫ ОБЪЯСНИШЬ В СЛЕДУЮЩЕМ СЕАНСЕ СВЯЗИ. ПОДГОТОВЬСЯ К КОРОТКОМУ И ЯСНОМУ ДОКЛАДУ. ТЫ ПЕРЕДАЛ — ДВА-ТРИ МЕСЯЦА. ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ? ДВА ИЛИ ТРИ?

— Три.

— ХОРОШО, ТРИ МЕСЯЦА, НАЧИНАЯ С ЭТОЙ МИНУТЫ. ТЫ ДОЛЖЕН ПЕРЕДАВАТЬ ВСЕ О СВОЕЙ РАБОТЕ. ВЫЗОВЫ БУДУТ ЧАЩЕ. ТЫ ПОНЯЛ?

— Да. Я понял, Учитель…

 

Глава четвертая

МЕРИДИАНЫ

В рабочей комнате мало что переменилось. Пожалуй, только шкафы еще больше разбухли от толстых папок да на столе Валерия прибавилось лент, снятых с самописцев.

Рустам, раздвинув синеватые от частого бритья щеки в дружелюбной улыбке, говорил:

— Запишу тебя в турнир по пинг-понгу, дорогой. Если денег надо — бери сколько хочешь, хоть двести рублей. Что еще для тебя сделать?

— Спасибо, Рустам, — сказал Ур. — В пинг-понг, пожалуй, я поиграю немного. А деньги… Мне ведь будут платить?

— Конечно, — сказала Нонна. — Вот с жильем надо как-то решить. Валерий скоро женится, у него ты жить не сможешь. Придется устроить тебя в гостинице.

— Зачем в гостинице? Зачем в гостинице? — энергично всплеснул руками Рустам. — Как будто я не найду квартиры! У меня брат-нефтяник в Алжир уехал с семьей — двухкомнатная квартира пустая стоит, хоть сегодня занимай!

Примчался Валерий, возгласил с порога:

— Порядок! Только в кадрах просили заполнить анкету.

— Зачем? — поморщилась Нонна. — Вера Федоровна сказала же…

— Ну, не могут они без анкеты — надо их тоже понять. — Валерий положил перед Уром анкетный лист. — Пиши. Фамилия — Ур… Нет, постой… Надо тебе наконец человеческую фамилию придумать. А?

Ур пожал плечами.

— Правильно, — поддержал Рустам. — Фамилии раньше давали по имени отца. Значит — Шамов.

— Тогда уж, если точно, — Шамнилсинов, — возразил Валерий. — Как-то не очень звучит, произносить трудно. Ребята, а может — Шумеров? Или Шумерский? Как тебе больше нравится, Ур?

— Мне все равно.

— Шумерский, — сказала Нонна. — Так лучше.

— Значит, пиши, — ткнул Валерий пальцем в графу анкеты, — Шумерский. Имя-отчество — тут надо точно — Урнангу Шамнилсинович. Так. Год рождения… Ну, тут я уж не знаю, что писать. Может, напишем просто: «до потопа»? — Он засмеялся.

— Уру двадцать семь лет, — сказала Нонна, — значит, год рождения…

— Но это же неверно! В анкете нельзя привирать. Пиши, Ур: четвертое тысячелетие до нашей эры. Звучит, черт дери! Дальше — место рождения. Инопланетный космический корабль…

— Не надо пугать людей, — заметила Нонна. — Лучше написать «Транспортное средство». Это более или менее привычно: ведь люди теперь рождаются и в поездах и на теплоходах…

— В нашем дворе соседка в такси родила, — сказал Рустам. — Пиши, дорогой: «Транспортное средство». Так правильно будет.

— Какие-то вы… заземленные, — недовольно сказал Валерий. Романтики в вас ни на копейку нету. Ну ладно, дальше что? Национальность. Пиши: древний шумер. Или, как точнее — шумериец? Мне бы такую анкетку ух! Пиши, Ур, чего остановился?

— Не хочу. — Ур бросил авторучку и встал из-за стола. — Надоело. Заполняй сам, если тебе нравится, а мне дайте папку с расчетами. Я ее оставил, кажется, в своем столе.

— Твоя папка у меня, — сказала Нонна. — Действительно, Валера, заполни анкету сам, просто дашь Уру подписать.

Она протянула Уру зеленую папку.

Некоторое время Ур перебрасывал в этой папке листки, испещренные цифрами и размашистыми набросками, схемами, графиками. Потом попросил таблицы магнитных склонений и замер над атласом, раскрытым на синих просторах Индийского океана. Нонна иногда кидала на него быстрый взгляд. Ур сидел боком к ней — в старой черной водолазке и потертых джинсах, кулаком подпер скулу, ноги в стоптанных огромных кедах выставил из-под стола. «Бож-же мой, — вдруг ужаснулась она, представив себе, на каких фантастических, невероятных фонах рисовался вот этот самый профиль. Какие странные, нечеловеческие миры видели эти глаза… Неужели он собирается вернуться т у д а? Неужели прав Валерка в своем предположении, что он д о л ж е н туда возвратиться, даже против собственного желания?..»

Дождь как зарядил с ночи, так и лил весь день без передышки. По улицам нагорной части города бежали желтые потоки. Машины шли, волоча за собой водяные буруны, как торпедные катера. Из троллейбуса, остановившегося на углу проспекта Дружбы и Малой Хребтовой улицы, повалил народ — жители нового микрорайона. Первым выскочил Рустам. Он подал Нонне руку, помогая ей прыгнуть с подножки на тротуар, и они побежали по Малой Хребтовой под дождем, хлещущим наотмашь.

— Хороший хозяин, — бормотал на бегу Рустам, — собаку в такую погоду не выпустит…

Спустя несколько минут они свернули под арку, пересекли наискосок просторный, как поле аэродрома, двор и вбежали в подъезд. Поднявшись на четвертый этаж, они вошли в маленькую переднюю, сбросили мокрые плащи и мокрые туфли.

— Ур, ты где? — Нонна заглянула в комнату. — Ур! — Она испуганно повернулась к Рустаму. — Слушай, его нет!

Рустам, сунув босые ноги в старые тапки, прошлепал через проходную комнату во вторую. Сквозь раскрытую балконную дверь он увидел Ура.

— Привет, дорогой, — сказал он. — Ты что делаешь?

— Привет, — ответил Ур. — Я смотрю на дождь. Нонна пришла?

— Пришла. Пойдем, а то она уже решила, что ты сбежал.

Пропустив Ура в комнату, Рустам закрыл балконную дверь. Потом постоял немного, озираясь и качая головой. Ох, и досталось бы ему от Гусейна, старшего брата, если б тот увидел, во что превратили его квартиру! Мебель сдвинута, и всюду — на полу, на столе, на тахте — карты, карты, ватманы с чертежами, таблицы. Рустам отколол от полированного бока серванта ярко раскрашенную схему примерного количества воды, переносимого течениями в Южном полушарии. Схема, спору нет, была хороша, но это еще не резон, чтобы втыкать кнопки в румынский гарнитур.

— Рустам, — позвал Ур из передней, — найди, пожалуйста, для Нонны домашние туфли, а то я не знаю даже, где тут искать.

Вскоре Нонна вышла из ванной, постукивая каблуками слишком больших для нее туфель без задников. Вынула из сумки антрекоты, хлеб, сыр и яблоки.

— Сейчас буду вас кормить. Ты, конечно, целый день ничего не ел? спросила она Ура.

— Что-то ел. — Ур прищурил глаз, припоминая. — А, пирожок проглотил, когда ходил покупать газеты.

— Пирожок — это не еда. — Нонна умчалась на кухню.

— А что же? — с некоторым замедлением удивился Ур.

Рустам, сунув руки в карманы, разглядывал разложенную на полу карту, склеенную из нескольких листов ватмана.

— Вроде бы температуры все обозначены? — спросил он.

— Сезонного термоклина нет для этого района. — Ур ткнул пальцем в пролив Дрейка. — Валерий обещал найти данные, но что-то не идет. Не знаешь, где он застрял?

— Валерка с перерыва ушел в научтехбиблиотеку. Придет, никуда не денется. — Рустам кинулся в кресло, зажатое между горкой с посудой и шкафчиком с телевизором, и закурил. — Навалилось на Валерку все разом, добавил он. — Переезжать на новую квартиру надо, а тут Анька опять взбрыкнула…

— Что? — рассеянно переспросил Ур, принюхиваясь к мясному духу, поплывшему из кухни. — Что ты сказал?

— Ничего. — Рустам выпустил одно за другим два аккуратных дымных колечка. — Ничего, кроме нервотрепки, он не получит, если на Аньке женится. Не знаю, что мне с ним делать, жалко его, дурака… Ты бы помог ему, Ур, написать диссертацию.

— Так пожалуйста, я готов. Только, по-моему, Валерка сам еще не готов.

— Да-да! — Рустам закивал, мучительно сморщившись, как от зубной боли. — Материала — навалом, садись за статистику, считай, обобщай, так нет, душа у него, скажи пожалуйста, не лежит. Ко всему лежит, только к диссертации не лежит. Скажи? — Он развел руками, взглядом призывая Ура к сочувствию.

— А что, — спросил тот, — Валерий обязательно должен защитить эту диссертацию?

— Почему обязательно? — удивленно помигал Рустам. — Его никто не обязывает, не хочешь — ходи без степени. Приличный человек должен степень иметь. На этой планете, откуда ты прилетел… Эир, да?.. там разве не так?

— Нет, там по-другому.

— Ну да, — понимающе кивнул Рустам. — Не по-человечески. Ты не думай, я не считаю, что все поголовно должны остепениться. Но если ты работаешь в научном институте, имеешь дело с наукой, — почему нет? Не сидеть же всю жизнь эмэнэсом.

— Ты прав, — сказал Ур.

Тут Нонна позвала их обедать — или, если угодно, ужинать.

— Сегодня развернул газету, — сказал Ур, управившись со своим антрекотом и придвинув чашку с черным кофе, — и вижу заголовок: «Меридианы благоустройства». В заметке речь идет о расчистке старого пустыря под сад и детскую площадку. Это хорошо, но при чем тут меридианы? Меридиан все-таки определенное географическое понятие. Или он имеет другое значение?

— Другого не имеет, — улыбнулась Нонна, мелкими глоточками попивая кофе.

— Почему так обижены параллели, почему все достается меридианам? продолжал Ур. — О параллелях я услышал только в одной песне, ее на днях по радио передавали, — хорошая песня, только там, по-моему, неправильно сказано: «Радушие наше знакомо посланцам далеких широт».

— А что тут неправильного? — спросила Нонна.

— Речь в песне идет о Москве и Париже, а расстояние между этими городами по широте не так уж велико — вшестеро меньше, чем по долготе. Надо бы петь: «посланцам далеких долгот».

— Не придирайся, дорогой. — Рустам прожевал последний кусочек мяса. Не нравятся наши песни — спой свои, которые поют на этой планете… Эир, да?

— Там не поют песен.

Рустам сделал круглые глаза и воскликнул:

— Слушай, это совсем скучная планета! Песен не поют, диссертаций не защищают, — чем они там занимаются? Одной астрономией?

— Я бы мог ответить, Рустам, но вряд ли мои объяснения будут полезны или интересны. Ну, представь себе, например, такое развлечение: поток колебаний инфракрасной полосы, воспринимаемый как теплые и холодные дуновения…

— Бр-р! — передернул плечами Рустам. — И ты сидел на таких концертах и получал удовольствие?

— Хватит, Рустам, — сказала Нонна, вставая из-за стола. — Что ты, на самом-то деле, привязался сегодня?

— А почему я не могу спросить? — сердито всплеснул руками Рустам. Тебе неинтересно — не слушай. Зачем мешаешь?

Нонна не ответила. Свалила грязную посуду в мойку и молча вышла из кухни.

— Ты уходишь? — Ур выскочил за ней в коридорчик.

— Нет. Сяду за разрез плотности.

— Подожди, ты ведь одна не сможешь, — сказал Рустам из кухни. Он допивал кофе и доедал бутерброд. — Сейчас вместе сядем. Интересный человек, клянусь: поговорить не дает…

Спустя несколько минут все трое углубились в работу. Ур размышлял над странным своим блокнотом, медленно перематывая пленку с одному ему понятными записями и то и дело останавливая механизм перемотки. А Нонна и Рустам занялись составлением вертикального разреза плотности воды вдоль пятидесятого градуса южной широты — параллели, которая как бы служит осью величайшего на планете поверхностного течения, Течения Западных Ветров, непрерывным холодным кольцом опоясывающего Южное полушарие.

Это была трудная работа: измерения в тех широтах производились сравнительно редко и в разные годы, и в поисках данных об этих измерениях Нонна, Рустам и Валерий перерыли весь институтский архив. Тем не менее даже из этих скудных сведений о температуре, солености и плотности воды все-таки можно было вывести некоторые закономерности, которые следовало учитывать при составлении проекта…

Мир полон загадок.

Ну вот, к примеру: почему летает майский жук, когда сопоставление его массы и параметров крыльев неопровержимо доказывает, что это вредное насекомое летать не может?

А вот загадка, вылупившаяся из научных исследований последнего времени: почему у Земли есть магнитное поле, а у Луны — нет, а у Марса и Венеры — такое незначительное, что и говорить о нем не стоит?

Давным-давно научились люди обращаться с магнитами, использовать их свойства в мореплавании, энергетике, электротехнике. Еще в детстве мы получаем привычные представления о компасе, о динамо-машине. Но что такое магнетизм, какова его природа — этого мы не знаем.

Академик В. В. Шулейкин, известный своими исследованиями в области физики моря, пишет: «Полное незнание самой природы земного магнитного поля никакие вяжется не только с совершенством методов электрических и магнитных измерений, но также и с тем, что практическое применение первого магнитного прибора — компаса — было известно людям более трех тысяч лет…»

Гипотез, конечно, много, но точного знания пока нет. И поэтому приходится объяснять земной магнетизм просто как некое специфическое свойство Земли как небесного тела, обусловливающее существование вокруг нее магнитного поля. Специфическое свойство — коротко и… неясно.

Различают две части магнитного поля — постоянное и переменное. Постоянное, по-видимому, причинно связано с внутренним строением Земли. Оно изменчиво и постоянным названо лишь потому, что претерпевает медленные, «вековые» изменения. Магнитная ось Земли не совпадает с осью вращения и даже не пересекается с ней. Совпадали ли обе оси когда-либо в прошлом? Неизвестно. Но известно, что магнитные полюсы медленно перемещаются со временем. Сейчас северный магнитный полюс находится на севере Канады, в районе безвестного арктического полуострова Бутия, а южный — в Антарктиде, где-то на Берегу короля Георга V. (На Солнце магнитные полюсы перемещаются гораздо быстрее, чем на Земле, и отмечено, что оба — и северный и южный — могут оказаться в одном полушарии. Еще одна загадка!)

В конце прошлого века русский физик Н. А. Умов высказал мысль, что близость направления магнитной и географической осей Земли не случайна и следует подозревать некую связь между вращением земного шара и его намагниченностью. Взгляды Умова развил П. Н. Лебедев — знаменитый Лебедев, первым измеривший давление света. Он предположил, что центробежная сила, вызванная вращением Земли, смещает электроны внутри атомов и это-то смещение и является источником магнитного поля. Недавно советский ученый Е. В. Ступоченко попытался подтвердить гипотезу Лебедева экспериментально. Исследуя смещения электрических зарядов в вращающихся телах, он произвел расчеты, которые показали, что существующая намагниченность Земли могла бы возникнуть при смещении заряда внутри каждого атома только на одну сотую диаметра атома. Расчет, однако, не подтвердился, когда его применили к Солнцу и звездам.

Итак, подозревается вращение Земли. Но вращается и Луна — почему же у нее нет своего магнитного поля? Выходит, что вовсе не обязательно любое вращающееся космическое тело должно быть намагничено?

В 1945 году советский ученый Я. И. Френкель выдвинул гипотезу: в ядре Земли — вязкой металлической жидкости — возникают вихревые токи, они-то и есть источник земного магнетизма. Ныне школа английского геофизика Э. Булларда, основываясь на новейших сейсмологических материалах, уточнила: Земля имеет твердое ядро, окруженное вращающимся огненно-жидким слоем металла, в котором и возникают дрейфующие вихревые токи.

Гипотеза Булларда — Френкеля имеет свои недостатки: оставляет открытым вопрос о первоначальном источнике возбуждения, не объясняет сравнительно быстрых изменений составляющих магнитного поля. Так или иначе, постоянное магнитное поле принято объяснять вихревыми электрическими токами, генерирующимися в проводящем ядре Земли.

Что до переменного магнитного поля, то его источник находится за пределами Земли: это электрические токи в верхнем слое атмосферы ионосфере. Изменчивость ионосферы — этой пограничной области, за которой чернеет открытый космос, — и вызывает, по-видимому, магнитные вариации. Плавные, периодические вариации в повседневной жизни заметны разве что специалистам-геофизикам и корабельным штурманам, которые должны, ведя прокладку, непременно учитывать магнитное склонение, то есть угол между географическим и магнитным меридианами для данной точки. Неопределенные вариации знакомы каждому, кто слышал, как вдруг начинает хрипеть на коротких волнах радиоприемник, или наблюдал, как внезапно прерывается проволочная связь. Это — магнитные бури. Их вызывают колебания солнечной активности — появление пятен, выброс факелов. Может быть, существуют и другие причины космического порядка. Во время магнитных бурь ярко разгораются полярные сияния. В зоне сияний токи достигают 270 тысяч ампер, в то время как общие токи над землей имеют силу порядка 40 тысяч ампер.

Изменчивость магнитного поля вызывает необходимость постоянных измерений его элементов. И возникают сложные картины. Взгляните при случае на карту магнитных склонений для любого года, и вы увидите, как причудливо изгибаются изогоны — линии, соединяющие на карте мира точки с одинаковой величиной склонения.

Склонения меняются с широтой и временем года, они зависят также от одиннадцатилетних циклов солнечной активности. Наибольших величин склонение достигает в районе магнитных полюсов. Ему бы полагалось равномерно уменьшаться к экватору. Почему же, в таком случае, в экваториальной зоне Атлантического океана западное склонение ныне составляет целых 22°?

Какие-то силы систематически искажают геомагнитное поле. Только ли ионосферные токи? Только ли солнечная активность? Нет. Есть еще одна сила — Мировой океан. Колоссальная масса легкоподвижной и к тому же электропроводной жидкости…

Давно обнаружили электрические токи, блуждающие в твердой оболочке Земли, — так называемые теллурические токи. Но лишь сравнительно недавно открыли, что токи есть и в океане.

В 1935 году техник рыбной промышленности А. Т. Миронов ставил в Баренцевом море опыты по электрическому лову сельди: он читал, что речную рыбу кое-где глушат, опуская в воду электроды и пропуская между ними ток. Однако морская рыба не всплывала на поверхность подобно своим речным соплеменницам и даже не делала попыток уйти из зоны действия тока. Было похоже, что электрический ток для морской рыбы не имеет никакого значения. И вели себя так не какие-нибудь электрические угри, а обыкновенные, ни на что не претендующие селедки.

Скромный техник-рыбник Миронов сделал сразу два открытия. Одно — по своей прямой специальности: морскую рыбу током оглушить нельзя, но можно заманить куда надо. Второе открытие имело серьезнейшее геофизическое значение: в морской воде есть электрический ток, к которому рыба вполне адаптирована.

Миронов поставил ряд опытов, чтобы убедиться в истинности своего вывода. Он погрузил в море два электрода на расстоянии друг от друга, какое позволяла длина судна, но не подвел к ним ток, а подключил чувствительный прибор. Опыты подтвердили: электрический ток в океане есть.

Токи, возникающие в морских течениях, очень незначительны. Тем не менее океан вносит существенный вклад в общую картину земного магнетизма. Океан — не только гигантская машина, преобразующая лучистую энергию в тепловую. Он в значительной степени делает магнитную «погоду» планеты.

Существуют фундаментальные работы академика В. В. Шулейкина о сложной связи и взаимозависимости трех «этажей», формирующих геомагнитное поле: ядра Земли, океана и ионосферы. Очень интересна, в частности, идея о том, что дрейфующие конвекционные вихри Булларда взаимодействуют с океанической частью земной поверхности сильней, чем с сухопутной частью. Существует весьма тонкая взаимосвязь между двумя подвижными оболочками Земли океаном и ионосферой. Сравнительно недавно радиолокация ионосферы дала неожиданный эффект: на одном из ионных слоев как бы отпечатан силуэт Австралии. Вероятно, такой эффект возникает вследствие температурного контраста между ионосферой над материком и ионосферой над океаном: потоки воздуха в ионосфере, направленные вдоль береговой черты, словно бы оконтуривают Австралийский материк и вызывают иные условия отражения радиоволн по сравнению с чисто океанскими и чисто материковыми.

Установлена связь между магнитным склонением — иначе говоря, широтной составляющей напряженности геомагнитного поля — и очертаниями океанов. Магнитное склонение возрастает при подходе к океану. Береговая черта не просто отделяет сушу от воды — невидимкою она поднимается ввысь и, сложно взаимодействуя с ионосферой, искажает магнитное поле Земли.

Было ли оно, поле, другим, упорядоченным, в древнейшие времена, когда всю Землю покрывал первичный океан? И не очертания ли поднявшихся впоследствии материков вкупе с океанскими электрическими токами отклонили магнитную ось от оси вращения, создали магнитные аномалии, прихотливо выгнули на карте мира изогоны? Очень трудный вопрос.

Ясно одно: если бы планету и сейчас полностью покрывал океан, то даже при вполне упорядоченном геомагнитном поле мы с вами, читатель, были бы дельфинами, а эта книга была бы отпечатана кровью осьминога на разглаженной акульей коже.

Около восьми Рустам поднял голову от карты и сказал:

— Между прочим, сегодня на хоккейных меридианах интересная встреча.

Среди общественности, представленной Уром и Нонной, эта весть не вызвала ответного душевного движения.

— Наши играют с финнами, — одиноко прозвучал голос Рустама.

— А хоть бы и с дельфинами, — сказала Нонна. — Двадцать пятой западной долготы, глубина пятьсот — тридцать четыре и четыре. Отметил? Теперь глубина — тысяча…

— Поговорить не с кем! — проворчал Рустам, отмечая на карте указанную точку. — Где Валерку носит, хотел бы я знать!

В восемь он подступил к телевизору, стянул с него покрывало и решительным щелчком как бы утвердил свое право на личную жизнь. Закурив, он кинулся в кресло. Профессионально-бодрый голос комментатора начал перечислять составы команд.

— Сделай по крайней мере потише, — сказала Нонна.

Она была умная женщина и понимала, что мужчину, настроившегося смотреть хоккей, лучше не отвлекать от этого занятия.

Дело пошло: как былинные богатыри, команды с клюшками наперевес ринулись в сечу. Рустам напутствовал их, коротко свистнув при помощи двух пальцев.

Тут прозвенел звонок.

— Наконец-то заявился! — сказал Рустам, не отрывая горящего взгляда от экрана. — Ур, открой, пожалуйста.

Но это был не Валерий. В маленькую переднюю, сразу заполнив ее громкими голосами и шуршанием мокрых плащей, вошли Вера Федоровна и Грушин.

— Вот они где угнездились, голубчики, — прищурилась Вера Федоровна на онемевших от неожиданности Ура, Нонну и Рустама, которого директорское контральто выдернуло из кресла, как морковку из грядки. — Нарочно подыскали квартирку без телефона.

— Филиал филиала, — улыбался Грушин, принимая директорский плащ.

— Где тут зеркало?.. Ага, есть. — Вера Федоровна истинно королевскими движениями рук взбодрила медное облако волос.

Крупная, уверенная в себе, она прошла в комнату и, огибая расстеленные на полу ватманы, направилась к креслу.

— Садитесь все, — сказала она, — и выключите телевизор. Буду держать речь.

— С вашего разрешения, — обрел дар речи Рустам, — я выключу звук, а изображение оставлю. Наши с финнами играют…

— Ну, если с финнами, тогда можно только звук. — Вере Федоровне не чуждо было великодушие. — Нонна, вы прекрасно выглядите, хоть сейчас в манекенщицы.

— Благодарю, я очень польщена, — отозвалась Нонна. — Есть горячий кофе, не хотите ли попить?

— Кофе? Тащите. А вы, товарищ Ур, вроде бы похудели, а?

— Вес у меня, я думаю, не изменился, — ответил Ур.

— Да-да, вы похудели без изменения веса — именно это я и хотела сказать. У пришельцев так бывает, не так ли? Вы что-то сказали, Рустам?

— Нет, Вера Федоровна… Это я крякнул, — ухмыльнулся тот. — Наши первую шайбу забросили.

— Никогда не могла понять, как можно заниматься таким дурацким делом — забрасывать шайбы… Спасибо, Нонна, — кивнула директриса, приняв блюдце с чашкой кофе. — Итак, объясняю причину визита. Она состоит всего из нескольких слов. Мне позвонили из Москвы и сообщили, что нам разрешено участие в экспедиции Русто. Для трех человек. Не улыбайтесь преждевременно, Нонна, потому что еще неизвестно, кто поедет.

— Хорошо, я не буду улыбаться. Но все равно приятно…

— Как раз у меня сидел Леонид Петрович, — продолжала Вера Федоровна, — и он не даст мне соврать: я разговаривала с Мирошниковым ледяным тоном, будто ничего особенного не случилось. Хотя — не скрою — мне хотелось хрюкнуть от восторга.

Грушин хихикнул, схватил с журнального столика пустую готовальню и, крутя ее в руках, сказал:

— Подтверждаю, что вы не хрюкнули.

— Вы могли бы подобрать выражение поизящней.

— Позвольте, Вера Федоровна! — вскинулся Грушин.

— Ладно, ладно. Закончив разговор с Москвой, я позвонила к вам, директриса тряхнула головой в сторону Нонны, — и убедилась в педантичной аккуратности моих сотрудников.

— Мы ушли ровно в шесть, — сказала Нонна, приподняв округлые черные брови.

— Я и говорю: мои педантичные сотрудники скорее умрут, чем задержатся лишнюю минуту на работе. Было две минуты седьмого на моих часах и четыре на часах Леонида Петровича. Хорошо, что моя Ниночка превосходно воспитана. Какими путями ей удалось установить адрес этой квартирки, я не знаю, но, пока она обзванивала город, у нас с Леонидом Петровичем произошел сугубо океанографический разговор, который несколько затянулся. И поэтому, девушки, не думайте, что мы приехали только для того, чтобы сообщить радостную весть…

— Ай-яй-яй-яй-я-ай! — завопил вдруг Рустам, ударив себя по коленям. Извините, — тотчас спохватился он. — Такую возможность Якушев сейчас упустил, клянусь…

— Поскольку телевизор работает без звука, то вы и переживайте, Рустам, соответственно. — Вера Федоровна сунула в рот длинную сигарету, и Рустам, щелкнув зажигалкой, дал ей прикурить. — Так вот, — продолжала она, — ввиду того, что ваш проект, Ур, скоро, как я полагаю, нарастит мясо на кости и будет подан к столу, я бы хотела разобраться хотя бы в его скелете. И Леонид Петрович хочет. Он вообще настроен скептически…

— Позвольте, Вера Федоровна, — вскинулся тот. — Дело не в моем каком-то там прирожденном скепсисе. Дело в исходных посылках и законах физики. Разрешите, я выскажу…

— Да уж валяйте, раз начали.

Грушин захлопнул готовальню, раскрыл и опять захлопнул.

— Начну с того, что полностью сознаю большую важность проблемы получения дешевой энергии. Я интересуюсь этими вопросами, хотя и не совсем по специальности. Производство электроэнергии в наше время практически удваивается за каждое десятилетие. Удваивается! Мировое производство ее уже превысило четыре триллиона киловатт-часов в год. Если так и дальше пойдет, то не помню точно, в какие сроки, но в обозримое время энергоресурсы на шарике будут исчерпаны. Имею в виду уголь, нефть и другое природное топливо. Вы слушаете, Ур?

— Да, — поднял тот глаза на Грушина. — Я весь внимание.

