Остался позади Минусинск. Договорившись с возчиком, Курнатовский уже один, без всякой охраны, рано утром покинул город. Под вечер кошевка добралась до реки Тубы. Когда переправились на плоту на правый берег и миновали густые заросли тальника и черемухи, Курнатовский увидел серые бревенчатые строения, растянувшиеся вдоль реки.

— Курагинское, — сказал возница.

Кошевка въехала на прямую длинную улицу без деревца, без кустика. У дома старосты остановились.

Возница положил на землю чемодан и полотняный мешок с книгами, Виктор Константинович бережно вынул ружье. Взошли на резное крыльцо, постучали. Дверь открыл сам староста. Из-за его плеча выглядывал сотский, на груди которого поблескивала медная бляха. Курнатовский вручил старосте полицейское предписание. Тот молча передал его сотскому, который долго рассматривал документ, шевеля губами. Видно было, что в грамоте он не очень силен. Наконец последовала фраза:

— Все в порядке. — И, вернув предписание старосте, добавил: — Что ж, будем определять на жительство…

Курнатовского поселили вместе с Ковалевским — ссыльным социал-демократом из Жирардова.

— Это временно, пока к ним, — сказал староста, указывая на Ковалевского, — супруга не прибыли.

Ковалевский приветливо встретил нового товарища и тут же засыпал его вопросами о жизни в России и за рубежом. В Курагинском до приезда Курнатовского, кроме Ковалевского, не было ссыльных, и ему не с кем было поговорить. Тоска по семье, оставшейся в Польше, тоска по друзьям преждевременно старила этого далеко не старого еще человека. Они засиделись за самоваром до поздней ночи. У Ковалевского были свои герои, о которых он мог говорить без конца. Над его постелью висели две старые литографии: Гарибальди и генерала Юзефа Захарья Бема — одного из руководителей польского восстания 1830 года и участника революции 1848 года в Венгрии.

— У Бема, — волнуясь, словно он сам присутствовал там, рассказывал Ковалевский, — был маленький отряд конной артиллерии, в котором служили поляки-эмигранты. Бем имел всего пять пушек. Однако с такими силами и с помощью венской рабочей гвардии ему удалось три дня удерживать укрепления, против которых австрийский фельдмаршал Виндишгрец выставил сто орудий. Вот это революционер! — восклицал Ковалевский.

Курнатовский мог часами слушать его и, в свою очередь, рассказывать Ковалевскому о Марксе и Энгельсе, о борьбе русских рабочих.

Через несколько дней после приезда в Курагинское перед домом, где жил Виктор Константинович, с лошадей соскочили двое неизвестных. Один — человек среднего роста, худощавый, с небольшой темной бородкой и зачесанными назад гладкими волосами, лет двадцати восьми — тридцати. Другой — моложе, плечистый, голубоглазый, веселый русский парень.

— Шаповалов Александр Сидорович, — представился первый.

— Николай Панин, — сказал второй, протягивая Курнатовскому руку.

С Ковалевским они были уже знакомы. Гости и хозяева вошли в дом, и Шаповалов тотчас обратился к Курнатовскому с вопросом, который, по-видимому, очень его занимал.

— Вы познакомились с Ульяновым, видели его?

— Нет еще, — ответил Виктор Константинович. — Разрешение на поездку в Шушенское я еще не получил.

— Как же это можно? — с ноткой укора ответил Шаповалов. — Вы, марксист, и до сих пор не виделись с Владимиром Ильичем? А ведь совсем недавно Ульянов был в Тесинском. Это ведь недалеко. Нет, вы должны как можно скорее повидать его.

Виктор Константинович тотчас сел писать записку к Владимиру Ильичу — из Тесинского ее могли переслать в Шушенское. В записке он просил Ульянова известить его о месте встречи или, если Владимир Ильич не возражает, назначить время, когда Курнатовский может приехать в Шушенское.

Шаповалов и Панин пригласили Курчатовского в Тесинское.

— У нас там столица. Ссыльных — целая компания: Глеб Максимилианович Кржижановский и Василий Васильевич Старков со своими женами. Вскоре ждем приезда других политических…

Действительно, в Тесинское съезжались время от времени ссыльные марксисты из всех окрестных сел Минусинского округа. Приезжал туда и Владимир Ильич, беседовал с товарищами, ходил с ними на охоту, играл в шахматы. Он привозил своим друзьям-единомышленникам новые книги, брошюры и свои собственные работы, вышедшие в свет.

Вскоре и Курнатовский отправился в Тесинское. Дорога лежала вдоль русла быстрой и шумливой Тубы. Шуршание перекатываемой водой гальки служило хорошим ориентиром для путников даже в самые темные ночи, когда трудно было различить дорогу. Курнатовский проехал верст тридцать, почти не встречая жилья. Да, сибирские масштабы были особенные. Наконец показалась узенькая речонка Протока — приток Тубы. Около Протоки вдоль берега тянулись высокие заплоты, почти скрывавшие бревенчатые избы. Тесинское.

Вечер Курнатовский провел у Кржижановских и Старковых, куда он явился вместе со своими новыми знакомыми — Паниным и Шаповаловым. Атмосфера товарищества царила в этой маленькой колонии. И хотя годичное пребывание в тюрьме вновь обострило его болезнь и он стал опять хуже слышать, Виктор Константинович не сторонился здесь людей. Много говорили о делах, по которым попали в ссылку (большинство было осуждено по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»), обсуждали, содержание прочитанных книг. Говорили без умолку, спорили.

Потом как-то незаметно организовали импровизированный хор. Под аккомпанемент гитары, на которой прекрасно играл Старков, полились песни. Кржижановский был знатоком польских революционных песен и для некоторых из них написал русские тексты. В далеком сибирском селе Курнатовский впервые услышал «Варшавянку». Слова и торжественная строгая мелодия этого гимна свободы буквально потрясли его. После «Варшавянки» пели русские и украинские песни.

Кржижановский оказался интересным рассказчиком, и вечер прошел взволнованно, радостно. Были забыты и Сибирь, и глушь, и непогода, которая бесновалась за толстыми стенами бревенчатого дома.

В Тесинском Виктор Константинович заночевал у Шаповалова. Курчатовского удивило обилие книг, которые имел этот петербургский слесарь, научившийся в ссылке свободно читать и переводить с немецкого.

Шаповалов был действительно незаурядной фигурой. Когда они сблизились настолько, что стали поверять друг другу свои заветные мысли, Шаповалов рассказал Курнатовскому о себе.

Биография его была необычной. Проповедник слова божьего, фанатик, изнурявший себя постами и молитвами, человек, которого священники постоянно ставили в пример другим рабочим как образец христианской кротости и послушания, Шаповалов постепенно превратился в ярого врага религии.

В восьмидесятых годах, — рассказывал Шаповалов, — священники Слепян и Петров открыли в Петербурге на Боровой улице, около Новой бумагопрядильни, Общество трезвости. Говорить духовные пастыри умели хорошо, особенно Слепян. Действовали они ловко: в своих проповедях осторожно поругивали богатых; говорили, что все люди равны; описывали ад, которого не миновать всем взяточникам и стяжателям; упоминали о вреде пьянства… Я хочу, Виктор Константинович, чтобы вы поняли… Куда было деваться рабочему человеку? Каждый день ходить в казенку? А откуда доставать деньги? Закладывать целовальникам одежду и на вырученные от заклада деньги пить… А дальше что? После убийства Александра Второго за каждое неосторожное слово — ссылка, каторга. Социалисты к рабочим не заглядывали. Да и кому заглядывать — мало их осталось тогда на свободе. Вот и шел рабочий в церковь слушать поповские проповеди.

Как-то и я зашел на Боровую. Попал, поверил, и меня засосало. Я и сам стал проповедовать.

Пришло время, и хозяин начал снижать расценки. Рабочие, как они ни были в те времена забиты, подняли шум. Мои пастыри говорят: «Не противься злу, терпи». А рабочие и слушать ничего не хотят. Пойти против товарищей, против своего же брата рабочего? Ну, на такую подлость я был не способен. Стал я постепенно отходить от Общества трезвости, и представьте — отрезвился!

Записался в вечернюю школу и там окончательно излечился. И вот однажды, придя на завод, я заявил товарищам: «Братцы, не ходите больше на Боровую. Все это обман». Некоторые подумали, что я с ума сошел. Нет, просто знания вывели меня на правильную дорогу.

В начале девяностых годов по фабрикам и заводам вновь заработали нелегальные кружки. С нами, рабочими, занимались студенты, учителя. Ну и здесь на первых порах мне не повезло: попал к народникам. Называли они себя, как и прежде, «Народной волей». Но эти народовольцы мало чем походили на Перовскую, Желябова, Кибальчича.

Я просил как можно скорее использовать меня в деле. Готов был не только с бомбой, но и с рогатиной идти на смерть, лишь бы кончилась горькая, беспросветная жизнь.

