Петрусь заметил в головизионной комнате какое-то движение. «Видно, Эля включила», — подумал он и заглянул внутрь.

— Элька! Иди быстрее! — крикнул он. — Показывают этого замороженного фрукта!

Эля появилась в дверях.

— Кого? — спросила она удивленно. — Ах, Марека Торлевского! Да это повторение вчерашней программы — он сидит и ест.

— Ну прямо! Вчера он был с Рыпсом, а сегодня один. О, смотри — взглянул! А теперь встает. Что там у него — звук отказал?

— Собирает тарелки. Ну и тупой этот замороженный фрукт! Не знает разве, что тарелки надо выбрасывать в контейнер?!

— Куда выбросить? — спросил Марек.

— Смотри, Элька, как будто услышал! — обрадовался Петрусь. — Интересно, эта сосулька что-нибудь сечет?

— Так куда я должен выбросить эти тарелки?

— Могли бы ему и сказать, — заметила Эля. — Они не слишком любезны.

— Они над ним экспериментируют, — объяснил Петрусь. — Пацула, наверно, выясняет коэффициент интеллигентности.

— Пока я вежлив, — сказал Марек. — Но я бы предпочел, чтоб мне ответили на мой вопрос.

— Видала, как хорохорится, — прокомментировал Петрусь. — С ним будет трудно сладить.

— А мне кажется, легко, — возразила Эля. — Сейчас он немного раздражен, а потом это у него пройдет.

— Так я в последний раз спрашиваю: куда выбросить тарелки? — произнес Марек сквозь зубы, хмуро глядя в пол.

— Смотри, какой надутый! — фыркнул Петрусь. — Замечательный мальчик, нечего сказать! Вы так восхищались: «что за смелый и отважный, без папочки и мамочки...» А этот ребеночек бесится из-за глупой тарелки. Я бы его...

Он не докончил. Марек в бешенстве кинулся на Петруся, одной рукой схватил за шею, другой — за ногу, опрокинул на пол, уселся на него верхом и сказал:

— Послушай, сопляк, меня ты можешь проверять тестами на интеллигентность, но к родителям не цепляйся!

Петрусь был слишком поражен, чтобы выдавить из себя хоть слово.

— Ох! — вскрикнула с испугом Эля. — Так ты настоящий?!

Марек посмотрел на нее с обидой и презрением.

— А ты? — спросил он.

Эля, вся пунцовая, не знала, что ответить.

— Видишь ли, вышла ошибка... Сейчас все выяснится. Сейчас... Мы попробуем тебе объяснить... Папочка! — обратилась она к Александру, который как раз вошел. — Мы по ошибке приняли его за головидение!

— Я вижу, мои дорогие, что вы уже познакомились, — сказал Зборовский. — Только я не уверен, что все протекает так, как я запланировал.

— Я совершенно не заметила, папочка, что ты пришел домой и к тому же не один. Пётрек болтал страшные глупости.

Марек уже отпустил Петруся и стоял смущенный.

— Ты должен простить их, Марек, — объяснил Александр. — Они приняли тебя за фантом, за объемное изображение. На беду я решил накормить тебя в головизионной комнате.

— Это я прошу прощения, доктор. Я не знал... Мы с папой дома тоже, сидя перед телевизором, разговариваем... Разговаривали... Мне казалось, что они издеваются. Простите за недоразумение.

Петрусь подозрительно смотрел на Марека.

— Папа, — спросил он, — ты уверен, что он четыре дня назад перенес операцию?

— Конечно. Впрочем, он сам все вам расскажет. У вас много времени. Вы вместе с ним едете на остров к дедушке и бабушке.

Они стояли вот так вчетвером и смотрели друг на друга. Ситуация была неловкая. Александр думал: «Пожалуй, найдут общий язык. Дети всегда дрались. Это в какой-то степени нормально». Эля думала: «Если бы меня кто-нибудь так оскорбил, я бы его возненавидела. Он меня наверняка возненавидит. Всех нас возненавидит. Жалко». Петрусь думал: «Вот это здоровяк! Одним рывком меня повалил. Ну и ну... Хорош замороженный фрукт!» Марек думал: «Все-таки вляпался! А так старался быть начеку. И авиакоптера не испугался, и робота, и ужасающего зрелища небоскребов, и многоэтажных автострад... И только этот сопляк... Но, по крайней мере, я знаю, что они настоящие. Если все-таки мне это не снится. Вроде это не сон».