— А то мне показалось, что вы отключились… Пойдем дальше. Гидроэлектрическая энергия тоже не безгранична — почти все мощные реки уже перегорожены плотинами. Еще какие естественные источники энергии? Ветер, солнечное тепло, энергия приливов… Все это мы используем пока очень мало. Дороги приливные станции, дороги и солнечные — по экономическим показателям не проходят. Да если бы и прошли, то их ресурсы, это уже подсчитано, дадут в год примерно такую же мощность, сколько дают теперь в сумме все электрические мощности, производимые промышленным способом. Это сопоставимо. Тот же порядок. Это, между прочим, факт сам по себе замечательный и, скажем, для прошлого века просто фантастический: энергия, добываемая человеком, сравнялась с энергией природных явлений. Нет, вы подумайте только: на одном уровне с природой! С той самой всесильной, грозной, могучей природой, которая повергала мохнатого предка в ужас громом и молниями… С той природой, которая заставила воинов Цезаря в страхе отступить перед мощным океанским приливом на берегах Атлантики…

— Леонид Петрович, все это очень интересно, — вставила Вера Федоровна, — но все-таки давайте ближе к делу. Я не могу сидеть тут до полуночи.

— Да… да-да, ближе к делу… Итак, природные ресурсы ограниченны, и двадцать первый век на них не выедет. Какой есть выход? Только один — ядро атома. Энергия деления и энергия термоядерного синтеза. Сейчас у нас и за рубежом идут большие работы с целью добиться лучшего использования делящихся материалов. Атомные реакторы нового типа, вероятно, станут дешевле и экономичней, они будут превращать в энергию не только уран-235, но и уран-238, то есть практически всю руду. И, наконец, управляемая термоядерная реакция. В конце века, я уверен, она будет осуществлена, и вот тогда-то призрак энергетического голода исчезнет надолго, во всяком случае — на многие-многие века. Дейтерий, извлеченный из ста шестидесяти кубометров воды, даст столько же энергии, сколько дают теперь все добываемые за год миллионы тонн угля и нефти. А дейтерия в морской воде сколько угодно. Запасы лития тоже огромны…

Тут Грушин запнулся и уставился на Рустама, который, схватив себя за голову, молча раскачивался из стороны в сторону с выражением безграничного отчаяния.

— Что с вами? — забеспокоился Грушин. — Вы заболели?

— Не заболел, а болеет, — сказала Нонна. — В наши ворота забросили шайбу. Не обращайте внимания, Леонид Петрович.

— Ага, шайбу… Понятно… — Грушин захлопнул готовальню, положил ее на стол и вытер носовым платком руки. — Ну, собственно, я почти все сказал. Слишком сложна и трудна проблема будущей энергетики. И поэтому ваша идея использования в энергетических целях морских течений мне кажется… вежливо говоря, она малоперспективна. Кинетическая энергия общей океанической циркуляции слишком рассеянна для того, чтобы извлечь из нее практическую пользу. Каким это образом вы будете ее улавливать? Поставите посредине океана водяное колесо?

— Да вовсе не об этом речь…

— Знаю, Нонна, знаю, вас интересуют электрические токи в морских течениях. Они, конечно, есть и вызывают некоторые электромагнитные силы, но очень уж эти силы слабенькие — порядка десяти миллионных силы Кориолиса. Да вы сами знаете…

— Так. — Вера Федоровна хлопнула ладонью по подлокотнику кресла. Одна сторона высказалась. Выкладывайте возражения, Ур. Или вы, Нонна?

— Возразить, Вера Федоровна, может только Ур, — сказала Нонна. — Мне в проекте тоже далеко не все понятно. И, если бы я сама не видела, как на Джанавар-чае прибор показал излишек энергии, то рассуждала бы в точности как Леонид Петрович. За одним исключением. Ядерная энергетика имеет замечательное будущее, полностью согласна. Но и у нее есть ограничитель недопустимая степень загрязнения окружающей среды. Во избежание катастрофического перегрева атмосферы выработку термоядерной энергии придется сдерживать.

— Точно, — поддакнул Рустам, которого хоккей отпустил на перерыв. — И еще, дорогой Леонид Петрович, разрешите поправочку. Токи в море слабые, это вы правильно сказали, а бывают и довольно-таки сильные — при магнитных бурях. Помните, два года назад мы выходили с вами на «Севрюге»…

— Прекрасно помню, Рустам, очень даже помню. Ну и что? Ваша электростанция будет работать только в магнитную бурю? Насчет перегрева атмосферы, Нонна, вы правы, такой ограничитель будет, но все равно ядерной энергии человечеству хватит даже при сдерживании выработки.

— Не стану спорить, я не футуролог, — сказала Нонна. — И вообще, я просто технический исполнитель проекта. Мое дело — подготовить данные о Течении Западных Ветров, вот и все.

С минуту все молчали. Поглядывали на Ура — теперь была его очередь. А он сидел безучастно, обхватив себя за локти и наклонив голову так низко, что казалось, будто он спит.

Вера Федоровна постучала ногтем по подлокотнику. Ур поднял голову. Твердые губы разжались.

— Леонид Петрович прав. Нет смысла продолжать проект. Я прекращаю работу.

Нонна ахнула. А Рустам, выбросив руку в сторону Ура, сказал с напором:

— Ты что, дорогой? Сколько сил, сколько времени потратили — и все побоку? При первом возражении, да? Так можно разве? Драться надо, дорогой, за идею!

— Но я не хочу драться…

— Хочешь не хочешь, а будем драться! — Рустам рубанул воздух ребром ладони. — Еще все будет, что положено: шумиха, неразбериха и выявление виновных, все, как полагается! И схлопочем мы с тобой кучу выговоров, и объяснения будем представлять не менее, чем в трех экземплярах, — а ты как думал? Скажи?

Вдруг он умолк и, подавшись всем корпусом вперед, вперил неистовый взгляд в экран телевизора: начался второй период матча. Он уже не видел и не слышал, как Нонна, улыбаясь, похлопала ему в ладоши. Не слышал, как засмеялась Вера Федоровна и как Грушин сказал примирительно:

— Действительно, мой юный друг, я вовсе не к тому атаковал ваш проект, чтобы побудить вас прекратить работу…

— Понятно. — Ур потеребил свою шевелюру. — Хорошо, попробую объяснить, насколько смогу. Прошу учесть, что я не автор идеи. На Эире я был простым техником на станции синтеза. Обыкновенным техником с обыкновенным образованием.

— Обыкновенное — в масштабе Эира? — вставил Грушин.

— Да, конечно… Так вот. Когда мы летели к Земле, я изучил общий курс планетологии и прежде всего — все, что было известно о Земле. Перед высадкой мы проделали множество измерений, в частности магнитную съемку, и мои спутники… специалисты с Эира… они были… как бы сказать… ну, по-своему поражены были космическим феноменом, каким представилась им Земля. Среди известных им планет нет ни одной, которая имела бы такое ярко выраженное магнитное поле и такую огромную акваторию. Кто-то из моих спутников первым высказал эту идею… идею о дефекте, который надо исправить, чтобы черпать энергию из внепланетных источников.

— Дефект — это несовпадение магнитной и географической осей? спросила Вера Федоровна.

— Да.

— Под внепланетным источником имелось в виду Солнце, полувопросительно, полуутвердительно сказал Грушин.

— Разве в космосе, кроме Солнца, нет источников энергии? — посмотрел на него Ур. — Космос полон ею.

— Если вы говорите о космических лучах, то они доходят до поверхности Земли настолько ослабленными, что не могут…

— Космические лучи — слишком общее название, — сказал Ур. — Я не знаю, как назвать эти заряженные частицы и их источник. На Эире очень давно создана система, которая преобразует это излучение в энергию различных видов. Мне кажется…

— Простите, Ур, еще раз перебью, — выпалил Грушин. — Я читал, что недавно установка, поднятая на ракете в околоземное пространство, зарегистрировала поток излучения в диапазоне субмиллиметровых волн. Есть предположение, что это не что иное, как реликтовое тепловое излучение, оставшееся от первоначально раскаленной Вселенной. Не об этом ли излучении вы говорите?

Ур задумчиво посмотрел на него.

— Не знаю, Леонид Петрович. Видите ли… я просто не могу перевести на русский или любой другой из земных языков термины, принятые на Эире. Мне кажется, ближе всего для обозначения потока частиц, о котором идет речь, выражение «релятивистские электроны». Но не могу поручиться за точность… Требуется определенная магнитная структура, чтобы широкие ливни, образующиеся при встрече первичного галактического излучения с атмосферой планеты, могли быть уловлены, измерены и преобразованы в нужный вид энергии. Эти ливни частиц взаимодействуют с поверхностью планеты, но лучше всего — с подвижным веществом, пересекающим магнитные меридианы. На этом принципе и основана на Эире установка искусственного магнитного поля. Очень сложная система. Можно сказать, гордость эирской науки… И вот почему их поразила Земля с ее естественным магнитным полем и морскими течениями, переносящими огромные массы воды. Природа сама создала превосходную энергетическую установку с одним лишь дефектом…

— Позвольте, — сказал Грушин. — Механизм взаимодействия вторичного космического излучения с веществом более или менее изучен. Поток слишком разрежен для практического…

— Достаточно плотен! — Похоже, что дотошность Грушина начинала раздражать Ура. — Здесь все дело в чувствительности прибора, в его поглощающей способности…

— Если вы имеете в виду процесс ионизации, то его отметит обыкновенная камера Вильсона.

— Леонид Петрович, — плачущим голосом сказала Нонна, — ну что вы без конца перебиваете?

— А что такое? — Грушин вскочил со стула и замахал руками. — Я хочу разобраться. Не мешайте мне разговаривать!

— Вы же не даете ему довести мысль до конца…

— «Мысль до конца»! — Грушин подпрыгнул и даже слегка задержался в воздухе от частых взмахов. — Если мне говорят о магнитной обработке воды, тут я твердо знаю, что это предотвратит отложения накипи. Что бетон, затворенный такой водой, будет прочнее. Но когда мне говорят о гипопепи… гипотетических частицах в магнитном поле, тут па-прошу дать мне право на сомнение!

— Имеете, имеете право, — посмеиваясь, сказала Вера Федоровна. Только, если можно, не поднимайте ветер руками. Нонна, отвяжитесь от него.

Ур встал со стула и направился к Грушину, сунув руку в карман. Грушин невольно отпрянул.

— Наверно, я не смогу вас ни в чем убедить, — сказал Ур и вынул из кармана плоскую коробочку. — Посмотрите лучше на эту штуку. — Он нажал на что-то сбоку, и в коробочке открылись две катушки, и с одной на другую медленно поползла широкая, слегка мерцающая пленка.

— Что это? — Грушин выхватил из нагрудного кармана очки, надел и низко наклонился над коробочкой.

— Это одна из микроструктур, которые делают на Эире для приема галактического излучения. Есть микроструктуры-аккумуляторы, есть преобразователи нескольких видов… Пачка такой пленки в датчике прибора способна выделить космическую составляющую из электротоков морских течений. А физическую сущность явления я сейчас не смогу вам объяснить запутаюсь в терминологии. Какие-то вещи вы знаете лучше, чем я, а я знаю вещи, о которых вы и представления не имеете.

— Дайте-ка и мне посмотреть, — сказала Вера Федоровна. Сощурившись, она разглядывала коробочку, которую Ур держал на ладони. — Мне говорили, что у вас есть занятный блокнот, а оказывается, что это аккумулятор…

— Он может служить и блокнотом. Видите? — Ур взял тонкий стержень и провел несколько штрихов.

— Очень мило. — Вера Федоровна выпрямилась в кресле. — Послушайте, голубчик, если у вас всегда при себе этот инопланетный аккумулятор — или как еще назвать? — то почему вы из моего снабженца выбивали ниобиевую проволоку?

— Запас пленки у меня ограниченный, — сказал Ур. — Для экспериментов хватит, но если проект будет принят… В общем, я искал, чем можно заменить материал, из которого состоит микроструктура пленки. Ближе всего — ниобий. С ним еще придется повозиться, чтобы придать требуемые свойства. Испытать различные сплавы нужно. Но по исходным данным ниобий подходит.

— Я бы вам посоветовала, Ур, быстрее дать заявку на лабораторные работы, — сказала Вера Федоровна. — Ну хорошо. Некое галактическое излучение, которое вы не можете назвать приличным именем, достигает Земли, взаимодействует с ее магнитным полем и широким ливнем падает в океан. Дальше что?

— Оно может быть выделено из электрических токов крупных течений, пересекающих магнитный меридиан. Но о его преобразовании в электричество в промышленных масштабах не может быть и речи, пока не устранен дефект. Нужно упорядочить геомагнитное поле.

— Иначе говоря — совместить магнитную ось с осью вращения, это я уже слышала. Как вы собираетесь это сделать?

— Вера Федоровна, я и об этом вам говорил — помните, когда советовал имитировать на вашей модели Течение Западных Ветров. Это кольцевое течение — созданный самой природой виток обмотки генератора. Нужно ввести корректив — дать первичный импульс этому витку. Мощный импульс, достаточный для того, чтобы «столкнуть» с места магнитную ось.

— Почем вы знаете, что она совместится с географической, а не «вильнет», скажем, в противоположную сторону?

— Импульс можно рассчитать так, чтобы ось сместилась на нужное количество градусов. Этим-то я и занимаюсь…

— Три — один! — Рустам с шумом отодвинул стул и поднялся. — Порядок! В третьем периоде финнам уже не догнать… Извини, дорогой, — ласково отнесся он к Уру. — Ты сказал, что занимаешься расчетом импульса, да? Покажи нашим дорогим руководителям схему установки.

— Схема несложная, — сказал Ур. — Труднее будет смонтировать ее вот здесь, — он указал на карту, — в проливе Дрейка, между Огненной Землей и Землей Грэйама. Единственное подходящее место, где Бравые Весты проходят вблизи берегов.

— Чу-удное местечко, — сказала Вера Федоровна. — Лет восемь назад там чуть не утонул «Тайфун». И я вместе с ним.

— Да, штормы… — Ур потер лоб. — Поставить там установку энергетического импульса будет трудно. И, пожалуй, не легче — подвести к мысу Горн линию передачи высокого напряжения.

— Это какая же потребуется мощность?

— Пока могу сказать только, что очень большая. Но затрата будет единовременной — только для импульса. Дальше сработает сам генератор: сместится магнитная ось, изменится структура геомагнитного поля. Это, вероятно, будет сопровождаться сильной магнитной бурей.

— А потом?

Ур с рассеянным видом пожал плечами.

— Что ж, потом — энергия, доступная всюду, где есть соответствующие приемники и преобразователи… Что ж еще?..

— Ты, Ур, совершенно не умеешь подать себя, — решительно вмешалась Нонна. — Речь идет об энергетике совершенно нового типа, Вера Федоровна. Мы как-то забываем в вечной житейской текучке, что живем не просто на земле, а на Земле с большой буквы — на планете, летящей в космическом пространстве. Мы сжигаем миллионы тонн природного горючего, мы расщепляем в реакторах ядра урана, чтобы получить энергию, нужную для жизни. Но энергия — вокруг нас! Околоземное пространство пронизано потоками заряженных частиц. Их использование считается невозможным. И вот появился проект, он необычен и еще не рассчитан до конца, но меня, например, необычайно привлекает сама идея — овладеть галактическим излучением, преобразовать его в электричество… Не все понятно? Да, не все. Но разве мы знаем все о внутриядерных силах, сцепляющих протоны и нейтроны в атомном ядре? Нет! Тем не менее мы научились расщеплять ядро и извлекать из него энергию… Так же и здесь… Вы только представьте себе: миллионы тепловых электростанций перестают сжигать уголь и нефтепродукты, миллионы автомобилей перестают выбрасывать в атмосферу углекислый газ…

— Хорошо сказала! — воскликнул Ур. — Автомобили, лакированный ужас двадцатого века… Передвигаться посредством непрерывных взрывов судорожная техника!

— Нечего охаивать автомобиль, — сказала Вера Федоровна. — Он хорошо послужил и еще послужит. Ему бы экономичный электродвигатель…

— Так об этом мы и говорим! — Нонну сегодня было не узнать. Куда девалась ее обычная сдержанность! — Автомобиль получит аккумулятор и преобразователь, как и все прочие потребители энергии. Общедоступная дешевая энергия изменит облик всей техносферы. Она покончит с загрязнением рек, морей и воздуха. Она…

— …облагодетельствует род человеческий, — с иронией вставил Грушин. — Вы мне вот что скажите, Нонна: где вы возьмете столько ниобия для ваших преобразователей? Ниобий — элемент редкий, да еще цены на него подскочат до небес, вот и получится, что ваша общедоступная и дешевая обойдется дороже, чем обыкновенная, ради которой жгут уголь и нефть и за которую взимают плату.

— Надо сделать искусственные материалы, которые заменят дорогой ниобий.

— «Надо сделать»! — Грушин повертел рукой, будто ввинчивая невидимую лампочку. — Очень уж просто все у вас.

Рустам придвинулся со своим стулом поближе к Грушину:

— Леонид Петрович, я знаете о чем сейчас подумал?

— Откуда мне знать? — проворчал тот, отодвигаясь и морщась от дыма Рустамовой сигареты.

— Я подумал — вот если бы к средневековому ученому пришел молодой такой головастый малый и сказал: «Дорогой, задуй свою свечку, пойдем на мельницу. Ты приделай к водяному колесу вал, обмотай его медной проволокой, а вокруг расставь магниты, и пусть вода крутит колесо. Ты получишь силу, которой можно осветить твой пыльный чердак или что там… келью… И эта сила будет сама приводить в действие машины».

— Ну и что? — с брезгливым выражением спросил Грушин.

— А то, что этот ученый, очень, между прочим, умный мужик, ответит головастому малому так: «Иди отсюда, дорогой, и не мешай работать. Придумают тоже! Чтоб ни водой, ни ветром, ни огнем, ни порохом…»

— А! — отмахнулся Грушин. — Ну вас, на самом-то деле…

— Еще Гумбольдт где-то сказал, — заметила Нонна, — что каждая наука обязательно проходит три стадии. О новом открытии сперва говорят: «Какая чепуха!» Потом: «О, в этом что-то есть». И наконец: «Кто же этого не знал?»

Вера Федоровна засмеялась:

— Здорово они вас уели, Леонид Петрович?

— Нисколько! — вскочил Грушин. — Инопланетная пленочка, спору нет, любопытна. Вот и надо бы начать с того, чтобы отдать ее на всестороннее исследование. А все остальное… — Он посмотрел на часы. — Вы остаетесь, Вера Федоровна?

— Сейчас поедем. — Вера Федоровна тоже встала. — Я бы должна как-то завершить дискуссию, но, признаться, не знаю как. Слушаешь вас, — кивнула она на Ура, — интересно. Грушин начнет — будто собственные мои сомнения выкладывает… Что вы на меня уставились, товарищ Ур? Спросить о чем-нибудь хотите?

— Я вот что хотел… — неуверенно сказал Ур, переступив с ноги на ногу. — Может, все-таки прекратить это? — Он обвел рукой ватманы, карты, таблицы. — Вдруг опять Пиреев рассердится и… новые начнутся неприятности… Было ведь уже летом…

— Пире-ев? — протянула Вера Федоровна. — Ну, вы, голубчик, и верно как ребенок… Нету Пиреева! То есть, конечно, есть, но, слава те господи, науку-матушку больше не тревожит. Что же вы, Нонна, не рассказали товарищу о знаменитом происшествии? В самый разгар великой борьбы — как раз в весьма ответственном кабинете — у Пиреева выступила на лбу этакая надпись, синими буквами, что, дескать, съел он барана, украденного в каком-то колхозе. Я это сама видела и до сих пор не могу понять, как не умерла на месте от смеха…

— И у Пиреева надпись была? — Ур изумленно посмотрел на Веру Федоровну.

И вдруг с его лица словно сдернули занавеску: вмиг ожило оно, в тусклых глазах вспыхнул былой блеск, сверкнули зубы — Ур захохотал во всю глотку.

— Стойте, — вымолвила Вера Федоровна, — мне говорили, будто вы к этому делу причастны. Ну-ка, признавайтесь!

— Ой, правда, Ур, это ты сделал? Расскажи, расскажи! — просила Нонна, радуясь, что Ур пробудился от спячки, от пугавшего ее оцепенения.

И Ур, немного успокоившись, рассказал, как Даи-заде, бывший заведующий животноводческой фермой, продавал на сторону колхозных баранов и портил жизнь отцу и отец пожаловался ему, Уру, на это. Вообще-то, будь другие времена, более ему понятные, отец не отказался бы участвовать, к примеру, в набеге на соседний колхоз, чтобы угнать стадо. Но воровать баранов в своем колхозе — такого отец стерпеть не мог. У него были свои понятия на этот счет. И вот он горько жаловался ему, Уру, и просил… нет, велел сделать что-нибудь, чтобы вывести вора Даи-заде на чистую воду. И тогда он, Ур, отрезал от пленки из своего блокнота тонкую полоску и нанес на нее код — тот самый текст. А отец со своим другом сделали так, как он им посоветовал: разрезали полоску на мелкие части и вместе с травой скормили баранам. Самым таким товарным, что ли, особям. А дальше — код, будучи съеден, переходит в баранью мышечную ткань. Он вроде голограммы, этот код: на сколько частей его ни разрежь, каждый клочок сохранит информацию. Ну вот. В живом бараньем мясе код никак себя не обнаруживает. Но если барана зажарят и съедят, безразлично, какой кусок, — тут нагрев и соляная кислота человечьего пищеварения проявляют код, как фотопленку в проявителе. А красители, которые имеются в коже человека, закрепляют надпись на лбу…

— Вот оно как, — сказала Вера Федоровна. — Однако… серьезная пленочка…

— Серьезная, серьезная, — подтвердил Грушин.

— Ну что ж, поехали, Леонид Петрович. А вы, голубчики мои, продолжайте трудиться. Не знаю, как там с магнитной осью получится, а проект, что и говорить, ин-те-рес-ный… Чтоб вы мне довели его до конца!

Только ушли Вера Федоровна с Грушиным, как опять раздался звонок. Нонна открыла дверь и впустила Валерия — мокрого, с непокрытой головой.

— Только что машина отъехала с директорским номером, — осипшим голосом сказал Валерий, сдирая с себя плащ. — Здесь, что ли, была?

— Да. С Грушиным приехала, расспрашивала о проекте. Спорили… Где ты пропадаешь?

Не отвечая, Валерий скинул туфли и в носках пошел в комнату. Рустам поднял на него проницательный взгляд.

— Держи. — Валерий сунул Уру в руки зеленую папку. — Здесь бумаги с машины и прочее… и прочее… и прочее…

Он ходил по комнате, словно не мог остановиться, и бормотал, и глаза у него были какие-то шалые, навыкате.

— Кофе будешь пить? — спросила Нонна.

— Буду! — гаркнул он и, широко отставив локти, направился в кухню. И уже оттуда донесся его незнакомо-хриплый голос: — Я теперь свободен от любви и от плакатов!

— Ты у Аньки был? — Рустам бросил последний взгляд на незакончившийся хоккей и помчался в кухню.

— Плакаты — это, надо полагать, листы по начерталке для студентов, сказала Нонна. — Что еще у него стряслось?

Ур не ответил — он уже листал бумаги в папке. Вздохнув, Нонна пошла согревать кофе для Валерия.

 

Глава пятая

МАДЕМУАЗЕЛЬ СЕЛЕЗНЕФФ

Ранним утром 20 декабря рейсовый самолет международной линии Москва Никозия, разбежавшись, оторвался от шереметьевской бетонки и, как полагается, начал набирать высоту. Еще было далеко до рассвета. Внизу простирались заснеженные поля и темные клинья лесов, и где-то с левого борта мерцала сквозь дымную мглу россыпь огней Москвы.

Перекатывая языком во рту взлетную конфетку, Ур смотрел в иллюминатор, пока клубящиеся торопливые облака не закрыли землю. Тогда он откинулся на высокую спинку кресла и скосил взгляд на Нонну. Она сидела рядом, глядя прямо перед собой, профиль ее был четок и безмятежен. По другую сторону от Нонны сидел Валерий. Он зевал, мучительно сморщившись. Не выспался, бедняга. Все они вот уже которую ночь не высыпаются: с утра до поздней ночи не отпускает их Москва.

Теперь-то отпустила. Теперь трудные, наполненные шумом и беготней, нескончаемые две московские недели остались позади.

Стюардесса, будто сошедшая с модной картинки, протянула подносик с лимонадом и минеральной водой. Ур выпил и того и другого, удовлетворенно крякнул и закрыл глаза.

Мысли текли лениво.

Странно все получается у него. Непоследовательно… Сам торопил Учителя, только об одном мечтал — поскорее покинуть Землю, — и сам же попросил отсрочить отлет… Не собирался принимать приглашение Русто — а все-таки принял и вот летит на далекий Мадагаскар. И не просто так летит, а с паспортом в красной обложке, и не сам по себе, а в составе группы, имеющей план сотрудничества из двадцати семи пунктов…

Странно, странно. Как будто ты не вполне принадлежишь самому себе. Только начни что-то делать, только начни — и ты уже не волен распоряжаться собственным временем… Зачем было, к примеру, участвовать в переселении Валерия с тетей Соней на новую квартиру? После бешеной гонки с проектом один только и выдался свободный день в начале декабря, один-единственный. Полежать бы на диване с книжкой, почитать бы всласть, — так нет, втиснулся в набитый до отказа троллейбус и поехал на улицу Тружеников Моря. А там уже были все в сборе — и Рустам, и Марк с Аркашей, и еще несколько знакомых парней из института. С тяжким топотом тащили вниз и грузили в машину мебель, коробки с книгами, немыслимые какие-то сундуки, и Рустам умело распоряжался погрузкой, и тетя Соня бегала вверх-вниз по лестнице, умоляя осторожнее нести посуду. Весь двор провожал отъезжающих. Из распахнутых дверей квартиры Барсуковых орал неутомимый магнитофон. Старушки на скамеечке в углу двора делали ручкой прощальный привет. Подслеповато и грустно смотрел из своего окна фармацевт-пенсионер Фарбер, великий знаток древних цивилизаций.

Потом затаскивали вещи на третий этаж нового дома. Тетя Соня затеяла угощение. Засиделись, расходились уже под вечер, и Валерий кричал с лестничной площадки им вслед: «Спасибо, орлы! Приходите еще таскать, как говорят в Древнем Шумере!»

Спустя несколько дней окончательно решился вопрос о составе группы, командируемой для совместной работы с океанографической экспедицией доктора Русто, и вся группа — Нонна, Валерий и он, Ур, — вылетела в Москву.

Ах, Москва! Человеческий водоворот на обледенелых тротуарах, теплые вихри из стеклянных дверей метро, строгие лица гостиничных служительниц. Все куда-то бегут, спешат, — невольно и ты ускоряешь шаг. Попробуй остановиться, чтобы тронуть ладонью невиданно красивое белое вещество, называемое коротко и как-то очень подходяще — снег, — тебя толкнут, обругают, а то еще и с ног, чего доброго, собьют. Нельзя выпадать из ритма. И ты мчишься, мчишься…

Ты мчишься на очередное заседание, где сидит множество незнакомых людей, и отвечаешь на вопросы и тычешь указкой в пролив Дрейка, порядком уже надоевший. А потом профессор Рыбаков ведет тебя еще в какие-то кабинеты, и люди с важной осанкой, в темных костюмах вежливо пожимают тебе руку, и опять — расспросы, возражения, сомнения и снова расспросы. И бумаги. Нарастающие лавинообразно бумаги с резолюциями наискось:

«Тов. Шумерскому. Прошу немедленно представить сведения».

«Тов. Шумерскому У. Ш. Ваше мнение?»

«Т. Шумерскому. Дать материалы для составления сметы».

Он с трудом запоминал фамилии людей, с которыми ежедневно сталкивался и которые уже не только выслушивали его, но и чего-то требовали, торопили. И уже кто-то из них поставил ему, Уру, «на вид» за непредставление в срок какого-то заключения.

Почти все время Нонна была рядом. Она решительно ввязывалась в разговор, когда Ур растерянно умолкал на многолюдных заседаниях. Она не давала ему утонуть в бумагах и заблудиться в коридорах, помогала писать докладные и представлять дополнительные сведения. Она следила, чтобы он не забывал обматывать шею теплым шарфом и не терял перчаток.

Где-то носился параллельным курсом Валерий. Рыжая его бородка мелькала в кабинетах Академснаба, в экспериментальных мастерских. По заказным спецификациям принимал Валерий измерительные приборы необычной конструкции. Спорил с поставщиками, требовал «довести до техусловий».

