Маркиз

– Брэйк, Маркиз!

Я остановил уже занесенную руку.

– Кажется, сердце… – прошептала она.

Развязал ее, уложил поудобнее.

– Сейчас, я мигом!

Бросился на кухню за лекарствами.

Кабош устроит головомойку, если узнает, что лекарства у меня на кухне, а не под рукой.

Вернулся, сунул ей валидол.

– Положи под язык!

И ринулся звонить Кабошу.

Длинные гудки. Вот черт!

Придется вызывать «Скорую». Так хотелось обойтись без лишних вопросов!

Дозвонился с третьей попытки.

– Сердечный приступ. Да. Гипертоник.

Назвал адрес.

– Маркиз, – простонала она, – холодное что-нибудь… на грудь… горячо…

Я принес пакет со льдом, хотя не знаю, правильно ли сделал.

Она говорила еще, кажется, что-то важное, но я был не в состоянии воспринимать.

– Ты молчи лучше, лежи. Сейчас приедет «Скорая».

«Скорая» не едет. Пятнадцать минут, двадцать, полчаса.

Обрываю телефон Кабоша. Куда запропастилась эта сволочь?

Жюстина лежит, полуприкрыв глаза. Губы посинели и слегка дрожат.

Час… Они что, на ишаках ездят?

Наконец прорвался: щелчек и низкий голос:

– Да?

– Мэтр, Жюстине плохо с сердцем… Уложил… Вызвал… Жду.

Ему ехать минут сорок.

Через полчаса она застонала, вздрогнула и обмякла. Я схватил ее руку. Жюстина не прореагировала никак. Я не знал, что делать.

Что в этом случае делают? Массаж сердца? Искусственное дыхание?

Минута, три, пять…

Раздался звонок в дверь. Мэтр Кабош ввалился в коридор и скинул пальто.

– Где руки помыть?

– Хрен с ними, с руками! Она уже пять минут не дышит.

– Пошли.

Он взглянул на нее, взял запястье, скривился.

– Я попробую, конечно, что-нибудь сделать, но у меня нет оборудования для реанимации. «Скорую» вызывал?

– Почти два часа назад! Я же сказал!

– Понятно.

Он колдовал над ней еще минут десять. Я толком не понял, что он делал, потому что сидел на стуле, закрыв лицо руками.

– Маркиз, я сожалею.

И тогда приехала «Скорая».

Двое врачей в синих куртках с серебряными полосами: мужчина и женщина.

– Опоздали, ребята, – бросил Кабош.

– В Москве пробки.

– В голове у вас пробки! Я десять лет проработал на «Скорой»! Что-то не помню, чтобы мы по два часа добирались!

Констатировали смерть.

Потом куда-то позвонили.

– Молодая женщина… Труп до прибытия… Предположительно, острая коронарная недостаточность.

Обещали прислать машину за телом. И отвалили.

Кабош остался.

– Экшен проводили?

– Да.

– Ну огребай! Я вас предупреждал.

– Она очень просила.

– Отказать не мог? Есть такое замечательное слово «нет». Говорить разучился?

– Она сказала, что…

– Никого не волнует, что она сказала! И волновать не будет. У тебя абсолютная власть, абсолютное право, и ты, и больше никто, за все отвечаешь. Ну, звони ее папочке!

– Никогда не имел склонности к психологическому мазохизму.

– Ничего, тебе полезно!

Я набрал номер.

– Валентина Викторовича попросите, пожалуйста!.. Валентин Викторович? Это Мар… Андрей. Оля умерла. Сердечный приступ…

Минут через пять я положил трубку.

– Ну что? – спросил Кабош.

– Что? Экшен.

– Понятно.

– А куда они звонили?

– В милицию.

Я поднял голову и в упор посмотрел на него.

– Они обязаны были это сделать, – жестко сказал Кабош.

 

Олег Петрович

Звонил Антонов.

– Доброе утро, Олег. Тут дело такое…

Я сердцем почувствовал, что мне хотят всучить очередной висяк.

– В общем, звонил депутат Пеотровский. У него дочь умерла. Он считает, что ее убили.

– А заключение какое?

– Сердечный приступ.

– Ну и что нам тут делать?

– Он влиятельный человек. С нашим начальством в баню ходит. Ты в морг съезди хотя бы. Надо отчитаться. Записывай: «Ольга Пеотровская. Тридцать два года. Умерла вчера около одиннадцати вечера».

Я кивнул Сашке Черкашину.

– Поедем, проветримся.

– Убийство?

– Да хрень какая-то! Сердечный приступ! Зато папочка депутат.

По Гоголевскому метет поземка. Свернули направо, на Сивцев Вражек, к Бюро судебно-медицинской экспертизы. Вошли, предъявили корочки.

– Нам нужен патологоанатом, который проводил вскрытие Ольги Пеотровской.

– А-а, Швец. Он еще работает.

Доктор Швец высок и худ и напоминает недокормленного интеллигента, кем очевидно и является. Улыбнулся нам как родным.

– По поводу Пеотровской?

– Да.

Он кивнул.

– Острая коронарная недостаточность. Но и для вас есть кое-что интересное. Пойдемте!

В кабинете он протянул нам протокол вскрытия.

– У девушки следы пыток по всему телу, в том числе свежие.

– Вот так! – сказал я. – Но смерть от сердечного приступа.

– Дело в том, что молодые женщины очень редко умирают от ОКН. Это удел мужчин. Должна была быть очень сильная, запредельная стрессовая нагрузка. Смотреть будете?

– Сейчас позвоним эксперту.

Черт! Даже Лену не взяли, слишком были уверены, что дело гроша ломаного не стоит.

Дождались Лену, вместе спустились к холодильникам.

Швец выкатил труп и расстегнул полиэтиленовый чехол.

– Впечатляет?

Лена начала записывать.

– Тонкие шрамы, вероятно, от ножа: на груди, на животе, на спине, на ягодицах; следы ожогов; на правой ягодице выжжено клеймо с изображением символа, напоминающего свастику или цветок. Три лепестка с точками.

– Держали в заложницах? – предположил я. – Следы побоев?

– Ссадины, синяки, точечные кровоизлияния. И, похоже, ее связывали. Здесь характерный шрамик на запястье. Как от ремня. Или от наручников… Правда, старый.

– Наркотики кололи?

– Никаких следов.

Я вздохнул.

Час спустя мы общались с врачами «Скорой помощи».

– Когда мы приехали, она была мертва несколько минут.

– Кто вам открыл?

– Парень такой темноволосый, симпатичный. Наверное, муж.

– Как себя вел?

– Казался очень расстроенным.

– Был один?

– Нет. Еще мужчина постарше, знакомый или родственник, сказал, что врач.

– Понятно. Адрес помните?

– Конечно, все записано.

Продиктовали адрес. Мы с Сашкой второй раз за день недоуменно переглянулись: это был адрес ее прописки.

– Е… твою мать! – сказал Сашка уже в машине. – Ее что, дома в заложницах держали и там же пытали?

Я пожал плечами.

– Поедем, поговорим с депутатом.

Валентин Пеотровский показался мне человеком неприятным. В кабинет пригласил, предложил сесть, но смотрел властно и презрительно. Он пребывал в полной уверенности, что его дочь убил ее парень, точнее, муж (нищий провинциал, мразь смазливая, пустое место и т. д.). Поженились они за месяц до ее смерти, прожив вместе около пяти лет. Уже подозрительно. У Ольги квартира (в центре, в кирпичном доме, с евроремонтом). Теперь он официальный наследник.

На прощание Валентин Пеотровский улыбнулся почти панибратски и пожал нам руки. Но это не улучшило впечатления.

Однако мы узнали кое-что новое. Этот ее парень (Андрей Амелин) был преподавателем историко-архивного института, точнее, РГГУ (как он теперь называется). Подрабатывал тренером по восточным единоборствам и охранником.

Возмущение депутата вполне понятно: не их человек. Куда ему со свиным рылом в мерседесный ряд!

В РГГУ нам порекомендовали аспирантку Марию Подистову как хорошо его знавшую.

Она глянула на нас через круглые очки. Приподняла брови.

– Уголовный розыск? С чего бы это?

– Нас интересует Андрей Амелин.

Не удивилась. Глаза под очками взглянули понимающе: «А-а, тогда все ясно». А губы улыбнулись и уверенно выдали:

– Отличный парень.

– Он способен на убийство?

– Все способны на убийство. На войне мало, кто не стреляет.

– Причем тут война?

– А кого он убил?

– Не отвечайте вопросом на вопрос!

– Скажите, кого он убил, и я скажу, способен или нет.

– Свою жену. Ольгу Пеотровскую.

– А-а, Жюстину. Однозначно, нет. Это папочка ее сказал?

– Ну-у…

– Ерунда! Не верьте! Маркиз чуть из-за нее в тюрьму не сел.

– Маркиз?

– Ну, Андрей. Привычка. Друзья Маркизом зовут.

– И что за история с тюрьмой?

– А вы не знаете?

– Поднимем дела… Мне интересен ваш взгляд на вещи.

– Вы спрашивали: способен ли убить? Способен, способен… Они как-то с Жюстиной возвращались после спектакля. В «Ленкоме» давали «Королевские игры». В метро сразу не пошли – шатались по городу. Маркиз говорил: осень, красиво, вечер теплый. Сунулись уже перед закрытием. Да им недалеко, от Театральной. Остановились в переходе, у стены.

– Зачем?

Мария хмыкнула:

– Лизаться вестимо. И тут подкатили к ним подростки: три экземпляра. Явно обкуренные, а то и хуже. Потребовали денег. Маркиз Жюстину за спину, а им: «Убирайтесь, пока целы». Не вняли. Полезли. А у одного оказался нож. Ну тут, как Маркиз рассказывал: «планка» у него упала… Но один успел-таки пырнуть ножом, и Маркиз отрубился. Когда очнулся: рядом три трупа и пять ментов. Сначала ему шили «убийство, совершенное с особой жестокостью», потому что одного из пацанов он убил вот так. – Она расставила указательный и средний пальцы правой руки в форме буквы «V» и расположила ее горизонтально. – Выбил оба глаза.

Но ничего, разобрались. Он был безоружен, отпечатков его пальцев на ноже не было – только их. И вообще выяснилось, что человек пишет диссертацию по истории, сочиняет стихи и играет на виолончели. Почему-то виолончель поразила ваших больше всего. В общем, дали ему что-то такое условно: «превышение пределов необходимой обороны».

А милицию знаете, кто вызвал? Она и вызвала, Жюстина. Говорила, что очень испугалась за него. Лучше бы не вызывала. Потом стояла на коленях возле палаты и все твердила: «Прости! Прости! Прости!» Внутрь менты не пустили. Он услышал, сказал ментам: «Вы передайте, что я ее прощаю». Но она все равно осталась. Так и стояла, пока за ней их друг не пришел и не увел домой.

– Что за друг?

– Не помню, как зовут. Здоровый такой мужик.

– «Планка», значит, падает…

– Ничего не значит! А если бы на вас полезли трое наркоманов с ножом, а вы при этом были с женой любимой, у вас бы «планка» не упала?

– Я не умею убивать голыми руками.

– Это не ваше достоинство!

– Пацанов-то не жалко?

– Этих? Шваль! Наркоманы! Жить мешают приличным людям. Чем меньше таких будет – тем чище воздух.

– А почему «Маркиз»?

– А вы его видели?

– Да.

– И спрашиваете?

– Так почему?

– Темные волосы, глубокие карие глаза, правильные черты лица, манеры и сдержанность аристократа, тренированное тело. И не гора мышц только, а голова на плечах. И Рэмбо с Рембо́ не путает. Я думала, что это вообще только в кино бывает, чтобы человек, обладая всеми перечисленными достоинствами, еще и Рэмбо с Рембо́ не путал! А вы спрашиваете, «почему маркиз»? Потому что маркиз. Весь поток по нему сох. У нас в институте и так мужиков мало, а тут самурай такой. А он выбрал эту мышь серую на десять лет старше него! Чем приворожила? Мы уж подумали, что деньгами. Она баба богатая. Только непохоже это на Маркиза. Потом узнали, что он охранником подрабатывает, чтобы на ее деньги не жить. А через год где-то я их вместе увидела. Как она на него смотрит и как он на нее смотрит: Ромео и Джульетта. «Не повенчав, с такою речью страстной, вас оставлять одних небезопасно…» Это после года совместной жизни. Значит, чем-то приворожила. Есть мужчины, которые любят, когда их любят. Любить самим для них не так уж важно. А она по нему с ума сходила, это точно. Знаете, как называла? «Государь»!

– А как они познакомились?

– По Интернету. На каком-то сайте.

– На каком?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Предположить можете?

– У него много увлечений: Япония, боевые искусства, музыка, поэзия. Потом профессиональная деятельность: история, медиевистика. – Она пожала плечами. – Ищите!

«Итак, – подытожил я. – Андрей Амелин – ангел с крылышками с тремя трупами на совести, а может быть, и четырьмя».

Тренировки проходили в подвале сталинского дома неподалеку от метро «Ленинский проспект». Спустились по лестнице, постучали. Открыла невысокая девушка в кимоно.

– Мы из милиции. – Предъявил удостоверение.

Она помедлила.

– Что вас интересует?

– Поговорить.

– Ну пойдемте.

Зал небольшой. Низкий потолок поддерживают квадратные колонны. Вероятно, недавно сделан ремонт. Стены свежевыкрашены в бежевый цвет. У входа висит японский (или китайский?) свиток с изображением самурая (или божества?) и иероглифической надписью. На дальней стене черным выведен метровый крест, заключенный в круг.

В зале в одной и той же позе застыли несколько молодых людей и две девушки. Левая нога впереди, правая отставлена, полуприсед, у груди двумя руками сжат бамбуковый тренировочный меч. Парень у противоположной стены выкрикивает что-то по-японски (или хрен его знает!), и поза меняется. Теперь они на шаг вперед, и мечи расположены горизонтально, словно вонзенные в невидимого противника. Все слаженно, четко, красиво, словно танец.

– Ребята, это из милиции, – говорит девушка.

Парень, который командует парадом, кивнул, махнул рукой остальным.

– Пока все! Садитесь.

Садятся на скамью у стены.

– Мы вас слушаем, – говорит парень.

– Андрей Амелин здесь?

– Сэнсэя нет.

– Что вы можете сказать о «сэнсэе»?

– Отличный парень.

– А что с ним?

– У него жена умерла.

– Вы ее знали?

– Да, она была здесь несколько раз. Тоже пыталась заниматься. Кстати, неплохо получалось.

– Какие у них были отношения?

– Великолепные!

– Он ее не бил?

Парень хмыкнул.

– Вы что, смеетесь? Разве что бамбуковым синаем во время поединка.

– Ничего странного за ними не замечали?

– Да нет.

– Говорят, она его государем называла.

– Государем или Господином. У них было типа игры. Он дайме, а она его хатамото.

– Он что?

– Дайме. Князь в средневековой Японии. Хатамото – самурайский ранг.

Я посмотрел на девушку, которая мне открыла.

– А вас как зовут?

– Ирина.

– И не больно бамбуковым синаем получать?

– А что неприятного в боли? – улыбнулась она. – Полезный механизм. Так и надо относиться.

Сашка делился впечатлениями. Они с Игорем опрашивали соседей. Богатый дом. Кирпичная башня у «Павелецкой». Консьержки. Цветы на почтовых ящиках. Зеркала в лифтах.

Соседи ничего не видели и не слышали. Да, приятная пара. Его, кажется, Андреем зовут. Тихие, вежливые, приличные. Правда, несколько раз громковато включали музыку. Но здесь стены хорошие, не очень мешали. Молодежь! Ничего странного не замечали? Ничего. Только старушка напротив задумалась и вспомнила, видела как-то: он входит, а она перед ним на коленях стоит и вроде в землю кланяется. Не показалось? Да не один раз это было. Наблюдательная старушка.

– Ну что? – спросил я. – Какие идеи?

Сашка пожал плечами.

– Приведем. Допросим как свидетеля. Там посмотрим.

 

Маркиз

В день похорон Жюстины я заснул только под утро. Все думал о том, как сохранить самообладание в присутствии ее отца и не поникнуть главою под его ненавидящим взглядом.

Меня разбудил звонок в дверь. На часах без пятнадцати восемь. Звонят настойчиво.

– Кто там?

– Милиция.

– Минуту.

Минута растянулась на пятнадцать. Самурай каждое утро обязан принимать ванну и надевать чистую одежду – и все лишь для того, чтобы достойно встретить смерть. Подождут! Надеюсь, что дверь ломать не станут.

Не стали.

– Удостоверение покажите! – сказал я.

Они поднесли к глазку какую-то бумажку. Будто я отличу настоящее удостоверение от поддельного!

Впрочем, кроме милиции, это могли быть только люди господина Пеотровского, что почти то же самое.

– Открывайте! Иначе здесь будет спецназ.

Я представил себе картину, как группа спецназа спускается по стене дома, чтобы через окно штурмовать квартиру с единственным безоружным человеком, и мне стало смешно. Но злить их не стоит.

– Заходите! Чем обязан?

– Вы поедете с нами.

Я кивнул.

– Что я могу взять с собой?

– Ничего, кроме документов. Вечером вернетесь.

Меня посадили в видавшую виды синюю «девятку» без всяких опознавательных знаков, имеющих отношение к милиции.

Едем по заснеженным улицам Москвы, мимо тянется ограда бульвара. Не проститься ли? В «вечером вернетесь» верится с трудом.

– А что это ваша девушка перед вами на коленях стояла?

Я приподнял брови.

– На коленях?

– Соседи видели.

– Что только не увидят! – Я пожал плечами.

Повернули на Петровку, и перед нами открылись ворота известного учреждения.

– Все: домой приехали, – усмехнулся оперативник.

Мы поднялись на четвертый этаж, и меня провели в кабинет вида совково-казенного. Дешевая мебель и большое количество бумаг. Компьютер, правда, есть. Прогресс, однако.

Мужик за столом отдаленно похож на Кабоша. Но моложе и, по-моему, жестче. Холодные серые глаза. Любой саб словит кайф от одного взгляда.

– Садитесь!

Он протянул мне сигарету.

– Спасибо, не курю.

– И правильно, – сказал он и закурил, выпустив струю дыма мне в лицо.

– Имя! Фамилия!

Я добросовестно ответил.

– Как умерла Ольга Пеотровская?

– Ей стало плохо с сердцем. Я вызвал «Скорую». Но они опоздали. Ехали два часа!

– Кто еще был с вами?

– Мой друг, врач. Он приехал раньше «Скорой», но позже, чем было надо.

– Имя? Фамилия?

Я назвал.

– У Ольги Пеотровской следы насилия по всему телу. Как вы можете это объяснить?

– Какие «следы насилия»?

– Пять лет жили вместе и не знаете какие?

– «Следы насилия»? Не знаю.

– Угу! Ну, например, клеймо на ягодице.

Я нагнулся и завернул брюки. Следак с некоторым удивлением смотрит на меня.

Я повернул к нему ногу.

– Такое?

– Д-да…

– Это Body Art. Сейчас модно. Клеймо вместо татуировки. В салонах делают.

– И в каком салоне вам это сделали?

– Не помню.

– Это не разговор.

– Ну что поделаешь! Не помню. Ищите!

– Поищем, – задумчиво проговорил следователь. – А следы ожогов и уколов? А шрамы от порезов и проколов кожи? Их тоже в салонах делают?

– Я не буду отвечать на этот вопрос. Это не моя тайна.

– Детский лепет!

– Почему? Что странного, что я не хочу рассказывать о том, что не хотела бы оглашать Жюст… Ольга.

– Как вы ее назвали?

– Жюстина.

– Почему?

– Это ник. Мы по Интернету познакомились.

– Вы ее пытали?

– Что за ерунду вы говорите?

– На ее теле следы пыток!

– Вы в этом уверены?

Он не ответил. Протянул мне бумагу с напечатанным текстом.

– Подпишите. Вот здесь. С моих слов записано верно, и мною прочитано.

Я внимательно прочитал. Ну, в общем, да. Подписал. Следователь кивнул одному из оперативников.

– Ну что? Пишем постановление?

– Какое постановление? – спросил я.

– Вы задержаны по подозрению в убийстве Ольги Пеотровской.

Наверное, я открыл рот.

– Убийстве?

– Убийстве. Смерть наступила в результате систематических пыток и издевательств. Признаете себя виновным?

– Вы что, смеетесь?

Следак пожал плечами.

– Тогда пишите здесь: «Виновным себя не признаю».

Встал с места, чуть не зевнул, чуть не потянулся.

– Нам, знаете ли, все равно, кого сажать.

Меня заперли в похожий на предбанник каменный мешок, размером с сортир, с зарешеченным окном, выщербленной совковой плиткой на полу и с узенькой лавочкой, вделанной в дальнюю стену. Зачем-то продержали около получаса.

Выпустили. Посадили на стул возле казенного столика с лампой. Неопрятный старик (почему-то в белом халате) отобрал и описал вещи (в том числе часы и обручальное кольцо). Потом приказал раздеться.

– Наклонитесь! Раздвиньте ягодицы!

Это на предмет, ни спрятал ли я чего в заднем проходе. «Вот и первые уроки рабства», – подумал я.

– Встать! Вперед!

Старческая рука залезла в мои волосы.

– Да нет! – услышал я голос за спиной. – Этот из интеллигентных. Вшей нет.

Повели в душ. Температура воды градусов шестьдесят. Напор, как из брандспойта для разгона демонстраций. Не струи, а сверла.

Я оглядел общую обстановку: после моей утренней ванны здесь можно только испачкаться.

Полотенца не дали. Вероятно, имелось в виду, что я высохну сам. Одежду вернули и повели в камеру. Едва приоткрыв ярко-оранжевую дверь с глазком и окошком для подачи еды, втолкнули внутрь.

– Добрый день! – вежливо сказал я.

В небольшой комнате с тремя кроватями и окошком, зарешеченным так плотно, что за ним ничего невозможно рассмотреть, сидят двое.

Один – щуплый невысокий человек лет тридцати. Хитрые глаза и нос с горбинкой. Он мило улыбнулся:

– Добро пожаловать!

Второй – сын востока. Причем дальнего. То ли китаец, то ли кореец, то ли вьетнамец.

– Да он по-русски ни хрена не понимает! – Махнул рукою горбоносый молодой человек. – По-моему, вообще не догоняет, за что его сюда определили.

– А вас за что? Если, конечно, вопрос не слишком нескромен.

– Да нет. Мошенничество в особо крупных размерах. Ярослав. – Он протянул мне руку.

– Очень приятно. Андрей. Убийство, совершенное с особой жестокостью.

Его рука напряглась, а улыбка стала несколько вымученной. Он отпустил мою руку нарочито медленно, боясь оскорбить опасного соседа. С той же напряженной улыбкой сел на кровать и отодвинулся куда-то в угол.

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Я не виновен.

– Так ведь я тоже невиновен, – обрадовался тот. – Я – брокер. Меня хозяева подставили.

Я посмотрел на него внимательнее. Одет претенциозно, но на особо крупные размеры, пожалуй, не тянет (даже висящий на спинке стула толстый пиджак, бежевый в темную крапинку). Впрочем, почем я знаю, откуда у них начинаются эти самые «особо крупные» размеры? Может, со штуки баксов?

Тюремная еда – это отдельная песня, уместная разве что на похоронах. Я долго искал рыбу в поданной через окошко и пахнущей этой самой рыбой неприятного вида тюре. Нашел рыбий скелет. Они что, мясо предварительно счищают? В вареве его тоже не обнаружилось.

– Как рыбная ловля? – поинтересовался Ярослав.

Я поморщился.

– Хуже, чем в Яузе в черте Москвы.

– Да ты возьми там сыр «Эмменталь» в упаковочке. Мне передачу принесли.

– Спасибо.

Кроме «супа», выдали буханку хлеба, отвратительного, но единственно съедобного из тюремного рациона.

– Где они берут такой хлеб? – вздохнул я.

– А-а! – усмехнулся Ярослав. – История следующая. Его из пыли выпекают, которая на хлебозаводах остается. На специальном заводе по специальной технологии.

– Так это же невыгодно!

– Ха! Невыгодно! Его же в советское время построили. А времена те были романтические, озабоченные высокими идеями, а не презренной выгодой.

Я улыбнулся. Мой сосед мне нравится.

Через пару часов меня вывели на «прогулку». Одного. В каменный мешок примерно три на четыре метра. Над стенами, где-то в полуметре, нависает железная крыша, так что видна только узкая полоска голубого неба да втекает в эту дыру свежий морозный воздух. Там, наверху, на стене, прохаживается охранник.

И тогда я начал читать стихи:

Что? Зачем? Что я хотел доказать? Им? Себе? Только то, что я человек, а не животное, запертое в клетке, не машина, способная работать при условии удовлетворения ее минимальных потребностей.

Когда я читал Маркиза де Сада, мне, в общем, нравились его подходы. Есть только наслаждение. Стремитесь к нему, достигайте его всеми возможными способами, даже если они кажутся кому-то грубыми и шокирующими. Изысканность, бывает, выглядит грубой. Наслаждайтесь! И что вам до других? Философия крайнего эгоизма и аморализма. Местами кажется, что у него списал Ницше, местами, что большевики. Человек – машина! И нет ни бога, ни черта.

Теперь же мне хочется кричать, что человек – не машина!

«Пир во время чумы» – вещь куда более тематическая. («Все то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимо наслажденье, Быть может, вечности залог…») Но «Евгения Онегина» я знаю дальше.

– А что это он читает? – спросил один охранник другого.

Тот пожал плечами.

Они не узнали! Они не поняли!

Я усмехнулся.

Не успел дочитать первую главу, как меня повели обратно.

Но я читал стихи и на следующий день, и через день, и позже. Гумилев, Пушкин, Йейтс. Я – не животное в клетке! Я – не машина!

Мне повезло. Меня пока не били. Но зачем пытки? Зачем еще и бить? Здесь все пытка: от раскаленного душа до рыбного скелета на обед, и от прогулки под крышей в каменном мешке до жестких кроватей с матрацем в полсантиметра, словно привезенных сюда специальным рейсом из музея при Петропавловской крепости.

Мы играем в пытки. Они это всерьез.

Можно свитчинуть, переквалифицироваться в нижнего и ловить себе кайф. Я подумывал об этом. Кроме шуток! Такой подход помог бы мне все это вынести. Но для меня он предполагает сознание вины. Мазохистское наслаждение крепко связано с понятием о справедливости наказания. А потому он опасен. Если я внушу себе, что виновен, и поверю в это, они тоже это поймут. Следак не слепой. Даже не глуп, по-моему. Можно попробовать переключаться перед каждым допросом. Почти шизофрения, раздвоенное сознание. Трудно, но возможно.