Однако мне не пришлось участвовать в терроре, подвернулось другое дело: решили создать подпольную типографию для того, чтобы с помощью пропагандистских листовок сначала подготовить общество к предстоящим террористическим актам.

Так возникла знаменитая Лахтинская типография, которую полиция долгое время не могла раскрыть. Типография находилась в руках рабочей группы партии «Народной воли». Из-за границы мы получили печатный станок. Но тут же его забраковали. Мой товарищ, слесарь Тулупов, предложил станок своей конструкции, небольшой и удобный для конспиративной работы. Станок Тулупова и наборная доска со шрифтами разбирались почти мгновенно и умещались в ящике комода. Дело у нас пошло на лад.

Стали посещать Тулупова и марксисты. Они уговорились с народниками, что будут печатать здесь свои прокламации. Многие товарищи начали к тому времени понимать, что социал-демократы предлагают правильные. методы борьбы. Это были годы, когда в Петербурге начал работу Владимир Ильич. Возник «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Когда вспыхнула знаменитая стачка ткачей, я работал слесарем на Франко-русском заводе, где и вступил в «Союз борьбы». Но окончательно с народниками еще не порвал: нельзя было уйти из типографии. Во время стачки ткачей народники и марксисты заключили соглашение о помощи друг другу, о совместном использовании Лахтинской типографии.

На Франко-русском заводе я работал на сборке машин строившегося броненосца «Севастополь». Здесь, в отсеках броненосца, я расклеивал прокламации, которые мы печатали в своей типографии. Помогали мне два финна — Михаил Паянен и его отец. Оба они состояли в «Союзе борьбы». Полиция с ног сбилась, не могла понять, откуда это в корпусе нового царского броненосца появляются прокламации. Но через провокаторов жандармы все же нашли дорожку к типографии. Арестовали руководителей «Союза борьбы» и всю лахтинскую группу. Вот тогда-то я и попал в крепость, а оттуда — сюда, в Сибирь… — закончил Шаповалов.

О Владимире Ильиче Шаповалов не мог говорить спокойно. Для него этот человек являлся образцом революционного деятеля. Вот почему он сердился на Курнатовского, что тот все еще не повидал Ульянова. Но такая возможность представилась только в конце лета.

Наступил август 1898 года. Курнатовский уже обжился в ссылке. Теперь все его мысли были направлены на то, как попасть в Шушенское. Повидаться с Владимиром Ильичем неожиданно помогла местная администрация. Однажды к Виктору Константиновичу зашел сам господин сотский. Посещение сотского всегда настораживало ссыльных. Но на этот раз нежеланный гость был приветлив:

— Вам бумага, господин Курнатовский, из губернии…

Виктор Константинович быстро вскрыл конверт. В нем лежало письмо — купец Гусев, сахароваренное предприятие которого находилось в деревне Ивановке Ермаковской волости, предлагал Курнатовскому временную работу на этом заводе. Так как разыскать инженера-химика было трудно, Гусев обратился в губернскую канцелярию с просьбой выяснить, нет ли среди ссыльных нужного ему специалиста. Там вспомнили о Курчатовском. И, стремясь угодить Гусеву, предупредительно заготовили и выслали ссыльному разрешение на временный выезд в Ивановку «на случай, если господин Курнатовский примет предложение господина Гусева».

Ехать в Ивановку можно и через Шушенское. Вот и представился желанный случай повидаться с Владимиром Ильичем.

1890–1898 годы были, как их называли, золотой эпохой в жизни ссылки. После нашумевшего якутского дела на смену губернатора Осташкова прислали Скрипицына. Требовалось срочно спасать престиж российского самодержца перед цивилизованной Европой и умиротворить ссыльных. С этой целью с монаршего одобрения Скрипицын издал циркуляр, по которому всем политическим ссыльным разрешалось занимать служебные должности в музеях, библиотеках, на фельдшерских пунктах, на промышленных предприятиях…

— Там, в Центральной России, — говорил Скрипицын, — революционеры — зло. Но, находясь в Сибири, они, как большая культурная сила, могут принести этому глухому краю много пользы. А если действовать умело и исподволь приручать их, то, пожалуй, они помогут и в руссификации инородцев. — Так презрительно называли прислужники русского самодержавия представителей нерусских народностей, населявших империю.

Ссыльные решили использовать возможности, предоставленные им циркуляром. Но ничто не могло заставить их оказывать помощь царской администрации в притеснении шорцев, эвенков, якутов, бурят. Лишь небольшая группа ссыльных, преимущественно из народников, случайно попавшая в революционное движение, начала сотрудничать с губернатором в деле «упорядочения» земельных отношений якутов и тунгусов. Это «упорядочение» сводилось к тому, что малые народности лишались значительной части принадлежавшей им земли, которая передавалась царской казне. Совершалось это беззаконие под тем предлогом, что якуты и тунгусы ссорятся между собой из-за лесных угодий, что они не умеют обрабатывать землю.

Вся ссылка заклеймила позором тех, кто начал сотрудничать со Скрипицыным.

Но в то же время решили, что ссыльные, если такая возможность представится, пойдут работать фельдшерами, библиотекарями, препараторами в музеях; не откажутся они и от работы на заводах или строительстве железных дорог. Такой труд не только избавлял ссыльных от тяжелой материальной нужды, но и позволял им налаживать тесные связи с местным населением, особенно с рабочими. И многие ссыльные успешно воспользовались поблажками губернатора для целей, о которых царские чиновники и не подозревали.

Попрощавшись с Ковалевским и наняв у хозяев лошадь, Виктор Константинович помчался в Шушенское, с тем чтобы оттуда, после свидания с Ульяновым, явиться для переговоров на Гусевский завод. Впрочем, он заранее знал, что никаких переговоров не будет и он согласится на любые условия…

Солнце уже клонилось к западу, когда Виктор Константинович увидел речку, иссеченную отмелями. По берегу раскинулось большое село. Это и было Шушенское, известное тем, что здесь когда-то жили некоторые участники восстания декабристов. В Шушенском отбывал ссылку один из первых социалистов-утопистов Буташевич-Петрашевский. Здесь коротали свои дни поляки — участники революционных восстаний 1831 и 1863 годов… Почти у самого Шушенского дорогу преграждали горы навоза. Крестьяне считали излишним вывозить его на поля. Земля пока что родила здесь и без удобрений, а там что будет, то и будет. С трудом одолев эти завалы, Курнатовский добрался, наконец, до села.

У околицы он остановил мальчика и спросил его, где живут Ульяновы. Белобрысый парнишка, утонувший по самые уши в отцовском картузе, охотно проводил его, и вскоре Виктор Константинович уже постучал у ворот сибирского деревенского жилья.

- Володя, это, наверное, к нам, — раздался приветливый женский голос.

Дверь отворилась, и Курнатовский впервые увидел Владимира Ильича.

До нас не дошли подробности этого первого свидания Виктора Курчатовского с человеком, который на всю жизнь остался для него учителем и другом. Но о том, что Владимир Ильич после первой встречи почувствовал большую симпатию к Курнатовскому, нашел в нем единомышленника, говорит письмо Ленина от 16(28) сентября 1898 года к М. Ульяновой.

Полный неизгладимых впечатлений от встречи с Владимиром Ильичем, направился Виктор Константинович в Ивановку, расположенную в двух часах езды от Шушенского.

В Сибири промышленные предприятия, поселки располагались, как правило, по берегам рек. Ивановка не составляла исключения. Неподалеку от речушки, впадающей в Енисей, высилось несколько каменных и деревянных построек. Это и был сахароваренный завод, принадлежавший сибирскому купцу Гусеву. Директор, выхоленный господин, один из удачливых предпринимателей, которых в Сибири становилось все больше и больше, принял Курнатовского любезно.

— Да, да, — подтвердил он, — инженер-химик нам, безусловно, нужен. — Узнав же, что Виктор Константинович получил образование в Цюрихе, он заявил, что лучшей кандидатуры им желать нельзя.

«Как эти господа раболепствуют перед заграничными дипломами», — подумал, усмехаясь, Курнатовский.

Директор завода пояснил, что инженер понадобится предприятию до начала зимы, так как завод или закроют, или он перейдет к другому владельцу.

— Так, — доверительно пояснил директор, — сложились обстоятельства у господина Гусева…

Продолжая вводить Курнатовского в курс дела, он подчеркнул, что, конечно, Гусеву желательно извлечь в этот последний сезон максимальный доход. От инженера-химика многое зависит. Курнатовский понимал это не хуже директора. О жалованье он не спорил.

Потянулись дни, недели, месяцы поистине каторжного труда. Работать в заводской лаборатории приходилось от зари до зари: брать пробы, делать анализы. Директор держал себя с ним очень вежливо, но умел давать столько поручений, что их хватило бы и на троих. Но этот опытный делец знал, что сильный инженер попал на Гусевский завод не от хорошей жизни и будет дорожить этим, хотя бы и временным, местом.