В последние дни в этом водовороте появилась Вера Федоровна. Уверенная в себе, громкоголосая, умеющая не спешить, она вносила некоторое спокойствие в страсти, разгоревшиеся вокруг вопроса о великом будущем пролива Дрейка. «Ограничимся на первом этапе комплексным исследованием Течения Западных Ветров, а дальше видно будет…»

«Дальше» видно было плохо. Проект носил глобальный характер, и в этом-то, как уразумел из услышанного на совещаниях Ур, и таилась главная трудность.

«Вы, наверное, успели убедиться, как неоднороден мир в социально-экономическом отношении, — сказал ему вчера профессор Рыбаков. (То была прощальная беседа, — они все сидели в номере у Веры Федоровны.) Мы могли бы пойти на геомагнитный эксперимент, если полностью будет обоснована его целесообразность. Но тут нужны объединенные усилия всего человечества. Пойдет ли на это Запад? Вот вопрос… Множество людей на Западе, несомненно, заинтересуется проектом — среди них будут ученые, а может, и некоторые политики. Но решающее слово не за ними. Решать будут нефтяные и угольные монополии… крупные электротехнические и иные концерны… Вряд ли им понравится проект, который поставит крест на ископаемом топливе…» — «Решать в конечном счете будут не монополии, а народ», — запальчиво возразила Нонна. На это Рыбаков не ответил — только головой покачал и сказал: «Ах, Нонна, Нонна…»

Ур посмотрел влево. Нонна спала, ровно и покойно дыша, и ему почудилась еле заметная улыбка у нее на лице. Что-то, наверно, приснилось…

…А Нонна не спала.

Беспокойно было на душе. Беспокойно за маму с ее гипертонией, никогда ведь еще не оставляла ее одну больше чем на три недели, а тут — на целых четыре месяца… Беспокойно было при мысли о долгом плавании в высоких штормовых широтах: выдержит ли она, если ее укачивало даже при каспийских штормах? Впрочем, шторм на Каспии не уступит, пожалуй, океанскому…

Беспокойно было думать об Уре. Вот она вытащила его из колхоза, уговорила закончить проект, принять участие в экспедиции Русто. А дальше что? Если бы знать, что у него на уме…

«Ох, Ур… мучение мое…»

Нонна вспоминает, как позавчера они сидели рядышком и жена Костюкова посмотрела на них и сказала вдруг… Бог знает, что она сказала. Нонну так и обдало жаром от ее слов…

Приятно вспоминать этот вечер.

Ей, Нонне, не хотелось идти к Костюковым, совершенно незнакомым людям. Ну конечно, слышала она о Юрии Костюкове немало: был такой молодой инженер в их городе, работал в НИИТранснефти, лет десять назад вместе со своим другом Николаем Потапкиным изобрел или открыл нечто необычайно, фантастически интересное — эффект проницаемости. А еще они сделали из Валерия Горбачевского человека, так говорит сам Валерий, который был тогда мальчишкой-лаборантом.

Давно уже Костюков живет в Москве. И вот Валерий воспользовался единственным вечером, свободным от беготни и совещаний, и потащил Ура и ее, Нонну, к своему божеству.

Она ожидала увидеть солидного толстого дядю с этакой значительностию на челе высоком, а им отворил дверь долговязый белобрысый малый. Он дурашливо поклонился и молвил: «Здравствуйте, люди и пришельцы». И сразу они с Валеркой пустились в воспоминания — о каком-то кораблекрушении и необитаемом острове, о какой-то необыкновенно умной, ныне покойной собаке, о плавании на плоту, — они перебивали друг друга и покатывались со смеху, и ей, Нонне, казалось, что они просто выдумывают все это с ходу, чтобы потешить себя.

Потом пришла жена Костюкова, Валентина Савельевна, очень полная дама с красивым лицом. Она пришла с лекций, которые читала на филологическом факультете, и быстро накрыла на стол.

Костюков спросил Валерия, как у него дела с кандидатской диссертацией, и Валерий сказал, насупившись, что никакой диссертации не будет. Костюков пристально на него посмотрел и сказал: «Так-так». И продекламировал стихотворение, ей, Нонне, не известное: «Но путь науки строгой я в юности отверг, и вольною дорогой пришел я в Нюрнберг. Кто знает, сколько скуки в искусстве палача, не брать бы вовсе в руки тяжелого меча…» А Валентина Савельевна сделала гримаску и высказалась в том смысле, что не все стихи бывают к месту, а особенно — стихи малоодаренных литераторов. Костюков возразил, что Федор Сологуб был поэтом, может, и не первого ранга, но даровитым, а стихи не обязательно цитировать к месту. Еще он заявил, что Валерке, с его застарелым отвращением к науке, следует пойти в ловцы бродячих собак, и признался, что и сам он, Костюков, тоже ловец бродячих собак, именуемых сумасшедшими идеями. Тут у них вышел спор. Валентина Савельевна посоветовала мужу: «Вот и лови своих любимых собак, а в филологию не суйся». На это Костюков ответил, что филология входит в его профессиональные интересы в качестве «гуманитарной отдушины». Валентина Савельевна, слегка повысив голос, заявила: «В качестве объекта профанации — так будет вернее. Ты же полуграмотный человек: пишешь «панцирь» через «ы». «Да, пишу через «ы», — с достоинством подтвердил Костюков. — Потому что я единожды грамоте учен и переучиваться не собираюсь. Между прочим, многие люди, не нам с тобой чета, тоже писали через «ы», и русский язык от этого не погиб».

Слушая эту перепалку, она, Нонна, с трудом удерживалась от смеха, и ей все больше нравился этот невозмутимый Костюков.

«И вообще у меня накопился ряд вопросов, — продолжал Костюков, подливая вина в фужеры. — Ну, вот например: как писали древние римляне слово «вольноотпущенник»? Через дробь, как у нас пишут «м/мать», то есть «многодетная мать»? Подозреваю, что все-таки они не писали «в/отпущенник», но никто, включая мою жену, не может дать мне однозначный ответ». — «Тебе и не требуется никакого ответа, — тотчас парировала выпад Валентина Савельевна. — Тебе лишь бы поморочить людям голову своими выдумками. Вы себе не представляете, — обратилась она через стол к Нонне, — как мой Юрочка бестолково начитан. Он просто начинен второсортными стихами и литературными реминисценциями». — «А это плохо?» — спросила Нонна, улыбаясь. «Это ужасно! — последовал ответ. — Ведь он все-таки доктор наук и мог бы вести себя солидней. Этим летом у них в институте… Кстати, если вы думаете, что я знаю, как называется его институт, то вы ошибаетесь». «Я много раз тебе говорил, — спокойно вставил Костюков, — мой институт называется ВРЫГТ». — «Вы слышали? — воззвала Валентина Савельевна к Нонне. — ВРЫГТ! Разве может так называться институт?» — «А что? — сказал Костюков. — Нормальная аббревиатура. Не удивляет же тебя, что Большой театр официально называется ГАБТ». — «А ну тебя! Посмотри, люди смеются! Валентина Савельевна патетическим жестом указала на гостей. — Да, так вот, летом у них в институте затеяли лодочный поход по мещерским речкам и озерам. Мы тоже поехали и взяли с собой сына. Все хорошо, погода дивная, природа — просто чудо. Сели в лодки, отплыли. И только начали грести, как мой Сашка вдруг скорчил страшную рожу и как заорет: «А ну, навались, чтоб у вас жилы лопнули!» — «Не так, — поморщился Костюков. — Он крикнул правильно: «А ну, навались, а ну, мальчики, рваните серебряные ложечки! Навались, что же это ни у кого жилы не лопнули!» Вот как он крикнул. Сашка лучше, чем ты, знает литературу». — «Вот-вот! Бог знает чему он учит впечатлительного девятилетнего мальчишку. А в лодке были солидные люди, замдиректора в частности, и я уверена, что твои «серебряные ложечки» ему не очень понравились».

«Это из «Моби Дика», — сквозь смех сказал Валерий. «Еще бы тебе не знать! — напустилась на него Валентина Савельевна. — Вы с Юрой — с одного дерева яблочки. У тебя-то сына еще нет?» — «Нет», — сказал Валерий с потаенным вздохом.

«Послушай, всезнающий Валерка, — обратился к нему Костюков, — а знаешь ли ты, почему тайфунам дают женские имена? Не знаешь? Стыдно, братец. А еще океанолог. Вот послушай. — Длинной рукой снял Костюков с полки книжку, мгновенно нашел нужное место и прочел: — «А как бы вы еще назвали бешеную бурю, которая неожиданно свалилась на вас невесть откуда и потом, тихо воркуя, ушла неизвестно куда…» — «Ни капельки не остроумно, — сказала Валентина Савельевна. — Я уверена, что на планете, откуда прибыл наш высокий гость, — улыбнулась она Уру, — тайфунам дают только мужские имена». Развеселившийся Ур ответил, что т а м не бывает тайфунов, т а м всегда одинаковая ровная погода. «Какая прелесть! — сказала Валентина Савельевна. — Там и жизнь, наверное, ровная, спокойная, не то что у нас крутишься, крутишься как угорелая…»

«Зато у нас занятнее», — вставил Костюков.

Он вспомнил, как у Салтыкова-Щедрина была описана аналогичная ситуация: немецкий мальчик переманивал к себе русского мальчика, а тот отказался, потому что «у нас занятнее». Но Валентина Савельевна не нашла в ситуации решительно ничего аналогичного. Вдруг она с неожиданно доброй улыбкой посмотрела на них, Ура и Нонну, сидевших рядышком, и сказала: «А вы чудная парочка»…

И она положила Нонне брусничного варенья и стала рассказывать, как у них недавно гостили друзья из Новосибирска — Коля Потапкин и его жена Рита, которые и привезли это варенье, и какая у Потапкиных была интересная поездка в Индию. А мужчины завели разговор о предстоящей экспедиции и о проекте Ура и заспорили, заспорили о магнитном поле… об энергии морских приливов… о содержании в Мировом океане солей урана…

Нонна не вмешивалась в их спор. Все, о чем говорили вокруг, как бы отдалилось, заволоклось туманом, — остались только те слова Валентины Савельевны, да и не слова уже, а их смысл, обжигающий душу, и было странное ощущение тесноты, хотелось не то смеяться, не то плакать…

Ужасно хотелось спать. Но почему-то не шел сон к Валерию. Попробовал углубиться в самоучитель французского языка, но не смог. Мысли, оттесненные московскими неделями в подвалы сознания, теперь выплывали наружу…

Соплеменник по спортивному обществу, соплячок из «Буревестника» здрасте, объявился вдруг Костя Трубицын. Яхтсменом был плохоньким, за борт боялся вывешиваться на крутых к ветру курсах, ну и ладно, это бывает, пока не привыкнешь. Не захотел Костенька привыкать. Ушел в теннис играть. И вот нате вам — Знаменитый Теннисист. В Венгрии был, в Югославии был, теперь в Люксембург поедет…

Молодой, удачливый, чернобровый — объявился вдруг на именинах у Ларисы, Анькиной подруги. Ладно, всегда должен быть кто-то в центре внимания. Ладно, танцуйте, отплясывайте хоть до упаду. Топайте, кружитесь, неситесь. А он, Горбачевский Валерий, со своими почти двадцатью восемью годами, со своей языческой верой в Дворец бракосочетаний, — не обязан торчать в углу. Он не бой на корте, чтобы подавать мячики игрокам. Пусть каждый сам играет свою партию.

Он так и сказал Аньке, когда та на следующий день позвонила ему в институт и потребовала объяснений по поводу его безобразного поведения, выразившегося в незаметном уходе с именин. Он так и сказал: пусть каждый сам играет свою партию. Но Аня настояла на встрече, чтобы выяснить отношения. Хорошо. Выяснять так выяснять. У него дела в вычислительном центре — если она хочет, пусть приходит туда к семи.

Лил дождь. Бежала по улицам желтая вода. Автомобили волокли за собой буруны, как торпедные катера.

«У тебя невозможный ревнючий характер», — сказала Аня из-под мокрого зонтика.

«Не в ревнючести дело, — сказал он. — Просто мы очень разные».

«Значит, я должна переделать себя, приноровиться к твоим взглядам и привычкам?»

«Слишком большая понадобится переделка. Не надо».

«Видишь, какой ты! Тебе даже и в голову не приходит, что и ты мог бы что-то переделать в своем характере».

«Чтобы приноровиться к тебе? Я попытался это сделать…»

«Ты о чем?.. А, поняла — диссертация! Только не смей представлять дело так, будто я на аркане тащу тебя, великого бессребреника, к кандидатскому окладу!»

«Я не бессребреник. Я достаточно халтурил ради рубля. На выкуп, во всяком случае, нахалтурил».

«На какой выкуп?»

«Чтобы выкупить тебя у родителей».

«Фу, как ужасно ты остришь!»

«Я не профессиональный конферансье, чтобы всегда удачно острить. А насчет диссертации вот что тебе скажу: не хочется халтурить… Материал, который у меня есть, годится для справочника… для пособия морякам, метеорологам… Конечно, и диссертация прошла бы на таком материале, но… В общем, не идет дело. Не могу… Подожду, когда у меня появятся свои идеи».

«А если не появятся?»

«Буду жить так. Без ученой степени. А может, переквалифицируюсь в фигуристы и поеду на соревнования в великое герцогство Люксембург».

Тут он услышал всхлип и, заглянув под зонтик, увидел, что Аня плачет. Не мог он видеть слез, душа у него от женских слез переворачивалась.

«Не плачь, — сказал он тоскливо. — Не надо, Аня. Сейчас поймаю такси и отвезу тебя домой. И закончим на этом».

Всхлипы усилились. Потом он услышал тоненький, жалобный, прерывающийся голос:

«Ну чем, чем я виновата… если люблю танцевать… если хочется жить интересно…»

«Ты не виновата, — подтвердил он. — Просто я слишком ревнив. Просто слишком многого требую, когда хочу, чтобы ты на вечеринках не забывала о моем существовании. Просто я стар для тебя».

Он остановил такси и отвез Аню домой. У подъезда он поцеловал ей руку, чего никогда в жизни не делал, и, не оборачиваясь, пошел по пустынной улице, под слепыми от потоков воды фонарями. Он шел, по горло переполненный горечью и жалостью к самому себе. И жалостью к Ане. Почему она так жаждет сделаться бездумной модной куклой? Что за поветрие обуяло нынешних девчонок? А может, он действительно постарел и чего-то не понимает?..

Пытаясь совладать с собой, он нарочно громко сказал, обращаясь к ночному сторожу у магазина «Синтетика»: «Без пол-литра не разберешься, как говорили в Древнем Шумере»…

Спустя месяц или полтора, накануне отлета в Москву, Аня вдруг позвонила ему на работу:

«Валера, я слышала, ты уезжаешь в экспедицию?»

«Да, — сказал он. — Уезжаю».

«Надолго?»

«На четыре месяца».

«А какой маршрут?»

«Пройдем по кольцу Течения Западных Ветров. Стоянок будет мало. В Сиднее, у попутных островов… Поболтаемся, в общем, в океане».

Она помолчала, а потом сказала:

«Ну, счастливого плавания».

«А тебе счастливо оставаться, Аня…»

«Хватит самоедством заниматься». Так сказал Валерий самому себе, лежа в самолетном кресле. Отсыпайся, пока есть время. А не хочешь спать — думай о том, как тебе, дураку, крупно повезло. Шутка ли, в океанскую кругосветку попал. Увидишь скалы Кергелена… услышишь, как воет буря у мыса Горн…

Давно рассвело, и самолет шел в голубом холодном сиянии дня. А внизу — сплошные облака, безбрежное волнистое море облаков, таких прочных на вид, что хоть вылезай наружу и займись этаким облаколазанием.

Ур рассеянно смотрел в иллюминатор. Вдруг в поредевших облаках мелькнула земля. Снова закрылась. Не успел Ур сообразить, что это за земля, что за страна лежит внизу, как облака раздвинулись, словно занавес, и такой звонкой, такой слепящей ударило в глаза синевой, что на миг он закрыл глаза.

Море!

Ур повернулся к Нонне и увидел, что она не спит.

— Вижу, — сказала она тихо и улыбнулась.

Ур не сразу оторвал взгляд от ее бледного от усталости лица, обрамленного темной полоской волос и пушистой голубоватой шапочкой.

Проснулся Валерий. Он перегнулся через Ноннино плечо, впился взглядом в роскошную средиземноморскую синеву.

— А вот и Кипр, — сказал он. И не без торжественности добавил: Именно здесь Отелло задушил Дездемону.

— Это все, что ты знаешь о Кипре? — усмехнулась Нонна.

— Почти. Раньше я вообще путал его с Критом.

— Эх, ты, — сказала она тоном первой ученицы, которая, конечно, никогда не путала.

Гористый зеленый остров, затянутый легкой дымкой, лежал перед ними, как бы выгнув спину. Над горами висели реденькие, готовые растаять облака.

— Где-то я читал, что Кипр по-французски — «Шипр», отсюда и пошло название одеколона, — вспомнил Валерий.

И он пустился рассказывать, что еще в древности Кипр славился «душистой мазью» — очищенным топленым свиным салом, смешанным с растертыми цветочными лепестками. Дескать, спирт еще не был изобретен, зато широко было известно свойство очищенного свиного сала хорошо адсорбировать эфирные масла и сохранять запах.

— И что же, — недоверчиво спросила Нонна, — чтобы надушиться, надо было натереться свиным салом?

— Представь себе. Говорят, сама Афродита натиралась — и ничего, всем нравилось, как от нее пахнет. Кстати, она здесь и родилась. Вышла из пены морской на берег Кипра.

— Какие обширные познания! — сказала Нонна насмешливо. — Смотрите, готическая церковь на горе. Во-он белеет.

— Это, наверное, со времен тамплиеров сохранилось.

— С каких времен? — спросил Ур.

— Был такой рыцарский орден тамплиеров. Они во времена крестовых походов захватили Кипр.

— Ты, я вижу, успел подготовиться, — сказала Нонна. — Энциклопедию небось полистал?

Самолет заходил на посадку. Вот раскинулся вдоль бухты утопающий в зелени город, порт с многочисленными пароходами. Показалась Никозия, потом ушла в сторону, возникли холмы, поросшие темно-зеленым маквисовым кустарником… человек в мохнатой шапке и ишачок с поклажей на тропинке… ушли и холмы, навстречу бежало ровное поле, а вот и бетонная полоса… толчок…

Прилетели. С пальто, перекинутыми через руку, направились в здание аэропорта. Солнце пригревало здесь славно.

Формальности, проверка документов. Нонна объяснялась с чиновниками-киприотами по-английски. Валерий с интересом глазел по сторонам, пытался читать греческие надписи на ярких рекламных плакатах. Ур помалкивал, вид у него был мрачноватый.

— Что с тобой? — спросила его Нонна, когда они уселись за столик в ресторане. — Ты чем-то недоволен?

— А с чего быть довольным? — ответил за Ура Валерий. — В город съездить не пускают, сиди тут и жди пересадки. Транзитная жизнь.

Ур слушал, медленно обводя взглядом зал и пеструю транзитную публику, офицеров в неведомой форме, пожилых дам, клюющих носами толстый путеводитель, негра с кофейным лицом. Принесли блюда с ростбифом и какими-то травами. Ур принялся за еду, но вдруг поднял на Нонну печальный взгляд и сказал:

— Знаешь, кто я такой? Невежественная допотопная обезьяна.

Нонна испуганно воззрилась на него, а Валерий, со ртом, набитым мясом, поперхнулся. Оба они напустились на Ура: «Что еще за разговорчик жалкий, вот не ожидали от тебя, да ведь с тобой, с твоими знаниями мало кто сумеет потягаться, а если ты про каких-нибудь тамплиеров не слышал, то и черт с ними…»

Ур слушал, кивал — вроде бы соглашался. Но вид у него веселее не сделался. И даже оранжада, любимого, можно сказать, напитка, он выпил всего два стакана.

Спустя три с лишним часа (уже надоел им здешний аэропорт, и уже во все адреса были отосланы цветные открытки с видами острова) объявили посадку на «каравеллу», выполняющую рейс на Мадагаскар. Посадка была непривычная — с брюха самолета. Улыбающаяся стюардесса проводила их на места второго класса, а другая стюардесса, немыслимо красивая, предложила синие дорожные сумки с надписью «Эр Франс». Ур отказался, а Нонна и Валерий взяли, и у Валерия сердце покатилось куда-то в дальние дали, когда эта красотка наградила его улыбкой.

Потом они поднялись в воздух и полетели в Африку.

Море и земля теперь не были скрыты облачной завесой, и все трое смотрели в иллюминаторы не отрываясь, боясь упустить хоть что-нибудь. Но вид был довольно однообразный, внизу потянулась пустыня, и лишь ненадолго, на какие-то минуты, открылся их взглядам Нил в зеленых берегах.

А потом небо померкло, и темнота сгустилась с такой быстротой, будто вылили черную тушь из гигантского флакона.

— Безобразие! — сказал Валерий, откинувшись в упругую мякоть кресла. — Раз в жизни собрался в Африку, так на тебе — ночной полет. А все почему? Происки империалистов…

— Тихо, тихо. — сказала Нонна. — Придержи язык.

— Хорошо было Ливингстону — шел себе по Африке пешочком, видел все, что хотел…

— Подорвал здоровье, — в тон ему продолжила Нонна, — умер от лихорадки…

— Все мы смертны, — сделал Валерий блестящее обобщение. — Ведь куда мы летим? На Мадагаскар! А я этого не чувствую. Как будто я лечу в обыкновенную командировку в город Астрахань. Перемещение в кресле! Только и разницы, что тут в подлокотнике розетка для электробритвы и кофе подают вместо чая.

— Хватит брюзжать. Утром увидишь Мадагаскар.

— Не хочу я ничего видеть. Как можно летать в темноте? Так и в Килиманджаро врезаться недолго…

Ворча таким образом, он возился в кресле, поудобнее устраиваясь, и вдруг заснул на полуслове.

Нонна тоже задремала. Где-то среди ночи ее разбудил голос стюардессы. Тихонечко, чтобы не разбудить спящих, старшая стюардесса — сперва по-французски, потом по-английски — от имени командира «каравеллы» поздравила бодрствующих пассажиров с пересечением экватора. Ни на кого это не произвело впечатления. А Нонна подумала, что, будь сейчас светло, можно было бы увидеть снежную шапку Килиманджаро. Тут ей показалось, что рука Ура, прикасающаяся к ее локтю, напряглась, странно отвердела. Резко повернув голову, Нонна посмотрела на него.

Однажды она уже видела на лице Ура это ужасное каменное выражение. Господи, подумала она, что у него за приступы? Не вывез ли он какую-то неведомую болезнь с той планеты?..

— …МЫ НЕ ПОНИМАЕМ ТВОИХ ПОБУЖДЕНИЙ. НЕ ПОНИМАЕМ, ЗАЧЕМ НУЖНА НОВАЯ ПОЕЗДКА. ЗАЧЕМ НУЖНО ДАВАТЬ ИМ НОВОЕ ЗНАНИЕ, КОТОРОЕ ОНИ МОГУТ ОБРАТИТЬ ПРОТИВ НАС, ПРОТИВ РАЗУМНОЙ ЖИЗНИ?

— Так получилось, Учитель… Так получилось, что у меня возникли обязанности. Я просто не мог здесь жить в стороне от их дел. Это невозможно…

— У ТЕБЯ ТОЛЬКО ОДНА ОБЯЗАННОСТЬ. ТЫ ЕЕ ЗНАЕШЬ.

— Да, я знаю. Я выполнял ее, насколько в моих силах…

— ТЫ ВЫПОЛНЯЛ ОБЯЗАННОСТЬ ХОРОШО. НО ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ МЫ ПЕРЕСТАЛИ ТЕБЯ ПОНИМАТЬ. ОТВЕТЬ НА ВОПРОС О НОВОМ ЗНАНИИ.

— Я прошлый раз сообщил о своем проекте. У меня нет уверенности, что он будет осуществлен. Но если будет, то они получат большее количество энергии. Они смогут за несколько десятилетий перестроить свою устаревшую техносферу…

— ЭТОГО НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ. ОНИ НАПРАВЯТ НОВУЮ ЭНЕРГИЮ НА ВЫХОД В БОЛЬШОЙ КОСМОС. ПОГИБНУТ РАЗУМНЫЕ МИРЫ. ПОГИБНУТ ТЕ, КТО ТЕБЯ ВОСПИТАЛ И ПРИОБЩИЛ К РАЗУМУ…

— Нет! Они не станут уничтожать разумную жизнь!

— ТЫ САМ ПОДТВЕРДИЛ ИХ ВРОЖДЕННУЮ АГРЕССИВНОСТЬ. ТЫ САМ ПОСТРАДАЛ. ТЕБЕ НАНОСИЛИ УДАРЫ, И ТЫ НАНОСИЛ УДАРЫ. ЭТО МИР, ПОЛНЫЙ НЕНАВИСТИ.

— Это мир, полный противоречий. Да, много ненависти и насилия, но еще больше доброты и человечности…

— Я НЕ ПОНЯЛ.

— Человечность… Как объяснить тебе. Учитель… Это — когда любишь людей и делаешь им добро…

— ЛЮБИТЬ СЕБЕ ПОДОБНЫХ МОЖНО ЛИШЬ НА ОСНОВЕ ОБЩЕГО РАЗУМА. НЕВОЗМОЖНО ЛЮБИТЬ ТЕХ, КТО НЕНАВИДИТ, КТО НАНОСИТ УДАРЫ.

— Да, это так. Это, конечно, так… Но люди умеют любить и ненавидеть одновременно…

— ЭТО НЕВОЗМОЖНО.

— Мне трудно объяснить, Учитель, как пестра и многообразна здесь жизнь. Людей разъединяют границы, языки, социальное устройство и экономический уклад. Но многое их объединяет. Идеи мира и социальной справедливости объединяют огромные массы. Люди сознают глобальную опасность, скрытую в ядерном оружии. Это совсем не тот примитивный мир, которого у нас опасаются. Дикарь с атомной дубиной — это образ неправильный!

— ПЕРЕДАЙ ПРАВИЛЬНЫЙ ОБРАЗ.

— Я не могу с ходу… Впрочем… Может быть, так: юноша с факелом у порога космоса.

— ЮНОША — ЭТО ВОЗРАСТ. ЧТО ОЗНАЧАЕТ ФАКЕЛ? ГОТОВНОСТЬ ПОДЖЕЧЬ?

— Нет. Это факел знания.

— СОМНЕВАЮСЬ В ПРАВИЛЬНОСТИ ОБРАЗА. ФАКЕЛ НЕПОЛНОГО ЗНАНИЯ МОЖЕТ СТАТЬ ЗАПАЛОМ ДЛЯ ВОДОРОДНОЙ БОМБЫ. ТЫ УВЛЕЧЕН ЧАСТНЫМИ ФАКТАМИ, КОТОРЫЕ МЕШАЮТ ОБЪЕКТИВНОЙ ОЦЕНКЕ. ТЕБЕ ПОНЯТНО ЭТО?

— Да. Но только…

— КОНЧАЕТСЯ УСЛОВЛЕННЫЙ СРОК. ТЫ ДОЛЖЕН ПРЕКРАТИТЬ СОВМЕСТНУЮ РАБОТУ С НИМИ. ТЫ ДОЛЖЕН ЕЩЕ РАЗ ВСЕ ОБДУМАТЬ И ГОТОВИТЬСЯ К ОТЛЕТУ…

Мадагаскар открылся рано утром — изрезанный зелено-коричневый берег над неправдоподобно синей водой. Всхолмленная равнина как бы карабкалась со ступеньки на ступеньку вверх, а дальше начинались горы, подернутые призрачной облачностью.

«Каравелла» прошла над белым, в резких тенях портовым городом и некоторое время летела над ущельем, по которому стекала к Мозамбикскому проливу быстрая река. Мимолетно вспыхнули на солнце зеркальца ее порогов. И вдруг в разрыве облаков ощерился затененным кратером вулкан. Слева заголубело горное озеро. Еще вулканы — целое семейство. Над ними, словно охраняя их вековой сон, простерлись недвижные облака.

Перегнувшись пополам, почти лежа на Уре, Валерий с жадностью смотрел на проплывающий остров.

