1

Увязая в сырой земле, ходит по кругу костлявая серая лошадь. Копыта ступают по краям ямы, наполненной жидкой глиной. К хомуту привязана толстая жердь — другой конец ее прибит к мешалке с двумя лопастями. Вращается по кругу жердь, крутится мешалка, и глина в яме хлюпает и вздыхает, словно тесто в квашне. А на лоїїіади сидит низкорослый, щуплый паренек.

«Он не должен сидеть на лошади! — думает председатель колхоза Шмавон Галустян. Грузно переставляя свои подкованные сапоги, председатель пробирается по свежему снегу в верхний край села. — В такую погоду коня нужно водить на поводке, нужно беречь коня!»

Но Галустяна это не касается. Лошадь принадлежит кирпичному заводу. Сделаешь замечание — и, чего доброго, на дерзость нарвешься. И все-таки, проходя мимо, он не может утерпеть. Угрюмо и чуть слышно приказывает: «Долой с коня!» — и заворачивает в кузницу. Он никогда не кричит, если сердится. Он кричит, только когда ему весело. А сердитого — он это хорошо знает — его всегда услышат, как бы тихо ни говорил.

Норайр кубарем валится на землю, погружается до щиколоток в мокрую глину. Долго смотрит вслед председателю.

— А вы тут кто такой? — с запозданием шипит он.

Потом льет в яму воду из грязного ведра. Он злится. Много тут председателей ходит, приезжают со своими арбами из соседних сел, требуют черепицу. Но власти им не дано. Какое дело этому человеку до заводского коня?

Норайр сегодня устал. Было совсем еще темно, когда он вывел из конюшни серую лошадь и принялся месить глину. То и дело подъезжали колхозные подводы; он помогал возчикам нагружать кирпичи, таскал вместе с рабочими глину в цех. В конце концов мокрые ноги нестерпимо заныли, он разрешил себе отдых — влез на коня. Значит, когда он отдыхает, людям видно, а когда работает — не видит никто.

Подобрав поводок, он с виноватым видом сует в зубы коню кусок хлеба с солью. Норайр не умеет долго грустить.

— Потянем, потянем, серенький! — кричит он.-

Вперед, вперед, лошадиная сила!

Они ходят и ходят по кругу. А снег все гуще ложится на шапку Норайра, на спину серой лошади.

2

В верхнем конце села возле новенького колхозного птичника Шмавон Галустян встретил ехавшего верхом участкового уполномоченного Бурунца.

Капитан придержал коня.

— Зима, что ли? — Вместо приветствия он наклонился в седле.

Председатель огляделся. Над селом нависла сизая туча, спускается все ниже и ниже-только что не ложится на черепичные крыши, да, кажется, все-таки ляжет, накроет мокрым одеялом дворы и дома, людей, кур и собак.

— Не ко времени это, — председатель морщится, — строительство не кончено…

Они не торопясь говорят о погоде, уважительно выслушивая друг друга. Неужели всерьез непогода? Ведь в горах свой календарь. Налетит нежданная туча, пометет, посыплет снегом, задует ветер сразу со всех сторон — и готова зима. Может, всего день постоит и уйдет бесследно, а то придавит село холодом и снегом на все четыре месяца.

— Далеко собрался? — интересуется Галустян.

— В райцентр, начальство вызывает…

— Этот твой подшефный, — Г алустян недовольно разглядывает свои сапоги, — которого ты из Доврикенда к нам переселил… работник знаменитый… Ты за ним все-таки поглядывай!

— А что?

— Хулиган, лодырь! — сердито кривится председатель. — Дисциплину не понимает. Как ему только на заводе лошадь доверили!

Бурунц неопределенно обещает:

— Присмотрю.

И посылает коня вперед.

3

Норайр считал, что его увезли из родного села, как кота в мешке. Он так и сказал Бурунцу.

Случилось это две недели назад. Капитан приехал в Доврикенд под вечер. Поговорил с кем нужно в колхозе, потом уединился с Маро. Норайру было просто смешно, что участковый уполномоченный беседует о важном деле не с ним, а с его матерью, которая давно уже ничего в доме не решает.

Бурунц вышел из комнаты, коротко приказал:

— Собирайся.

За его спиной стояла заплаканная Маро и давно забытым голосом-ласковым и в то же время виноватым — подтвердила:

— Да-да, собирайся, сынок…

Желая оборвать ее, Норайр, как всегда, засвистел. Мать вздрогнула, умолкла. Но, взглянув на Бурунца, ободрилась:

— Надо ехать, надо…

Норайр с вызовом спросил у участкового:

— Куда собираться? Повезут птичку в клетку, что ли?

Он отлично знал, что Бурунц приехал с чем-то хорошим. Наглость проявилась больше по привычке. Даже немного испугался — сойдет ли это ему с рук? Но Бу-руиц пропустил мимо ушей его слова. Он принялся объяснять Маро, что нужно дать мальчишке в дорогу.

— Две — три пары белья, — терпеливо перечислял он, — если есть, конечно… Кружку, ложку, тарелку… Несколько полотенец, если есть… Зубную щетку, если есть…

— Куда меня везут? — с тревогой спросил Норайр.

— Со мной, — скупо объяснил участковый.

Потом, отвязывая во дворе коня, капитан разговорился:

— Со мной, в мое село. Поживи несколько там, где тебя никто с плохой стороны не знает. Начнешь работать. Кирпичный завод у нас есть. Зарплату дадут. Вечерняя школа есть для молодежи.

— А может, я не хочу? — печально сощурился Норайр.

— Захочешь.

Они вдвоем качались в седле, на широкой спине гнедого коня. Норайр сидел впереди. Дорога под звездами выступала чуть приметно. Норайр вздрагивал, когда опоясанная ремнями грудь капитана прислонялась на поворотах к его спине. Он слышал запах этих ремней. Так надежно чувствовать себя под их защитой! Ему были приятны случайные прикосновения, но он отодвигался. Вдруг еще капитан посчитает, что он занежничал…

Норайр думал, что по дороге они будут интересно и хорошо разговаривать. Лишь бы только участковый уполномоченный не начал объяснять, как нужно жить в чужом селе, как себя вести. Делай то-то й то-то, не делай того-то… Сколько раз уже ему внушали это!

Он припадал к теплой лошадиной шее и терпеливо ждал. Вот сейчас капитан скажет: «Жить будешь у меня…» Потом скажет еще: «Вместо сына…»

Капитан всю дорогу молчал. Только когда среди гор показались огоньки, предупредил:

— Квартировать тебе придется не у меня — в другом месте. По службе не положено.

Норайр беспечно сплюнул:

— А я и не рассчитывал.

4

Хотя майор Габо Симонян был занят, секретарша, улыбнувшись, позволила Бурунцу, по старому знакомству, пройти в кабинет.

— Третьи сутки майор не спит, — шепнула она, — в операции участвовал…

Сначала Бурунц решил, что попал на совещание. Только присмотревшись, понял: тут происходит что-то другое.

Майор сидел за столом, точно гора. Он и на улице выглядел рослым и толстым, а в этом маленьком опрятном кабинешке казался несуразно огромным. На стульях у стены сидели лейтенант Катарьян — он работал в районном отделе — и незнакомый Бурунцу молоденький милиционер. К окну прижался какой-то парень в черном пиджаке. Бурунца удивило его испуганное лицо.

— Бежал? — отдуваясь, спрашивал майор Симонян.

Потирая красным кулаком левый глаз, он другим, правым глазом, неотрывно смотрел на милиционера.

— Так точно! — Милиционер привстал, вытянулся. — Когда проходили мимо базара, он бросился в побег.

— Бежал? — еще раз спросил Симонян и, приоткрыв левый глаз, который, видимо, у него побаливал, мутно взглянул на парня в черном пиджаке.

Тот дернулся, промолчал.

Майор снова грузно повернулся в другую сторону. Кресло под ним скрипнуло.

— В чем пойман?

Милиционер еще раз вскочил:

— Магазинная кража. На сопротивление потерпевшей гражданки угрожал кулаком. Ударить не успел, увидев мое присутствие. После чего пытался в побег…

Начальник опять со скрипом повернулся к окну.

Он накалялся медленно (Бурунц хорошо знал эту его привычку), зато в гневе мог перейти через край. Надо было его как-то отвлечь.

— Товарищ майор, — осторожно позвал Бурунц.

Тяжелый кулак начальника опустился на стекло, покрывающее стол. Он побагровел, толстые пальцы с трудом расстегнули верхнюю пуговицу кителя.

— Кулаком угрожал? Против женщины?

Вор торопливо кивнул и проглотил слюну.

— И уже не первый раз… Приводили тебя сюда по подозрению, я ведь помню! Предупреждали тебя… Я же говорю, с рецидивистами нечего цацкаться!

Бурунц много лет знал Габо Симоняна. Когда-то майор работал забойщиком на медных рудниках. Отслужил свой срок в армии. Во время войны они были с Бурунцем в одной части. Вне службы говорили друг другу «ты». Даже сами уголовники, которых майор не щадил, называли его человеком справедливым.

Габо Симонян встал. Кресло откатилось в сторону. Ритмично переступая с ноги на ногу и пыхтя при этом, майор долго смотрел на задержанного. Шагнул вперед. Пудовый кулак повис в воздухе.

Удара не было. Но парень в черном пиджаке охнул и, заслонив лицо рукой, привалился к стене.

Наступила тишина. Майор медленно опустился в кресло, с недоумением посмотрел на свой все еще сжатый кулак, стыдливо спрятал его под стол.

Глубоко вздохнул.

— Ничего не было, — тихо произнес он.

Встретившись с ним глазами, лейтенант Катарьян облегченно закивал:

— Ничего не было, товарищ майор!

Габо Симонян перевел взгляд на милиционера.

— Ничего особого не было, товарищ начальник, — тихо и не очень готовно отозвался молоденький милиционер и опустил голову.

Майор посмотрел на парня в черном пиджаке. Тот торопливо выставил вперед руки, крикнул срывающимся голосом:

— Совершенно ничего не было!

— Нет, — с сожалением проговорил Бурунц, когда тяжелый взгляд начальника остановился на его лице. — Что-то такое все же было, товарищ майор.

Габо Симонян помолчал.

— Всем выйти, — приказал он наконец.

Потом добавил:

— Капитану Бурунцу остаться.

Предупредив секретаршу, чтобы она некоторое время никому не давала ключ, майор спустил с предохранителя английский замок и вернулся к столу.

Бурунц готовился к продолжению неприятного разговора. Но Габо Симонян молча пошарил на. столе, открыл папку, порылся в ней и осторожно вытащил какой-то листок. Он аккуратно подогнул полоску внизу и, не говоря ни слова, передал бумагу Бурунцу.

По естественному человеческому любопытству, Бурунц первым делом посмотрел вниз и сразу понял, что спрятана подпись. Начальник не хотел, чтобы он знал, кем написана бумага.

Уже предчувствуя неприятность, Бурунц пробежал глазами строчки, аккуратно напечатанные на машинке. Районному отделу милиции сообщалось — правда, в очень сдержанных выражениях, — что участковый уполномоченный Бурунц, расследуя в Доврикенде дело о пропавшей козе, уличил вора — проживающего в этом селе рецидивиста Норайра, но по каким-то причинам не захотел довести расследование до конца. Он самолично освободил преступника от наказания. О том, что Бурунц именно простил преступника, громко и без стеснения повсюду говорит мать Норайра, Маро. Поссорившись с соседкой, она даже заявила: «Теперь уж я вам не поддамся, у меня за спиной — вся районная милиция во главе с капитаном!» Кроме того, недавно раскрыл себя и Норайр, перевезенный капитаном Бурунцем при очень странных обстоятельствах из села Доврикенд в село Урулик, где постоянно живет, как всем известно, сам участковый уполномоченный. Норайр, приехав на день домой, заходил к владельцу пропавшей козы Амо Вартаняну и уговаривал его молчать.