 

Олег Петрович

У них два компьютера: ее ноутбук и его старенький пентиум. Конфисковали оба. Поставили и подключили в моем кабинете. Надо просмотреть сайты. Мне кажется, что это важно. Познакомились через Интернет…

Ее комп новый, вряд ли там есть тот самый сайт. А вот на его – возможно. Я загрузил «Интернет эксплорер» и вышел в Сеть.

Похоже, Маркиз сидел в Интернете по-черному. Чего здесь только нет! Ну, боевые искусства, понятно. «Путь самурая», тоже понятно. Японская культура от классики до мультфильмов; Средние века: история, искусство, религия; история инквизиции, клуб исторического моделирования «Варяг», скандинавская мифология… медицина почему-то… энциклопедия первой помощи. Я почувствовал: тепло. Здесь где-то! Близко!

Сайт «Пытки и казни». Ничего себе! На заставке фотография обнаженной девушки, закованной в цепи. Внутри… гм… историческая информация, но явно перегруженная подробностями.

В списке сайтов осталось всего несколько строк. «www.Caboche.ru». Я открыл. Серый депрессивный фон, слева в углу странный символ, похожий на инь-ян, но с тремя лепестками (я его уже видел: клеймо), и девиз: «Безопасность, добровольность, разумность». А внизу страницы фраза похлеще: «Боль не может быть неприятной!» В центре: красная, истекающая кровью надпись: «Клуб мэтра Кабоша». И цветной рисунок, изображающий палача с плеткой в темном подвале, заполненном орудиями пытки.

Вот оно! Нашел! Начал смотреть: «температурные воздействия», «воздействия электричества», «игры с холодным оружием», «пособие по флагелляции»… Последний термин был мне непонятен. Зашел в «пособие». Оказалось «порка». «Курс молодого топа». Это еще кто? «Отношения Д/с». «БДСМ и закон». Ничего не понимаю! К счастью, на сайте оказался словарь терминов.

БДСМ – Бондаж Дисциплина Садизм Мазохизм. (Бондаж оказался ограничениями свободы, а «дисциплина» игрой в воспитание.)

Отношения Д/с – доминирование/подчинение.

Топ (верхний) – садист или доминант, тот, кто приказывает.

Есть еще нижний (боттом). Мазохист то есть… Или саб, тот, кто подчиняется.

На сайте также имеется форум и клуб знакомств. Туда я заходить не стал. Хотелось вылететь на улицу и срочно глотнуть свежего воздуха. Я подавил это желание, но компьютер вырубил.

Я, кажется, понял, почему «Маркиз».

Позвонил нашему компьютерщику.

– Саш, по сайту можно найти того, кто разместил?

– Без проблем.

– Записывай: www.Caboche.ru. Чтобы у меня на столе лежал его телефон и домашний адрес! И чем быстрее, тем лучше.

Сашка перезвонил минут через десять.

– Олег, а ты до конца-то сайт досмотрел?

– А что?

– А там имя и фамилия автора.

Честно говоря, мне просто не приходило в голову, что они могут там быть.

– И кто это?

– Сергей Лобов.

Тот самый врач, которого назвал Амелин.

Господин Кабош (точнее, Сергей Лобов) оказался здоровым мужиком лет сорока. Брать его пока не стали, и разговор происходил в его клинике (омоложение, коррекция фигуры, разглаживание морщин). Нам с Сашкой даже подали чаю.

– Вы знакомы с Андреем Амелиным?

– Да.

– Давно?

– Лет шесть-семь.

– По Теме?

– По какой теме?

– Не делайте вид, что не поняли! Пытки, порка и т. д.

– По БДСМ. Интересуетесь? – Он хитро взглянул на меня. – У нас много ваших коллег.

– Речь пойдет не о наших коллегах. Не догадываетесь, о чем?

– Понятия не имею.

– Ваш друг признался в убийстве.

– Какой такой друг? Кого?

– Не придуривайтесь, вы же там были. Пока вы свидетель. Пока!

– Я, право, не знаю, о чем вы. Ольга Пеотровская умерла от сердечного приступа. Андрей позвонил мне, когда ей стало плохо. Я приехал, но успел только констатировать смерть.

– Смерть, значит, констатировали, – усмехнулся я. – Вы поедете с нами.

Надо было сразу снять допрос по всей форме, размышлял я дорогой. Теперь, не дай бог, будет все отрицать.

На Петровке я несколько расширил круг вопросов.

– В каких отношениях состояли Андрей Амелин и Ольга Пеотровская?

Кабош тонко улыбнулся.

– Они любили друг друга.

– Так! Чем объясняются следы пыток на теле Ольги Пеотровской?

– БДСМ они объясняются. И это не пытки. Вы же ходили на сайты.

– Угу! Любовь жертвы к палачу и палача к жертве! Когда я читал ваш сайт, мне хотелось открыть окно и подышать свежим воздухом.

Кабош улыбнулся.

– А знаете почему?

– Что?

– Почему вам хотелось подышать свежим воздухом. Так я объясню вам как врач. У вас давление поднялось. Потому что вас это волнует.

– Не мелите чепухи!

– Это не чепуха. Что поделаешь! Все люди садомазохисты, только не все об этом знают. Точнее, боятся себе в этом признаться. Но против биохимии и физиологии не попрешь. И лезет из подсознания на полную катушку и цветет пышным цветом в религии, в литературе, в социальной системе. Кроме тех авторов, которые знали, о чем пишут (Маркиз де Сад, Захер-Мазох, Юкио Мисима, Джон Норман), есть еще множество тех, которые не понимают. Из наших доморощенных я навскидку могу назвать человек десять. И не назову только, чтобы людей не подставлять. Из американцев прежде всего Дэн Симменс. Он на этой Теме настолько стоит, сидит и лежит, что возможно даже понимает, о чем пишет. Роджер Желязны «Джек из Тени». Вообще для последнего автора Тема не очень характерна, но вдруг ни с того ни с сего он начинает во всех подробностях описывать, как следует вскрывать себе вены. Не читали? Ничего? Ну ладно. Фантастику не все читают. Пройдемся по классике. Цвейг, Тургенев, Дюма. Мэтр Кабош, палач из «Королевы Марго». Да, тот самый, у которого я позаимствовал прозвище. Лекарь и палач одновременно. Это сама по себе очень садомазохистская идея. Верхний должен обработать раны нижнего после экшен. Так что любой садист одновременно врач. К тому же там палачу пожимают руку, то есть завязывают с ним дружеские отношения. Более того! В романе есть сцена имитации пытки!

– Ну, вы способны увидеть садомазохизм хоть в телеграфном столбе! И руку палачу пожимают в благодарность за лечение. И имитация, как вы говорите, пытки в благодарность за рукопожатие. И речь здесь ни о садомазохизме ни о каком, а о великодушии.

– Ну наконец-то мы нашли книгу, которую вы читали.

– Не читать же мне вашу дребедень!

– А ведь давно читали, лет в двенадцать, ведь так?

– Да, в детстве.

– И так хорошо помните?

– Много раз перечитывал.

– Всю?

– Ну, меня не очень интересовали интриги и любовные сцены.

– Ага! Значит, сцену пытки и, наверное, финальную сцену казни. Как Каконнас вносит ля Моля на руках на эшафот. И как надо рубить голову с одного удара. Ведь так? Сколько раз перечитывали? Пять? Десять? Двадцать?

Кабош улыбнулся с видом врача, только что поставившего диагноз.

«Ухмыляйся, ухмыляйся!» – подумал я. Недолго осталось. Это литературное отступление – далеко не главное в нашей беседе. Главное, что ты там был. Уже после того, как она умерла, говоришь? Ну это ты так говоришь!

– Пишите: с моих слов записано верно, и мною прочитано.

И он подписал. Я вздохнул с облегчением.

Переглянулся с Сашкой (тот смотрел вопросительно). Я покачал головой. Ладно, пусть пока погуляет, никуда не денется из своей пижонской клиники. Свидетель! Пока.

– Вы можете идти.

Я кивнул Сашке.

– Маркиза сюда!

– Садитесь. Как вам у нас нравится?

– Да, спасибо, очень нравится.

– Никаких претензий?

– Никаких.

Я взял сигарету, закурил, откинулся на спинку стула и внимательно смотрю на него. Держу паузу. Он спокоен, если не сказать «безмятежен».

– Привет вам от мэтра Кабоша, господин Маркиз.

– А-а, вы уже знаете…

– Да-а, пообщались. Ну, признаваться будем?

Он как-то странно улыбнулся:

– В чем?

– В убийстве.

– Извините, как к вам обращаться?

– Олег Петрович. Волгин.

– Очень приятно.

– Вы листочек возьмите и пишите чистосердечное признание.

– Я не убивал.

– Вы садист, Маркиз!

– Да, конечно. Я в Теме. Но кто вам сказал, что я убийца?

– У вашей девушки, у Ольги Пеотровской, следы пыток по всему телу. А у вас найден набор ножей. Шрамы ведь от них, не так ли?

– Это что, экзотика, набор ножей? Ваша жена, не пользуется, когда обед готовит? – усмехнулся он.

– У нее они на кухне. А у вас – в спальне. Почему?

– Во-первых, вы ничего не понимаете. Во-вторых, врать-то зачем, Олег Петрович? Вы ведь не встречались с Кабошем.

– Почему это?

– Потому что тогда вы бы знали, что я невиновен.

– А господин Лобов сказал, что виновен.

– Не может быть!

Я развел руками.

– Значит, может.

– Трудно отвечать, когда вам врут в глаза.

– Не говорите! Трудно! Он все нам рассказал. Если человека запытали до смерти – это что, не убийство?

– Да не пытал я ее!

– Да-а? Теперь уже и не пытали. А пять минут назад было сказано «я садист».

Маркиз возвел глаза к небу (точнее к потолку) и тяжко вздохнул.

– Ладно, объясняю популярно. Вам известно, что кроме садистов есть еще и мазохисты?

– Так. Значит, запытали бедную девочку, а теперь еще обзываете «мазохисткой»!

– «Бедная девочка» на коленях умоляла меня провести экшен!..

Маркиз запнулся. Похоже, не хотел этого говорить. Раскрутил я его.

– Что такое экшен?

– То, что вы называете пытками.

– И она умоляла на коленях?

– Да. Нижний не может долго обходиться без экшен. Голод. Вроде синдрома абстиненции.

– Нижний?

– Вы хоть бы терминологию изучили, прежде чем со мною общаться. Нижний – это тот, с кем что-то делают во время экшен.

– Пытают.

– Если вам так угодно. Только пытка, на которую идут по доброй воле, – это вообще пытка?

– Это вы говорите, что по доброй воле.

– Ну у Кабоша спросите.

– Спросим.

 

Маркиз

Я лежу на кровати. Серая подушка без наволочки и такой же матрац (белья так и не дали). Смотрю в стену. Неприятного оттенка зеленая краска, неровная, с бугорками и ямками. На такой не оставить автограф с именем и годом, не оставляют следов ни чернила, ни карандаши. Затем и сделано. Нечего зэкам портить стены!

Я лежу, положив под голову куртку, и вспоминаю.

Каркасон. Музей инквизиции.

Мы спускаемся вниз по неровным камням ступеней в полутьму бывшей тюрьмы. Вокруг пыточные станки, орудия казней и восковые фигуры действующих лиц трагедии, развернувшейся здесь в тринадцатом столетии: катары и их враги – инквизиторы.

Катары, альбигойцы, вальденсы – еретики, чуть было не вытеснившие из Лангедока и Прованса официальную католическую религию. Их помнят. В какой бы город южной Франции вы ни попали, вам везде расскажут о катарах и предложат книги и сувениры. Он слаб и не агрессивен, южнофранцузский сепаратизм, зато обладает национальной идеей – катаризм, окситанский язык и трубадурская культура, задавленная после крестового похода против альбигойцев.

Катары были дуалистами, верили в доброго Бога, сотворившего мир духовный, духовные небеса и души людей, и Сатану, творца материи. Отвергали Ветхий Завет и церковные обряды, у них были свои: консоламентум (утешение) вместо крещения и благословение хлебов вместо причастия. Крещение духом вместо материального крещения водой и утешение души на время земного пребывания в сотворенном Дьяволом смертном теле. Получивший консоламентум назывался другом божиим, добрым человеком, добрым христианином, но чаще совершенным. Они отрекались от семейных и родственных уз, давали обет целомудрия и нищеты. Были вегетарианцами, поскольку верили в переселение душ. Им запрещалось убивать не только животных, но и растения, а сыр и молоко считались дьявольской пищей.

Черная одежда, черные остроконечные колпаки сказочных магов, кожаная сумка через плечо с провансальским переводом Нового Завета – вот приметы странствующего альбигойского проповедника. Они спали в одежде и ходили по двое, никогда не оставаясь наедине: ни во время отдыха, ни в путешествии, ни в молитве. Перед ними растворялись ворота феодальных замков, им несли все лучшее из еды и одежды, зная, что все это сберегут для бедных и больных общины, а сам гордый владетель прислуживал им за столом.

Последователи гностиков, они любили аллегорические и мистические трактовки священных книг: «хлеб наш сверхъестественный», вместо «хлеб наш насущный», воскрешение Лазаря – освобождение из духовной гробницы мрака и греха. Христос же – совершеннейший из ангелов Божиих, а Мария Магдалина – то ли жена его, то ли возлюбленная.

В боговоплощение не верили, крест презирали как орудие казни, а любое пролитие крови считали неугодным Богу. Потому не могли воевать. Сражались сочувствующие, не прошедшие консоламентум.

Безнаказанными не остались. Каркасон был взят войсками крестоносцев, граф Раймунд-Роже Транкевель, когда-то издавший указ «Предлагаю город, крышу, хлеб и мой меч всем, кто преследуем, кто остался без города, крыши и без хлеба», был закован в цепи и посажен в темницу собственного замка, где и умер через три месяца.

В тысяча двести тридцать третьем году папа Григорий IX направил агентов в Каркасон для разоблачения еретиков, и цитадель стала «крепостью инквизиции». Еще четыреста лет инквизиция будет проводить «акты очищения от скверны». Для этого по приказу короля Филиппа Смелого, сына Людовика Святого, в Каркасоне была построена башня инквизиции.

Презирая смертное тело и земную жизнь, катары допускали самоубийство, чтобы избежать соблазна или пыток инквизиции. Они убивали себя голодом, резали вены в ваннах, принимали яд или толченое стекло. Но был и более достойный конец. Совершенные надеялись на возвращение в горнюю отчизну, где нет ни печалей, ни страданий, ни смерти и тления, и радостно шли на костер.

Они поистине нашли друг друга: катары с их смирением, аскетизмом и страстью к саморазрушению и инквизиторы-доминиканцы с их изощренными орудиями пыток.

Здесь прохладно, в каменных подвалах, скрытых от палящего солнца Midi.

Мы осматриваем экспонаты. «Ведьмино» кресло. Сиденье, спинка и подлокотники утыканы острыми шипами.

– Человека привязывали к нему, – рассказываю я. – И он пытался держаться на расстоянии от шипов, пока у него хватало сил. Когда силы иссякали, он падал, и шипы вонзались в тело. Боль заставляла подниматься, но не надолго, до нового падения.

Жюстина слушает заинтересованно, глаза горят и чуть дрожат губы.

– Шипы такой длины, чтобы причинить сильную боль, но не нанести серьезной травмы, – продолжаю я. – Измученный длительной болью, человек, как правило, признавался во всем.

Знаменитая «железная дева» напоминает куклу в сарафане. Над коническим «платьем» – лицо, круглое и равнодушное. Изнутри конус утыкан шипами. Механизм действия почти такой же. Жертву помещали туда и постепенно закрывали «сарафан». Шипы вонзались в тело.

«Пояс святого Эльма». Это железный пояс, утыканный шипами по внутреннему периметру, тяжелая цепь отходит от него и крепится к кольцу на стене, пояс закрывается на висячий замок, вполне классический. Святому Эразму (или Эльму), христианскому мученику четвертого века, откровенно повезло, что его имя ассоциируется не с этим орудием, а с огнями на верхушках мачт кораблей. Хотя и огни считают дурным знаком.

– Сплошные шипы, – замечает Жюстина. – Фрейд бы прыгал от радости.

– Это только начало, – усмехаюсь я. – Есть орудия и пооткровеннее.

Классические «испанские сапоги», пожалуй, наименее эротичное из представленных здесь орудий.

– Первоначальная методика описана в «Королеве Марго», – говорю я. – Голени жертвы сдавливали досками, забивая между ними железные или деревянные колья, расплющивая мышцы, дробя кости и ломая суставы. В Германии, в семнадцатом веке, устройство усовершенствовали: доски заменили железными обручами, которые стягивали с помощью винтов. Существовала и другая интерпретация во вполне фрейдистском духе: металлический башмак с острым шипом в центре, который мог выдвигаться при помощи винта. Он надевался на ногу обвиняемого, и винт закручивался, прокалывая стопу.

Мы спускаемся на пару ступеней и оказываемся в следующем зале. Он продолжает испанскую тему. На крестообразной опоре узкая деревянная плита с заостренным верхним краем: «Испанский осел», он же «деревянный пони», он же «кобыла».

– Человека раздевали и усаживали на острую верхнюю грань, – поясняю я. – К ногам подвешивали дополнительный груз. Жертва подтягивалась к потолку веревкой или цепью, что позволяло регулировать давление. Заостренная грань раздавливала яички, впивалась в половые органы женщины или анальное отверстие, ломала крестец.

– Положительно, все изобретатели этих орудий были сексуальными маньяками, – заметила Жюстина.

Кто бы говорил! Я вижу, как ты раскраснелась, как участилось твое дыхание, я беру тебя за руку, чуть сжимаю пальцы в горячей ладони. Я и сам недалеко от них ушел.

– Доминиканцы были суровым орденом, который бывший папский посланец и будущий святой Доминик де Гусман придумал в подражание своим оппонентам катарам и в противовес им. Вероятно, у бедных монахов не было другой возможности реализовать свои сексуальные фантазии, только, в отличие от альбигойцев, они были склонны к садизму, а не к мазохизму.

Под сводчатым потолком стоит трехгранная пирамида на трех опорах. Над ней – кольцо, прикованное длинными цепями к стенам и потолку. «Кресло иуды».

– Жертва подвешивалась с помощью кольца, – объясняю я. – И помещалась на вершине пирамиды, так, чтобы вес тела вдавливал острый конец в анус, во влагалище, в мошонку или под крестец. Давление можно было варьировать от нуля до веса всего тела. Подозреваемого могли подвесить неподвижно или сбрасывать на острую грань раз за разом. В последнем случае пытка часто приводила к смерти. Кстати, современная вещь, используется до сих пор, например, в некоторых странах Латинской Америки. Часто усовершенствованный вариант, с присоединением электродов к запястьям и верхней части пирамиды.

В следующем зале нас ждут орудия поменьше, они расставлены в витринах с подсветкой и прихотливо украшены литьем и узорами по металлу.

– А это зачем? – удивляется Жюстина.

– Оральные и анальные груши, а вот эта, побольше – вагинальная.

Действительно, похоже на грушу с литой рукояткой вместо черенка.

– Вводили в рот, анальное отверстие или влагалище. При закручивании винта, сегменты груши раскрывались, разрывая внутренние органы. Смертность практически стопроцентная. Острые концы сегментов впивались в стенку кишки, глотку или шейку матки. Оральная груша применялась для допросов еретических проповедников, анальная – обвиняемых в гомосексуализме, а вагинальная – женщин, заподозренных в интимной связи с Дьяволом. Зачастую люди признавались во всех смертных грехах сразу после введения груши, от одного страха. И потом все они были казнены. Говорят, она применяется и в наше время, правда, без средневековых красивостей, проще и грубее.

Мы долго бродили по музею, вновь и вновь возвращаясь к тем орудиям, которые заставляли наши сердца биться чаще, губы трепетать и сладкую истому разливаться снизу вверх вдоль позвоночника.

Садомазохизм изобрел уж точно не маркиз де Сад. Задолго до века Просвещения в средневековой Франции все это уже знали господа-доминиканцы.

Мы не одиноки. Не у нас одних горят глаза. Музей хорошо посещаем, билеты перед входом разлетаются на ура. И публика ходит по музею и прячет горящие взгляды. Мы отличаемся от них только тем, что решились воплотить наши мечты.

Мы вышли на улицу. Я взял ее руку: горячая и чуть-чуть дрожит. Тяжело дышать, сердце бьется почти у горла. Жарко, градусов сорок.

– Ты хочешь?

– Да.

– У нас ничего нет.

Мы оставили девайсы в Москве, опасаясь досмотра багажа. Таможенники могут удивиться. Можно просто заняться любовью, но обычный секс кажется скучным и пресным по сравнению с экшен. Ваниль она и есть ваниль: ни вкуса настоящего, ни цвета.

– Пойдем!

Небольшой готический храм у крепостной стены. Мы вошли внутрь. Там гораздо прохладнее, но это почти не помогает. Она подходит к лотку со свечами, покупает небольшую, белого цвета, и улыбается. Я думаю, что с такой улыбкой в церковь не пускают.

– Жюстина! Ты гений! Купи еще пяток.

– Я столько выдержу?

– Ну, на будущее.

Дорога от замка украшена флагами французских городов. Ярко-красный с золотым крестом флаг Тулузы. Остальные – мимо! Мы летим в гостиницу, почти не замечая пути.

Уже на подходе я вспомнил еще об одном. Слава богу, нашлась аптека!

– Заходи! – скомандовал я.

– Да, ладно! Давай побыстрее!

– Безопасность прежде всего. Я за тебя отвечаю. Кто из нас государь, а кто подданный?

К счастью, здесь у них всегда все есть, а французский я знаю неплохо.

– Monsiuer, du baume pour des brûlures et de l’antiséptique…

Продавец кивнул.

Я размышлял, не нужно ли чего-то еще. Жарко. Давление может подняться.

– Et de l’anapriline aussie.

– Quoi?

Вот черт! Названия лекарств не совпадают!

– Quelque chose pour l’abaissement de la tension.

– Sur l’ordonnace du docteur.

Чертов европейский совок! Патерналистское общество. Воистину, Россия – самая свободная страна мира.

Я вздохнул. Ладно. Это только на всякий случай. Пока эксцессов не было.

Мы расплатились и вышли.

В номере работает кондиционер. Хорошо работает. Замечательно! Даст бог, анаприлин и не понадобится.

Я поставил на стол тарелку и положил на нее свечи.

– Жюстина, раздевайся и в постельку.

Она с готовностью подчинилась и залезла под одеяло.

– На живот. Руки под подушку.

Я спускаю одеяло до ямочки между ягодицами и любуюсь ее обнаженным телом. Следов предыдущего экшен почти не осталось. Еще бы! Неделя прошла. Все зажило. Только шрамик на правой ягодице, но это давно. Мой недосмотр. С нижнего нечего спрашивать, он себя не контролирует. Вся ответственность на верхнем – это мне здорово вбил в голову мэтр Кабош.

Я нежно-нежно провел рукой по ее спине от шеи к копчику и почувствовал, как она затрепетала под моей рукой.

– У нас спички есть? – шепотом спрашивает она.

– Тьфу, блин! Курить, что ли, начать?

– Спустись вниз. Там наверняка можно купить… только побыстрее.

– Мигом.

Спичек я не нашел и, не мелочась, купил зажигалку. Она ждала. Вымыл руки, зажег свечу. Подождал, когда растопится парафин и скопится маленьким озером возле фитиля. Пододвинул стул к ее кровати.

– Ну, придется немного потерпеть.

Я наклонил над ней свечу, для начала в полуметре над кожей: воск стек ей на спину. Она вздрогнула и укусила подушку, чтобы не кричать. Да ну! Не больно, я пробовал. Тепленький парафинчик. Не больше шестидесяти градусов. У фитиля немного погорячее.

Жду, когда скопится очередное озеро.

– Жюстина, еще чуть-чуть.

Она вздрагивает под очередной каплей.

Еще и еще. Десять сантиметров, пять. Вообще-то пережимаем. Уже небезопасно, говорят, в церковные свечи добавляют хоть каплю пчелиного воска, а у него температура плавления выше.

Ну, теперь ждать. Три-пять минут. Чтобы эндорфины начали выделяться в кровь. Потом можно развлекаться на полную катушку. Я посмотрел на часы.

Она задышала ровнее и расслабилась.

– Все, мой государь. Давай! Можно.

– Подожди! Еще немного.

Через две минуты мы начинаем. Точнее, начинаю я. Дело нижнего расслабиться и получить удовольствие. Вся работа – на верхнем. Недаром маркиз де Сад, выпоров своих шлюх, заставлял их пороть себя. Оно круче, хотя и приходится вначале немного потерпеть. Думаю, процентов восемьдесят кайфа приходится на долю нижнего. Но я пока не собираюсь менять амплуа. Попривык как-то.

Жюстина стонет и извивается под каплями жидкого воска. Наверное, соседи за стеной решили, что мы трахаемся. И хорошо. Иначе не поймут.

Я лью без зазора, прямо с края свечи на тело, и пламя почти касается ее кожи. Черт! Надо бы связать. Так она тратит энергию на то, чтобы давить рефлексы и не метаться от огня, и не может по-настоящему расслабиться. Хотя свечка – тоже ничего особенного. Совал я в нее пальцы – вполне терпимо. Если недолго.

– Перевернись!

Привязать не к чему. Кровати в «Ситадине» со сплошными деревянными спинками, низкими и неудобными. Да и нечем. Хотя… На белом брючном костюме Жюстины есть шелковый декоративный шарф.

– Подожди немного.

Я выдрал шарф из ее костюма. Вернулся.

Она улыбнулась:

– Только не сожги.

– Не беспокойся.

Завязал ей глаза.

По капле на соски. С полуметра, не ниже. Три капельки в ложбинку между грудями. Три капли на живот и возле пупка. Идем дальше. Волосы пробиваются на лобке. Непорядок. Для наших игр нужна гладко выбритая кожа, иначе воск придется отдирать вместе с волосками. Ладно. Не сейчас.

Капелька на клитор.

Ножи тоже остались дома. Прекрасный набор из десяти ножей: от тупых до сравнимых остротой с мечом самурая. Здесь только столовые (в номере есть набор посуды). С завязанными глазами, впрочем, все равно.

– Подожди!

Нет ничего хуже ножа с неизвестной степенью заточки. Я дезинфицировал нож ее духами, попробовал на ребре ладони. Практически тупой. Хлеб резать еще сгодится, но не более того. Как раз то, что надо.

Возвращаюсь к ней. Нож скользит по внутренней стороне бедер. Она вздрагивает. Поднимаюсь выше. Крошатся лепешечки застывшего воска. Лезвие касается сосков.

Мне нравится игра с холодным оружием. Ей тоже. Но я ее ни разу даже не поцарапал. Не знаю, как среагирую на кровь. Боюсь разбудить в себе чудовище. Хотя, думаю, страх иррациональный. Я же не животное, чтобы пьянеть от вида крови.

