Многое изменилось за шесть с половиной лет в семье Курнатовских. Умер отец. Амалия Васильевна переселилась в Петербург. Пенсия, установленная ей и детям, была так мала, что семья едва сводила концы с концами. Но уже начинали работать старшие дети. И все в семье старались помочь Виктору получить образование. Помощь, о которой никто никогда не говорил вслух, он ценил и был очень привязан к матери, братьям и сестрам. Закончив гимназию, Виктор поступил на естественный факультет Санкт-Петербургского университета. В те годы болезнь напоминала о себе сравнительно редко. Лишь осенью и ранней весной, когда в Петербурге стояла промозглая погода, ему приходилось напрягать всю свою волю и внимание, чтобы слышать собеседника или угадывать слова по движению губ. Этому он научился давно.

В годы, когда учился Курнатовский, политическая борьба в университетах разгоралась в защиту студенческих прав, которые постоянно урезались университетским начальством и попечителями учебных округов. Как ни старались чиновники из министерства просвещения в союзе с политической полицией оградить высшие русские учебные заведения от «чуждых» влияний, в студенческую среду проникали новые веяния. Молодежь не могла оставаться равнодушной к забастовкам рабочих, к массовым волнениям крестьян. В крупных городах студенты стали чаще общаться с рабочими и посылать на фабрики и заводы своих первых пропагандистов. Вначале молодежь шла на заводы только для обучения рабочих грамоте. Но вскоре молодые пропагандисты начали разъяснять, чем вызывается общественное неравенство. Так шаг за шагом возникали революционные кружки, а русское студенчество втягивалось в широкую общественную жизнь. Первые тайные социалистические организации зародились именно в высших учебных заведениях, а затем были созданы студентами-революционерами на фабриках и заводах.

Курнатовский быстро освоился с университетской жизнью. Подружившись, он готов был идти за друзьями в огонь и воду. Если его друг нуждался в деньгах, Виктор умел тактично поделиться с ним последним. И делал это так, что никогда не обижал человека. Положит руку на плечо товарища, заглянет в глаза, прочтет в них невысказанное и полушутливо, полусерьезно скажет:

— А не нужно ли тебе денег, дружище? Я на днях разбогател… Мне брат из Москвы прислал. Истрачу. А ты возьми — у тебя они целее будут.

А потом «забывал» спрашивать о долге, если сам должник не вспоминал об этом. В студенческой среде, жившей очень скудно, займы были распространенным явлением.

Товарищи, с которыми дружил Виктор, преследовали одну цель: они хотели видеть свою родину, Россию, великой и свободной. И во имя этой благородной цели много молодежи в те времена готово было идти в тюрьмы, в Сибирь. Курнатовский дружил со студентами различных возрастов и разных факультетов. Некоторые из них входили в тайную народовольческую организацию, которую возглавлял Александр Ульянов. Они готовились к покушению на царя. Но Курнатовский еще не знал об этом. Его, как новичка, первокурсника, пока не посвящали в такие серьезные дела. Однако чувствуя в нем будущего революционера, ему давали важные поручения: было известно, что Виктор упорно изучает социалистическую литературу, и товарищи предложили ему заниматься с рабочими в нелегальных кружках за Александро-Невской заставой. Виктор был польщен этим поручением.

Помимо таких тайных кружков, в Петербургском университете существовала более широкая студенческая организация. Называлась она «Объединенный союз студенческих землячеств» и была создана по инициативе Московского университета. «Союзная организация» — так коротко называли студенты свое детище — охватила все университетские города России. Для непосвященных «Союз» являлся организацией вполне благонамеренной. Он объединял студентов разных землячеств. Эти землячества выбирали своих старост, имели библиотеки, кассы вспомоществования. Землячества помогали друг другу. Если в Москве, Казани или Киеве начинались студенческие волнения (а поводов для таких волнений было больше чем достаточно), землячества в других городах собирали средства на поддержку бунтующих киевлян, москвичей или студентов Казани. В своих собственных университетах они устраивали выступления в поддержку бунтарей. Земляки часто собирались на студенческие пирушки, где под звон гитары и декламацию лирических стихов читалась политическая литература, звучали революционные песни. Студенты создавали в складчину библиотечки, в которых можно было найти запрещенные книги, брошюры…

Виктор, поступив в императорский Санкт-Петербургский университет, попал в рижское землячество. Здесь единой семьей жили, помогая друг другу, русские и латыши из Риги и других городов Прибалтики. Особенно симпатизировал Курнатовский двум латышам — Янису Плиекшану и Петру Стучке. Они были года на три старше его. В университете их называли неразлучными. Веселые, остроумные, они постоянно приходили друг другу на помощь во всех спорах, затеваемых на студенческих сходках, придерживались передовых по тому времени взглядов. Любили Белинского и Чернышевского, увлекались поэзией, Ян Плиекшан писал стихи. Если бы Курнатовскому дано было заглянуть в будущее, он бы узнал, что студент Плиекшан — будущий Райнис — со временем станет великим революционным поэтом своего народа. Второй — Петр Стучка — займет пост наркома юстиции в первом рабоче-крестьянском правительстве Советской России, примет участие в составлении первых конституций Российской Федерации и Советского Союза.

