Большое путешествие: Степью до Нью-Васюков
Образ жизни народа в первую очередь зависит от географических условий его обитания – это вы прочтете в любом учебнике истории. Оно и верно – другое дело, что, сковавшись броней городов, современное человечество все больше освобождается от этнических различий. В самом деле, разве в центре Москвы чукча разбивает свой чум? Разве самый стопроцентный эскимос по крови запрягает собачью упряжку, когда ему надо добраться от Питера до Гатчины? Разве калмык выходит во двор черемушкинской новостройки, чтобы вскопать землю на детской площадке и приготовить в ней кюр? То ли дело – дома, в своем природном отечестве…
Республика Калмыкия
Субъект Российской Федерации, входит в состав Южного Федерального округа
Площадь: 76,1 тысяч км2
Численность населения: 299 тыс. человек (данные переписи 2004 года)
Столица – Элиста (в переводе – «Песчаная») с населением 120 тыс. человек Помимо Элисты в республике еще два города – Лагань и Городовиковск
Климат Калмыкии резко континентальный. Средние температуры января: от –7—9°С в южной и юго-западной части до –10—12°С на севере. Средние температуры июля: 23,5– 25,5°С. Абсолютный максимум температуры в жаркие годы достигает 40—44°С. Специфическая природная особенность – засухи и суховеи. Летом бывает до 120 суховейных дней. Калмыкия – самый засушливый на юге европейской части России регион. Одна из серьезных проблем республики – нехватка воды. Годовое количество осадков составляет 210—340 мм.
Калмыки ведут свое происхождение от племен ойратов, живших в Западной Монголии (Джунгарии), в XIII—XIV веках входивших в состав империи Чингисхана. В конце XVI – начале XVII века правители крупных ойратских этнополитических объединений переселились в западносибирские степи и в начале XVII века принесли присягу на подданство русскому царю. Слово «калмык» образовалось от слова «хальмг» – так называли себя ойраты западносибирских степей.
Во второй половине XVII века в Нижнем Поволжье образовалось Калмыцкое ханство. В 1771 году, когда часть калмыков, недовольных царской политикой, перекочевала в Китай, ханство прекратило существование. В 1917 году после Февральской революции была создана «Степная область калмыцкого народа». В 1920 году образована Калмыцкая автономная область, которая в 1935 году стала Калмыцкой Автономной Советской Социалистической Республикой (КАССР). Летом 1942 года значительная часть территории республики была оккупирована немцами, в январе 1943 года Калмыкия была освобождена. В 1943 году началась депортация калмыцкого народа в Сибирь, КАССР была упразднена. Лишь в 1957 году калмыки смогли вернуться на родину. Тогда же была сформирована Калмыцкая автономная область, а в 1959-м восстановлена КАССР. В 1993 году в Республике Калмыкия состоялись президентские выборы. Первым Президентом РК стал Кирсан Илюмжинов.
Калмыки – в своем роде уникальны: они единственные в Европе исповедуют буддизм, к тому же являются единственными монголоязычными европейцами. В 1996 году открыт самый большой в Калмыкии и крупнейший в Европе буддистский храм Сякюсн-Сюме. В республике действуют Крестовоздвиженская православная церковь в с. Приютном, православный Казанский кафедральный собор в г. Элисте, мусульманская мечеть в п. Прикумском, две католические часовни – в г. Элисте и с. Веселом Городовиковского района.
Центром высшего образования считается Калмыцкий государственный университет (открыт в 1970 году). В Калмыкии 3 театра, 2 музея, 175 библиотек.
Достояние национальной культуры – героический эпос «Джангар». В Элисте создан научный Центр джангароведения. Каждый год в столице проводится праздник Джангариада с состязаниями в стрельбе из лука, метании копья, бросании аркана, национальной борьбе, скачках и джигитовке с древними играми ойратов, с воссозданием сцен быта и уклада жизни кочевников.
С высоты птичьего полета Элиста мало чем отличается от прочих областных центров бывшего Союза и нынешней России – сплошь невысокие и унылые типовые дома. Но все же и у нее есть собственное лицо. Оно проступает в приземистых статуях широкоскулых богатырей на площадях, в глазах фантастических орнаментальных драконов, на каменных глыбах с явным, хотя и неясным философским подтекстом…
«Памятник» Белому старцу Цаган Ааву (хранителю пастбищ и покровителю всего живого), стилизованные храмовые ворота на центральной улице города, автобусные остановки, декорированные в псевдовосточном духе, – все это оставляло бы впечатление простодушного этнического китча, если б не особый смысл, заключенный в «завитках» калмыцкой архитектурной логики. Своеобразие характера проникает повсюду.
Как, например, сложилась судьба обычного, полагавшегося Элисте «по рангу» памятника Ленину? При развенчании советской идеологии его не тронули. Но еще через несколько лет буквально в пятидесяти метрах поодаль воздвигли большую позолоченную фигуру Будды. И тут вдруг оказалось, что один вождь (просветленный) смотрит другому (пролетарскому), так сказать, в спину. Тогда Ильича просто развернули на 180 градусов – лицом к святыне. А потом еще подумали и вовсе перенесли в другое место – очевидно, чтобы парадоксальное соседство не смущало ни самих «соседей», ни публику.
Или – как понимать скульптурную композицию «Эхо», метко прозванную в народе «Мужиком без сердца» (дословно: «дутур уга» – «нет внутренностей»)? Сидит бронзовый человек 3,5 метра высотой, а вместо груди у него – дыра в форме общетюркского струнного инструмента домбры… Дыра – это, очевидно, предчувствие тотальной свободы в бесконечной степи: заворачивай, куда хочешь– все равно не изменятся ни пейзаж, ни настроение, ни мелодия. Авторы имеют в виду, что в такой «беспечной обреченности» – калмык весь, вся его душевная подноготная, конечно, буддистская по своей природе – и касается она даже тех, кто себя буддистами не считает.