Зборовский откашлялся и произнес:

— Я возвращаюсь на работу. Оставляю вас, но надеюсь, что вы не перебьете друг друга. Эля, будь хозяйкой.

— Да, папочка.

— Мама должна вернуться через час.

— В случае чего, если, например, Марек себя плохо почувствует, связывайтесь с Институтом. Там наверняка кто-то будет. У меня совещание в Женеве. Вернусь вечером. Привет!

И он ушел. Эля отважно решила прервать молчание, которое воцарилось после ухода отца.

— Хочешь кофе или чаю?

— Если можно, чаю, — вежливо ответил Марек.

«Ненависть, — промелькнуло у Эли в голове. — Ненависть, маскируемая любезностью. Это ясно! Ничего не поделаешь. Я не уроню своего достоинства!»

— Франтишек! — позвала она. — Франтишек!

Франтишек бесшумно въехал.

— Три чая, — распорядилась Эля.

Франтишек сверкнул огнями и произнес:

— Практичное устройство! — отозвался Марек. — А где у него питание?

Петрусь оживился: Франтишек всегда был его гордостью.

— Он работает на кварковой батарее. Одно неудобство: нужно через каждые сорок дней менять программу. Самой батареи хватит на сто лет, но программу надо модернизировать. Понимаешь, новые правила, новая информация. Франтишек должен знать больше, чем мы, держать связь с другими компьютерами. Хочешь, я покажу тебе такую программу?

— Вынешь ее?

— Нет, у меня есть старая, использованная.

— Тогда покажи.

— Идем! Сейчас вернемся! — сообщил он сестре.

— Извини, — любезно сказал Марек.

— Пожалуйста, — ответила Эля как ни в чем не бывало. Как если бы она не знала, что в глазах этого храброго мальчика выглядит, наверно, дрянной и зазнавшейся девчонкой. А знала она об этом гораздо лучше, чем он сам.

*

Совет Наций с изумлением узнал, кем оказался следующий пациент группы Зборовского.

— Вся имеющаяся информация, — докладывал Зборовский, — свидетельствует о том, что возвращенный нами к жизни Муанта Портале и Грасиа является военным преступником, особой, заслуживающей наказания и порицания. Этот диктатор — личный знакомый таких пресловутых фашистских выродков, как Гитлер, Франко и Пиночет! Преступления Муанты против собственного народа, совершенные им на протяжении многих лет, снискали ему прозвище Кровавого Муанты. Он был подвергнут гипотермии как раз в тот день, когда партизанская армия окончательно освободила страну из-под его гнета.

Решение дальнейшей судьбы Муанты не в моей компетенции. Впрочем, уважаемый Совет ознакомился с рапортом соответствующей комиссии. Как криогеник я хочу только заверить, что оживление остается вопросом двух-трех дней.

Поднялся делегат того народа, чьим владыкой и тираном некогда был Муанта.

— Наше государство по сей день отмечает Праздник Освобождения, и великий президент, гениальный поэт Рауль Сермено, который сверг режим Муанты, относится к числу наших самых прославленных народных героев. А низкий, подлый и бесстыжий Муанта остался в истории моего народа столь же ненавистной и мрачной фигурой, как, например, в истории Италии — Муссолини. Мы стыдимся Муанты. Президент Рауль Сермено, известный своим великодушием, отослал в 2000 году ящик с телом диктатора в Институт криогеники. С одной стороны, трудно наказывать человека за преступление, совершенное восемьдесят лет назад. С другой же — неужели платой за кровь и слезы невинных должны быть последующие восемьдесят лет счастливого существования в достатке и благополучии, гарантированном современным уровнем развития? К тому же не следует забывать, что когда этот человек проснется, в его представлении время, минувшее с момента последнего вынесенного им приговора, будет исчисляться не годами, а неделями или даже днями. Так что ситуация складывается парадоксальная.