Раздвигаю ножом половые губы, острие скользит к клитору. И вот, она сжалась и завибрировала под моими пальцами.

Так мы израсходовали полсвечи, поиграли с ножом и обошлись без банального секса.

Она потянулась, как кошка, и сделала попытку встать. Я удерживаю ее.

– Куда? А раны обработать?

– Да какие там раны!

– Ты их сейчас не чувствуешь. Но это не значит, что их нет. Лежи, я сказал.

С антисептиком и противоожоговой мазью я управляюсь почти профессионально. Научил мэтр Кабош, спасибо. Ожоги первой степени – небольшое покраснение кожи. Хорошо. Если появляются волдыри – это уже не квалифицированный садизм – это уголовщина.

(Уже через год у меня было другое мнение по этому поводу.)

– Государь мой, как же я тебя люблю! – говорит Жюстина. – Позволь мне поцеловать тебе руки.

Она всегда целует мне руки после экшен.

– Я не закончил.

Она терпеливо ждет. Потом берет мои руки за кончики пальцев, как драгоценность, и целует каждый палец по отдельности, последовательно, трижды, каждую фалангу.

Прижимает мою руку к щеке.

– Как же я тебя люблю!

– Я тоже тебя люблю, Жюстина. Все, лежи!

Я встаю и иду готовить ужин. Сейчас ей лучше отдохнуть. Мы оба в эйфорическом состоянии, но организм лучше не перегружать, особенно ее.

– У нас что, сатурналии? – спрашивает она. – Господа прислуживают рабам?

– Государь обязан кормить подданных.

– Не в качестве повара.

– Не спорь. Лучше опиши мне сабспейс. Это приказ.

Мы живем в студии, то есть комнате с кухней в одном бокале. Так что можем спокойно трепаться, пока я готовлю.

– Похоже на состояние медиума во время сеанса, – говорит она. – Я рассказывала тебе, что развлекала народ подобным образом?

– Да, я помню.

– Или на медитацию, при которой надо сосредоточиться в точке. Все вокруг исчезает и погружается в туман, кроме этой точки. Кроме твоего лица.

Она вскакивает, накинув халатик, бросается помогать мне.

– Мне летать хочется, а ты говоришь «лежи!». Катарсис после жертвоприношения, рука милости после пытки, рай после чистилища – вот что такое сабспейс.

– А в Вене есть музей истории города, – говорит она. – Там я видела меч палача, широкий такой и с закругленным концом, странный. Никогда не спутаешь с боевым. И еще там была книга огромная, как богослужебное Евангелие, толстенная, как энциклопедия. Лежит под стеклом, открытая на странице со средневековой гравюрой, где с немецкой точностью все подписано и снабжено комментариями и сносками. «Учебник палаческого искусства».

– Ого! – отзываюсь я. – Полцарства за коня!

– В Интернете, наверное, есть.

– Посмотрим!

– Слушай, я все вспоминаю железную деву. Почему мы никогда не использовали иглы?

– Я акупунктуры не знаю. Опасно: в сосуд можно попасть или в нерв.

– Спроси у Кабоша.

– Хорошо, спрошу.

Новый год. Бал. Серое здание советского НИИ наплывает на нас из тьмы. У входа – елка с гирляндой, медленно разгорающейся красным, зеленым, синим. Охрана смотрит изучающе.

– Извращенцев принимаете? – весело спрашивает Жюстина.

– Третий этаж, налево, – привычно кивает охранник.

По всему залу горят свечи. Играет музыка. Честно говоря, довольно попсовая: Витас, Мадонна, Manowar. Но на наш вкус не угодишь, терпим. Буквой «п» стоят столы. Киваем знакомым.

На Жюстине черный кожаный комбинезон со шнуровкой. Красная шнуровка, как разверстые раны, спереди, по рукавам, по бокам. ИМХО, очень красиво. Высокие каблуки Жюстина терпеть не может. Поэтому компромиссный вариант: черные невысокие сапожки.

На мне черные кожаные брюки и кожаный жилет поверх черной шелковой рубашки. Вид мрачноватый и вполне палаческий. На левой руке – кожаный браслет с заклепками. У Жюстины – такой же на правой. Сторона имеет значение. Любые аксессуары слева говорят о том, что ты – верхний, справа – нижний. Впрочем, всегда можно обвеситься побрякушками с двух сторон, имя в виду, что ты свитч, меняющий роли. Происхождение традиции неясно, однако существует легенда, что во время «золотой лихорадки» в Сан-Франциско в тысяча восемьсот сорок девятом году женщин настолько не хватало, что мужчины были вынуждены играть женские роли во время танцев в барах и носили банданы в левом или правом заднем кармане брюк в знак того, ведут они сегодня в танце или ведомы. Первоначально эта традиция использовалась геями и означала активного или пассивного партнера, а потом была заимствована БДСМ-сообществом.

Слева на поясе у меня висит перочинный нож (игры с холодным оружием). Если его дополнить красным шейным платком, окружающие решат, что я люблю фистинг или игры с кровью.

Цвет тоже немаловажен, хотя я не встречал в русской БДСМ-тусовке строгого следования цветовой символике. Но все же, если вы не гей, голубую рубашку надевать не стоит. С розовым тоже не шутите, этот цвет означает пытки сосков, а теплая гамма от желтого до коричневого – пристрастие к малоаппетитным развлечениям, имеющим общее название «туалетные игры».

Браслет из толстой веревки на правой руке говорит о желании быть связанным, а веревочный бантик на левом лацкане – самому кого-нибудь связать.

Плетеный кожаный браслет или брелок в виде плетки – символ флагелляции. Впрочем, Кабош носит у пояса настоящий, скрученный несколько раз здоровый кнут.

Малюсенький пучок березовых розог вместо цветка в петлице – знак любви к дорогому отечеству и его славным традициям, например, русскому национальному виду порки: «березовая каша».

Есть еще один символ, общий для всего БДСМ-сообщества. Это трискель. Он похож на трехлучевую свастику или символ инь-ян с тремя лепестками. Злоупотреблять им не следует, чтобы не сочли завсегдатаем. Его мало кто носит. Я знаю двоих.

Дресс-код. Тематическая одежда. Атласные платья с открытыми спинами, высокие каблуки, черные чулки. Кожа, латекс, ПВХ.

Впрочем, на вкус и цвет… Мы как-то выпендрились, притащились на вечеринку в кимоно и с мечами – нормально.

Впрочем, здесь тусовка терпимая. Мэтр Кабош почти либерал. Д/с не любит, рабынь не имеет. Правда, у него сразу четыре боттома. Но это уж как кому нравится.

Потанцевали, насмотрелись на мужской и женский стриптиз. Того и другого много и иногда со вкусом.

Садимся за стол. Жюстина вопросительно смотрит на меня. Вассал обязан испросить у государя позволения сесть. Я небрежно указываю на стул рядом с собой.

Вина нескольких стран на выбор. Неплохо. Мы остановились на прованском розовом в память о нашем южнофранцузском путешествии.

Удовлетворив первый голод, народ повеселел и начал развлекаться тушением свечек кнутом. Ритмичные, как во время экшен, удары бича. Я не большой мастер этого девайса, но тоже пробую. Со второго раза. Даже у Жюстины получается.

В соседней комнате девушку поливают воском. Она обнажена и привязана ремнями к столу. На лице – кожаная маска, полностью скрывающая черты. Ноги разведены. На бедрах и на плечах горят свечи. Маленькие, тонкие, как на торте. Ее верхний по прозванию Господин Рабов предлагает такие же свечки всем желающим: можно зажечь от тех, что уже есть, и покапать на «жертву», можно укрепить на ее теле, добавив свою лепту к украшению «тортика». Моя свеча не крепится ни в какую. Вопросительно смотрю на хозяина девушки (свечи на плечах сидят, как влитые).

– Они на иглах, – тихо говорит он.

У Жюстины загораются глаза.

– Я тоже так хочу. Ты же обещал спросить у Кабоша!

Господин Рабов тонко усмехнулся. Его усмешка говорит: «Распустил рабыню!»

– У нас не Д/с, – упрямо говорю я.

– А я слышал, что у вас более элэсный Д/с, чем у «Посланников вечности».

– Вассал и раб – не одно и то же.

Девушка стонет.

Я оборачиваюсь. Жюстина капает на нее воском, улыбаясь, как развратницы Сада. Она прекрасна. Девушка кончает под каплями воска с ее свечи.

– Из тебя неплохой топ, – шепчу я Жюстине. – Свитчуешь?

– С тобой – никогда.

Я задумываюсь. Среди женщин очень много свитчей.

…Кажется, тогда же или чуть позже, Жюстина заговорила о брэндинге.

– Я хочу всегда чувствовать, что принадлежу тебе.

«Ну и что вы будете делать, когда она протянет вам раскаленное железо для клеймения?» – вспомнил я реплику из какого-то Тематического треда. Нет, удар меня не хватил. Но свыкнуться с этой мыслью удалось не сразу.

– Вассалов не клеймят ни в одной культуре, – заметил я. – Парашютным спортом никогда не увлекалась?

Она улыбнулась:

– Нет. Ничем экстремальным. Разве что, экстремальным бизнесом.

И я понял по тону, что последнее гораздо опаснее.

Мои размышления прервал окрик тюремщика:

– На «А» фамилия!

– Амелин, – устало отозвался я.

– С вещами на выход!

Я взял куртку и полбуханки хлеба, выданного на обед (здесь это очень ценная вещь), и вышел из камеры.

 

Олег Петрович

Я почувствовал слежку уже в начале бульвара. Обернулся. Ничего особенного. Старушка ковыляет из магазина, парень выключает сигнализацию на пульте и открывает дверь машины, девушка стоит возле рекламного щита и курит, мамаша с коляской на бульваре.

Нервы, что ли?

Прошел еще метров сто. Ощущение взгляда в спину не пропало.

Останавливаюсь, делая вид, что изучаю рекламу на кинотеатре «Россия» (то бишь «Пушкинский») и прикидываю, не перейти ли на ту сторону.

Девушка стоит под фонарным столбом и разговаривает по сотовому. Та самая! Так я и поверил, что ты тут давно! Только что остановилась!

Одета во все черное. Черные сапоги на шпильках. Героическая женщина! Это же еще выстоять надо – на улице каток! Черные обтягивающие брюки, короткая дубленка с пушистым мехом и черные пышные волосы. Головной убор отсутствует.

Ладно. Последний тест.

Медленно иду дальше, к пересечению с Большой Дмитровкой.

Если бы не плотный поток машин, заглушающий и более громкие звуки, я бы сказал, что слышу шаги за спиной. Невозможно их услышать! Но я их чувствую.

– Олег Петрович?

Девушка почти бежит ко мне, чудом умудряясь не поскользнуться на обледенелом тротуаре. Я жду.

– Вы Олег Петрович?

– Именно.

– Пойдемте! Это вас заинтересует.

Властно так сказала, королева хренова! Словно всю жизнь мужиками командует. Повернула на Дмитровку и махнула мне рукой, мол, иди. Даже не обернулась.

– А вы, простите, кто? И что должно меня заинтересовать?

– Кто? Не важно. Заинтересовывать буду не я. Речь пойдет о деле Маркиза.

Мы зашли в дверь под вывеской: «Русское бистро». Сняли верхнюю одежду, и я застеснялся дешевого свитера. Наверное, это заведение средней паршивости, забегаловка с бизнес-ланчами, но для меня и «Макдоналдс» дорог.

В зале, за одним из круглых столиков, сидит мэтр Кабош.

– Добрый день, Олег Петрович! Присаживайтесь.

Перед мэтром – штоф водки и тарелка с неким вторым блюдом.

Я сел.

– Что вы хотели мне сказать?

– Вы что предпочитаете? Осетрину на вертеле? Форель? Или мясное что-нибудь?

– Я сыт.

Хотелось добавить: «вами по горло!»

– Не обижайте, Олег Петрович! Я плачу. Водочки?

– Не пью.

– Да я вообще за рулем. Чуть-чуть!

Я осмотрелся. Кабошева подруга села одна за соседний столик и потупила глазки.

– Джин, закажи себе что-нибудь, – снизошел Кабош. – Что хочешь. Только без спиртного.

– Спасибо, мэтр, – девушка счастливо улыбнулась.

Достала пачку сигарет и с опаской взглянула на мэтра.

– Джин, нет.

Взяла сумку, чтобы положить сигареты.

– Джин, видишь, там мусорное ведро у туалета?

Девушка встала, подошла к туалетной двери, и пачка сигарет полетела в мусорное ведро.

У меня отпала челюсть. Джин повиновалась, словно кукла на веревочках.

Водка приятно согрела горло. Сам не заметил, как отхлебнул.

– Помогаю ближнему бросить курить, – улыбнулся Кабош. – Трудное дело. Самому тяжко пришлось.

Подошел официант, и передо мной опустилось здоровое блюдо с осетриной на вертеле, жареной картошечкой, свеколкой, помидоркой и прочими украшательствами. Клянусь, я ничего не заказывал!

– Так что вы мне хотели сказать?

Я сложил руки над тарелкой, не притронувшись к еде.

Кабош вздохнул.

– Нам бы не хотелось чрезмерного внимания властей к нашему сообществу. Мы и так как в осаде. Лесбиянок и тех с работы увольняют, а что уж о нас говорить! Что скажет среднестатистический обыватель, услышав о том, что мы делаем? В лучшем случае «Брр!», а то и «Какой ужас!».

– Я тоже среднестатистический обыватель.

– Вы кажетесь мне умным человеком, а умные люди, как правило, более терпимы к иным, чем они.

«Интересно, сколько он мне предложит?» – подумал я.

– Я надеюсь, что вы хотя бы попытаетесь нас понять, – продолжил Кабош.

– Три дня назад вы утверждали, что все люди – садомазохисты, а теперь упрашиваете понять вас, несчастных оригиналов.

– Все люди – садомазохисты в том смысле, что у всех (или почти у всех) есть садомазохистские фантазии. Это не особенность «несчастных оригиналов», а адаптивная программа, выработанная в процессе эволюции. В критической ситуации организм не должен сосредоточиваться на боли. Поэтому боль в этих фантазиях не воспринимается как нечто неприятное, а как раз наоборот. Так всем людям (а не только бегунам и авантюристам) сняться сны о том, как они убегают от преследователей. Это другая адаптивная программа. Но фантазировать и видеть сны и осознать собственные садомазохистские наклонности – далеко не одно и то же. Мало кто даже догадывается об этом, признаются хотя бы себе – единицы… Олег Петрович, Маркиз, конечно, не убивал Жюстину, но они оба принадлежали к сообществу.

– Это я уже слышал!

Я встаю из-за стола.

– Олег Петрович! Жюстина вела дневник! Садитесь! Попробуйте, осетрина весьма неплоха.

Сажусь и принимаюсь за угощение. Чего добру пропадать? Про дневник было интересно.

– Он у вас?

– Нет, что вы. Поищите в ее вещах.

– Вы его читали?

– Отрывки. Кое-что она публиковала в Интернете.

– Публиковала?

– А что вас удивляет? Там еще несколько ее рассказов лежит. Реконструкция пыток.

– А что вы можете сказать о ее дневнике?

– Там все есть. История их знакомства. Тематические пристрастия. Описания экшен. Они практиковали в основном термо (игры с воском), плейпирсинг, элементы Д/с, немного флагелляцию.

– Порки?

– Именно, – Кабош улыбнулся. – Это старинная аскетическая практика, применявшаяся в христианских монастырях, начиная с первого тысячелетия.

– Хм…

– Таким образом монахи достигали мистического экстаза. Бичевание или самобичевание. В тринадцатом веке появилась секта флагеллантов. Толпы кающихся с плетками ходили по городам Европы, бичуя себя и друг друга на папертях церквей и собирая все новых сторонников. Впереди таких процессий шли священники с хоругвями и крестами, и бичевание проходило под пение псалмов. В Испании к флагеллантам присоединялись влюбленные и многократно усиливали самоистязания у балконов возлюбленных. Наши русские хлысты практиковали бичевание во время радений. «Дисциплину» очень любили и активно практиковали иезуиты. Так что Маркиз де Сад ничего нового не придумал и прославился только благодаря литературному таланту.

Он выкладывает на стол книгу, обернутую в страницу из глянцевого журнала с рекламой французского коньяка.

– Прочитайте. Возможно, это убедит вас в том, что мы заботимся о безопасности, и нанесение каких-либо серьезных повреждений организму или тем более убийства ни в коей мере не входят в наши планы.

Снимаю коньячную рекламу. Под ней, на обложке, черным по темно-серому, изображен мужчина в палаческой одежде с кнутом в руке и написано: «Садомазохизм: путь плети (пособие по флагелляции)».

Возвращаю обложку на место, беру книгу. Последняя страница как-то далековато отстоит от предпоследней. Кладу книгу на стол, приоткрываю последнюю страницу. А, вот оно! В книгу вложен довольно толстый конверт. Интересно, сколько там? Штука точно есть. Возможно, больше.

Соблазнительно, конечно. Основных возражений два: компания против «оборотней в погонах» и депутат Пеотровский.

– Депутат Пеотровский, конечно, влиятельный человек, – тихо говорит Кабош. – Но ведь скоро выборы. Что-то там дальше будет?.. – Он развел руками.

Я улыбнулся.

– Депутат Пеотровский лично против вас ничего не имеет.

– Против меня?

– Конечно. Вы у нас проходите как сообщник.

– Сообщник?!

Любуюсь произведенным впечатлением.

– Вы же там были…

– Ну и что? Я врач.

– Это точно. Врач от слова «врать».

– Вы что, серьезно?

Выразительно смотрю на книгу.

– Почитаю, пожалуй… Может быть, вы и правда ни при чем. Но по поводу Маркиза ничего обещать не могу.

Я опустил книгу в портфель и встал из-за стола. «Оборотни в погонах» – это те, кому не повезло. Из меня мало интереса делать «оборотня», я человек маленький. И дело негромкое. И интересы господина Пеотровского я блюду. Кабоша мне не заказывали.

Вышел на улицу, закурил. У тротуара припаркованы многочисленные иномарки. Интересно, какая Кабошева.

Шагах в двадцати, за ближайшей церковкой, дождался появления Кабоша с подругой. Они сели в темно-серый «Мерседес».

 

Кабош

«Мерседесу» лет пятнадцать, и куплен он лет пять назад, но, благодаря современному дизайну, еще может произвести впечатление на лоха.

Мучительно хочется курить. Но не далее, как сегодня утром, я совершил с собственными сигаретами то же садистское действие, которое приказал совершить Джин.

Вот это номер! Хотел откупить Маркиза, а откупил себя! И денежки, собранные для Андрея, ушли налево. Я бы ни хрена не поверил этой ментовской сволочи, если бы у меня на столе не лежала актуальная книга Льва Докторова «Выжить за решеткой» с историей о том, как человек был осужден за изнасилование, проспав всю ночь в соседней комнате. Так что угроза г-на Волгина не так уж нереальна.

Если бы только мои были деньги – я бы плюнул. А так нет! Надо искать ходы. Может быть, зря я полез на пролом? Черт! Думать невозможно ни о чем, кроме курева!

– Господин, Маркизу убийство с особой жестокостью предъявляют?

– Да, вроде…

– А за это «вышку» дают?

– У нас за все дают, было бы желание. Запишут, что он ее сначала изнасиловал, – и дадут.

– Угу! После пяти лет совместной жизни!

– Ну и что? На Западе это уже не аргумент. Одна надежда на мораторий.

Машина плохо слушается. Скользко! Выпил-то совсем чуть-чуть. Нервы!

Выехали, наконец, за город. Рязанское шоссе. Я свернул на обочину и остановился.

– Так, Джин, сегодня ты вынула пачку сигарет и собиралась курить.

Джин вздохнула.

– Договор был? Ну? Не слышу?

– Был.

– Выходи из машины.

Она подчинилась. Вышла, встала у двери.

Я вылез с другой стороны.

– Вперед. Пять шагов по обочине. На колени в снег. Не подниматься! Десять минут.

Мимо проезжают машины. Может быть, водителей и удивляет вид коленопреклоненной девушки на обочине дороги, но никто не останавливается.

Я отошел шагов на пятнадцать, заметил время. Может, все-таки закурить? Она не посмеет поднять глаза и обернуться. Нет! Какой я Господин буду после этого, если сам себе не Господин.

В общем-то, это не есть правильно. Не за сигареты наказываю, а за свою неудачу. Зло срываю! Гнать надо из Доминантов. Зря десять минут назначил – еще простудится. Но сокращать срок наказания – последнее дело!

Наконец минутная стрелка одолела шестую часть круга. Подхожу к Джин, она поднимается, опираясь на мою руку, целую в лоб.

– Прощена. Пойдем.

Усадил в машину. Поехали.

Она кашляет.

– Приедем – напою молоком с медом, а то мне за тебя «вышку» дадут. Убийство путем доведения до воспаления легких.

Не такое уж абсурдное обвинение, если вспомнить членов секты альбигойцев, которые кончали самоубийством очень похожим образом: ложились на холодный каменный пол и провоцировали у себя пневмонию. Даже особый термин существовал: «endura».

– Я его терпеть не могу. – Услышал я голос Джин.

– Что?

– Молоко с медом.

– Тебя не спрашивают. Аллергия есть?

– Нет.

– Значит, выпьешь.

Пока Джин сидела, укутанная в плед, под строгим приказом с места не вставать и на улицу не соваться и пила ненавидимый ею напиток, я вышел в сад и все-таки закурил (нашлись-таки в доме полпачки). Решение пришло почти сразу. Теперь я знал, что делать.

 

Маркиз

Камера почти такая же, но народ отличается разительно. Худые лица с заостренными чертами, жесткие взгляды и руки в наколках. Один пониже и поуже в плечах, но глаза хитрющие и злые. Второй выше, амбал этакий. Вот и вся разница.

Правозащитник Абрамкин в свое время писал, что в советской тюрьме девяносто процентов случайных людей. Эти – из оставшихся десяти.

– Здравствуйте! – вежливо сказал я.

– Здравствуй, здравствуй! – ответил высокий.

Хитрый молча кивнул.

Я направился к свободной кровати.

– Что ж ты тряпочку-то перешагнул? – усмехнулся низкий. – А ноги вытереть?

– Извините, не заметил. На вас смотрел.

– Что, интересно?

– Всякий человек интересен.

– Не-ет! «Петух» не интересен.

– Это я, что ли, «петух»? Ну, давай возьми, если я тебе приглянулся!

– Давай, Вась! Ты первый, – бросил амбалу.

Сила у Васи есть, но практический опыт явно ограничивается уличными драками «стенка на стенку», а школы никакой. Его грузное тело мешком брякнулось на пол, и я заломил ему руку.

– Пикнешь – сломаю!

– Не так быстро, парень! – Перед моим носом сверкнул нож, и я встретился глазами с хитрыми глазками маленького.

Только бы планка не упала!

Бросаюсь на пол, уворачиваясь от ножа, тело изгибается – прыгаю на ноги, запястье низкого трещит в руке.

Терпеть боль он не умеет. Нож со звоном упал мне под ноги. Я молниеносно наступил на него.

– Ну что, руки ломать или так договоримся?

– Договоримся, – с досадой ответил маленький и сплюнул на пол.

– Тогда вопрос первый: что про меня наплели менты, что вы подрядились меня опустить? Вариант: сколько заплатили? Вариант: что обещали? Ну давай, по порядку.

– Сказали, что педофил-насильник…

Я рассмеялся.

– Слушай, вор! Ты ведь, вор, да?

Хитрый молчит.

– Не первый ведь раз сидишь, вор? И ментам веришь? Чего обещали-то?

– Не смотреть особенно. В покое оставить. И водку, и курево, и вести с воли.

– Не смотреть, значит? Это хорошо. Это правильно. Значит, не смотрели?

Я покосился на глазок в двери.

В это время здоровый сделал попытку подняться, и я легонько пнул его ногой. Он отключился.

– Так, вор! Слушай внимательно и запоминай мою статью: «убийство, совершенное с особой жестокостью». Ну, повтори!

– Убийство…

– Ну! – Я выкрутил ему руку.

– С особой жестокостью, – выдохнул он.

– Хорошо, иди. Сидеть тихо, рук не распускать. Ко мне обращаться «господин».

Хитрый сделал два шага и обернулся.

– Слушай, парень, может, без «господина»?

Я задумался, уж не перегнул ли палку.

– Ладно, согласен. Я сегодня добрый.

Вынул носовой платок и взял им нож. Подошел к унитазу. Сооружение это больше напоминает насест в советских общественных туалетах, спроектированный для того, чтобы срать, сидя на корточках. Над дыркой располагается кран для умывания.

В эту самую дыру я и отправил нож. Пройдет ли? Легко! Заточка мгновенно сгинула где-то в недрах тюремной канализации.

Амбал медленно приходит в себя.

– Забирай своего друга! – милостиво говорю хитрому. – Как зовут-то тебя, джентльмен удачи?

– Глеб.

Я протянул руку.

– Ну что, мир?

Он без особого удовольствия пожал ее и буркнул «мир».

– Андрей, – улыбнулся я. – А теперь просвети-ка меня, Глеб, по поводу местных обычаев: обо что вытирать ноги, обо что не вытирать, а то ведь опять впросак попаду. Не дай бог, кого покалечу!

Мне, наконец, дали белье (серое и влажное). Я умылся над сортиром и вытер лицо носовым платком (заподло вытираться тюремным полотенцем). И даже если Глеб и загнул, у меня не возникало никакого желания пользоваться этой именуемой полотенцем тряпицей, тем более что в качестве тряпки у двери лежит точно такое же.

Лег в кровать и полузакрыл глаза. Надо быть настороже, неизвестно, насколько Глебов «мир» искренен.

Размышляю о собственной реакции на попытку сделать из меня пассивного гомосексуалиста. Почему, собственно? Я всегда был далек от осуждения гомосексуализма как такового, а «священный отряд» Фив, составленный из любовников и столь благосклонно поминаемый де Садом и Николаем Козловым, никогда не вызывал у меня иных чувств, кроме симпатии, если не восхищения. Как писал Ксенофонт, «нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов».

Неужели дело в социальном статусе, в отношении общества, в трактовке? Там это было почетно, здесь – позорно.

И еще, в насилии. Маркиз де Сад оправдывал насилие, даже убийство возводил в ранг доблести. «Половой акт грязен – так сделаем его еще грязнее»! Почему же «грязен»? Г-н маркиз, проповедник либэртинажа, впоследствии переименованного в либертерианство, находился в плену сексофобии, характерной для его времени, и откровенно именовал себя развратником. И потому его заносило: «семь бед – один ответ!»