А вот, с другой стороны, – Калмыкия, обращенная в будущее. Всероссийски известные ныне Нью-Васюки, расположенные к юго-востоку от республиканской столицы, называются городом Сити-Чесс и выражают авангардные представления нынешних властей о модернизации, народном счастье и тому подобном. «Островок Европы» в степи, официально посвященный шахматам и только им. Все эти миниатюрные палаццо носят названия, связанные с древней игрой: «Белая ладья», «Черный конь» и так далее – совершенно в духе предсказаний великого комбинатора. На деле же все они вмещают более широкий символический смысл. Здесь и идея единения небольшой нации – редкий калмык так или иначе не приложил руку, голову или копейку к «великой стройке». И стремление обратить на себя внимание «большого мира». И, возможно, даже глубоко затаенная тоска по оседлости, по приюту, посещавшая многие поколения здешних жителей, пока они не бросили кочевать…
Идея Сити-Чесса родилась, утряслась и воплотилась за два года – к крупнейшему за всю историю России Международному шахматному турниру, организованному калмыцким президентом Кирсаном Илюмжиновым, который, как известно, по совместительству является президентом ФИДЕ. Однако партии окончились, спортсмены разъехались, пешки и фигуры вновь легли на дно коробок, а маленький элистинский Манхэттен остался. И по обычным рыночным законам попал в руки обычных зажиточных горожан, среди которых преобладают почему-то футболисты (на любви народа и властей к этой более подвижной игре я еще остановлюсь ниже). Так что теперь между космополитических стеклобетонных зданий, в сверхсовременных лабиринтах дворов постоянно мелькает черно-белый мяч… И результат – налицо. Уже седьмой год «заштатная» некогда команда «Уралан» играет в высшем дивизионе.
Вообще, если есть на свете «великая калмыцкая мечта» (а почему бы ей не быть, чем «наши» хуже американцев?), то она сконцентрирована здесь – среди этих «реализованных вживе амбиций», под памятником их бессмертному литературному вдохновителю Остапу Бендеру. Кстати, последнего, хоть он и был сыном турецкоподданного, калмыки уверенно считают своим. В самом деле, ведь этот герой, во-первых, вечно странствовал, во-вторых, непосредственно разработал план Нью-Васюков, в-третьих… В жилах многих знаменитых людей текла калмыцкая кровь. В ленинских, например, и, кажется, даже в пушкинских. Почему герою «Двенадцати стульев» не присоединиться к ним?
А если серьезно, темперамент Остапа Ибрагимовича действительно вполне созвучен вышеуказанной «калмыцкой мечте». На здешних равнинах живет необыкновенно жизнестойкий и «боевой» народ. Бешеное стремление к победе, к успеху, даже странное для буддистского этноса, – ему очень свойственно. Кроме того, он горд иногда непомерно – «нас мало, и нас все должны знать!» Отсюда, кстати, никогда не терявший силы культ высшего образования. «Друг степей калмык», пожалуй, не совсем тот (или уже не тот?) архаический пастух-философ, каким он виделся «солнцу русской поэзии». Иное дело, что, не отказываясь от амбиций, мои соотечественники изо всех россиян по-прежнему живут самым «заповедным» патриархальным образом. Кто желает пройти, хотя бы бегло, по жизненной дороге калмыка, тот должен отправиться в степь и «прочесать» ее. Что и сделала экспедиция «Вокруг света»…
«Антилопа шнива» – К вопросу о калмыцкой красоте – Оля-тензин
– «Наран» значит «светлый». Или даже «солнце»… Но тут нет ничего особенного. Так часто называют тех, кто родился в воскресенье. А вообще у меня, как у всех «нормальных» калмыков, есть и второе имя – Слава. Чтобы два бога смотрели, чтобы шульмусов обмануть… Кто такие шульмусы? Злые духи.
Степняки вообще не «по эпохе» суеверны. Даже удивительно, почему это «рулевой» нашего маленького экипажа Наран с такой легкостью привел в разговоре свое «запасное», «магическое» имя. Обычно все, даже люди образованные, боятся, как бы не услышал кто-нибудь из пресловутых шульмусов. Но мы с фотографом, очевидно, внушили водителю доверие: пробуравив нас глазами в полном молчании, он стал вполне разговорчив, и наша экспедиционная «шнива» вполне подошла для «светской гостиной».
Не слышала такого сокращения в других местах, но на моей малой родине так зовут новомодный автомобиль «Шевроле-Нива». Она вообще была нашим всем – домом, караваном и даже «дипломатическим представительством»: куда ни приводила нас дорога, местные жители всегда издали узнавали вокругсветовскую «антилопу-гну» и выносили навстречу хлеб-соль. Через сутки нашего пребывания на калмыцкой территории я вполне убедилась: сарафанное радио в традиционном обществе – надежнее всякого Интернета. От Элисты до самых до окраин каждый ребенок знал, что приехали «высокие гости». И встречали соответственно. Даже флаг журнала, против всяких правил, мы не вернули в редакцию. Его пришлось подарить одному из сельских музеев – директор смотрела на бордовое полотнище с таким вожделением, что никто не посмел ее разочаровать.
Подпрыгивая на ухабах, джип быстро удалялся от накатанной колеи в глубь степного пространства – навстречу вступившей в свои права весне. В открытое настежь окно вместе с «сухим» ветром врывался запах молодой полыни. Цвета тоже были весенними – любые оттенки зеленого на каждом квадратном метре травы, которая лоснилась и блестела на солнце, а сверху вся эта здоровая природная красота покрывалась куполом радикально синего неба.
– Ну вот, видите, это оно – Одинокое! Я же говорил, правильно едем. – Наран ткнул пальцем в горизонт.
Посреди плоской и шершавой, как стиральная доска, равнины торчал один-единственный «столб», поросший листьями. Сквозь негустую древесную крону просвечивали желтые лучи, а к ним между ветвей, пытаясь как можно выше привязать какую-то яркую ленточку, тянулась долговязая юношеская фигура (небольшая группа подобных же фигур расположилась поодаль на траве). Вообще, ствол и ветви Одинокого и так уже едва проглядывали из-под тысяч расписных «бинтов». Трепеща на ветру, они невнятно шелестели, словно бы повторяя слова начертанных на них молитв и пожеланий. «Только бы сбылось…»
«Похоже на центр Вселенной», – подумала я, смутно припоминая подобную картинку из энциклопедии «Мифы народов мира», которую листала в детстве.
