Душа моя, закатанная в кокон, Не липни к стеклам, не ютись у окон, Через оконной клети переплет Прожмись наружу клоунским усильем, Дай распушиться проржавевшим крыльям, Даруй мишень тем, кто стреляет влет. Душа моя, комарик мой полночный, Барометр застылый и непрочный, Взлети под фонари, под облака, Дремотный локон встретится едва ли, Зато увидишь сверху, как в подвале Скрипит перо седого двойника. Душа моя, забудь его восторги, Пугливый лучик взгляда из-за шторки, Унылый риторический размах, Коснись звезды, отпрыгни от кометы, Их ось – одна, точнее нет приметы, Песок небесный скрипнет на губах. Душа моя! Мой ангел невесомый! При прочих равных – по небу несомый Усилием невысказанных слов, Не бойся звука булькающей дроби, Рискни коснуться инородной крови, Межзвездной речки, выпавшей из снов.

Каналы и реки тебя окружают, и лужи, И храмы, и бани, и корты, и банки, и слюни, И снег, и менты, а твой голос все выше и уже, И тоньше, чем нитка, прозрачней, чем небо в июне. Капканы и зэки тебя не волнуют, однако Монтень пострашней, и Рембо, да и Франкл пугает, Но, может быть, все это не на беду, а во благо, Хоть благо невзрачно и словно бы тень – убегает. Твой голос все тоньше, ему паутина – преграда, Он в трубке видней и слышней, чем при схватке в постели, Страшнее, чем вздохи, когда мы сбежали из сада, Там было тепло, только мы-то тепла не хотели. Качается день, и бутылка стоит в подворотне, Граммов там восемьсот, значит, кто-то сбежал, чтоб не спиться. Ах, как кричишь! Стало быть, веселишься сегодня. Голос твой дребезжит, словно велосипедная спица.

Терзания оптический прицел Седьмой десяток на меня направлен, Я беден, спился, одинок, затравлен, Головкой бел, но словно целка – цел. Где теннис, где вино, где акт в ночи, Где акт во дню и глаз, слезой прикрытый, Где чай, Монтень, прыжки огня в печи, В обнимку сон и гром, дождем умытый? Но оказалось – не было души, А с детства – мне подаренные нервы, Они преобладали в зоне спермы, Они не подсказали – не греши, Они мне предлагали только крик, Мышиный страх и рай самообмана, И только иногда – душевный блик И всплеск его, как фига из кармана. Что с механизмом внутренним теперь? Долить в него солярки или масла? Иль так взломать для алкоголя дверь, Чтобы свеча взбрыкнула и погасла?

Лунного затменья полоса, Обалдевших чаек голоса, Крик унылой жабы из овса, – Вот и все, что обломилось мне, – Оселок замшелый на окне И овцы прозрачные глаза. Полустон вращения Земли, Полусон моллюска на мели, Слизь плаценты, шарканье туфли, – Вот и все, что обломилось мне, – Паучок с письмишком на стене, Полукуры-полужуравли. Высушенный крестик в небесах, Две тычинки, пестик – на весах, Храм мой – псевдовестник – весь в лесах, – Вот и все, что обломилось мне, – Коврик в клетку – тенью на луне, Две слезы – на зыбких полюсах.

Вернись на море – Рыбка эта Который год упорно ждет, Когда с косым углом рассвета Печальный Волк ее придет И, опершись на древний мостик, На тучу, тяжкую как ртуть, Легонько взяв ее за хвостик, На воздух выведет взглянуть. Идут аллеей Лев и Рыба (Но Лев и Волк – одно лицо), Восторг вернувшегося Крыма Или Кавказа – налицо. Их земли снова плодоносят, Их горы снова в облаках, И птички маленькие носят Льва с Рыбой на своих руках. Им наплевать на совместимость, Или отсутствие ее, На вздор стихий, необратимость, Сознание и бытие, Что им терновник и иконы, И войны на глухой земле, Что им материи законы, Когда Лев с Рыбой – на крыле? Они парят, смеясь и плача, Наивно пробуя решать – Легка иль тяжела задача Комочек дрожи удержать.

