В это утро жители Якутска, много повидавшие на своем веку, стали свидетелями волнующего зрелища.

Шестеро изможденных людей несли на носилках тело Матлахова, покрытое алым полотнищем. Вслед за погребальным шествием на трех санях везли раненых. По бокам и позади саней шли остальные романовцы, шли молча, гордо подняв головы. Процессию сопровождал полицейский конвой. Солдат и казаков не было.

Весть о происходящем молниеносно разнеслась по городу и, несмотря на раннее утро, улицы запрудили толпы народа. Здесь были и русские, и якуты, и вольные, и ссыльные. Люди не скрывали своего сочувствия к романовцам, многие плакали, глядя на раненых и на носилки, где покоилось тело Матлахова. Когда колонна приблизилась к деревянной старинной тюрьме, обнесенной высоким частоколом, романовцы запели «Марсельезу». Ее подхватили в толпе. Полицейские держались очень осторожно и не пытались препятствовать: сотням людей рты не заткнешь…

Следом за пленными ехали сани, в которых сидели вице-губернатор Чаплин и якутский судебный следователь Шведов. Чаплин, видимо, был расстроен. Шведов хмурился. Он только что рассказал Чаплину анекдот, уже гулявший по городу: революционеры захватили в Якутске дом Романова… Если и дальше так пойдет, то несдобровать дому Романовых и в Петербурге — выгонит народ правителей государства Российского, свергнет их с престола… Чаплин только покачал головой: да, времена.

Ворота тюрьмы закрылись за осужденными, но «Марсельеза» еще долго звучала за высоким частоколом.

Наступили томительные дни предварительного заключения. Исполнительная комиссия и в тюрьме не сложила своих полномочий, отстаивая права товарищей, ведя переговоры с тюремной администрацией, которая попыталась нарушить условия капитуляции. Курнатовский, как и во времена пребывания в Александровском централе, проявлял исключительную энергию и настойчивость. После нескольких стычек с ним тюремная администрация была побеждена. Повлияло, конечно, и то обстоятельство, что романовское дело взбудоражило общественность и в самой России и за границей. Сыграл свою роль и страх, который испытывала якутская администрация: «От этих людей всего можно ожидать. Лучше их не озлоблять», — рассуждали тогда в Якутске представители власти.

Камеры не запирались. Заключенные гуляли по двору столько, сколько им хотелось. В тюрьму на их имя беспрепятственно поступали письма, газеты, журналы. Романовны свободно собирались на совещания, виделись со своими адвокатами. Раненых, находившихся в тюремной больнице, романовцы навещали по нескольку раз в день. Все они поправлялись. Начальник тюрьмы просил господ заключенных только об одном: не слишком громко петь революционные песни.

Романовцы устроили несколько мастерских и открыли маленькую фотолабораторию, в которой не покладая рук работали профессионал Оржеровский и любитель Теплов. Они проявили старые пластинки и сделали много новых снимков — во время предварительного заключения в тюрьме, а в дальнейшем и во время самого суда. На многих фотографиях, подаренных Виктору Константиновичу, стояли надписи: «Учителю», «Дорогому учителю».

Он действительно для многих был учителем и в прямом и в переносном смысле этого слова: больной, измученный тяжким недугом человек, он служил примером, как должен вести себя революционер, как прямо, не кривя душой, должен отстаивать права — и свои и своих товарищей. В тюрьме Курнатовский прочел множество лекций по политической экономии, философии марксизма и химии. Он был высокообразованным человеком, человеком большого сердца. Именно таким знали и любили его слушатели «тюремного университета», именно поэтому они дарили ему свои фотографии действительно как дорогому учителю.

В «тюремном университете» читались лекции и по военному делу. Вначале занятия вел Бодневский, позднее в эту работу включился и поправившийся Костюшко-Валюжанич. Их лекции охватывали обширный круг тем: обзоры военных действий (шла русско-японская война), характеристика военного искусства в революционной борьбе — о боях на баррикадах, о тактике уличных сражений и т. д. По просьбе романовцев-грузин с ними проводились отдельные занятия по русскому языку, литературе. В тюрьме, разумеется, не прекращались и политические дискуссии. Происходили они главным образом между большевиками и бундовцами. Явных меньшевиков среди романовцев не оказалось, но нашлись социал-демократы, которые не определили свою принадлежность к той или иной фракции РСДРП. А в часы отдыха писали и редактировали сводные записки о романовском деле.