Указанные факты, — говорилось в заявлении, — наводят на мысль, что участковый уполномоченный повел себя с преступником незаконно, недостойно и, возможно, даже вступил с ним в неподобающую сделку.

— Ну, я прочитал, — сказал Бурунц, все еще держа бумагу в руке. Ему очень хотелось отогнуть полоску и увидеть, кем это написано.

— Прочитал? — Майор спрятал бумагу, аккуратно наколов ее на железки скоросшивателя. — Вот по этому поводу мы тебя и вызвали.

Бурунц усмехнулся.

— Вероятно, это вы от кузнеца Саядяна получили. Он у меня в Доврикенде бригадмильцем состоит.

— Кто писал — неважно. Ты должен дать объяснение.

— Кое-что тут верно, — медленно выговорил Бурунц, — хотя есть и брехня…

Майор закрыл глаза. Теперь было видно, какое у него усталое лицо.

— У нас имеется твой рапорт, что тебе тогда не удалось раскрыть преступление.

— Такой рапорт у вас есть, — осторожно подтвердил Бурунц. — Вообще в тот раз я допустил нарушение. Пошел к подозреваемому без понятых. Я ведь сначала хотел только поговорить, а потом увлекся, затеял обыск…

Начальник слушал не перебивая.

— Ты понимаешь, — нахмурился он, — что нераскрытым осталось преступление не только у тебя на участке, но и во всем нашем районе? И одним нераскрытым преступлением больше во всей республике?

— Так, — наклонил голову Бурунц. — И зато, возможно, больше одним возвращенным к жизни человеком.

Габо Симонян грозно уставился на него:

— А ты кто такой? Прокурор? Или судья? Твое это дело — решать судьбу подозреваемого? Ты работник милиции, ты обязан лишь только раскрывать преступления на своем участке. Все до одного! Понимаешь? Вот это именно и имеет огромное воспитательное значение… — Он не хотел слушать возражений. Резко спросил:-Ты суду, что ли, не доверяешь?

Бурунц долго молчал, только с укором смотрел на начальника.

— Как могу не доверять? Но ведь суд имел бы дело с рецидивистом. А вы сами сказали: с рецидивистами нечего цацкаться. И правильно. И суд мог бы не найти смягчающих мотивов… А мне показалось, что мальчишка- совсем ведь еще мальчишка! — может подняться…

— Стой! — непреклонно прервал майор. — Я опрашиваю: твое это дело?

Бурунц тихо сказал:

— Нет, если так ставить вопрос — не мое.

— Перед милицией выдвинуты задачи. И важнейшая — сто процентов раскрываемости преступлений. Чтобы у преступных элементов было сознание неотвратимости наказания в нашем социалистическом обществе. Ты что, не слыхал разве о принципе неотвратимости наказания?

— Слышал, — кивнул Бурунц. — Как я мог не слышать, товарищ майор! Я и слышал, и читал…

— Так что же будет, — все больше распалялся начальник, — если каждый участковый начнет самовольно решать судьбу обвиняемых?

— Плохо будет, — глядя ему прямо в глаза, признал Бурунц.

Майор постучал пальцами по настольному стеклу.

— А ты, опытный работник, разве не знаешь, что от самовольства только один шаг до прямого беззакония? Точное исполнение долга — больше от нас ничего не требуется.

Такие слова после того, что несколько минут назад произошло тут же, в этом кабинете, показались Бурунцу недопустимыми. Он поднял голову и испытующе посмотрел на Симоняна. Взгляды их встретились. И, хотя Бурунц ничего не сказал, начальник понял его. Снова, как несколько минут назад, лицо его стало наливаться кровью.

— Мой вопрос ты давай не затрагивай! — Глаза его округлились от гнева. — Вот сейчас мы с тобой кончим, и я о своем поступке сообщу куда следует. — Он тяжело дышал. — В парторганизацию сообщу. Пусть меня осудят! — Стукнул согнутым пальцем по столу. — Ты о своем вопросе говори!

Встал, прошелся по кабинету, потом грустно пожаловался:

— Очень я, Степан, нервный стал в последнее время… Старею, что ли?

Бурунц угрюмо выдавил:

— О своем вопросе — я виноват.

— Напишешь объяснение. Останься здесь до завтра.

— Есть, напишу.

Габо Симонян опять пробежал глазами бумажку.

— Там указано про твои недостойные побуждения, Зная тебя, в недостойные побуждения не верю.

— Спасибо, товарищ начальник!

— Подожди… То, что я лично не верю, не имеет в данном случае значения. Так что придется тебе и это объяснить.

— Слушаюсь.

Майор открыл дверь и крикнул секретарше:

— Лейтенанта Катарьяна!

Они молчали, пока не пришел лейтенант.

— Сегодня выехать в Доврикенд, — сухо обратился Майор к Катарьяну. — Произведете расследование по известному вам вопросу капитана Бурунца. Дело о пропавшей козе. Из Доврикенда, не задерживаясь, — в Уру-лик. Возьмете показание от этого самого Норайра, который в настоящее время работает на кирпичном завог де. Выехать сегодня! — опять подчеркнул он.

Лейтенант удалился, не взглянув на Бурунца.

— Вы тоже свободны, — распорядился майор.

Но участковый уполномоченный успел дойти только до дверей. Голос майора остановил его:

— Знаю тебя давно, Степан Бурунц. Верю, что ты человек чистый… И только поэтому вот что скажу: если

Катарьян засидится в Доврикенде, то может получиться, что ты раньше, чем он, увидишься с Норайром… Правда, я приказал Катарьяну не задерживаться. Но все бывает.

Бурунц молча ждал.

— Если Норайр даст показание, что ты действительно замял его дело, то будет плохо… По существу, может, ты и не виноват. Но трудно нам будет…

Бурунц вытянулся по форме:

— Товарищ начальник, прошу разрешения остаться в районном центре до конца расследования. Домой не выезжать — не видеться с Норайром…

Майор буркнул:

— Прошу не умничать!

— Потому что, — упрямо продолжил Бурунц, — вы же знаете, что если я выручил этого мальчишку… — Он волновался и говорил бессвязно. — А теперь буду с первых шагов внушать ему, чтоб он хитрил…

— Ладно, иди, — сухо приказал майор.

5

Утром Степан Бурунц принес начальнику рапорт. Молча положил бумагу на стол.

Майор, не глядя, отодвинул рапорт в сторону. Сегодня, видно, ему удалось выспаться, и он выглядел много свежее, чем вчера.

— Ты мне ничего не давал, — со значением проговорил он, — я еще никаких твоих произведений не читал. Пока что эту бумагу возьми…

Он ждал, пока Бурунц с трудом поднимал тонкий листок, прилипший к настольному стеклу.

— Не стоит от тебя скрывать, Степан, что час назад из Доврикенда звонил лейтенант Катарьян. Потерпевший- как там его? — этот Амо Вартанян… не подтверждает он свое заявление о пропаже козы! Наоборот* объясняет, что эту самую козу полюбовно уступил Норайру за небольшую сумму, то есть продал. Ну, за получившуюся тут путаницу он вину принимает на себя. Лейтенанту Катарьяну, в связи с новыми выяснившимися обстоятельствами, я предложил вернуться. Ты тоже можешь ехать домой. Раз такое дело, объяснений я у тебя требовать не стану. — Широко улыбнулся. — Счастье твое, что этот Амо Вартанян, видать, добрый человек — не захотел портить жизнь ни тебе, ни твоему Норайру!

Бурунц вертел в руках исписанный с обеих сторон листок. Полночи он просидел, составляя рапорт. Теперь, оказывается, эта бумажка не нужна никому.

Стараясь укрыть от взглядов начальника свое пылающее лицо, он тихо попрощался. Во дворе оседлал коня, поднес к теплым губам гнедого заранее припасенный кусок хлеба. Можно было ехать домой.

Но вот странно: он не чувствовал никакого облегчения от того, что дело Норайра заканчивалось благополучно. Или есть тут что неправильное? Оглаживая ладонью крутые бока лошади, он все спрашивал себя: почему в этом деле, прежде казавшемся ему таким ясным, появилось вдруг что-то нечистое?

— Едешь, Бурунц? — крикнул, проходя по двору, знакомый лейтенант Христ Осипян — уполномоченный соседнего участка. — А меня вот только вызвали для накачки…

— Да, еду, — мягко улыбнулся Бурунц.

Но все не ехал. Все стоял у забора и думал. Но он не любил решать дела наспех и потому присел на крылечко и не торопясь выкурил самокрутку.

Потом снова поднялся на второй этаж и стал дожидаться, когда освободится секретарша. Передал ей рапорт. Пусть дело идет своим ходом. После того как она зарегистрировала бумагу под соответствующим номером, Бурунц с виноватым видом приоткрыл дверь в кабинет начальника.

— Что-то такое там все же было, товарищ майор… — Он конфузливо улыбался. — Есть там моя вина, есть и моя правда… — Еще на секунду или на две задержался в дверях: — Только не хочется, товарищ начальник, чтоб моя служба зависела от доброты Амо Вартаняна…

Через пять минут гнедой конь нес его по шоссе, ведущему из районного центра домой, в Урулик.

6

В первые дни Норайр никого и ничего на заводе не замечал. Он целиком был поглощен своей работой. Да и кого замечать? Стоят у столов люди, формуют черепицу. А столы длинные, похожи на те, которые обычно видишь на базарах в маленьких городах. Норайр держался особняком. Пока что ему больше всего хотелось подружиться с серым конем. Заведующий производством сказал: «Главная твоя задача-освоить коня».

Но как-то утром на завод пришел разъяренный Шмавон Галустян. Надо строить, надвигается зима, а завод плохо отпускает колхозу материалы. Из конторки навстречу председателю вышел заведующий производством — пожилой невзрачный мужчина в старой шинели.

— Почему не даете мне черепицу?

— А мы увеличили производство, — охотно пояснил мужчина в шинели. — Теперь завалим вас выше потребности, лишь успевай арбы подгонять.

Галустян потоптался около длинного стола. Гнев его нарастал.

— На кирпичном заводе известные брехуны, — проговорил он, — любят здесь успокаивать да обманывать…

Ему не ответили.

— На моей земле завод поставили, моей глиной пользуетесь, мою воду берете и меня же обходите!

— Кто посмеет! — усмехнулся заведующий. — И не такой ты мужчина, товарищ Галустян, чтоб тебя обойти. Ты сам кого хочешь к ногтю прижмешь.

Председатель колхоза махнул кулаком и пошел, сдерживая гнев, в дальний край помещения. Там возилась с глиной худенькая девочка в темном платке.

Норайру было интересно, чем все это кончится. Он уже наготовил глину на полсмены и сейчас неотступно ходил за председателем.

Девчонка в первую минуту Норайру не понравилась. Белобрысенькая, курносенькая… Видно, из молокан. В Урулике армяне, молокане, курды — все жили рядом. Тоже, работница! То мало возьмет глины и торопится — добавляет, добавляет, прямо как наперсточком меряет. То вдруг переложит — и сама застынет, разинув рот.

Галустян вырвал у нее формовочную машинку, сбросил со щитка в кадушку несколько уродливых черепиц. Сам принялся набивать форму глиной:

— Видно, председатели колхозов должны приходить сюда за вас черепицу делать!

Белобрысая девушка стояла возле кадушки, поджав губы, высоко вскинув голову, смотрела на Галустяна злыми немигающими глазами.

— Вот давно бы так! — насмешливо крикнул заведующий производством. — Теперь-то у нас дело двинется!

Тут прибежал запыхавшийся посыльный из колхозной конторы и сообщил, что председателя зовут к телефону.

— Председатель не может, — очень серьезно сказал заведующий, — председатель занят.

— Райисполком требует!