Как слюда за волною, Как за пробкой мышьяк, Кто-то стынет за мною, Жизнь влача на паях. Не напарник, не призрак, Не сдвоение «я», В недостроенных избах Он ютится как я, Но не дышит в затылок И не дует в очки, Повисит на стропилах, Расширяя зрачки, И исчезнет, изыдет, Взроет ямку в песке, Глаз ослепший увидит Кровь мою на виске, А песок шелохнется И затихнет, замрет, Кто-то в избах проснется, – Вздох замрет и умрет. И опять станет тихо, Снова стынет спина, Спазм внезапного крика Подпирает стена. В хилой комнатке тесной Над песчаной пургой Спит журавль небесный И качает ногой.

В клетушке – тишина, Прилип к стене плафон, Качнулась двуединая комета. Судьба – разрешена, Накручен патефон, И вальс шипит с занудностью сонета. В логическом кругу Сомнительных вещей Сожмутся дни мои и канут мимо, И другу и врагу – Никто я и ничей И вряд ли стану поводом для мифа, Не напишу роман, И ненадежен стих, Хотя и то, и то – для воскресенья Годны, Но все обман, Приманка для живых, А за́ небом – иные потрясенья. Не холодно ль звезде? Тепло ль твое крыло? И да не подведет расчет твой тонкий, Есть выбор в пустоте, Лицо твое светло, И эластичны лапок перепонки. Качайся на кругах – Бескрылый мой совет. И да поможет воздуха теченье, Меж перьев, как в руках, Храни поблекший свет, И да вернется все же исцеленье!

Под небом – неспокойно. Вогнут мост. Снег бьет плашмя четырнадцатый день. Как мышь промерзла койка. Стынет воск – Твердь без огня отбрасывает тень. Ни медный царь, Ни медный самовар Не снимут с сердца оловянный стук, Любая тварь Унюхает угар – Желток яйца, хомяк, цветок, паук. Что с форточкой творится – Не пойму: То есть стекло – то кануло в метель. Яйцу ль вариться? Печени, уму? Задраить дверь? Или сорвать с петель? Какой макет Гуляет по столу! Куда курятник делся и дворец? А где Макбет? А карлик где в углу? И что над ними учинил творец? Я глаз твоих не слышу, Сдавлен вздох, Как опознать присутствие твое? Швыряет ветер Крышу о порог, Промерзшее скорежилось белье. Змея с конем – Родня, а не враги. Спасут они? В болотах ли сгноят? Погожим днем Сличим мы их шаги И разглядим вранья синхронный ряд. Касайся кожей Ягоды болот, Не находя ни капли под рукой, На пыль похожий, Дождь кисейный льет, А волосы подернулись мукой. В пустом гнездовье нашем Смерзся мох, А между нами – полоса воды, А сверху машет, Улыбаясь, Бог, И зеркальце нам дарит из слюды.

Остаточная грусть По тонким капиллярам Гуляет невпопад И душу бередит. Как ямбы наизусть, Под стать ночным кошмарам, Тупее, чем pop-art, Глухая боль гудит. Значительней, чем гной, Рожденный грустью сладкой, Мучительней прыжка С балкона на бетон… Невыносимый зной!.. Лишь ты вздохнешь украдкой С чужого высока В ответ на чуждый стон. …Крадется шагом мышь, И ночь необратима, Едва бурлит Инкит, Над змеями склонясь. Ну что же ты молчишь, Свой след роняя мимо, В душе как мудрый гид Над пришлыми смеясь?

И, проломив кристалл, я вышел в поле Наклонное. За ним бродил туман. Две бабочки кружились на просторе, Меняя карнавал на караван. То деловой полет, а то кокетство Изображали, пятнами маша, – Зигзаг, напоминавший в детстве бегство Через кусты – в безумье шалаша. На замутненном зеркале тумана Кружились их пушистые тела, И облачко пыльцы – святая манна – Ложилось на меня из-под крыла. И в сдвоенном тумане шаг за шагом Я преодолевал тупой наклон, Себя чужим дублируя зигзагом, Стремился к шалашу как на поклон. Он был невидим и, однако, рядом, – Лишь руки протяни и упади, Но я пытался искаженным взглядом Его чертог нащупать впереди. И путь мой без оглядки и без смысла В беспамятстве не ощущал земли, И облако промятое нависло, И старика две бабочки вели.