— Мадагаскар, — бормотал он. — Мадагаскар подо мною…

Красавица стюардесса с головокружительной улыбкой тронула его за локоть, указала пальчиком на ремень, на светящееся табло. «Каравелла» шла на посадку. На высоком плато, круто обрывавшемся в зеленую долину, возникла россыпь островерхих домиков, — должно быть, окраина Антананариве столицы Малагасийской республики. Дымили какие-то трубы. Из буйной зелени тут и там выпирали голые морщинистые скалы.

— На большой, обширной ниве… я вижу Антананариве, — пробормотал Валерий, а стюардесса, удивленно посмотрев на его шею, пошла по проходу дальше.

«Каравелла» мягко тронула круглыми лапами шершавую бетонку, чуть подпрыгнула и побежала к аэропорту, над которым развевались флаги.

Влажная жара охватила путешественников, как только они вышли из самолетного чрева. Здесь было лето в разгаре. Под неодобрительным взглядом Нонны Валерий стянул с себя куртку.

Они шли в толпе пассажиров за аэропортовским чиновником. Из пестрой группки встречающих, отгороженных барьером, им помахал бородач в тропическом шлеме и крикнул:

— Мосье Ур!

Ур недоуменно взглянул на него. В следующий миг он узнал Шамона, оператора подводных съемок из Океанариума, и, улыбаясь, приветственно поднял руку. Шамон сказал ему что-то по-французски, Ур кивнул.

— Это сотрудник Русто, — сообщил он Нонне и Валерию. — Он приехал за нами и после формальностей увезет нас в Диего-Суарес. «Дидона» стоит там, а Русто чем-то занят, я не совсем понял. Извиняется, что не сумел сам приехать.

После проверки документов и таможенного досмотра нашим путешественникам возвратили паспорта, украшенные свеженькими штампами. Шоколадного цвета носильщики погрузили их багаж на тележку и выкатили ее из здания аэропорта. Тут уже поджидал Шамон.

Спустя еще минут пятнадцать они катили в расхлябанном микроавтобусе, в нутре которого что-то протяжно стонало и дребезжало. Из радиоприемника рвался бешеный джаз. Мальгаш-водитель подсвистывал ему. Шамон что-то говорил, вроде бы по-русски, но было плохо слышно. Он все посматривал на Нонну и улыбался ей. У него было добродушное широкое лицо в окладе черной и жесткой, будто проволочной бороды.

Въехали в Антананариве. Замелькали убогие хижины, свалка, пестрые вывески лавчонок; полуголые коричневые ребятишки с криком гоняли по мостовой тряпичный мяч; шофер высунулся из окошка и неистово на них заорал, ребятишки завопили в ответ. Вдруг на перекрестке полицейский в громадной фуражке, в белой рубашке и шортах мановением руки пустил микроавтобус на широкий, многолюдный проспект, с обеих сторон обсаженный пальмами, и тут пошли дома европейского типа, и опять хлынули пестрые вывески и яркие витрины, и опять Валерий высунулся и крутил головой, жадно вбирая в себя краски, звон и запахи малагасийской столицы.

У Нонны немного кружилась голова от этого мелькания, от нескончаемого джаза. А тут еще Валерий, неугомонное создание, принялся кричать ей в ухо о каких-то пиратах. О каком-то капитане Миссоне и каком-то монахе с итальянской фамилией, которые в семнадцатом веке создали здесь, на берегу Мадагаскара, пиратскую республику Либерталию, и было в этой республике полное братство и никакой частной собственности. Пираты-утописты? Ах, вечно вычитает Валерка несусветное!..

Потом столица осталась позади, и дорога устремилась на север. Пошла горная местность, склоны, поросшие кустарником, похожим на кактусы, дикие нагромождения застывшей лавы, и вдруг за поворотом, в низине, тропический лес.

Они переезжали по легким мостикам глубокие ущелья, в которых бурлили горные речки. У дорожного указателя с непонятной надписью Шамон велел шоферу свернуть направо. Остановились у опушки леса. Вообще-то на лес это не было похоже. Торчали тут и там из кустарника словно бы пучки гигантских перьев, веера, опахала неведомых великанов. Шамон, ужасно коверкая русские слова, что-то объяснял про эти деревья, но, кроме того, что они называются «равеналия», Нонна не смогла ничего уловить. Валерий уже успел достать новенькую, купленную перед отъездом кинокамеру «Кварц» и зажужжал, прильнув к видоискателю и медленно поворачиваясь.

Лишь потом они узнали, что равеналия, или иначе «дерево путешественников», прежде была одной из характерных особенностей мадагаскарского пейзажа, но теперь почти исчезла. Не только времена меняются — меняются и пейзажи.

— А где лемуры? — спросил Валерий, опустив камеру. — Мосье Шамон, почему не видно лемуров?

Мосье Щамон усмехнулся:

— Лемур — спать. Дормир. Ночья видно. День — но.

— Так надо их разбудить, — сказал Валерий.

Шамон закинул назад голову и жизнерадостно захохотал.

Было далеко за полдень, когда путешественники, изрядно усталые, несколько отупевшие от обилия впечатлений, въехали в Диего-Суарес или, по-мальгашски, Анцирану. Здесь было жарко, гораздо жарче, чем на плато. Кривые улицы с бесконечными лавчонками по сторонам исходили зноем, и тень многочисленных пальм нисколько от него не спасала.

Микроавтобус остановился у обшарпанной двухэтажной гостиницы. Пока выгружали чемоданы, в автомобильном нутре что-то продолжало неприятно стонать. Шамон расплатился с шофером и повел приезжих в отель. Тут они были встречены темнолицым портье как желанный божий дар и немедленно препровождены на второй этаж в номера. Шамон попросил их к шести часам по местному времени спуститься в ресторан и, простившись, ушел.

— Какой он милый и любезный! — сказала Нонна, переставляя время на своих часиках. — Ну так, ребята, — мыться и отдыхать. Без четверти шесть постучитесь ко мне.

У себя в номере Валерий был приятно удивлен кондиционером. Аппарат работал слишком громко, но, вероятно, уж таков был мадагаскарский стиль. В комнате зноя не чувствовалось. А за окном пыльная улица, застроенная старыми домами колониального стиля, сбегала вниз, и в конце ее виднелись причал, черный борт торгового судна и нависшая над ним шея портального крана. Дальше протянулась полоска мола, а за ней синел океан. При мысли о том, что это Индийский океан, Валерий с силой хлопнул себя по бедрам и произнес вслух:

— Ай да Горбачевский!

Он принял душ. Около шести, в любимой белой маечке-полурукавочке со скрещенными синими ракетками на левой стороне груди, в брюках прекрасного цвета беж, он зашел в соседний номер к Уру. Потом они постучались в Ноннину дверь.

Нонна уже была готова. Она стояла в светленьком искристом костюме перед зеркалом и заканчивала сложный ритуал прически. Затем она критически оглядела маечку Валерия, черную водолазку и джинсы Ура и решительно сказала, что не пойдет с ними, пока они не оденутся прилично.

— Что? Что такое? — возопил Валерий. — Не стану я надевать галстук в тропиках! Сама видала, здесь почти без штанов ходят, так с какой стати мне выпендриваться?

А Ур сказал, что у него, кроме того, что на нем, есть только зимний костюм, который он, разумеется, не наденет, и одна рубашка. Нонна, однако, твердо стояла на своем, и пришлось идти переодеваться.

Минут через десять они спускались по лестнице, устланной потертым красным ковром. Ур сменил водолазку на кремовую рубаху с погончиками, а Валерий шел в темно-сером костюме, демонстративно крутил шеей, обвязанной ярким, в колечках галстуком, и ворчливо рассказывал Уру — но так, чтобы и Нонна слышала, — как правы были комсомольцы двадцатых годов, когда отвергали галстук как символ буржуазного благополучия. Он даже припомнил пьесу тех времен под названием «Галстук» — читать он ее не читал, но слышал от тети Сони, что была такая пьеса, в которой товарищи высмеивали комсомольца, упрямо носившего галстук, а потом ему досталась винтовка без ремня, и он вместо ремня приспособил галстук, найдя этому пошлому предмету правильное применение…

— Хватит, хватит, — сказала Нонна. И добавила, усмехнувшись: — Теперь я знаю, откуда пошла твоя манера: от Костюкова.

Войдя в зал ресторана, они остановились. В табачном дыму плыли столики, потные, красные лица, салфетки, бутылки. Полированный ящик у стойки извергал громыхающую музыку.

Тут они увидели невысокого человека с сухим горбоносым лицом, энергично пробиравшегося к ним между столиков. На нем была светло-зеленая рубашка и шорты такого же цвета.

— А вот и Русто, — сказал Ур, широко улыбаясь.

Валерий язвительно шепнул Нонне:

— До чего неприлично одет! Ай-яй-яй…

Доктор Русто, склонив воинственный седой хохолок, поцеловал Нонне руку и сказал по-французски, что счастлив видеть очаровательную мадемуазель Селезнефф. Затем он обнял Ура и похлопал его по спине. Валерию крепко пожал руку и, столь же старательно, сколь и любезно, повторил вслед за ним фамилию:

— Гор-ба-шез. Трез агреабльман.

И он повел их в угол, где за сдвинутыми столиками сидел экипаж «Дидоны», навстречу улыбкам и картавому говору, и принялся представлять всех подряд, а бородач Шамон, смешно произнося русские слова, переводил. Впрочем, тут же выяснилось, что Нонна говорит по-английски, а Валерий с грехом пополам понимает, и тогда Русто перешел на английский.

— Пьер Мальбранш, — назвал он, и над столиком воздвиглась высокая и гибкая фигура молодого человека с резко очерченным костистым лицом и каштановыми кудрями до плеч. — Мой помощник и штурман. А это Мюло, представлял он дальше, и дочерна обожженный солнцем дядька с тонким носом и водянистыми глазами оторвался от стакана красного вина и, ухмыльнувшись, подмигнул Нонне. — Мюло — механик «Дидоны», неустрашимое и болтливое дитя Прованса, прожигатель жизни и поджигатель подшипников. А это наш боцман Жорж, — продолжал Русто, и ладно сложенный креол в белом костюме почтительно наклонил курчавую голову. — Он родился недалеко отсюда, на Майотте, и мечтает вернуться туда и обзавестись гаремом, но ничего из этого не выйдет, потому что я отпущу Жоржа, только когда перестану плавать, а плавать я никогда не перестану. Франсуа Бертолио, — назвал он следующее имя, и тотчас вскочил юноша с улыбчивым открытым лицом, с большим родимым пятном на левой щеке, с длинными волосами соломенного цвета. — С его дядюшкой, Ур, вы хорошо знакомы — я имею в виду Жана-Мари, библиотекаря Океанариума. Франсуа ловил счастье в Париже, но найдет его, как я надеюсь, в океане. Это его первый рейс, и он будет помогать нам в лаборатории. Люсьена Шамона вы уже знаете. Здесь недостает Армана Лакруа, величайшего из ныряльщиков, смотрителя Океанариума, — Ур, его вы знаете тоже. Арман остался на «Дидоне», потому что должен же кто-то оставаться на судне, когда команда на берегу. Кроме него, на судне моторист Фрето, хотя, как мне кажется, ему следовало быть здесь, а нашему другу Мюло — в машинном отделении, но, увы, Мюло просто не умеет оставаться на судне, если оно стоит в порту. Еще матрос, нанятый мною здесь, он должен явиться на борт завтра, перед отплытием, — и вот, дорогие друзья из России, весь экипаж «Дидоны». А теперь, — Русто поднял свой стакан, — мы выпьем за самого очаровательного из всех океанологов, каких мне только доводилось видеть, — за мадемуазель Селезнефф.

— Вив! — дружно крикнул экипаж.

Раскрасневшаяся Нонна поблагодарила — мерси, мерси боку — и отпила из фужера необыкновенно вкусного вина, и тут же на ее тарелке выросла гора салата, и была придвинута еще тарелка с рыбным блюдом необычного вида, и чашка с пряным напитком, и Нонна счастливо засмеялась и принялась за еду. Русто сразу завел с Уром спор о методике предстоящих измерений, они перебивали друг друга и чертили на бумажных салфетках схемы.

Затем Русто предложил тост за Ура, немного погодя — за «мосье Горбашез», и еще дважды прозвучало дружное «вив». Шамон кинул монету в музыкальный ящик и увел Нонну танцевать. Валерий снял пиджак и повесил на спинку стула, оттянул галстук и завел разговор с Мюло. Потом пошел танцевать с Нонной Мальбранш, а рядом с Валерием очутился Шамон, и они выпили еще по стакану. Валерий спросил, где Шамон учился русскому языку. Оказалось, что тот женат на внучке русского эмигранта и от нее немного научился говорить по-русски, и ему нравится этот язык, а особенно песни.

Мюло, хитроносый механик, сидел по другую сторону от Валерия. Он налил Валерию вина, и они выпили, подмигнув друг другу, и Мюло рассказал какую-то историю, а Шамон кое-как перевел. Это был старый провансальский анекдот. Мариус говорит Оливье: «Хочешь, я тебя представлю своей приятельнице, она исключительная красавица». — «Хочу», — отвечает Оливье. Мариус представил его. Теперь Оливье обращается к Мариусу: «Разрешите мне потанцевать с вашей прекрасной дамой». А красавица и говорит: «Надо бы у меня спросить». А Мариус говорит красавице: «Ты, гусыня, помолчи, когда два дворянина разговаривают».

Валерий захохотал. Шамон, сдвинув брови, воззрился на Мюло и спросил, к чему тот, собственно, вспомнил этот глупый анекдот. Провансалец принялся его уверять, что рассказал это без всякой задней мысли, просто вспомнилось, а что тут такого? Шамон махнул рукой и ушел танцевать с Нонной, которая только что вернулась с Мальбраншем с танцевального пятачка.

Мюло дернул Валерия за рукав, и они еще выпили, а потом Валерий обнаружил, что сидит с Мюло в обнимку и старательно подтягивает провансальцу, поющему какую-то песню. Ему было чертовски весело.

Потом Валерий очутился на улице, под яркими звездами. Он помнил, что долго прощался со всеми, пожимал руки и говорил: «Трез агреабльман».

Утром его разбудил солнечный луч, невежливо пощекотавший в носу. Валерий встал со смутным беспокойством от того, что позволил себе вчера лишнего, и пошел под душ. Потом заявился Ур, и они постучались к Нонне. Валерий вошел к ней, заранее приготовляясь к отпору. К его удивлению, обошлось без нотаций. Нонна стояла у окна, обведенная солнечным контуром, и улыбка ее — странное дело! — показалась Валерию смущенной.

— Из нас троих, — сказала Нонна, — вчера только Ур сохранил ясную голову.

Валерий хотел тут же предложить, чтобы Ур стал вместо Нонны старшим в группе, но промолчал, подумав, что Ур все-таки… ну, некоторым образом пришелец…

— Они чудные ребята, — продолжала Нонна, — с ними просто и весело. Но много пьют, особенно этот механик…

— Ясно, ясно, мадемуазель Селезнефф, — сказал Валерий. — Учтем это дело и перейдем к следующему.

— Да, Валера, очень прошу тебя учесть. Договорились? Теперь так: мы перебираемся сегодня на «Дидону» и отплываем на эти острова…

— Какие острова?

— Ты разве не слышал, что говорил вчера Русто? Он хочет показать нам Коморские острова. Говорит, было бы жестоко не показать такую красоту. Кроме того, насколько я поняла, он хочет повидаться там со своим старым другом, ихтиологом по фамилии Ту… Нет, забыла… Ну вот. Вчера «Дидона» прошла размагничивание, сегодня погрузка, потом отплываем на Коморы. А через два дня уйдем в океан. Такова программа.

Внизу, в баре, они сели на высокие табуреты перед стойкой. Нонна и Валерий выпили кофе, а Ур — три бокала сока манго. Тут и разыскал их Франсуа Бертолио, посланный за ними.

Франсуа был не только услужливым, но и расторопным мальчиком. Поймал такси, вихрем взлетел по лестнице за багажом.

Приехали в порт. И — вот она, «Дидона». Чистенький белый корпус, изящная надстройка, солидные кран-балки и лебедки на низкой корме. Грузовая стрела поднимала с причала ящики и опускала в трюм, и было слышно, как распоряжался, кричал что-то грузчикам маленький смуглый боцман Жорж, работавший у лебедки стрелы.

«Коробочка тонн на четыреста», — подумал Валерий, окинув судно опытным глазом. А вслух сказал, торжественно протянув руку:

— Привет тебе, «Дидона», сестра «Севрюги» нашей!

— Что-то тебя на стихи тянет, — заметила Нонна.

Стали вытаскивать чемоданы из багажника машины, и тут произошло неожиданное. Еще минуту назад грузчики на причале мирно стропили ящики, как вдруг у них началась драка. Двое мальгашей в грязных белых шортах кинулись, остервенело крича, за малым в черном берете и комбинезоне. Догнали. Замелькали кулаки. Взметывая пыль, клубок сцепившихся тел подкатился прямо Уру под ноги. Тот наклонился, пытаясь разнять, в следующий миг и он очутился на земле. Валерий и Франсуа бросились к нему, но Ур уже и сам вскочил на ноги и растерянно рылся в карманах. Франсуа закричал на драчунов, малый в берете метнулся в сторону и скрылся за углом пакгауза, а мальгаши в шортах, ругаясь, вернулись к ящикам. С борта «Дидоны» сбежал к ним боцман Жорж, и они громко заговорили, жестикулируя.

— Ничего, ничего… — сказал Ур обеспокоенным Нонне и Валерию. Просто с ног сбили… Почему они подрались?

Франсуа, тоже очень взволнованный, счищал пыль со спины Ура. Прибежал Шамон, сошел с «Дидоны» и сам Русто.

Происшествие объяснилось просто. В порту вечно толклись безработные докеры, они ссорились между собой, перехватывали друг у друга погрузочные работы, — как видно, и те трое сводили старые счеты.

— Сожалею, Ур, — сказал Русто. — И прошу ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в драки — я уже знаю эту вашу особенность. Мадемуазель, мосье, милости прошу на борт «Дидоны». Каюты для вас приготовлены. Люсьен покажет вам лабораторию. Меня же прошу извинить: счета, финансы, бумаги увы, без всего этого не выйдешь в океан…

Каюты — крохотная одноместная для Нонны и двухместная для Ура и Валерия — оказались уютными, с деревянными панелями, с умывальниками и шкафчиками, Но лучше всего была корабельная лаборатория — длинное помещение со столами для карт и приборов. А приборов здесь было множество — термограф и батометры Нансена, драга и дночерпатели, магнитометры разных систем, эхолот и репитер гирокомпаса и другие нужные для работы в море устройства. Они занимали почти все пространство лаборатории, оставляя для людей только узкие проходы.

Жарко было в лаборатории. По крутому трапу поднялись на шлюпочную палубу, которую здесь называли на английский манер бот-деком. Мальбранш в белом берете высунулся из окошка рубки и с улыбкой отдал честь. Подошел здоровяк Арман Лакруа, великий ныряльщик, сдержанно поздоровался.

А механик Мюло вылез из люка машинного отделения, на нем были фиолетовые трусы, и он, подмигнув Валерию, спустил за борт ведро на веревке, зачерпнул воды и тут же, на палубе, окатил себя с головы до ног, после чего снова скрылся в люке.

И только в третьем часу дня, покончив с береговыми делами, «Дидона» оторвалась от стенки причала и малым ходом пошла к выходу из гавани. Стая чаек устремилась за ней.

 

Глава шестая

ОСТРОВА В ОКЕАНЕ

Нонна медленно плыла, опустив голову в маске в воду и пошевеливая ластами. Вода была теплая и прозрачная, и в ней цвели роскошные, сказочно многоцветные коралловые сады. Тут и там среди нагромождений кораллов темнели подводные гроты, колыхались пышные водоросли, стаями и в одиночку ходили невиданные рыбы.

Теперь Нонна плыла над внутренним склоном кораллового барьера. Никогда бы не отважилась она заплыть так далеко от берега, если бы не Русто. Он все время держался рядом, вселяя в Нонну спокойное чувство безопасности.

А внизу кипела жизнь. Вон плывет кто-то с желтыми баллонами акваланга за спиной и ружьем для подводной стрельбы на изготовку, и тень от него скользит по светлому дну. Кто это — Ур или Валерий? А вот появился у подножия барьера Шамон, его легко узнать по «аквафлексу» — кинокамере для подводных съемок, похожей на маленький самолет. Кого или что он снимает? Нонна повисла над ним, раскинув руки. Не эту ли забавную рыбу с длинной ниткой на спине снимает Шамон? Или, может, ту уродину, толстую тушу с щетинистым рылом, которая пасется в водорослях? А это кто? Кажется, Валерий. Ну да, бородка мелькнула. Ах, он тянет рыбу на гарпуне, подстрелил-таки… Мальчишка неугомонный. Все они становятся как мальчишки, когда дорываются до воды и аквалангов.

Нонна поплыла дальше и вдруг увидела довольно широкий проход в коралловом барьере. Там сгущалась синева, и Нонна на миг ощутила страх при мысли о бездонной глубине, которая начинается за барьером. Внизу — она отчетливо видела в прозрачной светло-зеленой воде — плыл Ур. Нонна остановилась, чтобы посмотреть, за кем он охотится. Вот он выстрелил — из ружья вылетел гарпун, вытягивая за собой линь. Ни в кого не попал! И тут из синевы прохода выплыла длинная серая тень…

Еще ничего не случилось, еще не успела Нонна осознать, что Ур продолжает по инерции приближаться к проходу, а предчувствие беды уже охватило ее. Она с трудом удержала крик ужаса, едва не выпустив изо рта загубник трубки. Акула медленно, как бы приглядываясь, вплывала в коралловый сад. Ур теперь остановился. Заметил, конечно. Кажется, он находился выше акулы. Кто-то с длинным ножом в руке подплыл к нему и оттолкнул, да, оттолкнул назад. Теперь Нонна отчетливо видела тупые глазки акулы, ее треугольный спинной плавник. Русто был рядом, он потянул Нонну за руку, но она отняла руку, она была как во сне. И в дурном этом сне там, внизу, человек с ножом — теперь она узнала в нем Армана Лакруа надвигался, страшно медленно надвигался на серую тварь… Вдруг — удар хвостом, гибкое тело изогнулось в повороте… в следующий миг акула устремилась обратно в океанскую синь…

Позднее, когда все вылезли наконец из воды и сидели на веранде бунгало в соломенных креслах, Нонна спросила, а Шамон перевел вопрос на французский:

— Почему она отступила? Разве акулы боятся человека?

— Нет, — усмехнулся Арман. — Они не боятся нас. Но иногда их можно озадачить.

— То есть как?

Арман пожал борцовскими плечами. Что он мог сказать? Никогда ведь не знаешь, как поведет себя акула, сыта она или голодна, очень или не очень агрессивна… На какую нарвешься…

Вместо него ответил Русто:

— Арман никого не боится в море, кроме касаток. И акулы, я думаю, чувствуют это.

— Боится Арман или не боится, это мы увидим, когда я проявлю пленку, — сказал Шамон. — По лицу его увидим.

— А ты снял эту встречу? — спросил Русто.

— Да. Правда, камера прыгала у меня в руках, но что-то, надеюсь, получилось.

Валерий выдвинул одно из кресел из тени кокосовой пальмы на солнце и уселся, вытянув ноги и блаженно щурясь.

— Хлебом меня не корми, — заявил он, — а дай позагорать в декабре. И добавил сонным голосом: — Увидел бы меня сейчас друг Рустам — непременно умер бы на месте от зависти…

Раздвинув тростниковые шторы, завешивающие дверной проем, вышел из дома на веранду Гийом Турильер, хозяин бунгало. Шел он трудно, со стуком ставя протез и медленно перенося на него тяжесть тела. Ур придвинул ему кресло.

— Спасибо, мосье. — Турильер сел и принялся одной рукой набивать трубку рыжим табаком. Ловко он делал это. Вторая рука в черной перчатке неподвижно лежала на колене. — Я слышал, вы чуть не угодили в пасть Лизетте? — спросил он.

— Лизетта — это любимая акула Гийома, — пояснил Русто, усмехаясь. Он до сих пор не может ей простить того, что она однажды позавтракала его ногой.

— Да, мосье, мы с ней чуть не столкнулись носами, — сказал Ур, прислонившись к столбику веранды. — Спасибо Арману. Я ведь даже не сразу сообразил, что это акула,

— Много было у меня врагов, — сказал Турильер, — и не до всех мне удалось добраться, но до Лизетты я доберусь… — Он добавил замысловатое французское ругательство и, спохватившись, извинился перед Нонной. — Вы тут настреляли столько рыбы, — продолжал он, обволакиваясь табачным дымом, — что мой Жан-Батист еле управляется на кухне. Впрочем, он теперь разрывается между кухней и политикой. Вчера полдня митинговал в Морони решал вопрос, не отделить ли Коморские острова от Франции.

Ур с интересом смотрел на Турильера. Со слов Русто он знал, что этот искалеченный человек прожил бурную жизнь.

Внук коммунара, сто лет назад сосланного на Новую Каледонию и там женившегося на полинезийке, сын моряка, впоследствии хозяина рыбной лавчонки, Гийом Турильер родился на Таити. Он помогал отцу в лавке, а потом сбежал от тяжелой его руки, от вечной рыбной вони, нанялся юнгой на шхуну-копровоз. Был много и нещадно бит, и однажды негодяй шкипер проломил ему нос. Плавал Гийом гарпунером на китобойце, возил контрабанду в Пондишери, сидел в сингапурской тюрьме, пытал счастье в ловле жемчуга на Туамоту. Там же, на архипелаге, нанялся в ихтиологическую экспедицию и свел знакомство с молодым Русто, помогал ему испытывать новый аппарат для подводного дыхания. Превосходный навык ныряльщика и практическое знание океана и его обитателей сделали Турильера незаменимым сотрудником экспедиции. К этому времени умер его отец на Таити, в приливе запоздалой нежности завещав блудному сыночку убогую свою рыботорговлю. Турильер продал лавку и, без особого сопротивления поддавшись уговорам Русто, уехал во Францию. Некоторое время он изучал в Сорбонне зоологию. Женился на дочери антиквара, романтической девушке, без памяти влюбившейся в «ловца жемчуга», «коричневого флибустьера», или как там еще она его называла, и все бы пошло хорошо у молодого ихтиолога, если б не война. В июне 1940 года, когда немецкие танковые дивизии устремились к Парижу и развалился фронт, Турильер попал в плен, но сумел бежать. После долгих скитаний он очутился в Алжире. В 43-м в составе французского африканского корпуса сражался в Тунисе. В 44-м высадился в Нормандии. В январе 45-го в Арденнах взрывом немецкой гранаты ему оторвало руку. В погонах капрала, с пустым рукавом, с нашивками за ранения Турильер возвратился в Париж — и убедился, что никто его здесь не ждал. Жена его была теперь женой юриста, делавшего политическую карьеру. Турильер опять уехал в южные моря. На Мадагаскаре он снова встретился с Русто и много лет подряд плавал с ним в качестве ихтиолога. Потом купил на острове Гранд-Комор клочок земли, построил бунгало и вот уже восемнадцать лет безвыездно жил здесь, зарабатывая поставкой редких пород рыб в частные аквариумы Европы и Америки…

— Не собираешься ли, Гийом, стать первым президентом Коморской республики? — спросил, посмеиваясь, Русто.

— Ни первым, ни последним, — прохрипел Турильер. — С меня хватит вашей проклятой суеты. Все тлен, все прах, дорогой мой Жюль. Мне, кроме покоя, ничего от жизни не надо.

Ур задумчиво смотрел на его коричневое лицо со шрамом на щеке, с проломленным носом, с раскосыми глазами под гривой седых волос. Потом перевел взгляд на пальмовую рощицу, начинавшуюся сразу за бунгало, на заросли акаций и дынных деревьев, за которыми уходил вверх по склону горы лес, настоящие джунгли с гигантскими папоротниками и хвощами — древнейшими растениями Земли. Выше лесной полосы гора была покрыта кустарником, но тут и там виднелись серо-черные обнаженные места, прорезанные глубокими морщинами, — лавовые поля, как объяснил Русто. Еще выше гора уходила в серое облако, в шапку дымных испарений, вечно окутывающих верхушку.

— Мосье Турильер, — сказал Ур, — если вы так дорожите покоем, то почему же поселились на склоне вулкана?