— А вы скажите райисполкому, что председатель колхоза делает черепицу.

Девушка, у которой Галустян отнял формовочную машинку, вцепилась в его рукав и звонко потребовала:

— Вы, товарищ председатель, уйдите! Если плохо работаю, так вы бы узнали сперва, что я только еще третий день…

«Значит, вместе со мной поступила», — отметил Норайр.

— Может, вы хотели меня поучить, но так не учат!

Галустян с удивлением взглянул на работницу, бросил машинку и пошел к выходу. Все засмеялись.

— Это ты здорово его отбрила! — похвалил Норайр.

Девушка старательно набивала форму. Ей было лет шестнадцать — семнадцать. Норайру понравилось, что, возясь с глиной, она все-таки выглядит такой чистенькой. Сделает несколько черепиц и аккуратно сполоснет руки в кадушке с водой. Из-под темного платка смешно выставлялся вздернутый носик.

— Тебя как звать-то? — спросила она.

— Норайр.

— Дуся, — сухо отрекомендовалась девушка.

Разговор, по-видимому, был исчерпан. Норайр потоптался еще немного у ее стола и поплелся на свое место. Она пошла за ним и, стоя в дверях, внимательно смотрела, как он водит по кругу лошадь.

— Вот, Норик, — задорно подмигнула ему, — главное наше дело — не теряться!

Теперь Норайр стал в свободные минуты часто забегать в цех. Он быстро узнал о ней все и о себе рассказал кое-что.

— Мою жизнь описать — это годы понадобятся, — сурово объяснил он.

А ее жизнь была совсем простая. Осталась сиротой, посоветовали добрые люди поехать в город. Определилась домработницей. Не обижали.

Старый армянин-профессор занимался с ней по русскому языку и по арифметике. Приходя домой, не спрашивал: «Что ела?»

Спрашивал: «Сколько прочитала?»

— Но только, Норик, — восклицала она, — нельзя ведь до старости чужие тарелки мыть! Так и жизнь пройдет — не заметишь.

И когда она узнала, что в родном селе открылась вечерняя школа для молодежи, то все бросила и уехала домой. Жила у каких-то дальних родственников. А учиться поступила в шестой класс…

Норайр теперь приносил ей в цех глину. На заводе полагалось, чтобы каждый обслуживал себя сам. Но, едва Дуся поднимала ведро, являлся Норайр и молча отнимал его. Он следил и за тем, чтобы в кадушке у нее всегда была свежая вода.

Однажды он зазевался. Вместо него глину Дусе принес работавший с ней по соседству рослый двадцатилетний Ваник.

— Не бери! — сердито потребовал Норайр.

— Разве я стану с ним связываться? Очень он мне нужен,? — готовно отозвалась Дуся. — Пусть даже и не старается…

Но глину у Ваника все-таки брала. И раз, войдя в цех, Норайр увидел, как девушка перемигивается со своим соседом.

Да ведь он долговязый, а я вон какая малень-

кая, — успокаивала она Норайра, — я же с ним дружбу не заведу.

Прошло еще несколько дней, и Дуся сообщила с довольной улыбкой:

— Он очень глупый… Все допытывается, можно ли, чтоб он мне купил на платье. Дурак настоящий!

— Чего на платье? — не понял Норайр.

— Ну, материялу…

Норайр дико взглянул на нее и больше не стал разговаривать. Ушел месить глину. Через полчаса он вызвал Ваника из цеха. Сказал как-то странно: «Там тебя люди спрашивают». Дуся высунулась в окно и с беспокойством увидела, что оба они топчутся у ямы. Долговязый Ваник опасливо переступает ногами возле самого края. Щуплый Норайр, загораживая проход, внушает ему что-то. Вернувшись в цех, Ваник, фыркая и отворачиваясь от Дуси, потащил свою кадушку на другое место. Он пристроился теперь работать в противоположном конце помещения.

Потом Норайр вызвал к яме и Дусю. Спросил не глядя:

— Какую ты материю хочешь?

Она всплеснула руками:

— Да что ты, Норик, миленький! Взбесились вы оба? Ничего мне не надо. Да разве я взяла бы? Да на что мне?!

В воскресенье, встретив ее возле колхозного клуба, он сунул ей в руки сверток — три метра цветастого штапеля.

О Ванике больше разговора не было.

Никогда еще Норайр не жил так, как сейчас. Никогда еще у него не было так мало времени. Дуся затащила его в клуб. Они танцевали. Больше никто не мог пригласить ее. Норайр только скрипел зубами, если другие парни приближались к ней. И этого было достаточно: она с удовольствием всем отказывала.

Приходя в клуб, Дуся надевала часы марки «Звезда» и неутомимо откидывала рукав, чтобы они были видны. Часы она купила в городе. Три месяца откладывала деньги. Ей нравилось, когда ребята спрашивали у нее о времени. И, чтобы другие не делали этого, Норайр сам то и дело осведомлялся: «Который пошел?»

Но он промолчал, когда к Дусе приблизился Размик и с улыбкой, не произнося ни слова, отодвинул рукав ее жакетки. Открылись часы. По-прежнему вежливо улыбаясь, парень прислонил ухо к циферблату* слушая, как тикают маленькие часики, и сказал изумленно: «Ого!»

Промолчал Норайр и тогда, когда Размик потянул Дусю за руку и вывел на середину танцевальной площадки.

С Размиком связываться было опасно. При нем в клубе никто не осмеливался хулиганить. Как-то раз с обычной своей странно блуждающей улыбкой он поднял в воздух двух рассорившихся парней и пронес их к выходу. А там, под всеобщий смех, выбросил на улицу.

Но в клубе он бывал редко. Дуся знала, что он сирота, живет у своей бабки и часто уезжает в город по каким-то делам — работает там как будто. На уруликских девчат он не обращал внимания, и Дусе было лестно, что Размик танцует с ней.

А щуплый, маленький Норайр стоял у стены. И Дусе было жалко его. «Струсил мой Норик!»-снисходительно думала она. И не осуждала. Она и сама ни за что не разрешила бы ему заводиться с Размиком. Норайр был еще мальчиком, а Размик уже мужчина.

Танцевать с Размиком было интересно. Он ничего не говорил, только значительно глядел на Дусю, прижимал ее к себе и улыбался.

Музыка кончилась.

— «Тишина» — какая хорошая пластиночка! — вздохнула Дуся.

Не выпуская ее руку, Размик пошел к столику, за которым пристроился заведующий клубом. Тот не торопясь накручивал ручку патефона.

— Еще «Тишину» попрошу!

Завклубом ворошил пластинки, отыскивая подходящую.

— А другие люди желают разнообразия, — нравоучительно проговорил он. — Сейчас новое что-нибудь прокрутим.

Размик все еще улыбался, только глаза стали строже.

— Хотелось бы «Тишину», — спокойно повторил он.

Заведующий переменил патефонную иголку.

— Ты же не один здесь! У себя дома крути хоть до утра, что тебе нравится. А здесь клуб!

Подступив на шаг ближе и все не выпуская Дусину руку, Размик отчетливо произнес:

— Советовал бы все же поставить «Тишину»…

Заведующий не выдержал. Ругаясь, снова нашел эту пластинку. Размик опять обнял Дусю и повел по кругу. А Норайр стоял у стенки и скорбно смотрел на танцующих.

— Конечно, завклуб справедливо возражал, — весело сказал Размик. — Пришлось поднажать. Из-за тебя все!

Дуся вспыхнула:

— Как же можно, если сам сознаешь, что неправ…

Он небрежно усмехнулся:

— Пожилой человек завклуб, а как завертелся! — И деловито пояснил: — Всякий добьется, если чувствует, что прав. А вот поставить на своем, когда неправ, — это интереснее.

Дуся вернулась к Норайру разрумянившаяся и чуть смущенная. Он гневно отстранился.

— Ну чего ты, Норик? Что я такого сделала. Уж даже и потанцевать нельзя с молодым человеком?

Норайр внезапно повернулся к ней.

— Ты больше с ним не пойдешь! — зло приказал он, — Ясно?

— Ну, ясно. И не пойду. А почему?

— Без объяснений! Не пойдешь — и конец! Это я тебе говорю.

— Ну и все. — Дуся покорно кивнула. — Только что сн интересный человек — это правда. А танцевать-раз ты не соглашаешься, то и не буду.

— И точка! — сухо сказал Норайр — А какой он человек — не тебе судить.

Поставили новую пластинку. Размик снова разлетелся к Дусе. Норайр выступил вперед и заслонил девушку:

— Она больше а тобой не хочет…,

Размик внимательно, все с той же нагловатой улыбкой взглянул на него, потом на Дусю:

— А это пусть она сама выскажет.

Норайр упрямо отрезал:

— Я вместо нее говорю!

Вокруг них уже собирались любопытные. Но, к всеобщему удивлению, Размик только усмехнулся и оставил Дусю в покое.

Норайр не знал, что Бурунц поговорил о нем с колхозным секретарем комсомола Вазгеном. И потому особенно возгордился, когда Вазген предложил ему чаще бывать в клубе, вступить в какой-нибудь кружок. Норайр вступил сразу в три кружка: драматический, зоотехнический (чтобы лучше понимать серого коня) и физкультурный. Но Дуся осталась этим недовольна. Она требовала, чтобы он скорее поступил в вечернюю школу.

Она спорила с ним:

— Раз я тебя умнее, то ты должен слушаться…

— Почему это ты умнее? — независимо фыркал он.

— А я своим умом порешила сюда приехать и учиться, а тебя привезли.

— Кто это меня привез? — высокомерно осведомился Норайр.

— А милиция!

Но на Дусю он не обижался. Она могла говорить что угодно.

Его жизнь теперь была так полна, что хотелось поблагодарить Бурунца за все это. Но Бурунца он видел редко. И сразу сжимался, уходил в себя. Бурунц спрашивал: «Как работаешь?» Приказывал поскорее представить документы, необходимые для поступления в школу. Однажды поинтересовался: «В карты больше не играешь? Ты смотри у меня!» Еще спрашивал: «Как живешь? Хорошо тебя кормят?» Он устроил Норайра на жительство с полным питанием за сто пятьдесят рублей в месяц в семью старика молоканина. И больше с Бурунцем ни о чем говорить было невозможно.

Зато разговорам с Дусей не было конца. Ночами они долго ходили по селу и никак не могли расстаться. Дуся подарила ему фотокарточку: белобрысенькая девушка — на этот раз без платочка — напряженно-старательно глядит куда-то вдаль. Волосы завиты барашком. Это она сфотографировалась еще в городе. На обороте Норайр с удивлением прочитал: «Лишь благородный ум чтит образ благородный!» Такую надпись Дуся увидела в городе, в альбоме своей хозяйки. И спросила недоуменно: «Так пишут?» — «Пишут, когда любят», — объяснила хозяйка.,

С тех пор Дуся только и думала, кому бы подарить свою карточку с такой надписью. Теперь она сказала:

— Мы с тобой, Норик, ни в чем хуже людей не будем.

Иногда она с сожалением укоряла:

— Вот только плохо, что всему тебя надо учить…

Как-то раз потребовала:

— Ты бы написал мне письмо…

— Зачем? — поразился Норайр. — Каждый день видимся.

— Нет-нет, — не сдавалась Дуся, — письмо надо. Ты же должен мне про свою любовь объяснить!

Норайр долго отнекивался. С возмущением спрашивал: «Да как его писать?» И все-таки согласился:

— Завтра принесу…

В это утро, проходя мимо него в цех, Дуся деловито шепнула:

— Написал?

Он вспыхнул и кивнул головой:

— Глину тебе принесу, тогда и дам…

И почти тут же — десяти минут не прошло — Ваник закричал на весь цех:

— Глядите, за нашим коногоном милиция явилась!