Наивно! Как герой мультфильма, рычащий страшным голосом: «Я великий злодей!» Мало кто из современных бэдээсэмеров назовет собственные развлечения развратом. Мы умнее и свободнее и способны отличить секс от насилия, мы провозгласили принцип добровольности и смогли вписаться в общество, еще не вполне, еще со скрипом, но все же. Увы, типичный зэк не умнее типичного обывателя и находится в плену тех же комплексов, что и маркиз де Сад. А я вынужден подчиняться распространенным здесь стереотипам – иначе смерть.

Как же они извратили высокую любовь воинов!

Мы с Кабошем сидим в пабе «Стивен» и обсуждаем вопрос о брэндинге. Прошло почти полгода с того момента, как Жюстина заговорила о клейме. С тех пор она не раз возвращалась к этому разговору, и постепенно я понял, что тоже этого хочу.

– Бычки о свою руку никогда не тушил? – поинтересовался Кабош. – Попробуй!

– Не курю.

Мэтр достал пачку «Винстона» и закурил.

– Ты же бросил.

– Иногда балуюсь.

Он сделал затяжку и отдал мне сигарету.

– Давай! Незабываемые впечатления.

Улыбнулся почти сладострастно.

Лето, я в рубашке с короткими рукавами.

Только не на тыльную сторону кисти, а то народ может удивиться. Лучше на предплечье. В крайнем случае, можно будет надеть рубашку с длинными рукавами, чтобы скрыть ожог.

– Прямо здесь? – спрашиваю я.

– А что? Здесь народ поймет.

Возможно. Паб «Стивен» служит местом постоянных встреч тематической тусовки. Но ведь возможны и случайные люди. Что, если не смогу сдержать крик? Ладно, музыка громкая, заглушит.

Кладу руку на стол, горящий конец бычка впечатывается в кожу.

– Мать!

– Вот так-то! – заключает Кабош. – Клеймо в сто раз хуже.

– Я не под эндорфинами.

– Зато под пивом. Одно другого стоит.

Помолчали.

Кабош предложил сигарету.

– Будешь?

– А ладно! Давай!

Я с удовольствием затягиваюсь. Жюстина табак на дух не переносит, а главное, терпеть не может курильщиков, говорит: «У них губы холодные!»

– Ну что, передумал? – спрашивает Кабош.

– Почему же? Ты мне технологию-то объясни.

– Хорошо. Но сначала на себе попробуешь.

– Я всегда все на себе пробую. Но в этом случае мне бы хотелось твоего присутствия при эксперименте.

– Ага! Чтобы личный врач на крайний случай! – он усмехнулся. – Разумно. Даже проассистировать могу.

– Буду очень обязан.

– Так. Прежде всего на месте клеймения не должно быть нервных узлов и крупных сосудов. Куда ставить собираетесь?

– На плечо обычно ставили. Не на лоб же!

– Можно и на плечо, если Жюстина собирается до конца жизни отказаться от пляжей и платьев на бретельках или не боится шокировать общественность.

– Это мы с ней обсудим. А куда еще?

– На попу. Самое безопасное. Далее. Место клеймения надо тщательно очистить от волосков, обработать антисептиком и просушить. Существует две основных технологии нанесения клейма: историческая и бэдээсэмная. Есть еще химический метод (работа с кислотами), но я бы не советовал. И есть салоны тату. Там тоже брэндингом занимаются. Не хотите обратиться?

– Угу! Обезболивание вместо сабспейса, и я за дверью. Ну и какой кайф?

– Это, смотря что вас больше интересует: процесс или результат. Результат там будет заведомо лучше.

– Процесс, процесс!

– Как знаешь! Итак. Технология БДСМ. Берешь стальной лист, отрезаешь кусок, накаливаешь, прикладываешь торцом. Держать не больше секунды. Глубина клеймения не должна превышать полтора миллиметра. Если меньше полмиллиметра – клеймо сойдет. Так что имеет смысл вспомнить детство и на дереве потренироваться. В клейме не должно быть замкнутых линий. В месте ожога образуется коллоидная ткань, через которую не прорастают капилляры. Ткань, окруженная ожоговым рубцом, отмирает. Кроме того. От клейма можно, конечно, словить кайф немеренный, когда нижний в правильном состоянии, под эндорфинами. Но ему предстоит неделя ноющей боли и ношения стерильных повязок (от стафилококковой инфекции умереть, как не фиг делать, что частенько и происходило с заклейменными преступниками), а повязки еще надо уметь накладывать. Это у Полин Реаж все легко и просто. Но «История О» – фантазии очевидной ванили, которая в реале никогда ничего не пробовала. Продолжать?

– Продолжай.

– Историческая технология. У палачей были наборные клейма с металлическими штырями. Клеймо получалось из точек, как татуировка. На первый взгляд историческая технология даже безопаснее (площадь клеймения меньше) и предоставляет более широкие возможности: набирай из точек любой рисунок. Кажется, чего проще: забей гвозди в тонкую деревяшку, чтобы вышли с другой стороны, накали – и вперед. Но тогда гвозди должны быть достаточно тупыми, чтобы не увеличить глубину клеймения, и одинаковыми по длине.

– Мне больше нравится историческая технология.

Кабош пожал плечами.

– Ну, на себе попробуешь.

На фоне окружающих трехэтажных особняков дом Кабоша выглядит обителью нищего: первый этаж из белого дешевого кирпича, второй – вообще из бруса. Зато хорош забор. Совершенно глухой и высотой полных три метра. Говорят, в советское время запрещалось ставить заборы выше, чем два десять. Такие и ставят все бывшие, обратившиеся в нынешних, словно по привычке. Кабош не из них и потому внутренне свободен, что парадоксальным образом проявляется в высоте забора.

Перед домом – модный деревянный настил с пластиковым столиком и такими же креслами. Как в открытом кафе. За этим самым столиком и сидим мы с Кабошем, и потягиваем апельсиновый сок. Спиртное Кабош запретил на сегодня волевым решением.

– Джин! Подавай чай! – кричит Кабош.

Каблуки стучат по садовой дорожке и настилу. Я оборачиваюсь.

К столику подходит обнаженная молодая женщина. В руках у нее поднос с чаем, вазочкой с конфетами и двумя плитками шоколада. На шее – кожаный ошейник, на ногах – туфли на шпильках.

Девушка, пожалуй, красива, но, на мой взгляд, высоковата, да и грудь могла бы быть не такой тяжелой. Лицо знакомое. Где-то я ее видел.

Она ставит поднос на стол, гремят чашки, пахнет сладостями, отступает на шаг и преклоняет колени.

– А кто-то говорил, что рабынь не держит! – усмехнулся я.

– Ну-у, если женщина просит… Хочешь? Тебе сейчас эндорфины не помешают.

– Спасибо, Кабош. Честно говоря, не знаю, как отреагирует Жюстина. Мне бы не хотелось неожиданностей в наших отношениях. Ты бы хоть предупредил, что у тебя рабыня!

В общем-то, вряд ли Жюстину это расстроит. Тем более что цель чисто утилитарная – повышение концентрации эндорфинов в крови. К тому же Жюстина может ничего и не узнать. А может и узнать. Неожиданностей действительно не хотелось. Такие вещи надо оговаривать заранее.

– Ну как хочешь! – говорит Кабош. – Тогда лопай шоколад. Обе плитки.

Я вопросительно смотрю на мэтра.

– Шоколад тоже вызывает выделение эндорфинов и, еще больше, серотонина, – объясняет он. – При Тематическом «голоде» помогает – факт.

Делает знак своей рабыне.

– Иди!

– Где-то я ее видел, – задумчиво проговорил я, когда она ушла.

– На БДСМ-встречах ты ее видел. Джиния. Известная в Теме Госпожа. Не помнишь?

– А-а! Помню!

– Устал человек от верхней роли. Свитчинул. Ну что ж? Пусть расслабится в рабстве после тяжкой господской доли. Я подсобить – всегда пожалуйста.

Кабош окинул взглядом остатки ужина.

– Доел?

Я кивнул.

– Тогда пошли.

Вечереет. Солнце падает на запад, оставляя над землей яркую золотую полосу, перечеркнутую черными стволами сосен.

Мы спускаемся в подвал. Идем по большой комнате с низким потолком, носящей следы незавершенного ремонта. Голые стены, только одна оклеена обоями под кирпичную кладку, картон и осколки плитки на земляном полу.

– Отделаю – будет, как во всеми нами любимой «Истории О» – полная звукоизоляция. Все стены обошью пробкой. На полную катушку поразвлекаемся. Было бы готово – не понадобилось бы в лес тащиться. А сейчас – сюда!

Мы оказались в комнатушке площадью метров восемь, отделанной плиткой, как ванная или лаборатория. В углу стоит вполне медицинского вида стеклянный шкаф, усиливающий сходство с последней. У стены – кушетка, покрытая клеенкой, как в поликлинике, но куда чище и новее.

У шкафа – Джин. Она одета: белый халат, как у медсестры, волосы убраны под косынку.

– Маркиз, садись. Джин, иглы стерильные тонкие и антисептик.

– Зачем? – глупо спросил я.

Кабош улыбнулся.

– Надо же тебя подготовить к грядущим подвигам. Займемся плейпирсингом. Посмотрим твою реакцию на боль. Я хочу быть уверенным, что ты не потеряешь сознание от клеймления и сможешь оторвать руку с клеймом.

Я вспомнил, что Джиния прославилась в Тематической тусовке тем, что вышивала крестиком на одном экстремальном мазохисте. Говорят, сложная техника.

Джин и Кабош надели хирургические перчатки и вымыли руки.

– Рубашку снимай! – бросил мне Кабош.

Иглы оказались длинными и тонкими, как от шприцев. Явно не для вышивания.

– Может быть, сам? – спросил Кабош.

– Мне бы хотелось посмотреть на работу мастера. И поучиться. Жюстина интересовалась.

– Я тоже не большой специалист. Джин! Послужи другу Господина.

Они обработали мне плечо антисептиком. И Джин ввела под кожу первую иглу. Неглубоко. Сверху вниз. Игла выходит наружу и снова прокалывает плечо. И так дважды. Кончик иглы появляется на поверхности, возле него набухает кровавая капля. Ловко и быстро. У меня перехватило дыхание.

– Иглы хороши тем, – комментирует Кабош, – что, нанося минимальное поражение организму, вызывают бурное выделение эндорфинов. На этом основан лечебный эффект иглоукалывания. Джин, этого мало. Давай еще! Нам надо создать максимально возможный обезболивающий эффект, при этом, не вводя его в сабспейс, – он оборачивается ко мне. – Иначе ты будешь недееспособен.

Вторая игла вошла вслед за первой. Я чуть не застонал.

– Кстати, обрати внимание, – заметил Кабош. – Концы игл должны оставаться на поверхности. Иначе будет внутренняя гематома, а это не есть хорошо.

– Я видел какую-то передачу об иглоукалывании. Там иглы ставили именно так: перпендикулярно поверхности кожи и конец внутри. – Я стараюсь говорить как можно ровнее и спокойнее.

– Не напрягайся, – советует Кабош. – Расслабься. По иглам есть один специалист. Лет десять жил в Китае, синолог. Небесным Доктором кличут. Хочешь, познакомлю?

– Хочу.

Кабош кивнул.

– Только если он начнет разводить тебя попробовать «особые методы» – не разводись. С его «небес» не все возвращаются.

– Учту.

– Джин! Давай еще парочку.

Когда она закончила, Кабош наложил мне на плечо стерильную повязку. Иглы остались там, под повязкой.

– Пойдем потихоньку.

Он повел меня на первый этаж, поддерживая под руку на лестнице.

– Мэтр! Да я в порядке.

– Конечно, в порядке. Подумаешь, четыре иголки под кожей! Даже не под ногтями! Просто не делай резких движений. Это все может испортить. Сабспейс – состояние хрупкое.

Я не чувствую никакого сабспейса.

– Все еще впереди, – усмехнулся Кабош.

Усадил меня в мягкое кресло на первом этаже.

– Джин! Еще чайку.

Обернулся ко мне.

– Откинься на спинку, расслабься, полузакрой глаза.

Боль, пожалуй, уменьшилась, хотя больнее всего прокалывать кожу. Когда игла уже там – далеко не так больно. Если только не шевелиться.

– Причина выделения эндорфинов – даже не боль, а именно ущерб, нанесенный организму, – говорит Кабош. – Так что оно продолжает работать.

Во время чая боль почти прошла, зато нахлынуло состояние эйфории. Довольно легкое, без потери контроля и тумана перед глазами.

Кабош заметил.

– Что, хорошо?

– Хорошо.

– Помнишь переделку «Евгения Онегина» по Теме?

– Васину?

– Васину, Васину! Напомни-ка!

– Только любимые места.

– Давай!

– Отлично! Язык не заплетается. Значит, все путем. В глубоком сабспейсе язык заплетается. Значит, не переборщили. У тебя довольно поверхностное состояние. Пошли!

Идем по лесу. Где-то далеко звучат гитары и мелькают между деревьями огни костров. Я вспомнил тот эпизод из булгаковского рассказа «Морфий», где герой колет себе очередную дозу, и неровные звуки шарманки под окном превращаются в ангельский хор. Я в похожем состоянии. Лес кажется необыкновенно прекрасным, я чувствую каждую травинку, каждый лист. Наверху, в просветах между ветвей, словно нарисованных тушью, плывут звезды, и воздух пахнет хвоей и земляникой. Наверное, что-то похожее ощущали буддистские монахи. Сатори. Просветление. Между прочим, частенько наступавшее после удара палкой или многочасового сидения в медитации.

Эндорфины. Внутренние морфины. Опьянение – да! Но без слабости и сонливости. Голова работает четко и ясно, и мне почти не страшно.

– Если мы слышим звон гитары – значит, они услышат крик, – говорит Кабош. – Слишком близко от Москвы. Эх! Надо было подальше дачу строить. Но ничего, я нашел одно место, равноудаленное от всех соседних населенных пунктов.

Мы выходим к кострищу, обложенному кирпичами. Вокруг него – несколько бревен.

– Садись! – говорит Кабош. – Я разведу костер. Не дергайся!

Костер запылал, искры прочерчивают в воздухе витиеватые следы.

– Ну, показывай свое произведение, – просит мэтр.

Я достаю клеймо. Трискель диаметром сантиметра в полтора, набранный из гвоздей с затупленными концами.

Кабош берет, крутит в руках, пальцы пробуют остроту гвоздей, кивает.

Поднимает топорик – кора слетает с бревна рядом со мной.

– Здесь попробуешь!

Клеймо кладем на кирпичи так, чтобы иглы касались пылающих углей. Я усомнился в нашей технологии: деревянная основа и рукоять могут загореться.

– Куда ставить будешь? Показывай!

– На ногу.

Увы, для сэлфбрэндинга и плечи, и ягодицы крайне неудобны.

Я заворачиваю штанину, открывая икру.

– Вот сюда.

Кабош трогает кожу.

– Я подготовился, – говорю я. – Волос нет.

Он кивнул.

Из сумки извлечен пузырек с медицинским спиртом – мэтр обрабатывает место будущего клеймения.

– Пусть сохнет. Теперь пробуй на деревяшке.

Нагибаюсь, вынимаю клеймо из костра, гвозди касаются освобожденного от коры участка дерева, он дымится. Считаю до двух. На бревне остается черный, составленный из точек трискель.

– Неплохо, – говорит Кабош.

Возвращаю клеймо на угли.

– Теперь еще одно, – продолжает мэтр. – Человеку свойственно рефлекторно отстраняться от поражающего воздействия. Так что твою ногу надо фиксировать. На силе воли здесь не выедешь.

– Ничего подобного. Есть опровергающие исторические примеры. Протопопу Аввакуму некая женщина стала на исповеди описывать свои плотские грехи. И обуяло его желание. «Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в тот час…» Тогда достойный святой отец зажег три свечи, прилепил к аналою, внес руку в пламя и держал так, пока не угасло желание.

– У свечей пламя холодное по сравнению с каленым железом. И у тебя ситуация сложнее. Ты хотя бы руку с клеймом удержи секунду. Не так уж мало в таких обстоятельствах. Иди-ка сюда. Здесь есть пень замечательный.

Упомянутый пень стоит в полутора метрах от костра, и к нему сходятся два из четырех бревен.

– Садись сюда.

Я подчиняюсь, он притягивает мою ногу к пню ремнями. Очень туго. До боли.

– Блин! – говорю я.

Он усмехнулся.

– Ничего. Это ненадолго. Поверь мне, так безопаснее. Очень больно?

– Терпимо.

– Я не ради твоего геройства спрашиваю. Вопрос чисто практический. Мне нужно знать, насколько ты под эндорфинами.

– Правда, терпимо.

Он зашел мне за спину и сильно сжал плечо там, где под повязкой в коже сидят иглы.

Я взвыл.

– Ну вот, – говорит мэтр. – Подождем еще минут десять.

Через десять минут боль успокоилась.

Кабош смотрит мне в глаза.

– Ну что, готов?

Я кивнул.

– Давай.

Он снимает клеймо с углей и протягивает мне рукоятью.

Вздыхаю поглубже, клеймо впечатывается в кожу на ноге.

Боль затопила сознание. Ничего, кроме боли. Наверное, я ору. Не до того, чтобы считать до двух, отмеряя секунду.

Рука Кабоша на моей руке, держащей клеймо. Он с силой сжимает мне кисть и отрывает клеймо от кожи. Отбирает вовсе, взгляд останавливается на ожоге.

– Отлично!

Слегка похлопывает меня по плечу.

– Расслабься. Все позади.

А я уплываю в сабспейс. Настоящий глубокий сабспейс, а не ту легкую эйфорию, что была, когда мы шли по лесу.

Я среди звезд, над кронами деревьев. Костер превратился в светлое пятно где-то далеко, то ли внизу, то ли на периферии сознания. Но непостижимым образом я вижу улыбку Кабоша и ловлю себя на желании пасть перед ним ниц и целовать ему руки, ноги, сапоги.

– Я всегда говорил, что мазохиста можно сделать из любого человека, – говорит обладатель улыбки.

Есть свидетельства, что иногда жертвы инквизиции во время допросов под пыткой приходили в состояние эйфории и объяснялись в любви к палачам. Это ужасало свидетелей и рассматривалось как неопровержимое доказательство связи пытаемых с Дьяволом. (Враг рода человеческого помогает переносить мучения.) Такие свидетельства редки. Когда тебе рвут клещами половой член или ломают ребра – уже не до сабспейса. Методика не та. Но не всегда палачи начинали с грубого членовредительства. При таком обилии экспериментального материала должны же они были, хотя бы по теории вероятности, хоть изредка, вызывать сабспейс.

Кабош снял ремни и наложил повязку, а я все летал среди звезд, в своем подпространстве, и любил всем сердцем своего палача, забыв даже о том, что сам себе поставил клеймо.

И я понял, что не лишу Жюстину этого удовольствия.

Утром звоню Кабошу.

– Ну, жив? – спрашивает он.

– Как видишь. Жюстина сменила повязку на клейме. У нее это неплохо получается.

Она сидит у ног, голова покоится на моих коленях, я глажу ее по волосам.

– Я сегодня приеду, посмотрю.

– Захвати Небесного Доктора.

– Гм… Если получится.

Небесный Доктор появился у нас только через неделю, когда моя рана практически зажила. Интеллигентнейший человек. Худой, высокий. Вежлив, обходителен, эрудирован. Рассказывает о японских и китайских методах заварки чая. Впрочем, и родной, черный, потребляет с удовольствием.

Я думаю о том, можно ли как-нибудь догадаться по его виду, языку, жестам о его… увлечении. А по мне можно? А по Жюстине? Если человек не носит трискель на видном месте, можно?

Маркиз де Сад писал о женщинах, которые стекаются к местам публичных казней: это наши люди! Сейчас показывают множество боевиков и фильмов ужасов, где кровь течет рекой, но мы с Жюстиной, как ни странно, к ним равнодушны. Нет в них бэдээсэмного аромата. Вот, если ночь перед казнью со священником и обрезанием воротника – это да! Это волнует! А тут пришли, постреляли, всех убили – и все. Скучно!

А если бы сейчас в Москве происходили публичные казни, мы бы туда пошли? Да, положа руку на сердце, мы бы туда пошли. Бегом побежали!

Небесный Доктор допивает чай и встает из-за стола.

Мы вопросительно смотрим на него.

– Не сегодня. Сегодня знакомство. В следующую субботу.

Мы с Жюстиной сидим и ждем звонка в дверь. Небесный Доктор обещал прийти к шести, но мы уже час на взводе и ничего не в состоянии делать.

Стрелки на часах вытянулись в вертикальную линию, и раздался звонок. Небесный Доктор феноменально пунктуален.

– Добрый вечер! Готовы!

– Да.

Жюстина помогает снять длинное щегольское пальто и принимает черную шляпу. Под верхней одеждой – рубашка китайского фасона с закрытым воротом. Черный шелк, как на БДСМ-вечеринке. И черные кожаные брюки.

В руках гость держит черный баул, похожий на медицинский чемоданчик позапрошлого века.

Проходим в спальню. Небесный Доктор водружает чемоданчик на тумбочку рядом с кроватью. Открывает. На свет божий извлечен довольно странный набор предметов: кисть для письма, тушечница, антисептик и набор игл, длинных и тонких.

– Ну что ж, начнем. Маркиз, прикажи своей сабе раздеться.

– Она не совсем саба…

– Извини. Мне показалось, что у вас весьма элэсный ДС. Так я могу обращаться к ней напрямую?

– Конечно.

– Жюстина, раздевайся.

Весна, солнце еще не село и освещает комнату кроваво-красным сквозь задернутые багровые шторы. У стены, напротив окна, я ставлю два подсвечника и зажигаю свечи.

Жюстина разделась и лежит обнаженная на красных шелковых простынях.

Небесный Доктор ушел мыть руки – слышно, как в ванной течет вода. Он входит в комнату, с улыбкой глядит на Жюстину, потом задумчиво на меня.

– Маркиз, снял бы ты рубашку.

– Зачем?

– Я не в коей мере не хочу оскорбить твое доминантское достоинство. Ты вообще все можешь сделать сам. Гарантирую, не пожалеешь.

– Особые методы?

– Кабош напугал? Все не так страшно. Это просто путешествие. В Китае и Японии было известно множество способов путешествия душ. Даосы и буддисты соревновались друг с другом в этом искусстве, и оно не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Тело монаха лежало в монастыре на севере Японии, а душа была на юге и любовалась зацветающей сакурой или последними хризантемами. Я знаю дверь из этого мира. Да, не все возвратились. Но это означает одно: они не захотели вернуться.

Я встретил горящий взгляд Жюстины.

– Государь, давай попробуем!

– Я не мистик! – отрезал я.

– Есть и научное объяснение, – продолжает гость. – Эндорфины бывают разные. Есть те, что вызывают галлюцинации и расширение сознания. Я знаю, как извлечь именно их. В отличие от каннабиса и ЛСД это абсолютно безвредно и притом гораздо приятнее.

Я сажусь на край кровати.

– Делай то, что обещал сделать. Ты вроде учить меня собирался.

Он кивнул.

Обрабатывает антисептиком иглу и бедро Жюстины. Легко проводит по коже. Туда, обратно. Словно лозоходец, ищущий воду. Вдруг останавливается, и игла пронзает тело. Жюстина вздрагивает.

– Может быть, связать? – спрашиваю я.

– Не обязательно. Когда тебе уколы делают, тебя связывают?

Небесный Доктор поворачивает иглу, она входит глубже. Жюстина слегка стонет. Гость сладко улыбается, берет кисточку, кончик погружается в тушь.

– Ты сразу не запомнишь точки. Поэтому я их помечу.

Касается кисточкой у основания иглы.

– Это не совсем татуировка. Свести легко. Но пока пусть будет.

Берет вторую иглу, она скользит по коже, замирает над точкой – он не прокалывает. Помечает тушью.

– Возьми! – Дает мне иглу. – Давай сам!

Я вгоняю иглу.

– Глубже! – приказывает Небесный Доктор.

Жюстина дышит чаще.

– Не напрягаться! Расслабиться! – прикрикнул на нее гость.

Третья игла, четвертая, пятая. Методичная и тонкая работа, методичностью и тонкостью напоминающая японское искусство шибари.

Жюстина полузакрыла глаза.

Десятая игла. Я ощущаю ее тело, как свое, каждый миллиметр, каждую точку. Одиннадцатую я нахожу без помощи Мастера.

Комната погружается в красноватый туман, призрачно сияют свечи. Все отдалилось, потеряло смысл и значение: существуют только Жюстина, я и Мастер.

На ее губах застыла блаженная улыбка. Я вспоминаю известный бэдээсэмный афоризм: «Садисты – святые люди, столько усилий, чтобы посмотреть на чужой кайф».

– Жюстина, ты как? – тихонько зову я.

Она не отвечает.

Обеспокоенно гляжу на Мастера.

– Что случилось?

– Все прекрасно. Она не здесь. Мы сейчас последуем за ней. Снимай рубашку. Тебе следует знать свои точки. Надо уметь последовать за человеком, если вернуть его иначе не получается.

– Мы не сможем ее вернуть?

– Сейчас сможем. Легко! Но что, если вы зайдете дальше?

Кисть трижды касается моей груди.

– Давай!

В моем состоянии вгонять иглы почти не больно.

– Есть еще одна точка, – тихо говорит он. – Расстегни брюки.

Я не могу сопротивляться. Тушь отмечает точку у основания пениса. А потом туда входит игла. Я поднимаю глаза на Небесного Доктора: он тоже без рубашки и вгоняет себе иглу в точку на груди.

 

Путешествие 1 (Жертвоприношение)

Комната исчезла.

Мы стоим на вершине холма среди цветущих вишен. Или не вишен? Белые и розовые лепестки срывает ветер, закручивая их маленькими вихрями, осыпая нам волосы и плечи.

Впереди Жюстина, обнаженная и босая, как в комнате минуту назад. Она нисколько не стесняется наготы и смотрит на нас счастливо и задорно. Мы чуть позади, раздетые по пояс. С иглами в четырех точках.

– Точки Пути, – слышу я голос Небесного Доктора.

Обернулся, смотрю на него. Игл нет. Вместо них вросшие в кожу маленькие рубины, словно капли крови. Иногда солнце попадает на грань, и камни вспыхивают золотым огнем.

В зеленой долине белеет храм. Я сразу понял, что это храм, хотя он скорее напоминает арену Колизея. Трибуны заполнены народом.

К храму спускается мраморная лестница. По обе стороны от нее преклонили колени люди в ярких шелковых одеждах: алых, синих, зеленых, фиолетовых, серебряных. Позы благоговения, руки сложены, как во время молитвы, в глазах – восторг. Они повторяют какое-то слово, громко, ритмично, хором. Думаю, имя бога на местном языке.