Турильер повернул к нему голову.

— Картала ведет себя смирно, — сказал он.

— Но ведь она — действующий вулкан и может в любую минуту…

— Может, — хохотнул Турильер. — А разве, мосье, не на вулкане обосновалась вся эта штука, именуемая жизнью? Вы, как я слышал, повидали такое, чего ни один человек не видел. Уж вы-то, мосье, должны бы знать, как случайна и ненадежна жизнь во Вселенной. Или, может, Вселенная набита разумной жизнью, как мои аквариумы — рыбой?

— Нет, — сказал Ур. — Не знаю, как Вселенная, а в нашей Галактике разумная жизнь сравнительно редка.

— Вы говорите — редка, а я говорю — случайна. Так не лучше ли перестать притворяться, что мы — венец создания? Не лучше ли играть в открытую: вот я, а вот вулкан? — Турильер опять извергнул хриплый смешок. — По мне так лучше, мосье.

Нонна внимательно слушала этот разговор, шедший по-английски.

— Странно вы рассуждаете, — обратилась она к Турильеру. — Жизнь — не игра, и жизнь не случайна, она возникла в закономерном ходе эволюции — это знает любой школьник, во всяком случае, у нас… Человек вовсе не беззащитен перед природой, наоборот — он активно воздействует на нее…

— Зачем? Простите, мадемуазель, что прервал вас, но для чего это нужно — воздействовать на природу?

— То есть как — для чего? — Нонна выглядела несколько растерянной. Если бы человечество рассуждало, как вы, люди до сих пор жили бы в пещерах и носили звериные шкуры…

— И это было бы куда разумнее, чем вступать с природой во враждебные отношения. Посмотрите, что мы с ней сделали. Мы отравили ее дымом и химикалиями, загадили нефтью и отбросами, задушили бетоном. Не думайте, милая моя мадемуазель, что природа будет терпеть такое надругательство вечно. В один прекрасный день она взбунтуется.

— Идеализм какой-то! — воскликнула Нонна, порозовев. — Природа была враждебна первобытному, а не современному человеку. В нашем веке человек близок к полному господству над природой. Это процесс сложный, противоречивый, и загрязнение среды оказалось некоторым образом неизбежным следствием. Но что же делать? Цивилизация — процесс необратимый. Выход только один — предотвратить дальнейшее загрязнение, постараться встать с природой в гармонические отношения.

— Никогда этого не будет.

— Будет! Непременно будет… Уже существует, к вашему сведению, проект такой выработки энергии, которая сделает ненужным сжигание ископаемого топлива…

Нонна вдруг замолчала, с ужасом уставившись на столбик веранды, у которого стоял Ур.

— Что это? — спросила она, указывая на животное величиной с кошку.

Обняв столб как раз над головой Ура лапками, похожими на щипцы, и длинным чешуйчатым хвостом, это отвратительное создание выставило рыльце с какими-то наростами и смотрело круглыми глазами на людей.

Ур отпрянул от столба. Животное перевернулось головой вниз и поползло по столбику. Валерий бросился его ловить.

— Не смей! — содрогнулась Нонна. — Укусит!

Шамон засмеялся:

— Это… как это… утром один цвет, вечер — другой…

— Хамелеон! — догадался Валерий, с сожалением глядя на кусты под верандой, в которых исчезло уродливое животное. — Так вот он какой… красавчик… А смотрел-то как! Прямо соглядатай. По-моему, они не опасны.

— Они не приносят вреда человеку, — сказал Турильер. — Но туземцы их боятся. Они уверены, что тот, кто поймает хамелеона, умрет в этом же году.

— Предрассудки, — сказала Нонна. И добавила, помолчав немного: — Все равно, не смей их ловить.

— Вы этого старого скептика не переубедите, Нонна, — сказал Русто. Пусть он наслаждается покоем, сидючи на вулкане. О каком это проекте вы упомянули? Уж не о странной ли идее нашего друга Ура об извлечении электричества из токов океанских течений? Помнится, он вел в Санта-Монике смутные речи… Впрочем, об этом мы еще успеем поговорить. Гийом, ты решил сегодня уморить нас голодом?

— Это я виноват, доктор Русто, — раздался высокий певучий голос. Очень много рыбы.

Подвижной седоватый слуга вынес на веранду огромный поднос, уставленный кастрюлями, бокалами с кокосовым молоком. Он быстро расставил все это на столе. Над грубыми глиняными тарелками поплыл головокружительно пряный дух.

К вечеру морской бриз умерил влажную жару коморского дня. Начался отлив. Вода уходила из бухты, с ревом разбиваясь о коралловый барьер и взметывая белые гребни.

— Ничего себе отлив, — сказал Валерий. — Тут не успеешь почесаться, как тебя вынесет через проход в открытый океан. Как бы нашу «Дидону» не унесло.

«Дидона» стояла на якоре на внешнем рейде, еще там стояло несколько промысловых судов.

Группа островков за рейдом будто приблизилась, четче обозначилась на вечереющем небе. А дальние острова — скопища потухших вулканов подернулись розовым туманом.

Уже некоторое время из соседнего селения, скрытого прибрежным лесом, доносились звуки барабана. Теперь они усилились. Турильер очнулся от послеобеденной дремоты. Прислушавшись к барабанам, сказал, что в селении празднуют свадьбу.

— А можно пойти туда? — спросила Нонна.

Решили идти лесом, чтобы заодно посмотреть, как пробуждаются от дневной спячки лемуры.

Сумеречно было в лесу. Раздвигая лианы, свисающие тут и там с ветвей деревьев, путники медленно продвигались следом за Турильером. Вскоре набрели на целую стаю лемуров. Пушистые длинноухие зверьки прыгали с ветки на ветку, тихонько вереща и не обращая внимания на людей. Один сидел, свесив хвост, и быстро сжевывал веточку с листьями, придерживая ее передними лапками. Другой висел вниз головой, зацепившись хвостом за сук.

— Какие они маленькие! — удивленно сказала Нонна. — Чуть больше белки. А я-то думала, что они не меньше обезьян.

— Не торопитесь, мадемуазель, — прохрипел Турильер, припадая на протез. — Еще попадутся экземпляры покрупнее.

И он пустился рассказывать о том, что в отряде приматов лемуры самый древний подотряд: они существовали уже в начале третичного периода, семьдесят миллионов лет назад, когда обезьян и в помине еще не было. И о «мосте» — полосе суши, связывавшей некогда Мадагаскар с Африканским континентом, от которой остались теперь только островные архипелаги, и о Древней Лемурии, которую поглотил океан.

Потрескивал кустарник под ногами. Сгущалась темнота. Запрыгали лучики карманных фонариков, которыми Турильер заранее снабдил своих гостей. Ближе, ближе стучали свадебные барабаны.

Нонна вздрогнула от резкого крика, раздавшегося где-то наверху. Враз взметнулись лучи — в их свете возник красновато-черный лемур почти метрового роста. Он сидел на ветке, жутковато светились его немигающие пристальные глаза, уши стояли торчком. В следующий момент лемур прыгнул на ветку повыше, и путники увидели, что на его брюхе висит, вцепившись лапками, детеныш цветом посветлее.

— Это самка! — в восторге воскликнула Нонна. — А какой лемурчик чудный!

— Лемурчик как огурчик, — пробормотал Валерий, стрекоча кинокамерой. — Вот только света мало. Может, ты поснимаешь, Люсьен? — протянул он камеру Шамону. — У тебя железно получится.

— Тихо, — сказал Турильер.

Уже несколько минут он прислушивался к шорохам, к торопливым каким-то шагам в лесу. Посветил в ту сторону, но, кроме шершавых стволов и кустарника, ничего не увидел. Потом он обвел лучом фонарика ноги своих спутников.

— Нас четверо, — сказал Турильер. — А было пятеро. Кого-то нет.

Не было Ура.

Кричали долго, отчаянно. Нонна сорвала голос. Проклинала себя: увлеклась интересным разговором, уши развесила… забыла, что за Уром, как за ребенком, надо приглядывать…

— Опасных для человека зверей на Коморах нет, — в десятый раз повторил Турильер. — Вот что, — сказал он немного погодя, — хватит кричать. Идите-ка втроем обратно до самого бунгало и смотрите в оба. А я потопаю за вами.

Шли скорым шагом. Во всем этом — в верещании лемуров и в хлопанье крыльев огромных летучих мышей, взбудораженных криками, в нервной пляске фонариков, обшаривавших лес по обе стороны тропинки, во всей этой душной ночи было нечто фантастическое. Будто все это не с тобой происходит, не наяву.

Не улетел ли он на своей лодке, про которую рассказывают, что она будто бы сваливается прямо-таки ему на голову при мысленном зове?.. Мог ли он так поступить — без предупреждения, без прощания?.. Мог, мог! Было ведь уже однажды…

Они вышли из лесу. На веранде бунгало горел свет, там сидел кто-то… Нет, не Ур… Доктор Русто и Арман давно ушли на шлюпке на «Дидону»… Ах, это слуга Турильера…

— Жан-Батист! — окликнул его Шамон, ускоряя шаг.

Старый слуга трудолюбиво одолевал передовицу в «Монд» трехнедельной давности. Он поднял седоватую курчавую голову.

— Жан-Батист, ты один дома? — крикнул Шамон.

— Нет, мосье, — сказал слуга. — Еще дома господин, которого чуть не съела Лизетта.

— Уф-ф… — Шамон устало опустился на ступеньку веранды.

— Господин недавно пришел. Кушать не хотел, пить не хотел. Сразу пошел к себе в комнату, — сказал Жан-Батист.

Небольшой холл был слабо освещен лампочкой. Свет в доме вообще был тускловат, давала его батарея аккумуляторов, нуждавшаяся, как видно, в зарядке. Скрипели половицы, устланные пестрыми циновками. Нонна толкнула дверь в комнату Ура. Там было темно.

— Ур! — позвала она, чувствуя, что сердце колотится где-то у горла.

— Что? — ответил из темноты спокойный голос.

Валерий нашарил выключатель, зажег свет. Ур лежал на кровати, закинув руки за голову. В комнате было душно, окно задернуто тяжелой шторой, сплетенной из тростника.

— С ума ты сошел? — накинулся на Ура Валерий. — Шел с нами и вдруг исчез. Не мог сказать по-человечески, что решил вернуться? Что за фокусы, черт дери, ты выкидываешь?!

— Перестань, — сказала ему Нонна.

— Что — перестань? — озлился Валерий. — У них на планете, может, принято исчезать в лесу и заставлять людей бегать, как борзых, а у нас не принято. Не принято, понятно? — гаркнул он на Ура. — А, ну вас! — махнул он рукой и вышел.

Было слышно, как на веранде он сказал Шамону:

— Такие дела, друг Люсьен. Хоть стой, хоть падай, как говорили в Древнем Шумере…

Ур был очень расстроен. Он сидел сгорбившись, уронив большие руки между колен и глядя остановившимся взглядом в угол комнаты, где стояли стеклянные кубы аквариумов на грубо сколоченных подставках. Нонна села на табуретку.

— У тебя опять был приступ? — спросила она.

— Нет…

— Почему же ты вернулся с полпути?

Ур пожал плечами.

Там, в лесу, его внезапно охватило ощущение засады. Почудились ли ему шаги где-то сбоку, чье-то тайное присутствие? Может, и почудилось. Но этот щелчок… Слабый щелчок и мгновенный, еле различимый свист чего-то пролетевшего мимо — неужели и это померещилось ему? Он вскинул фонарик. Там, где свет его иссякал, погружаясь в ночную темень, колыхались кусты. И будто бы удаляющиеся быстрые шаги… Что это было? Игра воображения? Возня лемуров? Он стоял некоторое время, прислушиваясь. Четыре прыгающих светлячка — фонарики его спутников — удалялись. Тревога не отпускала Ура. И он погасил свой фонарик и пошел, все ускоряя шаг и напряженно вглядываясь в тропинку, едва белевшую во тьме. Ни о чем больше не думая, пошел обратно. Он слышал крики. Звали его, Ура. Но голос внутренней тревоги все заглушал и гнал его поскорее из лесу…

Обо всем этом, однако, он не мог рассказать даже Нонне.

— Ур, — сказала она, — я просто не могу видеть тебя таким мрачным. Иногда мне кажется, что ты болен… не могу понять, что с тобой происходит… Тебе плохо с нами?

— Нет. — Теперь его взгляд прояснился. — Но я вам только мешаю. Я ведь вижу… тебе приятно и весело с Шамоном, а я только порчу тебе настроение.

— При чем тут Шамон? — изумилась Нонна.

— Он танцует с тобой… ухаживает…

— Ур! И это говоришь мне ты? Ты?..

— Кто же еще? — ответил он с обычной своей добросовестностью. — Здесь никого больше нет.

Нонна наклонилась, спрятала вспыхнувшее лицо в ладони. Господи, он ревнует! Вдруг она поднялась, будто подброшенная приливной коморской волной. Ур тоже встал. Высоко поднятые брови придавали его лицу страдальческое выражение.

— Кажется, придется выяснить отношения, — сказала Нонна, глядя ему прямо в глаза. — Ну вот… как, по-твоему, я к тебе отношусь?

— Ты относилась ко мне очень хорошо. И в Москве и раньше. А теперь я не знаю, как ты ко мне относишься. По-моему, тебе со мной скучно, потому что…

— У вас на Эире все такие? — прервала его Нонна. — Ты ребенок, Ур. Надо быть таким набитым дураком, таким олухом, как ты, чтобы не видеть… чтобы не видеть, что я тебя люблю.

— Нонна! — вскричал он.

— Что «Нонна»? Что «Нонна»? — лихорадочно продолжала она, стискивая руки. — Мучение ты мое! Не, должна, не должна — понимаешь ты это? — не должна женщина первой признаваться в любви, не должна даже тогда, когда перед ней бесчувственный чурбан…

— Нонна… — Ур шагнул к ней, осторожно взял за плечи, глаза у него сияли. — Еще, еще ругай меня.

Она заколотила кулаками по его груди.

— Надо быть человеком, понимаешь ты это? Человеком, а не пришельцем безмозглым, не истуканом месопотамским…

— Буду, буду человеком…

— Я хотела умереть, когда на тебя полезла акула… Ох-х! — Нонна взяла его руку, прижала к мокрой от слез щеке.

Утром за ними пришла шлюпка с «Дидоны».

Турильер спустился на белый полумесяц пляжа, чтобы проводить гостей. С галантностью, никак не вязавшейся с его обликом, он коснулся губами Нонниной руки.

— Было очень приятно, мадемуазель, спорить с вами, — прохрипел он. Счастливого плавания.

— А вам, мосье Гийом, желаю покоя и удачи в ваших делах.

— Удачи? Нет, мадемуазель, удачи мне не желайте. Я давно уже уговорился с самим собой, что не буду ждать удачи: на такое ожидание не хватит жизни. Лучше пожелайте мне добраться до Лизетты.

— От души желаю!

Нонна смотрела на удаляющийся берег с одинокой фигурой на пляже. «Прощай, Гранд-Комор, — думала она. — Прощай, бунгало под пальмами, прощай, человек, живущий на вулкане. Вряд ли придется еще свидеться… Но хорошо, что я вас увидела…»

Спустя полчаса они поднялись на борт «Дидоны». Уже ровно стучал, прогреваясь, ее двухтысячесильный двигатель, и палуба мелко вибрировала, и пахло горьковатым дымком выхлопов. Потом затарахтел на баке брашпиль, выбирая якорную цепь. Боцман Жорж в белом берете с красным помпоном и полосатых шортах крикнул:

— L'ancre est haute et clair!

Мальбранш, выглядывавший из окошка рубки, кивнул и звякнул рукояткой машинного телеграфа. «Дидона» медленно развернулась и пошла синей своей дорогой среди островного лабиринта, среди коралловых отмелей, розовевших сквозь прозрачную воду, среди скопищ вулканов, которые высились немыми свидетелями существования древней страны Лемурии, поглощенной океаном.

С криком носились над судном чайки и олуши. И долго еще был виден на востоке лилово-серый конус Карталы, над которым висело облачко грозного его дыхания.

Валерий разговорился с боцманом Жоржем. К концу дня они уже были друзьями и неплохо понимали друг друга: оказалось, что Валерий необычайно быстро схватывал французский морской жаргон.

— Что-то у тебя рында-булинь убогий, — говорил он, подергав веревку, привязанную к языку рынды — судового колокола. — Свинячий хвостик какой-то.

И он рассказывал Жоржу о своем яхтклубовском боцмане, одессите («кстати, его тоже Жорой звали»), который учил яхтсменов благоговейному отношению ко всякой снасти.

— Судно познается по тому, как заплетен рында-булинь, — говорил Валерий, невольно подражая одесскому акценту боцмана Жоры.

Жорж кивал и повторял:

— Жора… Рында-булинь…

Он отцепил от поясного ремня нож и свайку, притащил толстый пеньковый конец, и Валерий принялся плести булинь. Он старательно проплетал пряди, срезал, счесывал, околачивал. Его голые плечи, уже покрывшиеся загаром, влажно блестели на солнце. Рында-булинь получился хороший, добротный толсто сплетенный с того края, где будет крепиться к языку колокола, и сходящий на нет к свободному концу. Валерий покатал его ногой по палубе для плотности и гладкости. Жорж поцокал языком, выражая восхищение, и подвесил булинь на место.

— Тре бьен, - сказал он и похлопал Валерия по плечу.

— Треэ агреабльман, — отозвался Валерий. — А Жора знаешь как сказал бы? Он сказал бы: «Что жь, корзину с памадорами на Привозе увьязать сможешь».

— Привоз… Памадор, — закивал Жорж и открыл в улыбке белые прекрасные зубы.

За ужином в маленькой кают-компании Ур был необычно оживлен. С аппетитом ел, запивая кока-колой, много говорил, и то и дело Нонна ловила на себе его взгляд.

— Давно хочу спросить, доктор, — сказал Ур, — что означает название вашего судна?

— Дидона? Это была в древности такая царица, воспетая Вергилием в «Энеиде». Она бежала из Финикии, из своего города Тира от братца-негодяя, убившего ее мужа. Высадилась на африканском берегу и попросила туземцев продать ей участок земли — столько, сколько займет одна бычья шкура. Туземцы согласились. Но прекрасная Дидона была хитра. Она изрезала шкуру на тонкие ремешки и обвела ими большой участок.

Ур засмеялся: хитра, нечего сказать!

— И на этом участке Дидона основала Карфаген, — продолжал Русто со вкусом. — А потом буря прибила к этому берегу корабль Энея. Про Энея тоже не слышали? Хотя — откуда вам было знать на другой планете… Эней был участником Троянской войны, одним из троянских героев. Когда пала Троя, он один уцелел, ему удалось избежать гибели. Видите ли, Энею было суждено основать великое царство, и боги, покровительствовавшие ему, позаботились о его спасении. Кажется, даже Афродита. Ах, ну да, Афродита приходилась ему родной мамой. Так вот. Он плыл, как Одиссей, по Средиземному морю, и где-то у Сицилии буря понесла его к африканскому берегу. В Карфагене Эней рассказал Дидоне о падении Трои, о своих странствиях, и прекрасная царица пламенно его полюбила. Царицы — тоже женщины, не так ли? Дидона умоляла Энея остаться в Карфагене, стать ее мужем, но, увы, нашего героя влекла его судьба. Мужчины есть мужчины, дорогой мой Ур: вечно они куда-то устремляются и редко понимают, что их счастье как раз там, откуда они хотят поскорее уехать, уплыть, улететь…

— Что же было дальше? — тихо спросил Ур.

— Смею вас заверить, ничего хорошего. Эней уплыл из Карфагена, а Дидона, infelix Dido, как сказал Вергилий, не смогла перенести разлуки и покончила с собой. Она сожгла себя. Эней высадился в Италии, основал Латинское царство, воевал там всласть… Ничего хорошего, — повторил Русто. — Всегда одно и то же… Что это вы пригорюнились, мадемуазель? Так не пойдет! Выжмите на ваш ломтик папайи лимон, будет вкуснее. Хотите, я вам расскажу, как ревут «ослиные пингвины» на Змеиных островах? Или как Мальбранш обмазал скалу на мысе Серра овсянкой? Или про то, как Мюло сжег опорный подшипник?

Нонна благодарно улыбнулась Русто, а провансалец выкатил на него водянистые глаза и возопил:

— Сколько можно попрекать человека из-за железки?

Валерий построил в уме английскую фразу, но запутался в сложной системе прошедших времен, и вдруг, к немалому его удивлению, та же фраза сложилась у него по-французски:

— Мальбранш, который мазал скалу, зачем он это сделал?

— Ну как же, — весело откликнулся Русто. — Так просили милости у морских богов древние греки: они обмазывали прибрежные утесы овсяной кашей, чтобы боги насытились и не разбивали их корабли. Мальбранш доказал, что греки хорошо знали, что делали. Шторм несколько дней не давал нам выйти из Санта-Моники. Тогда Мальбранш отправился на мыс Серра и облил утес овсянкой из пятилитровой канистры. Надо ли говорить, что к следующему утру шторм утих и «Дидона» вышла в море?

Валерию понравилась история с кашей. Чтобы не остаться в долгу, он, подыскивая с помощью Шамона слова, рассказал об огромной ударной силе каспийской волны, способной срезать, как ножом, двадцатидюймовые стальные сваи. Рассказал об островках на Каспии, рожденных активностью грязевых вулканов. Французы с интересом слушали его, и Русто вспомнил слова Гумбольдта: «Я умру, если не увижу Каспийское море».

Наступил вечер. В небе зажегся Южный Крест, низко над темным горизонтом вспыхнул зеленоватым огоньком Канопус. Валерий и Нонна, стоя на юте, отыскивали в незнакомом небе Южного полушария знакомые по картам созвездия и радовались, когда узнавали их. А Ур задумчиво смотрел на волны, обтекавшие белый корпус «Дидоны», на фосфоресцирующий пенный след за кормой. Океан казался ему живым, мерно дышащим, добрым. Он надежно защищал его, Ура, от неведомых опасностей берега.

Шамон тронул гитарные струны, запел приятным баритоном:

— Харра, харра, ла! — подхватили Мальбранш, Франсуа и боцман Жорж. Они тоже сидели здесь, на юте, и покуривали.

Негромко вел Шамон старинную каторжную песню, и теперь не только французы, но и Нонна с Валерием подхватывали озорное восклицание погонщика осла.

Потом пели русские песни. Французам понравился «Стенька Разин». А «Подмосковные вечера» не нуждались ни в переводе, ни в подсказке.

Позднее, когда все разошлись по каютам, Нонна и Ур остались одни. Они стояли рядышком, облокотившись на фальшборт.

— Видел? — сказала она. — Летучая рыба плеснула.

— Да.

— Хорошо в океане, правда?

— Очень.

— Ты улетишь?.. Туда… к ним?

— Нет, — сказал он, помолчав. И добавил: — Ведь ты мне велела быть человеком.

…В порту Сен-Дени на острове Реюньон Ур отказался сойти на берег.

— Да ты что? — удивился Валерий. — Посмотри, какая красотища тут. Пожалеешь, Ур!

Реюньон и верно был красив в зеленом убранстве тропических лесов. Пальмовые рощи словно сбегали с холмов, чтобы поглядеться в синюю воду. Дальше громоздились горы, их венчал вулкан Питон-де-Неж.

Некоторое время Ур стоял на баке, глядя, как швартуется по соседству промысловое судно — небольшой траулер с низкой, косо срезанной трубой и непонятным вылинявшим флагом.

— Мосье Ур…

Ур обернулся и увидел улыбающееся лицо Франсуа.

— Мосье Ур, если хотите, я останусь за вас на судне…

— Нет, Франсуа. Вы идите, гуляйте. Купите для своего дядюшки открытки с видами.

— Ладно, мосье Ур. Если вам захочется пить, кока-кола в холодильнике в кают-компании.

Ур прихватил бутылку кока-колы и пошел в свою каюту. За открытым иллюминатором плескалась вода, солнечные зайчики бродили по каюте. Ур сел к столу и, отстегнув клапан, вытащил из заднего кармана свой блокнот. Нажал кнопку, и пленка плавно пошла, перематываясь с катушки на катушку. Стоп. Ур надолго задумался. Потом взял тонкий стерженек и начал писать на пленке. Отхлебывал кока-колу из бутылки. Снова принимался писать.

Наверху затопали, раздался смех, шумные голоса. Ур закрыл блокнот, и в этот момент распахнулась дверь, в каюту ворвался Валерий. За ним вошли Нонна и Шамон.

— Много потерял! — начал Валерий с порога. — Ох и городок пестрый, в глазах до сих пор рябит. Люсьен, выйдет что-нибудь из сегодняшних съемок?

— Зелезно. — Шамон, задрав голову, почесал под бородой.

— Что? А, железно… — Валерий хохотнул.

— Такое впечатление, — сказала Нонна, — что тут все живут на улицах. Богатый остров, райская природа, а беднота ужасная. Ур, мы купили тебе шлем, как у Шамона. Ну-ка, примерь.

Пробковый шлем оказался впору. Нонна обрадовалась, что угадала размер головы. А Валерий сказал, прищурившись на Ура:

— Вылитый Тиглатпалассар.

Перед ужином Ур постучался к Нонне в каюту.

— Я хочу дать тебе вот эту штуку, — сказал он.

— Что это? — Она вскользь взглянула на его протянутую ладонь, на которой белело нечто вроде пуговицы.

— Пусть это будет у тебя. На случай, если… если со мной что-нибудь случится…

Нонна резко повернулась к нему.

— Что это значит, Ур? Что может с тобой случиться?

— Надеюсь, что ничего. Я ж говорю — на всякий случай.

Нонна взяла двумя пальцами крохотный моток узкой, не больше трех миллиметров шириной, пленки.

— И что я должна с этим сделать?

— Проглотить.

— Ур… ты разыгрываешь меня?

— Нет, Нонна, я вполне серьезно… Ты сама поймешь, когда надо будет проглотить. Это ведь не трудно, она не больше таблетки. Можно запить водой.

— Но все-таки… что это такое?

— Полоска кодовой информации. Больше я ничего не могу сказать. Потом я тебе расскажу все. Когда придет время.

«Дидона» шла на юг по пятидесятому градусу восточной долготы, выполняя задуманный доктором Русто океанский разрез Реюньон — острова Крозе. Это была та самая долгота, тот меридиан, на котором стоял родной город Нонны и Валерия, — но сколько тысяч километров отделяло их сейчас от берегов Каспия!

На борту «Дидоны» наступила рабочая пора. Стучали лебедки, опуская и поднимая термограф (эту операцию Валерий назвал «ставить градусник под мышку океану»), батометры, вертушки для измерения скорости течения и другие приборы. Эхолот исправно чертил линию океанского дна. Брали водные пробы. Ходила за борт и обратно планктонная сетка.

Группа Селезневой не только изучала на практике методику доктора Русто, но и испытывала свои методы измерений. Ежедневно с носа и с кормы вывешивали свинцовые электроды Миронова и брали с разных глубин показания электрических токов океанского течения. Ур налаживал ниобиевый прибор своей конструкции, опускал в воду, но записи, снятые с самописца, никому не показывал. Наладка оказалась не простой. Да и шло судно пока в попутной струе Мадагаскарского течения, не пересекавшей магнитный меридиан. Ниобиевый прибор дожидался своего часа — погружения в Течение Западных Ветров, к которому с каждым днем приближалась «Дидона».

Погода стояла хорошая. Индийский океан словно бы разленился по-летнему, нежился, мягко колыхаясь, под жарким солнцем. Безоблачными, безветренными были рождественские дни. Новый год встретили дважды — сперва по московскому, потом по парижскому времени. Жорж, исполнявший по совместительству обязанности кока, превзошел самого себя. Из муки, сгущенного какао, яиц и тапиоки он создал торт неслыханной вкусноты. Нонна кинулась было записывать рецепт, но, увы, оказалось, что Жорж творил в порыве вдохновения и никаких конкретных данных о процессе творчества сообщить не мог.

Шесть тысяч метров было под килем «Дидоны» в новогоднюю ночь. Долго разносились над Центральной Индийской котловиной русские и французские песни. Вероятно, они достигали слуха вахтенных с встречных судов. Тут была оживленная океанская дорога, и суда линий Кейптаун — Калькутта, Кейптаун Сингапур и других часто пересекали курс «Дидоны».