Председатель Совета озабоченно спросил:

— Что предлагает ваша делегация?

— В соответствии с существующим законом, возбудить дело против Муанты. Наши архивы переполнены доказательствами его злодеяний. В связи с отменой во всем мире смертной казни Муанте грозит пожизненное заключение. К тому же мы предполагаем, насколько это возможно, заняться его перевоспитанием.

— А как выглядит правовая сторона вопроса?

— Теоретически каждое преступление по истечении восьмидесяти лет списывается за давностью. Исключение составляют, однако, положения, касающиеся гипотермированных пилотов космических кораблей. Мы предлагаем распространить эту клаузулу также на тех лиц, которые были заморожены до двухтысячного года.

— Ни один закон не должен иметь обратной силы!

— Да, но это еще не аргумент в пользу безнаказанности столь чудовищного преступления!

Разгорелась страстная дискуссия о том, какую судьбу следует уготовать Муанте. Мнения разделились. Одни считали, что надо возбудить дело, другие — что оставить в покое, а третьи — что попросту не размораживать. Наконец, после многочисленных выступлений и полемики Особый Трибунал удалился на совещание, а на вечернем заседании председатель Трибунала огласил окончательное решение.

— После размораживания Муанта Портале и Грасиа будет подвергнут общественному перевоспитанию в собственной стране, а затем пожизненно отдан под надзор компьютеров. В остальном он останется свободным. В случае безупречного поведения ему следует дать возможность реабилитации. Трибунал обосновывает свое решение тем, что главная задача правосудия не платить злом за зло, а разъяснять преступнику его ошибки.

*

Дедушка ходил по комнате взад и вперед, взад и вперед и говорил бабушке:

— Как только Олек включил видеофон, я понял: произошло что-то необычайное. Будто я Олека не знаю! Он счастлив, говорю тебе, страшно счастлив. Тут уж не в том дело, что его всюду показывают, берут интервью, а понимаешь... важно, что он осуществил свой замысел, оказался превосходным специалистом, не зря потратил несколько лет жизни. Важно, что он спасет людей! Жаль, что ты его не видела.

— Что он говорил? Скажи мне, наконец, что он говорил? — рассердилась бабушка, которая как раз была на прогулке, когда Александр Зборовский сообщил отцу, что пришлет на остров детей вместе с Мареком Торлевским, первым размороженным человеком из 1979 года. — Ты что, не мог включить регистратор? — спросила бабушка неизвестно в какой раз. — Не мог, да?

— Ну, не включил, забыл. Так обрадовался, что забыл. Ну убей меня!

— Не говори глупостей! — возмутилась бабушка. — Так когда они приезжают?

— Сегодня, наверняка сегодня. Олек специально заказал аппарат на воздушной подушке.

— Они приедут вместе с этим Мареком Торлевским?

— Вместе. Знаешь, вроде бы эту фамилию я уже когда-то слышал. Тебе она ничего не говорит?

— Ничего.

— Странно. Мне кажется, мы знали кого-то с такой фамилией.

— Я вообще не припоминаю такой фамилии. Иду кормить слонов.

Слоны были огромным бабушкиным хобби. Когда в одном из больших африканских государств бабушку и дедушку собирались наградить орденами за достижения в развитии местной архитектуры, бабушка сказала, что отказывается от своего ордена, но просит дать ей слона или даже двух, поскольку пару легче воспитывать. И тогда бабушка получила орден, а впридачу пару слонов. Это было как раз перед уходом на пенсию и переселением на остров.

Слоны прекрасно освоились на острове и участвовали в сюрпризах, которые бабушка и дедушка устраивали по разным поводам.

— Когда-то это называлось happening, — объяснял дедушка. — Это очень старый, забытый жанр. Мы же называем такие представления сюрпризами.

Сюрпризы были разнообразные. Как-то дедушка и бабушка пригласили гостей собирать грибы. Утром позавтракали, а потом — в лес.

— Грибов полно, — уверял всех дедушка. — И какие ароматные, пахнут лесом, осенью, солнцем!

