Отца Лацо перевезли в Жилинскую тюрьму.

Целых четыре дня он был здесь, так близко, а Лацо ничего и не узнал бы, если бы мама ему не сказала. Он старался вспомнить, как провел эти четыре дня, и не смог.

Мать беспомощно облокотилась о стол. Тетя сидела рядом с ней, скрестив руки на груди, и озабоченно хмурилась. Дядя пододвинул свой стул к швейной машине, прислонился к ней и не глядел в их сторону.

Нарушила молчание тетя. Она осторожно дотронулась до плеча сестры:

— Не вешай голову, Ганка! Возьми себя в руки. Нельзя так убиваться. Сейчас я сварю тебе кофе, выпей горячего!

Мать сказала усталым голосом:

— Потом, Тереза, потом. Я немножко передохну.

Дядя весь этот день ходил мрачный, насупленный и волком смотрел на домашних. С матерью Лацо он не обменялся ни единым словом с самого ее приезда, да и сейчас сел поодаль.

— Я так и знал, что из Якуба ничего путного не выйдет! — не поднимая глаз, проворчал дядя. — Всегда был шалопаем. Тысячи раз я тебе говорил, правда, Тереза?

— Ох, чего ты только не говорил! Разве все запомнишь? — вздохнула тетя.

— Вот именно! Не запомнишь! — сердито передразнил ее дядя. — А ты обязана помнить, на то ты и жена! Верные мои слова, теперь сама видишь. Пророческие, прямо-таки пророческие слова!

Лацо вдруг понял, почему в его снах встреча с родителями неизменно происходила в Вербовом.

У них в долине весело. Меж высоких берегов, таинственно журча, извиваясь, бежит по гладким камням ручей, опоясывая его родную деревню. В голубом небе сияет солнышко. Его лучи, пробиваясь сквозь гущу листвы, согревают даже самый маленький, поросший мохом камешек. Склоны холмов покрыты буйной зеленью, воздух напоен ароматом цветов. А в летний зной, когда разгоряченные, усталые косари укрывались от палящих полуденных лучей под раскидистой грушей, Лацо подносил им жбан с ледяной водой. Пили они с наслаждением, большими, глубокими глотками, и Лацо подмечал, с каким уважением косари поглядывают на лучшего среди них, как любуются его могучей спиной, легкой походкой, с каким удовольствием слушают старинную и такую близкую им песню его косы.

Якуб Главка считался первым косарем в деревне. Он всегда приезжал в Вербовое на время сенокоса.

Лацо вспомнил, что на светлом пиру, о котором он столько раз мечтал, никогда не бывало ни дяди Иозефа, ни тети Терезы. Он почему-то всегда забывал их позвать, а сейчас даже не жалел об этом…

Главкова с удивлением поглядела на дядю:

— Что ты говоришь, зять? Ты никогда мне не жаловался на мальчика. Я и не подозревала, что ты им недоволен. А когда Якуб лежал в больнице и я навестила его, туда пришел также мастер. Он очень хвалил Якуба, уверял, что у него просто золотые руки.

— Я не о работе говорю. — Дядя смутился было, но тотчас снова перешел в наступление: — Дурных товарищей он себе выбирал, с плохими людьми водил компанию, против властей бунтовал.

Мать плотнее закуталась в шаль. Лацо показалось, что она вдруг озябла.

— В каждой демонстрации участвовал, — брюзжал между тем дядя. — Со всякой голытьбой заодно держался. Полиция уже тогда гоняла его, как пса безродного.

— Еще неизвестно, кто хуже: собака или полицейский, — прошептала мать.

Марко ходил из угла в угол, время от времени бросая на Главкову косые взгляды. Тетя Тереза молчала и только после каждого слова кивала головой, словно оба были правы — и сестра ее и муж.

— У самого молоко на губах не обсохло, — продолжал гудеть Марко, не обратив внимания на реплику Главковой, — а в день Первого мая вздумал народ на площади поучать! Я слушал его и чуть со стыда не сгорел. Порадовал меня родственничек! В бой против всего света рвался, нищих да голых на помощь призывал. Будь его воля, он бы и церковные земли им роздал. А голодранцы наши хлопали ему как бешеные! Еще бы! Им его речи по душе пришлись! Чужое-то раздавать легко, не своими мозолями заработано!

Лацо вспомнил, что в троицын день его заставили поцеловать руку священника. Она была белая, холеная. Какие там мозоли!

Тенистая дубрава по ту сторону ручья в Вербовом и тучные нивы, тянувшиеся до самого железнодорожного туннеля, принадлежали церкви. Если бы Якуб поделил их между бедняками, никто бы не стал называть их голодранцами.

Тетка злит Лацо еще больше, чем дядя. Почему она кивает головой? Ведь дядя рассуждает неправильно!

— Чужое хватать им нравится! Только плохо кончит тот, у кого такой аппетит! — с раздражением заключил дядя.

— Что ты придираешься к Якубу, зять? Мой сын никого не ограбил. Он гол, как сокол. Одно богатство у него было — богатырское здоровье, и того лишился. Легкие ему отбили, — прошептала мама.

— Зачем он сунулся не в свое дело? Кто его заставлял на телегу взбираться и речи произносить, когда на фабрику солдат вызвали? Сам полез в петлю, вот вся история боком ему и вышла, — негодовал дядя.

— Когда черти воду мутят, всегда так получается. Что уж теперь о прошлом говорить, — заметила мать Лацо и вытерла навернувшиеся на глаза слезы.

