Презентум неба – тонкий переплет, Где сумма знаков кратко излагает, Что есть, по сути дела, перелет, И он бессмыслен или помогает. Что́ есть крыло из кружева костей И что́ есть взмах, а что́ – недвижны крылья? (Сравнение ладоней и горстей И воздуха – пустот и изобилья.) Что́ даст крылу горячая струя? Не лучше ль антиподка ледяная? Что́ есть в миру беспомощность ружья? И что́ оно, – когда судьба иная? Соотношенье выбора с судьбой, Стремления души – с предначертаньем. Что лучше – воздух строго голубой Или с иным словесным сочетаньем? Как сладостен прочтения полет, Разгадывание небесных знаков, И как душа под перьями поет, Всё выплакав и всё же вновь заплакав. Вертит зеро, вся выгнувшись, Земля, Всё удаляясь и всё умаляясь. Небесные потоки шевеля, Лежит крыло, другому умиляясь. Как жаль бросать этажную нору, Сердечко закудахтало от боли, Но в поднебесьи – не в замшелом поле – Благие слезы гаснут на ветру.

Бог, пролетая надо мной, Был с толку сбит моим занятьем, А именно: я с женским платьем Обнявшись, плакал под луной. Произносил ему слова, Напоминающие вздохи, Осколки блюзовой эпохи, Спиричуэлс «Всё трын-трава», И платье отвечало мне Покачиванием и смехом, И я, пришпоренный успехом, Секунду побыл на коне. Ах, как же исхудала ты, Как кисть моя легко сжимает То, что рука не обнимает Две сотни лет за полверсты. Шепчу в лесу и за столом, В воде меж бревен и в болоте И все не нахожу в полете Тебя – с ободранным крылом. …Но вдруг пишу не оттого, Что не выдерживаю боли. Но навожу ... Не станет боле Тебя и дома твоего.

Иногда закрывала ты дверь с ужасающим скрипом, Оставляя меня то с одной, то с другой стороны, И любая из них моим наполнялася всхлипом Еле слышимым, или смешком тишины. И в любой из сторон я ютился, едва замечаем, Был мельканием глазу или мельканьем душе, Я сгорал как ворсинка, но твой угол был неосвещаем, Я как мышь обмирал на двухсотом чужом этаже. Тень бродила прихожей, я видел ее через доски, Или рядом стоял, – тень бродила, вздыхая одна, Ты одна и была, в той прихожей, в расплавленном воске, Словно водоросль колыхаема ветром со дна. Плыло облако с Мойки, ломилось в протертые двери, Уминалось, сползало, плесневело, текло по стене, И катился комочек слезы отраженьем потери, Не даримой вчера, но внезапно подаренной мне. Улетел мой журавль. Твоего никогда я не видел. Опадал лепесток сквозь листок и сквозь снег во дворе, И зеркальный обман был и в луже, и в воздухе светел, Относя меня вдаль, за незнанье тебя в сентябре.

Почти неотделим от ели, Стою в ночи. Две птицы, резко крикнув, сели, А ты – молчи. О господи! Огонь крадется. Ан нет – погас. А вдруг вновь вспыхнет и сойдется У самых глаз? Начнет куражиться, метаться Как заводной, Чем ни забредишь… – может статься С ним и со мной. Вдруг полоснет, зрачки спаляя, Наотмашь, враз, И змейка, хвостиком виляя, Прожмется в глаз, Она ли, червячок невзрачный Заныл в груди, – Наряд, воистину не брачный, Ждет впереди, И лишь твой голос воскрешенный Шепнет во сне: "Нет-нет, ты не умалишенный – Прижмись ко мне».

Луна, однако, вовсе не кругла, А Месяц вовсе никакой не месяц, Была Луна красна, желта, бела И уходила в день при счете «десять». А Месяц исчезал при счете «пять», Так как Луны был тоньше он в обхвате, Но оба освещали мне кровать, Да и меня, лежащего в кровати. Я их сиянью открывал стекло, И на мгновенье вздрагивали птицы… Но прятались скукоженные лица… Считал я до десьти И до пяти, И над равниной делалось светло, И в вербу Превращалось помело.

И в этом маленьком лесу, И в этом вот саду, В пустом полуночном часу Я смерть твою найду. Я разрублю наискосок Ее лохматый лик, Ее протяжный голосок И непротяжный крик. Я опущу ее под куст И, тихо хохоча, Я нечто извлеку из уст И сплюну сгоряча.