Дуся. вместе с другими рабочими бросилась к дверям и охнула. У ямы стоял незнакомый лейтенант милиции в сияющих сапогах. Он спрашивал, указывая пальцем на Норайра:

— Вот этот?

Председатель колхоза Галустян подтвердил:

— Этот.

— Давай со мной!

Побледневший Норайр держал серого коня за уздечку.

— Я же на работе, — пробормотал он.

— Подумаешь, незаменимый! — Лейтенант усмехнулся. — Возьмите у него лошадь.

Ваник услужливо выхватил у Норайра уздечку.

Потом Дуся увидела, как Норайр шагнул вперед, а лейтенант двинулся за ним, приказывая неприятным, скрипучим голосом:

— Направо… Налево…

Спустя несколько минут на заводе узнали, что этой ночью ограблена колхозная птицеферма.

Лейтенант Катарьян считал, что ему дано самое простое поручение: поговорить с Амо Вартаняном, затем съездить в Урулик и припереть к стене Степана Бурунца показаниями самого Норайра. Лейтенант ничего не имел против Бурунца. Но дело есть дело. И если Бурунц провинился — пусть отвечает!

Но Амо Вартанян старательно, хотя и не очень умело, изобразил на своем лице удивление:

— Нет, что еще за коза! Никакой пропажи не было…

Лейтенант не знал, что несколько дней назад к Вартаняну прибежал под вечер нежданный гость из соседнего села. А гость этот был Норайр.

«Амо, — сказал он, — я тебе должен сколько-то денег. За что должен — не спрашивай. Предположим, я у тебя купил какую-то вещь. Во сколько ты эту вещь ценишь?»

Амо Вартанян ничуть не удивился и ни о чем не спросил. Подумав, он ответил, что ценит эту вещь худо-бедно в четыреста рублей.

«Четыреста она не стоила, даже когда в расцвете силы находилась, — усмехнулся Норайр. — Настоящую цену определи!»

«Когда эта вещь была в расцвете своей силы и красоты, — с рассудительным терпением отвечал хозяин, — то от нее получался неплохой продукт…»

«Об этом забудь! Продукта нет. Сейчас ничего не осталось. Только память».

Этот резон показался Амо Вартаняну убедительным, и он стал осторожно сбавлять цену. Сошлись на двухстах пятидесяти рублях. Норайр обязался вносить по полсотни каждый месяц.

Расстались очень довольные друг другом.

«Значит, наши колхозники могут надеяться, что ты все же станешь человеком?» — осведомился Амо Вартанян.

«Надейтесь! — Норайр с достоинством прищурился. — Вы еще обо мне услышите».

Теперь Амо Вартаняну не было смысла возобновлять свое заявление против Норайра. Парень вину сознает, становится на ноги, трудится, а засудят — и денег не увидишь.

— Нет, — сказал он лейтенанту Катарьяну, — какая пропажа? Недоразумение… Была, правда, коза. Давно мыслилось, как бы ее продать…

Докладывая обо всем этом по телефону майору Габо Симоняну, лейтенант испросил разрешение на выезд домой. Но в голосе майора ему почудились какие-то недовольные нотки, и он рассудил, что на свой страх и риск съездит к Норайру и поговорит с ним. Может, и удастся что узнать.

Он прибыл в Урулик в то самое утро, когда обнаружилось, что ограблен птичник. Бурунц еще домой не вернулся. И весь розыск по этому делу лейтенант Катарьян взял в свои руки.

8

Собственно, настоящей птицефермы в колхозе еще не было. Прошлой весной правление решило, что настало время обзавестись птицей. Возможностей много, соблазняло и то, что в соседних колхозах несушки давали по полтораста яиц в год. Галустян — умный хозяин — прежде всего позаботился построить птичник. Размахнулись широко: за селом, на возвышении, вблизи ручья воздвигли курятник на шесть секций с двускатной крышей. По фасаду прорезали окна. Особенно постарались насчет оборудования: устроили гнезда для носки яиц, кормушки и поилки, даже песочные ванны для кур. Дед Семен, плотник, аккуратно и, кажется, несколько св^рх меры понаставил взлетных полочек у гнезд, поилок и кормушек.

А кур для начала приобрели немного — чуть поболее двухсот. И как раз заполнили одну секцию. Посоветовавшись, остановились на русской белой породе. Галустян хотел, чтобы колхозницы привыкли обращаться с птицей. На будущий год решено было заселить птичник полностью за счет своего приплода, а там построить еще несколько новых.

Этой ночью в верхнем конце села люди проснулись раньше времени. В окна стучала бабушка Сато.

— Вставайте! Проснитесь! Беда у нас!

Старуха работала на птицеферме. Ее послали туда потому, что всем было известно, какая она добросовестная. Как-то попросили ее вымыть полы в колхозной конторе. Бабка дождалась выходного дня, чтобы никто не мешал, и скребла доски с утра до вечера. Потом она вышла на крыльцо и принялась зазывать прохожих. Люди должны были убедиться, как чисто вымыто. Она объясняла: сначала надо поскрести ножом, после этого мыть простой тряпкой, затем мылом и опять насухо тряпкой. Весь следующий день она провела в конторе, допытываясь, довольны ли ее работой. И потом не раз выставляла на вид свою доблесть: «Была я вчера в соседнем селе — такие у них повсюду полы грязные…»

Зоотехник колхоза объяснил ей, что кур нужно выпускать пораньше. И не было случая, чтоб бабка нарушила указание. Когда она возилась с замком, куры сбегались к лазу и кудахтали, а она ласково разговаривала с ними. Поэтому бабушка Сато очень удивилась, когда не услышала привычного кудахтанья. Она отперла замок. Куры не прыгали, как обычно, друг другу на спины, не теснились у лаза, чтобы скорее вырваться на волю. В птичнике было пусто и тихо. Бабка включила электричество. Пол покрывали белые перья. На всякий случай бабка растерянно позвала:

«Цып, цып, цып…»

Колхозники, прибежавшие сюда после того, как бабка подняла тревогу, сразу обнаружили, что в двух окнах выдавлены стекла.

Позвали Галустяна. Он распорядился, чтобы люди не топтались возле птичника. Следы грабителей должны оставаться в неприкосновенности. Но было уже поздно. Мальчишки, согнувшись, выползали из куриного лаза, держа в руках охапки перьев. Мужчины передавали друг другу выдавленные стекла. Женщины разгуливали по огороженному дворику.

— Ложились спать — была ферма, — мрачно сказал Г алустян, — проснулись — и нет больше птицефермы в нашем колхозе…

Бабка отозвала его в сторону и стала рассказывать председателю, как утром пришла в обычное время и обнаружила пропажу. Он все это уже слышал и отмахнулся. Но бабка ухватила его за пуговицу. Не хотелось ей говорить про это Галустяну, — потому что ведь не пойман человек, значит, и не вор, — но все-таки она должна рассказать: недели две, а может, и три назад, вот этот парень… Норайр, что ли… который тогда еще жил в Доврикенде, а теперь на радость нам всем переселился в Урулик, — попался он бабке на глаза ночью и юркнул в сторону. Все же бабка разглядела, — не так уж она плохо видит, как некоторым кажется, — что он тащил под мышкой белую курицу. И наутро бабка, перегородив лаз палкой, трижды пересчитала кур. Сначала получалось меньше, чем нужно, а напоследок вышло на шесть штук больше. И бабка обрадовалась: «Чем больше, тем и лучше…» А теперь вот должна признаться председателю: не проявила бдительность! Ротозей она, бабка. Неохота ей было срамиться перед людьми, что не умеет она считать…

Галустян переходил по двору от одной группы людей к другой — и всюду, с легкой бабкиной руки, вспыхивало имя Норайра. Колхозный почтальон Татос как-то ночью тоже встретил Норайра. Мальчишка нес двух кур, но ничуть не таился.

Женщины судачили:

— Пока этот жулик проживал в своем селе, ни единого такого случая в Урулике не было, а приехал он сюда — и на тебе! — целая ферма исчезла.

9

Когда в село прибыл лейтенант Катарьян, председатель колхоза напрямик высказал ему свое подозрение:

— Это дело рук Норайра!

У лейтенанта были свои методы. Он считал, что подозреваемого нужно прежде всего психологически обезоружить. Поэтому он привел Норайра в пустую комнату сельсовета, посадил на табуретку и сурово приказал:

— Нам уже все известно. А ты для своей пользы обдумай, что будешь показывать.

И ушел. Пусть жулик привыкнет к тому, что он уже пойман и разоблачен. У представителя милиции есть дела поважнее, чем возня с ним.

Связавшись с районным центром по телефону, Катарьян сообщил о происшествии и потребовал, чтобы в Урулик прислали проводника со служебной собакой. Ему пообещали, что приедет знаменитый во всей республике проводник Андрей Витюгин с собакой, по кличке Карай. По каким-то своим делам Витюгин как раз находился в этом районе. Бурунц тоже должен прибыть с часу на час. Катарьян составил протокол и еще раз решил осмотреть место происшествия.

Двор уже очистили от людей. Приказано было, чтобы к птичнику никто не приближался. Выглянуло солнце. Земля, размокшая от снега, стала быстро сохнуть. Начал подниматься пар, неожиданно запахло весной. Деревья словно встряхнулись и помолодели. Воздух у вершин снежных гор опять стал голубым и прозрачным.

Подходя к птичнику, Катарьян услышал легкое постукивание молотка и тоненькое заунывное пение. Он не сразу сообразил, что звуки доносятся из птичника, из самой дальней его секции. Приоткрыв дверь, лейтенант прошел по узкому коридорчику в помещение, где на полу валялись груды свежей стружки. Рослый дед с бородой широкой и пятнисто-рыжей, как ржавый топор, прилаживал к окну раму. На Катарьяна он не обратил внимания. Негромко и протяжно, словно жалуясь, дед выводил:

В стране далекой, за окияном,

В одном из штатив Америки,

Мать одиноко жила с малюткой,

Их дни безрадостно протекли…

Лейтенант Катарьян много раз слышал эту старинную молоканскую песню. Где-то он читал, что в XVIII веке большие группы русских вероотступников, отрицавших иконы, храмы, обряды, выселялись царским правительством в глухие места империи. Молокане убегали от преследований и за границу — больше всего в Америку. Вот каким образом попала Америка в молоканскую песню. Много молокан обосновалось в Закавказье. Селились они в деревнях, рядом с коренными жителями, занимались сельским хозяйством. С соседями не ссорились, но язык свой и веру хранили нерушимо. В Армении почти все молокане были из секты прыгунов. Теперь вера пошатнулась. Только старики еще, по старой привычке, ходили в молельный дом, и их поэтому называли «святыми». Этот тоже, наверное, святой…

Лейтенант присел на верстак, пошевеливая сверкающим сапогом кучу стружек.

Дед приладил раму, аккуратно отрезал алмазом кромку на стекольном листе. Вставляя стекло, он бормотал:

— У нас руки золотые, все можем. И жестяное работаем, и плотницкое работаем, и сапожное… опять же, стекольное. Хотя нигде не учились, но все понимаем. У нас не сорвется из рук.

Катарьян спросил:

— А сколько лет?

— Нам?

— Да.

— Семьдесят шестой. Но еще не старики.

И верно, этого могучего человека трудно было бы назвать стариком. Рама в его больших руках будто сама по себе прилипла к оконному косяку, стекло с точностью пристало к раме. Огромные корявые пальцы легко удерживали самый маленький гвоздик.

— Вы кто такой здесь будете, дедушка? — спросил Катарьян.

— Считаюсь плотником, — охотно ответил дед. — Вообще имею, конечно, имя-отчество, но здесь, по нашей простоте, меня больше зовут грубо: дед Семен.

— Прыгаете? — с чуть заметной усмешкой осведомился Катарьян.

Дед ответил без обиды:

— Ага, прыгуны мы…

— И небось святой?

— Считалось святым, так точно.

