Завод, на котором работали электромонтер Сема Калинкин и табельщица Сима Богомолова, находился от Ташкента километрах в десяти, — в солнечный день от него виднеются городские дома, кажется наставленные так тесно, что негде упасть яблоку. Ночью на темном небе вспыхивают гирлянды красных лампочек, — это радиомачты; вокруг них сплошное зарево, бледное, вздрагивающее, будто задуваемое ветром. По другую сторону завода громоздятся вдалеке снежные горы, от которых вечерами веет прохлада.

Семен и Сима на закате солнца выходили на пригорок посмотреть на горы. Они стояли, прижавшись друг к другу, тихие, взволнованные. Вершины гор румянели, постепенно таяли, по мере того как солнце опускалось за холмы, и казались невесомыми, фантастическими. Когда над холмами оставался узенький горбатый край солнца по земле стелились огненные стрелы и местность вокруг менялась, тени перемежались со светлыми пятнами, и не оставалось ни деревьев, ни холмов — разноцветный ковер застилал землю.

— Поездить бы нам по свету, на людей посмотреть, — задумчиво говорил Сема, глядя в дымчатую даль.

— Зачем ехать? И здесь хорошо, — неуверенно возражала Сима.

Потом они шли в клуб, смотрели кинокартину. И веселая или трудная жизнь людей на экране не особенно тревожила их, была далекой, неощутимой. В их жизни ничего яркого не случалось, и любовь к ним приходила постепенно и закономерно, как следующий день.

Сема работал на заводе уже три года, исправлял проводку в цехах, лазил по столбам, бесстрашно брался за провода и мечтал побывать на берегу Черного моря. На завод и в клуб он ходил в хромовых сапожках; рубашку носил с открытым воротом и летом и зимой, кепку надевал так, чтобы волнистый чуб закрывал козырек. Честный и тихий был парень Сема, но никто не замечал этих его хороших качеств, кроме Симы. И она была скромной и трудолюбивой девушкой, обязанности табельщицы выполняла, как домашнюю работу, — аккуратной спокойно. В ее карие, всегда немного удивленные глаза заглядывали многие ребята, боевые и веселые, а она выбрала Сему Калинкина — скромного и незаметного.

Из клуба они уходили тоже вместе. На улицах шумели ребята, смеялись девушки, кто-то играл на гармошке, а Сима и Сема шли молча, задумчивые, взявшись за руки. У Симиного дома они стояли не больше получаса, о чем-нибудь говорили и расходились, довольные собой.

Может быть, в какую-нибудь звездную ночь они бы нечаянно поцеловались и потом поженились, если бы однажды не приехал на завод электромонтер Алексей Старинов. В первый же день он пришел в клуб разодетый и надушенный; на нем был новый серый костюм в полоску, яркий галстук подвязан большим узлом, белесые волосы гладко зачесаны набок. Он шутил со всеми, как старый знакомый, и вокруг него сразу собрались ребята. Как-то, проходя мимо Симы, Старинов пристально взглянул на девушку, темно-серые глаза его на мгновение потеплели, а на тонких губах появилась чуть заметная улыбка. Сима покраснела и отвернулась. Но потом весь вечер она не могла оторвать от него глаз, следила за его уверенной походкой, за каждым движением. Сима вслушивалась в его раскатистый голос и невпопад отвечала на недоуменные вопросы Семы.

В этот вечер Сема и Сима опять шли из клуба вместе, но у Симы горели щеки, она не знала, что с ней творится, отчего ей так жарко и сердце то замрет, то весело застучит. О Семе она не думала, будто его и не было рядом.

А на другой день ее провожал Алексей. Под ногами похрустывал ледок, в воздухе пахло снегом и залежалыми яблоками; небо золотилось от густой россыпи звезд. Он рассказывал о Волге, на берегах которой работал:

— Великая русская река! Сколько преданий о подвигах народа хранят ее крутые берега, сколько богатырей похоронено в ее спокойных величавых водах! Стоишь на берегу, смотришь на ее могучую ширь — и самому становится невтерпеж податься в ватагу Стеньки Разина…

Он вел Симу под руку осторожно, слегка прижимая се локоть к себе, и она не чувствовала в его голосе наигранности, была счастлива и боялась говорить, чтобы не выдать своего волнения. Она только сказала:

— Вы так много видели, Алеша.