Корявые деревья окружают То озеро и то его чело, Которое деревья разрушают Во зло себе и озеру назло. Им птицы помогают в этом деле, Чело круша и озеро круша, Неся в своем костноязычном теле Совсем не то, зовется что душа. И кое-кто из мелких насекомых Челу и птицам помогает всласть, Ища наивно посреди искомых Зерно того, что имя носит власть.

Разбитая бутылка на столе, Размытое пятно на потолке, Окончен ужин, спит парад-алле, Чужая милость дремлет в уголке. Среди стаканов, студня и цветков Скольжу как по канату в полутьме, Закончен бой, блуждает вой рожков, Сопит божок на шелковой тесьме. Витки теней, и я среди теней Как тень иду, как мотобот по льду, Сбит бой часов, и месяцев, и дней, Ищу секунду – видно, не найду. А я ведь Вас любил, – шепчу углу, – Вы помните, как мальчика трясло? Вы вспомните: матрасик на полу, Я помню год, и месяц, и число. Лебяжий пух катился из дверей, Ломилось солнце, и густел прибой, И сумерки – прозрачней и светлей – Сгущались надо мной и над тобой. Как это просто – дремлет грудь в руке, Пустой как берег дом, как камень – стол, Протяжный выкрик сойки вдалеке, И некто резко в комнату вошел.

Гляжу на потолок – Там пятнышко мечты И кочет поволок Упавшего в цветы. На потолке – зима. Бело, и серый снег, И лед, и ты сама, И блеск закрытых век. Под потолком – кровать, Сухарик и атлас. Сухарик мне – жевать, Или как пулей – в глаз.

Восход не смял закат, И пауза была Заметна глазу, внемлема дыханьем, Серп, тонкий, как ухват, С ничтожной вспышкой зла Легко сменился солнца трепыханьем. Но скудный пласт серпа Висел еще полдня, Скупой души меняя освещенье, Была вода ряба И гнала из меня Останки прошлогоднего смущенья. Что спутал я в тот миг, Запястье сжав твое, Так, что мое внезапно посинело? И всплыл утиный крик, Переходя в нытье, И треснувшая ветка поседела. Мы были под водой, Касаясь грудью дна, Ладонь твоя – спины моей касалась, И угол дна крутой Был бездною сполна, И ты мне вдруг уснувшей показалась. Уснувшей в иле дна, Без плача и надежд, Лишь рябь воды и полумесяц зыбкий, И ты лежишь одна, Всплывает клок одежд – Усмешки слабый след или улыбки. Потом мы шли тропой, Завинченной в кустах, Серп силу набирал, несомый мглою, И вился над тобой Твой холод и мой страх, И возвращался плавною иглою.

Магнитными пластами Сокрыта пыль земли, Мышиными хвостами Всю ночь ее мели. Забавы рисованья Творцу не по нутру – Горообразованье Закончилось к утру. По матрицам нирваны Без суетной возни Возникли океаны, Проталины и пни, Образовался иней И сам образовал В густой толпе актиний Яйца большой овал. Протягивая руку, Не натруди плечо, Благослови разлуку – Еще, еще, еще! Не вяжется: под сводом Апраксиных рядов Двухтыщелетним годом Отметим меда штоф. Ледник – не за горами, Но бродит позади, Пойдем домой дворами, Иди, иди, иди…

То ливень, то оползень, смерч, Напалм аравийской пустыни, – Спрямляют понятие «смерть» Во веки веков – и поныне. Набат переулков прямых И колокол невского зуда, – Всяк здешний к ним напрочь привык Как к суетам пришлого люда. Дворец, и трамвай, и бульвар, И джинсы с резвящейся попкой, Семян горьковатый отвар, Рецептность отвара под кнопкой. С рождения вмиг повелось Царапкой ли, рваною раной, Приелось, пришлось, прижилось, Но не обратилось нирваной. Здесь ходишь, трендишь в конуре, Здесь пьешь подслащенное блюдо, Здесь можешь уснуть в январе И не возвратиться оттуда.

В кисельных зыбких берегах, В молочных лужах Глядел я схватки черепах, Бои верблюжьи, Как крался саблезубый кот За цаплей пегой, А солнце плыло полный год И ныло негой, И над смещением песка Дрожала пленка, Как будто ластилось слегка Крыло цыпленка… И шел за сгибом караван, И барсы крались, А я лежал – лицом в диван, А вы смеялись. Так протекал который день, Все было пусто, И только тающая тень Легла без хруста.

