Сожженные книги обнаружились на четвертый день под грушевым деревом, целы и невредимы. Польша. Доктор поднимает первый том, потом недоверчиво второй — да, так и есть, пламя пощадило страницы, журчит позолота буквиц. Он зовет Работника, тот тоже удивлен, не скрывает радости. "Это ангелы! Чудесное исцеление!" Работник предлагает перейти в ритуальную комнату, поблагодарить вестников, но д-р протестует, запирается на чердаке. Грязный крестьянский дом, паутина на слюдяном оконце. У Гаека было уютней. "Завидую всем убитым", — лепет пергамента.

Завидую тем, кто сгорел на паддингтонском вокзале, завидую женщине, задушенной в поезде, завидую парню, которому дружок скормил смертельную дозу эфедрина, завидую кавказским пастухам, расстрелянным смершем, завидую превратившимся в ядоносные шипы. "Сертификат о смерти американского гражданина". Пустая коробочка от пудры. Записка "Это была моя воля". My true will.

Сэ са: I am a slave, an ape, a machine, a dead soul. Выпадают ресницы, темнеет кожа, распухают ступни, будильник поет французскую песню в 2.30 ночи. "Вот этот сон. Будто я лилипут, не больше спички, стою на бюро, которое видел в прошлом году в антикварном подвале — темное дерево, резной георгин над столешницей. Передо мной трещина, даже нет — бритвенная прорезь с маленькой дыркой. Оттуда — лучик света. Приглядываюсь, внутри театральный зал, алый бархат, как раз объявили антракт, публика движется к выходу. Откидываются деревянные мостки, меня окружают, не замечая, смеющиеся люди. Это был знак, как тогда о двери, за которой тщетно ждал Azt, девяносто три". В ложе бенуара. Нет пощады.

Д-р думает: как же книги оказались под грушевым деревом, сжег ли он их или это была фантазия, мираж, порожденный травяной настойкой, которую раздобыл в корчме Работник? "Они считают, что у меня такие же права, как у всех, но я выше их, мне многое открыто, многое позволено. Пусть сдохнут, я не пролью и слезинки".

Д-р помнит каждого убитого ребенка, хотя не лучше ли изгнать из памяти бессмысленные лица, забыть скулеж, мольбы и брань? Каждому отведен свой срок, их оказался короче. Он видит, как серебряная нить тянется к Новому Ироду, нить тонкая, точно поводок гончего пса в руке королевы. Франция, лежащая в руинах, костер, пожирающий ветви дуба. Выгоревшие угодья, грубый башмак в чахлой траве. Отозвал одного из подонков в сторону, под козырек персидского ресторана: "Мне нужен киллер. Щедро заплачу".

Обычная сделка, операция назначена на 9-е ноября. Германские племена сочетаются химическим браком, холодный гравий Экстернштайна. От твоих поцелуев распухают щеки.

Не могли принять смерть достойно, сквернословили, кривлялись. Слабые черепа, пришлось укреплять фундамент.

"Что угодно может повлиять на исход эксперимента, — пишет Гриф, — настроение мага, время суток, погода, искажения оптики, роса на траве, крики птиц, какой-нибудь сломанный ноготь. Обращаться к солнцу, думаю, лучше по четвергам. Мое любимое время: половина одиннадцатого утра, когда скоты уже разбежались, и воздух чист, как новорожденный нож".

Пальцы, которыми он трогал твой язык прошлой ночью. Парень, встреченный в баре Bolt. Нищий, кричащий тебе вслед на площади провинциального городка, в воскресенье утром, сразу после неудачного ритуала. Пирожные в привокзальном кафе, забытый зонтик, эрекция на эскалаторе метро, гнусный взгляд пушера-турка, увядшие хризантемы на пороге цветочного киоска: остались со вчерашнего вечера, вдруг найдется идиот. Очередь к билетной кассе. Поезда во Францию, Бельгию, Люксембург. Соль в позвоночнике. Сломанный банкомат. Через три дня, утром в воскресенье.