В студенческих землячествах тех времен ведущее место занимали революционные народники, но встречались и марксисты. Идеи Маркса и Энгельса уже проникли в среду студенческой молодежи, и некоторые народовольцы искренне считали себя учениками Маркса, признавали и классовую борьбу и необходимость социалистической революции. Но в то же время они утверждали, что в условиях царской России необходимо использовать и индивидуальный террор. Террор, по их мнению, должен был революционизировать народ и явиться орудием возмездия царским прислужникам за преследования и казни революционеров. Неудачи «Народной воли» объясняли плохой подготовкой общественного мнения, ошибками в выборе времени для совершения террористических актов, в частности в выполнении главной задачи — убийстве царя.

Такая путаница в политических взглядах, попытка объединить необъединимое была весьма характерна для 80-х годов прошлого столетия, когда русская революционная мысль мучительно искала правильных путей.

И Виктор Курнатовский, познакомившийся в университете с работами Маркса и Энгельса, ставший горячим сторонником их учения, первоначально полагал, что без индивидуального террора в русских условиях не обойтись.

Какие это были времена, какие горячие споры! На студенческих сходках пели песни, за которые можно было угодить на каторгу. О чем только не спорили: о социализме и общине, живописи и революции, музыке и литературе. В этих спорах шаг за шагом рождалась истина. Усваивались правильные взгляды. В России начинала возникать революционная социал-демократия.

Жизнь Виктора Курнатовского целиком заполняли университетские лекции, чтение, дискуссии в прокуренных комнатах, тайные встречи с революционерами, нелегальные занятия в кружках с кадровыми питерскими рабочими.

Быстро, как-то незаметно прошли осень и зима 1887 года. Наступил март. И вот тогда в Петербургском университете произошло событие, изменившее судьбы многих его питомцев. Сначала вполголоса из одной аудитории в другую, затем открыто начала передаваться страшная весть: арестовали Ульянова, Генералова, Шевырева, Андреюшкина и других студентов. Им предъявили обвинение в том, что они готовили покушение на жизнь Александра III.

Темно-серые облака висели над крышами. Мокрый снег вперемешку с дождем падал на город. Торцовые мостовые покрылись скользкой кашеобразной массой. Ни зима, ни весна… Вечерело. Люди в грязном, засаленном платье замелькали на тротуарах — фонарщики обходили город, зажигая огни, тускло мигавшие в пелене снега и дождя.

В университете ярко светились окна актового зала. К широко распахнутым дверям, подняв воротники шинелей, группами и поодиночке спешили студенты. Сюда же одна за другой подъезжали пролетки, богатые кареты. Кучера и университетские служители помогали обрюзгшим, седобородым мужам науки выйти из экипажей. Все, от заслуженных профессоров до безусых первокурсников, чувствовали себя в этот день как-то неловко. У дверей толпились городовые и жандармы. Они бесцеремонно оглядывали с головы до ног каждого и, кажется, хотели не только увидеть, что находится в карманах, но и что таится в мозгу тех, кто переступал порог.

Актовый зал медленно заполнялся. Ректор университета Андреевский все время поглядывал то на часы, то на входивших. Он явно волновался: через несколько минут ему предстояло обратиться к собранию с речью. За зеленым столом уже заняли свои места важные сановники из министерства просвещения в синих вицмундирах с бархатными воротниками, попечитель Петербургского учебного округа. Сверкали звезды, пестрели орденские ленточки… Здесь собрался цвет российского просвещения.

Андреевский в зависимости от обстоятельств, как злословили студенты, то становился холопствующим либералом, то либеральствующим холопом. Ректор любил высокопарные речи, хлесткие слова о прогрессе, об университетских правах, о свободе преподавания, о привилегиях и реформах. Он искал популярности и в студенческой среде и у своего начальства. Короче, он был тем человеком, который пытался сидеть между двумя стульями. Трудная и неблагодарная роль. Многие знали, что Андреевский смертельно боится императорского двора, и, когда он разражался либеральными речами, не верили ни одному его слову.