В это время к нашей «компании» присоединились еще двое – монахи в своих неизменных полыхающе-красных одеждах. Они любезно поздоровались, но, естественно, ни в какие беседы не вступали, пока не исполнили несложный на вид буддистский ритуал. Вокруг Одинокого необходимо обойти в сосредоточенном безмолвии несколько раз (сколько именно – зависит от специфики и цели обряда). Мысленно приобщиться к святому месту и обменяться с ним энергетическим импульсом. Потом уже можно и разговаривать:
– Сто пятьдесят лет назад этот тополь посадил Кургаш Бакши, известный калмыцкий лама… Собственно, посадил он много деревьев, сам черенки из Тибета вез. А прижилось, как видите, только одно, – монах изъяснялся по-русски чисто, но с легким и каким-то непривычным гортанным акцентом, который, впрочем, очень «подходил» к степному эху. – Этот Бакши учился в Тибете и, говорят, не напрасно. Стал врачевателем. Большой дар у него открылся.
Я слушала и думала: что за последнее время изменилось в Калмыкии? В укладе жизни, наверное, не так много. Разве что за последние 10—15 лет совсем другим стал «эталон» красоты. Раньше красивой считалась женщина, сбоку тонкая, плоская, как ладонь, и с кривоватыми ногами (значит, хорошая наездница). А теперь глобальная смена эпох, похоже, повлияла даже на генотип нации: откуда ни возьмись, появился вполне европейский тип внешности. Выросло поколение высоких, длинноногих, стройных, неотразимых барышень – притом, что, конечно, экзотическая «изюминка» в них сохранилась… Вероятно, дело тут в питании: калмыки стали есть больше фруктов, овощей, и вообще, их рацион сблизился с общероссийским. Ну и, конечно, стандарты мировой моды – куда от них денешься?
Вознамерившись поделиться лирическими мыслями со вторым из присутствовавших монахов – все же мужчина и должен смотреть на такие вещи более трезво, – я вдруг с изумлением поняла, что это, собственно, не монах, а монахиня. Девушка, хотя и не вполне соответствующая новому стереотипу красоты. Очень юная, с кротким взглядом черных глаз. Круглая голова острижена ежиком, как у всех ушедших от мира буддистов:
– Что делать?.. А раньше коса была дли-и-инная, ниже пояса. Жалко было отрезать, – молвила хрупкая барышня так тихо, что пришлось напрягать слух.
– Вообще, у калмыков не принято отдавать дочерей в монастыри. – Тут же вмешался ее старший товарищ. – Собственно, и монастырей-то кочевники никогда не строили. Представляете, за все время после 1917 года у нас были только три монахини. Одна из них – наша Тензин Дюнзанг.
Тензин, в миру Оля, живет с мамой, но каждый день ни свет ни заря выскальзывает из дому – на духовное служение.
На вопросы не отвечает вовсе, а только все ниже опускает светящиеся «пуговки» глаз, тихо смеется и молчит. Это похоже на буддистов – они высказываются лаконично и только, когда хотят. Иногда ждешь от них необходимого, казалось бы, слова, и – тишина. А иногда они начинают говорить на «ровном месте». Но в любом случае, остается ощущение «недосказанности», загадки.
Скажем, пока я пыталась разговорить Олю-Тензин, фотокорреспондент журнала все сетовал на сапфировые тучи, пришедшие невесть откуда и лишившие его возможности «прицелиться» к пейзажу. Монах же, Олин «напарник», стоял в это время в сторонке и как-то странно двигал кистями рук – мне не было видно, как именно. И вдруг чудесным образом снова появилось солнце. Вот и гадай, почему так все совпало, кого «послушалось» солнце – громко стенавшего фотографа или совершавшего загадочные пассы «божьего человека». Фотокор уверенно приписал успех последнему.
Национальный пунктик – «Шатта – народ отта» – У коров депрессий не бывает – Ом и ум
В поселке Шатта – народ отта, то есть, переводя с калмыцкого на русский: народ задиристый и хулиганский.
Впрочем, поначалу, гуляя по Шатте, мы никакого народа вообще не обнаружили. Старинное село в Кетченеровском районе, где всего около ста домов, по большей части обветшалых и небогатых, опустело. Оказывается, так бывает не только в городах, но и посреди степи: стоит только начаться футболу, и прекращается жизнь на улицах и площадях. Куда при этом девается женское население – загадка. Спортивный ажиотаж не спадает, даже если футбол предназначен тем, «Кому за сорок» – так назывался организованный здесь турнир с участием пяти команд из разных сел республики.
Одну из них тренировал некто Санал Аляевич, которого мне рекомендовали как известного знатока народных обычаев, человека надежного и, вообще, большого оригинала. Аляич вроде бы изъявил готовность свозить нас в свое родное село имени Чапчаева, известное главным образом лучшими коровами «эндемической» калмыцкой породы.
Скоро, однако, стало ясно, что спортивный долг для этого человека – безусловно превыше нашего расписания. Даже мои раздраженные выпады, вроде: «Аляич, скажите, к вам экспедиции „Вокруг света“ каждый день приезжают?» – ничего не могли изменить. Впрочем, не влияли они и на добродушный настрой нашего нового товарища.
– А вы как думали? Футбол– национальный пунктик!
– Даже если бы мне сказали, что горит мой сарай, я не покинул бы поля, – поддакнул находившийся тут же маленький худой парень по имени Дмитрий.
У Черного Димы, так позже прозвала я его за «вековой» загар, цвет кожи был действительно черным, что характерно для работяг из степных селений, которые три четверти жизни проводят под палящим солнцем.