Гости углубились в чащу. И тут началось! Одни грибы убегали, прятались и кричали грибникам: «Ку-ку!» У других вырастали лапки, которые они заламывали в отчаянии. Грибы срывали шляпки, подгибали ножки и покорно просили: «Только не срывайте! У меня жена и дети! Я несъедобный!» А были такие, особенно мухоморы, которые вели себя по-хулигански, свистели, задирали грибников окриками: «Фу, какие противные, наверняка ядовитые люди!»

Под конец грибы обступили гостей на большой поляне, и один пожилой боровик прочитал свою поэму, которая начиналась словами:

Поэма представляла жуткую картину уничтожения людей, собранных грибами.

Пожалуй, излишне говорить, что дедушка и бабушка готовили этот сюрприз добрых несколько месяцев.

— А гости не обиделись? — спросил Марек, которому Петрусь рассказывал эту историю в вагоне гравитационного поезда.

— Да что ты! Они были в восторге и расценили все выступление как художественный протест против уничтожения окружающей среды.

— А мы сможем организовать что-нибудь подобное вместе с дедушкой и бабушкой?

— Не знаю, чем они сейчас занимаются, но увидишь, будет кварково!

— Кварково — это значит «бомба»?

— Бомба? Что такое «бомба»? Если связано со взрывом, тогда это скорее всего что-то опасное.

— «Бомба» — это значит «зашибись», «закачаешься», то есть сенсационно и замечательно.

— Не понимаю, почему такие угрожающие слова, как «бомба», «закачаешься», «зашибись», обозначают что-то сенсационное, необычное и прекрасное.

Марек воздержался от объяснений.

— Главное, что я понимаю, — сказал он. — Кварково значит кварково.

Минуту они молчали. Эля играла в шахматы с Франтишеком.

— Мы сейчас едем на метро? — спросил Марек.

— Нет, это гравитационный поезд.

— Скорый?

— Около четырехсот километров в час.

— Неплохо.

— Впервые такое видишь? А на чем ты ездил?

— На обычном поезде с локомотивом, в автобусах, ну и на трамвае.

— И конечно, все это без самоуправления?

— То есть...

— Без автоматического пилота. Наверно, люди управляли этими трамваями и автобусами?

— Люди. Автоматический пилот применялся только в самолетах.

— А ты не боялся?

— Чего?

— Ну, садиться в трамвай, управляемый человеком. Ведь люди могут ошибиться.

— А машины — нет?

— Вероятность — один случай на миллион. А когда управляет человек — один на четыре.

— Э, да ты что! Я всегда ездил трамваем рядом с вагоновожатым.

Петрусь посмотрел на приятеля с восхищением. «Отважный — ничего не скажешь!» — подумал он.

Эля играла рассеянно. Она слушала разговор мальчиков и видела Марека, который одной рукой держал двери трамвая, а другой помогал Глории Лэмб в него сесть.

— Хорошие были времена, — сказала она и тут же страшно сконфузилась.

«Вышло так, будто я хочу обратить его внимание, что эти времена миновали, — мысленно отметила Эля. — И он, естественно, обиженный, замолчал».

Марек не ответил, поскольку не знал, что сказать. Эля казалась ему очень далекой, умной, таинственной. Темные волосы, заплетенные в косу, красиво контрастировали с белым платьем, а обстановка вагона, освещенного равномерным, неизвестно откуда струящимся светом, подчеркивала нереальность всей ситуации и делала девочку неведомой, как бы сказочной фигурой.

В купе не было слышно ни малейшего шума, какой обычно издает движущийся транспорт. Только из скрытых где-то репродукторов долетала тихая музыка.

По форме вагон напоминал скорее лифт, чем привычное купе. И это понятно: ведь гравитационный поезд был сделан наподобие ракеты, устремляющейся сначала в глубь земли, а потом силой гравитации выталкиваемой вверх, но только уже за несколько тысяч километров от места старта. И тем не менее совсем не чувствовалась бешеная скорость падающего лифта. В купе все было оборудовано довольно оригинально. На столиках стояли вазочки со свежими цветами, занавески, заслоняющие ложные окна, даже не колыхались, и неподвижность разных предметов, находящихся рядом на полочке, могла показаться чем-то совершенно естественным.