В один из весенних дней в тюрьме появился Лев Львович Никифоров. Его должны были судить вместе с романовцами, хотя все безусловно знали, что полиция схватила Никифорова («Взяли в плен», — шутили ссыльные) еще в самом начале протеста, до выстрела в солдат.

Следствие шло ускоренным порядком. 25 марта 1904 года следователь Шведов представил протоколы допросов. Стало известно, что на суде будет фигурировать сто восемь свидетелей: солдаты гарнизона, полицейские, купец Кондаков, домохозяин Романов, лавочник Сюткин (у него ссыльные делали закупки продуктов в канун протеста) и ряд других лиц.

Принимали свои меры и романовцы. Им удалось установить связь с революционными организациями в России. О предстоящем процессе заговорили подпольная печать и легальные газеты прогрессивного направления. Митинги в защиту участников протеста проходили не только в крупных городах России, но и за границей. На средства, собранные среди рабочих и интеллигенции, сочувствовавших революции, были приглашены два крупных адвоката: Зарудный и Бернштам. Они долго отказывались от всякого гонорара.

В июле начались заседания Якутского окружного суда. Его председатель Будзевич и прокурор Гречин, по мнению адвокатов, вели дело бездарно. Свидетели обвинения путались, противоречили друг другу и проваливались на каждом шагу. Романовцы выступали дружно, смело. Сказалась большая работа, проведенная большевистской группой перед началом процесса. Подсудимые, которых неоднократно перебивал председатель суда, говорили о произволе властей, о кутайсовских циркулярах, разоблачали политику царизма. Единственно, чего боялись подсудимые на этом процессе, это предстоящего выступления Курнатовского. Виктор Константинович обещал подчиниться общему решению и не говорить, что это он стрелял в солдат Кириллова и Глушкова. Но на суде он заколебался. Произошло это после того, как председательствующий Будзевич, обосновывая привлечение виновных к ответственности, замогильным голосом перечислил 13, 263, 266 и 268-ю статьи Уложения о наказаниях. Эти статьи вели прямым путем на виселицу или к пожизненной каторге, или, наконец, при смягчающих вину обстоятельствах — к двенадцати годам каторги для каждого подсудимого. И когда прокурор Гречин закончил свою длинную обвинительную речь, в которой, вопреки истине и опираясь на показания провалившихся лжесвидетелей, утверждал, что романовцы вели перестрелку с гарнизоном во время всей осады, Курчатовский попросил последнее слово, твердо решив заявить, что солдат убил он.

— Во имя той правды, к которой так легкомысленно относится господин прокурор, — начал он, — я заявляю, что выстрелов было только два, что убийство солдат, в которых мы видим тех же рабочих и крестьян в мундирах, не могло входить в задачи нашего протеста и не находится в какой-нибудь связи с его целью, что эти выстрелы…

Все подсудимые затаив дыхание с ужасом смотрели на него. Побледнели и адвокаты. Еще два-три слова, и он пойдет на эшафот. Но Курнатовского спас сам председатель суда Будзевич. Слова Виктора Константиновича о «рабочих и крестьянах в мундирах» привели его в ярость и, стуча кулаком по столу, Будзевич крикнул:

— Лишаю слова! Подсудимый Курнатовский, я лишаю вас слова! Суд не место для политических речей!

Все облегченно вздохнули.

Наконец наступил день оглашения приговора. Пятьдесят пять романовцев были приговорены к ссылке в каторжные работы на двенадцать лет. Никифоров, арестованный до убийства солдат, приговорен к отбыванию наказания в арестантских ротах. В отношении потомственных дворян — Курнатовского, Никифорова, Костюшко-Валюжанича, Бодневского — суд направил приговор «на благоусмотрение его императорского величества». Царь быстро утвердил приговор: для него эти четверо были изменниками своему сословию и тем более заслуживали суровой кары.

К удивлению осужденных, среди судей нашелся честный человек. К приговору Якутского окружного суда было приложено частное мнение члена суда Соколова, который назвал решение своих коллег жестоким, необоснованным и неправомерным.