— Жизнь дается человеку один раз! — воскликнул он. — И я это понимаю так: пока живу, я должен увидеть все, что сумею, должен узнать все радости, какие мне удастся поймать. Не надо сдерживать желаний.

Что-то неправильное было в словах Алексея, но Симе не хотелось в них вдумываться. Самый красивый и умный парень выбрал ее среди заводских девчат-не такую уж и красивую, — и гордость переполняла ее и смущала, вызывала туманные мечты.

С широкой улицы они свернули в переулок. Здесь было темно и тихо. У маленькой, еле заметной калитки Сима остановилась и сказала, что это ее дом.

— Хорошо, — обрадовался Алексей, неожиданно обнял девушку и поцеловал, словно украл этот поцелуй. Сима закрыла лицо ладонями и убежала во двор, не простившись.

Старинов часто провожал Симу из клуба. Она была счастлива и совсем не замечала Сему, который издали наблюдал за ней. Она не видела его молящих взглядов, не видела ничего вокруг. Сима вся отдалась горячей любви, и дома, и на работе она с нетерпением ждала только одного: встречи с Алексеем. Несколько раз она видела его во сне и просыпалась с бьющимся сердцем.

Однажды вечером Старинов с товарищем зашел к Семе, зашел, как к себе домой, без стеснения, весело поздоровался и поставил на стол бутылку водки. Сема нашел в себе силы ответить на приветствие, но смотрел на непрошеных гостей с удивлением.

— Люблю выпить за счет других! — ухмыльнулся товарищ Алексея. Видимо, это был человек еще молодой, но старческое лицо его походило на печеную картофелину. Роста этот человек был низенького и всем своим обликом напоминал суслика. Так и звал его Старинов.

Сели за стол.

— Я не хочу ссориться из-за пустяков, — сказал Старинов. — Мужчины должны оставаться мужчинами. Нам работать, Семка, вместе, оба мы электрики, люди большого накала.

Сема слушал молча, и даже как будто раскаяние начало овладевать им: «Может, я напрасно плохо думал об этом человеке? Вдруг он хороший парень?»

— Я не бегаю за девками, они сами бегают за мной, — продолжал Старинов, бросая на стол колоду карт. — Не знаю, чего они находят во мне привлекательного. Обычно через некоторое время они от меня отворачиваются, и я уверен, что Сима вернется к тебе, дорогой друг.

— Вернется, побывав в крепких руках, — опять ухмыльнулся его странный товарищ.

Старинов строго повел сухими глазами.

— Я всегда поддерживаю товарища, если он ставит на стол пол-литра, — не унимался преждевременно постаревший человек.

— Цыц, Суслик! — прикрикнул Старинов, и тот торопливо схватился за карты.

За окном было темно, слышался шум деревьев и хлюпанье воды. По черным стеклам бежали светлые струйки. Где-то далеко загрохотал поезд, грохот быстро приближался, и вдруг над крышей раздался треск и по улице прокатился гул. Окно вспыхнуло и потухло-блеснула молния, и опять на крыше загремели железные листы. Сема смотрел на Старинова: нос с горбинкой, острый загнутый вперед подбородок, прямой разрез губ, нахальный и жадный взгляд, — что-то в нем было яростное и неуемное.

— Я не умею в карты играть, — сказал Сема.

— Научим, — буркнул Старинов.

— Как без штанов оставаться, — добавил Суслик и захохотал.

— Не хочу я учиться. — Сема сел на кровать и попытался улыбнуться. — Пожалуйста, играйте сами, сколько вам влезет, а меня не трогайте. Не люблю я эти карты, они к добру не приводят.

Переглянувшись со своим товарищем, Старинов хмыкнул и вперился в Калинкина сузившимися глазами.

— Мы заставим.

Сема вспыхнул и взялся за край кровати. «Чего им от меня надо? Особенно этому Старинову? Разлучил с девушкой и пришел еще сюда командовать… Кто они такие? Что за бессовестные люди?!»- думал Сема, еле сдерживая ярость. Он встал и, с трудом разжав побелевшие губы, твердо сказал:

— Попробуйте.

— Вот и рассердился хозяин. — Старинов поднялся и похлопал Сему по плечу. — Шуток не понимаешь? Ну, не будем ссориться из-за пустяков. Договорились!