Да, прохлаждаться здесь не приходится. В Димином хозяйстве – 16 коров, 6 телят, десятки овец, и это хорошо сказывается на его душевном здоровье. Он готов без конца острить и дерзить, если подвернется случай, а после с той же легкостью переходить к полному благодушию, освещенному доброй белозубой улыбкой на «закопченном» лице (у калмыков, вообще, как правило, отличные зубы – сказываются столетия мясомолочной диеты). «Кто держит скот, у того рот всегда в масле», – радуется Дима, и эту радость способен нарушить лишь какой-нибудь забавный пустяк. Скажем, сегодня его бравая команда все же проиграла матч. И ее немного расстроенный тренер Аляич все же отправился с нами в Чапчаево. Правда, через минут пятнадцать он уже пришел в хорошее расположение духа.
Аляич вообще принадлежит к породе людей с врожденным обаянием – хотя и непонятно сразу, чем «берет». Невзрачный, сухопарый, подвижный человек, вероятно, за сорок, но выглядит гораздо моложе (я заметила, что по внешности почти никогда не удается определить возраст калмыка)… Типичный селянин, хотя и учился на историческом факультете университета, а позже преподавал в школе (правда, почему-то физкультуру). Потом еще 13 лет руководил тем же средним учебным заведением. Теперь «пошел в гору»: возглавляет организацию с диковинным названием «Элистинское спортивное воздухоопорное сооружение». Там четыре теннисных корта, поля для мини-футбола, волейбола и так далее, а деятельность Аляича заключается в устройстве турниров по всем этим видам спорта.
– В степи легко заблудиться, черти водят, – рассказывал Аляич. – Человек, бывает, сам отлично понимает, что крутится на одном месте, а сделать ничего не может. Без провожатого никак нельзя…
Да и провожатый, как выяснилось, тоже не застрахован от происшествий.
Директор воздухоопорного сооружения как в воду глядел: мы заблудились, но… никакого страха я не ощутила. Наоборот, пришло чувство абсолютной свободы, незнакомое мне раньше. Тут же закружилась голова: от запаха молодой полыни, говорят, можно потерять сознание. Пройдет всего неделя-другая, она созреет, и по степи распространится иной аромат, более густой, тяжелый, насыщенный. И уже не такой пьянящий. Но сейчас одного вдоха оказалось достаточно, чтобы улетучилось мое нетерпение, беспокойство, желание скорее добраться до цели. Заблудились? Проторчим здесь месяц? Ну и ладно.
– Вот именно. В наших краях чем сильней спешишь, тем скорей застрянешь. Это вам любой чабан подтвердит. А вы – впечатлительная натура, – похвалил меня скорее интонацией, чем словами Аляич, когда его зоркий глаз уже взял свое, и «шнива» развернулась в нужном направлении. – И правильно. Степи нужно доверять, тогда и она тебе доверится. Если потерял дорогу – оглядись по сторонам. Казалось бы, все ровно, но всегда найдется зацепка. Там, где мы плутали, помните, курган был?
– Помню.
– На этом кургане меня еще отец учил ориентироваться в степи. А что там, под холмом, знаете?
Это я как раз знала: по Калмыкии там и здесь разбросаны знаменитые скифские захоронения. Мне всегда было интересно представлять себе: еще не построены ни Колизей, ни Кремль, ни Нотр-Дам, а эти могильники уже стоят посреди степи – точно такие же, как сейчас… Аляич, однако, не дал разгуляться моему воображению:
– Ну вот. Заберешься на вершину, и сразу видимость – в три раза дальше. Порядок, этого достаточно! Калмыки ведь все дальнозоркие. За 50 километров могут всадника разглядеть или быка.
С быком и его многочисленными «подругами» мы в Чапчаеве, собственно, познакомиться и собирались:
– У Малыша родословная почище, чем у Николая Второго, – горячился, расхваливая своего «земляка», наш проводник. – Любой хозяин в республике мечтает, чтобы он покрыл его скот. На всех московских выставках призы получал, зверь – машина!
…На морде тысячекилограммового Малыша застыло выражение детского удивления, видимо, оно и подсказало такую кличку – оксюморон. Не знаю, как насчет родословной, но живет он на своей животноводческой стоянке (постепному – «точке») весьма вольготно. Шерсть блестит, всегда чист, всегда сыт, и ходят за ним чуть не круглые сутки двое дюжих ребят, сыновья чабана. Находясь под впечатлением от вида рогатого красавца, я даже пыталась их расспросить, чем, мол, вы его кормите, как заботитесь, в чем секрет?
Парни в ответ, по местному обыкновению, молчали и улыбались. Так что я почувствовала себя в неловком положении. Ведь действительно никакого секрета тут нет. Калмыцкий скот уникально жизнестоек благодаря естественному отбору за столетия кочевий. Как изящно выражаются хозяйственные чиновники в Элисте, «у нашей коровы не зафиксировано депрессивных явлений». Она двигается гораздо больше, чем любая ее «родственница» в любой другой российской области. Фактически это – до сих пор полудикое животное, гуляющее и пасущееся само по себе. В поисках корма степная буренка проходит до 50 км в сутки, постоянно пребывая, таким образом, в хорошей «спортивной» форме, но и не худея – благодаря богатству степных трав. Отсюда – превосходное мясо, прозванное «мраморным», не сухое, не жирное, а очень «правильное». Но это, как говорится, по праздникам. Калмыки экономно относятся к такой замечательной скотине, тем более что за ней и следить особенно не нужно, даже при отеле. Кочевые коровы – отличные мамаши. Родив, прячут детенышей в ковыли так, что не найдет ни человек, ни волк. А если серые враги все же нападут, то ничем не поживятся: копытные мгновенно выстраиваются в круг, в центре которого находятся телята, и… раскачиваются из стороны в сторону, плечом к плечу, отпугивая хищников. Только что буддистские мантры не читают…
…«Ом прва заня де ди ди!» «Ом прва заня де ди ди!» – дружно скандировал экипаж «шнивы». После насыщенного общением с крупным рогатым скотом дня мы чувствовали сильную духовную жажду, и тут калмыцкая религиозная традиция пришла нам на помощь.