— Это замечательно! — воскликнул Курнатовский, покидая зал суда. — Даже среди верных слуг самодержавия теперь встречаются вольномыслящие. Это один из признаков разложения царизма, приближения революционной бури, которая сметет самодержавие…

Он оказался прав. Этой бури ждать оставалось уже недолго.

А Чаплин? Его выступление на суде было коротким и крайне сдержанным. Во всяком случае, в отличие от других свидетелей он старался соблюсти хотя бы видимость правдоподобия, но в то же время старался и обелить себя в глазах русского общества. После оглашения приговора вице-губернатор вышел из зала суда бледный, видимо глубоко потрясенный, никому не глядя в глаза. С каждым днем Чаплин становился все более мрачным и замкнутым. Вскоре врачи обнаружили, что у него вспыхнул застарелый туберкулез. Умирая, Чаплин сказал матери:

— Я единственный виновник романовской истории. На моей совести и смерть солдат и смерть Матлахова… Если ты хочешь и чем-нибудь можешь смягчить последствия совершенного мною зла и по-настоящему будешь чтить мою память, ты должна сделать все возможное, чтобы облегчить участь людей, пошедших на каторгу по этому процессу.

Губернатор Булатов, узнав о предсмертных словах Чаплина, в откровенной беседе с полицмейстером Березкиным заявил:

— Этот идиот мог получить орден Станислава, если бы в первый день бунта послал воинскую команду и сжег логово вместе с мятежниками. Похоже на то, что он стал им сочувствовать; тогда ему после смерти одна дорога — в ад…

24 августа (4 сентября по новому стилю) 1904 года жители Якутска провожали романовцев, которых отправляли на каторгу. В толпе провожавших было много рабочих местных лесопилок и винокуренного завода: русские и якуты. Пришли сюда и ссыльные и вольные. На берегу Лены, пока ждали посадки, пели революционные песни. Когда пароход отваливал от берега, раздались возгласы:

— Долой самодержавие!

— До встречи на баррикадах!

— Вечная память Матлахову!

— Вечная память героям, погибшим в якутской бойне восемьдесят девятого года!

Такие же проводы устроили им в семи верстах от Якутска — здесь останавливались, потому что баржу взял на буксир другой пароход. В пути на многих пристанях их встречали местные жители и ссыльные, передавали продукты, одежду, теплое белье…

За Усть-Кутом Лена обмелела настолько, что пароход не мог дальше идти, и всю партию пересадили в лодки. Их тянули лошади, которых гнали по берегу. От Якутска до каторжной тюрьмы предстояло сделать около трех тысяч верст. У селения Жиганово ссыльных свели на берег — дальше они должны были ехать на телегах. В последние дни Курнатовский с тревогой наблюдал за Бодневским. Того точно подменили. Пока плыли на барже, он был неестественно весел, часто прикладывался к бутылке с вином, добытым по пути. За Жигановом пытался бежать, но неудачно. После провалившегося побега Бодневский ни с кем не разговаривал, впал в мрачную апатию. Гордая душа этого человека, словно крылатая птица, не хотела примириться с клеткой, которую ей готовили тюремщики. В селе Хоготе, где партия расположилась на отдых, Владимир Петрович вышел из избы. Через несколько секунд раздался выстрел. Все бросились на улицу. Бодневский лежал, раскинув руки. Неподалеку в траве нашли браунинг, который он тайно хранил со времен Романовки.

Конвойные предложили ссыльным немедленно двигаться дальше. Курнатовский подошел к жандармскому офицеру и заявил, что пока Бодневского не похоронят, никто из ссыльных дальше не тронется. Офицер не спорил. Он приказал солдатам сколотить гроб.

Странно выглядели эти похороны. За гробом Бодневского шли пятьдесят четыре человека, окруженные конвойными. Солдаты сняли фуражки. Лица у них были мрачные, сосредоточенные. Поодаль шел офицер. Осужденные пели революционные песни. Кое-кто из солдат, осторожно поглядывая на офицера, тихонько подпевал. Вскоре на маленьком сельском кладбище между старообрядческими крестами вырос холмик, на котором лежал большой венок из веток сибирской ели, перевязанный красной лентой с надписью: «Здесь покоится революционер, который предпочел смерть жизни в неволе…»

Последним большим привалом перед Иркутском было селение Урик. Не доезжая Урика, конвой решил дать отдых лошадям. Воспользовавшись остановкой, к телеге, на которой сидел Курнатовский, подошла бундовка Ольга Виккер.