И я понимаю, что мы как-то связаны с этим богом, особенно сегодня, и что вскоре произойдет нечто важное для нас и этих людей, и сделает эту связь неразрывной. Мне легко и радостно. Я знаю, что все правильно, все, как и должно быть, и стремлюсь сердцем к тому, что должно произойти.

Жюстина пробует ногой мрамор лестницы и улыбается.

– Теплый!

Я шагнул за ней и понял, что тоже бос. Теплый мрамор ласкает ступни. Позади послышались гулкие шаги. Я оборачиваюсь: на Небесном Докторе высокие черные ботфорты, украшенные серебряными пряжками, и я понимаю, что его миссия здесь отличается от нашей и что она труднее и менее почетна. Улыбаюсь ему сочувственно и ободряюще. Он кивает. Мы поняли друг друга.

Мы спускаемся к храму, и я вспоминаю этот мир. Он мне знаком так, словно я прожил здесь всю жизнь. Как? Почему? Может быть, видел во снах?

Вряд ли. Все слишком реально. И я понимаю, что человек одновременно живет в нескольких телах, на разных планетах, в разных концах Вселенной. Единый в десяти, может быть, в ста лицах. И эта истина открывается ему во снах, наркотическом опьянении или мистическом экстазе. Здесь, в этом мире с белой лестницей к белому храму, протекает одна из моих жизней, и она приближается к своему пику.

В центре арены цилиндрическое возвышение, к нему ведет еще одна лестница, украшенная золотом, с золотыми надписями на каждой ступени. Это названия этапов восхождения к тому богу, имя которого скандирует толпа. По краям лестницы – золотые желобки, что оканчиваются в воде бассейна перед нами. Через бассейн перекинут золотой горбатый мост.

Желобки для стока крови. Когда мы исполним свою миссию, наша кровь стечет в бассейн и освятит его. И те, кто сейчас стоят на коленях вдоль дороги и на трибунах, почтительно ожидая, чинно и медленно спустятся вниз и намочат в священной воде платки из золотого шелка, чтобы повязать на шею или на руку и носить как оберег и в знак своей причастности к богу. А наши мраморные скульптуры поставят в храме в знак вечного благоговения и любви.

Я оглянулся. Вот они! Сотни скульптур! На арене, на трибунах, у основания мраморного цилиндра – мужчины и женщины, ставшие богами.

Мы взошли на мост. Эротическое возбуждение нарастает, сладкая истома растекается по позвоночнику, и я чувствую, как мой член раздвигает прорезь на черном шелке штанов и поднимает голову. Ни смущения, ни стыда. Так и должно быть. Это значит, что бог принимает жертву, и почтил мое тело благословением. Интенсивность молитвы нарастает, и теперь слово «бог» сливается в один сплошной гул. Я обнял Жюстину. Как же я хочу ее!

– Не здесь! – шепнул Небесный Доктор и кивнул на возвышение. – Там! Вы еще не совсем готовы.

Переходим мост, поднимаемся по ступеням. Небесный Доктор неотступно следует за нами.

Возвышение венчает мраморная полусфера со срезанной вершиной, окруженная желобом для крови. На плоском участке лежат странные золотые корсеты с длинными острыми выступами в районе груди и сетью с иглами для живота и гениталий. Мы преклоняем колени и произносим божественное имя.

Небесный Доктор помогает одеться. Теперь мы не можем обнять друг друга. Объятия несут смерть. Стоит нам обняться, и мой золотой нож пронзит сердце Жюстины, а ее игла – мое сердце. Я знаю, что так и будет, когда придет экстаз.

Сбруя держится крепко, снять невозможно. Но есть много других поз, не требующих объятий. Мы начали с киногамии.

Мои иглы вонзились в ее ягодицы, и первые капли крови падают на мраморный помост. Она дернулась, застонала, но не отстранилась. Ее боль сладка, как последний миг перед оргазмом. А я теперь чувствую связь с тем богом, жертвами которому нам суждено стать, и способен лишь исполнять его волю.

Напряжение нарастает, но не разрешается биением плоти, словно до бесконечности натягивают струну.

Любимая поза римлян сменилась позой Андромахи, и я испытал холод игл Жюстины и их сладкую боль, но оргазм не наступает, а напряжение растет, словно поднимаясь по витой лестнице к вершине башни, подобно музыке Баха, с круга на круг. Я знаю, что мы достигнем пика только в той позе, что принесет нам смерть.

Сладостная истома становится нестерпимой, и я притягиваю Жюстину к себе, принимая нож в свое сердце. Все затопила боль, и сквозь боль я слышу ее крик и чувствую частые ритмичные объятия той орхидеи, в которую я врос, зная о неизбежной смерти.

Мы летим в хрустальный шатер над жертвенным камнем, сияющий, как первозданный свет. А внизу, на белом мраморе, истекают кровью наши тела, и толпа верующих благоговейно ждет момента, когда служитель храма позволит им омочить в ней платки.

Я очнулся на кровати рядом с Жюстиной. Небесный Доктор, улыбаясь, смотрит на нас. Снимает иглы. Жюстина садится, поджав под себя ноги, и придвигается к нему. Целует одну руку, другую. Сползает на пол, встает на колени, и губы касаются сапог.

Мастер вопросительно смотрит на меня. Позволю ли я своей сабе так вести себя с чужим Доминантом. Позволю! Еще как позволю! Я прекрасно понимаю ее чувства.

– Спасибо! – сказал я. – Так хорошо никогда не было.

Небесный Доктор кивнул и благосклонно улыбнулся.

– Плохому не научу.

Внимательно посмотрел на меня, потом на Жюстину. Выложил на стол распечатку с изображением человеческого тела и отмеченными на нем точками.

– Берите! Это то, что вам требуется. Больше никакой атлас не подойдет. А я вам больше не нужен, моя миссия выполнена. Теперь будете путешествовать вдвоем.

– Док! – После такого, обращение на «вы» кажется абсурдным, а длинный ник гостя очень хочется редуцировать. – Это ты был распорядителем жертвоприношения в храме?

– Конечно. Так что, может быть, еще встретимся в иных мирах. Думаю, это не последний ваш храм. – Особенно не увлекайтесь, – предостерегает он, надевая шляпу. – Каждое такое путешествие – сильный стресс. Так что больше раза в неделю развлекаться не советую. Лучше бы вообще раз в месяц.

Я размышляю о человеческих жертвоприношениях, об исторических аналогах ритуала, участниками которого нам довелось стать. Человеческие жертвоприношения существовали у многих народов, например у славян, но наиболее масштабными, яркими и ритуализированными они были у ацтеков. В жертву приносили пленников, захваченных в сражениях. И тому существовало мифологическое объяснение.

Боги ацтеков вечно боролись друг с другом. То один, то другой бог превращался в Солнце и обретал власть над миром, но его соперник насылал катастрофу и изгонял его с неба. За мировыми катастрофами следовало новое возрождение мира и всего живого, включая человека. Промежуток между возрождением и новой гибелью мира назывался «эпохой» или «Солнцем». Их было пять: четыре «доисторические» предшествуют пятой, которая продолжается и поныне. Каждую из эпох согревало собственное Солнце, поскольку после очередной катастрофы происходило и обновление неба.

Напоминает розенкрейцеровскую теорию пяти лун, популярную среди немецких фашистов. Там эпохи соответствовали лунам, которые последовательно гибли, падая на землю и вызывая глобальную катастрофу. Всего лун пять, нынешняя – последняя. Видимо, красивой оккультной, мистической или мифологической теорией можно оправдать любые зверства.

У ацтеков каждое из Солнц, или мировых периодов, имело свое название в зависимости от того, какие бедствия сопровождали его гибель: «Солнце воды» завершилось потопом, «Солнце ветра» – ураганом, «Солнце огня» – землетрясением, а четвертое Солнце завершилось мировым голодом и кровавым дождем.

Пятое Солнце началось с совета богов, где было решено, что один из них принесет себя в жертву и станет новым Солнцем. И самый маленький, смиренный и покрытый нарывами и струпьями бог бросился в огонь и возродился в образе Солнца. Так Солнце родилось от крови жертвоприношения. Однако оно стояло в небе и не двигалось. Тогда все остальные боги тоже принесли себя в жертву, и Солнце, наконец, тронулось с места и поплыло в зенит.

Солнце символизировал орел – птица мощная, гордая и кровожадная. Каждый день Солнце, подобно орлу, совершает путь по небу, и каждую ночь в подземном мире ведет борьбу с силами мрака за право утром появиться на востоке и вновь согреть и осветить мир. Силы же мрака и ночи олицетворяет ягуар с его ночным образом жизни и пятнистой шкурой, подобной ночному небу, усыпанному звездами.

Чтобы Солнце имело достаточно сил для борьбы, его жизнь необходимо поддерживать человеческой кровью. Так человечество приняло на себя роль богов, принося себя в жертву ради сохранения мироздания. Однако в человеческих силах только отдалить катастрофу, которую, согласно подсчетам древних астрологов, нужно ожидать в конце каждого пятьдесят второго года (в этот день совпадали два календаря: ритуальный и солнечный). Поэтому по истечении очередного 52-летнего периода ацтеки отмечали грандиозный праздник «Нового огня», символизировавший продолжение жизни пятого Солнца. Четыре дня они постились, готовясь к концу мира. В городах и деревнях гасили огни, дома тщательно убирали, выбрасывали старую посуду и даже старые фигурки богов. В последний вечер люди садились на крыши домов, повернувшись на восток, чтобы видеть, возобновит ли Солнце свой путь.

Поскольку солнце благополучно поднималось на востоке, начало нового цикла отмечали тщательно разработанной церемонией. В полночь процессия жрецов, одетых как главные боги ацтеков, шла из Теночтитлана (Мехико) на холм Звезды, который и ныне находится между городами Франсиско-Колуакан и Истапалапа. Название он получил по ритуалу ожидания «Утренней звезды» – Венеры, предвестницы восхода Солнца. Ее появление означало, что конца мира не будет и на этот раз. Жрецы трением зажигали новый огонь, совершали жертвоприношение, а затем торжественной процессией доставляли огонь в храмы, и уже от него загорались очаги в домах.

Ацтеки считали себя «народом Солнца», избранным для того, чтобы отсрочить мировую катастрофу, единственным племенем, способным спасти пятое Солнце от гибели и, значит, поставленным над всеми другими. Жестокие войны и кровавые жертвоприношения оправдывались этой глобальной целью – накормить Солнце кровью, чтобы поддержать существование мира.

Очередная война с соседним племенем, очередная победа. Ацтекское войско возвращается домой с толпой плачущих пленников – они знают, что всех их принесут в жертву. Пленников разделяют между общинами-кварталами главного города ацтеков Теночтитлана, чтобы их хорошо содержали и охраняли, пока до них не дойдет очередь. Кровавые жертвоприношения и ритуалы будут продолжаться много дней подряд.

Между будущей жертвой и тем, кто совершал жертвоприношение, возникало что-то вроде мистического родства. Когда воин брал человека в плен, он говорил: «Вот мой возлюбленный сын». А пленный отвечал: «Вот мой почтенный отец». В представлении ацтеков они были одной семьей и одной плотью.

По случаю празднования большой победы ацтекский правитель (или тлатоани, «тот, кто приказывает») Мотекусома I приказал сделать большой камень-алтарь для жертвоприношений – «Камень Солнца». Резчики по камню высекли на его круглой горизонтальной поверхности стилизованное изображение Солнца с углублением в центре для крови жертв. На боковых сторонах изобразили эпизоды победоносных войн, выигранных, благодаря помощи бога Солнца. Камень водрузили на платформу высотой в человеческий рост, поближе к божеству, чтобы быстрее доходили жертвы и молитвы. Туда вели четыре лестницы, по одной на сторону света.

На церемонию приглашены правители союзных и покоренных городов. Пленникам дают пьянящий наркосодержащий напиток, чтобы смягчить ужас смерти и страдания. Иногда жертвы теряют сознание, и их приходится силой тащить к алтарю, но большинство пленников идут на смерть добровольно, потому что воин, погибший на жертвенном камне, станет «спутником орла», то есть войдет в свиту Солнца и будет сопровождать его в небесном пути.

Мотекусома открывает праздник, с помощью нескольких жрецов принеся в жертву на «Камне Солнца» первых обреченных. Четыре жреца берут их за руки и ноги, пятый – держит голову, а правитель ритуальным зазубренным ножом вскрывает им грудь и вырывает сердце. Оно еще живое и бьется в его руке, под возгласы присутствующих он поднимает его вверх, к Солнцу, показывая божеству его пищу. Кровь стекает по желобу на камне в деревянный или каменный сосуд – «орлиное блюдо», туда же бросают сердце.

Со времен Мотекусомы I введена особая инаугурационная церемония – «мытье ног (в крови)», в ходе которой всякий новый тлатоани, начиная правление, приносил кровавые жертвы в честь племенного бога Уитсилопочтли, который считался воплощением Солнца. А для жертвоприношений нужны пленники. Поэтому перед инаугурацией ацтекские правители вели инаугурационные войны с целью захвата пленных.

В тысяча пятьсот семнадцатом году другой ацтекский правитель Мотекусома II начал войну против городов-государств Тлашкала и Уэшотцинко. Первая битва не принесла успеха. Разгневанный правитель приказал холодно, без почестей, встретить вернувшихся воинов. Но в новом сражении взяли в плен много людей, что служило критерием успеха, и тлатоани был доволен. Были устроены жертвоприношения пленников в честь богини плодородия Тонатцин, которые по жестокости превзошли все, что было ранее. Пленных разделили на три группы. Первых принесли в жертву традиционным способом: рассекли грудь и вырвали сердце. Вторым повезло меньше: обреченных сначала поджарили на жаровне, а потом, уже у полумертвых, вырвали сердца. Для третьих у храма Тонатцин построили эшафот со столбами. Пленников привязывали к ним и убивали стрелами. Тлашкальцы и уэшотцинки были потрясены жестокостью, они тоже практиковали человеческие жертвоприношения, но считали, что пленник должен умирать на жертвенном камне не мучительной смертью (это не казнь), а легко и быстро. Действительно, зачем? Если нужна кровь, чтобы оросить землю для повышения плодородия или накормить Солнце, и сердце, чтобы поддержать жизнь божества, какой смысл в столбах, стрелах и жаровнях?

Зачем? Чтобы смотреть на это горящими глазами, чтобы чаще билось сердце и учащалось дыхание, чтобы наслаждаться мучениями жертв.

В отместку уэшотцинки направили в Теночтитлан лазутчиков, которые ночью сожгли храм кровожадной богини.

Тлашкальцы тоже не остались в долгу. Три года спустя они поддержали испанцев, а в 1521 году Теночтитлан был взят, множество домов разрушено, а хранилище с рукописями сожжено. Последний ацтекский тлатоани Куаутемок был захвачен в плен. Он готовился к смерти, но испанцы долго пытали его, надеясь выведать, где спрятано ацтекское золото. Ничего не добились. Тогда они обвинили бывшего правителя в попытке поднять восстание, и он был повешен, а тело сожжено. Так погибла империя ацтеков.

 

Кабош

Илья Полевич – старый знакомец и регулярно пользуется услугами клиники. Телевизионщик. Хотя я бы предпочел газетчика. Зато неравнодушен к выборам.

Я нанес ему на лицо метки. Именно здесь, в этих точках, следует сделать инъекции ботокса, чтобы морщины максимально разгладились.

– Полгода продержится? – спрашивает Илья.

– Полгода и продержится. Больше тридцатника никто не даст.

– Лады.

– Слушай, ты знаешь такого депутата Пеотровского?

– Сволочь-то эту? Знаю.

– И как?

– Да никак. Постоянный представитель партии власти. Каждый раз разной, но всегда власти. Много их таких! Пока на плаву. Серега, а тебе-то зачем? С каких это пор ты политикой заинтересовался?

– Случайно. У меня интересный материал есть про этого Пеотровского.

Полевич напрягся, как собака, почуявшая зайца.

– Какого рода материал?

– Дневник его дочери.

– Педофилия?

– Увы! Не так круто… Она была из нашей тусовки.

Илья в курсе моих нетрадиционных сексуальный предпочтений, но, как человек творческий и умный, относится к ним с завидным спокойствием (у всех свои тараканы!) и даже причастным интересом (хоть бы раз на вечеринку позвал!).

– Ага! Для обывателя сойдет. Подать надо правильным образом. Почему «была»?

– Умерла. Острая коронарная недостаточность. Но господин Пеотровский обвиняет ее мужа в убийстве.

– Еще интереснее. Успешно обвиняет?

– Человек в тюрьме.

– Друг твой?

– Да.

– Знаешь… Мы ведь его партию поддерживаем…

– А из газетчиков кто-нибудь? Неужели не клюнут?

– Должны. Есть у меня на примете… Материал, как я понимаю, бесплатный?

– Благотворительность!

Он рассмеялся.

– Нет, я интересуюсь, оплатит ли кто-нибудь публикацию.

– Разве во время предвыборной кампании это не поднимет тиражи?

– Может быть. Ладно, посодействую. Но ничего не обещаю.

– Сколько это может стоить?

– Не бери в голову! Здесь и спонсора найти не проблема!

«Идиот!» – сказал я себе, когда он ушел. Ну зачем раньше времени помянул Маркиза и дал понять, что заинтересован в публикации? Надо было сыграть продавца, а не покупателя.

Вздохнул. Выглянул в окно. Там ждало черное «Ауди» Джин.

Спустился вниз. Джин вышла из машины и открыла дверь.

– Садитесь, Господин.

Я кивнул.

Вообще-то я люблю водить машину, но последние несколько дней дергаюсь и нервничаю. Пару раз чуть не влетел в аварию. А тут Джин, наконец, получила из ремонта свою любимую тачку и вызвалась поработать моим личным шофером. Честно говоря, я рад. Вести машину – тоже работа, когда голова забита ментами и адвокатами, лучше спокойно откинуться на сиденье и позволить себя везти. Я согласился. Джин просто счастлива (ну теперь не разобьется «драгоценный Господин»).

Она вопросительно смотрит на меня.

– На дачу, – говорю я. – Готова?

– Да, Господин.

Джин – хозяйка мелкой риелторской фирмы. Дела идут не ахти как, но на хлеб с маслом и икоркой хватает. А где-то у истоков трудовой биографии лежит мертвым грузом незаконченное медицинское образование. Впрочем, не совсем мертвым. А иголки?

Руководящие должности далеко не так характерны для мазохистов, как принято думать. Типичный стереотип: приходит с работы большой начальник (начальница), становится на колени перед каким-нибудь мелким клерком и делает земной поклон, вытянув вперед руки: «Здравствуйте, Господин!»

Реально роли в жизни и в Теме не так уж сильно различаются. Тот, кто руководит на работе, и в Теме в большинстве случаев Топ. Мазохисты более склонны к интеллектуальной деятельности или принятию ответственных решений, при этом оставаясь на вторых ролях. Например, работать аналитиком в банке, как Жюстина. Самая мазохистская должность.

Впрочем, Джин – свитч. Приятно иметь рабыней бывшую госпожу. Тешит самолюбие.

Мы подъехали к дому. Я вышел из машины, Джин поставила ее в гараж. Холодно. Снег лежит на верхушках сосен.

Я поднялся по лестнице, Джин за мной, на шаг сзади.

Плюхнулся в кресло перед камином. Она разожгла огонь и помогла мне снять сапоги.

Преклонила колени и подала мне ошейник. Я защелкнул его у нее на шее. Я позволяю Джин снимать ошейник, когда она считает нужным, и ключ всегда у нее. По заморским представлениям, прописанным на многочисленных сайтах, это не совсем правильно, но я не собираюсь портить своей сабе бизнес. Это украшение смотрится слишком странно на шее главы фирмы. Вряд ли кто-нибудь из клиентов подумает о БДСМ, все-таки это движение малоизвестно, зато легко могут заподозрить в любви к «хэви металл» или гонке на мотоциклах. А оно надо? По мнению большинства обывателей, сие достойно только тинэйджеров, и доверия к фирме не прибавляет.

– Ужинать будем? – поинтересовался я.

– Да, Господин.

Джин ушла готовить.

Я бы с удовольствием закурил, но на этот раз сдержался.

Она появилась с подносом в руках в маленьком черном платье, столь любимом француженками, с блестящим ошейником на шее. С темными вьющимися волосами, разбросанными по плечам и алыми губами, как у племенной рабыни из Ара в романе Джона Нормана. Подает тушеное мясо, пахнущее имбирем и гвоздикой.

– Господин будет чай или глинтвейн?

– Чай. И ты тоже.

Она напряглась, потом улыбнулась. Она знает, что означает «чай».

Принесла себе порцию. Вопросительно смотрит на меня.

– Садись за стол, – великодушно говорю я.

Место раба у ног господина, но в случае ужина это неудобно.

После чая она села у ног.

Стемнело. В камине догорает огонь.

– Джин, надо собрать передачу для Маркиза. Теперь можно.

При трехдневном задержании передачи не положены, но Андрею продлили срок до десяти дней.

Мы идем на кухню. Укладываем в ящик сыр, колбасу, мясные и рыбные консервы, баночку красной икры, соль, сахар, конфеты и варенье. Я подозреваю, что часть продуктов завернут по неведомым нам причинам, но все равно не известно, что можно, а что нельзя.

– Ну все, – говорю я. – Теперь в душ.

Пока она мылась, я спустился в подвал, проверил девайсы, выложил лекарства на видное место.

Возвращаюсь: она уже ждет у камина, с мокрыми волосами, платье на ней. Я усомнился в необходимости последней детали. Да ладно! Зато его можно красиво снять.

– Пойдем, Джин! – властно говорю я.

Мы спустились в подвал, полностью отделанный и стилизованный под подвал средневекового замка.

– Зажги свечи!

Она зажигает свечи в высоких подсвечниках вдоль стен под романской аркой. И они освещают плети, кнуты и наручники, висящие на стене, и цепи с кольцами, вделанными в стену.

– Кольца, серьги снять! – Я указываю на столик рядом с лекарствами.

– Раздевайся!

Развязала лямки черного платья, и оно падает к ее ногам. Нижнего белья нет.

Ок. В общем-то, нагота не является необходимой. Есть любители средневековых рубищ или костюмов кошек, но, по-моему, нижнему одежда ни к чему.

– Сюда, – тихо говорю я. – Руки над головой. Вытяни.

Слова звучат нарочито обыденно.

Я привязал ее к столбу, продев веревку в кольца кожаных наручей. Залюбовался. Поставил песочные часы на десять минут и беру со стены флогер.

К пси-садизму я равнодушен: если нижнему нравится, чтобы его всячески унижали словесно – пожалуйста, к вашим услугам, словарный запас большой, хоть нормативный, хоть матерный – как пожелаете. А если нет – и мне по хрен. Джин брани не любит, но от приказного тона тащится.

Я начинаю бить часто и не сильно, для разогрева. Мягеньким флогером. Джин ойкает, но непроизвольно подается всем телом навстречу удару. Чуть-чуть, едва заметно. Зато красноречиво. Значит, еще, значит, прибавить. А это так, для антуража. Нижний и не должен лежать, как бревно, или трагически висеть на цепях и молчать, как партизан. Мне нужна его реакция. Мне нужны ее стоны, хотя я прекрасно знаю, что пока не превышаю нагрузки русской бани.

Взглянул на часы: песок уже просыпался. Когда? Отвязываю Джин и даю ей отдохнуть. Это не все. Это начало. Разогрев.

Второй подход – 20 минут. Песочные часы необходимы. Во время экшен восприятие времени меняется: счастливые часов не наблюдают!

Беру плеть и начинаю работать с двух рук: плетью и флогером.

Темп нарастает. Как пульс, как стук сердца: два удара в секунду. И перебивка ритма: по одному сильному удару в полминуты. Чаще нельзя. Надо, чтобы удар разошелся по телу.

Я беру кнут.

Если что-то не так – стоп-слово есть. У нас это мое имя. Если я услышу «Сергей» – тут же остановлюсь: кнут последует за рывком руки и изменит направление, хлестнув по полу.

Любой историк в ужас бы пришел от количества ударов, которое получает мазохист во время экшен. Сколько? Сколько? Тысяча?! Помилуйте! Десять ударов кнутом – это смертельно! А сто шпицрутенов заменяли смертную казнь! Угу! Можно и одним ударом убить, если очень хочется. Смотря как бить. И смотря чем. Кнут кнуту рознь. У бэдээсэмного конец мягкий, кожаный, а у исторического кнута для казни туда вделывали кусочек железа, назывался «чекан». К тому же кнут длиной более двух метров уже очень опасен и не только из-за силы удара, но и из-за снижения точности. Если такое кто и использует, то только самые заядлые экстремалы. Я не увлекаюсь. Мне моя нижняя дорога. У нее шкурка нежная, не попортить бы.

Разница между экшен и казнью примерно, как между сексом и изнасилованием. От последнего тоже умирают. От первого – только в «Луке Мудищиве». Но и там скорее фистинг.

Джин замолчала и обвисла на цепях. Я смотрю на ее лицо. Все в слезах, но в глазах выражение блаженства.

– Еще! – стонет она.

Язык слегка заплетается. Сабспейс.

Я помедлил. Стоит ли еще? Под воздействием эндорфинов нижний не чувствует своего болевого порога. Был случай, когда человеку во время экшен сломали руку, и он не заметил. Здесь решать верхнему, он контролирует себя в гораздо большей степени.

– Еще! – повторяет Джин.

Мазохист тоже все выдает под пытками, из благодарности.

– Ладно. Еще полчасика.

Через полчаса я отвязал Джин и отнес ее в соседнюю комнату. Аккуратно положил на кровать. Сбегал на кухню и принес ей чашку горячего шоколада. Она пила маленькими глотками, преданно глядя на меня. Поставила чашку на столик у кровати, благоговейно взяла мои руки и коснулась губами. Так целуют руки королей и святых.

 

Маркиз

Меня разбудил окрик тюремщика.

– Встать! На выход!

Он навис надо мной. Молодой еще парень с белесыми ресницами. По призыву, что ли? Сюда отправляют призывников?

– Встать! – гаркнул он.

Медленно поднимаюсь. В руке он держит резиновую дубинку.

– Шевелись, сволочь!

Меня вытолкнули в коридор. Там стоят человек десять ментов и двое моих товарищей по камере. Последние – лицом к стене. Меня ставят рядом с ними.

Первый удар пришелся по спине. Я взвыл от боли и попытался увернуться от второго. Дубинка обрушилась на плечо. Цела ли ключица? Падаю на пол, краем глаза заметив, что моим товарищам не легче. Пожалуй, тяжелее. Я более резистентен к боли, потому что умею иначе к ней относиться. Я где-то читал, что японских ниндзя учили выносить пытки, для этого нужно научиться ждать боли и готовить себя к ней, как к наслаждению. Но это не так-то просто. Хуже всего злость. Чем больше злости, тем больнее. Надо принять боль.