«Мы летим внутрь земли со скоростью падения, — подумал Марек, припомнив беседы с ассистентом Пацулой. — И это не кажется им необычайным. А то, что машиной когда-то управлял водитель, а не автомат, поражает их. Только не попадут ли они все в слишком большую зависимость от автоматов? Что бы было, если бы автоматы вдруг... если бы электрическая сеть... если бы авария...»

— А случаются ли катастрофы? — спросил он вслух. — Гибнут ли люди в больших городах под колесами транспорта? Я имею в виду несчастные случаи, катаклизмы.

— Транспорт вообще не имеет колес, — серьезно ответил Петрусь. — Разве что спортивные машины — велосипеды, карты, ролики. Но, конечно, бывают несчастные случаи. Мы по-прежнему не гарантированы от землетрясений. Иногда кто-нибудь зазевается и неправильно подключит кварковую батарею. Это может вызвать серьезный взрыв. В школе нам беспрерывно повторяют: «Не прикасайтесь к тому, что не имеет опознавательных знаков».

— Знаю, — подтвердил Марек. — В Институте мне дали пластинку с такими знаками и аппарат для чтения микротекстов. Но этих знаков уйма! Больше, чем в телефонной книге номе... Очень много. Ты их все знаешь?

— Не все. Только основные. Особенно, предостерегающие от опасности. «Внимание! Биологическое заражение! Внимание! Радиоактивное заражение! Внимание! Высокое напряжение!» Это большой прогресс, что весь мир, все народы пользуются такими знаками.

— А почему еще не введен единый язык?

— Сейчас имеются аппараты — переводчики. Но мы наблюдаем процесс бурной унификации. Пожалуй, немного жалко.

— Почему?

— Видишь ли, я иногда думаю, что если уже появится такой язык, мало кто почувствует прелесть стиха, написанного некогда. Переводить художественную литературу по-прежнему должны люди. Есть что-то более важное, чем значение слова. Звучание, настроение, атмосфера.

— Это все так, но вот Франтишек говорит стихами.

— Какие это стихи! Он выдает рифмованную информацию. Только когда я его запрограммировал, то понял, что такое настоящая поэзия. Вот послушай:

Эля изумленно посмотрела на Петруся.

— Словацкий? — спросила она. — Мой брат знает наизусть стихи Словацкого?

— Что ты так удивляешься? — ответил Петрусь, смущенный непонятно почему. — Я это проходил с Головоломом. Да и вообще я очень интересуюсь поэзией!

Перед Мареком возник мысленный образ преподавательницы польской литературы, которая усталым голосом читала им эти самые строки, пытаясь объяснить, в чем состоит ценность произведения. Вдруг ему показалось, что он в какой-то мере ощутил ту силу, которая таилась в языке.

Прошло восемьдесят лет, мир теперь другой, и люди тоже. Он, Марек, мчится в гравитационном поезде в обществе двух ровесников и робота, с трудом подыскивая тему для общей беседы. Все было бы чуждым, если бы не тот факт, что они тоже знают Словацкого. ««Жил я с вами, терпел я, и плакал я с вами...» — мысленно повторил он. — Я тоже когда-то... А этот Пётрек — парень что надо...»

сказал Франтишек, явно нечувствительный к атмосфере, воцарившейся в купе.

*

Маречек!

С той минуты, как мы навсегда расстались с тобой, я постоянно размышляю, каким будет этот твой новый мир. Может, ты будешь жить на другой планете? Может, в каком-нибудь огромном спутнике? Может, люди тогда уже будут жить бесконечно долго? Я думаю, сынок, что, читая мое письмо, ты уже знаешь обо всем этом намного больше меня. Наше воображение весьма причудливо. Когда-то я пытался представить себе собственную свадьбу. Сначала мне казалось, что ее никогда не будет. Потом привиделось какое-то большое, пышное торжество. Затем мне рисовался тихий, интимный праздник, наш с мамой счастливый день. Я никогда не предполагал, что из всего торжества мне по-настоящему запомнится только расстегивающаяся пряжка на подтяжках, из-за которой постоянно опускалась левая штанина брюк, парализуя мои движения.