С рассвета начинали громыхать телеги: рабочие подвозили и разгружали свеклу. На заводе широко использовался женский и детский труд. Восьми-девятилетние ребята целыми днями перебирали свеклу, перетаскивали ее в ведрах и больших корзинах от сортировочного склада к цехам. В цехах стояла я страшная духота: о вентиляции, об охране труда здесь заботились мало. И директор и мастера ежеминутно подгоняли рабочих. Дней отдыха — воскресений — не соблюдали. Сезон есть сезон. Деньги есть деньги. I

Впервые за всю свою жизнь Виктор Константинович увидел воочию, что такое капиталистическое предприятие, что такое эксплуатация человека человеком, корыстная, проникнутая эгоистическими целями обогащения. Совершенно измученный приходил он в свою маленькую комнатку, которая находилась около конторы. Здесь стояла кровать, напоминавшая тюремную койку. Он зажигал лампу, пытался читать, но от усталости мысли путались, и, перелистав одну-две страницы, Курчатовский засыпал тяжелым сном, чтобы с рассветом начать все то же.

В двадцатых числах сентября 1898 года из письма минусинских товарищей он узнал, что скоро;с? Красноярска вернется Владимир Ильич и вместе с ним поедет жена ссыльного Лепешинского, которая устраивается на работу в Курагинское на фельдшерский пункт. Виктор Константинович тотчас послал письмо Ковалевскому, чтобы тот помог ей как можно лучше устроиться в Курагинском. В начале октября, с нетерпением ожидая Владимира Ильича, Курнатовский направил ему письмо, в котором напоминал об обещании приехать на завод. «Здесь много материала для вашего «Развития капитализма», — писал он.

Незаметно бежали дни. 11 октября после полудня в лабораторию заглянул посыльный из заводской конторы и сообщил:

— К вам гости, Виктор Константинович!

Несмотря на холод, Курнатовский как был, без пальто, бросился к конторе. Там он увидел кошевку, запряженную парой лошадей, а рядом Владимира Ильича в шубе и валенках и Надежду Константиновну, закутанную в тулуп. Взволнованный, обрадованный приездом дорогих гостей, он повел их к себе — отогреться с дороги. На ходу крикнул посыльному, чтобы два-три часа в лаборатории его не ждали — он занят.

— Оторвали вас от работы? — лукаво улыбаясь, спросил Ильич.

— Вы не знаете, как это хорошо, что я вновь встретился с вами, — не стараясь даже скрыть своего волнения, ответил Курнатовский. — А хозяева подождут. Я уже с лихвой отработал право на перерыв в работе. Они здесь готовы семь шкур содрать и с меня и с других.

Пока Курнатовский помогал Надежде Константиновне снять громадный тулуп, Владимир Ильич, сбросивши шубу, потирая руки, оживленно расхаживал по комнате. Казалось, этот человек ни минуты не мог оставаться спокойным. Он тотчас рассказал Курнатовскому, что в Курагинское приехала очень милая женщина.

— Знаю, знаю, — воскликнул — Курнатовский, — Лепешинская!

— Ничего не скроешь от этих болтунов, — смеясь, воскликнул Владимир Ильич.

Курнатовский повел гостей знакомить с директором. Тот, увидев Владимира Ильича и Надежду Константиновну, всполошился: кто, откуда, быть может, заезжие иностранцы? А чего доброго, фабричные инспектора? Беседуя с гостями, директор был крайне предупредителен, сам пододвинул табурет, смахнув с него пыль, и, несмотря на то, что его никто не расспрашивал, завел разговор об условиях труда рабочих на заводе, о необходимости улучшения обстановки в цехах. Как директор ни пытался избежать осмотра цехов, ему пришлось обойти с гостями завод. Все же он постарался провести их так, чтобы им как можно меньше попадались на глаза женщины и дети. Разгадав эти маневры, Курнатовский вдруг попросил директора на минутку по одному неотложному делу, отвел в сторону и начал рассказывать о неполадках в работе перегонного куба. Владимир Ильич и Надежда Константиновна воспользовались тем, что их «опекун» отвлекся, и заговорили с работницами, таскавшими корзины со свеклой. После этой беседы Владимир Ильич, погрузившись в свои мысли, плохо слушал словоохотливого директора. И, лишь собираясь уезжать, он задал несколько вопросов о производственной мощности завода, продолжительности рабочего дня, длительности сезона переработки. Поинтересовался он и тем, из каких именно сел набирают на Гусевский завод работниц, сколько часов трудятся дети.

Смеркалось. Гости торопились в дорогу. Но Кур-натовский заставил их разделить с ним обед, присланный из конторы. Владимир Ильич хмурился, был явно сконфужен и заявил, что ест только, чтобы не обидеть хозяина…

— Оторвали мы вас от дела и еще оставили без обеда, — извинялась Надежда Константиновна.

— Да как вам не совестно! — воскликнул Курнатовский. — Неужели вы не чувствуете, как я соскучился? Да и эта работа, этот каторжный труд… Но через месяц все кончится: я снова стану «свободным» человеком.

Перед отъездом Владимир Ильич попросил Курнатовского заглянуть к ним в Шушенское, почитать, взять книги, вместе поохотиться. Он рассказал, что надеется организовать встречу товарищей на рождество и в дни Нового года. Такая встреча намечалась в Минусинске. Он полагал, что наступил момент, когда необходимо собраться всем ссыльным социал-демократам. Владимир Ильич поинтересовался, что читает Курнатовский, есть ли книги, газеты.

— Какие газеты? — воскликнул Курнатовский. — Да здесь и поесть толком некогда.

— Ну, ничего… Ваша каторга скоро кончится, а встреча в Минусинске будет интересной. Туда перекочевывают Старковы и Кржижановские. Видимо, у них на квартире мы и устроим совещание марксистов.

Уже усаживаясь в кошевку, Владимир Ильич развеселился, припомнив, что директор все беспокоился, не заметили бы гости, как плохо живется рабочим. Владимир Ильич сказал, что такая боязнь знаменательна, если даже здесь, в сибирской глуши, капиталисты стали побаиваться, как бы их не обвинили в жестокой, грубой эксплуатации рабочих. То ли еще будет…

Долго стоял Курнатовский, глядя вслед кошевке, слушая удалявшийся звон бубенчиков. Его сердце рвалось за уехавшими, и как хотелось ему вот сегодня, сейчас же, сию минуту перекочевать в Шушенское!

Пришла зима. Пришел и конец работе на заводе, а следовательно, и заработку. И все же Виктор Константинович с нетерпением ждал этого часа, ждал встреч с Владимиром Ильичей и Надеждой Константиновной, с товарищами.

К тому времени, когда он вернулся из Ивановки в Курагинское, туда вслед за женой прибыл еще один ссыльный — Пантелеймон Николаевич Лепешинский. До места ссылки Лепешинский плыл по Енисею, уже затянутому «салом». Это был последний рейс парохода «Модест». С часу на час ждали ледостава. Как назло, под конец путешествия на пароходе лопнула рулевая цепь, и он наскочил на подводный камень. Авария оказалась серьезной: оторвало корму. «Точно ножом отрезало», — рассказывал потом Лепешинский. «Модест» начал тонуть. Поднялась паника. Но Пантелеймон Николаевич не растерялся: успокаивал пассажиров, спас грудного ребенка, кем-то забытого в панике. Он поддерживал порядок до тех пор пока пассажиры не покинули парохода. Капитан и Лепешинский спрыгнули в лодку последними. Нагляделся я там всякого, — рассказывал Лепешинский. — Один толстый купчина выскочил из каюты и пополз за мной на коленях, призывая на помощь Николая-угодника, деву Марию и всех святых. «Помилуйте, — говорю ему, — я обычный пассажир, а вовсе не угодник. Перестаньте кричать и прыгайте немедленно в лодку». Не лучше вел себя и жандармский полковник: цеплялся за каждого, умоляя спасти его. Ну, а пассажиры кто? Большинство — ссыльные, он на них в пути и смотреть не хотел. Представляете его положение! Когда все мы очутились на берегу и пришли в себя, решили отблагодарить крестьян: ведь это они в утлых лодчонках, с риском для жизни пробирались между льдинами к тонущему пароходу. Вот мы и задумали собрать деньга по подписному листу. Когда очередь дошла до жандармского полковника, он старательно вывел на листе имя, отчество, фамилию, звание и прописью — «один рубль». Следующим подписался я: «Политический административно ссыльный Пантелеймон Лепешинский- два рубля». Надо было видеть физиономию полковника: он покраснел, побелел и забормотал, что рубль он пожертвовал на всех крестьян, а для тех, кто спас его, он не пожалеет и десяти…

В Курагинском жили теперь две семьи ссыльных — Лепешинские и Ковалевские. Жена, наконец, приехала к Ковалевскому из Польши вместе с ненаглядным Стасиком. Она много рассказывала друзьям мужа о проводах в Жирардове. Подруги, узнав, что она решила ехать в Сибирь, всячески отговаривали ее.