— Да будет мир! — провозгласил Суслик, поднимая над столом стакан с водкой.

Сема лежал на кровати, пока непрошеные гости играли в карты. Играли они недолго, без интереса, и ушли, любезно попрощавшись.

После дождя буйно полезла трава, зазеленели холмы, похорошели улицы поселка. Сема теперь один выходил на пригорок, долго стоял, обдуваемый теплым ветерком, смотрел на лощину, и его не радовали цветущие сады, зеркальные квадратики рисовых полей. Со всех сторон доносился стрекот тракторов. Птицы летали стаями. На холмах паслись стада овец и коров. Иногда из ближнего кишлака слышались звуки карная — люди справляли свадьбы, веселились, радовались весне, и только у Семы было холодно на сердце. Впервые в жизни он крепко полюбил девушку, а она обманула его. Часто он задерживался за поселком до темноты; после того как пряталось солнце, в лощинках и оврагах расплывались тени, они закрывали деревья, дома; становилось холодно, и одинокие огоньки жалобно мерцали в густой темени. В эти минуты Сема готов был расплакаться.

В то время он еще не знал, что и Сима недолго была счастлива. Как-то вечером, проводив девушку до калитки, Алексей сказал ей:

— Прекрасна жизнь, когда мы ее сами устраиваем, без подсказчиков и советчиков.

— Алеша, когда же мы запишемся? — спросила Сима, спрятав лицо в его меховой куртке, готовая заплакать. Об Алексее по заводу расползались нехорошие слухи, и подруги начали сторониться Симы.

Старинов усмехнулся: «Глупая девчонка! Пора открыть ей глаза, сказать правду».

— Алексей Старинов не создан для блаженства, — сказал он насмешливо. — Ему, конечно, не чужды природы совершенства, но он дал себе смертельный зарок: никогда и ни с кем не связывать свою судьбу. Я хочу быть свободным. У нас вспыхнули чувства, мы их не подавили — это поэзия, а остальное — скучная проза, уготовленная для чудаков.

Сердце девушки замерло в испуге. Она отшатнулась от пария, и звезды на прозрачном небе показались ей черными. Мгновенье Сима стояла не шелохнувшись, потом медленно повернулась и ушла в дом.

Старинов хмыкнул, засунул руки в карманы и вразвалку пошел по темной улице.

Первого мая рано утром Старинов с неразлучным Сусликом явился к Семе, когда тот еще лежал в постели. Они сели за стол. Старинов был в соломенной шляпе, побледневший и злой. Он косо посматривал на товарища, а тот с ехидцей взглядывал на Старинова, усмехался, а затем сказал, гнусавя, приглаживая рыжие вихры, спадающие на низкий морщинистый лоб:

— Люблю выпить за счет других, особенно в праздник. Это незыблемый закон моей жизни, и когда он нарушается, все нервы мои, как струны гитары, расстраиваются и гудят вразлад, а сердце готово лопнуть, как мыльный пузырь.

— Замри, Суслик! — хрипло сказал Старинов и повернулся к кровати, на которой сидел Сема, хмурый и лохматый. — Не горюй, мой христианский брат, все в жизни приходит и уходит. Скоро придет к тебе Сима и принесет горячее извинение, а я буду вспоминать чудное мгновенье и сморкаться в надушенный платок.

— Идите вы к черту! — проговорил Сема, думая о том, что он слабый человек, не может встать и дать по морде этим двум шалопаям, нахально ввалившимся к нему в комнату.

— Достойный ответ! — восхитился Суслик. — Пришли непрошеные гости и не принесли пол-литра, хотя праздничное настроение выпирает из нас, как пробка из пивной бутылки. Советую тебе, Алексей, скорее соображать, иначе я начну рассказывать о том, как ты вчера стукнул по голове шофера и зайцем запрыгал по улице, а я не мог тебя догнать, чтобы разделить пополам твою веру в труса…

— Суслик! Ты сегодня наверняка договоришься до того, что я заткну твою вонючую пасть кулаком, — рассердился Старинов.

— Всем известно: неудача ведет к ссоре, — не унимался Суслик, отходя на всякий случай поближе к двери. — Мы здесь спорим, а… машина плачет, шофер, может быть, приказал долго жить… Алешенька, — вдруг вкрадчиво заговорил Суслик, — чем я трезвее становлюсь, тем красноречивее, у меня еще в запасе неиссякаемая тема любви Алешеньки и Симочки…

— Открылся фонтан вонючих слов. На! — Старинов вынул из кармана пятьдесят рублей и бросил на пол. Суслик живо подскочил, поднял бумажку и скрылся за дверью.