В буддизме есть мантры на все случаи жизни. Этой – на случай трудного испытания (например, экзамена) – Аляича научила его бабушка, когда он стал студентом. Попробуйте проговорить эти «неудобоваримые» слова быстро, как скороговорку, и много-много раз – увидите, что у вас получится по-русски: «ум прав(ильных) знаний тебе».
Но это, конечно, не более чем мнемонический прием, а на самом деле, древняя формула составлена из сложнейших – и фонетически, и семантически – понятий. Знаменитое «ом», к примеру, означает что-то вроде наивысшей способности сознания. Этим слогом начинаются многие буддистские молитвы и речения. В частности, «Ом мани падме хум». При восприятии на слух, да еще и с неизвестного языка, звуки искажаются, так что «от греха подальше», я попросила Аляича записать мантру в моем блокноте. И, к удивлению своему, прочла вместо «ома» – «ум».
– Я ведь не настаиваю, – отбивался проводник от моих попыток углубиться в тему. – Может, это и неверно. У нас в Калмыкии, вообще, пишут кто в лес, кто по дрова, но мы не виноваты. Алфавит четыре раза менялся! До 1917 года у нас были собственные буквы, тодо бичиг – «ясное письмо». После революции зачем-то их сменили на русские.
– Ясно, зачем. Для порядку. Чтоб как у всех, – вдруг заметил философски Наран.
– Но в результате дело совсем запуталось, – возразил Аляич. – Как, спрашивается, изображать калмыцкие слова новым шрифтом? Учителя говорили: «пиши, как слышишь». И, естественно, все стали писать по-разному. Решили перейти на латиницу, кто-то сказал, что она лучше соответствует нашим звукам. Оказалось, ничего подобного. И опять на кириллицу «вернулись»…
– И что же, так теперь и пишите, как Бог на душу положит?
– Не без этого. Хотя, конечно, ввели по учебникам строгую норму. Да и народ больше учиться стал. Вы же знаете, «неуч» – для калмыка худшее ругательство.
Зеленый цвет охотнадзора – Профессорский лоск и сайгачьи радости – Калмыцкий холстомер
Самый грамотный, опытный, рассудительный, – в общем, «главный» человек в поселке Комсомольском и на всех Черных Землях (в Черноземельском районе) – это несомненно Наран Горяевич Бикшиев. В округе охотоведа знает каждый зверь и человек.
Странное дело: мы ведь не оповещали заблаговременно о своем приезде, а вошли – и на столе уже свежесваренный калмыцкий чай. Хозяйка дома – худенькая бессловесная женщина – появилась в комнате как из-под земли. Мелькнули над столом ее руки, влага зажурчала в пиалах, и каждый из гостей получил свою – с почтительным поклоном. Женщина накрыла на стол и – удалилась. Напиток источал густой аромат мускатного ореха, парного молока и сливочного масла. На столе был и обязательный атрибут традиционной трапезы, аппетитные борцоки – лепешки из сдобного теста, которые жарятся в кипящем жиру. Причем лепешки не плоские, а фигурные и «со смыслом»: если вам подают «хуц», то есть изделия в виде барана, значит, желают большого приплода. Узорчатые намекают на солнечный свет и удачу, а самые красивые крученые «мошкут» – символизируют «узел счастья», одну из Восьми буддистских драгоценностей. Как раз такие лежали у нас на столе.
В остальном же обстановка дома ничем не обнаруживала национальности его владельца. Подобная мебель живет в любом уголке постсоветского пространства. Обычные оконные рамы и скрипучие дверные петли. Но сейчас скрипеть ими никто не смеет – глава дома говорит с гостями:
– Антилопу вы так просто не увидите… Нынче сайгак боязливый пошел, – постепенно, словно рассказывая сагу, говорил Бикшиев, – раньше он человека не боялся, спокойно выходил на дорогу. А теперь приходится идти глубоко в степь – без оружия и без фотокамеры. Зверь же не отличит. Уж очень он пострадал за последние 40 лет: было 700 тысяч голов, сейчас еле 20 тысяч наберется. Что поделаешь с проклятым браконьерством?..
– Но вы же охотовед – кому знать ответ, как не вам?
– Да, калмык в душе своей – охотник, этого не вытравить, – помолчав, заметил наш хозяин. – Я и сам всегда был таким: если чувствуешь силу, почему не встать, не взять винтовку, не выйти на единоборство с сильным противником? Вы думаете, сайга – легкая добыча?! А вот она разбежится до 90 километров в час – попробуйте, подстрелите. Все из-за носа. Он действует как настоящий кислородный мешок, позволяя копытному не задыхаться на бегу. Но когда расстреливают животных с вертолета и не смотрят, самка ли под тобой, детеныш ли – с этим варварством я никогда не смирюсь.
Тут охотовед даже слегка ударил кулаком по столу. Потом продолжал уже мягче:
– Вообще-то особенно стали свирепствовать браконьеры в начале 90-х. Просто от нужды. Есть людям было нечего, а у сайгака мясо диетическое. К тому же развалился весь старый охотнадзор… А теперь все больше за рогами гоняются. В них пантокрин – говорят, очень ценное вещество.
– …А все же, чем оно так ценно? От чего помогает? – перекрикивая гул «шнивы», наседала я сутки спустя на нового ученого провожатого, профессора биологии Арылова, который, бросив текущие лекции в Элистинском университете, любезно согласился показать нашей «команде» заповедник-питомник Яшкульский. Там калмыцкая антилопа нашла надежный приют.
– Поверите ли – не знаю. Вокруг препаратов с пантокрином столько тумана… А фармацевты, вообще, не любят делиться секретами, – задумчиво произнес Юрий Нимеевич. – Так вот и выходит: у них – секреты, у нас – животные. И мы во что бы то ни стало должны сохранить хотя бы минимальный генофонд. Сайга – существо стадное, ниже 10 тысяч голов – это уже не популяция. Ее шансы на выживание в степи минимальны…
При этих словах мотор в последний раз сердито фыркнул и заглох. Остаток пути пришлось преодолевать пешком, что, однако, только воодушевило нашего ученого друга. Он метался от растения к растению, срывал пучок за пучком, страстно их нюхал, сыпал латинскими названиями. Я все ждала, когда профессор перемажется в мокрой зелени, но его университетский лоск был непобедим.