— А как же русские женщины едут к мужьям в Сибирь, — отвечала я им.

— Русские бабы и черта не побоятся, а ты с ребенком едешь…

Виктор Константинович снял комнату неподалеку от Ковалевских и коротал вечера то у них, то у Лепешинских.

Суровые сибирские холода сделали свое дело: глухота снова усилилась. Курнатовский стал раздражительным, замкнутым и опять, как всегда во время обострения болезни, ушел в себя, избегал людей. Только книги и книги. Их он поглощал одну за другой. Перечитал почти все, что сохранилось после путешествия у Лепешинского, то, что удалось достать у товарищей в Тесинеком. Маркс, Гегель, Кант, Олар, Чернышевский — все это читалось, перечитывалось, составлялись выписки, конспекты. Но иногда и книги не приносили успокоения. Охватывала тоска по живому делу. Угнетала снежная пустыня, раскинувшаяся вокруг села. Тогда он начинал ходить… Ходил часами по комнате, заложив руки за спину. Тишина заброшенного сибирского села усиливалась глухотой. Сколько нужно было нравственных сил, чтобы побороть гнетущее состояние, сколько нужно было истинного мужества!

По счастью пришло избавление: в один из пасмурных дней спаситель предстал перед ним в образе старосты. Он показался ему чудесным Дедом Морозом. Шутка ли сказать: староста вручил разрешение на поездку в Минусинск.

— Магарыч с вашей милости, — сказал он, видя, в какое веселое настроение пришел Курнатовский.

Момент для просьбы был более чем подходящий, и он тут же получил пятиалтынный на водку.

Такое же разрешение на поездку в Минусинск выдали и семье Лепешинских.

В последних числах декабря Курнатовский и Лепешинские двинулись в Минусинск. По случаю рождества под дугой упряжки звенели бубенчики, гривы лошадей украшали цветные ленты. В Минусинске все собрались на квартире Кржижановских и Старковых, которые добились перевода из Тесинского в Минусинск. Не успели сани остановиться у крыльца двухэтажного дома, как открылась дверь и в облаках вырвавшегося из них пара показался Владимир Ильич без шубы и шапки. Быстро сбежав по ступенькам, Владимир Ильич стал помогать товарищам, которые путались в длинных тулупах, выбраться на землю.

Лепешинский так и ахнул:

— Вы что, Владимир Ильич, здоровья своего не алеете! Плохо же жена за вами смотрит.

Но Владимир Ильич пропустил его замечание мимо ушей и потащил гостей в дом. Поднялись на второй этаж. Здесь было тепло и шумно. Владимир Ильич заговорил с Паниным и Шаповаловым, расспрашивая их о стачке 1896 года. Шаповалов рассказывал о Лахтинской подпольной типографии. Владимир Ильич очень заинтересовался печатным станком, сконструированным слесарем Тулуповым.

— Знаете, — вспоминал Шаповалов, набрасывая схему станка, — даже жандармский полковник, производивший обыск в типографии, сделал Тулупову комплимент и назвал его одаренной личностью.

Владимир Ильич захлопал в ладоши от удовольствия и заявил, что такому делу, как постановка типографии, и у народников не грех поучиться. Зашла речь о «Народной воле», и Владимир Ильич заметил, что шифры, явки, вся конспиративная работа, создание подпольных типографий, изготовление фальшивых документов — все это было у революционных народников отлично организовано. Годами складывалось их умение, годами накапливался опыт. Эти знания и опыт пригодятся и марксистам.

В комнатах, застеленных домоткаными дорожками, убранных простой, но добротной сибирской мебелью, теперь уже собрались почти все участники встречи. Помимо Ленина и Крупской, здесь находились Кржижановские, Шаповалов, Панин, Старковы, Лепешинские, Курнатовский. Были и совсем новые для Курнатовского люди, как, например, петербургский металлист Оскар Энгберг — финн по происхождению. Он работал до ссылки на Путиловском заводе в Петербурге.

В комнате стоял смутный гул многих голосов. Гости играли в шахматы, помогали женщинам накрывать на стол, листали свежие журналы, беседовали, обменивались новостями, узнавали об общих знакомых, не сумевших попасть в Минусинск. Владимир Ильич подходил то к одному, то к другому, принимал живейшее участие в беседе. Иногда он останавливался около Шаповалова и Кржижановского, следя за борьбой на шахматной доске. Чувствовалось, что ему и самому не терпится заняться любимой игрой. Потом он подсел к Курнатовскому и начал расспрашивать, как тому работалось последнее время на заводе. Интересовался он и тем, как в Курагинском обстоят дела с книгами, журналами. Узнав, что с литературой плохо, Владимир Ильич посоветовал Курнатовскому просить перевода в Шушенское.

— Книг и газет здесь хватит на всех.

Когда сели за стол, начался разговор о делах, из-за которых, собственно, все и собрались в Минусинске. В случае, если бы полиция заподозрила неладное и нагрянула бы сюда, то все выглядело бы невинно: друзья сидели за праздничным столом.

Первым Владимир Ильич попросил обсудить вопрос о товарищеской кассе взаимопомощи. Местные власти, используя случай с побегом Райчина, пытались перессорить марксистов-рабочих с марксистами-интеллигентами. Исправник не переставал грозить ссыльным-рабочим, что все они будут или совсем лишены пособия, или его сократят в два-три раза. От сибирских властей всего можно было ожидать. Кроме того, стало очевидным, что если теперь кто-нибудь убежит, то материально будут отвечать все ссыльные. Но главное заключалось не в этом — власти не преминули бы тогда заявить ссыльным-рабочим: «Видите, вам сокращают пособие, а интеллигенты живут припеваючи». И Владимир Ильич поставил вопрос так: если с нового года эта угроза будет действительно выполнена, то революционеры-интеллигенты должны делить свои пособия поровну с рабочими. С этим предложением все согласились. Согласились также отчислять в организуемую кассу взаимопомощи известную сумму для поддержки нуждающихся.

Владимир Ильич внимательно приглядывался к собравшимся, словно взвешивал, на что способен тот или иной товарищ в грядущей борьбе с царизмом, какая область революционной деятельности ему по силам.

С Курнатовским и Лепешинским Владимир Ильич разговорился о своей новой книге, где он предполагал использовать данные русской фабрично-заводской статистики. Работая над рукописью «Развитие капитализма в России», Ленин убедился, что в официальной статистике сведения часто подтасовываются. Чтобы скрыть, жестокую эксплуатацию рабочих на русских фабриках и заводах, все цифры по крупным, средним и мелким предприятиям объединялись и выводились средние цифры, которые не отражали истинного положения вещей. Владимир Ильич доверял земской статистике, как более беспристрастной, но и она имела погрешности.

— Если найдется издатель, — обратился Ильич к Курнатовскому и Лепешинскому, — не согласитесь ли вы помочь мне — стать счетчиками? Придется составить около двадцати тысяч карточек. Труд огромный. Одному мне это не под силу.

Курнатовский и Лепешинекий согласились принять участие в работе.

Новый 1899 год встретили в Минусинске революционными песнями. Вспоминали прошедший год как год основания Российской социал-демократической рабочей партии. Владимир Ильич поддержал тост за создание партии, но предостерег всех присутствующих от излишнего оптимизма. Для того чтобы партия стала боевой организацией пролетариата, предстояло проделать еще много работы. Ленин понимал партию как спаянный единой целью коллектив, способный повести народ на штурм самодержавия, способный возглавить победоносную социалистическую революцию.

В эти зимние дни, когда в далеком Минусинске вождь грядущей социалистической революции говорил о том, какой должна быть партия, из Женевы тайно переправлялись в Россию сотни экземпляров брошюры Владимира Ульянова «Задачи русских социал-демократов». Она была написана в Сибири, а теперь возвращалась отпечатанной в Россию для того, чтобы указать путь русскому пролетариату к величайшей цели нашей эпохи. Эта работа предсказывала, что недалеко то время, когда пролетариат пойдет впереди всего прогрессивного человечества и проложит ему широкую дорогу к счастью…

Из Минусинска Курнатовский уезжал в прекрасном настроении.

«Какой человек! — думал он об Ульянове. — Даже здесь, в глуши Сибири, он сумел наладить связи с борцами за свободу и объединить их, здесь, несмотря на трудности, он пишет статьи и книги, в которых последовательно отстаивает учение Маркса, его правоту. И человек он чудесный — скромный, сердечный, простой, смелый, прямой. Именно поэтому вокруг него и собираются хорошие люди. А как его любят все рабочие, находящиеся в ссылке! Именно такой вождь нужен рабочим».

Курнатовский пытался сравнить Ленина с Плехановым.