Да, да, сынок, сколько бы я ни давал воли своему воображению, я не смогу угадать, какая же «пряжка» завладеет твоим вниманием, какие проблемы встанут на твоем пути.

Наука очень много изменила вокруг человека и в нем самом. Машинист, работающий на подъемном кране, должен быть осторожнее и внимательнее человека, копающего лопатой. Чем шире возможности науки, тем больше наша сила, и мы должны быть все осмотрительнее, как Гулливер среди лилипутов. Один неверный жест, и можно высвободить силу, с которой мы не сумеем совладать. Чем больше я думаю, тем все тверже уверен, что в меньшей степени изменятся люди. Они останутся в основном такими же. Всегда кто-то будет любить тебя больше, а кто-то меньше, всегда одни будут тебе более приятны, а другие — несимпатичны. Так мне, по крайней мере, кажется.

Я не представляю себе мира без любви и дружбы, без неприязни и враждебности. Такой мир был бы попросту нечеловеческим. Я бы очень-очень хотел, чтобы ты был внимательным и не обижал никого незаслуженно. И вообще лучше не делай другому того, что тебе самому неприятно. Может, это и не бог весть какая мудрость, но сама мысль, что ты где-то там, в далеком будущем причиняешь зло другому человеку, для меня очень мучительна. Ты, наверно, понимаешь это, правда?

И еще одно. Я убежден: кое-что из наших, а точнее моих времен, осталось. Это не обязательно должны, быть материальные ценности — здания, оборудование, предметы домашнего обихода и т.п. Я думаю о культуре, об исторических работах. Ты знаешь, мне кажется, было бы интересно проверить, что сохранилось, что выдержало испытание временем. По-прежнему ли люди помнят Шекспира? Читает ли кто-нибудь Слонимского, Тувима, Галчиньского? Каковы новые спектакли, фильмы? Чем они отличаются не с точки зрения техники, которая наверняка будет усовершенствована, а по содержанию? В чем сейчас человечество видит наибольшие ценности?

Попробуй расспросить, поискать ответ, а я в следующем письме, может быть, загадаю тебе очередные загадки. Ведь правда же, всегда лучше, передвигаясь по незнакомой местности, иметь перед собой цель?

До следующего письма

Отец

*

Он посинел от злости. Какое-то мгновение дико озирался по сторонам, потом ослабел, опустил веки и, казалось, заснул. Но он не спал. Из-под ресниц присматривался к врачам в странных халатах и судьям, которые минуту назад сообщили ему приговор.

«Надзор со стороны компьютеров! — думал он. — Эти кретины считают, что я позволю контролировать себя последующие восемьдесят лет, — и как раз теперь, когда меня вылечили даже от ревматизма! Ну нет! Пока что разберемся в ситуации».

— Вынесенный приговор я считаю несправедливым, — сказал он. — Вами не приняты во внимание все аспекты дела. Уже сам факт, что процесс велся без моего участия и даже без моего адвоката, свидетельствует о том, что это была процедура, далекая от демократии. Однако я человек старый и не намерен ссориться из-за какого-то там надзора, поскольку вы предложили мне великодушно вторую жизнь. Смогу ли я получить информацию о состоянии моего имущества, о ситуации с моим народом и вообще о событиях на протяжении тех восьмидесяти лет, когда я почивал в... холодильнике?

— Конечно. Впрочем, вы поедете в свою страну на перевоспитание.

«Ваше превосходительство», — хотел добавить Муанта, но сдержал взрыв ярости. Ему предстояло разыграть слишком важную партию, чтобы позволить себе импульсивные выходки. Он должен был кое-что проверить.

«Если Микеланджело и Гонсалес, — сказал он про себя, — все испортили, если перед смертью они выдали тайну подводного грота, то мои шансы минимальны. А если нет, то, кто знает, что может произойти. Не исключено, что эти глупцы еще придут просить о помиловании». Он окинул своих избавителей неприязненным взглядом.

— Перевоспитание, — сказал он, подняв брови, — вероятно, означает гигантские дозы лекарств, которые вы намерены мне назначить и после которых я буду думать иначе, чем прежде, и хотеть не того, что обычно?