Мне на плечо сегодня села стрекоза, Я на нее глядел, должно быть, с полчаса, И полчаса – она глядела на меня, Тихонько лапками суча и семеня. Я с ней по Невскому прошел, зашел в кафе, Оттуда вышел я немного подшофе, Она не бросила меня, помилуй бог, Глядела пристально, сменив лишь позу ног. Нечто невнятное влекло ее ко мне, Должно быть что-то, привнесенное извне, Какой-то запах, или спектр волновой, Или сиянье над моею головой. Я дал конфетку ей – смутилась, не взяла, Ее четыре полупризрачных крыла, Обозначая благодарность и отказ, Качнулись медленно и робко пару раз. Что делать с нею? Отнести ее домой? Но, вероятно, это ей решать самой. Просить меня оставить? Но она Как бы отсутствует, в себя погружена. Да, способ есть простой прогнать ее с плеча: Им повести слегка и вздрогнуть сгоряча, Но вдруг я так необходим ей, что она Подобным жестом будет сверхпотрясена? …Сиди, убогая! Войди со мной в метро, Проедь бесплатно, улыбнувшись мне хитро, Кати на дачу ты со мною или в бар, В немой взаимности – мы лучшая из пар, Когда расстаться нам – решишь ты все сама, Быть может, нас с тобою разлучит зима Или внезапное решение, Тогда Рубашку скину я, быть может, – навсегда.

Воистину – на небе есть уют: То облачко, то вихрь, то комета, Пыльца звезды, пронзающая лето, И девочки бескрылые снуют. Клочок строки в воздушной суете И краб подвальный на кошачьих лапах – Не свой имеют, но небесный запах, А слабый мозг их спутал в простоте. Перчатки облетевший лепесток И с глазом глаза соприкосновенье, Конечно же – небесные явленья, Не хуже, но похлеще, чем цветок. Не вздумай обратить нескромный взгляд На слабенькое светоизлученье, Не нарушай небесное теченье: Того гляди – из пушек запалят. Довольствуйся – на небе есть покой, А остальное – Бог нам обеспечит, Он бисер метит, и улыбки мечет, И машет ослабевшею рукой.

И если голубь проскрипел Пером и клювом, И если пеликан пропел С лицом угрюмым, И если лошадь вышла в луг, Луной скривленный, И сделался щемящим звук И воспаленным, То Выбрать бритву или шкот И крюк построже Иль выпустить стихов блокнот – Одно и то же! – Себяубийства всякий род Так одинаков, Что лишь безумцам предстает Сном разных знаков.

Жеманный вор с карманным словарем Скользит в ночи с карманным фонарем, Столь гибок и изящен, что плечом Он открывает дверь, а не ключом. И знает он – поклонник сложных краж: Увел хозяев бес на вернисаж, И можно даже люстру запалить, Но он здесь – воровать, а не шалить, И если свет горящий – не погас, Ему не выдать настоящий класс. Как птицы ощущают перелет, Он так же ощущает переплет – Его фактуру, качество, размер, И кто это – Рембо или Гомер, Вот Фолкнер, Йейтс, Басё, Камю, Ронсар, Бёлль, Кавабата, Пушкин, Кортасар… Но нет-нет-нет, как все приелось, прочь, Лишь вор постель покинет в эту ночь! И улетает грешник без грехов, Забрав невзрачный том моих стихов. Идет-бредет с незрячим фонарем, Транскрипт на книге сверив словарем.