— А тебе известно, дедушка, что в этом помещении в данное время никому находиться не дозволено?

— Почему такое?

— Не знаешь? Про ограбление не слышал?

— Это мы, конечно, знаем. Только оно нас не касается. С вечера председатель Галустян дали распоряжение, чтобы в птичнике, в этой секции, окна, значит, оборудовать для будущих кур. Мы и оборудуем.

Лейтенант разыскал председателя колхоза и проверил: действительно такой наряд на работу в птичнике старику был дан. Но было и указание: не торопиться, сделать вперед все наиболее срочное в овечьей кошаре. И зачем он именно сегодня сунулся в птичник? В такой день? Никто его туда не гнал.

— А вообще какой он старик? — сдержанно поинтересовался Катарьян.

— Какой? — Галустян покривился. — Вот я тебе сейчас дам характеристику. Работник старательный, но хитрый, любит прикидываться дурачком. И не всегда поймешь его. Это-раз. Молится, молится, но тут же и новые грехи производит. Водочка. Жадность. Это — два. Вообще обремененный пережитками. И самое главное — неубеждаемый.

— Это как понять?

— Пошли к нему наши пионеры проводить антирелигиозную работу. Он их послушал. «А свой, — говорит, — ответ дам, когда будете уходить». Вот они еще тихонько посидели, дед конфеты выставил. А когда попрощались и пошли со двора, он взял с печки сковороду и хлоп старшего по башке. «Это, — говорит, — тебе, паршивец, такой ответ от меня насчет бога»… Больше к нему не ходят.

Лейтенант закурил, подумал:

— Поступки какие-нибудь особенные, из ряду выходящие, за ним бывали?

— Нет, таких поступков не обнаруживалось.

— Ладно, пусть работает на птичнике. Не мешайте ему пока. Чтобы ни вопросов, ни разговоров лишних…

Катарьян пошел к сельсовету, обдумывая предстоящий разговор с Норайром. Первый раз в его руки попало настоящее, самостоятельное дело. А ему давно хотелось попробовать свои силы. Лишь бы теперь не наглупить, не упустить ниточку…

Он оглянулся, заслышав позади шаги. Его догонял председатель.

— Забыл сказать… Ведь как раз у этого деда, у Семена, поселился Норайр… Сто пятьдесят в месяц платит…

— Норайр живет у деда? — Катарьян остановился и щелкнул пальцами. — Вот это интересно… Вы мне деда не спугните. Пусть постукивает молоточком. А если вдруг захочет пройти в секцию, которая ограблена, — пожалуйста, пусть идет! Не мешать!

Председатель колхоза попросил:

— Вы лишь только эту пропажу мне найдите.

Катарьян снисходительно усмехнулся:

— На милицию как будто наше население не может обижаться.

10

Дуся отпросилась с работы у заведующего производством. Колхозницы сообщили ей, что Норайр сидит взаперти в сельсовете. Не стесняясь людей, она уже и слезы лила и пальцы ломала. Прибежав на секунду домой, еще всплакнула. Но на это нельзя было тратить много времени. Ее отпустили только на час.

Покойная мать всегда говорила: «Какая ни случись беда, а мужика первым делом кормить надо». В магазине Дуся купила полкило хлеба и двести граммов колбасы. «Пойду моего покормлю», — доверительно сообщила она знакомому продавцу и побежала к сельсовету.

В комнату, где сидел Норайр, ее не пустили. Тогда она зашла с другой стороны и бросила камешек в стекло. Норайр распахнул окно.

Он мог бы давно убежать. Просто смешно было, что они караулили дверь и никого не поставили возле окна. Но он не хотел. Зачем? От какой вины он должен бегать?

Увидев Дусю, он вспыхнул,

— Лови! — крикнула девушка.

Норайр подхватил сверток. Благодарить он не стал. Все обстоит так, как и должно быть. Он попал в беду. Девушка не отступилась от него. Принесла поесть. Ничего особенного…

— Хлеба маловато, — сурово сказал он.

— А я, Норик, еще расстараюсь…

Дуся ни секунды не верила, будто он виноват. Ведь она так хорошо его знала! Мало ли что было в прошлом. А уж ее-то Норайр не станет обманывать.

Осторожно спросила:

— Ты что-нибудь знаешь, Норик?

Он покачал головой. Что он может знать, если его держат под замком!

— А ты?

Дуся рассказала все, что было ей известно.

— Ночью ограбили, понимаешь? — твердила она. — Ночью! А мы с тобой почти до самого утра гуляли. Разошлись — уже светало. Честное слово, я в свидетели запишусь!

Норайр усмехнулся. Как же, большое значение будут иметь ее показания! Он стал расспрашивать о подробностях грабежа. Еще раз усмехнулся, когда узнал, что всю вину люди валят на него.

— Бурунца разыщи! — приказал он. — Этот приезжий лейтенант меня закопает.

Узнав, что Бурунц еще не вернулся в село, он загрустил:

— В райцентр позвони. В милицию и всюду…

Она смотрела на него снизу, подняв голову. Волосы выбились из-под платочка, нос распух. Губы вздрагивали и беззвучно шевелились, глаза наполнились слезами.

Норайр вдруг вскочил на подоконник и одним махом спрыгнул вниз.

— Норик! Взбесился!

— Молчи! — Он взял ее за плечи. — Ничего не бойся.

— А что с тобой сделают?

— Ничего не смогут. Ты мне будешь верить?

— Ну как же! Норик!

Он смотрел ей в глаза, хмурясь и улыбаясь. В этих глазах ничего сейчас не было, кроме веры и преданности.

Направляясь к сельсовету вместе с председателем колхоза, Катарьян сразу увидел их.

Но и Норайр тоже заметил лейтенанта. Ловко уцепившись за какой-то выступ, мигом оказался на подоконнике.

— Плохо караулите, — небрежно бросил он и захлопнул окно.

Галустян напустился на Дусю:

— Тебе что здесь надо? Иди на свое место!

Лейтенант коротко спросил:

— Кто?

Его не поняли.

— Ты кто? — начальственно переспросил он у девушки.

Сбиваясь, Дуся начала объяснять, что почти до утра гуляла с подозреваемым. Может пойти свидетельницей, если надо…

— Кто такая? — обратился Катарьян к председателю колхоза. И, не дожидаясь ответа, закричал: — Общение с задержанным! За это что бывает, а? Кто позволил?

Дуся сначала опешила, даже всхлипнула. Но ее смятение быстро прошло.

— А у вас ордер на него есть? — яростно наступала она. — А вы можете его сажать? А по какому закону?

Лейтенант только рукой махнул и пошел в сельсовет.

Норайр ждал его, сидя на табуретке у обшарпанного письменного стола. Неторопливо дожевывал хлеб с колбасой.

— Видишь, какой наглый? — с неожиданным добродушием подмигнул Катарьян председателю колхоза.

— Даже и не встанет при виде властей. Хотя бы, сукин кот, звание уважал!

— Он ничего не уважает — ни звание, ни возраст, — готовно отозвался Галустян. — Такого ничем не проймешь.

Лейтенант мирно пообещал:

— Научим, научим уважать!

Они так говорили о Норайре, как будто его здесь не было. Лейтенант сел за стол, разложил бумаги.

Норайр тихонько поинтересовался:

— Я арестованный?

— Пока нет. Но против тебя есть сильное подозрение.

— А тогда зачем меня заперли? Вы все ж таки будьте со мной поосторожнее. Я законы знаю!

Председатель с возмущением хлопнул одной ладонью о другую:

— Видишь, куда устремился? Не скажет: «Я виноват». Или хотя бы для смеха: «Я не виноват». Он нас законом пугает! — Галустян гневно повернулся к Норайру. — Щенок! Пойди, у любого в селе спроси: «Кто ограбил птичник?» И почти всякий на тебя покажет. Вот какого народ о тебе мнения!

Нижняя губа у Норайра чуть заметно вздрагивала. Он отложил недоеденный кусок и встал.

— Садись, — приказал лейтенант.

— А я, если хотите знать… Это не я… Не я ограбил, хотя люди на меня думают…

— Отказываешься? — с угрозой спросил Катарьян.

Но Норайр и не взглянул на него. Он видел сейчас только председателя колхоза и обращался только к нему:

— Вот вы, говорят, хороший человек… А все же вы несправедливый…

Ему казалось, что он может сказать многое. Но дыхание перехватило, он умолк.

Галустян ждал. Глухая враждебность в его глазах словно дрогнула. Мелькнуло что-то иное: смущение, а затем на секунду — бесхитростное человеческое любопытство.

— Вы по прошлому судите, — угрюмо выдавил Норайр, — а я от этого ушел.

Председатель развел руками:

— А как же тебя судить, скажи пожалуйста? У тебя только и есть прошлое. А в настоящем-то как ты себя проявил? Пожалуй, пока что больше всего грубостью. Скажешь, неправильно? Почему люди должны тебе верить?

Норайр молчал.

Лейтенант постукивал карандашом по столу, как бы призывая не отвлекаться от дела.

— Итак, — официально начал он, — определенного числа прошлого месяца, ночью, тебя видели, как ты нес под мышкой курицу. Что на это скажешь?

Однако Норайр еще не кончил своего объяснения с председателем. Сидя на высокой табуретке, он горько покачивал головой:

— Почему, вы спрашиваете, люди не хотят мне верить, да?

— Да, вот именно! — подтвердил Галустян.

— Потому что лучше глаз потерять, чем имя! — Норайр сощурился. — А я после отца в такую жизнь попал… — Он внезапно всем телом повернулся к лейтенанту, так что табуретка под ним скрипнула, и совершенно другим голосом произнес: — Видели меня с курицей ночью. И что потом?

— Два раза видели, — уточнил лейтенант. — Один раз бабка с птицефермы, в другой раз почтальон. Признаешь?

— Почему не признать? — Норайр говорил теперь небрежно, хрипло. — Этих кур мне за долг отдавал один Человек.

— Какой человек?

— Ну, скажем, житель вашего села. А куры были его собственные.

— Фамилию назови.

— Для вас это не имеет значения.

— За что же это он тебе был должен? Может, ты ему деньги давал? Ведь ты, кажется, богатый, а?

— Должен — и всё!

— Ты! — крикнул Галустян. — Оправдаться хочешь — отвечай как следует. Как это ты позволяешь себе разговаривать? Ты где находишься?

Парень съежился, опустил голову.

— Итак, за что же он был тебе должен? — повторил лейтенант.

— Мы в карты тогда играли. В очко. Он проигрывал.

— А денег у него не было? — допытывался лейтенант.

— Денег не было…

— И платил курами, которые являлись его собственностью, так?

— Так…

— А куры эти были все белые, правильно?

— Да.

— Так вот, молодой человек, да будет тебе известно, что в селе белых кур очень мало. Главным образом- на ферме. Такую породу в личном хозяйстве не разводили. Я все выяснил.,

Галустян подтвердил:

— Правильно. — И, обратившись к Норайру, гневно спросил: — Ну?

— Поскольку он не хочет назвать, с кем играл в карты, — сказал Катарьян, — мы можем предположить, что это все уловка и не больше.

Галустян мрачно кивнул:

— Не хотелось бы так думать, но похоже.

Опять они разговаривали, ничуть не заботясь о том, что Норайр их слушает.

— Я больше в карты не играю! — с болью выкрикнул он.

— Теперь другой вопрос, — задумчиво тянул Катарьян. — Девчонка говорит, что гуляла с ним до утра. Значит, можно предположить, что в этом деле были сообщники… — Он повертел в руках карандаш. — Что ты можешь сказать насчет деда Семена?

Норайр поморгал глазами:

— А при чем здесь дед Семен?

— Отвечай!

— Ну, я живу у деда… А что еще?

— Живешь, значит? И дружно живете?

— Да…

— Еще бы! Когда ты в это утро пришел домой, что делал дед?