Да, Плеханов крупный теоретик. Но можно ли согласиться, что Ульянов уступает ему в этом? Оба стремятся к одной цели, оба воодушевлены одним учением. Но у Плеханова во всем подчеркнутая непогрешимость, у Ульянова, наоборот, при поражающей глубине знаний и суждений совершенно отсутствует это чувство превосходства над товарищами. Передавая им свои знания, Владимир Ильич стремится одновременно посоветоваться с ними, проверить правильность намечаемых шагов, мыслей, действий. Он видит силу в единстве многих и добивается этого единства мнений и действий, убеждая, споря, не жалея времени для того, чтобы все, наконец, прониклись сознанием, что действовать надо именно так, а не иначе.

Припоминая всех, кто окружал Владимира Ильича в Минусинске, Виктор Константинович подумал и о Екатерине Ивановне Окуловой, молодой девушке, которая появилась среди ссыльных в последние дни праздника.

Да неужели она дочь крупного золотопромышленника? Какая страстная уверенность и убежденность звучала в каждом ее слове о правоте общего дела! И каким образом она, при ее богатстве и связях, тоже попала в ссылку в село Шошино — по месту жительства родителей?

Знаменательное явление, — думал Курнатовский. — К марксистам теперь тянутся люди и из других классов, которым, казалось бы, должны быть чужды интересы пролетариата. Да, — вспомнил он, — Екатерина Ивановна звала нас в Шошино. Что ж, надо не откладывать этой поездки. Говорят, интересная семья. Не о таких ли семьях писал в своих романах Мамин-Сибиряк?»

Приехав из Минусинска в Курагинское, Виктор Константинович, не откладывая, засел за прошение, адресованное минусинскому и енисейскому начальству, о переводе его в Шушенское. В этом прошении он ссылался на то, что в Шушенском, как он слышал, собираются открыть промышленное предприятие, на котором он, как инженер, сумеет получить работу. Прошение о переводе в Шушенское отправили и Лепешинские. Поближе к Ленину просились и Ковалевские…

Вскоре на имя Курнатовского пришло письмо.

Однако это была записка от Шаповалова, а не ожидаемое разрешение на перевод в Шушенское.

«Все званы в Шошино. Хозяева ждут. Собираемся в субботу на воскресенье. Выезжайте с Лепешинскими сразу же после обеда…»

В назначенный день двинулись в путь. Лепешинские были легки на подъем. Миновав деревню Шошино, въехали в широкую аллею, обрамленную могучими деревьями. В конце аллеи стоял большой дом. Над крышей приветливо струился дымок.

— Вот оно и есть это самое окуловское гнездо, — сказал крестьянин, правивший лошадьми.

Сани подкатили к крыльцу.

— Да, большой домина, хоть театр в нем устраивай, — сказал Пантелеймон Николаевич Лепешинский.

Двери открыл старичок — то ли управляющий, то ли камердинер. За ним показались две закутанные в шали девичьи фигурки. Старичок стал распоряжаться: куда поставить сани, куда отвести лошадей. Девушки — Екатерина Окулова и ее сестра Глафира — повели гостей в дом. В просторной гостиной, устланной дорогими коврами, они встретились с тесинцами, которые примчались буквально за несколько минут до их приезда.

— Вот, Сидорыч, — шепнул Николай Панин Шаповалову, — ты и попал в логово сибирской знати…

— Помолчи, Коля, не болтай по пустякам, — так же тихо ответил ему Шаповалов, видимо смущенный не меньше Панина непривычной обстановкой.

Но смущение длилось недолго. Младшая Окулова — миловидная и веселая Глафира — затеяла танцы. Она слышала, что Панин не плохой танцор, и пригласила молодого человека на вальс. Кто-то сел за фортепьяно, и первая пара заскользила по паркету.

Панин действительно славился у тесинских девушек своим умением танцевать. Шаповалов не раз говорил ему:

— Брось, Никола, ты танцульки и ухажерства. Добра не будет. Намнут тебе деревенские парни бока. А еще революционер!

Но Панин только смеялся в ответ.

Закружились и другие пары. Не выдержал и Виктор Константинович. Он пригласил Екатерину Окулову.

Курнатовекий осторожно расспрашивал девушку, как она, дочь золотопромышленника, стала революционеркой. И оказалось, что путь их в революцию во многом совпадал. Оба начинали с участия в студенческих сходках, с чтения запрещенных революционных книг.

Окулова предложила Курнатовскому осмотреть отцовскую библиотеку. Самого Ивана Петровича не было в Шошине — он уехал на один из своих приисков. Дела у него шли неважно, и ему приходилось часто самому вмешиваться в руководство предприятиями.

Библиотека понравилась Курнатовскому. Здесь он нашел много технических книг, преобладали труды по геологии и минералогии. Были книги по химии, и среди них — новое издание «Основ химии» Менделеева. Иван Петрович Окулов был подлинным самородком. Крестьянский сын, переселенец из Пермской губернии, Окулов благодаря огромному трудолюбию серьезно изучил рудное дело и из простого старателя стал крупным и образованным золотопромышленником. Об Иване Петровиче с уважением рассказывали как о человеке, который с большой долей вероятности умеет определять места залегания золотых россыпей. Но деньги у него так же легко исчезали, как и появлялись: Окулов то богател, то разорялся. Недавний пожар на паровой мельнице сильно пошатнул его дела. На восстановление предприятия ушло много средств… Обо всем этом Курнатавскому рассказала Екатерина Ивановна во время осмотра отцовской библиотеки.

Роясь в шкафах, она вынула книгу Гумбольдта, затем нашла «93-й год» Гюго, «Кто виноват?» Герцена.

— Именно эти книги заставили меня впервые подумать об общественных отношениях, — сказала она Курнатовскому. — Потом пришло знакомство с трудами Маркса и Энгельса.

— А как родители относятся к вашему увлечению марксизмом? — спросил Виктор Константинович.

— Во-первых, это не увлечение, а смысл моей жизни. А родители мои придерживаются либеральных взглядов. Они не мешают нам мыслить, как мы хотам.

— Почему вы говорите «нам»? Разве и сестру вы тоже успели совратить в нашу веру?

— Сестра разделяет мои убеждения, — твердо ответила Екатерина Ивановна. — Она недавно ездила в Красноярск и познакомилась там с членами марксистской группы, о которой знает и Владимир Ильич. Летом он был в Красноярске и дал ценные советы тамошним социал-демократам.

Закончив осмотр книг, Курнатовский и Екатерина Ивановна присоединились к другим гостям. Все чувствовали себя теперь непринужденно. Сели ужинать и за столом познакомились с хозяйкой дома Екатериной Никифоровной Окуловой. Она сказала молодым людям, что ей очень приятно повстречать людей, думающих так же, как и ее дети.

На следующий день мороз приутих. Отправились гулять. Осмотрели все, что осталось от сгоревшей мельницы. Долго бродили около местной достопримечательности — горы Ойки, на которую, однако, никто не решился взобраться, так как, было очень скользко. Под вечер собрались в обратный путь. Сестры Окуловы настойчиво просили приезжать к ним без стеснения и обещали познакомить с братьями, которые в этот день отсутствовали.

— Братья вам, наверное, понравятся, — сказала Екатерина Ивановна, прощаясь с Курнатовским и задерживая его руку в своей. — Они ведь тоже сочувствуют нашему общему делу…

Поездка в Шошино была для Курнатовского новой вехой в жизни. Мысленно он часто возвращался к встрече с Екатериной Ивановной и ловил себя на том, что она, как живая, стоит перед ним.

Наконец пришел ответ на просьбу о переводе из Курагинского: Курнатовскому и Лепешинским разрешался переезд, но не в Шушенское, а в село Ермаковское.

— Ничего, — утешал товарища Лепешинский. — Это ведь все-таки ближе к Владимиру Ильичу. Ермаковское южнее, и местность там чудесная.

В феврале курагинцы начали готовиться к переезду.

Ермаковское находилось, если считать не на глазок — по-сибирски, — а по карте, в сорока верстах от Шушенского и в тридцати — от нетронутого массива тайги. Отсюда были хорошо видны вершины Саян, покрытые вечными снегами и льдами. Причудливые изломы горных кряжей в зависимости от погоды или времени дня то окутывались лиловой дымкой, то окрашивались в нежно-розовые тона, то нависали серыми, хмурыми громадами. Они манили вдаль, напоминали о смелых путешественниках-первооткрывателях. В отличие от Тесинского и Курагинского в Ермаковском было много зелени. Но в то время года, когда ссыльные переехали в Ермаковское все скрывалось под огромными снежными сугробами; горная речка Оя, впадавшая в Енисей, несла свои воды под толстым ледяным покровом. В Ермаковское приехал ссыльный марксист Силывин, приехали на время Старковы. Только Шаповалову и Панину исправник запретил поселиться в Ермаковском. Виктор Константинович тосковал по своему другу Сидорычу, грустил, что и Шошино теперь дальше. Позднее в Ермаковское перевели с севера тяжело больного туберкулезом Ванеева. Курнатовский очень сблизился с ним.