Некоторое время Старинов сидел неподвижно, глядя на дверь сухими, испещренными красными прожилками глазами, потом встал, подошел к окну. Заговорил он негромко, стоя спиной к Семе:

— В жизни надо найти себе место. Тихая радость меня успокаивает на несколько дней, а потом опять затомится душа и жизнь вокруг покажется сплошной скукой. Ты, Семка, не обращай внимания на Суслика. Это пропащий человек, у него одна радость — пол-литра. Такие люди несносны, когда у нас нет денег и мы не сможем их напоить. В других же случаях с ними можно договориться. — Старинов умолк, стоя неподвижно, как статуя. Нет, он не волновался, он посмеивался. На земле так много дураков, и интересно молоть им чепуху. И даже этот Суслик, так называемый компаньон, ничего не понимает, он принимает за чистую монету его, Старинова, показную трусость. Не удалось похитить машину? Ну что ж. Деньги все же есть — пассажир оказался с кошельком. Замести следы — вот задача.

«Чего им надо? — думал Сема, сидя на кровати в трусах. — Зачем они пришли? Если я слабый человек, так надо мной можно издеваться, можно обращаться со мной как угодно? За кого они меня принимают?» Семе не терпелось вскочить и прогнать их, может быть даже ударить, но он никогда не дрался, не умел драться! Старинов видел недовольство Семы и про себя усмехался: его забавляли раздраженные, обиженные

люди, ему доставляло удовольствие унижать, давить их силой или нахальством; оторванный от людей, он мстил им за свою моральную опустошенность, непрерывное беспокойство и страх.

Вернулся Суслик. Вдвоем со Стариновым они распили бутылку водки и ушли.

Потом они встретили Сему в городе. Сема думал: выпьет он водки и заглушит неуемное горе. Но так не получилось, он уже проглотил две стопки, а горе и тоска не унимались; в груди было муторно; в голове даже не шумело, ее только сдавило обручем, а в глазах появился туман. Вокруг шумели, смеялись люди, они праздновали веселый праздник весны; откуда-то появился баянист, и около него закружилась женщина, за ней другая, и вскоре образовался круг. Сема смотрел на танцующих и не понимал, почему у людей так много счастья, а у него темно на душе, как в ненастную осеннюю погоду. В это время к нему подошли Старинов, Суслик и еще какие-то два паренька.

— Празднуем? — насмешливо спросил Старинов.

Сема вскипел.

— Я вчера работал, а сегодня праздную. Ты вчера гулял и сегодня гуляешь! — У Семы дрожали губы, им овладела решимость, какой он никогда в своей жизни не испытывал.

— А ну, замолчи! Не твое собачье дело! — прошипел Старинов, угрожающе пододвигаясь и взбычивая голову.

— Что так? — не унимался Сема. — Правда глаза колет?

Старинов размахнулся и ударил его по лицу. Сема побежал, слезы, горячие и обидные, потекли по щекам. Ему было стыдно смотреть на людей. Почему он такой несмелый? Почему не ответил на удар? Сколько раз вот так бывало в жизни: его оскорбляли он ходил, лишь бы не связываться с дураками.

Ругая себя, он сел в автобус и уехал на завод.

Встреча с Симой произошла в поселке, в том месте, где рос высокий тополь и улица делала крутой поворот. Солнце недавно поднялось над горами, и пыль на дороге лежала волглая, прибитая. Сима остановилась, увидев Калинкина. Ее беспомощно опущенные руки, бледные щеки, косынка, повязанная по-старушечьи, вызвали у Семы глубокую жалость. Ему захотелось погладить ее острое плечо, тонкую белую руку, но обида больно кольнула сердце, и он только переступил с ноги на ногу и спросил:

— Как живешь?

Сема удивился своему глухому голосу, какому-то чужому, незнакомому. Может быть, обида всегда пересиливает жалость? Нет, он не думал об этом, у него смешались все чувства: сожаление и укор, смущение и решительность.