— Спал, наверное… Я не видел его.

— Ага, ты его не видел?

— Просто не обратил внимания… Он же в другой комнате…

Еще вчера Норайр думал, что такие вещи — прокуренная комната, табуретка, на которой сиди и не двигайся, милиционер, пишущий протокол, — все это ушло из его жизни и никогда больше не повторится. Он зло взглянул на Катарьяна.

— Вы прямо спрашивайте, что надо. А то плетете узелки… Вам меня не запутать!

— Ладно. Не обижайся… Ну-ка, выложи на стол, что у тебя в карманах.

Теперь Норайр получил право встать на ноги. Из кар-мана брюк он вытащил платок, который ему подарила Дуся, достал мундштук, спички. Из другого кармана выгреб деньги — десятку бумажками и рубля два серебром,

Катарьян зорко следил за ним.

На груди, на толстой синей рубахе, у Норайра тоже было два накладных кармана. С усмешкой он вывернул один из них — пусть лейтенант убедится, что ничего нет. Расстегнул и второй карман. Но тут он ощутил под пальцами легкое шуршание и в испуге остановился. Ведь именно в этом кармане лежала аккуратно сложенная узенькая полоска бумаги — письмо для Дуси. Как он мог об этом забыть!

Вчера под утро, расставшись с Дусей, он, вместо того чтобы лечь спать, принялся составлять ей письмо. Мысли у него путались. Думая о ней, он находил удивительные и неповторимые слова, но перед листом белой бумаги все растерял. Только смотрел на карандаш и улыбался. А писать было нечего. Никакие слова не могли вместить то, что он испытывал. Он и не знал, что пути к этому письму были проложены миллионами живших до него людей. И, внезапно став серьезным, он совершил обряд, почти обязательный для каждого в его возрасте. «Дуся, я вас люблю», — вывел он. И подписал: «Любящий тебя Норик». Эти слова показались ему такими емкими, всеобъемлющими, что их просто невозможно было бы показать кому-нибудь постороннему. Тут он записал все — и самое нежное, и самое дерзкое, и самое трепетное, и то, что все говорят друг другу, и то, что никогда еще на земле ни один человек другому не говорил.

А сверху он нарисовал сердце, пронзенное стрелой.

И, чтобы не осталось ничего лишнего, он оборвал вокруг листа белые поля. И свернул письмо, перегнув его вчетверо.

Теперь письмо лежало у него в нагрудном кармане. И он должен был отдать его этим людям.

Катарьян спросил:

— Ну, что там у тебя? Выкладывай.

— Да ничего больше нету, — как можно беспечнее ответил Норайр и пошел к табуретке.

Но лейтенант поднялся из-за стола, и Норайр понял, что добром дело не кончится. Вытащил письмо и зажал его в кулаке.

— Не дам! — бледнея, крикнул он.

— Дурака не валяй!

Норайр схватил со стола коробок со спичками, чиркнул раз, другой. Спичка обломилась. Он сунул свернутый листок в рот и попытался проглотить.

Лейтенант не мешал ему. Стоял в двух шагах от него и смотрел.

— Так, — подвел он итоги, не делая никаких попыток завладеть письмом, — известный блатной прием. Можем считать — это вроде признания. Невиновный не станет уничтожать улики.

— Не станет, — сурово согласился Галустян.

Все же он как будто еще на что-то надеялся:

— Что там у тебя было написано, эй, парень?

Норайр деловито жевал письмо. Ему казалось, что

ушла главная опасность. Все остальное не так уж страшно. А эти люди пусть думают, что им угодно. Оправдываться перед ними он не станет.

— Прямо так он тебе и открыл, что там было написано! — с видом превосходства усмехнулся лейтенант. — Уж я таких отпетых знаю…

Он начал составлять протокол.

— И про кур напишем, как тебя с ними по ночам видели, — с удовольствием перечислял он, — и проглоченная бумажка…

Норайр презрительно отмахнулся:

— Пишите.

11

Дуся, надрываясь, кричала в телефонную трубку. Слышимость была хорошая, но она еще ни разу в жизни не разговаривала по междугородному. Ей казалось, что нужно кричать как можно громче. И она заглушала голос, пытавшийся отвечать ей из районного центра.

— Да постой, угомонись, связки надорвешь, — наконец дошло до ее сознания.

Кто-то, находящийся совсем близко, спокойно и добродушно увещевал ее из трубки. Она ослабила пальцы, только сейчас почувствовав, как занемела ее рука, судорожно вцепившаяся в пластмассовый рычаг.

— Бурунц тебе нужен? Выехал Бурунц.

— Куда? Куда? — опять заголосила девушка, вдавливая трубку в самое ухо.

— К вам выехал, в Урулик. А кто его спрашивает?

Она замялась:

— Дуся…

— Какая еще Дуся?

Она не знала, что ответить.

— С кирпичного завода…

В трубке засмеялись:

— И что же тебе нужно от Бурунца, Дуся с кирпичного завода?

Она потянула носом, всхлипнула. Тоненьким голоском объяснила:

— Тут Норика спутывают… Чтобы товарищ Бурунц заступился.

12

Но проводник служебно-розыскной собаки Андрей Витюгин приехал в село раньше Бурунца. В районном центре ему дали машину. Он сошел у птичника. За ним из машины мягко выпрыгнула огромная овчарка. У нее была черная спина, ярко-рыжая грудь и острая удлиненная морда. Настороженные уши все время шевелились.

— Карай, рядом! — негромко приказал проводник.

Овчарка пошла у его левой ноги.

Витюгин осмотрел дворик, примыкающий к птичнику, заглянул в пустую секцию. Потом отвел в сторону лейтенанта Катарьяна.

— Применять собаку в данных условиях будет нецелесообразно, — строго объявил он. — Причины: погода — это первое. Преступление совершено во время снега, а затем снег сошел и подсохло, следы не сохранились. Натоптано — это вторая причина. Безобразно натоптано.

Катарьян заспорил с ним, потом взмахнул рукой и попросил:

— Все же не торопись уезжать. Возможно, твоя служебная собака нам еще поможет.

— Как это?

Катарьян ответил загадочно:

— Психологически…

Во двор птичника привели Норайра. Вызвали бабушку Сато.

Катарьян велел собрать всех людей, которые в последнее время по каким-нибудь делам бывали на птицеферме- шофера Минаса, три дня назад доставившего сюда лес, двух колхозников — Нубара и Ваграма, подводивших воду к автопоилкам, еще кое-кого. За дедом Семеном отправился он лично.

— Раз уж вы, дедушка, здесь работаете в такой день, — вежливо улыбался он, — позвольте и вас пригласить в нашу компанию.

Дед бросил рубанок, вытер фартуком руки и вышел во двор.

Лейтенант попросил всех собравшихся стать в круг на небольшом расстоянии друг от друга. Норайра он поставил подальше от деда.

Вся эта суматоха не нравилась Андрею Витюгину. Он морщился. Пес с достоинством сидел в центре круга и безразлично поглядывал на людей.

— Тут перед вами знаменитая служебно-розыскная овчарка, — весело начал Катарьян, — самая наилучшая в нашей Армении, а может, и подальше. Она раскрыла много воровства и других всевозможных хищений… Сколько? — вполголоса спросил он у проводника.

— Немало, — неохотно отозвался Витюгин.

— Немало коварных преступлений! — торжественно повторил Катарьян. — От ее разнюхивающего носа ничто не может укрыться. Сейчас вы сами убедитесь…

Он сделал знак, и Андрей Витюгин, подозвав собаку, скрылся за углом здания.

— Теперь пусть кто-нибудь бросит в круг свою вещь, — предложил Катарьян, — тохда увидите, что будет. Собака определит владельца.

Это становилось похоже на игру. Колхозники засмеялись. Норайр стоял неподвижно на том месте, куда его поставили, и смотрел в землю. «Все это специально против меня! — думал он. — Уже и собаку напускают…»

— А что бросить? — крикнул шофер Минае. Он считался человеком бывалым и в любом случае стремился поддержать эту репутацию.

— По своему выбору, — разъяснил Катарьян. — Лучше всего носовой платок.

Минае вытащил платок, положил на землю.

Позвали Андрея Витюгина. Он пришел один, осмотрелся и свистнул. И тут же неслышной рысью из-за дома выбежал Карай, протиснулся в круг и, жарко дыша, стал рядом с хозяином. Платок он обнюхал старательно и злобно. Оскалив белые клыки, пошел по кругу мимо Норайра, мимо бабушки Сато, которая только ахнула, мимо Нубара. Небрежно повел мокрым носом по фартуку деда Семена. А возле Минаса задержался, зарычал, прижав уши, и стремительно кинулся прямо на грудь шоферу. Проводник успел оттащить его. Пес сел, беспокойно подметая землю пушистым хвостом.

Люди удивлялись: «Скажи-ка, словно ему кто указал!» Боязливо поглядывали на овчарку и тихонько посмеивались над Минасом.

— Вот так, — строго проговорил Катарьян. — Но это была шутка, граждане. Теперь же придется приступить к делу.

Он обвел глазами присутствующих. Долго смотрел в упор на деда Семена. Дед застеснялся, опустил голову и принялся ковырять ногтем дырочку на фартуке.

— Конечно, я должен извиниться перед гражданами и попросить также у всех присутствующих согласия, — снова заговорил Катарьян. — Безусловно, большинство — люди честные и даже могут на меня обидеться. Но что поделать! Мы свели сюда тех, кто имел соприкосновение с птицефермой… В общем, кто невиновен, тому опасаться нечего. Но, если среди присутствующих есть причастный — хоть прямо, хоть косвенно, — того будем обнаруживать с помощью служебной собаки. И пусть преступник пеняет на себя!

— А если кинется на непричастного? — с опаской спросил Минае.

Люди зашумели.

— Только с полного вашего согласия, граждане, — повторил Катарьян.

— Ладно уж, давай, — отозвался Нубар.

Лейтенант скомандовал:

— Тогда попрошу разомкнуть круг и стать отдаленно друг к дружке.

Проводник наклонился к собаке, шепотом отдал какое-то приказание. Пес вскочил, ощетинился. Уставился на людей непримиримо-внимательным взглядом.

— Вы, товарищи, эту злобную животную одну тут с нами не оставляйте! — жалобно попросила бабка.

Она боялась шевельнуться и потому говорила, чуть разжимая губы.

Отойдя к птичнику, Катарьян смотрел сзади на спины выстроившихся людей. У деда Семена под коленями сильно дрожали ноги. Дед явно старался скрыть беспокойство.

Вольно и беспечно стоял Норайр.

Шофер Минае напряженно вытянулся, но не выказывал страха.

Все остальные держались нормально, если не считать бабки: та давно уже дрожала всем телом.

— А вы ничего нам не скажете, дедушка? — вежливо поинтересовался Катарьян, указывая председателю колхоза на дрожащие колени старика.

Ответа они не дождались.

Катарьян засуетился.

— Можно заканчивать, — это распоряжение было отдано проводнику. — Что требовалось узнать, то собака нам уже прояснила, — громко говорил он, приближаясь к людям.

Хмурый проводник отозвал Карая.

Люди расходились, ничего не поняв. Неловко переглядывались и посмеивались.

Галустян шепнул:

— Оскандалился ты…

— Наоборот! — Лейтенант блеснул глазами. — Что мне надо было, то сделано. Все уже ясно. Дед выдал себя своим страхом.

Он велел, чтобы Норайра увели обратно в сельсовет. А сам подошел к дверям птичника, загораживая, вход. Ноги в синих галифе он расставил широко, фуражку заломил на затылок. Стоял и посмеивался, глядя, как дед Семен пытается обойти его и открыть заслоненную его спиной маленькую дверцу.

— Может, все-таки поговорим, дедушка?

— Давай, — непримиримо ответил плотник, наставив на лейтенанта маленькие выцветшие глаза, глубоко спрятанные среди морщин и волос.