Лавровый лист, Лавровый же венок, Лавровый лже-венок мне был подарен. Я был обласкан и в поддых ударен И сбит на землю с головы до ног. "Не отпирайтесь, вы писали мне!» – "А я не отпираюсь – не шкатулка». – "Но мы так обжимались на окне, Что градом обвалилась штукатурка». – "Да, это было. Стало быть – прошло. Полы, как видно, начисто помыты. Любовь, дружок, есть миг – не ремесло, Момент – тю-тю! – и вздохи позабыты». И всё. Молчок. Святая правота. Литая стопроцентная угрюмость. Остались облицовка – красота И ею облицованная юность. Стакан в руке. Браслет на кулачке. Кольцо на пальце. И в зубах колечко. И губы все – в любовном молоке. (А в памяти – притихшая овечка.) Но то был отдых. Мальчик грудь сосал. Как я всё перепутал! – как ребенок. Глядите, глазки, – снег лежит на склонах, Весне – каюк, как Зигмунд бы сказал.

Попадает зонтик в глаз, – Мне подарком к воскресенью, Мышки маленькой отказ Приведет тебя к смятенью. Ты поедешь поутру Спицей на велосипеде, Зонтик крошечный к нутру Пристегнут тебе соседи. Нажимай же кнопку враз, – Вмиг раскроется цветочек, Кожи кожаной атла́с И сверканье малых точек. Есть наивность полагать, Будто в сутолоке мнений Кто забился под кровать – Безусловно лучший гений. По незыблемым мосткам Провиденье ускользает, И, невидимый ушам, Пух лебяжий тихо тает. И гуляет поутру Гений в шумном одеянье, Покрывая расстоянье В два мгновенья – за версту.

Над Койоном «тучи ходят хмуро», Чернью подменяя синеву, Я под издевательством амура На каноэ за вином плыву. Мне не эта – так иная лодка, Мне портвейна нету – есть кюммель, Ты одна мне, Черная, Находка, Черный лес, чернеющая мель… Грудь твою велел качать Фуко мне, Мсье Катулл – оливки есть и сыр, На сквозном краю каменоломни Так черно от поднебесных дыр. Саша – Черный, Дионис твой – черный, Черни, Чернышевский, Чернобыль, Черти, черви… – из окрошки сборной, – Черный бисер. Свиньи. Четки. Пыль.

Снег ва́лит на замшелый брег, На облака, Мне рубль выслал человек Издалека, Иль Бог купюру, теребя, Швырнул с небес, Где без меня и без тебя Тоскует лес. А вдруг, от окрика совы, Я смял плечо, И часть хребта, часть головы… Чего ж еще? Во вмятине – варить супец, Ходить в лабаз… Какой же, в сущности, конец Ласкает нас? Подмостки сцепленных лучей Прожекторов, Или агония свечей – Без докторов? Меняет лед простой узор На заказной, Но нет, не взлет и не позор – Не быть со мной. Круженье в воздухе рубля, Как винт крыла, Слегка шатается земля, Под скрип седла, Твоя рука – подобье пут – Лежит дрожа, И лаской многие сочтут Удар ножа. Звук вдруг становится пустым В твоих устах, И рубль, падая сквозь дым, Сулит пятак.

Дни проходят, состоя из коротких поджатых недель, Лопаются сухожилья – от петель до петель, Райские птицы поют, но отнюдь не в прогретом раю, В пальчиках гибких спицы куют и куют кисею. Да неужели ж простая, донельзя простая строка До позвонков, словно ток, пробивает в седые бока, До костного мозга, до сердца и – вертикально – до пят, Да так, что душевные малые точки вопят и вопят: Больно, ах, больно, ах, холод, о, холод какой, Точно стреляют в тебя за туманной рекой, Будто стреляют в тебя по утрам из подсохшей реки Намертво, влет, от бедра, от Петра, от Луки. Ужасом жжет от тобою же сшитой строки, Это не нож ли, не яд ли – как тягостный принцип – стихи? Радость – от ужаса, Пыль – от любви. Боже, молю тебя! Останови! Не тягу, лишь склонность – исполнить сложение строк. Ведь с буквой синхронность – прилаженный к горлу шнурок.