— Затрубили во дворе трубадуры, закурили в кабаке трубокуры! воскликнул Валерий. — Что бы еще спеть? Друг Мюло, давай затянем старинную провансальскую песню «Ах, зачем ты меня целовала»…

И грянула песня. Старательнее всех подпевал Валерию Ур. Он был весел, в море он чувствовал себя прекрасно. И Нонна, сидевшая рядом, подумала с облегчением, что он поборол свои страхи и все будет у него хорошо, а значит, и у нее тоже.

Шли дни, стало холодать. Впервые это заметили по тому, что Мюло перестал окатывать себя забортной водой. Когда же он появился в кают-компании в свитере вызывающе алого цвета, стало ясно, что тепла больше не жди. Вскоре и другие «дидоновцы» сменили майки на свитеры. Ощущалось уже дыхание Антарктики. Небо побледнело, будто отражая еще далекие льды.

В этих широтах океан был пустынен. Раза два или три попадал на экран небольшой, судя по радарному силуэту, траулер. А может, это были разные суда. Да еще как-то под вечер разошлись на встречных курсах с норвежским китобойцем.

Океан пока миловал их. Но волна пошла крупнее, началась бортовая качка. Поутихли песни на «Дидоне». Кое-кто из членов экипажа потерял аппетит. Нонна и вообще-то отличалась умеренностью в еде, а теперь и вовсе мало ела, огорчая заботливого Жоржа. Она посасывала таблетки аэрона и за обедом избегала смотреть на Армана, на которого качка действовала необычным образом, возбуждая аппетит.

Франсуа, впервые попавший в открытый океан, тоже маялся, но держался хорошо. Аэрон, предложенный Нонной, ему не помогал, но зато помогало другое — репчатый лук. Работая в лаборатории, Франсуа старался не дышать в сторону Нонны, которую запах лука однажды довел едва ли не до обморока.

Но все это были, так сказать, мелочи быта. Океан есть океан, надо приспосабливаться к его нраву. И на судне исправно несли вахты, исправно выполняли полный цикл научных работ.

И настал день, когда «Дидона» вошла в Течение Западных Ветров Бравые Весты, как называли его французы. Под сорок пятым градусом южной широты Русто решил закончить меридиональный океанский разрез и, не доходя да островов Крозе, повернул судно на восток. Был холодный день с шквалистым ветром и дождем. Белыми барашками покрылся океан. Но изматывающая бортовая качка теперь, после перемены курса, почти не ощущалась, ее сменила килевая. «Дидона» как бы отбивала вежливые поклоны волнам. Войдя в скопление плавучих водорослей, характерное для граничных зон больших течений, она легла в дрейф.

Заработали лебедки, отправляя за борт приборы.

Вскоре были получены первые результаты измерений. Температура воды здесь, на северной границе Бравых Вестов, оказалась чуть выше тринадцати градусов тепла, скорость течения — около двух километров в час. Нонна с Валерием занялись магнитными измерениями, потом они вычислили величину электродвижущей силы, наведенной в течении. Здесь, в соленой токопроводящей воде, фарадеевский эффект проявил себя несравненно лучше, чем на речке Джанавар-чай, но, в общем, такие ничтожные токи не могли иметь никакого практического значения.

С помощью Валерия Ур вынес из лаборатории увесистый ниобиевый прибор. На юте им ударил в ноздри острый запах водорослей. Боцман Жорж ворчал, что запакостили всю палубу, и отказывался пустить лебедку для нового «улова» этих «никому не нужных растений». Арман, готовя сетку для спуска за борт, посмеивался над боцманом и уверял его, что скоро люди съедят все, что растет на суше, и возьмутся за эти самые водоросли.

— Никогда! — воскликнул Жорж. — Лучше грызть камни.

Моросил дождь. Над «Дидоной» парил огромный альбатрос — белоснежный красавец с черными маховыми перьями, с трехметровым размахом крыльев.

— Здравствуй, птица-буревестник! — восхитился Валерий. — Да он скорее белой молнии подобный, чем черной.

Они отправили прибор за борт. А когда расшифровали запись, Нонна ахнула: «дополнительная» величина ЭДС оказалась невероятно большой. Рядом с ней цифры, полученные летом на Джанавар-чае, выглядели убогими.

Русто не поверил, когда ему показали результат измерений. Пришлось повторить замер, и Русто самолично наладил лентопротяжный механизм, подозревая его во вранье. Однако повторный замер подтвердил предыдущий.

С погасшей сигарой во рту Русто прошелся взад-вперед по узкому проходу лаборатории. Его сухое горбоносое лицо как бы вытянулось, костистый подбородок ушел в воротник мохнатого свитера. Потом Русто сел на стол, выхватил изо рта сигару и наставил ее на Ура.

— Извольте, сударь, — сказал он, — членораздельно рассказать о своих чудесах. Что еще за космическая составляющая в океанских течениях, дьявол ее побери?

Он слушал объяснения Ура придирчиво: переспрашивал, бурно возражал, уточнял формулировки.

— Ах, значит, дело не столько в ниобии, сколько в инопланетной пленке! — воскликнул он. — Что за материал? Какова структура? Ах, так, вы не знаете! Послушайте, Ур, еще никому не удавалось провести меня, кроме губернатора Макао, и поэтому не воображайте, что я…

— Даю вам слово, доктор, честное шумерское слово, что не знаю, как и из чего делают эту пленку. Знаю лишь ее основные свойства, по ним и высмотрел в таблице Менделеева относительно похожий элемент — ниобий. Но и он недостаточно активен. Надо искать сплавы на основе ниобия.

— Искать сплавы, — повторил Русто, разжигая сигару. — И вы уверены, что ваши сплавы будут преобразовывать космическое излучение в электрический ток?.. Что? Да, я помню, вы что-то говорили об упорядочении геомагнитного поля. Значит, одно непременно связано с другим? Вы как будто спите, Ур. Неужели вы не можете внятно излагать свои мысли? Mon dieu, что за косноязычие!

— Но вы не даете мне говорить…

— Я?! — вскричал возмущенный Русто. — Да я только и делаю, что вытягиваю из вас клещами слова. Говорите же, или я прикажу вздернуть вас на рею!

Он выслушал Ура, попыхивая сигарой и стряхивая пепел в пластмассовую ванночку.

— Так-так, — сказал он. — Установка в проливе Дрейка. Очень мило, сударь, очень благородное у вас намерение — напоить планету дешевым электричеством. И вы полагаете, что это вам удастся? Что вы шлепаете своими толстыми губами? Отвечайте!

— Не знаю, что вам ответить, доктор, — усмехнулся Ур. — Вы сами, кажется, видели…

— Видел, — энергично кивнул Русто. — И еще увижу. Будь я проклят, если мы не обойдем все кольцо Бравых Вестов и не выудим вашу «джи… джаномалию» из каждого десятка миль. Я о другом спрашиваю: неужели вы всерьез полагаете, что вам разрешат осуществить ваш проект и осчастливить человечество?

— Если проект получит достаточное теоретическое и экспериментальное основание, то он будет принят. По-моему, такое мнение сложилось в Москве. Разве не так, Нонна?

— Так, — подтвердила она.

— В Москве! — воскликнул Русто. — Насколько я понимаю, — проект имеет глобальный характер.

— Разумеется, — сказала Нонна. — Проект предполагает широкое международное сотрудничество. Иначе его не осуществить. Нужна договоренность на уровне правительств.

— Умница, Нонна, умница! Но тут-то, дорогие мои друзья, и выйдет осечка. У вас в Москве просто: есть хороший проект, сулящий энергетическое изобилие, и ничто не мешает правительству по зрелом размышлении его принять. Иное дело — ваши партнеры на Западе. С чего это, например, мистер Симпсон разрешит Конгрессу Соединенных Штатов принять проект, от которого ему, Симпсону, не будет ничего, кроме разорения?

— Какой мистер Симпсон? — спросил Ур.

— Не нравится Симпсон — пусть будет Гетти, Рокфеллер, уж о них-то слышали? Да вы имеете представление о военно-промышленном комплексе? Легко сказать — дешевая электроэнергия. А как быть с нефтяными и угольными концернами? Распустить за ненадобностью? Ха, как бы не так! Они сами кого угодно распустят. Или вы не слышали, что случается на Западе с изобретателями? В свое время Рудольф Дизель нанес удар фабрикантам паровых машин — и смерть его осталась тайной для всех. Был некто, изобретший сухой бензин, растворимый в воде. Просто порошок — брось его в бензобак и залей водой. Американские военно-морские силы произвели испытания и были поражены результатом. Вскоре изобретатель пропал без вести. Не утверждаю, что так бывает всегда. Но факты есть факты. Изобретатели поумнее продают патенты кому следует — для вечного погребения в сейфах. А несговорчивые изобретатели исчезают без вести, попадают в автомобильные катастрофы — им нельзя жить. Теперь представьте себе, как ласково посмотрят правления концернов на проект производства энергии без ископаемого топлива.

— Но ведь существует Организация Объединенных Наций…

— В ЮНО сидят представители п р а в и т е л ь с т в. А президенты и премьеры, даже самые радикальные, дорожат своей жизнью не меньше, чем простые смертные.

— Так что же? — упавшим голосом спросил Ур. — Выходит, дело настолько безнадежно, что и затевать не стоит?

— Кто сказал, что не стоит? — рявкнул Русто, грозно сдвинув брови. Да если ваша «джаномалия» не случайный курьез, если Бравые Весты подтвердят ее на всем своем протяжении, то мы не станем сидеть сложа руки, как последние олухи. Мы опубликуем результаты исследования, мы обратимся к ученым всего мира, к правительствам, в ЮНО, к самому господу богу! Мы будем долбить и долбить в одну точку! Не из одних баранов, слава тебе господи, состоит человечество!

 

Глава седьмая

«А КАК ЖЕ УР? БЕДНЫЙ УР…»

В полосе Течения Западных Ветров «Дидона» шла на восток. Погода ухудшилась. Крепчал ветер, давший название течению, небо плотно заволоклось тучами. По всему океану, из края в край, паслись бесчисленные белые барашки. Даже не верилось, что это тот самый океан, который еще так недавно был ярко-синим, теплым, лениво колышущимся под солнцем тропиков.

Качка вконец измучила Нонну. Аэрон уже не помогал. Она держалась на пределе сил, на упрямом нежелании поддаться собственной слабости. Вид и запах еды вызывал у нее отвращение. Она перестала ходить в кают-компанию. Жорж таскал ей в каюту черные сухари и кофе с лимоном. Но каждое утро, осунувшаяся, побледневшая, она исправно являлась в лабораторию и садилась за работу. Одно только и было спасение — привычный ритм работ. Нонна хмурилась, ловя на себе сочувственные взгляды мужчин. И втайне мечтала о земле. О какой угодно, только бы она не уходила из-под ног, только бы не подбрасывала вверх, не мотала из стороны в сторону с тупой равномерностью маятника.

Но вот на экране судового локатора, поставленного на пятидесятимильную дистанцию, появилась мерцающая зеленая тень — очертания острова Кергелен. Здесь «Дидона» должна была пополнить припасы, здесь предполагался отдых перед следующим отрезком кругосветки — дальним переходом до Сиднея.

Столпившись на бот-деке, экипаж «Дидоны» смотрел на приближающиеся мрачные базальтовые скалы, на отвесные изрезанные берега Кергелена, на покрытую ледником гору Росса. Тучами кружили в низком небе поморники крупные темные чайки.

Валерий был радостно оживлен.

— Смотри, — дергал он Ура за рукав, — смотри, какие скалы. Настоящие башни! Вот это островок! А там, смотри, начинается настоящая тундра! А птичий базар!

И он, торопясь и глотая слова, рассказывал Уру и Нонне, как в восемнадцатом веке французский моряк Ив-Жозеф Кергелен в поисках легендарного Южного материка открыл этот неуютный архипелаг, состоящий более чем из сотни островков, и с тех пор сам архипелаг и единственный в нем крупный остров носят имя Кергелена, а самому Кергелену ничего приятного это открытие не принесло: во Франции его обвинили в чем-то, кажется, в жестоком обращении с командой, и посадили в тюрьму, — вот такие пироги, с этим островом только свяжись! Ледяной сфинкс!

— Почему ледяной сфинкс? — спросил Ур.

Но Валерий не ответил — он уже нацелил объектив кинокамеры на скалы Кергелена. Будет что показать по возвращении!

Между тем «Дидона», повинуясь искусной руке Мальбранша, медленно шла вдоль скалистого берега. Волны, отброшенные берегом, бесновались, создавая толчею и нередко перемахивая через верхнюю палубу «Дидоны». Наконец на малом ходу судно втянулось в узкий коридор меж высоченных базальтовых скал — это была естественная гавань Ройял-Саунд.

Открылись постройки на каменистом берегу, приземистые сараи, деревянные пирсы. Где-то горел в сером воздухе ранний фонарь. В бухте, укрытой от ветра, было сравнительно тихо. Покачивались на серой воде несколько промысловых судов — вероятно, начинающийся шторм прервал тюлений промысел и загнал суда в гавань.

Особых формальностей со съездом на берег не было. На судне остались Арман, матрос-мальгаш и моторист Фрето, жаждавший выспаться после трудной вахты. Остальные заторопились в спущенную с левого борта шлюпку. Остальные — кроме Ура.

— Опять ты решил остаться? — спросила Нонна, задержавшись у трапа. Пойдем с нами, Ур. Ну прошу тебя. Неужели тебе не хочется осмотреть остров?

— Нет… Лучше я побуду на судне.

— Лучше нам всем быть вместе. Но, поскольку тебя не переубедишь… Не стой на ветру с открытой шеей, надень кашне.

С этими словами Нонна спустилась по трапу, и шлюпка под ударами весел понеслась к близкому берегу.

Русто с Мюло и Жоржем направились к домику местной администрации, чтобы договориться о погрузке на завтра. Здесь, на Кергелене, была база топлива и продовольствия для промысловых судов. Остальные «дидоновцы» пошли по деревянным мосткам небольшого поселка, миновали с полдесятка домиков, сарай из гофрированного железа и очутились у крутого обрыва, под которым шли и шли на приступ угрюмого берега пенные волны.

Нонну немного пошатывало, океан еще не отпустил ее, но какое же это было счастье — идти по твердой, надежной земле! Она держала под руку Шамона и Мальбранша, и они вышучивали друг друга, выясняя, кого больше покачивает.

Валерий чуть приотстал от них. Он шел, надвинув на лоб капюшон нейлонового тулупчика и сунув руки глубоко в карманы. Ему нравилось бухать подкованными сапогами по бурому базальту, нравилось ощущать себя этаким бесстрашным скитальцем южных морей, нравилось идти по этому острову, хорошо описанному некогда Жюлем Верном, даром что сам Жюль Верн тут никогда не бывал.

Когда-то Эдгар По, тоже любимый писатель, выпустил повесть «Приключения Артура Гордона Пима» — о том, как славный парень Пим оказался на зверобойном бриге «Грампус» в антарктических водах и там таинственным образом исчез, сгинул вместе с бригом. Об Антарктике в то время толком ничего не было известно, и фантазия Эдгара По набросила на ледовый материк мистический покров. При всем том даже самым безудержным своим фантазиям этот превосходный мастер умел сообщить полную достоверность. Да, так оно и было, думали читатели: Антарктика полна страшных загадок, там человека подстерегает гибель…

Жюль Верн очень любил Эдгара По, но не любил неразгаданных тайн. И он по-своему почтил память американца — написал в 1895 году роман «Ледяной сфинкс», в котором предпринял поиски пропавшего «Грампуса» и несчастного Пима. Рукопись «одного янки из Коннектикута», то есть повесть Эдгара По, наводит героев Жюля Верна на последний путь «Грампуса». Они идут по следу, они преодолевают тысячу опасностей и узнают все о разыгравшейся полярной трагедии. И для каждой из фантастических деталей, разбросанных по книге богатым воображением Эдгара По, Жюль Верн подбирает сугубо реалистическое объяснение.

И как бы лейтмотивом проходит через книгу Жюля Верна молящий шепот друга Артура, метиса Дирка Петерса: «А как же Пим? Бедный Пим…» Эта мольба влекла героев Жюля Верна дальше на поиски — даже при обстоятельствах, когда следовало, казалось, позаботиться только о себе.

Валерий шел по голым скалам, по бесприютным базальтам Кергелена — тем самым, по которым шли герои Жюля Верна, расспрашивая жителей острова, последних людей, видевших экипаж «Грампуса». И этот вопрос: «Не заходил ли сюда промысловый бриг «Грампус»?" — едва не сорвался с его уст, когда он проходил мимо гофрированного сарая, у входа в который толпились люди с грубыми, обветренными лицами. Ему и в голову сейчас не приходило, что не было в действительности никакого «Грампуса», никаких героев Жюля Верна, не было несчастного Пима.

И он бормотал на ходу:

— А как же Пим? Бедный Пим…

В портовой таверне их уже ожидали Русто, Мюло и боцман Жорж. Здесь было шумно и накурено. Сидевшие за столами зверобои в кожаных и меховых доспехах, в зюйдвестках и высоких сапогах словно бы сошли со страниц пиратских книжек. Над стойкой высилась грузная фигура бармена с бритой головой и застывшей улыбкой, открывавшей два ряда металлических зубов.

— Ух и зверюга! — восхитился Валерий, глядя на бармена.

Разбитной кельнер со стуком поставил на стол бутылки, потом принес блюда с салатом и жареной рыбой.

— А где Франсуа? — спросил Русто. — Разве он не сошел на берег?

— Он был с нами, — сказал Мальбранш, — но в таверну не захотел идти. Я отправил его на судно. Пусть выспится.

— Бедный мальчик, — сказал Русто. — Это его первый рейс, но держится он молодцом, не так ли, друзья? — Он поднял стакан. — Ваше здоровье, милая Нонна. Вы тоже держитесь молодцом.

Часа два спустя они вышли из таверны в ветер и темень и направились к пирсу, освещенному подслеповатым фонарем. Шлюпки у пирса не оказалось — ну да, ее же увел Франсуа обратно на судно. «Дидона» стояла недалеко от берега, вон светятся ее огни в тусклых ореолах.

— На «Дидоне»! — крикнул Мюло, приставив ладони рупором ко рту. — Эй, Арман!

Молчание. Только завывал штормовой ветер.

— На «Дидоне»! — гаркнули все хором, а Валерий свистнул в два пальца.

— Есть «Дидона»! — донесся голос матроса-мальгаша. Его фигура возникла под кормовым фонарем.

— Гони сюда шлюпку!

— Шлюпка у пирса! — последовал ответ.

— Нету у пирса! — заорал Мюло. — Давай гони скорее!

С «Дидоны» донеслось:

— У другого пирса! Правее! Пра-аво смотри-и!

И верно, у соседнего пирса, метрах в двухстах, покачивалась белая шлюпка. Пришлось идти туда.

Коричневое лицо матроса-мальгаша было обрамлено светлым мехом капюшона.

— В чем дело, Жильбер? — спросил Русто, первым поднявшийся по трапу на борт «Дидоны». — Почему шлюпка была привязана у другого пирса? Кто на берегу?

— Мосье Ур и Франсуа, — ответил мальгаш.

— Ур на берегу? — удивилась Нонна. — Вы не ошиблись, Жильбер?

— Я ошибся? — Мальгаш засмеялся. — Значит, мои глаза не мои. Значит, я не видел, как Франсуа приплыл на шлюпке, а потом он вышел вместе с мосье Уром, и они сели в шлюпку и пошли к берегу. Значит, это видели не мои глаза…

— Они ничего не сказали? А почему пошли к другому пирсу? — спросил Русто. — Впрочем, откуда тебе знать. Где Арман?

— Арман спит, я сменил его в девятнадцать. И Фрето спит.

— То, что Фрето спит, слышно на весь Кергелен. Значит, ты сменил Армана, — Русто взглянул на светящийся циферблат своего хронометра, — два часа с четвертью тому назад. А когда ушли Ур и Франсуа?

— Я принял вахту, и тут приплыл Франсуа. Очень скоро.

— Выходит, они уже почти два часа на берегу…

Русто, сунув руки в карманы анорака, задумчиво обвел взглядом скудно освещенный берег. Внизу, на черной воде, билась о борт «Дидоны» шлюпка, привязанная у трапа. На промысловых судах, стоявших в гавани, вразнобой ударили склянки.

— Не понимаю, — сказала Нонна Валерию. — Не понимаю, что заставило Ура сойти на берег. Куда мог повести его Франсуа?

— Ну, мало ли, — сказал Валерий. — Может, они решили присоединиться к нам, но по дороге их что-нибудь задержало…

— Не понимаю. Не понимаю, — твердила Нонна, стискивая руки. — Он не хотел сходить на берег. Он чего-то боялся…

— Боялся? — Валерий вытаращил на нее глаза. — Первый раз слышу. Да брось, что еще ты выдумала! Пойдем в каюту, может, он там записку оставил.

Они прошли в каюту, которую занимали Ур и Валерий. Никакой записки тут не было. Слабо пахло луком. На столе лежали раскрытый атлас морей, стопка книг, учебник французского языка, какая-то плоская коробочка.

— Смотри-ка! — Валерий схватил коробочку. — Это же его блокнот!

Крышка блокнота стояла косо, были видны ролики с пленкой.

— Ну, значит, Ур отлучился ненадолго, — сказал Валерий. — Он же никогда с блокнотом не расстается. Даже спит с ним в обнимку. Не дрейфь, Нонна! Скоро он вернется.

Бодрый тон и уверенность Валерия подействовали на Нонну успокаивающе. Но время шло, а Ур и Франсуа все не возвращались. Тревога с еще большей силой охватила ее. И когда Русто решил отправить на берег поисковую группу, Нонна заявила, что пойдет тоже.

— Вам не надо, Нонна, — уговаривал ее Русто. — Не женское занятие лазать по скалам.

Но она настояла на своем. И отправилась с Арманом, Валерием и Шамоном на берег. Блокнот Ура она взяла с собой.

Они высадились на тот пирс, к которому, по словам мальгаша, ушли Ур и Франсуа. Светя ручными фонариками, пошли по стонущим деревянным мосткам к домику администрации. Заглянули на местную радиостанцию. Безрезультатно. Ледяной ветер ударил им в лицо, когда они повернули к таверне. Расспросы ничего не дали — ни бармен, ни зверобои, сидевшие тут, и понятия не имели, куда подевались двое из экипажа «Дидоны».

Обошли один за другим все домики поселка. Миновали склад — длинный сарай из гофрированного железа. Дальше дорожка уходила к обрыву, к диким нагромождениям скал, в необжитую тундру. При мысли о том, что Ур где-то там, за стеной мрака и неизвестности, Валерий передернул плечами. И пробормотал невольно:

— А как же Ур? Бедный Ур…

Долго кричали, звали, мучительно вслушивались — не принесут ли порывы ветра ответный зов. В темной пристройке сарая вдруг возник прямоугольник света и в нем — силуэт человека с красным огоньком сигареты.

— Кого вы потеряли, ребята? — спросил по-французски старчески надтреснутый голос.

Арман устремился к нему и вступил в разговор. Нонна и Валерий не все понимали, и Шамон им переводил. Нет, этот человек, оказавшийся кладовщиком со склада горючего, ничего не знал о пропавших. Да никуда они не денутся, добавил он, где-нибудь надрались и отсыпаются теперь, что еще на Кергелене делать в штормовую погоду? Вечером вот тоже — ходили тут, искали кого-то, а потом понесли пьяного. Нашли, значит…

— Ты этого пьяного видел в лицо? — спросил Арман.

— Где ж видеть, когда темнота уже пала? Мне ни к чему приглядываться, — разразился кладовщик скрипучим смехом. — Пьяные все на одну морду.

— А куда его понесли?

— Куда-то понесли. Вон сколько судов загнал сюда шторм. Поздно в этом году наступает здесь лето, поздно…

Дальше идти было некуда. Сели в шлюпку и направились к ближайшему промысловому судну. На крики с кормы свесилась голова в капюшоне, грубый голос ответил, что таких здесь не было и нет, проваливайте отсюда. Обошли и другие суда. На одном судне шла попойка, и зверобои стали зазывать «дидоновцев» к себе на борт, чтобы как следует повеселиться. Вахтенный другого судна посоветовал пойти поискать пропавших на ближайшее тюленье лежбище или отправиться следом за сумасшедшим траулером, который недавно снялся с якоря и ушел в океан.

Так ничего не узнав, вернулись на «Дидону».

Нонну бил озноб. Жорж принес ей чашку черного кофе с лимоном, но она покачала головой. Русто с погасшей сигарой в зубах ходил взад-вперед по бот-деку и все смотрел, смотрел на бесприютный берег.

— А как же Ур? Бедный Ур, — бормотал Валерий, не слыша собственного голоса в завываниях ветра.

Нонна позвала его в каюту.

— Слушай, — сказала она, глядя на него глазами, полными тревоги и какой-то отчаянной решимости. — То, что я тебе скажу, не должен знать никто. — Она вынула из кармана брюк бумажный пакетик и извлекла из него таблетку, как показалось Валерию. — Еще на Реюньоне Ур дал мне эту штуку и велел ее проглотить, если с ним что-нибудь случится…

Валерий осторожно взял «таблетку» и внимательно рассмотрел ее.

— Это пленка из его блокнота, — тихо проговорил он. — Черт, как тонко срезана…

— Он сказал, что здесь закодирована какая-то информация. — У Нонны сорвался голос. Валерий протянул ей остывший кофе, но она отстранила чашку. — Погоди, — сказала она. — Ты что-нибудь знаешь о том, что за информация и почему надо глотать?

Валерий поднял в раздумье бровь.

— Что-то я припоминаю… что-то он говорил однажды…

— Это когда рассказывал о своей проделке с баранами? Ну, о надписи на лбу Пиреева?

— Да нет, — отмахнулся Валерий, — раньше, еще когда он жил у меня… Что-то такое о том, как обучают методом глотания информации…

Нонну трясло. Вдруг она выпрямилась, решительно отобрала у Валерия пленку и положила себе в рот. Сделала глотательное движение. Валерий снова протянул ей чашку, и Нонна взяла, отхлебнула кофе. Она стояла посреди каюты и смотрела куда-то вверх остановившимся взглядом.

— Ну? Ну что? — нетерпеливо спросил Валерий. — Действует?

Она молчала.

— О добрый аптекарь, напиток твой действует верно, — пробормотал Валерий, пытаясь пересилить охватившую его жуть.

…Вода прибывала, волны с пенными гребнями шли через всю долину, затопляя селения и пальмовые рощи, это шел потоп, потоп… Над черным бортом ковчега встал человек с копьем. А, это ты, желтоглазый дьявол, ты все-таки подстерег меня и, связав по рукам и ногам, бросил в волны, а волны громоздятся все выше, они подбрасывают меня до неба и низвергают в пучину… Ты хохочешь и потрясаешь копьем на борту ковчега, на черном борту, обмазанном земляной смолой… Но я еще жив… И мы еще посмотрим… посмотрим, кто будет смеяться последним…

Ур очнулся. Он услышал стук двигателя. Как бы сквозь туман, увидел над собой электрическую лампочку в проволочной сетке.

Лампочка горела вполнакала, темно-желтым светом, красный червячок спиральки разгорался и темнел, словно подмигивал Уру.

Окончательно придя в себя, Ур обнаружил, что лежит на узкой койке, пристегнутый двумя широкими ремнями к ее бортам. Вокруг были железные стены, выкрашенные серой масляной краской, без окон. Стены начали валиться, койка стала боком, и он повис на ремнях, больно впившихся в тело. Потом — резкий толчок, Ура подбросило вместе с койкой… с силой швырнуло вниз… Хорошо еще, что его догадались привязать к койке, иначе он давно бы разбил себе голову о железные стены или о ножки стола, привинченные к палубе…

Но что это за каюта без иллюминатора? На каком он корабле и куда идет этот корабль по штормовому океану?

Тут он вспомнил все, что с ним произошло.

Вчера — или еще сегодня? — он остался на «Дидоне», хотя Нонна звала его на берег. Ему очень хотелось сойти на угрюмый берег этого острова, но он знал, что лучше ему остаться на судне. Он проводил взглядом шлюпку, увозившую Нонну и остальных. Что она сказала еще? Ах да, сказала, чтобы он надел кашне. Она всегда напоминает ему, чтобы он одевался потеплее, — ведь он непривычен к холоду…

Он сунул руку в карман пальто и вытащил шелковую голубую косынку ту, что подарила ему летом в Санта-Монике Аннабел Ли. Ладно, сойдет за кашне. Он обмотал шею косынкой.