Поднявшись на трибуну, Андреевский заговорил выразительно, взвешивая каждое слово, как опытный адвокат. Речь лилась плавно, гладко. Оратор любовался собой. Сидевшие за зеленым столом одобрительно покачивали головами в такт его речи.

— Прискорбные события последнего времени, — начал Андреевский, — заставили нас, господа, сегодня собраться здесь. Первого марта, пять дней назад, готовилось покушение на нашего возлюбленного монарха. Но провидение оградило его… Прискорбно думать, верить, тяжко говорить, что среди тех, кто готовился поднять руку на государя императора, были воспитанники и нашего университета, — оратор приложил платок к глазам. — Эти люди не пощадили своей alma mater, питавшей их живительными знаниями. Они забыли, что сами россияне, что Россия — их отечество…

Андреевский не назвал фамилий арестованных. Он пространно говорил о святом долге студенчества заниматься чистой наукой, а в дальнейшем — просвещением и не вмешиваться в политику. Студенты и преподаватели молчали. На неискушенных патетическая речь Андреевского произвела известное впечатление. Но революционно настроенные студенты сразу уловили в ней фальшивые ноты.

К концу речи главы университета среди сидящих в первых рядах произошло замешательство. Многие услышали, как кто-то отчетливо проговорил:

— Не терплю пошлых фарсов…

И тут же, во втором ряду, занятом профессурой, поднялся пожилой человек и направился по проходу между креслами к выходу. Попечитель округа, наклонившись к архиерею, который сидел рядом с ним за зеленым столом, прошептал:

— Вы ведь знаете, кто это, ваше преосвященство. Архиерей злобно посмотрел вслед удалявшемуся и ответил:

— Очень хорошо знаю. А вам, ваше сиятельство, по долгу службы следовало бы знать еще лучше… Не могу поздравить университет с таким профессором. Его мерзкая книга осуждена святейшим синодом. И таким людям императорский университет поручает воспитание молодежи!

— Профессор Сеченов — мировая известность, — возразил попечитель. — Сразу убрать его, поднимется крик: студенты начнут протестовать — снова беспорядки, европейская печать обвинит нас в семи смертных грехах, так называемое общественное мнение, конечно, осудит…

— Да, времена, — вздохнул пастырь, поправляя крест на груди.

Между тем Андреевский, справившись с волнением, вызванным репликой Сеченова, продолжал. Теперь его голос гремел:

— Эти люди не подумали о своих товарищах, которые идут в университет, томимые духовной жаждой, чтобы прильнуть к кристальному ручью науки. Влияния, чуждые целям, во имя которых создан наш университет, проникли в эти священные для нас стены и отвлекли часть нашей молодежи от прямого дела: учиться самим и просвещать, возвеличивать наше отечество… Политика, — повторил ректор, — не дело студентов. Легкомыслие, порождаемое молодостью, может привести и приводит к опасным заблуждениям. Не этим, господа, повернем мы к лучшему жизнь нашего народа… Я буду краток: в связи с событиями, которые известны всем, призываю вас, уважаемые педагоги, почтенные наши профессора, и вас, господа студенты, подойти к этому столу и подписать адрес государю императору, выразив тем самым радость по поводу его чудесного спасения.

Андреевский умолк. Он ждал. Ждали и все сидевшие за зеленым столом. Но того, на что они рассчитывали, не произошло. Вместо грома оваций раздались жиденькие аплодисменты. Это белоподкладочники, инспектора, а также небольшая часть педагогов робко поддержали своего руководителя. Кое-кто начал подходить к столу. Но все это продолжалось недолго. Внезапно, точно по команде, в зале вспыхнули крики:

— Долой «Адрес»!

— Стыдитесь, Андреевский!

— Вам не выслужиться, царский холуй! И снова:

— Долой, долой…

Особенно дружно неслись голоса с галереи. Там собралось много студентов из Союза землячеств. Руководил ими Виктор Курнатовский. В зале поднялся невообразимый шум. Кое-кто запел гимн «Боже, царя храни!». Но крики в зале заглушили это пение. Бледный как полотно Андреевский продолжал стоять на кафедре. Он понимал, что его университетская карьера закончена. Сидевшие за зеленым столом переглядывались. На их лицах можно было без труда прочесть страх, недоумение, злобу. Многие студенты спешили выйти из зала. Начали подниматься и те, кто сидел за столом: попечитель округа, архиерей… От греха подальше… И это императорский университет!

А на хорах возбужденный Курнатовский говорил окружившим его товарищам:

— Выходить надо всем вместе! По лестнице спускаться бегом и тотчас смешаться с толпой у шинельной. Янис и Петр, — обратился он к Плиекшану и Стучке, — становитесь в середину. Вы ведь выпускники. И нельзя позволить им исключить вас. Скорей, друзья, скорей!