Питомник расположился на обширном пространстве – за сутки, думаю, не обойдешь. Да и границу глазом нельзя было бы определить, если б не тонкая сетка, отделяющая от воли «загон» с ручными сайгаками. Кстати, завидя нас, они так же «упорхнули» в глубь своей огромной «клетки», как поступили бы на их месте «дикари». Видимо, не такие уж питомцы Яшкульского домашние по духу, хоть и живут здесь уже в пятом поколении.
– Жаль, что вы не приехали раньше, – приговаривал меж тем Нимеевич, любовно оглядывая своих «чад». – Буквально месяц назад мы выпустили в степь трех самцов – удивительные красавцы! Конечно, надели на них спутниковые ошейники, но я этой «технике» не очень доверяю. Ошейник с себя стащить для такого рогача – можно сказать, раз плюнуть. Поэтому я не удержался и одному раскрасил бока женской краской для волос. Она издалека видна – мне уже несколько раз сообщали, что видели этого, крашеного, в степи. И раз так, я спокоен – если первый месяц на свободе выдержал, значит, и дальше будет бегать. Надеюсь, какой-нибудь юный натуралист, встретив его лет через пять, не раструбит на весь мир, что открыл новый подвид сайгака.
Сайгак – упорное животное. Случись с ним несчастье – отбился от стада, потерялся, – ничто не заставит его остановиться, пока он жив: ни одиночество в степи, ни ночной волчий вой, ни люди с винтовками. Он долгие месяцы будет бродить, голодать, но, как правило, выйдет к своим, хотя и к «другим своим». И его примут в новой семье как родного…
Путь и род – вот круг жизни «носатого» зверя. На длинном историческом пути он прошел мимо сгинувших в небытие мамонтов, туров, тарпанов, и вот наконец встретил человека. Калмыка. Выяснилось, что они родственные души – тот тоже вечно идет куда-то со своим хотоном (родовым селением).
И хотя вот уже восемьдесят лет, как мои соотечественники перешли к оседлости, они все еще кочевники – на пути к благополучию, к знаниям. И к нирване, конечно. Калмыки говорят: «Белой дороги тебе, путник».
«Последние из кюрщиков» – Складывающийся домик – Пушкин и рыжий – Что говорят бабушки
В эту экспедицию я взяла с собой 4 мечты: о сайгаке, о верблюде, о черном тюльпане и о кюре. Первая уже реализовалась. Верблюды мне обещаны, и я не очень о них беспокоюсь: для Калмыкии корабли пустыни – не сенсация. Тюльпаны – тоже. Я, правда, все равно приставала к степнякам с расспросами о главной калмыцкой легенде всех времен: есть ли в природе черный цветок, видел ли его кто-нибудь? В ответ неизменно звучало «сказочно-логичное»: не видел никто, но, конечно, он есть.
А кюр – это мясо, тушенное в собственном соку прямо посреди голой равнины, без посуды и прочих «глупостей». Рецепт вкуснейшего кушанья – народный, рожденный смекалкой предков. Чабанам, которые в старые времена пасли овец богатых земляков, редко приходилось досыта есть мясо. А калмык, как уже говорили нам моряки на Каспии, без баранины – не калмык. И следуя зову крови, он придумал ноу-хау: как достать, обработать и употребить питательный белок в нелегких условиях под открытым небом. Вкусно, питательно, а главное, если хозяин не досчитается барашка, то всегда можно списать на серую грозу овечьей жизни. Не пойман – не вор…
Со временем, однако, материально-гастрономические условия жизни улучшались, а необходимость в кюре, соответственно, отпадала. Поколение за поколением рождало все меньше мастеров-кюрщиков, и, как мне рассказывали пару лет назад, в моем поколении их осталось всего двое. Я бросила всю свою энергию на поиски хотя бы одного из них и уже через несколько дней завладела телефонным номером некоего Монголыча, человека приближенного к чародею кюра – Сергею.
В разговоре по мобильному этот труднодоступный персонаж почему-то страшно веселился, на каждом слове буквально давился от хохота. Притом, учитывая, что он произнес: «Не волнуйтесь, с одним из двух оставшихся в живых кюрщиков я вас обязательно сведу», – это звучало довольно странно.
Впрочем, к вечеру я получила от весельчака вполне деловое SMS-сообщение: «Быть завтра в 8.30 в Ергенинском на перекрестке!» И успокоилась, даже похвалив его мысленно за оперативность. Ни свет ни заря мы уже мчались со всей доступной «шниве» скоростью строго на север. Долетели раньше срока. Ергенинский находится не дальше семидесяти километров от столицы, но на указанном (и единственном в селе) перекрестке уже, как обычно, собралась целая «делегация». Коренастые мужчины, старушки в национальных костюмах, дети и свора собак, сбежавшихся на запах всеобщего оживления. Вперед выступил самый крепкий и мощный на вид мужик, недаром, что Монголыч. Из чингисидов, наверное. С неожиданной после телефонного смеха торжественностью он заявил:
– Елена! В нашем маленьком народе осталось всего двое настоящих виртуозов кюра! Их надо беречь. Вы, вероятно, понимаете, что если каждый, кто пожелает, станет приходить и глазеть на них, это создаст им массу неудобств. Но вам я не посмел отказать…
И так далее. Насмешливый селянин говорил еще что-то в том же духе, но до меня вполне «дошло». То-то мне казалось странным: почему, когда я прилагала столько сил, вытаскивая из всех встречных драгоценные крупицы сведений о кюрщиках, эти «все», как правило, опускали глаза и таинственно улыбались. И не стыдно подсмеиваться над наивным жителем мегаполиса. Впрочем, не жалуюсь. Земляки, наверное, просто не хотели разочаровывать.