— Так пройдемте в помещение? — Катарьян победоносно взглянул на председателя колхоза. — Там вы и сделаете признание.

— Не требуется! — отрезал дед. — Мне людей не бояться. А я давно вижу, что ты на меня прицелился. — Он гневно отбросил ногой камень с дороги. — Хотя ты, гражданин, и носишь звездочки на погонах, но люден все ж еще плохо понимаешь. Я на этой войне по своим годам не был, но на той — империалистической — потрудился. И вместе с войсками а чужие страны вступал. Находились среди нас ловкачи — заимствовали того-сего от побежденных. А я вернулся домой без трофеев. Только и привез с похода белый, как сейчас помню, эмалированный таз — подобрал где-то, чтоб не приезжать в дом с пустыми руками. И того моя старуха брать не хотела. Но уговорили. А ночью сдохла наша домашняя животная. Пол у нас в сарае был покатый, буйволица легла головой вниз — вся пища хлынула и задушила животную. И я на всю жизнь учел, как взятая чужая вещь отплачивается. У нас нет обычая — чужое брать!

Катарьян слушал терпеливо, даже головой кивал. Но от дверей не отодвигался.

— Святость, конечно, религия…»-вздохнул он. — Но если вы кончили, дедушка, то пройдемте-ка со мной в сельсовет. Там у нас другой разговор произойдет. Вопросы к вам есть.

Дед долго смотрел на него и наконец, совершенно по-армянски, почмокал языком.

— Нет, — сокрушенно проговорил он, — вижу, ты ничего не найдешь из пропажи. Вот разве Степан приедет — " тот разыщет.

13

Степан Бурунц не доехал десяти километров до села, а уже все знал.

Первым повстречался ему Андрей Витюгин, возвращавшийся в районный центр. Проводник был очень недоволен. «Цирк устроили, — ворчал он, — сделали из служебной собаки художественный театр…» Остановив машину, он все рассказал участковому уполномоченному и отправился дальше. Затем стали попадаться колхозники. Кто шел, кто ехал — по делам в город. Каждый добавлял что-то свое. Вскоре Бурунц получил подробную информацию: и о том, что Норайра заперли в сельсовете и что Дуся звонила в районное отделение, что бабка Сато дрожала перед собакой и что сейчас взялись трясти деда Семена.

Бурунц подгонял коня и морщился. Конечно, деда притянули из-за Норайра. Дед Семен — непричастный. Но* райра тоже зря путают…

Но тут он строго оборвал себя: заранее не настраиваться! Тем более, что с этим парнем ты как-то связан. Надо проявлять беспристрастность — ведь еще толком тебе ничего не известно.

И все-таки он не мог думать о мальчишке, как о преступнике. Это только Норайру казалось, что Бурунц мало интересуется его новой жизнью в Урулике. А Бурунц знал все — и про Дусю, и про работу, и про танцы в клубе, и про столкновение с Размиком. Не станет Норайр — вот так, захваченный жизнью, — помышлять о преступлении.

Тогда кого же подозревать?

В этом деле Бурунцу кое-что казалось странным.

Все произошло во время его отлучки. Случайность это или так было задумано? А если задумано, значит, преступник хорошо осведомлен о его планах. Выезд участкового уполномоченного в районный центр был на этот раз внеочередным, и Бурунц только одного Норайра предупредил заранее, что предстоит такая поездка. С другой стороны, как только произошла кража, люди вспомнили, что видели Норайра-опять-таки это имя! — уносившего из села белых кур. Не могли этого не вспомнить при данных обстоятельствах. Сам Бурунц видел мальчишку с петухом. Значит, в умах людей возникла мысль о непременной причастности Норайра к ограблению птичника. Да как и думать иначе, если во всем Урулике только один этот парень имел в прошлом судимость за кражу! Все ниточки слишком уж явно вели к Норайру.

Вот эта преднамеренность улик смущала участкового уполномоченного. А если верить в невиновность мальчишки, — Бурунц в это верил! — то получалось, что преступник умышленно наводит розыск на ложный след.

Уставший конь то и дело переходил с рыси на шаг. Всадник нетерпеливо понукал его шпорами.

Осенние дни короткие. Он прибыл в село, когда стало уже темнеть.

14

— Самое главное: что в той записке было, которую он проглотил? — веско произнес председатель колхоза.

Катарьян слушал снисходительно и терпеливо.

— Самое главное, — возразил он с видом превосходства, — кто у него сообщники? Кур не станут прятать в селе. Их унесли. Мне думается, побросали в мешки — и до машины. Брал Норайр, как все здесь знающий, носили другие. Может, даже не наши, а приезжие. А по ночам, когда его прежде видели с курами, — это он разведку делал. Взял одну, взял другую, потом подготовился — и сразу двести! Надо узнать сообщников. Подозреваю, к примеру, деда Семена, хотя он пока ни в чем не сознается.

Бурунц сидел на табуретке в нижней бязевой рубахе — невысокий, степенный, усталый. Сапоги он скинул. Надо было переодеться с дороги. Жена принесла старые башмаки, и он неторопливо шнуровал их, держа ногу на весу.

— Самое главное… — теми же словами начал и он, когда собеседники умолкли, — самое главное- выяснить, с кем это он в карты играл и кто ему за долги курами платил.

— Да никто! — Катарьян рывком поднялся с места. До сих пор он говорил мягко, понимая что разоблачение Норайра ставит и Бурунца в трудное положение. А все-таки он уважал Бурунца за долгую и честную службу. Но больше не мог сдерживать себя. — Никто ему не платил, никаких карт не было! Выдумки все это. Он брал сначала по курочке — примерялся. А тем временем аппетит разыгрывался. И кто, кроме него, мог привести в село жуликов-профессионалов? А дело это оформлено опытными людьми. Один он имеет связь с преступным миром.

Все было известно Катарьяну. Целый день он распутывал ниточку за ниточкой, и его усилия даром не пропали. А сейчас он держался хоть и с достоинством, — как и надлежит хозяину положения, — но скромно, не выпячивался.

— Думаю так: мы увезем мальчишку с собой, и там у нас он разговорится. Деда тоже возьмем…

Бурунц зашнуровал второй башмак, надел гимнастерку и снял с вешалки плащ.

— Аспрам, — позвал он жену, — у тебя есть, что ли, покушать, попить? Мясо, говорила, какое-то есть. Поставь на стол. Тутовку подай. Угости товарищей.

Катарьян озадаченно поморгал:

— А ты куда?

— К Норайру пойду.

Дверь уже хлопнула, а лейтенант все раздумывал: как же это? Участковый один пошел к преступнику? И как раз к такому, с которым он связан и по делу о пропавшей козе, да и вообще…

Он усмехнулся:

— Неосторожный у вас муж…

Молодая женщина поняла его по-своему:

— Степан? Правильно, очень смелый. Рискованный. Не в пример другим — Она поставила на скатерть чашки. — Как будто две головы у него.

15

Норайр время от времени стучал кулаком в дверь и враждебно объявлял:

— Голодный.

Или:

— Спать хочу.

Дусю больше к окнам не подпускали. Перед вечером он только видел, как она ходила в отдалении по площади. Но ужин ему принесли — из дома деда Семена. А когда стемнело, дали соломенный матрас.

Норайр полежал на спине, закинув руки за голову. Привыкал к своему новому положению. Потом вскочил и трахнул кулаком по двери. От скуки решил потребовать подушку.

И тут в комнату вошел Бурунц.

За его плечом показалось сердитое лицо дежурного:

— Что стучишь? Чего опять хочешь?

— Подушку… — шепотом выдавил Норайр.

В комнате было темно. Но из коридора, сквозь дверное стекло наверху, посвечивала электрическая лампочка. Бурунц огляделся, ногой пододвинул табуретку и сел. Норайр все стоял, с испугом глядя на участкового уполномоченного. Чего он только не передумал за это время: Бурунц отказался от него, не верит, не хочет прийти, Бурунц его продал! Мысленно он страшными, обидными, горячими словами разговаривал с капитаном. Но теперь, когда Бурунц пришел, он только искал его взгляда, чтобы понять, как этот человек отныне будет к нему относиться.

— Об удобствах хлопочешь? — сухо поинтересовался Бурунц.

Норайр отрицательно мотнул головой.

— Я не брал кур! — гневно крикнул он.

И словно прорвало его. На что ему эти куры? Он работает- что хочет, то и может купить! Разве люди не понимают, что он завязал узелок на прежней жизни? Неужели всегда на нем будет пятно? Почему все село его так ненавидит?

— Постой! — приказал Бурунц. — Не успел я приехать, какая-то девчонка кинулась: «Почему пачкают Норика? Он невинный!» Дед Семен прибежал: «Освободите мальчишку!» С кирпичного завода дали тебе хорошую характеристику. Так что, видишь, не все ненавидят.

Он свернул папироску, закончил сурово:

— А прошлое за людьми тянется — это верно. За ошибку человек отвечает. Искупить надо ошибку в глазах людей.

— Чем еще искупить? — с болью спросил Норайр. — Я работаю…

Участковый уполномоченный неторопливо курил, зажимая в кулаке светящийся огонек.

— Что за бумагу ты проглотил?

— Это не имеет значения… Совсем другое… Письмо одно… Не хотел им показывать… — Он снова крикнул: — Я не виноват!

Участковый уполномоченный внимательно смотрел на него:

— Верю. — Затянулся папироской. — Знаю.

Норайр всхлипнул.

Бурунц отлично понимал его состояние. Не хотелось, чтобы потом мальчик стыдился этих минут. Сейчас не ласка ему нужна, а вся твердость, что есть в характере.

— Вот, Норайр, — уполномоченный заговорил озабоченно и деловито: — вспомни, сообщил ты кому-нибудь, что предстоит мой отъезд?

— Нет!

В запале выкрикнув это короткое слово, Норайр запнулся, смешался. Похоже было — что-то вспомнил.

— Видать, все же кому-то говорил… — Участковый уполномоченный прижал окурок к ногтю и бросил в пепельницу. — Кто-то на тебя, парень, тень наводит. Кому-то нужно, чтоб ты вышел виноватым.

Норайр уже овладел собой. Он не мальчишка, он мужчина и бывал не в таких переделках. Раскисать нечего!

— Этот… который приехал из райцентра, — сказал он хрипло, — лейтенант… ничего не понимает… Я тут сижу взаперти — больше его разгадал!

— Самое главное, с кем ты в карты играл и кто тебе курами платил?

— Я не знал, что они колхозные, клянусь! — Норайр мотнул головой.

— Опять хочу поверить тебе. Но все-таки они были колхозные. И кто ферму уничтожил, он не одного какого-то хозяина обобрал — он Ёсех людей в селе обидел. И, по закону, его вина увеличивается. Так что же ты разгадал, поделись?

Мальчишка замялся. Молчание тянулось. Бурунц свернул еще одну папироску.

— Конечно, я и сам должен бы знать. У меня под боком в карты играют, воровство происходит. Прозевал я.

И опять Норайр ничего не ответил. В темноте слышалось его прерывистое дыхание.

— Вот мы говорим: «Искупить прошлое»… — Огонек в руке участкового прочертил плавную линию и снова исчез в кулаке. — А это что значит? Ты должен уяснить — с нами тебе интереснее или с теми, кто пакостит. Говоришь: «завязал узелок»… Так этого, по-моему, мало. Ты в глазах людей доверие заслужи! — Он поднялся. — Ладно. Завтра мы и сами поищем картежников и любителей кур. Кое-что начинает проясняться. А сейчас — собирайся. Что тебе здесь ночевать? Ты, оказывается, удобство любишь, у меня переночуешь.

Норайр не шевелился. Изменившимся, ломким голосом спросил из темноты:

— Значит, не верите мне?

— Сказал — верю.