— Виктор Константинович, — сказала она тихо, — я, Бройдо и Наум Коган решили бежать. Если сумеем, то из Урика.

— Очень хорошо, — ответил Курнатовский. — Постараемся сделать все возможное, чтобы отвлечь внимание конвойных.

Прибыли в Урик. Пока сотские бегали по селу и подыскивали квартиры, большая часть конвоя разбрелась. Тогда Виккер и Бройдо незаметно зашли за одну из изб и скрылись в тайге. К вечеру бежал и Коган. Он вылез в окно, выследив момент, когда конвойный задремал. Лишь в одиннадцать часов утра на следующий день офицер, проверяя по списку партию, узнал о побеге. Но на розыски посылать он не стал. Искать людей в тайге все равно, что искать иголку в сене. Чтобы не разбежались другие, он приказал быстрее трогаться в путь. Беглецы благополучно добрались до Иркутска. Местные революционеры снабдили их фальшивыми паспортами, с которыми они скрылись за границу.

В конце сентября романовцы остановились перед воротами Александровской пересыльной тюрьмы. Строго выполняя распоряжение графа Кутайсова, тюремное начальство приказало обыскать прибывших с головы до ног. Отобрали не только ножи, но и ножницы. Поселили романовцев в бараке для политических. Тюрьма находилась под сильной охраной. Над палями (оградой из вертикально врытых бревен лиственницы) поднимались две вышки. На них круглые сутки дежурили часовые. Два тесных, грязных двора еле вмещали заключенных, когда их выпускали на прогулку, причем выходить разрешали только в один из дворов. В бараке было очень тесно. Вновь началась война с тюремщиками. Сначала добились того, что заключенных стали выпускать на прогулку в оба двора. Затем заставили администрацию удлинить время прогулок.

Курнатовский с первого же дня начал внимательно осматривать пол барака, во время прогулок отсчитывал шаги между бараком и тюремной оградой, долго совещался с Кудриным, горным техником по профессии. Затем поодиночке переговорил со всеми товарищами. Единодушно решили: бежать! Мысль о побеге вселяла бодрость, позволяла легче переносить невзгоды заточения. Из кухни, куда заключенные ходили по очереди готовить пищу, удалось выкрасть пару ножей. Слесарь Лаврентий Джохадзе и смоленский рабочий Александр Журавель вместе с другими специалистами с большим трудом вырезали на лезвиях ножей зубцы — получились пилы. В начале октября принялись выпиливать пол под нарами посредине барака. Работу вели под охраной дежурных. Пели песни, чтобы надзиратели ничего не услышали. Скоро выпилили большой кусок доски, который можно было вынимать или класть на место. Пол поднимался над грунтом примерно сантиметров на тридцать. Рыли ножами, укладывая вынутую землю под бараком в свободное пространство между досками и грунтом. Это был нечеловеческий труд. Менялись через каждые два часа. Руководил делом Кудрин. Вскоре удалось украсть из кладовой две лопаты. Теперь вместо одного человека под пол спускались по двое, а когда ход расширился, копали вчетвером. В середине января 1905 года подкоп закончили. Он имел в длину около сорока саженей: десять — до тюремной ограды и тридцать — за ее пределами, в поле. На всю работу затратили почти два с половиной месяца.

Те, кто вошел в первую партию, надели поверх шуб балахоны, сшитые из простынь, — стояла зима, и все вокруг завалило снегом. Курнатовский решил уходить последним. Тщетно уговаривали его товарищи: «Ты с каждым днем все больше глохнешь, ты должен бежать первым». Но Курнатовский остался непоколебим. В темную январскую ночь через подкоп ушло пятнадцать человек.

Десятерых поймали, но пятеро сумели скрыться. Начальник тюрьмы немедленно получил отставку. Заключенные молчали о подкопе, ни одним словом не выдав своей тайны. Но новое начальство, произведя тщательный обыск, добралось, наконец, до него. Видавшие виды тюремщики пришли в крайнее изумление. Никаких репрессий за побег не последовало: в России началась революция, и тюремщики подумывали о своем собственном спасении.