Я сжал зубы, я свернул свой мозг, как деревенский силач сворачивает кочергу, я почти победил, почти настроился, почти перестал чувствовать. И тогда они прекратили.

Нас мешками втащили в камеру и бросили на кровати.

Мы играем в пытки. Они это серьезно. Серьезнее некуда!

Я с трудом приподнялся на локте, достал носовой платок и стираю с губ кровь.

– Я требую врача и адвоката! – крикнул я в пространство и закашлялся. На платке прибавилось крови.

– Зря ты так, – с трудом выговорил Глеб. – Все равно ничего не добьешься.

– Я добьюсь! И вам советую. Врач должен освидетельствовать побои. Если мы докажем применение пыток, все наши показания можно будет выбросить в мусорное ведро. Наплели уже про себя лишнего?

Он махнул рукой.

– Раньше сядешь – раньше выйдешь!

Принесли завтрак, точнее, кипяток и хлеб.

– Амелин!

С трудом слез с кровати и подошел к окошку. Каждое движение – боль.

– Я объявляю сухую голодовку до того момента, когда встречусь с врачом и адвокатом.

Парень в окошке еще стоит с минуту, потом удаляется.

– Зря ты так, – повторил Глеб, а Вася закивал из солидарности. – От них откупиться можно. А то могут и каждую ночь бить.

– Это не инициатива тюремщиков.

– Бьют-то они. У тебя куртка кожаная, хорошая… Я ничего такого, но ведь из-за тебя же били. Ты, может, железный, а нас пожалей.

– Обойдутся! – сказал я и отвернулся к стене.

– Слышь, ты пришил-то кого?

– Что?

– Ну, убил кого?

– Никого.

– Как? А убийство с особой жестокостью?

– Так я же не говорил, что убил. Я говорил, что у меня такая статья. Но убить могу (это если вы о куртке).

От обеда я отказался без всякого сожаления. Даже с голодухи не хотелось есть такую бурду. Потом отказался от передачи. Уже совершенно с другим чувством. Я думал о Кабоше и Джин. От них, конечно, от кого же еще. Я представил себе Джин, укладывающую сахар и банки с вареньем. Как-то нечестно отвергать их заботу.

Потребовал бумагу и ручку. Дали карандаш и тонкий желтый листок. Написал заявление о голодовке. Ни врачом, ни адвокатом даже не пахло.

На следующий день я еще ходил на прогулку. На третий – у меня подкосились ноги, и я сел в прогулочной камере, прислонившись спиной к стене. Никто не обратил внимания. Так и сидел до конца. Пока вошедший тюремщик не поставил меня рывком на ноги.

Меня довели до камеры и втолкнули внутрь. Я смог не упасть и тяжело опустился на кровать.

– Зря ты так, – сказал Вася. – Поешь! А то совсем доходяга стал, молодой парень!

– Нет.

– Они подождут, пока у тебя синяки пройдут, потом пустят врача, – поддержал Глеб. – Их врача, между прочим. Он и заметит что – все равно не запишет. Только доживешь ли?

– Я крепкий.

Вася покачал головой.

– Слышь? – снова окликнул он. – Ты прости нас, мы куртку твою отдали. Очень уж она начальнику смены приглянулась.

Я приподнялся на локте и гляжу на него. И в моем взгляде, верно, еще осталось много стали – так что он опустил глаза. Хрен с тобой, исполнитель! Я перевел взгляд на Глеба. Он тоже не выдержал, отвернулся.

– Думаете, теперь не убью, слаб стал? – Я поднялся с кровати и шагнул к нему. Сам удивился, что не шатаюсь. Эх! Не ко времени эта свара.

Глеб не пошевелился, так и сидит, опустив голову.

– Прости нас. Не говори, что крысы. Иначе от нас бы не отстали – забили до смерти. Прости, Господин.

Я усмехнулся.

– Я не могу быть вашим Господином.

– Почему?

– Потому что я не могу вас защитить. Только что от себя… Ладно, хрен с ней, с курткой.

Я повернулся к нему спиной, инстинктивно ожидая удара. Но удара не последовало.

– Спасибо, – тихо сказал он.

 

Маркиз

Весна все того же прошлого года. Жюстина стоит у открытого окна, любуясь красноватыми облаками кустов возле дома. Дует свежий апрельский ветер, пахнущий оттаявшей землей. Вечер. Закатное солнце вливается в комнату, падая куда-то за Москву-реку.

После визита Небесного Доктора минула неделя.

Я отхожу вглубь комнаты, сажусь на кровать.

– Ты готова?

– Да. Я не буду закрывать.

Жюстина задернула шторы поверх открытого окна, и они встрепенулись и заиграли под весенним ветром, окрашивая багровым оранжевый закатный свет.

Сбросила красный шелковый халатик с китайской вышивкой и опустилась передо мной на колени.

(Я решил слегка изменить сценарий, не представляя, к чему это может привести.)

– Руки!

Она с поклоном протягивает их перед собой. И я застегиваю кожаные наручники на запястьях. Преданно и покорно смотрит на меня. В лучах заката русые волосы отливают медью.

В фильме «Титаник» есть сцена, когда герой просит героиню закрыть глаза, перелезть через ограждение палубы и встать на мысу корабля, раскинув руки. Он держит ее за талию, и она словно летит над морем. Очень раскрученная сцена, на всех рекламных кадрах и плакатах, центральный эпизод, гвоздь программы и хит сезона.

В этой сцене мне чудится нечто Тематическое. Да, конечно, можно увидеть Тему в чем угодно, зависит от восприятия. Но это абсолютное доверие! Нижний также вверяет жизнь партнеру во время экшен.

Я не стал приказывать. Я поднял ее с колен и положил на кровать. Завел руки за голову и приковал к спинке второй парой наручников.

– Жди!

Вышел и закрыл дверь.

Жюстина терпеть не может, когда я оставляю ее одну связанной. Если уйти из дома на пару часов – это действительно опасно. Мало ли что! Потоп, пожар, короткое замыкание! Но я только на кухню продезинфицировать иглы. Десять минут. Правда, Жюстина об этом не знает.

Кипятить иглы нельзя, кипячение тупит. И я погружаю в спирт подарок Небесного Дока. Думаю, не все бэдээсэмщики такие аккуратисты, но меня Кабош основательно напугал всякими стафилококками. Впрочем, есть в Теме отдельные последователи рыцаря Леопольда фон Захер-Мазоха, имеющие индивидуальные плетки, чтобы не дай бог спидом не заразиться, если у Топа несколько боттомов и на всех один девайс. Микротрещины, знаете ли, на коже образуются, а он через кровь передается. На кнут презерватив не наденешь. Как говорится, если идешь к женщине – возьми с собой плеть… и не забудь ей отдать.

Звон наручников в соседней комнате.

– Государь?

Да сейчас приду. Так и подмывает пойти к входной двери и сделать вид, что ухожу: открыть и захлопнуть. Но нет. Так можно весь кайф сломать. Я предпочитаю заранее договариваться о значимых деталях экшен, хотя в случае Д/с это не является обязательным. Но у нас вариант смягченный или, возможно, просто романтизированный.

Возвращаюсь с готовыми иглами. Она улыбается, вздыхает с облегчением. Нахожу точку на бедре и вгоняю первую иглу…

 

Путешествие 2 (Посвящение)

Я на проселочной дороге, среди поля то ли пшеницы, то ли чего-то в этом духе. Впереди возвышаются горы. Зеленые, поросшие лесом. У обочины синие и желтые цветы.

На мне кожаный колет с металлическими пластинами и серебряным поясом. Черные кожаные штаны, высокие сапоги, короткий алый плащ через одно плечо и меч за спиною.

Иду пешком, и не потому, что беден. Этот путь я должен проделать пешком, в напоминание о том, что и у меня есть Господин, тот, который на небесах, и тот, который на земле, в напоминание о том, что я не всевластен. Таков обычай.

Я направляюсь в город, чтобы купить себе йалайти. Наконец-то я накопил денег. Мне двадцать лет, и я уже четыре года женат. Значит, есть та, что ждет меня дома, но до сих пор нет того, кто последует за мною на войну.

У подножия гор – деревня. Несколько деревянных домиков в зарослях садов. Было бы здорово найти йалайти в какой-нибудь из деревень. Здесь народ проще и беднее, чем в городе. Они будут рады продать йалайти небогатому рыцарю. Горожане, боюсь, фыркнут. Им бы кого побогаче да повлиятельнее, чтобы не только деньги выручить, но и связями обзавестись.

Но дело не только в деньгах. Здесь народ чище. Может быть, я и наивен, но до сих пор верю в честность поселян.

Увы, это не первая деревня. Мне предлагали йалайти в деревнях. Но ни один мне не понравился: этот груб, этот нерасторопен, этот просто неумен или некрасив. Я усмехнулся про себя: с таким скромным капиталом не следует быть столь разборчивым.

Ищу ворота со знаком. Солнечные блики играют на траве, у обочины пасется мелкая деревенская живность: птицы, похожие на наших кур и гусей. Я знаю, что здесь они называются по-другому, да и выглядят иначе, но отодвигаю эту память куда-то на задворки сознания. Мне это не важно да и не интересно.

Вот! Предпоследний дом. Я уж было потерял надежду.

Пучок стеблей тростника на воротах – символ покорности. Йалайти должен быть покорен Господину, как тростник покорен ветру. Здесь есть йалайти, и его хотят продать.

Стучу.

Ждать приходится недолго. К воротам идет статный мужчина в желтых одеждах и таком же покрывале на голове. Священник! Я вздохнул. Правильные черты лица, русая борода, серые глубокие глаза. Наверное, у него красивый лайти. Жаль! Я вряд ли смогу купить йалайти у священника.

Он с улыбкой кланяется.

– Радуйтесь, Господин!

Я отвечаю на поклон.

– Радуйтесь! Я рыцарь Айдзен Господина Тода.

– Я Рихей, раб Небесного Господина. Добро пожаловать! Заходите!

Идем мимо ветвей деревьев, гнущихся к земле под тяжестью яблок, которые не совсем яблоки. И я замечаю, что ряса у хозяина старая и застиранная, даже зашитая в паре мест чьими-то заботливыми руками. Может быть, и ничего. Видно, деревня бедная и священник небогат. А яблок здесь и так у всех полно. Не голодают, конечно. Но вряд ли часто видят серебро.

Над деревьями – шпиль, не золотой, как положено, облезший. Не заботятся о храме селяне. Мои предположения оправдываются.

На пороге нас встречает хозяйка, немолодая, но еще вполне привлекательная женщина.

– Радуйтесь, Господин!

Из-за ее плеча выглядывают задорные мордашки двух мальчишек лет двенадцати. А рядом и чуть позади стоит девочка годом постарше и с любопытством смотрит на меня.

Йалайти нет. И не должно быть. Он где-нибудь в дальней комнате: ждет, когда позовут прислуживать. Судьба йалайти только на первый взгляд печальна. Его продадут, и он станет рабом, да и дома его с малолетства готовят к рабскому званию. Но его купит рыцарь или торговец, и он станет членом семьи рыцаря или торговца и перейдет в другое сословие, а сыновья хозяина так и останутся крестьянами (в лучшем случае кто-то из них унаследует должность отца). Йалайти не называют сыном, отец говорит о нем «лайти», перевести это адекватно нельзя, потому что у землян только два пола, а не три.

– Пожалуйте к столу, Господин!

– Спасибо, хозяйка.

Стол грубый, срубленный из толстых досок. Но дерево отливает золотом и создает ощущение тепла и уюта. Возле стола низкие лавки, даже не стулья.

Я с поклоном сажусь. И вся семья рассаживается следом, священник с женой напротив меня.

– Я увидел на воротах тростник, – сказал я. – И решил просить о гостеприимстве. С вами ли еще ваш лайти, отец Рихей?

Да, теперь прилично об этом спросить. Хотя хозяин наверняка с первой минуты понял, зачем я постучался в его ворота.

Он улыбнулся и хлопнул в ладоши.

– Юсто!

Он появился в дверях прямо напротив меня (не зря меня посадили на это место). Невысок, но строен. Волосы пшеничного цвета острижены длиннее, чем у мальчика, но короче, чем у девочки. Он поднял глаза и посмотрел на меня.

Где-то на границе сознания всплыло лицо из другой жизни, ставшей здесь полузабытым сном, – лицо Жюстины. Те же черты, только чуть резче и моложе. Йалайти лет пятнадцать, поздновато продавать. Сумеет ли еще научиться воинскому ремеслу? Он улыбнулся мне. Черты лица нельзя назвать красивыми, но притягательными – да! И какая грация движений! Научится он искусству меча – еще как научится!

Я не выдержал и улыбнулся ему в ответ. Хозяин довольно фыркнул. Юсто с той же полуулыбкой подходит ко мне и снимает с подноса тарелку с нехитрой деревенской похлебкой. Я, не отрываясь, смотрю на него.

Нет, все! Хватит! Если так буду есть его глазами, хозяин набьет такую цену, что я до смерти не расплачусь.

– У вас красивый лайти, – с деланым равнодушием говорю я. – Сколько ему? Пятнадцать?

– Почти. Я понимаю ваши опасения, Господин. Думаете, почему до сих пор не продан. Все просто. Мы не богаты, и ехать в город, на рынок в Дом Собраний, чтобы подыскать ему хорошего Господина, для нас непозволительная роскошь. Остается надеяться на удачу здесь.

– А что, через деревню никто не проезжает?

– Проезжают. Но ни рыцарю, если он груб и жесток, ни торговцу, если он слишком жаден, я отдавать его не хочу, сколько бы они ни заплатили.

– Неужели все таковы?

– Увы! Правда, однажды сделка чуть не состоялась. Мне рыцарь понравился. Богат, воспитан. И не так молод, как вы (уж извините, спокойнее как-то отдать свое дитя Господину постарше). Но в последний момент Юсто испугался и умолял его не продавать. Честно говоря, я счел это блажью, но настаивать не стал. Я бы хотел, чтобы моему лайти нравился будущий Господин. И хорошо, что не продал. До нас дошел слух, что один из йалайти этого рыцаря обратился к Владыке Тода с просьбой передать его другому Господину.

Я покачал головой. Обращаться с такой просьбой большой риск для йалайти (он заработает себе репутацию дурного раба и может вообще остаться без хозяина). А для Господина это позор. В таком случае лучше добром отпустить, если уж отношения совсем не клеятся.

– Так что были до смерти рады, что не нарвались, – заключил священник.

Я кивнул.

К похлебке Юсто подал теплого белого хлеба, а потом яблочного вина. Я слегка захмелел и глазею на него, уже не скрываясь.

Йалайти несколько слабее мужчины, но быстрее и выносливее. Говорят, что хороший йалайти силен почти как мужчина, хитер почти как женщина, а ловкостью превосходит обоих. Я подозреваю, что мне повезло.

Трапеза окончена. Благодарю хозяев.

– Не останется ли Господин у нас дня на три? – спрашивает священник.

– Мы освободим вам комнату, и лайти будет прислуживать.

Это предложение получше присмотреться к товару, если я заинтересован. Да, заинтересован.

– Спасибо. Я принимаю ваше предложение.

Это значит, что три дня меня будут бесплатно кормить, холить и лелеять, как на хорошем постоялом дворе. Если сделка состоится – хозяева в накладе не останутся. Йалайти во много раз дороже трехдневного постоя. Говорят, что рождение в семье лайти – благословение Небесного Господина. Для бедняков – один из немногих способов поправить дела, для богатых и знатных – завести связи в еще более высоких кругах. По закону, йалайти теряет семью, когда обретает Господина. Но редкий Господин запретит своему рабу переписку с родственниками. Вообще-то имеет право, но кому это нужно? И тот всегда может шепнуть Хозяину, что у папы с мамой проблемы, и хозяин выручит.

Он умеет читать и писать, слагать стихи и играть на цитре. Сколько же за него сдерут? Может, сразу съехать?

– Господин, чем я вас огорчил? Я еще умею варить обед и готовить яблочное вино. Чем вы расстроены?

– Тем, что ты дорого мне обойдешься.

А с другой стороны, на кой мне это надо? Я же не придворный поэт, чтобы покупать такого йалайти!

Я достаю из-за изголовья меч и протягиваю ему. Он берет неумело, но твердо. Показываю пару стоек. Неплохо двигается! Научить можно.

Через два дня я разговаривал со священником.

– Сколько вы хотите за Юсто?

Он улыбнулся.

– Десять монет.

Да, он стоит десяти монет. Он и больше стоит. Но у меня только восемь.

Я вывалил их кучкой на стол.

– Это все, что у меня есть. На остальные могу написать расписку. Оплачу через полгода.

Старик задумался. Потом хлопнул в ладоши.

– Юсто!

Он вошел.

– Ты хочешь, чтобы этот рыцарь стал твоим Господином?

– Да.

– А в последний момент не испугаешься? – усмехнулся я. – Больно же.

– Нет.

Я смотрю ему в глаза. Да, он хочет этой боли. Бывают, конечно, ошибки природы, например, женщины, любящие войну. И они целыми днями носятся на лошадях и упражняются с мечами, вместо того чтобы сидеть над рукописями, исцелять и плести интриги. Наверное, бывают и йалайти, не любящие подчиняться. Но я таких не встречал. Как правило, души их жаждут покорности, а тела́ боли.

– Хорошо, – сказал священник.

Он разделил мою кучку на две неравные части: три и пять монет. Пять взял себе, а три подвинул ко мне обратно.

– Это вам. Я не хочу, чтобы мой лайти умер с голоду по дороге в город. А на пять пишите расписку.

– Тогда через год.

– Ладно.

Я написал.

Юсто побледнел.

– Сейчас?

Мы со священником переглянулись. За окном сгущались сумерки. Время подходящее.

– Где у вас молельная комната?

– Пойдемте!

Я решительно зашагал за хозяином и услышал за спиной неуверенные шаги Юсто. Страшно? Ничего! Я помедлил, подождал, когда он приблизится. Похлопал по плечу.

– Пошли! Пошли! Я ласково.

Я хотел, чтобы сделка состоялась во что б это ни стало, и у меня все с собой.

Молельная комната погружена в глубокие сумерки, но еще можно оценить ее размеры: шага три в длину и четыре в ширину.

– Зажги свечи! – приказал я Юсто.

На двух высоких подсвечниках – две свечи. Они осветили узор на стене, символизирующий Небесного Господина. Мелкие желтые, красные и голубые знаки, составляющие единую абстрактную картину. Если смотреть на нее более минуты, впадешь в транс. Рисунок превратится в туннель, который затянет тебя в Небесный Чертог к Престолу Бога. И тогда уж он решит, вернуть ли тебя обратно. Перед Знаком Небесного Господина лучше не поднимать глаз.

Мы все трое опустились на колени перед Знаком и потупили глаза. Юсто между нами, я по правую руку от него – священник на полшага впереди. Мы с хозяином шепчем молитву, Юсто молчит. Йалайти не имеет права непосредственно обращаться к Богу. Небесный Господин все равно его не услышит, а нужно что-то – проси земного. Зато может смотреть на узор, Всевышний не заберет его, а то, что должно произойти, пройдет спокойно. Я взглянул украдкой, не поднял ли он глаз. Юсто смотрит на Небесный Знак. Конечно, интересно. Он здесь в первый и последний раз, и в первый и последний раз видит Священный Узор. Добро! Пусть смотрит.

Я резко встаю и поворачиваюсь так, чтобы Знак оказался у меня по правую руку. Указываю Юсто на место перед собой.

– Сюда! На колени!

Напротив Знака остался стоять его отец. То, что должно произойти, нуждается в двух свидетелях: земном и небесном.

– Расстегни пояс!

Он подчиняется. Пояс падает на пол. Он ему больше не понадобится. Так и останется лежать здесь, когда мы уйдем.

– Подними рубаху. Выше!

Маленькие груди. Только чуть больше, чем у мужчины. Розовые соски, еще не закрытые.

– Прими Знаки моей власти.

Два колпачка серого металла. Под ними зажимы для сосков (пока зажимы). По металлу выгравировано: «Йалайти рыцаря Айдзена». На них – кольца, соединенные цепочкой. Он во все глаза смотрит на эти первые Знаки власти, ему страшно, но он не отстраняется.

Ставлю первый зажим. Он тихо скулит. Ерунда! Я поставил минимальное давление. Потом подкручу, конечно.

Ставлю второй. Он набирает побольше воздуха и старается не стонать. Но скулит все равно.

– Все. Можно опустить, – говорю я.

Рубаха падает до пола.

Он умоляюще смотрит на меня.

Ха! Никогда! Сегодня ты становишься рабом, Юсто, привыкай к боли, дарованной тебе Господином. Учись принимать ее как благословение. Боль – твое наслаждение.

– Первый Знак власти останется на тебе минимум три дня, пока мы не войдем в Дом Собраний, где я сменю этот Знак на тот, что ты будешь носить всю жизнь.

Другая анатомия… Йалайти может держать зажимы несколько дней. С человеком этот номер не пройдет. Не больше часа…

– Принимаешь ли ты Знак власти Господина? – спрашивает священник.

– Да, – с трудом говорит Юсто.

Он часто дышит, на глазах выступают слезы.

– У тебя больше нет семьи, – говорит Рихей. – Твоя семья – Господин.

Поворачивается и выходит из комнаты. Мы остаемся вдвоем.

Я даю ему свечу. Прямо в руки, без бумаги и подсвечника. Свеча из красного воска. Пятна от него никогда не смоются, так и останутся на руках на всю жизнь.

Зажигаю.

– Свеча должна догореть в твоих руках. А пока слушай меня. Когда огонь дойдет до твоих ладоней, боль станет наслаждением. Но ты сам должен этого захотеть, а потому молись, повторяй за мной: Господин, я принимаю твою власть как дар.

– Господин, я принимаю твою власть как дар.

– Господин, я принимаю боль как дар.

– Господин, я принимаю боль как дар.

– Твоя власть – моя свобода.

– Твоя власть – моя свобода.

– Боль от твоих рук цветет во мне благодатью.

– Боль от твоих рук цветет во мне благодатью.

Его голос становится ровнее. Огонек свечи все ближе подбирается к ладоням. Наплывы воска скрывают пламя: фитиль тонет и гаснет.

Юсто поднимает голову и улыбается мне. Улыбка расслабленная и блаженная.

– Благодарю тебя, Господин.

Я кивнул.

Только теперь он заметил в моих руках металлический стержень в полтора пальца длиной. Стержень составлен из нескольких пластин, которые, поворачиваясь и раскрываясь, способны увеличить его толщину более чем в три раза. На одном конце стержня, плоском и широком, выступает рычажок для раздвигания пластин, другой – тупой и гладкий.

В глазах Юсто почти нет страха, только желание.

– Прими второй Знак моей власти!

– Да, Господин.

– Спусти штаны. Руки на пол. Голову на руки. Ноги раздвинь.

Стержень входит в анус медленно и аккуратно. Здесь боли быть не должно, по крайней мере, пока. Потом, когда Знак власти будет раскрываться. Но и это не сейчас, а постепенно, чтобы не было разрывов. У нас еще, по крайней мере, три дня.

– Помни: даже пытаться снять Знаки власти для тебя преступление. За это раб должен быть казнен.

Я усмехаюсь про себя. Казнен! Но с одной оговоркой, если хозяин передаст властям для казни. А хозяин может и простить. Но о последнем при йалайти не упоминают.

Опытные рабы сами снимают Знак для того, чтобы справить нужду. Не беспокоить же каждый раз Господина! И после ловко и быстро возвращают все на место. Но на это должно быть разрешение хозяина. Его никогда не дают тем, кто провел в рабстве меньше месяца, а то и полугода.

– Можно надеть. Так! Поднимайся. Осторожно. Не больно?

– Немного. Терпимо.

– Немного – это нормально.

Если что-то будет не так – появится кровь. Увижу. Это случается с половиной йалайти, но, если немного – тоже ничего.

– Потуши свечи.

Я заметил, как изменилась его походка. Пока выглядит несколько неуклюже, но вскоре его движения приобретут плавность и завершенность, которая так украшает йалайти.

– Не напрягайся. Двигайся свободно, но не резко. Иди сюда.

Мы вышли из молельной комнаты. Я задернул занавес на дверях.

– Захочешь в туалет – просись, – сказал я.

Поднялись в мою горницу. Я лег на подушки, он опустился на колени у входа. Так и стоит. Его учили, конечно, правилам поведения для раба. Побаивается?

– Сядь на пятки! – приказал я.

Он положил одну ногу на другую и подчинился. Ойкнул.

– Что, очень больно?

– Нет, не очень.

Я пожал плечами.

– Зажги свечу. Потом сходи за своей постелью и постели здесь.

Он принес циновку и стеганое одеяло. Постелил. И осторожно сел на пятки у входа.

– Задуй свечу и ложись. Доброй ночи.

– Доброй ночи, Господин.

Утро выдалось солнечным. Когда я проснулся, Юсто еще дрых на циновке, слегка постанывая. Может, ногами растолкать? А ладно! Первый день и притом тяжелый. Мы сегодня уходим в город.

Встал, открыл окно. Юсто заворочался, поднял голову.

– Простите, Господин!

Забывшись, сел на циновке и застонал от боли.

– Не резко, – назидательно сказал я. – Иди сюда. На колени. Руки вперед, голову на руки, штаны спустить. Первая поза покорности.

Крови нет.

– Симулируешь, – бросил я.

Медленно вынул стержень. Положил на салфетку у его постели.

– Иди на двор.

Потом я отправил его мыть стержень и, когда он вернулся, установил Знак власти.

– Хорошо… Можно встать, – сказал я йалайти. – Помой руки, приготовь мне завтрак и собери вещи. После завтрака мы уходим.

Вскоре завтрак ждал меня, а мой нехитрый скарб был аккуратно сложен в дорожную сумку. Юсто стоит на коленях возле низкого столика, готовясь мне прислуживать. Это красиво и поучительно для йалайти, но время дороже. В доме, где куплен раб, воспитанный человек не должен задерживаться долго.

– Юсто, собери то, что возьмешь в дорогу.

А налить себе яблочного вина и плеснуть туда воды я и сам в состоянии.

Он возвращается, я доедаю последний кусочек мяса с последним золотистым шариком из мелких склеенных зерен. Готовит Юсто хорошо. Я взглянул на его сумку. Небольшая. Он взял немного вещей.

– Подойди!

Я протянул руку.

– Дай мне!

Он опускается на колени и отдает мне сумку.

– Простите, Господин.

Конечно, должен был сделать это сам.

– Ничего страшного.

Все йалайти в первые несколько дней плоховато соображают. Они слишком сосредоточены на себе, на своих чувствах, то на сладости, то на боли. Не стоит быть с ним слишком строгим. Это не от непокорства.