Студенты бросились вниз, сбивая с ног инспекторов, которые уже поджидали их на лестнице. Молодежь, находившаяся в шинельной, расступилась перед лавиной бегущих. В этом круговороте все мгновенно смешалось. Но кое-кого наметанные глаза инспекторов заметили.

— Вот этот, — пробираясь к выходу, зашептал на ухо жандармскому ротмистру инспектор, похожий на облезшую лису, и указал на Курнатовского.

Ротмистр подал знак городовым. Те поняли его без слов и ждали.

На плечо Курнатовского опустилась чья-то рука. Виктор оглянулся и тут же облегченно вздохнул.

— Это ты, Янис.

— Я хочу, — прошептал тот, — поблагодарить и за себя и за Стучку. Но поберегись сам. Мне кажется, тебя заметили…

И действительно, в дверях, когда Курнатовский хотел выйти из здания, уже другая, отнюдь не дружеская рука схватила его за рукав шинели.

— Ваша фамилия, господин студент?

— Зачем это вам?

— Вы задержаны, господин Курнатовский, — обратился к нему подоспевший на помощь городовому жандармский ротмистр. — Можете не трудиться предъявлять свое удостоверение…

Вот и улица. Городовой подозвал свободного извозчика.

— Не для меня ли это? — усмехнулся Виктор. — Что ж, хоть в полицейский участок проедусь в экипаже.

В темном сыром карцере при полицейском участке он провел вечер, ночь и все утро следующего дня. Пожилой жандармский офицер с доброжелательным лицом долго и почти ласково беседовал с упорствующим студентом.

И не стыдно вам, молодой человек. Ведь вы потомственный дворянин. Я имел честь лично знать вашего батюшку — приходилось бывать в Риге. Назовите, мой друг, ваших товарищей, и мы выпустим вас немедленно. Тогда все обойдется благополучно.

А запирательство, предупреждаю, не сулит вам ничего хорошего…

Виктор отвечал односложно:

— Ничего не знаю. Никого не могу назвать, началась сутолока, все кричали, и я кричал, что кричал — даже и не помню.

Жандарм понимающе посмотрел на него и подумал: «Н-да, штучка…»

В полдень Виктора выпустили из участка до решения дела, взяв с него подписку о невыезде из Петербурга. Однако он уже чувствовал, что в столице пробудет недолго. Решение состоялось через несколько дней.

В канцелярии университета ему вручили документ, где говорилось, что он исключается без права поступления в другие высшие учебные заведения России. Получил он также и предписание полиции, в котором ему предлагалось в пятидневный срок покинуть Петербург.

Что скажут дома? Ведь за его обучение в университете платили немало денег из мизерной пенсии, получаемой мачехой за отца. Она, братья и сестры отказывали себе во всем, чтобы дать ему образование. Но мог ли он поступить иначе, будучи честным человеком? Мог ли участвовать в издевательстве над товарищами, которых, быть может, ждет петля? Подписать холопский адрес царю-палачу!

С такими мыслями он шел из полицейского участка, когда его кто-то окликнул:

— Виктор!

Курчатовский обернулся и снова увидел неразлучных Плиекшана и Стучку.

— Не горюй, Виктор, — заговорил Янис, — делу можно помочь. Отправляйся поскорее в нашу добрую старую Ригу. Оттуда поезжай в Дуббельн. Есть там один великолепный полицмейстер. Десять-двадцать рублей, и свидетельство о благонадежности будет у тебя в кармане. А с этим документом ты поступишь в любой университет, кроме Петербургского конечно.

— Документик, что и говорить, унизительный даже с точки зрения римского права, — заметил Стучка. — Но что поделаешь: рабский строй — рабские порядки!

— Сразу виден будущий юрист, — рассмеялся Янис и, обернувшись, не подслушивают ли их, продолжал: — Ты, Петр, будешь когда-нибудь заседать в революционном трибунале и будешь судить царей и богатеев за все их прегрешения.

— А что ты думаешь, — ответил Стучка, — так оно и будет.

— Так как насчет Риги, Виктор? — вновь обратился к Курнатовскому Янис.

— Поеду и в Ригу и в Дуббельн…

— Тогда услуга за услугу: возьмешься выполнить одно наше поручение? Побывай в Рижском политехникуме. Там есть кое-кто из нашей гимназии. На днях мы получили письмо. В политехникуме намерены создать социалистический кружок, но не знают, с чего начать. Поможешь?

— И ты еще спрашиваешь! — воскликнул Курнатовский.

Вышли на Невский, свернули в переулок, в другой. Стучка все время шел чуть поодаль, охраняя собеседников.