— Зачем тебе? — чуть выговорила Сима, щеки ее вспыхнули, она мельком взглянула на Сему, поджала губы. Все было в ней прежнее: немного капризные пухлые губы, ласковый взгляд карих глаз, из-под платка видны пряди светлых и тонких, как паутинка, волос, но темные круги под глазами, незаметные для постороннего человека, бороздки возле рта говорили о пережитом горе.

Лучи солнца пробивали густую листву тополя и падали на дорогу светлыми кружками; кружки вздрагивали на платье девушки, от этого она казалась легкой и прозрачной. Сема молчал, мысленно задавая ей вопросы: «Зачем спрашивать?.. Неужели у меня нет сердца и я не понимаю, как ты ошиблась? Любишь ли ты еще Старинова, не разгадала его подлую душу? Куда ты пошла, с какой стати увлеклась льстивыми речами? Другой бы на моем месте, может быть, плюнул, а я не могу, люблю тебя и такую, обиженную и беззащитную…»

— Мы ведь были друзьями, — сказал он.

— Были… — вздохнула Сима и без звука заплакала. Она не ругала себя за слабость: перед Семой можно было не скрывать своих чувств, он не позубоскалит, не позлорадствует. Но почему она стала такая слабая? Раньше бы и перед ним не открылась, поплакала где-нибудь в уголке, чтобы никто не видел. А теперь ей все равно: пусть люди осуждают — сломана ее жизнь, как былиночка. Винить она никого не собиралась — сама во всем виновата, поддалась голосу сердца, не подумала, бросилась в омут. И казниться ей одной. Сема хороший, он простой, но как она посмотрит ему в лицо, как дотронется до него? Ни за что, никогда!

— Не надо так убиваться, — смущенно проговорил Сема, — пройдет все, успокоишься.

— Злые люди никогда не простят, пятно будет на мне всю жизнь…

— Зачем слушать злых людей? Вокруг нас много хороших…

Вязов подошел к девушке и парню — не у кого было спросить, где находится заводоуправление. Он увидел слезы на лице девушки. «Определенно любовная драма… Он не хочет на ней жениться…»- подумал лейтенант, но, посмотрев в смущенное лицо парня, отказался от этой мысли. Сколько раз Михаил пытался сразу угадать мысли и чувства человека и, надо признаться, почти никогда не угадывал, только после размышлений приходил к правильному выводу.

На его вопрос ответил Сема, показав рукой на двухэтажное здание, видневшееся в конце улицы. Вязов не мог заподозрить, что именно здесь сплелись нити интересующего его дела, и отошел от них спокойно, как человек, который видал горе и посильнее.

Он шагал не спеша, тихонько посвистывая, и то попадал в синюю тень, то выходил на свет, и всю фигуру его, как серебряной водой, обливало солнце.

Здание управления оказалось не таким большим, каким показалось издали. У кирпичного крыльца росла косматая акация, дерево было старое, на нем висели еще прошлогодние стручки, прятавшиеся за молодыми сочными листьями, оно походило на седую старуху, колючую и злую.

Вязов прошел в отдел кадров. За столами тихо сидели работники, склонившись над бумагами, словно все дремали. В дальнем конце за большим массивным столом сидел худощавый человек, подстриженный ежиком. Над его головой висела на стене дощечка с надписью: «Завотделом». К нему и подошел Вязов, отрекомендовался представителем райисполкома и попросил личное дело Алексея Старинова.

— Ох, уж мне работнички, работнички, — скрипуче пропел заведующий отделом, складывая в трубочку бледные губы. Он нехотя поднялся, подошел к большому шкафу, достал папку и подал ее Вязову. — Где же взять людей-то, а? Идут вот такие, принимаем да принимаем, куда денешься? — жаловался заведующий. — Завод наш такой, лубяных культур, кругом запахи дурные… А вот и его напарник — Калистрат Протопопов, по прозвищу Суслик. Одним словом-два сапога пара.

— Они дружат? — спросил Вязов.

— Водой не разольешь. Вроде трудятся нормально, жалоб на них не поступало, — продолжал заведующий. — Другие с лучшей биографией безобразничают, выпивают не в меру. Зарабатывают много, вот и не знают куда деньги девать.

Листки по учету кадров были заполнены небрежно, но грамотно: Старинов имел образование среднее, а Протопопов восемь классов. Первый судился один раз, второй — два. Но этим данным верить было трудно — тяжело человеку признаться во всех своих преступлениях. Вязов просмотрел еще несколько личных дел рабочих энергетического цеха и потребовал табель учета работы, который его, собственно, интересовал.