Часть романовцев, подавших апелляцию на решение Якутского окружного суда в Иркутскую судебную палату, до разбора дела перевели в Иркутск. Туда же отправили Костюшко-Валюжанича и его жену Таню Жмуркину: его — для долечивания открывшейся раны, Таню — в связи с беременностью. Оправившись, Валюжанич выпилил деревянную решетку в окне и бежал в Читу, где вскоре активно включился в работу большевистского комитета РСДРП. Таня родила в тюрьме сына Игорька, и ее выпустили под залог, с обязательством предстать перед судом во время пересмотра дела романовцев. Курнатовский и ряд других товарищей, отказавшихся от апелляции, оставались в Александровской тюрьме до мая 1905 года. Отсюда их отправили в Акатуй, продержав предварительно два месяца в Иркутской тюрьме. Акатуйская каторжная тюрьма, при которой был рудник, находилась в 625 километрах от Читы. Тюрьма не без основания слыла гиблым местом: отвратительная пища, побои, сырые камеры. И политические и уголовники работали в кандалах от утренней до вечерней зари. За малейшую провинность в Акатуе наказывали плетьми и розгами. Однако бурные события 1905 года заставили образумиться и акатуйских тюремщиков. Начальник тюрьмы Фищев встретил романовцев заявлением, что в кандалы их заковывать не будут, и распорядился посылать политических только на легкие работы. Политкаторжанам разрешили общаться друг с другом, получать от родных посылки, организовывать питание на общественных началах, пользоваться тюремной библиотекой. А лишь недавно книги получали только те заключенные, которые добивались благоволения со стороны начальства.

В Акатуе Курнатовского и его друзей ждала посылка. Как же они обрадовались, найдя в ней восемнадцатый номер газеты «Пролетарий»! Екатеринбургские большевики сложными маршрутами получали газету из Женевы, а затем распространяли ее по всей Сибири. Отдельные номера попадали и в Забайкалье. Вечером Курнатовский собрал всех товарищей и читал газету вслух. Особенно внимательно изучали статью Ленина «От обороны к нападению». Еще и еще раз перечитывали отдельные отрывки из этой статьи. Курнатовского порадовало, что Владимир Ильич пишет о его родной Риге, о том, что семьдесят рижских рабочих напали на Центральную тюрьму и освободили двух политзаключенных, находившихся под угрозой военного суда и смертной казни. Ленин называл героев рижского отряда застрельщиками революционной армии.

Организация восстания, организация уличной борьбы — вот о чем нужно было думать сейчас. И Курнатовский снова засел за чертеж, начатый им еще в пересыльной тюрьме, за свое изобретение — безотказные ударники для ручных гранат.

Стояла середина октября 1905 года. Всеобщая забастовка охватила Россию. Тюремщики становились с каждым днем покладистее. Ни на какие работы политических уже не посылали.

В один из дождливых дней в камеру заглянул надзиратель.

— Господа, — сказал он, — начальник тюрьмы Распорядился на час увеличить время прогулок. Нет ли у вас претензий к пище, обращению?

— Главная претензия, — ответил за всех Курнатовский, — нам надоело ваше гостеприимство.

Все засмеялись. Улыбнулся и надзиратель.

— Это не от нас зависит, господа. Но ходят слухи — скоро амнистия. Всюду бастуют. Что-то будет…

— Плохо не будет, — резонно заметил Кудрин.

— А как вы думаете, господин Кудрин, — полюбопытствовал надзиратель, — куда после революции определят тюремных служителей и бывших полицейских

— Всем им, — ответил Кудрин под новый взрыв смеха, — революция воздаст по заслугам и не оставит своими заботами;

Надзиратель тотчас исчез за дверью.

На другой день заключенные узнали, что царь подписал 17 октября Манифест, суливший кое-какие свободы. Об этом уже открыто говорили тюремные служащие, Через три дня в камере появился сам начальник тюрьмы Фищев.

— Поздравляю вас, господа. Государь император изволил издать Манифест о свободе слова, печати, собраний, о всеобщей амнистии. Есть предписание окружного прокурора о вашем освобождении. После прогулки пожалуйте в канцелярию за документами и собирайте вещи.

Это была свобода…