— Не черт, а бог того хотел. Господа над нами поставлены богом, а кто им противится, того он и карает.

— Нет, Иозеф, бог тут ни при чем. Это богачи голову потеряли от жадности и свирепствуют, лишь бы сохранить свое добро. Большая кривда на свете творится; велики обиды бедняков…

Голос матери слегка дрожал, она медленно подбирала слова. Сразу видно — не привыкла много говорить. А Лацо с удивлением вспоминал ее давнишние споры с Якубом. Что же получается? Оказывается, мать на его стороне. Как хорошо, что она вступилась за Якуба!

— Выходит, ты его оправдываешь, Ганка? Сама повторяешь речи бунтовщиков! — вскричал дядя.

— Что поделаешь? Якуб плоть от плоти моей, он мне сын.

Теперь мамин голос звучал спокойно, но Лацо видел, как крепко стиснула она под столом руки.

— Да, да, твой сын! Только он позорит тебя! — орал дядя. При этом он яростно водил пальцем в воздухе, будто подводил черту после каждого слова.

— Не пойму я, чего ты горячишься? У тебя нет ни земли, ни фабрики, ты такой же бедняк, как и Якуб. Вам друг у друга отнимать нечего. Почему ты так против него настроен?

— Я законы чту. Господа мне работу дают, я ихний хлеб ем.

— Да ведь этот хлеб ты горбом своим добываешь. Задарма тебя никто кормить не станет. А законы должны быть для всех одинаковые. У нас страна богатая, на каждого хватило бы, если по совести делить.

— Советую тебе, Ганка, быть поосторожнее. Опасные вещи ты говоришь.

Тетя Тереза с тревогой смотрела то на сестру, то на мужа.

— Иозеф, опомнись, ради бога, что ты несешь! Ганка совсем больна, на ней лица нет. И ты еще вдобавок ее терзаешь, покою не даешь. Ей нужны совет и помощь, она, бедняжка, и без тебя достаточно намучилась.

Дядя нетерпеливо покусывал ногти.

— Я перед Ганкой ни в чем не виноват, она это знает, — сказал он уже более спокойным тоном. — А помочь ей трудно. Пока Адам не скажет, где прячется Якуб, его из тюрьмы не выпустят.

Лацо едва сдержал горестный крик. Значит, отец так и останется в тюрьме?

Мать вздрогнула и откинулась назад, словно ее больно хлестнули бичом. Потом тяжело поднялась со стула, поправила на плечах шаль и отошла к окну.

Лацо с ужасом думал о страшной угрозе, таившейся в словах дяди, и у него дрожали колени.

«Отца не отпустят, пока он не скажет, где Якуб, — мысленно повторял Лацо. — А потом посадят Якуба».

Кто объяснит Лацо, почему жизнь такая сложная?

Ферко сейчас у тети Кубанихи. Наверно, плачет без мамы. Якуб всю зиму мерзнет в горах с товарищами и выполняет какое-то важное задание. Папа в тюрьме, а он, Лацо, у Марковых и беспомощно глядит на мать, согнувшуюся под бременем горя.

— Темно уже, ничего не видать, — сказала тетя, зажигая лампу.

От резкого света Лацо зажмурился, глазам стало больно.

Как найти выход? Если отец скажет, где Якуб, его отпустят домой, но зато арестуют Якуба, а может быть, и всех его товарищей. Но разве отец выдаст Якуба? Разве он откроет гардистам, где скрывается его сын?

«Нет, — едва не вырвалось у мальчика, — нет, он не согласится никогда, никогда! Отец не подведет Якуба и его товарищей!»

И тут в голове Лацо неожиданно родилась догадка. Вспыхнув маленькой искоркой, она разгорелась в большое, жаркое пламя.

Отец — коммунист!

Да, да, конечно! Как жаль, что нельзя его сейчас же спросить об этом. Он ответил бы, хотя это тайна, такая же большая тайна, как и многое другое из того, что за последнее время узнал Лацо. Отец коммунист, это факт! И потому он ничего не скажет гардистам. Не предаст Якуба! Пусть сами ищут!

А что, если они его найдут? Нет. Не найдут!

Партизаны сумеют спрятаться. У них оружие и сильные руки. Ведь они несли маму с холма, как перышко. И никого-то они не боятся, даже гардистов.

Сколько времени еще продлится такая жизнь? Всем тяжело, и никто друг другу помочь не может. Мама… Что же мама? Лацо внимательно поглядел на мать, словно впервые увидел ее. Синие, потрескавшиеся губы, восковые щеки, на которых пламенеет лихорадочный румянец, обострившиеся скулы, темные тени под ввалившимися глазами, серебряная паутина в волосах. Болезнь извела ее, от нее остались только кожа да кости. В черном платье, худенькая, она стоит, сгорбив плечи, и смотрит куда-то вдаль потухшим взглядом.

Мама боится, чтобы отца не увезли еще дальше. Она тревожится и за Якуба — как бы его не выследили в лесу и не застрелили, как дикого зверя. Якуб в прежние времена ставил силки на зайцев, а гардисты открыто охотятся за людьми и еще хвастают этим. Конечно, мама не захочет, чтобы отец сказал, где Якуб. И сама ни за что Якуба не выдаст. Лацо бросился к матери. Она обняла мальчика, прижалась щекой к его щеке.

— Мы будем крепко стоять друг за друга, не правда ли, милый? — прошептала она, нежно проведя рукой по светлым волосам Лацо.

— Да, мамочка, всегда! Все как один, вся семья! — восторженно ответил мальчик, но так, что расслышала только она одна.