— Такие лекарства запрещены всеми кодексами. Согласно закону от 1995 года, нельзя вмешиваться в чужую волю с помощью химических средств.

«И очень хорошо, — подумал Муанта. — Законы создаются, чтобы их ломать. Я это люблю. Но без пыток и химикатов вы меня в моих воззрениях не разубедите».

Перевоспитание, хоть и безуспешное, оказалось, однако, для Муанты удручающим. Прежде всего, он должен был прочитать все обличения, оскорбления, письма и романы, адресованные его особе. Никто никогда не сказал о Муанте доброго слова, если не считать одной, впрочем, досконально известной ему официальной биографии, которую написал какой-то ничтожный секретарь по его, Муанты, приказу и почти под его диктовку. Весь народ считал его дегенератом и самым низкопробным негодяем и тираном. Отчеты обо всем происходившем в лагере «Милая Родина», с которыми диктатор должен был очень тщательно ознакомиться, даже ему мешали спать спокойно. Однако с давних пор Муанта нашел удобное для своей совести оправдание всем собственным начинаниям: и прежде, когда он содрогался при виде истязаемых невинных людей, и теперь, когда очередные лекторы рассказывали ему о проклятиях, которые сыпались на его голову, диктатор думал о своей миссии.

Давно, много лет назад, когда он был еще офицером авиации, на него произвел колоссальное впечатление некий молодой человек по имени Адольф Гитлер, который собирался навести во всем мире идеальный порядок. «Мысль была замечательная, — говаривал Муанта в кругу своих самых близких соратников, сидя на террасе, защищенной от солнца и порывов ветра, налетающих со стороны распластавшегося внизу моря. — Но исполнение халтурное. Нервно они это делали, неосмотрительно. А порядок нужно устанавливать по порядку!!»

Муанта был глубоко убежден, что он как нельзя лучше знает, в чем должен заключаться истинный неколебимый порядок. «Спокойствие и дисциплина, — говорил он, — повиновение и отсутствие сомнений! Вот идеальный вариант для наших граждан, который мы должны претворить в жизнь!!»

Убедить диктатора в том, что он был жестоким сатрапом, который бесцельно измывался над соотечественниками, оказалось не под силу даже лучшему преподавателю. Властелин стоял на своем: он реализовал трудный, но возвышенный замысел установления полного порядка. Муанту больше злило другое. Хотя его ненавистный антагонист из прошлого и не жил уже пятьдесят семь лет, но за двадцать три года своей деятельности он заслужил такую огромную любовь и уважение народа, что Муанта на каждом шагу наталкивался на след соперника. Его превосходительство невероятно раздражало то, что Рауль вовсе не рвался к власти. Сразу после переворота он уступил Пабло пост премьер-министра, а сам поехал строить школы, своими песнями вдохновляя народ и приобщая его к науке. Хотя потом Рауль и стал президентом, но только для того, чтобы способствовать созданию Совета Наций и максимальному расширению его компетенции. «Одним словом, чтобы увеличивать неразбериху», — прокомментировал диктатор, который нынешнюю политическую организацию, представляющую собой Федерацию Народов Мира, сразу же расценил как исключительно безалаберную и бессмысленную. Тем более, что разделение полномочий между членами Совета было очень странным. Решение принимали те, которые знали данную проблему, а не те, которые были в ней наиболее заинтересованы. Кроме того, существовало очень много кодексов, положений и правил, ограничивающих единоличную власть.

«Обуздывание свободной человеческой инициативы, — вынес приговор Муанта, хотя, конечно, он имел в виду при этом свою собственную инициативу, — приводит к ослаблению индивидуальности!»

*

Когда дети уехали, в доме стало пусто. Мама и отец удобно уселись друг против друга и попросили нового робота с заданной хозяйственной программой R-1 принести им сок из черной смородины. Они хотели о многом поговорить. С момента, когда удалось разморозить Марека Торлевского и Муанту Портале и Грасиа, Александр Зборовский был завален работой. Все шло к тому, что совсем скоро человечество пополнится почти тридцатью новыми гражданами, большинство которых составят чудаковатые миллионеры и вообще люди с допотопными взглядами на мир. Мама беспокоилась о судьбе тетки Флоры, приходившей в себя с огромным трудом. «Только такой сильный организм в состоянии выдержать подобную перегрузку. Но что бы было, если бы...»