Я пересмотрел вещи в его сумке. Ничего лишнего. Необходимая одежда, несколько лепешек в отдельном пакете, одеяло, деревянная миска, ложка и нож. Поднял глаза. Он раскраснелся, к губам прилила кровь и окрасила их алым. До чего хорош! Я все больше убеждаюсь, что приобрел сокровище.

– Возьми еще крупу и вяленое мясо. И иди, поешь.

Многие кормят йалайти объедками со стола. Но, по-моему, Юсто этого не заслуживает. К тому же у меня мерзкая привычка съедать все содержимое тарелки, сколько бы там ни было. Я подумал, не балую ли я своего раба? Нет, пожалуй. Да и не стоит пережимать в первые дни, когда его боль и его сладость должны переплавиться в настоящую страсть и великую преданность.

Я даже заподозрил, нет ли у Юсто какого-нибудь тайного изъяна. Когда все идет слишком хорошо, всегда боишься подвоха.

Он вернулся, и мы взяли вещи и спустились на первый этаж. Я постучал в комнату хозяина. Через минуту священник открыл дверь.

Я поклонился. Юсто встал на колени и склонил голову, потому что, когда Господин кланяется, раб опускается на колени.

– Благодарю за гостеприимство и прекрасного раба, – сказал я.

– Благодарение Небесному Господину за счастье узнать столь достойного рыцаря и оказать ему эту скромную услугу.

– Вот адрес. – Я протянул ему свернутую в свиток бумагу. – Пишите мне, если будет возможность передать письмо, и заходите, если будете в Тода.

Конечно, он будет писать Юсто. Что-нибудь вроде: «Не соблаговолит ли милостивый Господин написать о том, здоров ли его раб Юсто и как он поживает? Молю о прощении за столь нескромное любопытство». Тогда я передам письмо Юсто, пусть сам отвечает. А в конце письма напишу: «По моему приказу мой йалайти изложил ответы на ваши вопросы, мне же это нисколько не обременительно. Да пребудет на вас благословение Небесного Господина».

Хозяин проводил нас до ворот.

– Счастливо вам, Господин!

Пожелание относится только ко мне. К Юсто нельзя обращаться. Но на самом деле удачи пожелали и ему, потому что какое же счастье для Господина, если с его рабом что-нибудь случится?

И мы зашагали по дороге к городу Тода.

Солнце клонится к закату. Мы свернули с дороги в лес. Здесь неподалеку должно быть место для привала. Вот оно! Кострище и навес. Я сажусь на поваленный ствол.

– Набери хвороста и разведи костер!

Не такое уж простое поручение для начинающего раба. Со стержнем больно наклоняться. Ничего, зато полезно. За день он несколько раз выходил из того блаженно-отрешенного состояния, в которое погружаются йалайти после наложения Знаков власти. И тогда умоляюще смотрел на меня. «Нет! – всякий раз отвечал я. – Знаки власти есть Знаки власти, и для того, чтобы их снять, нужны серьезные основания. У тебя их нет».

Сейчас очередная порция боли вызовет новое расслабление, что мне, собственно, и нужно.

Мы поужинали, и я снова разрешил ему есть из своей миски. Потом послал мыть посуду, наслаждаясь густым и темно-красным травяным отваром, с пеной и шипением, заваренным головешкой из костра.

Он вернулся, убрал посуду, я размеренно допил чай.

– Сюда! На колени!.. Юсто, расскажи мне обо всем, что ты сегодня чувствовал, что хотел, чего не желал или боялся. Помни, что Господин никогда не накажет тебя за искренность. Это нужно, чтобы помочь тебе достичь совершенства. Так будет каждый вечер.

«Тот, кто не имеет йалайти, не войдет в Чертоги Небесного Господина. Тот, кто не заботится о душе йалайти, будет изгнан оттуда». Так сказано в великой книге «Рин». А значит, ежедневная исповедь нужна не только ему, но и мне. Как знак нашей духовной связи. Как свидетельство того, что он передал мне права не только на тело, но и на душу. И эта последняя такая же моя собственность, и я один могу принести ее к престолу Небесного Господина.

Юсто молчит. Не стоит на него злиться. Первая исповедь трудна.

– Давай сначала. Что ты чувствовал, когда я наложил первый Знак власти?

Я пока не имею права спрашивать о том, что было до того, как он стал моим рабом. Все еще впереди. Мы войдем с ним в Зал Собраний, и его занесут в реестр рабов и случится то, что должно случиться; если наши отношения благословит Небесный Господин, он сам расскажет мне обо всем, и будет рассказывать не один вечер, каждый раз умоляя выслушать, чтобы я обрел истинную власть над его душой.

Юсто облизал губы.

– Сначала была боль, но она прошла. Стало просто тепло и очень приятно. Сладко. И я захотел второго Знака. Его было совсем не больно вводить. Я знал, что теперь я ваш. Боль вернулась, когда я начал прислуживать вам: наклоняться и вставать на колени. Боль у второго Знака.

– Боль резкая?

– Нет. Скорее ноющая.

Я кивнул.

– Это надо терпеть.

– Я ни о чем не могу думать, когда на мне Знаки Власти, кроме любви к вам и своей боли. Когда я растворяюсь в сладости, я мечтаю о том дне, когда войду в Зал Собраний и стану вашим рабом перед городом и его Господином. Я мечтаю о вашем ошейнике, о его прикосновении, как о самой прекрасной ласке. Но сладость уходит, и возвращается боль. И тогда я хочу молить вас снять Знаки. Тогда я понимаю тех йалайти, что сами срывали Знаки и шли на казнь. Простите, Господин!

Я кивнул.

– О желании можно рассказать, исправить же сделанное не всегда возможно. Знаешь, как казнят рабов?

– Да.

– Я расскажу подробно. Тебя приведут в Зал Собраний, свяжут руки над головой и подвесят к кольцу, что на стержне спустят с потолка (оно будет в Зале Собраний и в тот день, когда мы туда войдем, увидишь). Ноги разведут в стороны и прикуют к кольцам на полу. Два палача протянут веревку у тебя между ног, грубую и жесткую. И протащат изо всей силы. Она распорет кожу и разрежет тебя до кости. Юсто, это очень больно.

Он с ужасом смотрит на меня.

– Но и это не все. Палач возьмет Знак Власти Небесного Господина. Знаешь, что это такое? Похоже на второй Знак, который в тебе, только раскрывается не на два пальца, а на локоть, разрывая внутренности. Палач введет тебе его и раскроет, и тогда ты умрешь, крича и истекая кровью. Не стоит, а?

– Простите, Господин! – прошептал Юсто.

Да, конечно, прощу! Я усмехнулся про себя. Вины-то никакой нет. Я красочно описал ему возможную казнь, но умолчал об одном. Таких казней в истории было штуки три, не больше. Чтобы Господин отдал йалайти палачу, тот должен достать его до последней степени. Неуважением, крайним непослушанием, злобой. Что практически невозможно, не бывает таких йалайти. Они люди мирные и предпочитают решать проблемы миром. Если уж Господин совсем не нравится (что тоже маловероятно, Знаки делают свое дело), можно попросить его снять ошейник или обратиться к властям и попросить передать другому Господину. Бывают, конечно, случаи, когда по недосмотру Всевышнего в тело йалайти вселяется дух мужчины или женщины и не может вынести рабского положения. Но очень редко бывают, и даже тогда можно найти пути мирного решения. В конце концов, и Господину на кой раб, который его на дух не переносит. Насколько я помню, все казненные рабы, кроме всего прочего, совершили убийство в доме Господина, хотя по закону для казни это необходимым не является. Важна только воля Господина.

А если раб сорвал Знаки – так, скорее всего, Господин его легонько выпорет по первому разу, а не палачу отдаст. А второго раза, скорее всего, и не будет.

– Ну хорошо. – Я положил руку ему на плечо. – Первая поза покорности!

Я слегка усиливаю нажим в первом Знаке и на полпальца развожу пластины второго. Пора, через два дня будем в городе.

Мы остановились в маленькой гостинице в двух кварталах от Дома Собраний.

Хозяин окинул взглядом Юстову рубаху без пояса и шею без ошейника и сразу все понял.

– В Дом Собраний?

Я кивнул.

– Скоро?

– Завтра.

Он явно разочарован.

– Но мне надо задержаться еще на неделю, – сказал я. – Дела!

– Вот это правильно! – обрадовался хозяин. – Немилосердно тащить раба в дорогу сразу после Дома Собраний.

Юсто обеспокоенно посмотрел на меня: «Почему немилосердно?»

Я улыбнулся и обнял его за плечи.

– Завтра все узнаешь.

У хозяина гостиницы целых три йалайти, которых он накупил явно не для наслаждения плоти, а по чисто практическим соображениям – много в гостинице работы. Мы занимаем небольшую комнату на втором этаже, и все трое рабов нам прислуживают. Юсто с удивлением наблюдает за тем, как ему стелют циновку и одеяло у моих ног. Почему не он прислуживает, а ему?

– Сегодня такой день, Юсто, – говорю я и улыбаюсь. – Точнее, завтра такой день.

После обычных процедур снятия Знаков и мытья, я приказал ему не одеваться и преклонить колени возле циновки.

– На пятки не садись, – сказал я. – Запомни. Это вторая поза покорности.

Все-таки красивый, стройный, ладный. И маленький недоразвитый пенис. Вот он ему совсем не нужен. Всего лишь атавизм. Как у насекомых, рабочие пчелы – недоразвитые самки или самцы. У людей йалайти рождаются гораздо реже, и у них есть свой тип сексуальности, но эта штучка на него совершенно не влияет и давно несет лишь символическую функцию.

Я беру красную ленту, пропитанную специальным клейким составом, и начинаю обматывать вокруг его пениса.

– Зачем это? – спрашивает Юсто.

– Ты не должен задавать вопросов, – строго говорю я.

– Извините, Господин.

– Это еще один Знак моей власти. Не больно?

– Немного щиплет.

– Скоро пройдет.

Его пенис превратился в красный толстый кокон с отверстием на конце. Верхний неклейкий слой отливает атласом.

Я поставил ему Знаки, раздвинув второй на максимальную ширину.

– Все. Теперь одевайся и ложись спать.

Спит он плохо, все время вертится и постанывает. Да, признаться, и я волнуюсь накануне следующего дня.

Только проснувшись, он взмолился.

– Господин, ради бога, снимите новый Знак, очень больно!

– В Доме Собраний, – жестко ответил я.

Он поскулил еще, но, казалось, смирился. Безропотно оделся в новую белую рубаху и штаны. У меня с собой еще один комплект одежды – черный, тот, что носят занесенные в реестр рабы, тот, что он наденет после Дома Собраний.

Я взял сумку со всем необходимым, и мы вышли из гостиницы.

Возле закрытых дверей Дома Собраний, на мраморной лестнице уже ждали двое: раб без ошейника в такой же белой рубахе, как у Юсто, и его Господин.

Я вежливо поклонился, но познакомиться мы не успели: тяжелые двери медленно открылись, и священник в желтых одеждах слегка склонил голову и жестом руки пригласил их внутрь.

– Придется подождать, – сказал я Юсто.

– Долго?

– Полчаса-час.

Он вздохнул.

Вскоре мы услышали скрип открываемых дверей и обернулись. На пороге Господин и его раб (уже в ошейнике), а на шаг позади застыл священник, раскинув над ними руки в прощальном благословении.

Я заставил Юсто преклонить колени.

Они сделали шаг вперед, и их осветило рассветное солнце. Одежда раба в крови: пятна крови возле сосков и на штанах, между ног. Юсто смотрит во все глаза, он побледнел. А на губах вышедшего раба застыла блаженная полуулыбка, составляющая с кровавой рубахой страшный контраст. Юсто впился глазами в эту улыбку и побледнел еще больше.

Господин и инициированный раб спустились по лестнице, а священник махнул нам рукой.

– Заходите!

Юсто, не поднимаясь с колен, обнял мои ноги и взмолился:

– Господин! Не надо! Давайте туда не пойдем!

– Встать! – Так жестко я с ним еще не говорил.

Он зарылся лицом в мои колени, его плечи затряслись.

– Встать! – гаркнул я. – Где твоя честь? Где твоя храбрость?

К нам подходит священник, наклоняется, кладет руку ему на плечо. Он высок и худ, изыскан и властен. В другом мире, где остались наши тела, он носит иное имя: Небесный Доктор.

– Могу я к нему обратиться? – спрашивает он. – Как его зовут?

– Да. Юсто.

– Ты любишь своего Господина, Юсто?

– Да, – тихо говорит он.

– Тогда ты должен это сделать. Инициация болезненна, но необходима.

Юсто, всхлипывая, поднимается на ноги.

– Ты сейчас можешь уйти, – продолжает священник. – Но тогда ты опозоришь и себя и Господина. Никто больше не возьмет тебя. Ты станешь изгоем, нищим, просящим подаяния. Твое тело иссохнет и состарится без власти Господина, а ум помутится. Ты этого хочешь?

Юсто замотал головой.

– Тогда вытри сопли, наберись мужества и иди.

Я обнял его за плечи, и мы пошли по длинному коридору между рядов тонких янтарных колонн. Коридор оканчивается залом под высоким куполом, в окнах сияет рассвет. Зал пуст, в центре – круглый провал, окруженный балюстрадой. Туда, вниз, уходит широкая лестница.

В сопровождении священника мы начали спускаться.

Стало совсем темно. Свет дают только укрепленные по стенам факелы.

Мы оказались у массивных деревянных дверей, и священник распахнул их перед нами.

Этот зал меньше верхнего. По стенам поднимаются амфитеатром мраморные кресла в семь рядов. Все места заняты священниками, входящими в совет. Свет факелов играет на желтых одеяниях, делая их подобными пламени. Кратер из огня, и на дне – небольшой мраморный круг.

Над кругом нависает перевернутый шатер из белого камня, увенчанный хрустальной иглой, на ее конце – кольцо светлого металла, то самое, о котором я рассказывал Юсто. К нему привязывают рабов во время казни веревкой.

Навстречу игле поднимается мраморный цилиндр с плоской вершиной. Словно древесный пень. Он покрыт белой салфеткой. Я подхожу и выкладываю на него Знаки власти, постоянные, те, что поставлю Юсто сейчас: и для сосков, и для ануса.

По другую сторону цилиндра, в круге, находится нечто, напоминающее кресло, низкое, высеченное непосредственно в камне, с гладкой покатой спинкой. Рядом с креслом, на такой же салфетке, лежит инструмент, напоминающий клещи, но с тонко заточенными краями. Он сделан из того же блестящего металла, что и кольцо.

– На колени! – говорю я Юсто.

Он подчиняется, и священники начинают петь. Протяжная и красивая песня о преданности земному Господину, которая есть отражение преданности Господину Небесному. О том, что йалайти должен отдать земному Господину свою кровь, в знак того, что и жизнь его, и душа принадлежат Ему. Так и его Господин отдаст в свое время жизнь Господину Небесному.

Песня действует на Юсто, он немного расслабляется.

К нам подходит глава священников в расшитой алым золотой мантии и благословляет щипцы и Знаки Власти. Ставит на салфетку баночку с мазью, останавливающей кровь, и кладет маленький блестящий цилиндрик (он тоже необходим). Подходит к Юсто, наклоняется, шепчет ему на ухо какие-то успокаивающие слова. Юсто кивает.

Священник возвращается на свое место прямо напротив нас.

Все, можно начинать.

Я обхожу Юсто.

– Подними рубаху! – я говорю тихо, так что за пением священников меня слышит только он.

Снимаю цепь с сосков и бросаю к подножию мраморного цилиндра. Она останется здесь в знак того, что Юсто стал моим инициированным рабом, и его положение освящено и законно.

Возвращаюсь.

– Первая поза покорности!

Вынимаю стержень, отметив, как четко связано со страхом эротическое возбуждение йалайти. Бросаю стержень к первому Знаку.

Медленно вхожу в Юсто. Песня священников становится все быстрее и громче. Напряжение нарастает. Он стонет.

Песня срывается на крик.

– Во славу Небесного Господина!

Выхожу из него и ставлю новый грушевидный Знак Власти, тот, что он будет теперь носить.

– Выпрямись и надень штаны, – тихо говорю я.

Беру новую цепь для сосков.

– Подними рубаху.

Иглы пронзают соски. Юсто стонет.

– Опускай!

Пятна крови на груди.

– Вставай! Иди сюда!

Я помогаю ему подняться. Мы переходим в другую часть круга.

– Спусти штаны, и на кресло.

Помогаю ему сесть.

– Разведи ноги.

Красный замотанный пенис слегка приподнят, словно ждет.

Беру клещи и накладываю их у его основания. Резко сжимаю.

Юсто кричит, но крик теряется за громогласным:

– Слава Небесному Господину!

Приподнимаю его штаны и прикладываю к ране, потом останавливаю кровь и ввожу в мочеиспускательный канал короткий металлический стерженек, который нам дал священник.

– Встань!

Он слегка пошатывается, у него кружится голова. Я помогаю ему встать, подвожу к трону главы священников.

– На колени!

Помогаю ему преклонить колени.

– Это мой раб освященный и законный!

– Пусть будет в ошейнике!

И я защелкиваю ошейник у него на шее.

* * *

Звонит телефон. Долго, занудно, не переставая.

Открываю глаза. Сквозь красные шторы бьет яркий дневной свет. Странно, неужели за время нашего «путешествия» даже не успело сесть солнце.

Жюстина лежит рядом, по-моему, в той же позе, что перед «полетом». Из кожи торчат иглы.

Смотрю на себя. Иглы тоже на месте, но я их совершенно не ощущаю.

Аккуратно снимаю одну за другой. Вот теперь поморщился. Снимать больно.

Только тогда снисхожу до телефона.

– Да?

– Ольгу Пеотровскую! Что у вас случилось?

– Ни… – я хотел сказать «ничего», но взгляд упал на дату и время на телефонном табло. Понедельник. Три часа дня. Мы «пролетали» почти сутки. – Оля сейчас не может подойти, что ей передать?

– Это из банка. Она заболела?

– Да. Очень извиняется за то, что не смогла предупредить. Завтра выйдет обязательно.

– Ну, слава богу! А то мы уж не знали, что и думать! Три часа звоним!

– У нас был выключен телефон. Я выключил. Знаете, когда человеку плохо – звонки очень мешают.

– Да-да, конечно. Попросите ее перезвонить, когда ей станет лучше.

– Непременно.

Я положил трубку и занялся иглами Жюстины. Она застонала. Отлично! Значит, жива.

Я снимал иглы, а в голове билась одна всепоглощающая мысль: «Больше никогда!» А если бы не сутки, если бы неделю? Я вспомнил пресловутую крысу, нажимающую на кнопку, связанную с электродом, вживленным в центр наслаждения, и умирающую от голода за несколько часов. Почему тот мир вообще отпустил нас?

Честно говоря, там было классно, и не только из-за улетного СМ-эротизма. В том мире наша девиантная сексуальность была общественно одобряемой нормой.

Я подумал о связи эротики, мистицизма и крови. Неужели у меня фетиш на кровь? Не замечал за собой раньше. В общем-то, ничего страшного в этом нет. Для того чтобы полюбоваться видом крови, вовсе не обязательно наносить партнерше какие-либо серьезные повреждения. Есть специальные техники: море крови обеспечено, а через полчаса ни царапины.

С сакрализацией сложнее. Я усмехнулся. Вероятно, это какой-то архетип. Откуда связь между религией, сексом и кровью, так распространенная во всех культурах? Может быть, древние люди поклонялись какому-нибудь животному, которое разрывало их на части во время охоты? Или просто это женская менструальная кровь? Второе объяснение, наверное, больше бы понравилось господину Оккаму, но кажется уж слишком тривиальным и прозаичным.

Обрезание, жертвоприношение, кастрационный комплекс. История последнего началась в Древнем Египте, если не раньше, до письменной истории.

Эта тема фигурирует во многих древних мифах, у многих народов. В греческой мифологии Урана кастрирует его сын Кронос и становится властителем мира вместо отца. Это почти всегда связано с отношениями власти. Сатурн отрезает детородный орган у своего отца, а Юпитер, в свою очередь, подвергает той же операции Сатурна.

На древнеегипетских барельефах есть сцены кастрации пленников. В перечислении трофеев, добытых египетскими воинами в Ливии, упоминаются свыше тринадцати тысяч пенисов. Так же поступали в Ассирии, Вавилоне и других странах Древнего мира. Не были исключением и Древняя Греция, и тем более Рим.

Нерон после смерти императрицы Поппеи велел кастрировать красивого юношу Спора, переименовал в Сабину и женился на нем. С великою пышностью он ввел его в свой дом и жил с ним, как с женой. Кто-то удачно пошутил по этому поводу: «Как счастливы бы были люди, будь у Неронова отца такая жена!» Он одел его, как императрицу, и везде возил в носилках с собою, то и дело целуя. Сам же император, чтобы компенсировать этот союз, вышел замуж за вольноотпущенника Дорифора и отдавался ему, крича и вопя, как насилуемая девушка.

У древних скифов был обычай брать с собой на войну маленькие медные или железные серпы, чтобы оскопить попавших в плен. В отличие от кастрации, когда удаляли только яички, при оскоплении отрезали и половой член. Поскольку скифские женщины сражались бок о бок со своими мужьями, зачастую именно им отдавалось исполнение этого ритуала. Воительницы Древней Ирландии, колесничие и лучницы, после боя оскверняли трупы убитых врагов, отрезая гениталии мужчинам и насилуя трупы женщин, втыкая в их влагалища различные предметы. Обычай этот жив и поныне: афганцы, чеченцы и прочие аллах акбары не упускают случая засунуть в рот убитому его отрезанный член.

Кастрация часто связана с рабством. Кастрированных пленников, как правило, обращали в рабов, то есть они теряли право на какую-либо самостоятельность, а в иудейской традиции и на право общения с богом: «у кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, не может войти в Царство Божье». Наверное, это связано с кастрацией соперника, как крайним выражением мужской доминантности. Как описывал один историк Кавказа, «в те времена в Аланских горах правили князья из ромеев. Это были волки, а не правители. Они кастрировали красивых мальчиков и продавали их в рабство». И в древней Персии, и в Риме, и в Византии использовали евнухов. В мусульманских странах они были «хранителями гарема».

В Китае кастрация стала средством пополнения кошелька: отцы бедных многодетных семей отдавали сыновей под нож хирурга и получали взамен звонкую монету. В результате в Поднебесной появилась 10-миллионная «армия» кастратов. В числе евнухов был изобретатель бумаги Цзай Лун.

Операцию проводили следующим образом. После горячей перечной ванны нижнюю часть живота и бедра туго перебинтовывали, то, что подлежало удалению, промывали и отсекали серповидным ножом. В мочеиспускательный канал вставляли металлическую «пробку», а рану туго забинтовывали. Трое суток пациенту не давали ни пить, ни есть. На четвертые – предлагали помочиться. Если это удавалось – значит, операция прошла успешно. Если нет, человека ждала мучительная смерть.

Позднее, вплоть до эпохи Просвещения, кастрировали мальчиков, чтобы сохранить голос, и композиторы писали оперы для исполнителей «трех полов».

Оскоплением наказывали за изнасилование или прелюбодеяние. Самаритяне-кочевники, как писал Геродот в V веке до нашей эры, подвешивали насильника за гениталии к ветке дерева и вкладывали в руку нож: хочешь жить – отрезай.

Во многих арабских странах за супружескую измену забивали камнями провинившуюся женщину, а мужчина «подлежал лишению своего естества под ножом палача». Как писал Низами: «Даже великий визирь не мог взять мужнюю жену под страхом быть битым палками по пяткам и лишенным мужества». Коран, послуживший одним из источников для норм шариата, полон жестокостей, однако Мухаммед был еще разумным человеком. Для доказательства супружеской измены он требовал найти четырех свидетелей, которые бы видели процесс «наподобие того, как палочка для сурьмления век входит в коробку с сурьмой». Вряд ли это было возможно. Но вряд ли и его последователи были столь же щепетильны.

Христианская Европа не отставала от исламского мира. В XIV веке состоялось дело «Нельской башни». Обвиненные в совращении бургундских принцесс – жен принцев Франции, рыцари Готье и Филипп д’Онэ двадцати трех и двадцати одного года были приговорены к экстраординарной казни. Приговор гласил: «Мессиры Готье и Филипп д’Онэ, как посягнувшие на честь особ царствующего дома и презревшие феодальные узы, кои обязаны были блюсти, будут ободраны живьем, четвертованы, оскоплены, обезглавлены и повешены публично на заре следующего дня. Так рассудил наш мудрейший, всемогущественнейший и возлюбленный король».

Им перебили руки и ноги, содрали кожу железными крючьями с двух уже бесчувственных тел, и помост залило кровью. Затем палачи оскопили их длинными ножами и «рассчитанным одновременным движением высоко подбросили в воздух то, что ввергло братьев д’Онэ в смертный грех». Наконец их обезглавили. Тела обвязали под мышками веревкой и повесили на виселице, чтобы их расклевали птицы.

В Европе за сексуальные преступления кастрировали вплоть до XVIII века, а во Франции это наказание было отменено только при Наполеоне.

Оскопление входило в «квалифицированную казнь» в Англии, которую применяли к изменникам, поскольку измена считалась более ужасной, чем убийство и другие государственные преступления. До 1870 года полная казнь называлась «повешение, потрошение и четвертование» и состояла из следующих частей: сначала преступника приковывали к куску дерева и на лошадях волочили к месту казни, там его вешали, но снимали до наступления смерти, затем ему вскрывали живот, вынимали кишки и отрезали гениталии. И то и другое сжигали перед ним. Наконец жертву обезглавливали, и тело разделяли на четыре части, которые выставляли в разных районах города, так сказать, для профилактики будущих измен. Последний обычай был отменен в Англии только в 1843 году.

Да, в Лондоне в 1862 году запустили первое метро, зато в России уже в 1826 не умели вешать, не то, что четвертовать.

«Квалифицированную казнь» впервые ввел король Эдуард I (Длинноногий), этакий собиратель земли английской. А потому применялась она к различным сепаратистам: сначала уэльским, а потом шотландским. В общем-то, туда им и дорога, сепаратистам. Неужели не приятно бы было выпустить кишки на Красной площади какому-нибудь Басаеву?

Итак, впервые казнь была применена в 1283 году к последнему независимому принцу Уэльскому Давиду ап Гриффиду. Его брат Ллевелин Последний потерпел поражение в войне с Эдуардом и был вынужден принести ему оммаж. Однако не смирился и вскоре, вместе с Давидом, возглавил новое восстание, которое началось с резни англичан в Уэльсе. В 1282 году Ллевелин был убит английским солдатом, который не подозревал, что имеет дело с принцем Уэльским. Давид скрывался в горах Гвинедда, но смог продержаться только полгода, попав в плен в июне 1283. Вскоре он был казнен, став первой жертвой наказания, придуманного за новое преступление «высокую измену». Король Эдуард провозгласил, что измена есть тройное преступление: против бога, против человека и против короля. А потому и смерти должно быть три. Три казни в одной: через повешение, потрошение и четвертование.