– Легче найти того, кто кюр делать не умеет. Вон у бабулек – стаж этого дела лет по пятьдесят. Правда?! – завопил Монголыч в ухо одной из них (та даже не шелохнулась) и продолжал уже серьезнее: – Не расстраивайтесь, Сергей – действительно лучший. Пойдемте, познакомимся, посмотрим, попробуем.
И всей гурьбой мы снова направились в степь, ждать «маэстро» и выбирать подходящее место для кюра. Обычно его готовят на возвышении, чтобы нижний слой почвы был сухим. Там и принялись рыть яму…
– Сергей, а как вы стали кюрщиком? – Я думала, матерый кулинар окажется стариком, а этому крепышу еще жениться можно.
– Отец делал, – последовал картинный взмах лопатой. – Я делаю – (еще взмах). Но, знаете, начал не сразу. Боялся. Впервые попробовал на собственном тридцатилетии, а сейчас мне 54.
– А чего бояться, технологию вы ведь знали?
– Барана чувствовать надо. Точно угадывать, когда мясо изпод земли доставать. Это же вам не кастрюля – открыл да попробовал. Иногда надо тушить 20 часов! А иногда восемь…
– А от чего это зависит?
– Я же говорю, от скотины зависит… И от времени года. От погоды. От того, какая земля. Вот вы сказали, что вас время поджимает, так мы сейчас совсем молоденькую овцу возьмем, года не прожила на свете!
Я невольно вздрогнула, живо представив себе, как мои же собственные предки собираются в степи. Вот они договариваются, с чьей отары будут брать сегодня «мясо». Вот роют яму: глубиною метр–полтора; снизу – пошире, вверху – сужение. Получалась форма большого кувшина. Потом набирают кизяка (высушенного навоза, то есть), жгут его в своем земляном «очаге», пока стенки не раскалятся. А в это время кто-то из них неторопливо встает, разминает ноги, пару раз согнув и разогнув их в коленях, отряхивает рубаху. Отходит на несколько шагов в сторонку, к отаре. И – дикий крик в ночи…
Простите за сентиментальность.
– Смотрите, – Сергей, как видно, уже минуты две пытался вновь привлечь мое внимание, – сначала разделываем мясо по суставам, чтобы не было острых частей, а то они могут повредить желудочный мешок.
Пока я «мечтала», баранья туша словно с неба свалилась уже освежеванной.
– Потом, не соскабливая жир, режем на мелкие куски и начиняем ими гюзян.
– Что?
– Да желудок же. Вот, кстати, бабульки уже его помыли.
Старая Валентина Кирюхаевна держала в руках какую-то тряпицу бежевого цвета и будто слегка простирывала ее. Я подошла ближе. С одной стороны материя была гладкая и скользкая, а с другой – плюшевая, кучерявая, бугристая. Гюзян – очень, по-моему, подходящее название, нежное и игривое одновременно. Но все же как удивительно, что целого барана можно запихнуть в его же собственный желудок! Если б не увидела своими глазами – ни за что б не поверила. Сначала калмыки (все как были, так и остались в национальных одеждах и не запачкали их) прямо на сочной траве солили, перчили и мяли мясо, резали лук и измельчали мускат. А потом – кусок за куском – то, что еще недавно бегало и резвилось на ергенинских лужайках, оказалось в гюзяне. Отверстие бабушки зашили нитками, обернули рубец в фольгу – и все. А в прежние века чабаны, говорят, и без этого обходились – скалывали отверстие выструганной палочкой и туго завязывали шнуром. Теперь Сергею оставалось только уложить диковинный «пакет» в «кувшин» и заложить его слоями горячей земли с золой. Иногда еще костер разжигают над ямой, а иногда и нет – все зависит от интуиции кюрщика.
Однако, как ни молодо было животное, принесенное ергенинцами в жертву экспедиции «Вокруг света», у нас до трапезы оставалось предостаточно времени, и мы решили потратить его с пользой – на верблюдов. Место, где их лучше всего наблюдать, расположено в 20 километрах от поселка, «У кибитки».
Там действительно стоит старая кибитка, то ли осколок канувшей кочевой эпохи, то ли памятник ей. Каркас ее обнажен, а не покрыт войлоком, как полагается. И всякий желающий, словно в краеведческом музее, может изучать конструкцию традиционного транспортного средства калмыков.
– Вот видишь, – увлеченно рассказывал перешедший со мной на «ты» Монголыч, – решетки, шесты, круглый дымоход – и ничего больше не надо! Причем все части легко складываются, чтобы легко умещались на верблюжьей спине.
Что и говорить – здорово, хотя как эта штука действует, я так и не поняла. Но у меня и мозаику в детстве складывать не получалось…
– Сверху закрывали тканью. Красные и зеленые кибитки принадлежали самым богатым семьям, – продолжал экскурсию мой новый друг. – Белые делали для молодоженов. Ну а беднякам и цвет доставался бедняцкий – серый.
В эту секунду прямо за моей спиной раздался крик, и я резко повернула голову. Прямо на меня, быстро и бесшумно надвигались два огромных «корабля степи». Их движения были пугающе целенаправленными.
– Лена, беги! – откуда-то из другого измерения орал Наран.
– Стой, не делай резких движений! – басом возражал Монголыч оттуда же.
Я завороженно глядела на неотвратимых верблюдов. И все вышло, как в сказке или в кино про семью Дуровых. С головокружительной высоты ко мне спустились две огромные морды (черная и рыжая) с блестящими глазами и мягкими волосатыми губами. Синхронно высунулись языки. И – пошли «поцелуи». В шею, в уши, волосы. Пошли дружеские тычки носами – с моих ног до головы и обратно. Пошли долгие томные взгляды, от которых я, кажется, краснела. Что ж, знакомиться, так знакомиться. Более чернявого я прозвала за внешнее сходство Пушкиным, а рыжий так и остался Рыжим. Оба еще молодые и очень любопытные ребята. Жаль, что мне не разрешили пригласить их с собой на кюр.