Я бы встать не смог, если б ты приехала вдруг и подошла, Ну, а если б смог встретить, то, стоя, упал на колени, Я кричу в мой свисток двадцать девятого – в шторм и в тумане – числа, А тридцатого, в июле, – трали-вали! – завтра у Вас день рожденья. На Койоне потоп, а в палаточке цельной – все, падла, в воде, Дали б штопор, я оставил на завтра плюгавый стаканчик, А пока – тыры-пыры! – в проведенной по травам черте Стонет муха, и Вам хоры поет барабанщик. И трендит гитарист, Он же лихо взывает на дудке… Твои волосы медные, Твои глазки косые, Как сказал бы сэр Спинакер, сэр Бенджамен Абрахамс Лайонел Ду,             твои попки и грудки –             не шутки.

Вечерело вчера. Вечереет Мятой складкой тугой и сегодня – полой черноты, И барашек надсадно, к колодцу прикованный, блеет, Хоть и нету волков в этой спайке травы и воды. Ни мышей, ни волков, ни курносеньких уточек серых, Лишь трава и вода и воды отраженье в воде, Только кто-то пищит и пищит в отдаленных карьерах, Иногда приближаясь к проведенной по травам черте. Друг мой робкий! Неужели все стержни посохли? Нет и нету письма, ни строки, ни кусочка строки, Или спят по карьерам почтари, самогонные рохли, Или путь их теперь ограничен тем скатом реки. Здесь совсем не уныло, нет-нет-нет, я клянусь, не уныло, Лишь все дальше и больше траву заливает вода, Ты бы мне написала, два-три слова, корючку без пыла, А что как кура лапой – совершенно, совсем не беда. Я б поплыл на бревне, подгребая ладошкой, за травы, Я б искал и нашел на обугленной ветке твой знак, Я б согрелся у кучки золы остывающей лавы И поплыл бы обратно с конвертом в счастливых зубах.

Бреду по пуп в снегу, Как будто – не бреду, – Вот сочетанье, мерзкое по сути, – Бреду, но не бегу, Спит парус налету, К посудине – не льнет, прилип к посуде. Я крив, как мажордом, Сблевнувший на ковер, В смущении свой харч накрывший блюдом. Найти бы мне свой дом, Дыру в него, и двор, И дверцу, сохранившуюся чудом. "Позвольте, что за бред?» – "Это моя кровать». – "Вам следует подвинуться немного». – "Нет, это не запрет». – "Да, вы должны здесь спать». – "Но я тут не при чем, побойтесь бога». Как узко на краю, Как высока луна. Куда девалась тряпочка от взоров? Заметят тень мою Сквозь окуляр окна, А там – не оберешься разговоров, Очнутся через час… Сквозь снег начнут шептать, Похрустывая пальцами с усмешкой, Затеют перепляс (А утра – не видать), Зачнут в глаза кидать орлом и решкой. А угол – вдруг не мой, И это существо, Занявшее три четверти постели, Нашло его зимой И выскребло его, А мы сюда случайно залетели. Возможно, он сказал: "Позвольте, что за бред?», Не угол был, но зал – И в этом весь секрет, И потому все тело тяжко ныло. Иль все наоборот? Вон – ста́туйка моя, А мне твердить: я дома, дома, дома, Мой дом и поворот, И ласточек семья, И к телу вдруг прилипшая истома. Вплываем в чуткий сон, А вон – вторая дверь, Еще лишь шаг – и я вздохну довольно, Но есть ли в том резон? Я сплю, я сплю… Теперь Нам не печально и совсем не больно.

Шершавый бес в болотных рукавичках Глядит на лес сквозь перышки на птичках, Сквозь гнезда и сквозь птенчиков тела, Сквозь гарь и блеск оконного стекла На дряблый пень, где молодость прошла За занавеску, – Сжалась и исчезла, Как утомленный раб – по мановенью жезла. Глядит, как зверь вращая головой, Как стонет лес, чернея, строевой, Как съежилась улитка под листвой И красный дым скользит из дыр болотных, Сжигая птиц и бабочек голодных, И как дрожит душа От солнечного блика, Как лезвие ножа – по наущенью крика.