В марте, когда начало пригревать солнце, а на полях появились первые проталины, Виктор Константинович достал у крестьян лошадь и верхом отправился в Шушенское. Владимир Ильич и Надежда Константиновна радушно встретили гостя. Они засыпали его вопросами о ермаковцах (теперь там находилась целая колония социал-демократов марксистов).

За обедом говорили о книге Каутского «Аграрный вопрос». Владимир Ильич получил два экземпляра. Один он отдал Курнатовскому. Едва закончив обед, они углубились в чтение новинки. На охоту не поехали. Если у Владимира Ильича бывали более важные дела, а знакомство с книгой Каутского он считал таким делом, всякие развлечения откладывались. Курнатовский уже знал об этой черте Ильича.

— Некогда, — говорил Ленин. — Готовлю статью о капитализме в сельском хозяйстве. Раньше апреля не кончу.

Кроме Каутского, Курнатовский получил от Владимира Ильича книжку немецкого профессора неокантианца Штаммлера и журналы «Вестник Европы», «Русское богатство».

В апреле, когда весна начала входить в свои права, в Ермаковское приехал Владимир Ильич. Он захватил новое охотничье ружье, которое получил от брата.

Забрав сумку с провизией, Владимир Ильич и Курнатовский на целый день ушли в тайгу на охоту. В Ермаковское вернулись поздно ночью, промокшие, усталые, но с дичью. Подошли к дому — темно, ворота на запоре.

«Хозяйка ворчать будет», — с досадой подумал Курнатовский.

Владимир Ильич, хорошо знавший местные нравы, указал на светившееся неподалеку окно.

— Смотрите, — сказал он, — Сильвин не спит. Не надо стучать к вам. Зайдемте к нему. Он меня еще утром к себе приглашал.

Сильвин обрадовался гостям и тут же начал хлопотать: принес чугунок с кашей и чайник, стоявший в печи среди дотлевавших углей.

Владимир Ильич запротестовал:

— Чай пить будем, если сам хозяин еще не пил…

Сильвин усадил их и, заверив, что сам он голоден и хочет поесть и попить чаю, устроился вместе с гостями за столом.

Когда собирались ложиться спать, Владимир Ильич категорически отказался занять единственную кровать. После долгих споров решили все улечься на полу. Но долго не спалось.

— Владимир Ильич, — попросил Курнатовский, — вы давно обещали рассказать нам о своей поездке за границу, о своих впечатлениях.

— Я надеялся тогда, — задумчиво сказал Ленин, — встретиться с Энгельсом, побеседовать с ним. Но опоздал. Энгельс был уже при смерти.

— А как ваши встречи с Плехановым? — поинтересовался Сильвин.

Долго рассказывал Владимир Ильич о Плеханове. Он считал, что Плеханов, как ученик Маркса и Энгельса, на одну-две головы выше многих западноевропейских теоретиков марксизма. Владимир Ильич дал высокую оценку книге Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».

— Кто после смерти Маркса и Энгельса мог бы осуществить подобное? Поколения революционеров будут учиться по его книгам.

Плеханов, по словам Владимира Ильича, произвел на него хорошее впечатление, хотя и держался он несколько свысока, как учитель с учеником, давая понять, что между ними существует разница и в возрасте и в знаниях, и в практическом опыте.

Он похвалил Владимира Ильича за выступления против народников, но в то же время стал отчитывать за статью против Струве. Плеханов утверждал, что Владимир Ильич поворачивается к либералам спиной…

— И большой был спор? — спросил Курнатовский.

Ленин не отрицал, что они поспорили, но как же иначе: ведь Плеханов о крестьянах и слышать не хотел. Какие, говорил он, это союзники рабочего класса? Плеханов считал крестьян собственниками, мелкими помещиками, капиталистиками. Плеханов считал, что с либералами нам по пути.

— И кто же победил в этом споре? — снова задал вопрос Сильвин.

Владимир Ильич ответил, что каждый в этом споре остался при своем мнении. Но по другим вопросам он договорился и с Плехановым и с остальными членами группы «Освобождение труда». Обсудил вопрос об издании «Работника», серии популярных сборников для рабочих-пропагандистов.

Сильвин и Курнатовский начали расспрашивать о западных социалистических партиях.

Владимир Ильич говорил о том, что его тревожит поведение многих вожаков социалистического движения в Европе. При жизни Энгельса они чувствовали себя связанными. Энгельс всегда предостерегал социалистов от оппортунизма, от забвения истинных целей революционного движения. Но после смерти Энгельса часть лидеров распоясалась. Энгельс еще лежал на смертном одре, когда Владимиру Ильичу попался в руки номер журнала «Нейе цейт». С удивлением и возмущением прочитал он в этом журнале предисловие к работе Маркса «Классовая борьба во Франции». Кто же написал это предисловие, неужели Энгельс? В статье не было ни одного слова о революции, о восстании. Владимир Ильич понял, что здесь что-то нечисто. Вскоре он узнал, что редакция «Нейе цейт», помещая предисловие, выбросила все, что ей казалось «опасным». Бисмарк не додумался бы до этого…

Как только Энгельса проводили в последний путь, Бернштейн предложил социал-демократам блок с реакционными партиями.

— Ничего себе, социалистический вождь! — с возмущением прошептал Курнатовский.

Все это, по словам Владимира Ильича, было лишь цветочками. Новая работа Бернштейна «Предпосылки социализма» — чистейшая проповедь оппортунизма.

— К сожалению, подобная «литература» имеет хождение и в России, — сказал Сильвин.

Левин подтвердил, что и у нас появились ренегаты. Это так называемые «молодые», или «экономисты», которые проповедуют: долой Маркса, долой политическую борьбу, да. здравствует копейка! Владимир Ильич уже столкнулся с ними один раз. В феврале 1897 года, рассказал он, перед ссылкой осужденных выпустили дня на три из тюрьмы. Тогда Ленин повидался с новыми руководителями «Союза борьбы». Проспорили целый вечер о судьбах рабочего класса. «Молодые» прямо заявляли: экономические стачки, кассы взаимопомощи — вот и все! Никакой политической борьбы. И Бернштейн даст этому новому течению свое идеологическое теоретическое оружие.

— Что же следует предпринять? Не отмалчиваться же нам, Владимир Ильич? — сказал Курнатовский.

— Молчать и не будем, — ответил Ленин. — Как только получу более обстоятельные сведения из Центральной России, нужно будет сообща обсудить этот вопрос…

Беседовали до петухов. Под самое утро утомленные охотники и хозяин заснули крепким сном. Разбудили их проголодавшиеся за ночь собаки, которые затеяли в сенях отчаянную возню.

Владимир Ильич уехал из Ермаковского под вечер, предварительно побывав у всех ссыльных. Договорились, что скоро встретятся в Шушенском. Ленин ждал, что в мае он получит авторские экземпляры своего труда «Развитие капитализма в России», и обещал подарить каждому свою работу.

Весной время идет быстро. Через месяц после посещения Владимиром Ильичем Ермаковского вскрылась Оя, налились почки на деревьях, затоковали тетерева. Курнатовский и часто приезжавший из Тесинского Панин по целым дням пропадали в тайге на охоте. Иногда к ним присоединялся Лепешинский.

Все было бы сносно, если бы не болезнь Ванеева. Большие, точно голубые озера, глаза его светились лихорадочным блеском. Он как-то особенно жадно вглядывался во все окружающее. Иногда, выйдя за ворота, Ванеев подолгу сидел на скамейке, стараясь напоить весенним воздухом свои легкие, изъеденные туберкулезом. Ничто не могло спасти его. Длительное пребывание в сырой камере предварительного заключения и тяжкий путь в Сибирь подорвали его слабое здоровье. Курнатовский старался как можно больше бывать с ним, развлекать его. Они беседовали о новых книгах, о рабочем движении, о сибирской деревне, об охоте. Иногда к Ванееву заходили Панин и Лепешинские. Панин особенно веселил больного. Этот балагур так упоительно врал о своих необыкновенных успехах в рыбной ловле, о покорении сердец сибирских красавиц, о лихих подвигах, которые он совершал, объезжая диких коней, что все, даже больной Ванеев, смеялись до упаду.

В мае ермаковцы получили письмо от Владимира Ильича. Ленин вызывал всех, кто может приехать, в Шушенское. Письмо содержало намек на какую-то неприятность. Из опасения, что письмо могут прочесть на почте, Ильич не сообщал подробностей, но призывал товарищей к осторожности. Припрятали лишние бумаги и письма, уничтожили все, что могло компрометировать кого-либо из ссыльных.

В Шушенское выехали Курнатовский с Лепешинским. На квартире Ульяновых застали Лентника и Барамзина, которые приехали из Тесинского. Все были встревожены. Один лишь Владимир Ильич хранил обычное спокойствие.

— Что случилось? — спросил, позабыв поздороваться, Курнатовский.