О том, что мы собираемся трапезничать, знала вся северная часть республики. Не могла не знать – аромат сочного, пульсирующего мяса, только что вырванного Сергеем из «чрева степи», должен был распространиться по округе на километры. Впрочем, чутье никого не привело к нашему костру, и мы ели в своей довольно тесной компании: экспедиция «Вокруг света» и население села Ергенинского. А местные пенсионерки с лицами морщинистыми, как печеные яблоки, развлекали и удивляли нас историями.
Первая бабушка говорила:
– Так жалко, что теперь калмыцкие платья мало носят. В детстве моем, помню, все носили. Такая красота – как степные тюльпаны, не хуже. И все мастерили, все рукоделили. Одежду кроили, шили, вышивали, всегда только одной иголкой, годами – одной! Вороты и манжеты покрывали узорами. У каждого рода был свой, так что сразу понятно, что за человек, откуда взялся… Помню, на солнце нити блестели, как роса, серебряные, золотые. Шелковые иногда встречались. Каждый цветок был как живой, каждый листик, как с дерева упал, травинка – как только скосили… Потом еще подарки по праздникам дарили. Работу закончат – и несут ее дарить. Девушки парням – сумки для табака с орнаментом. Парни девушкам – серебряные пуговицы в виде овечьей головы. Или еще что-нибудь, чтобы на пояс приколоть. Очень красивая была жизнь в моем детстве.
Вторая причитала:
– Обида была большая. Я – еще девчонка совсем – из верблюжьей шерсти вязала носки и варежки, чтобы их на фронт потом отправляли. И вдруг нас – в Сибирь. Как сейчас помню, старики и дети от холода прямо в дороге гибли. Как идет, так и падает на полушаге, не шелохнется больше. И не хоронил никто… Куда уж тяжелее? Голодали сильно, даже калмыцкий чай не готовили. Не из чего ведь. Только если повезет, листья с яблонь оборвем в дороге, а вечером заварим – вот тебе и чай. А на место когда добрались, первый год картошку не сажали. Зачем, опять же? Думали: ошибка же вышла, скоро «там» все поймут, и мы домой поедем. А оно вон как сложилось, по-другому. Но люди вокруг жили хорошие, я сразу заметила, хотя русского языка у нас тогда никто не знал. Но как-то объяснялись, под одним же небом ходим. Делились они с нами, спасали нас. Когда мы в Калмыкию возвращались – плакали.
Третья, со славянскими чертами лица, о своем вспоминала:
– Мы с мужем в Сибири и познакомились. В деревне Павловка. На дворе 58-й год, ему – двадцать семь, а мне пятнадцать. Но – сразу поженились. И тут же меня, сибирячку, судьба отправила в степь. Кто бы мог подумать, что меня ждало калмыцкое счастье? И труды, конечно, калмыцкие. Но, ничего. «Дед», Ольда Тольгаевич, меня языку быстро научил. Песням, обычаям. Я уже и забыла времена, когда их не знала, – полвека здесь провела. Но не безвыездно, зачем врать? Даже в Париже была, когда меня выбрали «супербабушкой Калмыкии». А вы не знали? Во всех российских областях проводят такой конкурс. Или – почти во всех. В финальный тур прошли восемнадцать женщин. Вот нас и отправили во Францию. Там попросили какой-нибудь номер представить, спеть, сплясать… А я просто рассказала нашу с «дедом» историю любви. По-калмыцки. Красиво получилось – все хлопали. Знаете, какая радость?! Господи, как же пожить еще хочется.
Халхута – Мечты сбываются. Эпилог
Ранним утром дядя Сумьян обегает все дома, нужно поздороваться с каждым соседом. Но это – уже после часа, проведенного в молитвенной комнате. Туда он приносит свежесваренный чай с борцоками – высшим существам.
Он просит небеса о гармонии и благополучии в трех мирах: человеческом, животном и растительном: «Нельзя ничего „клянчить“ для себя. Надо печься о каждой букашке, тогда сбудутся и людские мечты».
В селении Хулхута они сбылись.
Как-то раз во время молитвы Сумьян подумал: почему бы не построить своими руками святыню? По всем канонам, «правильную». Старик долго размышлял. Потом поделился идеей с близкими. Потом – со всеми селянами. Те отреагировали с неожиданным энтузиазмом.
Скинулись по 500 рублей и принялись строить Ступу Долголетия.
Дело это тонкое и сопряженное со множеством мистических условий, но хулхутинцы строго соблюдали их. Фундамент копал тот, кому положено – мужчина, рожденный в год Тигра. Саша, сын дяди Сумьяна, постился 99 дней, чтобы иметь моральное право накручивать «флажки» с мантрами на тибетские палочки. Крутить их нужно слева направо, и обязательно с добрыми мыслями. Отвлекся – переделывай. В тринадцать вращающихся барабанов вместилось 40 тысяч мантр, и еще сотни тысяч – вместе с золотом, серебром и священными статуэтками Ца-Ца – «вмонтировали» в здание Ступы.
Через 99 дней посреди степи в трех километрах от селения, на том месте, где до революции стоял хурул, появилась святыня, задуманная стариком во время молитвы.
Верховный Лама Калмыкии Тэло Тулку Ринпоче, услышав об этом, обрадовался и сказал: «Если еще и монахи высокого ранга приедут в Хулхуту освятить эту Ступу, я буду считать, что свершилось чудо».
И оно вскоре свершилось. Девять известных братьев из индийского монастыря Гьюдмеда – те, кто умеет строить песочные мантры (важнейший тибетский обряд, невеждами прозванный «гаданием на мраморной крошке») – как с неба свалились на село, и в Ступе поселился дух благочестия.
Дяде Сумьяну как раз в тот день исполнилось 73 года, и у него родился девятый внук (детей тоже девять). Но и по сию пору каждое утро, чуть только рассветет, он обегает все село: нужно поздороваться с соседями, предварительно помолившись за их скот, за каждого из них, за Калмыкию и весь белый свет.
Елена Улюмджиева | Фото Андрея Семашко