— Чертов островок, — сказал Арман, заступивший на вахту у трапа. Здесь даже летом не поныряешь. Вы замечаете, насколько Южное полушарие холоднее Северного?

Ур оглядел гавань и промысловые суда, стоявшие на якорях. На одном из них, судне с низкой, косо срезанной трубой и непонятным вылинявшим флагом, он остановил взгляд: кажется, где-то он уже видел это судно.

— Слышите, как храпит Фрето? — сказал Арман. — Палуба содрогается. Вы бы тоже соснули, мосье Ур.

У себя в каюте Ур прилег на койку, но вскоре понял, что не сможет заснуть. Он сел за стол и некоторое время занимался любимым делом — листал атлас морей, превосходный атлас доктора Русто. Но и это занятие не отвлекло его от беспокойных мыслей о завтрашнем дне. Он помнил точно: завтра истекает трехмесячный срок, который он себе выпросил. Завтра будет вызов. Последний вызов. Надо подготовиться, заранее сформулировать… информация должна быть предельно ясной и четкой… отказ — достаточно мотивированным…

Он долго сидел за столом, перематывая пленку в блокноте и читая одному ему понятные значки. И весь трудный год, прожитый на Земле, а вернее, год и четыре месяца как бы прокручивался вместе с этой пленкой перед мысленным взглядом. Он всматривался в значки — отголоски своих наблюдений — и поражался переменам в самом себе… Кто бы сейчас узнал его т а м? Даже Учитель, первый Учитель, знавший его лучше всех, даже он, будь он жив сейчас, не узнал бы любимого своего ученика.

«Понял бы он меня? — думал Ур. — Понял бы, как мучительна, нестерпима двойственность моего положения? Сумел бы он подняться выше привычных представлений, выше твердого сознания своей правоты, выше собственного биологического вида, наконец?..»

— Можно? — В каюту просунулся Франсуа, он часто дышал, глаза его блуждали. — Мосье Ур, вас просит Нонна… срочно на берег…

— Что случилось? — вскочил Ур.

— Нет, ничего такого… Она упала, вывихнула ногу, — говорил Франсуа, пока Ур трясущимися руками натягивал пальто. — Она не может идти и просила вас…

— Скорей! — Ур уже мчался по коридорчику между каютами, на бегу нахлобучивая шапку.

У трапа дежурил мальгаш Жильбер, сменивший Армана. Ур и Франсуа спустились по трапу в шлюпку, схватились за весла.

— Нет, мосье Ур, к тому пирсу, — обдал его Франсуа запахом лука.

Фонарь на пирсе будто устал разгонять сгущающуюся мглу, света его хватало только на пятачок под столбом. Над гаванью плыл перезвон склянок.

— Сюда, мосье, за мной.

Следом за Франсуа Ур быстро прошел мимо приземистых домов, мимо длинного сарая из гофрированного железа. Дальше тропинка уходила в скалы, ломаными черными силуэтами рисовавшимися на фоне темно-серого неба.

— Далеко еще, Франсуа?

— Что? — обернулся тот на ходу, придерживая рукой шапку.

— Я спрашиваю — далеко…

Договорить Ур не успел. Трое или четверо кинулись к нему из-за скал.

— Молчать! — произнес низкий голос.

Вмиг Ур был схвачен крепкими руками, и один из нападавших начал обкручивать его веревкой. В следующий миг этот, с веревкой, отлетел от удара ногой в живот. Сильный рывок, и в руках нападавших осталось пальто Ура; раздались проклятья, мелькнули лучи фонариков.

Ур бежал обратно, к огням поселка, слыша за собой топот погони. Бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни. На бегу он тронул задний карман брюк — ах, досада, не взял блокнота, первый раз в жизни забыл… Они догоняют… Ну, будем отбиваться. Он сорвал с шеи косынку, круто остановился и, подобрав крупный камень, положил его в косынку. Закрутил «пращу» над головой, целясь в ближайшего преследователя. Тут он услышал щелчок и мгновенный свист, ощутил острый удар в живот. Он еще успел метнуть камень и увидел, как преследователь схватился руками за лицо, но знал, что бросок получился не сильный, потому что руки его внезапно ослабли. Ур упал лицом вниз, попытался подняться, но не смог…

Ур отстегнул ремни и сел на койке. Немного побаливал живот в месте удара. Он сунул руку под свитер, под майку, нащупал корочку засохшей крови. Если бы это была пуля, то он бы не смог подняться. Чем же в него стреляли?

Держась за бортик койки, он нагнулся посмотреть, где ботинки. Один ботинок ездил под столиком, от ножки к ножке, второго не было видно. Ур потянулся к тому, что разъезжал под столом, и в этот момент со скрипом повернулся в замочной скважине ключ. Металлическая дверь отворилась, человек в черном берете и комбинезоне шагнул через высокий комингс в каюту. В дверном проеме встал, широко расставив ноги, второй — рослый малый с забинтованной головой и чем-то блестящим в руке.

— Очухались? — сказал человек в черном берете, протягивая откупоренную бутылку с пестрой наклейкой. — Нате, попейте водички. Может, есть хотите? Только скажите, я мигом. Куриных котлеток, конечно, нет или там паштета, — у нас весь траулер по самые уши залит горючим, это ведь сколько времени по всему океану гоняемся. Но бекон, кофе — это можно. Принести?

— Нет.

Ур взял бутылку. «Виши», — прочел он на наклейке. Сделал глоток и поморщился: вода показалась совершенно безвкусной. Он принялся медленно пить из бутылки, стараясь выиграть время и оценить обстановку.

— Что уставились на меня? — Человек в берете поскреб черную щетину на щеке. — Не успел побриться, извините, — осклабился он. — Работы много, не успеваю…

— Где-то я вас видел, — сказал Ур, вцепившись в койку, повалившуюся набок. — В Диего-Суаресе вы, случайно, не дрались с грузчиками в порту?

— Может, и дрался, — добродушно ответил тот. — У вас коробочка, извиняюсь, в заднем кармане была, верно? Не успел я в тот раз коробочку выудить. Ну, допили водичку? Кончайте, я бутылку заберу.

Ур запрокинул голову, глотнул еще раза два. Плохи дела, подумал он. В одном только повезло — в том, что блокнот остался на «Дидоне», не попал в руки к этим людям. Он уже догадывался, кто затеял охоту на него…

— В газете однажды, — продолжал черный берет, — я вычитал про быков доктора Дельгадо, которые по радио управляются. Вот и у вас коробочка всегда была при себе, чтобы людям башку дурить. Не скажете, где коробочка? Мы ведь хорошо посмотрели — нету ее у вас…

— А на Гранд-Коморе, в лесу, вы тоже были?

— Может, и был, — охотно согласился берет. — Ну, кончайте, господин хороший, я не нанятой разговоры разговаривать…

— Я вас не держу. Идите.

— Бутылочку позвольте назад. Кто вас знает, может, вы мастер бутылкой драться. Ох, и сильны же вы! — добавил он с уважением. — Джимми до сих пор кровью харкает, после того как вы его ногой в живот угостили. А Конрад… — Он обернулся к рослому малому, стоявшему у двери. — Что, Конрад, болит?

Малый потрогал повязку на лбу и невнятно выругался.

Судно резко накренилось и обрушилось в пропасть. Ур не удержался, его бросило прямо на человека в берете.

— Эй, вы что? — крикнул тот, отскочив; глаза у него побелели. Держаться надо…

А рослый малый наставил пистолет необычного вида и сказал на плохом французском:

— Опять хотел ампула в брюхо?

— Давайте бутылку, — мрачно сказал черный берет. — Сколько можно сосать?

— Сейчас допью. Со мной был юноша — где он?

— Парень жив и здоров, укачался только маленько.

— Вот ваша бутылка. Идите и скажите своему хозяину, что мне нужно с ним поговорить. Да побыстрее.

Оставшись один, Ур выловил свои ботинки, разъезжавшие по каюте, и обулся. Заглянул в шкафчик — там висели его пальто и шапка. Ладно. Надо собраться с мыслями.

Значит, так: Франсуа, судя по их словам, на борту траулера. Как бы с ним связаться? Это первая задача. Вторая — узнать, куда идет траулер. Ну, а дальше?..

«Они меня боятся, — подумал Ур, вспомнив, как отскочил от него человек в берете. — Ну, хорошо, они боятся — что же дальше?» Без блокнота он не сможет одолеть их, не сможет вызвать лодку… Если бы Нонна догадалась взять блокнот… На это нечего рассчитывать: она вывихнула ногу, она страдает от боли… и от того, что он, Ур, исчез неведомо куда…

Он ударил кулаком себя по лбу. Сам, сам во всем виноват. Не надо было снова влезать в их дела, не надо было оттягивать возвращение… Тут он вспомнил, что сегодня истекает срок и будет вызов… вызов, на который он не сможет ответить…

Ур вскочил с койки и тут же полетел кубарем по вздыбившейся палубе. На четвереньках он добрался до двери и забарабанил по ней.

— Откройте! — кричал он. — Выпустите меня! Чего вам от меня надо?..

Никто ему не ответил. Только протяжные обвалы воды доносились из-за двери. Ур растянулся на палубе, устланной жалким вытоптанным ковриком, и закрыл глаза.

Сколько времени он пролежал так, не сопротивляясь отчаянию и качке? Он не знал, не хотел знать. Но вдруг он услышал звук вставляемого в скважину ключа. Вмиг Ур поднялся на ноги. Лицо его было страшным. Он сделал шаг к двери…

Гуго Себастиан вошел в каюту. В глазах его мелькнул испуг, он выхватил из кармана пистолет, похожий на стетоскоп. Ур опомнился. Нет, так нельзя… грубой силой их не взять…

— Я так и думал, Себастиан, — сказал он, овладев собой. — Так я и думал, что это вы подстерегаете меня по всему океану. Какого черта вам от меня надо?

Себастиан переложил пистолет из правой руки в левую и быстро перекрестился. Он был в кожаной куртке на белом меху. Желтые глаза смотрели настороженно из-под кустиков бровей.

— Вы напугали меня, Уриэль, — сказал он. — Я не одарен от природы такой могучей силой, как вы, и поэтому вынужден принять эту меру самозащиты. Вы не должны думать, что я собираюсь причинить вам вред: это всего лишь снотворное средство в растворимой ампуле…

— Я с ним уже познакомился. Чего вам от меня надо? Куда вы меня везете?

— Понимаю ваше раздражение, Уриэль. И если вы сядете по ту сторону стола…

— Уберите пистолет. У меня сильное искушение свернуть вам шею, но я этого не сделаю. — Ур сел на койку. — Ну? Отвечайте.

Себастиан сунул пистолет в карман и сел на привинченный к палубе табурет по другую сторону стола.

— Я бы предпочел, чтобы вы разговаривали вежливее, — сказал он, — но понимаю, что у вас есть основания гневаться. Меня утешает только надежда на то, что вы поймете, что я действую в ваших же интересах.

— В моих интересах? Что это значит?

— Уриэль, мне известны ваши планы. Ну, может быть, не детально, но известны. Поверьте, я вам друг, и я хочу самым серьезным образом вас предостеречь: вы собираетесь внести в мир огромную смуту. Вы хотите дать человечеству даровую энергию, но это обернется бедой для великого множества людей, которые потеряют привычную работу. Они станут нищими и будут проклинать ваше имя.

— То есть как?

— А куда вы денете гигантскую армию нефтяников, шахтеров, теплотехников, рабочих электростанций?

— Рабочие электростанций останутся, им только придется немного переучиться. А горняки… ну что ж, вместо тяжелой работы на нефтяных промыслах и шахтах надо им предоставить другую…

— Вы удивительно наивны, друг мой, — усмехнулся Себастиан. — Но это естественно в вашем положении. Ваш предшественник тоже был идеалистом и поплатился за это…

— Вы опять о Христе? Не хочу слушать.

— Но я отвечаю на ваши вопросы. Уриэль.

— Меня зовут Урнангу.

— Как вам будет угодно. Разрешите продолжать. Если вы действительно озабочены, Урну… Урунгу… если вы на самом деле, а не на словах хотите сделать человека счастливым и обеспечить ему достойное существование, то у вас просто нет иного способа, чем тот, который я вам предлагаю. Вы возглавите очистительное движение, какого еще не видел мир. Не имеет значения имя, полученное вами при рождении. Весь мир знает, что вы пришли из космоса, и только этот факт имеет значение. Ваше пришествие. Пришествие, которого уже отчаялось дождаться человечество. Не в имени дело, но имя может быть только одно, потому что только эта традиция способна сплотить все человечество. Традиция имеет необычайно крепкие корни в человеческих сердцах. Я знаю, что даже многие атеисты не отрицают возможности вознесения Христа: разве полностью исключено, что его могли прихватить с собой инопланетные космонавты? И разве исключено то, что он мог бы возвратиться на Землю благодаря релятивистскому эффекту, спустя тысячелетия? Библейское сказание о Енохе, живым взятом на небо, вполне вяжется с этой версией…

— Хватит, Себастиан. Ни слова больше о Библии. Отвечайте без уверток: куда вы меня везете и что собираетесь делать?

— Хорошо, пусть будет в открытую… У меня все подготовлено, Ургунду. Сразу по прибытии в Кейптаун состоится пресс-конференция. Будут видные журналисты и другие влиятельные лица, сочувствующие движению неоадвентизма. От вас ничего не потребуется — только ваше присутствие. Я оглашу текст заявления, с которым вы можете сейчас ознакомиться…

Он сунул руку за пазуху.

— С какой скоростью идет траулер?

Себастиан пристально взглянул на Ура.

— Зачем вам это? Учтите, что здесь не выйдет ваша одеронская проделка. Мы в открытом море…

— Я хочу знать, когда мы доберемся до Кейптауна. Ну? Десять узлов? Пятнадцать?

— Двенадцать. Если шторм не разыграется сильнее, завтра к вечеру мы придем в Кейптаун. Текст заявления пойдет в газеты и на радио. Телевидение тоже подготовлено. Весть о втором пришествии облетит христианский мир в считанные минуты…

«Сколько времени прошло с момента выхода траулера с Кергелена?» соображал Ур. Если бы не беспамятство, он знал бы это точно: чувство времени никогда его не подводило. Но это же чутье подсказывало ему, что сейчас не более семи часов утра. Вышел траулер, наверное, в восемь вечера. Одиннадцать часов в море… Значит, пройдено чуть больше ста тридцати миль… Теперь, мысленно проложив курс на Кейптаун, Ур знал место траулера в океане. Если бы у него сейчас был блокнот, ах, если бы… Но есть еще одна, хоть и слабая, но надежда. Если они близко и приемник у них настроен максимально тонко, то сигнал вызова сможет дойти…

— Богатства в мире распределены неправильно, — продолжал между тем Себастиан. — Мы призовем верующих к справедливому перераспределению. Бедность будет вознаграждена за свое долготерпение достатком. Неисчислимые богатства, собранные за века католической церковью…

Тут он, взглянув на Ура, осекся. Лицо пришельца из космоса было неузнаваемым, оно как бы затвердело, «схватилось», как схватывается цементный раствор. По напряженному лбу бежала струйка пота. Толстые губы побелели и были словно склеены.

— Что с вами, Уриэль? — спросил Себастиан. Ему было нехорошо от качки, у горла стоял тошнотный ком, но теперь он ощутил еще и испуг. Уриэль! — крикнул он. — Что случилось?

— Ничего… — Ур повалился навзничь на койку.

— Вам плохо? — Себастиан вынул стеклянную трубочку с таблетками. Примите вот это,

— Нет. Ничего… Продолжайте…

— Может, выпьете горячий кофе? Есть при такой качке невозможно, но кофе… Принести? — Шатаясь, Себастиан дошел до двери и, приотворив ее, отдал кому-то распоряжение. Вернувшись на свое место, он с минуту смотрел на Ура. Потом сказал тоном почти отеческим: — Ах, Уриэль, Уриэль… Вы, право, ведете себя как ребенок… Какие-то крайности — то цирк, то неосуществимые проекты… Зачем вам это? У вас даже нет приличного жилья, вы ютитесь по каким-то углам, по чужим квартирам. Получаете жалованье, извините, клерка, ездите в городском транспорте… У вас даже нет своего автомобиля!

В дверь постучали. Себастиан принял у малого в черном берете поднос с бортиками, на котором в специальных клетках стояли кофейник и чашки.

— Пейте, Уриэль, я налил вам.

Теперь они сидели друг против друга как добрые приятели, отхлебывая из толстостенных чашек. Кофе был хороший, ароматный. Где-то внизу стучал двигатель.

— Знаю, сейчас вам кажется, что над вами совершено насилие, — говорил Себастиан, — но на самом деле это не так, и вы поймете, что я — не более как орудие вашей же судьбы. Вам, дорогой друг, предначертано будущее великое, блистательное…

«Вряд ли они приняли вызов, — думал Ур. — Они, конечно, еще далеко… Что ж, придется ждать прибытия в Кейптаун… Пресс-конференция? Пусть… Там-то я и заставлю выслушать меня…»

— Вы слушаете, Уриэль? Разрешите называть вас привычным именем… Вы слушаете меня?

— Да. Вы хотели показать заявление для прессы. Где оно?

Себастиан с живостью вынул из внутреннего кармана куртки целлофановый пакетик, а из него — сложенный лист настоящего пергамента. Английский текст был набран крупным шрифтом, напоминающим средневековую первопечатную латынь, вокруг шел орнамент тончайшей, искуснейшей работы, с золотым тиснением.

— Что это? — удивился Ур. — Вроде этих… как называются папские послания?

— Энциклики, — улыбнулся Себастиан, подняв черные кустики бровей. Ну что ж, если угодно, это первая ваша энциклика, Уриэль. Видит бог, она не уступает ватиканским ни по стилю, ни по оформлению. Признаться, добавил он доверительно, — все это обошлось мне в такую сумму, что только успех нашего дела держит меня, так сказать, на плаву… Один фрахт этого судна… Впрочем, ни к чему, — оборвал он самого себя. — Читайте.

«Люди Земли! Возлюбленные братья и сестры!

Я снова с вами. Я пришел.

Более года я обходил тайно Землю и видел многих людей и многие страны. И видел неправедные богатства и горькую нищету, и слезы человеческие, и горе от неразумия.

Я осмотрел церкви и увидел, как плохо служат они делу моему. Истинно сказано в Апокалипсисе: церкви Ефесская и Смирнская, церкви Пергамская и Фиатирская, церкви Сардийская, Филадельфийская и Лаодикийская в смуте и раздоре.

И только одна церковь, нерушимый корабль неоадвентистов, свято блюла веру во второе пришествие мое.

Я говорю: я испил из чаши Грааль и вернулся и встал во главе церкви своей…»

Дальше Ур читать не стал.

— Не люблю пышного стиля, — сказал он. — Неужели нельзя попроще: дескать, я пришел и теперь все переверну кверху дном… А это что? Откуда тут взялась моя подпись?

Внизу, под текстом, стоял широкий небрежный росчерк.

— Перепечатано с вашего автографа, Уриэль. — Себастиан вытянул из его пальцев пергамент. — Если помните, летом, на Черном море, вы мне дали автограф. Я же сказал: ни в чем мы не собираемся вас затруднять — хотя бы и в росписи. Механизм полностью налажен и готов к действию. Дороги назад нет. — Он поднялся. — Я рад, что вы проявляете разумный подход. Не хочу утомлять вас. Если вы захотите поесть…

— Минуточку, Себастиан. Я хочу повидать юношу, которого ваши люди вчера захватили вместе со мной.

— Я пришлю его, если только он на ногах. Франсуа плохо переносит качку. Разрешите вас заверить, что Франсуа, как и его достойный дядюшка, будет вам верным служителем.

— Что это значит? Вы хотите сказать, что он…

Себастиан покачал головой:

— Боже, как беспредельно вы наивны…

Ур встал, устремив на швейцарца тяжелый взгляд.

— Мальчишка куплен? Вы подослали его на «Дидону», чтобы следить за мной? Отвечайте! Ну, живо!

Себастиан стоял, держась за край стола, и прислушивался к чему-то. Теперь и Ур услышал: топали ноги по железной палубе, доносились какие-то крики. Что-то там, наверху, происходило. Себастиан быстро вышел из каюты, но не успел притворить за собой дверь: Ур, метнувшись, навалился на дверь плечом. Себастиан давил с той стороны и кричал, призывая кого-то на помощь. Несколько секунд они боролись таким образом, потом Ур мощным рывком отбросил противника. Себастиан растянулся в узком коридоре. Пока он поднимался, вытаскивая из кармана пистолет, Ур в несколько прыжков достиг трапа, ведущего на верхнюю палубу.

Океан был страшен. Белопенные горы ходили, громоздясь выше мачты, бросали судно вниз-вверх. Дико, по-волчьи завывал ветер; он был так плотен, что можно было лечь на него грудью. Поток воды обрушился на палубу, сбил Ура с ног. Он очутился бы за бортом, если б не успел схватиться за штормовой леер — канат, протянутый вдоль палубы. Мелькнуло рядом чье-то лицо с безумно вытаращенными глазами. На мостике человек в черном мокром плаще орал, глядя куда-то вверх. Ур, вцепившись в леер, поднял голову. Косматые бурые тучи плыли, гонимые ветром, их клочья словно бы цеплялись за мачту, за низкую, косо срезанную трубу. С неба, из туч, в сереньком свете утра опускалось прямо на судно серебристое «веретено».

Опять обвал гигантской волны. Покрывая рев воды и ветра, кричали на верхней палубе люди. Человек в черном берете мелко крестился. Кто-то орал:

— Марсиане!.. Это за ним прилетели!..

Ур не сводил взгляда с летающей лодки. Дошел, дошел вызов… Он не видел, как Себастиан, держась одной рукой за леер, другой нацелил на него пистолет. И тут выскочил откуда-то Франсуа — Ур узнал его по соломенным волосам, по родимому пятну на бледной щеке. В следующий миг Франсуа вышиб из руки Себастиана пистолет и завопил срывающимся голосом:

— Мосье Ур, простите, простите… Они мне говорили, что так нужно для вашей же пользы… Простите меня, мосье Ур!..

Стоя на коленях, он плакал и цеплялся за куртку Ура.

Лодка теперь висела над траулером, и вдруг палуба стала давить на ноги, она поднималась, поднималась, но это была не очередная волна какая-то исполинская сила вытягивала судно из воды…

Взвыл, разгоняясь в воздухе, оголенный винт. Кто-то с мостика безумным голосом заорал, чтобы остановили двигатель. Оцепенев от ужаса, команда траулера смотрела на невесть откуда взявшееся «веретено», которое притянуло, вырвало судно из воды и теперь потащит его за собой на небо, на Марс или еще дальше… Лязгая зубами, шепча давно забытые молитвы, смотрели на женщину с яростными черными глазищами, которая появилась в открывшейся на боку «веретена» овальной двери, на рыжебородого мужчину, выглядывавшего из-за плеча женщины…

Ур замахал им руками, закричал, и в ответ женщина тоже крикнула и засмеялась, а мужчина выкинул из двери что-то белое. Это был шторм-трап, он долетел, разматываясь, до палубы траулера, и Ур подбежал к нему, занес ногу…

Гуго Себастиан опомнился. Он кинулся вслед за Уром, но тут человек в черном берете проворно подставил ему ножку. Себастиан упал на палубу, его потащили назад. Он кричал:

— Скоты! Проклятые трусливые скоты!.. Сколько вам заплачено!.. Держите его, он же уходит, уходит…

И он пытался вырваться и рыдал, колотя отчаянно кулаками по железной палубе. Его держали крепко.

Ур долез по раскачивающемуся шторм-трапу до двери лодки.

— Франсуа! — крикнула Нонна. — Почему он не забирается?..

— Не надо его звать! — Ур, задыхаясь, ступил в отсек и потянул шторм-трап наверх. — Я все-таки не Христос, чтобы прощать… Скорее! Вы мне энергатор разрядите…

Он захлопнул дверцу и ринулся к пульту управления. Быстрое движение руки…

Траулер со своей потрясенной командой рухнул в воду, выбросив гигантский фонтан, и закачался на волнах.

Ур и Нонна кинулись друг к другу. Они стояли обнявшись и обмениваясь бестолковыми восклицаниями, а лодка между тем все так же низко висела над штормовым океаном. Валерию казалось, что волны вот-вот дотянутся, захлестнут, «слизнут» неуправляемую лодку…

— Ты молодчина, Нонна!

— Дорогой ты мой…

— Как твоя нога?

— Какая нога?

— Мерзавец, он выдумал это…

— Ты о чем, Ур?

— Потом, потом…

Тут Валерий не выдержал. Он дернул Ура за рукав и сказал:

— Посмотри на экран.

Ур увидел пенные гребни гор-волн и большую белую птицу, летящую в ложбине между двумя горами, увидел траулер, торопливо уходящий прочь от неприятного места.

Ну, наконец-то вспомнил, что он не на Приморском бульваре возле кафе-мороженого…

Ур сел в кресло перед пультом и несколько минут сосредоточенно работал, настраивая автопилот. По экрану внешнего обзора поплыла полоска голубого света. Океан ушел вниз. Лодка, бесшумно набрав высоту, легла на заданный курс.

И вспомнил Валерий свой первый полет в этой лодке. Зеленый Каспий лежал тогда под ними, а впереди была неизвестность, и он, обмирая от страха, готовился, как говорится в романах, дорого продать свою жизнь… Как давно это было!

— Обратно на Кергелен? — спросил Валерий, когда Ур поднялся из кресла.

— Да.

— Только погоди обниматься, Ур. Успеете еще. Что с тобой было? Кто тебя похитил?

Ур наморщил лоб. Да, верно, пришла пора объяснить самым близким людям, что, собственно, с ним произошло. Он усадил Нонну в кресло, единственное кресло в отсеке, а сам сел на пол, скрестив ноги. Валерий тоже устроился на полу, прислонившись к стенке. Мягкий бестеневой свет лег на их лица и как бы приглушил на них выражение тревоги, усталости, пережитого отчаяния…

И Ур рассказал о Гуго Себастиане, задумавшем объявить его Иисусом Христом и с его помощью перераспределить богатства в мире — прежде всего, разумеется, в свою, Себастианову, пользу. И о том, как через посредство библиотекаря Океанариума Жана-Мари он, Себастиан, пристроил на «Дидону» этого юнца, Франсуа Бертолио, и как охотился на него, Ура, по всему океану, и как вчера этому Франсуа удалось заманить его в засаду…

У Нонны расширились глаза. Так вот оно что! Он безрассудно забыл обо всем и кинулся ей на помощь… Она не сводила взгляда с лица Ура и твердила мысленно, клялась себе, что никогда ни на одну минуту теперь не оставит его одного…

Нонна принялась рассказывать, как проглотила пленку с закодированной информацией и что произошло с ней потом. Блокнот Ура был у нее в руках, и это оказалось так просто и естественно — повернуть кончиком пальца крохотную рукоятку сбоку и послать вызов лодке; она прекрасно знала, где находится лодка, да, знала, хотя и не смогла бы выразить это знание словами, — и лодка появилась. Она как призрак, возникла в темном, затянутом тучами небе и медленно опустилась на воду борт о борт с «Дидоной». Гавань замерла, пораженная небывалым зрелищем, а у доктора Русто выпала изо рта сигара. Она, Нонна, ничего этого не видела, это Валерий ей потом рассказал, и Валерий прыгнул за ней в открывшуюся дверь, хотя Нонна вовсе не собиралась брать его с собой, она просто ни о ком и ни о чем не помнила, кроме того, что нужно лететь на выручку Уру.

Но куда лететь? До сих пор она знала, что надо делать, — каждый раз перед новым, что ли, этапом ее вдруг осеняло. Она знала, как поднять лодку в воздух, и подняла, но куда лететь, она не знала. Почти всю ночь лодка ходила кругами над Кергеленом, на экране было темно, и она, Нонна, временами думала, что сойдет с ума от страшного напряжения. И вдруг — уже стало светать — она поняла, куда надо лететь…

— Я послал вызов, — сказал Ур. — Без блокнота это возможно только на небольшие расстояния, потому что нет усиления сигнала. Хорошо, что расстояние между нами было в пределах ста пятидесяти миль — дальше сигнал бы не прошел.