— Обыск был на днях, — ответил Владимир Ильич. — Придрались к письму, присланному мне из Кургана. Ротмистр, проводивший обыск, интересовался, кто такой Знобин, — оказывается, у него изъяли квитанцию об отправке письма на мое имя в Шушенское. Письма они не нашли, а я прикинулся удивленным и заявил, что никакого Знобина не знаю. Забрали письмо, полученное еще в ноябре от ссыльного Ляховского. Но и оно не содержало ничего предосудительного. Тем не менее я счел необходимым предупредить вас всех.

Надежда Константиновна с большим юмором рассказала о том, как проходил обыск.

— Нелегальную переписку и средства для тайнописи мы держали раздельно. Переписка лежала на нижней полке шкафа. Когда явились жандармы, мы сообразили, в чем дело, и решили немножко задержать их. Как только они вошли, Владимир Ильич услужливо пододвинул к шкафу стул, чтобы осмотр начали сверху. А на шкафу лежали статистические сборники, журналы, папки с разными вырезками и выписками. Они, бедные, так умаялись, разглядывая всю эту коллекцию, что нижнюю, полку и осматривать не стали. «Что у вас там?» — спросил ротмистр. «Моя личная библиотека», — ответила я. Ротмистр махнул рукой и начал шарить в другом углу дома. Даже химические составы для тайнописи удалось спасти. Около шкафа на полу стоял небольшой чугунок, в котором мы хранили свою «химию». Вошла моя мама с ухватом и прямо направилась к чугунку. «Ах я, старая, — говорит, — опять забыла чугунок. Печь уже растоплена…» Подхватила чугунок и пошла с ним на кухню. Жандармы на весь этот спектакль не обратили никакого внимания.

Однако, несмотря на отсутствие компрометирующих данных, обыск у Ульяновых мог кончиться плохо, если бы жандармы начали доискиваться связей Владимира Ильича с другими городами Сибири. Именно в это время благодаря энергии Ленина, его поездкам в Красноярск и Минусинск, а главное, регулярной переписке с ссыльными и марксистами Сибири, находившимися на свободе, здесь повсюду начали возникать социал-демократические группы. Железнодорожное строительство, увеличение числа промышленных предприятий ускоряли процесс формирования рабочего класса. Это была благоприятная среда для создания широкой марксистской организации.

— Поговорим кое о чем более интересном, — переменил тему Владимир Ильич, — а то вы что-то приуныли. Каждый приехавший получит небольшой подарок. — С этими словами он подошел к столу, на котором лежала стопка книг. — Вот каждому по экземпляру. А эту книгу, — Владимир Ильич обернулся к Курнатовскому, — прошу вас передать Ванееву.

Работу Ленина все ждали с нетерпением. Ведь почти каждую главу обсуждали сообща. Все знали, что в апреле ее начали печатать. И вот книга у них в руках — «Развитие капитализма в России».

Владимир Ильич был доволен оформлением.

— Смотрите, как хорошо сделаны таблицы: дроби напечатаны особым шрифтом и ниже целых величин. Ни одна таблица не сверстана боком — нет надобности переворачивать книгу. Это все Анна Ильинична, умница, — говорил он о своей сестре, которая в Петербурге правила корректуру. — Это она убедила статистика Ионова, с которым ей пришлось работать, не портить, как это часто бывает, вида таблиц.

Заговорили об «экономистах».

— Когда я получу так называемый «Манифест» Кусковой, Прокоповича и других, мы обязательно обсудим создавшееся положение, — сказал Ильич.

— Здесь, в Шушенском? — спросил Курнатовский.

— Нет, Виктор Константинович, эту встречу мы проведем в Ермаковском. Ванеев добраться сюда не сумеет, а лишать социал-демократа возможности решать дела партии, даже если он находится на пороге смерти, неправильно… Кроме того, приезд товарищей подбодрит Ванеева.

Вечером все тронулись в обратный путь. В Ермаковском их ждал сюрприз: сюда для составления карты Минусинского округа прибыла партия топографов из Красноярска. Это были молодые, веселые люди — сибиряки, москвичи, петербуржцы. Ранним утром уходили они, нагруженные своими инструментами, на съемку. С ссыльными подружились быстро. Особенно им пришелся по душе Курнатовский. Перед отъездом они предложили ему отправиться вместе в Саянскую тайгу и в предгорья Саянского хребта, верст за двести от Ермаковского. Виктор Константинович немедленно попросил разрешения у минусинского исправника на двухнедельный отпуск.

Это было замечательное путешествие. Тайга раскрывала перед экспедицией самые неожиданные тайны. На третий день пути им встретился большой раскольничий скит, который не значился ни на одной карте России. Топографы решили запастись здесь продуктами. Виктор Константинович взял эту задачу на себя. Когда он подошел к одной из изб и попросил вышедшего на стук старика продать ему немного яиц и кувшин молока, старик вскинул на него подслеповатые глаза:

— Продать? Мы, батюшка, здесь не продаем. Мы меняем или же дарим бедным братьям.

Курнатовский сказал, что менять ему не на что, и вынул из кармана три рубля. Старик долго рассматривал зеленую бумажку и, наконец, сказал:

— Таких не помню… При царе Миколае другие ходили.

В молодости, было это в царствование Николая I, старик жил в Енисейске. Потом он поселился в таежном скиту и не знал, что творилось за последние пятьдесят лет в России. Лишь после долгих уговоров старик взял деньги за молоко и яйца.

Двигаясь дальше, топографы обнаружили еще несколько сел и скитов, не нанесенных на карту. Люди здесь жили по своим, ими созданным законам, не зная ни полицейских, ни царя-батюшки. Крестьяне, по преимуществу старообрядцы, не платили никаких податей. Они сами раскорчевывали тайгу, охотились, ткали, выделывали кожи, тачали сапоги. Работа топографов переполошила местное население. Навстречу экспедиции выходили старцы с хлебом-солью, обещали одарить медвежьими, волчьими, лисьими шкурами, лишь бы скит или село не попали на карту. О деньгах местная молодежь не имела никакого представления. Некоторые старики помнили о них смутно и пользоваться считали грехом.

Через две недели дошли до Саян, и начался подъем в горы. Курнатовский чувствовал себя превосходно, даже слышать стал лучше. Чудесный горный воздух, дикая, суровая природа словно переродили его. Он стал общительнее, очень внимательно присматривался к работе топографов.

«Революционеру все надо знать, — думал Виктор Константинович. — Что, если придется бежать и скитаться в тайге?»

С помощью новых товарищей он учился ориентироваться в лесу и позднее, через семь лет, с большой благодарностью вспоминал этих людей, давших ему знания, которые так пригодились во время его смелого побега из нерчинской тюремной больницы.

В Ермаковское Виктор Константинович вернулся один, друзья-топографы проводили его только до края тайги, а сами остались в Саянах еще месяца на полтора — продолжать съемку.

В Ермаковском первым, кого он навестил, был Ванеев. Виктор Константинович долго рассказывал соскучившемуся Анатолию о своей чудесной прогулке в Саянах, о тайге и неожиданных встречах. Ванеев выглядел плохо. Он не отходил от окна или сидел на скамейке перед домом, не сводя глаз с тайги, с белевших вдали гор. Он чувствовал, что это его последнее лето. Понимая состояние Ванеева, Виктор Константинович, забросив охоту, буквально не отходил от него. Курнатовского удивляла глубина суждений Анатолия. И от этого становилось еще грустнее — революционное движение теряло выдающегося человека.

В июле Курнатовский выбрался в Тесинское. Он избрал такой маршрут, что по дороге мог заехать в Шушенское. Как и всегда, его радушно встретил Владимир Ильич и сообщил, что время общей встречи в Ермаковском приближается. Радовало, что обыск, которому подвергся Владимир Ильич, последствий не имел.

Так же радушно встретили старого друга и тесинцы. Двинулись дальше, в Шошино, к Окуловым. Здесь гостей ждали обе сестры и их братья. Екатерина Ивановна, с которой Курнатовский не переставал переписываться, встретила его как старого друга.

Много гуляли, взбирались на крутую гору Ойку, — катались на лодках по Тубе, пели песни. Под вечер разбрелись по старому окуловскому саду. Наступало время задушевных бесед, песен, шуток.

Шаповалов и Курнатовский не отходили от сестер Окуловых. Найдя большую скамью, с которой открывался восхитительный вид на долину Тубы, залитую лунным светом, молодые люди, притихнув, подолгу просиживали здесь. Кто знает, какие мысли бродили в головах этих людей с такими разными судьбами! Но, может быть, именно здесь, в Шошине, в эти часы возникла та дружба, которая связывала их всю жизнь, была источником радости, скрашивала тяжелые невзгоды, выпавшие на их долю.

Наступил август — пора прощания с летом… В один из дней ермаковскую тишину нарушил стук тележных колес… Приехали Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Кржижановский, Невзорова, Старковы, Ленгник, Барамзин, Шаповалов, Энгберг, появился Панин. На квартире у одного из ссыльных сообща организовали обед, во время которого Владимир Ильич зачитал текст так называемого «Кредо» «экономистов» и написанный им проект протеста. Долго обдумывали резолюцию. Подписать решили на квартире Ванеева.