Беседу прервал звонок. В дверях стояла тетка Флора.

— Поболела — и хватит! — воскликнула она радостно. — Привет, мои золотые! Аль, что-то у тебя слишком темные круги вокруг глаз! А не чересчур ли много ты работаешь? Знаешь, Эва, я всегда была уверена, что и со мной приключится что-нибудь необычное! Но чтобы от пирожных?! Завтра меня показывают по головидению. Я буду давать интервью на тему, что это за ощущения, когда ничего не хочется. Я!!! Доктор Майлер тоже будет там! Очаровательный мужчина. Если бы не он, хорошо бы я выглядела! Он нашел такие способы! Специальная психорегенеративная камера! Необыкновенная, скажу я вам! Послезавтра еду на Луну. А потом на какие-нибудь две недели заскочу к дедушке и бабушке. Может, что-либо передать на остров?

— Сделай одолжение, Флора! — обрадовалась мама. — Я обещала послать им библиографию по древнему Риму.

— А зачем им это? Опять какие-то сюрпризы! Я так часто вспоминаю эти кружащиеся и подскакивающие маслёнки и подберёзовики! А помните, как дедушка и бабушка устроили сад Большерота? Это мне даже понравилось, только там было слишком тихо. Ну хорошо, дай мне эту библиографию. Доставлю ее, вернувшись с Луны. Ох, Луна... Романтичная планета... Жаль, что доктор Майлер не может ехать со мной. Обаятельный мужчина! И отличный специалист! Великолепный!

— Это видно, — сказал Александр. — А он выражал желание ехать?

— Представьте себе, что да! Он поехал бы со мной на Луну — я вижу это по его глазам! Но, к сожалению, он собирается к своей матери куда-то в район экватора. Вернется через месяц, и тогда не знаю... не знаю... быть может...

Тетка закатила глаза и посмотрела в потолок с характерной для нее иронической игривостью.

— Говорю тебе, Аль, со смерти Славека я в разобранном состоянии. Мы не должны слишком долго пребывать в одиночестве, а то начинаем чудить. Вот и я со своей стороны...

Славек, муж тети Флоры, погиб в космическом пространстве во время одной из экспедиций на Сатурн. Авария аппаратуры. По правде говоря, тетя не была близкой родственницей супругов Зборовских, но она издавна дарила своей дружбой их дом. Они знали тетку еще со школы — совсем молоденькой девушкой, которая прогуливалась под руку с космонавтом. Зборовские дружили с Флорой столько времени, что даже не заметили, когда она стала „теткой", и упустили из виду, что это уже десять лет прошло со смерти Славека. И теперь, когда Флора сама так неожиданно прямо начала говорить о своем одиночестве, им стало немного не по себе.

— Видите ли, у меня определенные планы, связанные с поездкой на остров. Я бы хотела познакомиться с этим мальчиком — Мареком. А вы, я говорю про Институт, решили, что будет с Мареком дальше?

Зборовский внимательно посмотрел на тетку.

— Нет. Пока что я отправил его на каникулы. А когда он вернется, тогда подумаем.

— А я не могла бы... Вы бы позволили мне взять его на свое попечение?

Зборовский не совсем знал, что ответить. Наконец, он справился с застрявшим у него в горле комком.

— Не знаю. Я не могу решать. Мы думали, может, он сам... Это уже большой мальчик. Тут нужны какие-то юридические основания.

— Юридические основания имеются! — с триумфом заявила тетка. — Я искала в архиве. По всему, Славек был правнуком брата матери этого мальчика.

— Как ты до этого додумалась? — с изумлением спросил Александр.

— Все очень просто, — объяснила Флора. — У его матери была та же самая фамилия, что у меня и Славека.

Супруги Зборовские посмотрели друг на друга. Тетка Флора со времени замужества носила фамилию Ковальская.