— Леночка, дай-ка табели, — ласково пропел заведующий.

Румяная девушка молча поднялась, взяла со стола папку и, легко ступая на высоких каблуках, направилась к Вязову. В синюю горошинку платье туго обтягивало ее тонкую талию и высокую грудь. Она положила перед Вязовым папку, озорно глянула на него и пошла к своему столу.

Перед фамилией Старинова во всех строках стояла буква «р»- это значило: тридцатого апреля во вторую смену, в канун Первого мая, он работал. Подозрения были напрасны — не мог человек находиться на работе и совершить преступление вдали от завода. С тем видом, с каким представитель власти должен изучать обстановку на производстве, Вязов продолжал просматривать табели, а на сердце у него скребли кошки. Неужели майор был прав, когда говорил, что его предположение — чепуха? Подполковник не высказал своего мнения так резко… но, возможно, подумал то же самое.

— Вот ихний бригадир, кстати, — сказал заведующий, когда в контору вошел пожилой мужчина в тюбетейке, с плоскогубцами и шнуром в руках.

Приход бригадира оказался кстати, не надо было идти в цех, чтобы проверить достоверность записей в табеле.

— Дисциплина хорошая в вашей бригаде? — спросил Вязов бригадира.

— О, все хорошо, совсем хорошо, — быстро ответил бригадир.

— Прогулов нет?

— Зачем прогулы? — Бригадир замотал головой. — Работать надо, завод стоять не может, энергию давай да давай.

— А эти работники? — Вязов показал на фамилии Старинова и Протопопова.

— Все хорошо, совсем хорошо, — опять быстро ответил бригадир.

По улице поселка Вязов теперь шел торопливо. Невдалеке были видны камыши, там, в болоте, мокли снопы джута и кенафа, от них несло запахом прели и тины. «Неужели нельзя было перенести подальше от жилья эти ванны?»-с раздражением подумал Вязов, но вдруг представил себе, как над ним посмеется Николай Павлович, а Копытов не преминет попрекнуть потерянным временем, и забыл о запахе прели, и даже о солнце которое немилосердно жгло голову.

У заводского клуба под тремя плакучими ивами стояла скамейка. Вокруг было тихо и душно. Вязов опустился на скамейку, расстегнул ворот и криво улыбнулся. Он представил себя со смешной стороны: слоняется по поселку молодой лоботряс, бездельничает, отчего-то вешает голову, переживает… На него из окон поглядывают домохозяйки, посмеиваются. Вязов настороженно посмотрел по сторонам — людей в окнах не было видно, и он успокоился.

Из-за угла вышел широкоплечий молодой человек, беловолосый, в комбинезоне, и тоже присел на скамью. Вязов взглянул на него с любопытством. «Еще один лоботряс объявился, теперь мне не будет скучно», — подумал он насмешливо.

— Попробуйте отдохнуть после ночной смены в этой дыре, — сказал молодой человек и шумно вздохнул.

— Верно, место для отдыха не особенно приятное, — поддержал разговор Вязов. — Почему эти ванны не перенесут подальше?

— Где есть безобразия, там обязательно найдутся головотяпы. Можно и наоборот, как хотите, — улыбнулся парень.

— А где головотяпы, там и ротозеи, они всегда вместе, — подтвердил Вязов и подумал: «Парень, видно, не дурак».

Они посидели молча, не глядя друг на друга. Стари-пов — а это был он — со скучающим видом зевнул и поморщился.

— Кроме ротозеев, в наше время есть и праздношатающиеся, — сказал Старинов спокойно, не глядя на собеседника, ему, видно, захотелось подразнить случайного соседа.

— Есть, — согласился Вязов.

— Были бы у меня права, я ловил бы их па улице и заставлял чистить клозеты.

— Я бы тоже поступал так, — опять согласился Вязов.

— Я с первого взгляда понял, что ты ассенизатор.

— И это верно.

Старинов поднялся, косо взглянул на случайного знакомого, чуть заметно скривил губы в усмешке и пошел по улице. Вязов улыбнулся, тоже встал и тут вспомнил, что где-то видел этого парня. Но сколько ни старался, не мог припомнить места встречи.