Анатолий Александрович уже не поднимался с постели. Он лежал бледный, исхудавший, и все же, когда увидел приехавших товарищей, лицо его озарилось радостной улыбкой. Не позволяя ему встать, они осторожно подняли кровать и перенесли больного в соседнюю, более просторную комнату. Владимир Ильич еще раз, специально для него, зачитал текст кредо и ответ-протест. Первым ответ подписал Владимир Ильич. За ним поставила свою подпись Надежда Константиновна Крупская, потом — товарищи Энгберг, Старков, Старкова, Кржижановский, Шаповалов, Панин, Ленгник, Барамзин…

Владимир Ильич взял документ и подошел к постели Ванеева. Осторожно поправив подушку под головой больного, он положил ему на одеяло книгу, а на нее лист с текстом ответа, Присев на край постели, Владимир Ильич помог Ванееву подписать этот известный в истории Коммунистической партии «протест семнадцати». Следом за Ванеевым свои подписи поставили жена Ванеева, Сильвин, Курнатовский и Лепешинский.

Владимир Ильич не отходил от Ванеева. Он тихо беседовал с ним, часто гладил руку больного, безжизненно лежавшую поверх одеяла: прощались двое друзей, двое революционеров, один из которых уходил навеки, а другой, полный сил и энергии, готовился принять на себя всю тяжесть борьбы с самодержавием и долю труда товарища, такого близкого, дорогого ему.

Приближался вечер. Легкий ветерок колебал занавеску. Ванеев просил не закрывать окна, хотя становилось прохладно. Разговаривали очень тихо, чтобы не мешать Владимиру Ильичу и Ванееву, — все понимали, что это их последняя встреча. Когда уходили, Ванеев каждому пожал руку. Это было едва ощутимое прикосновение — человек угасал…

В пасмурный сентябрьский день все снова съехались в Ермаковское. На этот раз для того, чтобы отдать последний долг ушедшему из жизни Анатолию Ванееву. На скромном сельском кладбище Владимир Ильич произнес прощальную речь. Он говорил об одаренном, талантливом человеке, которого погубил царизм. Ленин призывал всех собравшихся так же честно служить великому делу грядущей революции, как это делал Ванеев.

После похорон Ванеева Курнатовского охватила тоска. Недели две он просидел, запершись дома, не навещал товарищей. А тут начались дожди…

«Буду просить о переводе в Минусинск», — думал он, шагая из угла в угол своей комнаты.

Это было тем более важно, что зимой заканчивался срок ссылки Владимира Ильича и он уезжал из Шушенского.

В октябре Курнатовский получил записку: его вновь звали в Шушенское. Он прожил там два дня. Побывал на охоте вместе с Владимиром Ильичем, а главное, здесь Виктор Константинович впервые услышал от Ульянова о плане создания общерусской политической газеты, которая должна была послужить делу объединения и сплочения партии. Владимир Ильич размышлял о том, как распределить силы, куда направить товарищей, которые заканчивали срок ссылки. Заговорили и о Курнатовском. Виктор Константинович перечислил города, где ему разрешалось жить после отъезда из Сибири. Их оказалось немного. Остановились на Тифлисе.

Ленин просил Курнатовского побывать у него за границей. Он собирался обосноваться в Женеве, где должна была печататься газета.

Говоря о Кавказе, Ленин отметил, что там очень нужны образованные марксисты, нужны вожаки, которые бы повели многонациональный кавказский пролетариат по правильному революционному пути, На Кавказе много идеологической путаницы. Владимира Ильича беспокоили и проявления национализма и шовинизма, попытки разъединить рабочих разных наций.

Курнатовский на долгие годы запомнил советы Ленина о том, что профессиональный революционер должен уметь обманывать охранку, быть умнее и хитрее ее агентов, никогда не терять связей с рабочими, с теми, кто ненавидит самодержавие и сочувствует делу революции.

— «Союзом борьбы» в Петербурге руководила крохотная группа, — говорил Владимир Ильич. — И жандармы, конечно, переловили бы, революционеров очень быстро, если бы они не имели тесной связи с рабочими. Это рабочие оберегали их, защищали, укрывали, когда в этом была нужда, помогали распространять прокламации.

Как должна работать группа конспираторов, ядро руководителей партии? Как они должны действовать, чтобы дела шли без провалов? Они обязаны окружить себя преданными людьми, которые всегда готовы помочь припрятать оружие, революционную литературу, шрифты для подпольных типографий, помогать следить за шпионами, полицией… И такие верные люди, истинные друзья, у марксистов есть повсюду. Ленин советовал не забывать обо всем этом.

А газета? Ее распространение? Организация корреспондентов? И это потребует напряженнейшей работы, и какой работы! Вокруг будущей газеты начнет складываться настоящая рабочая социалистическая партия…

Виктор Константинович слушал, стараясь не упустить ни одного слова из этих драгоценных советов. Не забыли они обсудить и детали транспортировки новой газеты на Кавказ из-за рубежа через черноморские порты.

В начале зимы Курнатовского перевели в Минусинск. А вскоре, в конце января, он, Барамзин, Лепешинские, Сильвин и другие ссыльные простились с Владимиром Ильичем, Надеждой Константиновной, Старковым, Сильвиной, которые возвращались в Центральную Россию. Они отбыли срок пребывания в Сибири.

А Курнатовскому еще нужно было жить в этих краях полгода. Долго тянулись последние месяцы ссылки. Он ездил в Тесь, в Ермаковское… Шошино зимой пустовало: разъехалась молодежь из окуловского гнезда.

В начале лета ссыльных встревожили события в Китае: русский царь отправил в Китай войска для подавления народной революции. Возмущение охватило всех ссыльных, всех передовых людей России. Почувствовав это, власти усилили надзор. Монголо-китайская и русская границы в Минусинском округе ранее никогда не охранялись. Переход границы не считался преступлением. На таежных охотников — единственных нарушителей государственных рубежей — никто не обращал здесь внимания. Но в связи с событиями в Китае из местного кулацкого населения организовали отряды, возглавляемые сотскими и урядниками. Они начали нести сторожевую службу на границе.

В конце мая в Минусинск приехала Екатерина Ивановна. Курнатовский был дома, читал, сидя у окна, когда знакомый голос заставил его вздрогнуть и от неожиданности выронить книгу…

— Хватит вам портить глаза в такой день. Доставайте лошадь, едемте за Шаповаловым, а потом на Минусинский тракт. Сегодня Глафира приезжает из Красноярска. Вот мы ее и встретим.

На Екатерине Ивановне был темно-синий костюм для верховой езды, на голове синяя шапочка, напоминавшая головной убор китайских мандаринов — чиновников старого феодального Китая.

Взяв у хозяина лошадь, захватив ружье и патроны, Курнатовский со своей спутницей помчался в Тесь. Шаповалов, узнав о том, что приезжает младшая Окулова, не заставил себя долго просить. Превосходно зная все местные пути-дороги, он взял на себя роль проводника. Миновали бесконечные тесинские заплоты, выехали в степь, залитую солнцем. Показались знакомые курганы… Но вдруг все одновременно осадили лошадей.

— Стой, стой! — кричали им из-за кургана. Навстречу Шаповалову, Курнатовскому и Окуловой выехала большая группа местных крестьян во главе с сотским.

— Стой, стрелять будем! — кричали крестьяне. Все они были вооружены.

— Да ты что, Иван Кузьмич! — закричал Шаповалов, узнав сотского. — С ума, что ли, спятил? Ведь это я, Шаповалов.

— Мы видим, что Шаповалов, — отвечал ему сотский. — А вот почему ты китайцу дорогу показываешь?

Шаповалов удивленно обернулся. Виктор Константинович, желая защитить Окулову, снимал с плеча ружье. Шаповалов все понял: именно ее, Екатерину Ивановну, крестьяне приняли за китайца. Зная, что Курнатовский плохо слышит, Шаповалов во весь голос закричал, чтобы он немедленно опустил оружие. Опустили свои ружья и крестьяне.

— Что же вы, люди добрые, — укоризненно спросил Шаповалов, — дочку Ивана Окулова не узнали, что ли?

Бдительные стражи государевой границы пригляделись и удивленно зашумели:

— А и вправду окуловская дочка! А нарядилась как мандарин! Вот мы, Сидорыч, и хотели стрелять. Да, наделали бы делов…

Крестьяне расступились и дали всадникам дорогу.

Начался Минусинский тракт. Вскоре впереди показалось облачко пыли. Это мчалась кошевка с Глафирой Ивановной. Повзрослевшая, еще более похорошевшая, Глафира стремительно бросилась к сестре, обняла ее, горячо пожала руки товарищам. Друзья двинулись дальше, в Шошино.

Вокруг расстилалась безбрежная сибирская степь, зеленели курганы, ворчала Туба, гнавшая в стремительном беге гальку по песчаному дну.