— Ур, — сказала Нонна, почему-то понизив голос, — я еще не все сказала. Среди ночи, а может, под утро… да, уже начинался рассвет… я вдруг почувствовала, будто меня зовут. Вначале я подумала, что это галлюцинация. Но зов повторился… Я не различала слов, это были не слова, но мне стало ясно: спрашивали, почему я не отвечаю…

— Это меня вызывали, — тоже тихо ответил Ур. — Но поскольку блокнот был у тебя…

— Я так и подумала. Вдруг все исчезло. Будто выключилось.

— Да, — кивнул Ур. — Они поняли, что это не я.

Помолчали. Валерию страшно хотелось курить, он мял в кармане пачку сигарет, но, само собой, здесь курить не следовало — мало ли, взорвется что-нибудь.

Ур сидел задумавшись. Но вот он поднял голову и увидел две пары глаз, с ожиданием устремленных на него.

Что ж, теперь уже не было смысла скрывать…

— Не знаю, как ты, Нонна, — сказал он, — а Валерий, наверно, давно понял, что я не просто вернулся на Землю жить среди людей, как живут мои родители… что у меня была определенная цель…

— Мне приходило это в голову, — подтвердил Валерий. — Но вообще-то… как-то забывалось… Не хватало, что ли, времени хорошенько подумать. Так ты разведчик, Ур?

— Да, — не сразу ответил Ур. — Помнишь, Валера, как ты заполнял мою анкету? В графе «Место рождения» ты написал «Транспортное средство». Я еще тогда задумался: где же моя родина? Древний Шумер, которого я никогда не видел и которого давно нет на свете? Или планета Эир? Я вырос на Эире, там я получил образование и воспитание, — значит, это и есть моя родина…

— Нет, — быстро сказала Нонна, — твоя родина здесь. Ты сын землян и сам землянин. Ур, тебе трудно говорить. Не надо. Ни о чем не рассказывай.

— Я вырос на Эире, и это был мой мир. Других я не знал и не хотел знать. Конечно, я сознавал свою непохожесть на них. Это мучило меня. Больше всего мне хотелось быть таким, как все. Хотелось страстно, до ненависти к собственному лицу и телу. Но это был мой мир. И когда мне предложили лететь на Землю… Нет, — вздохнул он, — не с этого надо начать. Надо начать с той эирской экспедиции. Первое знакомство с землянами создало у эирцев впечатление о Земле как о планете дикой, населенной крайне агрессивными существами, и на своих картах они сделали пометку, означающую низшую степень разума. Вместе с тем они подметили потенциальную способность земных племен к быстрому развитию. Покидая Землю — с моими родителями на борту, — экспедиция забросила в океаны несколько следящих маяков. Они обязаны были сделать это. Два маяка действуют до сих пор…

— Где они находятся? — перебил его Валерий.

— Ты знаешь. Это «дьявольские треугольники».

Валерий коротко свистнул. Вот как! Конечно, он знал о «дьявольских треугольниках». Так называют два района: один — в Атлантике, между Флоридой, Бермудами и островом Вьерж, а второй — в Тихом океане, между Японией, Северными Филиппинами и островом Гуам. Там бывают страшные бури и мертвая зыбь, врут компасы и не проходят радиоволны, там бесследно исчезают корабли, не успев выкрикнуть SOS…

— Маяки регистрировали мощные взрывы и анализировали состав атмосферы. Информация поступала на Эир и обрабатывалась… ну, можно назвать эту машину машиной прогнозов. Раз за разом прогнозы приобретали все более тревожный характер. Они предсказывали опасность для Эира…

— Опасность со стороны Земли? — изумилась Нонна.

— Да. Агрессивные от природы земляне, вооруженные ядерным оружием, выйдут в открытый космос, — такой прогноз был сделан, и его расценили как отдаленную, но реальную опасность для старых цивилизаций Галактики. Я был послан на Землю, чтобы определить степень опасности, дать достоверную информацию. Я понимал ответственность своей задачи и был полон энтузиазма…

— Ты определил степень опасности? — спросила Нонна.

— Я старался понять земную жизнь. Мне было так трудно, что невозможно выразить. В минуты слабости я просил отозвать меня… Погоди, Нонна, не торопи, я отвечу на твой вопрос… Жизнь на Земле, кроме самых общих принципов, определяющих условия существования разума в Галактике, нисколько не похожа на жизнь Эира. Там… как бы сказать… ну, все в высшей степени рационально. Там нет такой разнородности и пестроты, которые ошеломили меня на Земле… Не буду отвлекаться. Да, я старательно выполнял свою задачу. На Эире не только получали регулярную информацию от меня, но и видели моими глазами, слышали моими ушами. Они плохо понимали многое, и я как умел объяснял… Я пришел к выводу, что машина прогнозов преувеличила опасность…

— Преувеличила! — Валерий вскочил и принялся расхаживать по тесному отсеку. — Ты им скажи, непременно скажи, что они могут спокойно спать на своих кроватях, черт дери…

— Я тоже уверена, что ядерных налетов на Эир и любые другие населенные планеты не будет никогда, — резко сказала Нонна. — Просто обидно, что они считают нас дикарями!

— Не надо обижаться, — посмотрел на нее Ур. — У них были достаточно серьезные основания считать землян агрессивными.

— Да как же можно так обобщать? Ну, были войны, и сейчас есть. Ну, существуют агрессивные группы, реваншисты всякие, монополисты, фабриканты оружия — мир пестр и разнороден, в этом ты прав. Но нельзя же всех людей под одну гребенку!

— Вот именно, — недовольно проворчал Валерий. — Они вроде тех мастеров скороспелых выводов, которые считают: сегодня в школу опоздал завтра сберкассу ограбит…

— Что вы накинулись на меня? — спросил Ур. — Я же говорю, что информировал Учителя… я правильно информировал эирцев, что прогноз ошибочен… что есть на Земле могучие силы, которые не допустят вывоза ядерного оружия в космос.

— Послушай, — остановился перед ним Валерий. — Ты информировал правильно, ты молодец. Ну, а если бы ты подтвердил прогноз? Что было бы тогда? Война миров?

— Теперь не уэллсовские времена, Валера, чтобы лететь, высаживаться, чем-то рисковать…

— Я помню, помню! Ты мне однажды сказочку рассказал, я запомнил, как грозились схлопнуть Солнце. Это про них ты рассказывал, про эирцев своих?

— Сказка есть сказка…

— Не крути, Ур! Могут они устроить звездный коллапс? Да или нет?

— Могут. Потребуется такое количество энергии, что трудно себе представить, но в принципе это возможно… Что вы так всполошились, ребята?

— Да видишь ли, — ворчливо сказал Валерий, садясь на место, — лично я обожаю загорать. Хочется еще полежать под солнышком кверху спиной…

— Почему бы эирцам не вступить в прямой контакт с нами? — сказала Нонна. — Разве это хуже, чем вести тайные наблюдения?

— С кем бы они вступили в контакт? До моей отправки сюда население Земли представлялось им скопищем враждующих племен.

— Какая чушь! Как будто нет ничего, кроме вражды! Ты расскажи им, Ур, о движении за мир. О международном сотрудничестве ученых в Антарктике, о нашем соглашении с американцами о совместных полетах в космос, о международной службе погоды, о спасании на морях, о помощи при стихийных бедствиях…

— Об Олимпийских играх, — вставил Валерий.

— Наконец, есть международные организации, Совет Безопасности например, который мог бы назначить авторитетную группу экспертов…

— Верно, все верно, — сказал Ур. — Они теперь знают об этом. Но контакт… Может быть, они найдут нужным вступить в контакт, но что-то я сомневаюсь. Слишком разные уровни. Скорее всего, они решат подождать, пока Земля достигнет второй степени разума.

— А что это такое? — спросил Валерий.

— Что это такое? — повторил Ур. — Хорошо. Попробую объяснить популярно… Помнишь, я у тебя прочел уйму старых книжек с чердака? Там был один роман Эдгара Берроуза…

— Берроуз? — сказала Нонна. — Это автор «Тарзана»?

— «Тарзан» там был тоже, без начала и конца. Но я говорю о другой его книжке, она называлась «Дочь тысячи джеддаков». Это космическая фантастика, и ее герой, Картер такой, путешествует по космосу без корабля и скафандра. Сконцентрирует волю — и перемещается натуральным образом на Марс…

— Чепуха! — воскликнула Нонна.

— Верно, чепуха. Такого быть не может. Другое дело — сама идея трансформации энергии мозга в физическое движение. Разум — это ведь не просто продукт высокоорганизованного мозга. Это — и энергия. Но для получения энергии требуется определенная система. Мозг постоянно принимает информацию, рассеянную вокруг; этот прием, не организованный в систему, стохастичен. Мозг может и должен быть настроен на направленный прием информации, и тогда мышление включается в информационные поля. Тогда оно становится не просто продуктом энергетики мозга, но и, многократно усиленное, само превращается в источник энергии. Эту энергию, которую дает коллективное, организованное в систему мышление, давно освоили на Эире. Можно это назвать интеграцией мыслительной энергии.

— Коллективное мышление, — задумчиво сказал Валерий. — Где-то я читал… где-то было подсчитано, что мыслительная энергия двух миллионов человек, мыслящих синхронно, может зажечь сорокаваттную электрическую лампочку…

— Зажечь лампочку? — Ур засмеялся. — Вряд ли на Земле есть электростанция такой мощности, какую дает выход энергии сознательно-коллективного мышления. Ну вот. Социальное устройство, достигшее такого уровня общего мышления, и есть главный признак второй степени разума.

— Ну и ну! — покачал головой Валерий. — Значит, все там думают хором, что ли? Об одном и том же? По команде?

— Нет, конечно. Каждый думает сам по себе. Но если нужна определенная информация или определенная затрата энергии, немедленно включается вся мощь коллективного мышления, ты как бы получаешь импульс.

— Здорово! А каким образом… черт, не выразишь… как можно настроить свой мозг на направленный прием информации? В общем, нельзя ли мне, или вот Нонне, или любому из нас, простых смертных, подключиться к системе?

— Нет, — сказал Ур. — На Эире с детства проходят специальный курс подготовки. Потом, по достижении зрелого возраста — примерно двенадцати лет по земному счислению, — ты сдаешь экзамен и получаешь личный усилитель. Это и есть акт приобщения к общему разуму.

— Личный усилитель? — переспросил Валерий.

— Да. Вы называете это блокнотом. Прибор универсален, он включает и устройство для записи. Но главное его назначение — усиливать энергетический потенциал твоего мышления. Прибор содержит сильный заряд, практически вечный, потому что постоянно идет автоматическая подзарядка. Вы сами наблюдали преобразование космического излучения в электрический ток…

— И прибор как бы включает твое мышление в коллективное?

— Примерно так. Я говорю все это упрощенно, потому что психофизика тут очень сложная, мне самому не вполне понятная.

— Значит, в цирке ты поднимал людей направленной и усиленной прибором мыслью?

— Да. Меня привлекало в цирке…

— Погоди, Ур. Насколько я понял, прибор служит посредником между твоим и общим мышлением, так? Но общее мышление далеко отсюда. Не может быть, чтобы заряда прибора, каким бы он ни был, хватало на преодоление такого гигантского расстояния.

— Ты прав, Валера. Заряда не хватает. Ладно, говорить, так уж все… Я ведь прилетел на этой лодке не с Эира.

— Само собой. Тебя с родителями доставил космический корабль, высадил вас на десантной лодке и, надо полагать, улетел обратно…

— Нет. Корабль остался на орбите Плутона. На корабле есть мощная станция-ретранслятор, через нее и идет моя связь с Эиром. Может быть, сегодня корабль перейдет на околоземную орбиту.

— Почему?

— Он придет за мной. Сегодня истекает мой срок…

— Что?! — Нонна испуганно уставилась на Ура.

— Они прилетят за мной, но я откажусь возвращаться. Я остаюсь.

— Правильно! — кивнул Валерий. — Что тебе там делать? Может, у них больше порядка и все такое, но, по-моему, скучноватая планета.

Ур не ответил. Он смотрел на экран, на бурный, уходящий к туманному горизонту океан. Скоро, наверное, уже откроется прямо по курсу Кергелен.

— Я ведь не рассчитывал на то, что Нонна вызовет лодку и прилетит за мной, — сказал Ур, помолчав. — Думал, что ты лежишь с вывихнутой ногой…

— Кому же ты послал вызов? Им? — спросила Нонна.

— Да. У меня была надежда на то, что корабль близко.

— Ур… они не увезут тебя силой?

— Надеюсь, что нет. Дай мне, пожалуйста, блокнот. Надо быть готовым ответить на вызов.

Нонна пристально на него смотрела и угадывала каким-то обострившимся чутьем, что он неспокоен, что за внешней сдержанностью скрывается тревожное ожидание.

— А что, — спросил Валерий, — на Эире так и поставлено обучение глотай пленку с закодированной информацией?

— Это один из методов, — ответил Ур с рассеянным видом. — Есть и другие… Между прочим, — взглянул он на Валерия, — меня удивило в священном писании… удивили некоторые детали. Пророк Иезекииль там глотает книжный свиток и наполняется таким образом знанием. И в Апокалипсисе — Иоанн Патмосский тоже учился так пророчествовать, тоже свиток какой-то глотал. Откуда это?

— Хм! — пожал плечами Валерий. — Метод, одобренный священным писанием… А может, эирцы, когда посетили Землю, научили кого-то… Черт, что это?!

Резкий толчок. Нос лодки стал быстро задираться кверху, будто она наскочила на препятствие и готовилась его перепрыгнуть. Нонна, вскрикнув, упала на спинку пилотского кресла. Ура и Валерия отжало к задней стенке отсека. Но Ур успел ухватиться за тумбу кресла и подтянул налившееся тяжестью тело к пульту. Перед ним заскользили цветные полосы, все быстрее, быстрее, и что-то тихонько щелкало.

Ур знал, что означает щелканье — перемену курса. Автопилот не мог этого сделать…

Он дотянулся до клавиши тормозного устройства. Нет. Лодка продолжала идти с ускорением. Попробовал изменить курс — лодка не послушалась. Нонна, лежа в кресле, со страхом смотрела на его перекошенное лицо, вывернутые губы. Она не знала, что и ее лицо сейчас искажено перегрузкой.

— Что это? — спросила она, с трудом шевеля языком.

Ур молча пытался обуздать лодку, вышедшую из повиновения. Но он уже понимал, что ничего сделать нельзя…

— Это они? — прохрипела Нонна.

— Да…

— Что им нужно?.. Я не хочу к ним, не хочу, не хочу…

Вцепившись в подлокотник кресла, Ур беспомощно лежал на почти отвесном полу. Он слышал, как сзади стонал сквозь зубы Валерий. Знать бы заранее, он усадил бы Валерия в кресло в соседнем отсеке. Там спинка с амортизатором — Валерию было бы легче перенести ускорение. О себе он не думал.

— Ур, сделай что-нибудь, — хрипела Нонна. — Мне страшно… Скажи им, чтоб отпустили…

Он молчал. Он знал, что они сейчас не ответят на вызов, не станут говорить с ним, пока не притянут лодку на место…

Экран был закрыт серой пеленой. Потом его залила голубизна — это лодка прорвала густую облачность и шла теперь вверх в чистом небе.

— Сделай, сделай что-нибудь, Ур…

Голубое небо начало меркнуть, словно наступил вечер. Вот оно стало темно-фиолетовым, почти черным… вспыхнули звезды — незнакомые, круглые, немигающие…

— Они не смеют! — кричала Нонна отчаянным шепотом. — Не смеют увозить насильно…

Вдруг перегрузка кончилась. Замедление было мягким, только стало красно в глазах от прилива крови. Наступила невесомость. Нонна и Ур держались за кресло, а Валерий всплыл, его ноги висели у Ура перед носом. Нонна успела заметить, что на экране появилось нечто совершенно непонятное — какие-то странные конструкции, длинные сверкающие плоскости… Лодка, вздрогнув, остановилась. Снаружи донесся короткий стук, потом — шипение.

— Стыковка? — спросил Валерий.

Он опустился на пол. Невесомость теперь исчезла. Тело весило почти нормально.

— Здесь искусственная тяжесть, — сказал Ур. — Сидите и ждите меня.

Он пошел к двери, но тут Нонна выскочила из кресла и решительно заявила:

— Мы идем с тобой.

Ур поколебался было, потом махнул рукой:

— Ладно. Только ни во что не вмешивайтесь.

Они прошли шлюз. Открылась овальная наружная дверь, и Нонна увидела темноватый коридор и гладкий помост, плотно прилегающий к корпусу лодки. Он был пригнан с такой точностью, без щелей, что сразу стало ясно: лодка заняла свое место. Это было ее гнездо в чреве космического корабля.

Ур быстро пошел по кольцевому коридору, освещенному невидимыми светильниками. Нонна и Валерий шли за ним, не отставая ни на шаг.

— КТО С ТОБОЙ?

— Женщина, которую я люблю. И мой друг.

— ОНИ ХОТЯТ ЛЕТЕТЬ С НАМИ?

— Нет. Они хотят остаться на своей планете. И я останусь с ними.

— ТВОЕ ПРЕБЫВАНИЕ ЗДЕСЬ КОНЧИЛОСЬ. ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ НА ЭИР.

— Нет, я решил остаться. Всем сердцем я благодарен своему первому Учителю и всем эирцам, но я останусь на Земле. Я человек и хочу жить среди людей.

— ТЫ ЗАБЫЛ ВСЕ, ЧЕМУ ТЕБЯ УЧИЛИ. ТЫ МЫСЛИШЬ НЕПОСЛЕДОВАТЕЛЬНО, ТЫ САМ МНОГО РАЗ ПРОСИЛ ПОСКОРЕЕ ВЫВЕЗТИ ТЕБЯ ОБРАТНО НА ЭИР.

— Да, просил. Я не сразу пришел к ясному пониманию… Непоследовательность только подтверждает мою человеческую природу.

— ОНА ПОДТВЕРЖДАЕТ ТОЛЬКО ТО, ЧТО ПРЕБЫВАНИЕ НА ЭТОЙ ПЛАНЕТЕ СИЛЬНО НА ТЕБЕ ОТРАЗИЛОСЬ. К КОНЦУ СРОКА ТЫ ВСЕ ХУЖЕ ВЫПОЛНЯЛ СВОЮ ЗАДАЧУ.

— Я выполнял ее как умел. Мне было трудно здесь, и на моей информации невольно отражались смятение, растерянность… Но она всегда была правдивой. Я еще раз, последний раз говорю тебе: планета Земля не опасна для Эира…

Нонна стояла чуть позади Ура. Она не видела никого в темном помещении. Впереди светились окошки каких-то приборов — большие и маленькие окошки чужого мира. Где-то вверху была словно прорублена дыра, в которой виднелось звездное небо. Иногда по нему пробегали цветные волны.

Нонне казалось, что в глубине помещения есть кто-то живой, даже несколько живых существ. Ей было жутко, но она усиленно всматривалась, пытаясь различить очертания фигур. Раз ей почудилось, что пробежавшая световая полоска на миг выхватила из тьмы зеркальную чешую…

— ЧТО ЗНАЧИТ — ПРАВДИВАЯ ИНФОРМАЦИЯ? НЕПОНЯТНО.

— Правдивая информация отражает действительность без искажений. Без лжи сознательной или бессознательной.

— ИНФОРМАЦИЯ МОЖЕТ БЫТЬ ИНФОРМАЦИЕЙ И БОЛЬШЕ НИЧЕМ. ВСЯ ТВОЯ ИНФОРМАЦИЯ БУДЕТ ОБРАБОТАНА. В ПУТИ МЫ БУДЕМ ВЫЗЫВАТЬ ТЕБЯ, ЕСЛИ ВОЗНИКНУТ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ.

— Учитель, я не возвращусь на Эир! Мое место здесь, на Земле, я хочу жить среди подобных себе…

— ЭТО НЕВОЗМОЖНО.

Нонна взглянула на Ура. Его лицо в слабом свете звездного неба хранило уже знакомое ей суровое выражение. Но было что-то еще, что-то новое, непривычное, щемящее… может быть, вот эти мучительные морщины на лбу… беспомощное выражение поднятых бровей…

— ЭТИ ДВОЕ МОГУТ ВЕРНУТЬСЯ НА СВОЮ ПЛАНЕТУ. ТЫ ВОЗВРАТИШЬСЯ НА СВОЮ. ТЫ ПРИОБЩЕН К ОБЩЕМУ РАЗУМУ И НЕ МОЖЕШЬ СПУСТИТЬСЯ К ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ.

— Могу! Могу и хочу… Отпустите меня, отпустите…

Нонне сделалось тоскливо, жалость и страх переполняли ее. Она не знала, о чем идет безмолвный разговор и как он поворачивается, но чувствовала, видела, что Ур побежден.

И вдруг из неведомых глубин сознания явилось иное чувство, мгновенно оттеснившее страх и жалость. И, безотчетно повинуясь ему, Нонна рванулась вперед…

Она ринулась в глубину помещения, туда, где притаились живые существа: она с ходу налетела на кого-то или что-то и заколотила кулаками по жесткому, жутко холодному, и она кричала надсадно, не своим голосом:

— Не отдам вам его! Он мой, а не ваш!.. Мой, мой!..

Что-то похожее на кривую палку подвернулось ей под руку, и она кинулась дальше, к смутным фигурам, и била палкой куда ни попадя.

— Умру, а не отдам его! Не отпущу ни на какие планеты, никуда, ни-ку-да!.. Убирайтесь отсюда!

Кто-то сзади схватил ее за плечи железными руками, она услышала над ухом голос Ура:

— С ума ты сошла!

Нонна вырывалась и царапалась, и кричала, ни до чего ей не было дела, только прогнать этих, не отдать им Ура…

Опомнившись, она увидела все в том же звездном голубоватом свете, что сидит на полу, а над ней, склонившись, стоит Ур, и лицо Валерия, небывало серьезное, увидела она. Ее волосы растрепались, распустились по плечам, и она машинально провела ладонью по полу в поисках выпавших заколок. Лицо было мокрое от слез, в горле першило, хотелось кашлять.

— Дай руку, — сказал Ур. — И вторую. Смотри, что ты наделала.

Руки у нее были в крови, на ребрах ладоней, на костяшках пальцев содрана кожа. Ей было все равно, она даже боли не чувствовала, только внутри, в груди, нестерпимо болело. Тупо смотрела она, как Ур перевязывает ей руки своим и Валеркиным носовыми платками. Потом она подняла на него глаза, и Ур подумал мимолетно, что только глаза и остались у нее на лице, одни огромные глаза.

— Ты не оставишь меня? — спросила Нонна почти беззвучно.

— Никогда, — ответил он.

И, кончив перевязывать, выпрямился.

Разговор его с Учителем по каналу вневременной связи оборвался в ту самую минуту, когда Нонна пошла в атаку. Корабельный связист, вероятно, выключил связь. Ур не знал, что происходило. Но что-то происходило — он видел это по одному ему заметным признакам. Наверняка корабельная машина анализировала поступок и слова Нонны, наверняка уже оповещен об этом Эир. Что ж, оставалось только ждать…

Но вот он ощутил сигнал вызова. Разговор возобновился.

— КТО ЭТО БЫЛ?

— Я уже сообщил: женщина, которую я люблю.

— ОНА ХОТЕЛА ПРИЧИНИТЬ ВРЕД ЭКИПАЖУ?

— Нет. Она никому не причинит вреда. Она добрая.

— ОНА СКАЗАЛА, ЧТО УМРЕТ, НО НЕ ОТДАСТ ТЕБЯ. ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?

— Это значит, что она не захочет жить, если меня увезут на Эир. Она меня любит.

— А ТЫ?

— Что я? Лучше и мне умереть, чем расстаться с ней. Мы с ней не можем расстаться. Мы не можем жить порознь.

Связь опять прервалась. Но Ур продолжал стоять, не шевелясь, не оборачиваясь к Нонне. Он чувствовал на себе ее тревожный взгляд.

Текли минуты, а может, часы.

Вызов!

— В-КОРАБЛЕ-РОЖДЕННЫЙ. СООБЩАЮ ТЕБЕ РЕШЕНИЕ ОБЩЕГО МНЕНИЯ. МЫ НЕ ХОТИМ ВАШЕЙ СМЕРТИ. И, ХОТЯ ТВОЕ ЖЕЛАНИЕ ОСТАТЬСЯ НА МАЛОРАЗВИТОЙ ПЛАНЕТЕ НАМ НЕ ВПОЛНЕ ПОНЯТНО, ТЕБЕ РАЗРЕШЕНО НЕ ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА ЭИР.

— Спасибо, Учитель! Спасибо всем, всем…

— ТЫ БУДЕШЬ ВЫКЛЮЧЕН ИЗ ОБЩЕГО РАЗУМА. БУДЬ ОСТОРОЖЕН. СКАЖИ ЖИТЕЛЯМ ЭТОЙ ПЛАНЕТЫ, ЧТО КРУПНЫЕ ВЫБРОСЫ ЭНЕРГИИ В КОРОТКОЕ ВРЕМЯ НЕ БЫВАЮТ ПОЛЕЗНЫМИ. ОНИ МОГУТ ВЫЗВАТЬ ТРЕВОГУ В ЦИВИЛИЗОВАННЫХ МИРАХ. ПУСТЬ ЖИТЕЛИ ЭТОЙ ПЛАНЕТЫ БУДУТ ОСТОРОЖНЫ С ЭНЕРГИЕЙ.

Связь выключилась. На этот раз, как видно, навсегда…

Ур вдруг почувствовал, что ноги перестали его держать. Он сел и несколько секунд дышал, широко разевая рот.

— Ну что? — услышал он шепот Нонны. — Они не отпускают?..

Он повернул к ней голову и медленно, трудно улыбнулся.

— Отпустили?! — Ее глаза просияли.

Ур кивнул.

Потом он ушел во тьму кабины, его силуэт трижды пересек светлое пятно звездного неба. Слабо гудели странные голоса. Ур прощался с экипажем звездолета.

Потом они втроем вернулись по кольцевому коридору, через шлюз, в свою лодку. Он усадил Нонну и Валерия в кресла в соседнем отсеке — тут только Валерий вспомнил, что это были кресла Шама и его жены, Каа. Сам Ур уселся в пилотское кресло перед пультом. Снаружи зашипело, донесся короткий стук: звездолет разверз свое чрево, чтобы выпустить лодку.

Перегрузка нарастала, но теперь было легче ее переносить.

— Блокнотик-то у Ура отобрали, — сказал Валерий. Он испытывал неудержимую потребность говорить. — И лодочку после посадки заберут обратно. И будет наш Ур как все люди…

Нонна молчала. Она лежала в кресле, закрыв глаза. Но Валерию почудилась слабая улыбка на ее измученном лице.

— Ты как теперь будешь прозываться? — не мог он остановить себя. Селезнева или Шумерская?.. Впрочем, какая разница, — добавил он, вдруг погрустнев. — Да, все хорошо, что хорошо кончается, как говорили в Древнем Шумере.

1971 — 1972 гг.

                               ОГЛАВЛЕНИЕ:

                    Ч а с т ь  п е р в а я. ПРАКТИКАНТ

            Глава первая. Чертово городище

            Глава вторая. Ур, сын Шама и Каа

            Глава третья. «Вы ученые, вы и разбирайтесь»

            Глава четвертая. Спецкомандировка

            Глава пятая. Ур начинает работать

            Глава шестая. «Я — землянин»

            Глава седьмая. Что это было?..

            Глава восьмая. Джанавар-чай

                      Ч а с т ь  в т о р а я. БЕГЛЕЦ

            Глава первая. «Не приносите в храм цены песьей...»

            Глава вторая. Гнев Пиреева

            Глава третья. Уриэль

            Глава четвертая. Санта-Моника

            Глава пятая. Счет выпавших очков

            Глава шестая. Альфа и омега

            Глава седьмая. Возвращение Ура

                   Ч а с т ь  т р е т ь я. БРАВЫЕ ВЕСТЫ

            Глава первая. Люди и боги

            Глава вторая. Агглютинация

            Глава третья. Если гора не идет к Магомету...

            Глава четвертая. Меридианы

            Глава пятая. Мадемуазель Селезнёфф

            Глава шестая. Острова в океане

            Глава седьмая. «А как же Ур? Бедный Ур...»