— А ночевать все-таки у вас? А можно мне, если вправду вы верите, отлучиться? Можете отпустить?

Бурунц подумал:

— Не я тебя сажал. Да и вообще не очень-то по закону тебя задержали. Отпустить можно. Только какой тебе смысл?

— Так я ведь тоже на кого-то держу в уме. А возможно, там и не виноваты. Выяснить надо.

Он говорил приглушенно, отойдя в дальний угол комнаты, и явно чего-то не договаривал.

— А ты со мной посоветуйся.

Норайр долго надевал телогрейку.

— Не верите, тогда и не надо, — сказал он спокойно. — Я не доносчик, товарищ уполномоченный.

— Ладно, — досадливо поморщился Бурунц, — иди куда хочешь! Ты не доносчик, ты еще, видать, просто дурак.

16

Выскользнув на улицу, Норайр огляделся: не следят ли за ним. Но Бурунц ушел в другую сторону. Вокруг было пусто.

Слегка кружилась голова. Это оттого, что почти целый день проведен взаперти. Он постоял у дома, глубоко и полно дыша.

Вдруг на противоположной стороне улицы мелькнула тень. «Не доверяют все же, следят…» Он скрипнул зубами. Но нет, это не Бурунц… Другой человек, имевший на него права, приближался, пересекая дорогу…

— Норик? — Голос был тоненький, неуверенный.

Потом Норайр почувствовал, что холодные пальцы схватили его руку. Дуся припала к его груди.

— Ну, чего ты, чего? — счастливо бормотал он.

— А я решила: всю ночь не уйду! — Дуся и плакала и смеялась. — Тебя совсем отпустили, да?

— В общем, отпустили…

— Товарищ Бурунц вступился, да?

Норайр пошел по улице, ведя девушку за собой. Держав в ладони ее маленькую шершавую руку. И как же ему нравилось, что она так покорно идет за ним! И ни о чем не спрашивает. Можно увести ее хоть на край света. Пойдет, не откажется. Что было у него в прежней жизни? Ничего! А сейчас есть Дуся. И Бурунц еще спрашивает — с кем интереснее!

Норайр остановился, притянул девушку к себе. Та снова без сопротивления прижалась к его груди. Бережно поцеловал ее.

— Что же теперь делать будем, а, Норик?

Он был мужчиной, ему надлежало решать все за двоих. Властно приказал ей:

— Домой иди.

— А ты?

— Потом и я. Дело есть.

— А какое дело, Норик?

Выяснить кое-что. Потом узнаешь.

По голосу его она почувствовала неладное.

— Ой, Норик… ты к этим хочешь, кто кур взял, да?

Он отстранил ее и пошел не оглядываясь. Только у

поворота задержался на секунду. Дуся все стояла посреди дороги. Крикнул ей:

— Ступай, дома меня жди!..

17

А Бурунц в это время шагал по переулку. Ругал себя: зачем отпустил мальчишку? Вдруг еще что случится — опасность какая-нибудь. Сунется парень выяснять, а его там прижмут… Но ведь и не пускать нельзя. Что сделаешь? Уж такая юность ему выпала. И, чтоб дальше среди людей по-человечески жить, очиститься надо. Что-то такое надо, чтоб люди по-новому его оценили. А если опасность-он сам должен преодолеть. Хотя, впрочем, ничего особенно уж худого не будет. Примерно можно представить себе, с кем он столкнется…

Привычно обходя в темноте лужи, Бурунц думал: пожалуй, надо было сказать парню, что известно — давно известно участковому уполномоченному, — с кем Норайр играл в карты и кто с ним расплачивался курами. Вот только, что куры с фермы, этого Бурунц не знал, да и Норайр, конечно, не знал. Надо было сказать… Что уж испытывать мальчишку — и так он весь трепещет, как воробышек в кулаке. И ведь как обиделся, что его заподозрили в воровстве! Это хорошо, что он обиделся, очень хорошо…

Немало еще придется с этим парнем повозиться, прежде чем из него человека сделаешь. А пока надо ждать выговора — и это самое меньшее! — за то, что не дал хода делу о пропавшей козе. Не сможет теперь начальник оставить без внимания рапорт. Первый будет выговор в жизни Бурунца…

Возле клуба горел свет — фонарь на столбе. Точнее это была электрическая лампочка в молочном плафоне. Но все почему-то называли ее фонарем.

При свете Бурунц увидел бабушку Сато и подошел к ней.

— Не нашли? — спросила бабка.

Она горестно зацокала языком. Ей-то хуже всего досталось. Словно детей у нее отняли — так уж она привыкла находиться среди курочек. А в этот раз пришла утром, зовет: «Цып, цып, цып»- а в птичнике ни звука. Хоть бы один петушок прокукарекал — уж так бы бабка обрадовалась…

Она могла говорить без умолку. Начать ей было легче, чем закончить. Бурунц перебил ее:

— А вот, бабушка, однажды ночью вы видели Норайра с курицей. Белой курицей с фермы. Так вы после этого проверяли свое хозяйство, верно?

Бабка заторопилась. Как же, пересчитывала! Три раза она пересчитывала, и все разный результат получался…

— Между тем можно было не пересчитывать, — загадочно проговорил Бурунц. — Ведь эти куры при вас, бабушка, в карты проигрывались.

Она сразу умолкла и со страхом взглянула на участкового уполномоченного.

— И прежде, бабушка, чем попасть к Норайру, они побывали в руках Размика, вашего племянника…

Бабка помертвела. Тяжело дыша, привалилась к столбу. Свет падал теперь на ее седые волосы и жалобно искривленное лицо,

— Не знала… — шепнула она.

— А надо бы знать! — Голос Бурунца прозвучал жестко и неприязненно. — Размик-то с вами живет. Вы его к себе взяли после смерти отца-матери.

Соглашаясь, бабка кивала головой и плакала.

— Единственный родной мне… — Бормоча, она все оглядывалась, как будто и теперь важно было, чтоб никто ее не услышал. — Я только потом узнала. Поздно я поняла, Степан… Когда поняла, то и про Норайра никому не сказала, что видела ночью с курицей… хотела охранить племянника…

— Не очень-то вы молчали про Норайра! Как произошла кража, именно вы первая стали на него след наводить!

— Велели мне это, Степан. Размик велел… — Она подняла руки к голове и стала раскачиваться, дергая себя за волосы. — Да разве я думала, Степан, что до такого дойдет! — выкрикивала она в отчаянии.

Бурунц хотел задать ей еще какой-то вопрос, но в это время со стороны дороги послышался крик. Так еще никто и никогда не кричал в Урулике. И, бросив старуху, Бурунц побежал в темноту…

18

Все же Норайр плохо знал Дусю. Она не могла уйти домой. И, как только он исчез из виду, пошла за ним, стараясь остаться незамеченной. Это ей удалось, но Норайра она упустила. Теперь бродила от дома к дому, ступая по лужам. Вот где-то здесь он свернул в проулок…

Вдруг Дуся услышала голоса и остановилась под окном. Один голос определенно принадлежал Норайру, другого она что-то не узнавала.

Притаившись, она слушала.

— И на меня стали клепать, да?

За окном захохотали:

— Так ведь ясно было, что участковый тебя выручит! Ты пей, пей!

— И про Бурунца интересовались — когда он уезжает, — это чтобы в его отсутствие все обстроить?

— Пей! Тебя ведь отпустили, чего еще хочешь?

— Ловко вы все это… А кто с тобой на пару работал?

За окном опять послышался смех.

— А кур куда девали? Увезли?

Незнакомый голос насмешливо проговорил:

— Очень много хочешь знать…

Наступившее вслед за этим молчание испугало Дусю. Испугало больше, чем разговор, который она подслушивала. Она облегченно вздохнула, когда тот же голос прозвучал снова:

— Ты, похоже, долю свою хочешь? Тут твоей доли нету. Или, может, наколоть нас пришел? Так знаешь, что за это бывает?

— Нет, доля мне не нужна…

Опять — молчание.

— А ты сколько получишь?

— Все мое будет.

— Но мне интересно… Чтобы узнать, стоило ли вам меня опутывать?

Долгое время никто ничего не говорил.

— Смотри, парень, глаз выбью! — наконец услышала Дуся.

Возле самого окна сдержанный голос Норайра спокойно произнес:

— Бей!

Дуся все старалась заглянуть в окно. Ее голова была ниже подоконника. Сколько ни тянулась, ничего не выходило.

— Нет, я свою долю в другом месте нашел, не у вас. Выпьем!

— Выпьем!

Звон стекла. Значит, чокнулись стаканами. И зачем только Норик с ним пьет, с этим бандитом? Голос какой наглый… И вдруг Дуся поняла; ведь это Размик!

— А теперь ты пойдешь и сам все Бурунцу скажешь, — спокойно предложил Норайр.

— Что-что?

— Пойдешь и скажешь…

— А если нет?

— А нет, то я на вас докажу…

Дуся не успела дальше услышать. Почувствовала, что сейчас произойдет страшное, и крикнула. И сразу в доме погас свет, раздался стук. Кто-то тяжко застонал и что-то грохнуло. Задребезжало стекло. И, не помня себя от страха, она побежала по улице — по лужам, — крича во все горло.

Бурунц перехватил ее на дороге.

— Норика убили! — кричала она. — Норика убили!

19

Домой Бурунц попал поздно. Председатель колхоза Галустян и лейтенант Катарьян пили чай, пили тутовку, потом, проголодавшись, стали есть мясо. Аспрам уж и не знала, чем угощать их. Мужчины разомлели, рассказывали разные истории, перебивая друг друга.

Бурунц подсел к столу.

— Штраф! — закричал Катарьян, наливая ему полный стакан.

Бурунц с удовольствием выпил.

— Самое главное. — правда, ты не ошибся — были сообщники, — сказал он Катарьяну. — Городские. Рецидивисты. Дело было, оказывается, заранее подготовлено. Часть кур передушили на месте, других живьем побросали в мешки. Продавать будут завтра в райцентре, на базаре. Продавать будет женщина, по фамилии Самоква-сова, — скажет, что куры привезены с Кубани. Кубанские выше ценятся.

От таких подробностей Катарьян завистливо всплеснул руками:

— И все это тебе Норайр открыл? Признался, значит! Передо мной упорствовал, а тебе выложил…

Председатель спросил:

— А проглоченная записка?

— Записка тоже была важная. — Бурунц мягко улыбнулся. — Очень важная. Но не для нас с тобой, товарищ Галустян. Мы уже для таких записок устарели… — Он поднялся и отставил стакан. — Взяли преступника только что. Размик, племянник бабки Сато. Я не знал, что он с целой шайкой связан. Норайр взял его, когда он удрать хотел. Ранен Норайр — ножом в руку. Не опасно. В больнице теперь. А преступника, который вдвое сильнее и на пять лет старше, задержал — молодец такой!

Катарьян смотрел на него с недоумением. Он совершенно растерялся. Когда это случилось? Почему он ничего не слышал? Для чего же тогда он посадил Норайра под замок?

— А ты еще на землю нашего Урулика свою ногу не поставил, а уже решил; Норайр виноват! — сказал Бурунц.

Он был очень доволен, ему хотелось говорить. А может, водка так на него подействовала? Даже Аспрам никогда не видела его таким словоохотливым.

— Бабушка Сато давно заметила кое-что, да жалела племянника. А он в город на два — три месяца уходил — там орудовал; у нас вел себя тихо. Она все убеждала его перевоспитаться. Теперь плачет. А Норайр в больнице. Обещал против всей шайки свидетелем пойти. Ничего не боится!

Председатель колхоза поднялся, стал искать фуражку.

— Куда? — сказал Бурунц. — Сиди, беседуй с нами… Галустян взял со стола яблоко. Взглянул на Аспрам и

взял еще одно.

— В больницу… — тихонько ответил он. — К Норайру…