Эдуард I построил в Уэльсе несколько стратегически важных замков. В 1284 году в замке Карнарвон у него родился сын. Король пригласил в замок представителей уэльской знати, поил их и кормил, а когда они пришли в достаточно веселое расположение духа, спросил, присягнули бы они человеку, который родился в Уэльсе, провел там всю жизнь, ничего плохого для Уэльса не сделал и не знает ни слова по-английски. Валлийцы радостно согласились. И тогда король вынес своего спящего новорожденного сына. «Вот этот человек!» – сказал он. И князья Уэльса вынуждены были сдержать слово и принести присягу. С тех пор все наследники английской короны носят титул принца Уэльского.

Через несколько лет после Давида ап Гриффида к новому виду наказания был приговорен другой сепаратист, на этот раз шотландский: сэр Вильям Уоллес. Правда, здесь была юридическая тонкость: Шотландия считалась независимой и долго еще сохраняла независимость после смерти своего героя. На это и напирал Уоллес в своей защите: «Я служу шотландскому королю, а не английскому, а потому изменить последнему никак не мог». Однако приговор был вынесен.

Его приковали к волокуше и потащили по грязным улицам Лондона с помощью двух лошадей под насмешки и издевательства толпы. Сначала его привезли в Тауэр (а это две с половиной мили) и только потом к месту казни (еще миля). Он был повешен, но веревку обрезали, когда он был еще жив. С помощью веревки палача его поддерживали в вертикальном положении и так оскопили и сожгли гениталии на жаровне напротив него. Затем ему вскрыли живот и вынули внутренности, которые тоже сожгли у него на глазах.

Когда японского самурая приговаривали к сэппуку, как правило, кайсяку позволялось отрубить ему голову еще до того, как осужденный успевал вскрыть себе живот, зачастую в тот момент, когда он наклонялся за кинжалом. А в период Эдо на поднос вместо кинжала стали класть веер или какой-нибудь другой символический предмет. По крайней мере с кайсяку, роль которого исполнял друг или любимый ученик, можно было договориться и согласовать ход ритуала в зависимости от того, чего ты хочешь: сократить мучения или остаться в восхищенной памяти потомков, чтобы о твоем сэппуку слагали легенды, а стойкость ставили в пример будущим воинам. Японцы называли европейцев «южными варварами». Так ли уж они были не правы?

Но вернемся к казни Вильяма Уоллеса, ибо она еще не кончилась.

Затем палач вскрывал грудную клетку и вырывал сердце. Если он был достаточно искусен – оно еще билось в его руке. Но неизвестно, удалось ли это во время казни Уоллеса. «Посмотрите на сердце предателя!» – воскликнул палач. И только после этого тело казненного было обезглавлено и четвертовано.

Ничего не напоминает? Конечно, ацтеки. Правда, они были гуманнее. Даже Мотекусоме II не удалось переплюнуть просвещенное английское правосудие.

В то время как европейские ученые мужи спорили о том, люди ли индейцы или животные, в Испании свирепствовала инквизиция, а в Англии «квалифицированно» казнили.

Правда, индейцы приносили жертвы богам, а англичане казнили преступников. Но это ли не жертвоприношение? Это ли не кормление кровью бога, имя которому Государство?

Или вы думаете, что в шестнадцатом веке «квалифицированная казнь» уже не применялась? Еще как применялась! Один монах эпохи Тюдор, услышав слова приговора: «ваши приватные части будут отрезаны и сожжены перед вашими глазами», сказал, что они мало послужили ему на земле и также мало пригодятся на небесах.

В 1660 году при реставрации Карла II девять человек, приговоривших к смерти Карла I в 1649 году, были казнены таким способом. Это наказание применялось вплоть до конца восемнадцатого века, а последний приговор был вынесен в 1820 году и отменен в 1867. Осужденный ждал казни сорок семь лет.

Мэл Гибсон в фильме «Храброе сердце», посвященном истории Вильяма Уоллеса (правда, сильно искаженной), щадит чувства зрителей. Героя везут на повозке, а не волочат по улицам, а казнь и вовсе не показана, только прыгают по эшафоту шуты, символически изображая оскопление, да лицо актера искажает гримаса боли, а потом все заливает яркий солнечный свет – символ горнего мира. То, что было на самом деле, – не для современного человека. Если падали в обморок, глядя на распятие в «Страстях Христовых», куда нам «квалифицированная» английская казнь?

Когда произошел этот перелом в сознании? Заявление о том, что государство не должно налагать «жестоких и необычных» наказаний, впервые появилось в английском Билле о правах в 1689 году. Однако эти слова означали только то, что наказание обязано соответствовать преступлению и должно быть закреплено в законе. Так что «повешение, потрошение и четвертование» применялось по-прежнему.

Первую безболезненную казнь попытался придумать француз доктор Гильотен. Но изобретение сыграло с ним злую шутку: благодаря нему дело смогли поставить на поток, и сам изобретатель попал под нож своего детища. Но цели были благие. Судя по времени событий, за последующее смягчение нравов мы должны быть благодарны вовсе не христианству, а людям с мастерками и в фартучках.

Однако к Теме…

В нашем дорогом отечестве кастрация было мало распространена, только в правление Ивана Грозного, после убийства боярина Фуникова, его отрезанный член послали жене, да во времена Владимира Мономаха просвещенный и милосердный византийский епископ поучал князя: «Не убивай врагов, наказывай их оскоплением».

Это наказание отнюдь не ушло в прошлое. В сентябре 1996 года в Калифорнии был принят закон, по которому в штате разрешена химическая кастрация растлителей-рецидивистов. Правда, она не является кастрацией в полном смысле слова. Осужденному еженедельно делают инъекции препарата, подавляющего действие тестостерона. Подобные эксперименты проводятся также в некоторых странах Европы и в Израиле. Но процесс обратим, после прекращения инъекций функции организма восстанавливаются. Противники уколов имеют право выбрать хирургическое вмешательство. И желающие находятся. В штате Луизиана человек, который изнасиловал двух несовершеннолетних девочек, согласился на кастрацию, чтобы избежать пожизненного срока лишения свободы. А в штате Флорида один учитель из Майями, обвиненный в развратных действиях против 11-летнего мальчика, сам предложил суду применить к нему физическую кастрацию вместо пожизненного заключения. Судья опешил и удалился на совещание. Вопрос решается до сих пор.

Отдельный интерес представляет эта операция, проводившаяся добровольно с религиозной целью. Среди жрецов финикийской богини Астарты бытовал обычай самокастрации, такой же ритуал существовал в древнеегипетских мистериях оплодотворения Исиды. В Индии кастрацию практиковали жрецы бога Вишну. У лопарей Северной Европы шаманы традиционно были кастратами, как и жрецы индейского племени алгон-кинов.

Смысл здесь почти тот же, что и в случае кастрации пленников: отречение от своей воли, покорность воле бога, превращение в божьего раба. Обрезание в иудейской и мусульманской традиции тоже символизирует кастрацию. Понятно, что человек жертвует богу часть себя, но почему именно с этого места?

В христианстве же это скорее очищение и избавление от греха. Христианский философ Ориген преподавал в катехизаторской школе и поймал себя на том, что засматривается на молоденьких христианок, своих учениц. Тогда, чтобы гнусный отросток, болтающийся у него между ног, не ввел его во искушение, он сам кастрировал себя.

Его достойными продолжателями были русские скопцы.

Удаление яичек – малая печать, удаление еще и пениса – большая. «Христос воскресе!» – орали собравшиеся сектанты, чтобы заглушить чудовищную боль от оскопления.

Радение секты. Девушка лет пятнадцати-шестнадцати в чане с теплой водой держит в руках икону Святого Духа. К ней подходят старухи и делают глубокий надрез на груди, потом отрезают сосок и мгновенно останавливают кровь. Девушку сажают на возвышение, и начинается пляска, переходящая в безумие. Вдруг все смолкает, гаснут свечи, и каждый совокупляется с тем, кто оказался рядом. Ребенок, рожденный после такого радения, считается сыном бога.

По поводу «свального греха» может быть и поклеп. Это достаточно типичный наезд на мистические секты. Но то, что сектанты испытывали от кровавых сцен эротическое возбуждение и принимали его за благодать божью, есть факт очевидный и непреложный.

По сравнению с богослужением скопцов наши развлечения в мире Нихен (название неожиданно и четко всплыло в памяти) просто детские игрушки.

Я снял последнюю иглу. Жюстина зашевелилась и открыла глаза. Улыбнулась мне.

– Маркиз! Как классно! Мы еще попадем в Нихен?

Я замер. В прошлый раз, когда я рассказывал ей о своих впечатлениях о «полете», а она кивала и поддакивала, я решил, что она мне подыгрывает. Глюки не могут совпадать настолько. Но теперь…

– Мне жутко понравилось быть твоим йалайти, Маркиз.

Она опустилась передо мною, обняла мои ноги и зарылась лицом в колени, потом подняла глаза.

– Я хочу принадлежать тебе так же полно, как йалайти Юсто. Телом и душой. Если бы здесь был Дом Собраний, я бы вошла туда с тобой еще раз. Знаешь, мне всегда хотелось быть твоим мальчиком, твоим пажом, чтобы всегда быть с тобою, а не сидеть дома и ждать. Там, в мире Нихен, я отдала тебе свою мужскую сущность, я пожертвовала ею. Наверное, потому, что хочу быть только женщиной, но столь же неразлучной с тобою, как йалайти со своим Господином.

Я слушал и думал о том, что мы едва вернулись из этого «путешествия», что прошли почти сутки, и она прогуляла работу, но не мог сказать. Это было бы, как крик торговца во время молитвы.

– Маркиз, давай я буду тебе исповедоваться каждый вечер, как йалайти Юсто.

– Хорошо. А теперь встань.

Она поднялась.

– Жюстина, сегодня понедельник. Ты прогуляла работу.

– Ну и хрен с ней! – рассмеялась она. – Не-а, не уволят. Они шагу без меня не ступят – все посыплется.

– Они звонили. Перезвони!

– Ну, если ты приказываешь…

Мы пьем кофе с бутербродами, несмотря на четыре часа дня. Жюстина прислуживает мне за завтраком и выглядит совершенно счастливой, и я понимаю, что это не последнее наше «путешествие».

Только после меня она начинает есть сама. Я любуюсь, как она пьет кофе маленькими глотками и изящно откусывает кусочки ветчины.

– Господин… слушай, а как ты относишься к анальному сексу?

Я задумался. Честно говоря, эта сфера всегда казалась мне зоной рискованного земледелия. К тому же мне не нравится мысль о том, что известная часть моего тела будет испачкана в человеческих испражнениях, даже если это фекалии любимой женщины. Все эти бэдээсэмные штучки, красиво именуемые «золотым дождем» или «шоколадными конфетами», никогда меня не прикалывали.

Впрочем, презервативы существуют.

– Ну-у, можно попробовать… А как ты относишься к играм с кровью?

– Ну-у, можно. Только осторожно.

– Ну так! Безопасность прежде всего.

В субботу мы с Жюстиной доехали до секс-шопа, что вблизи станции «Фили». В Тематическом отделе полюбовались плетками всех форм и размеров по цене в среднем тысяча рэ за девайс. Жюстина с несколько причастным интересом скользнула взглядом по одной семихвостке с ручкой в виде фаллоса, обтянутого красной кожей, но ничего не сказала. Оно, может, и эротично, но, на мой взгляд, чересчур.

А вот витринка с клипсами для сосков приковала ее намертво.

– Маркиз, смотри, с цепочкой, совсем как там.

Клипсы для сосков на цепочке стоят тысяча сто. Я украдкой вздохнул. Уж знаю, что в такие места меньше, чем с сотней баксов лучше не ходить. Но чего не сделаешь для любимой женщины! Любовь – трижды вор, она крадет у нас разум, время и содержимое кошелька.

Купили.

Игрушки для любителей анального секса находятся в ванильном отделе вместе с многочисленными фаллоимитаторами, фаллопротезами и вагинальными шариками.

Самый впечатляющий объект – резиновый фаллос длиной сантиметров шестьдесят и десяти сантиметров толщиной. Лука Мудищев бы умер от зависти.

– Это что, для любителей фистинга? – интересуется Жюстина.

– Говорят, их используют геи. И не только… – Я не понимаю, насколько стоит демонстрировать ей свою осведомленность.

– У Мудищева семивершковый был, и то плохо кончилось, – говорит она. – Не соблюдают они БРД, как я посмотрю, не соблюдают.

На нижней полке лежит еще один странный объект, толщины вполне физиологической, зато имеются два конца, вместо одного.

– Это что для лесбиянок?

– Да… в основном.

Плаги стоят в соседнем шкафчике и напоминают разноцветные детские игрушки. По сравнению с остальным, цены на них просто радуют, но, все равно, для адекватности затратам на производство хочется разделить их, по крайней мере, на десять.

Купили. Все-таки из соображений безопасности для начала хотелось засунуть в анус что-нибудь потоньше члена.

Дома Жюстина расставила перед собой этот арсенал анальных пробок разного цвета, формы и размера и с интересом изучала оный.

– Между прочим, в средневековых исповедальниках анальный секс упомянут в качестве одного из грехов, – заметил я.

Меня всегда поражала способность Жюстины совмещать несовместимое. Она считает себя верующей, хотя в церкви появляется максимум раз в два года, а за молитвой я ее не видел никогда (разве что в мире Нихен). Зато любит читать средневековых мистиков типа Терезы Авильской или Фомы Кемпийского.

Несовместимое… Я вспомнил скопцов.

– Списки грехов – это просто смешно! Я верю по Коэльо.

– Ему тоже БДСМ не нравится.

– Потому что, сделав один шаг и совместив веру в Бога с сексуальной свободой, он побоялся сделать второй. Секс – это молитва. Ванильный секс – пение а капелла. Мы всего лишь используем инструменты. – Она взглянула на набор плагов и пропела:

– А кимвалы – это медные тарелки, – весело уточнила она.

– А боль?

– А боль – это цветомузыка. Лазерное шоу. Ну, кто угоднее богу? Тот, кто поет ему занудные псалмы без музыкального сопровождения, или тот, кто создает и ритм, и музыку, и цвет?

Я усмехнулся.

Идем в спальню. Она раздевается и ложится на живот. Я глажу ее по попе и осторожно ввожу один из плагов.

– Не больно?

– Нисколько.

Она перевернулась.

– Обними меня.

Я, не раздеваясь, ложусь рядом. Рука скользит по лобку, нахожу клитор. Там влажно. Сразу! Неужели теперь не нужно долго и занудно ждать, когда она, наконец, раскочегарится и кончит первой? К отсутствию оргазма Жюстина относится крайне отрицательно. «Я, конечно, маза, но не настолько же!» «А, по статистике, большинство женщин испытывают оргазм далеко не во всех актах», – оправдываюсь я. «Вот! А еще говорят, что мы девианты! Оказывается, большинство женщин гораздо большие мазохистки, чем я! Смотри: найду себе другого господина!»

– Ну давай!

Расстегиваю штаны и вхожу внутрь. Все происходит почти сразу. Какие там одиннадцать минут! Меньше. И не надо терпеть и сдерживаться.

– Ну как? – спрашиваю я.

– Вполне, только быстро. Надо что-нибудь придумать, чтобы не так быстро…

Я сижу в суси-баре «Суши весла» и жду Небесного Доктора. Он слегка опаздывает, что для него, в общем-то, нехарактерно.

Бар для меня дорог, и я печально думаю о том, что не наемся символическим японским обедом из трех рисовых шариков, который только и смог заказать по своему кошельку. Впрочем, не жрать же я сюда пришел!

Док явился на десять минут позже условленного, одетый в дорогой костюм без всяких восточных заморочек, и сел напротив.

– Извини, пробки.

Я кивнул.

– Какие проблемы?

– Мы пролетали на твоих иголках почти сутки.

– Бывает.

Он усмехнулся, и я впервые подумал о том, кто он такой на самом деле. Для меня вдруг стало очевидно, что этот вопрос имеет смысл, что это «на самом деле» существует и существенно отличается от видимой реальности.

– Ну и как с этим бороться?

– Не летать вдвоем или иметь того, кто страхует.

Я подумал, что дергать каждый раз Кабоша не удастся, да и обременять его не хочется.

– И летать лучше всего в субботу, чтобы иметь фору во времени, – продолжил Док. – Больше полутора суток не пролетаете.

– Почему?

– Так все устроено. Вы сливаетесь со своими воплощениями в других мирах только в самые критические для них моменты. Если вы там, значит, вашим героям недолго осталось. Как только вы там умрете – вы очнетесь здесь. Кстати, вот универсальный метод возвращения: просто надо умереть.

– В последний раз мы не умирали.

– Значит, был какой-то обряд. Причем достаточно сильный. И связанный с инициацией или игрой в смерть. Было?

Я кивнул.

Док ловко орудует палочками (я так и не научился, несмотря на всю любовь к японской культуре). Он прикончил свои суси и улыбнулся.

– Ну, я все сказал. Удачи вам и приятных «полетов».

Встал из-за стола.

– Извини, у меня через полчаса еще одна встреча, – добавил он.

Вышел на улицу вместе с ним. Возле тротуара припаркован черный «Ягуар», на двери машины – китайский пейзаж из серии горы и потоки и иероглифическая надпись. Наверное, он один такой во всей Москве. У нас дом небедный, и «Мерседесом» никого не удивишь, но как-то на нашей парковке три дня подряд стоял такой «Ягуар», только синий. Вероятно, к кому-то приехали родственники. И «Мерседесы» сразу поникли и осунулись, позабыв о своей крутости. А мы украдкой ходили им любоваться. Без всякой задней мысли, просто, как красивой вещью, как произведением искусства.

Док непринужденно открыл дверь и сел в машину. Я подождал, когда он уедет, и пошел к метро.

Не «летали» мы недели две. С одной стороны, стремно, а с другой – мы с Жюстиной были полностью поглощены подготовкой к клеймению.

Хотелось успеть, по крайней мере, за неделю до Вальпургиевой ночи, когда должен состояться Тематический «Бал весеннего полнолуния», на который Жюстина собиралась пойти.

Весна выдалась холодная, в субботу температура опустилась до нуля: идет крупный снег, покрывая первую траву и набухшие почки деревьев.

Мы едем на дачу к Кабошу. Машина у Жюстины есть. «Опель». Но водить она ленится – ловит такси. Так что во всех случаях, когда я не могу поработать для нее шофером, «Опель» гниет на стоянке возле дома.

Жюстина на заднем сиденье, и я вижу в зеркале ее бледное лицо и влажные глаза – жертва, приготовленная на заклание.

– Мы еще можем вернуться, – говорю я.

– Нет.

Кабош встретил нас у ворот. Кивнул.

– Все готово.

Мы сели у жарко натопленного камина. Джин принесла чашку глинтвейна. Запахло корицей.

Я взглянул на Кабоша с некоторым удивлением.

– Жюстине можно. Не водка. Тебе нет.

Я усмехнулся.

– А мне не позволил прошлым летом.

– Ты должен был полностью контролировать ситуацию. И сейчас тоже.

Спускаемся в подвал. Я поддерживаю Жюстину под руку.

– Как ты?

– Отлично. Ты же знаешь: я адреналиновая наркоманка.

Она раскраснелась, на губах – улыбка, та самая, с которой не пускают в церковь. А может быть, пускают на арену к диким зверям? Улыбка греха или улыбка святости?

– И почему ты не водишь машину?

– Потому что навернусь.

– Ты и так навернешься, – говорит Кабош. – Может, передумаешь?

– Да ты, как в монастыре, право! Трижды отречься!

– Во всяком обряде есть свой резон. Так не передумала?

– Нет.

Я подаю ей руку у последней ступеньки. Ладонь холодная и влажная.

Здесь проходит невидимая черта, за которой наши роли меняются: в средневековом подвале, увешанном орудиями казни, стоит жертва и палач. Я посмотрел на нее этим новым взглядом, соответствующим новой роли, и она опустила глаза.

Срываю с нее платье и срезаю лифчик и трусики острым ножом. Кабош помогает. Два палача: мастер и ассистент. На этот раз мастер я.

У стены андреевский крест. Не совсем исторический. Обшитый кожей и мягкий (для удобства нижнего). Надеваем Жюстине кожаные наручи и поножи и кладем ее на крест. Слегка (не до боли) вытягиваем руки и ноги и фиксируем к кольцам. Кабош разжигает огонь в печке, чтобы нагреть клеймо, я беру иглы.

Жюстина мечтает о Нихене, но я не рискую. Иглы ставим, как мне: в плечи и выводя концы наружу.

Эпилируем волосы на попе. Обрабатываем место клеймения антисептиком.

– Жюстина! – зову я.

– Да, – она отвечает очень тихо, язык слегка заплетается.

Я кивнул.

– Нормально. Давай.

Кабош подает раскаленный трискель. Прикладываю к коже Жюстины. Крик, истошный, заполняющий все. Стараюсь не слышать и считаю про себя как можно спокойнее: «Раз. Два». Резко отрываю клеймо. Рука дрожит.

Мэтр изучает ожог.

– Ничего. Не передержал. Надо наложить повязку.

Жюстина без сознания; Кабош сует ей в нос нашатырный спирт; она стонет, открывает глаза. Кабош обрабатывает рану и возится с бинтами. Я отвязываю ее, на руках отношу в гостиную.

Стены, обитые вагонкой, отсветы пламени камина, у огня сидит Кабош, озабоченно смотрит на нас.

– Голова кружится и очень болит, – говорит она. – И подташнивает. Кабош, дай попить чего-нибудь.

Он налил ей стакан сока.

Я взял ее руку. Горячая. Даже слишком.

– Маркиз, Кабош, помогите мне встать. Где здесь туалет?

Ее рвет слизью и только что выпитым соком.

Уложили подальше от камина, чтобы не было даже намека на дым. Кабош отрыл настежь окна: из сада поплыл аромат зацветающих яблонь и первых весенних листьев. Вечер. Сумерки.

Кабош сходил за тонометром. Померил давление.

– Ну что? – спросил я.

– Гипертонический криз. Давно давление повышенное?

Жюстина посмотрела на него со всем удивлением, на которое только была способна в таком состоянии.

– Не знаю.

– Ну, вообще-то, на после экшен на всякий случай анаприлин держим. Но пока обходились, – заметил я.

– Угу! Закон половинок. Из гипертоников только половина знают о своей болезни, а из этой половины – только половина ее лечат, и из них – только половина эффективно.

Он накормил ее какими-то таблетками.

– Лежи! Боль успокоится – зови нас.

Я сел в кресло перед камином.

– Больше никаких иголок и никакого термо, – сказал Кабош. – Загубишь бабу!

* * *

– Вставай! Вставай!

Кто-то трясет меня за плечо.

– Отойдите от него! Лицом к стене! Встать!

Я с трудом открыл глаза: надо мною стоят три мента с дубинками.

Медленно сажусь на кровати, покачнувшись, спускаю ноги.

– На выход!

Меня ведут куда-то вверх по лестнице. С трудом переставляю ноги и держусь за стену (слава богу, хоть наручников не надели!). Ступени то и дело начинают плыть перед глазами.

В кабинете за столом сидит незнакомый мне человек в дорогом костюме, отглаженный, аккуратный и чисто выбритый.

– Присаживайтесь, Андрей Максимович. Я ваш адвокат.

Тяжело опускаюсь на стул.

– Государственный?

– Нет. Меня нанял ваш друг, Сергей Лобов.

– Докажите!

Самое страшное в тюрьме – полная информационная изоляция. И окружающая тотальная ложь. Не знаешь, кому можно доверять, и можно ли вообще доверять кому-нибудь. Чувствуешь себя беспомощным, слабым и загнанным в угол. И каждый шаг, как у канатоходца.

Адвокат кладет руку на стол и раскрывает ладонь. Там лежит трискель.

– Вы знаете, что это? – спрашиваю я.

– Да.

– Дайте мне пить.

Он протягивает мне бутылку с минералкой. Я выпиваю сразу весь литр и без церемоний вытираю рот ладонью.

– Спасибо. И поесть что-нибудь.

Открывает пластиковую коробку с бутербродами. Я где-то читал, что из голодовки следует выходить постепенно, на салатиках.

– Фрукты, овощи есть?

– Вот, это от Сергея.

Я уничтожил яблоко и два огурца. Не удержался и стащил пару кусочков колбасы с бутерброда.

– Все. Остальное уберите.

Он кивнул.

– Что с вами?

– Плохо выгляжу?

– Честно говоря, краше в гроб кладут.

– Избиение дубинками, плюс сухая голодовка, чтобы встретиться с вами.

– Больше так не делайте. Здесь связями и посулами можно добиться гораздо большего, чем подобным героизмом.

– Но добился же!

– Они не имели права не допустить адвоката.

– Все равно не хочется лебезить перед этой сволочью!

– Постарайтесь быть поспокойнее, эмоции вам только навредят.

– Постараюсь. Что вы знаете о моем деле?

Знает почти все. Кабош хорошо его проконсультировал.

– А как сами к этому относитесь?

– К чему именно?

– К Теме.

Он улыбнулся.

– С пониманием, но без сочувствия.

– Хитро! Ладно, сойдет. Врач будет?

– Постараюсь организовать. Было бы неплохо доказать применение пыток. Вы наговорили лишнего.

– Что, например? Я же, как под присягой: правду и только правду.

– Здесь важна не правда, а то, как ее будут трактовать.

– Вам тоже все равно, кого защищать, как им все равно, кого сажать?

– Не совсем. Работа есть работа, но не всякая работа в удовольствие. Вы мне симпатичны.

– Вы хоть верите в мою невиновность?

– Это не вопрос веры…

– Ну не как адвокат, как человек?

– Да. Думаю, да.

– Спасибо.

 

Олег Петрович

А ларчик-то просто открывался. Надо было сразу изучить ее компьютер, особенно файлы, защищенные паролем. В одном из таких файлов и лежал дневник.

Мы так и не нашли твердой копии, вероятно, ее не существовало. После того разговора в «Русском бистро» всю их квартиру перевернули вверх дном. И ничего.

Только когда появились первые публикации в бульварных газетенках, я поверил, что дневник действительно существует, и отнесся к делу серьезнее.

 

Из дневника Жюстины

С чего все началось…

Вестимо с детства. Года в три мне приснился сон. Речь там шла о гибели корабля (может быть, я где-то слышала про «Титаник»). Помню страх и безысходность. По-моему, не спасся никто. Почему, когда мама ушла, я высыпала из шкафа пластмассовый конструктор с острыми цилиндрическими деталями и пыталась оцарапать себе руку?

Лет в пять-шесть я любила забираться в кресло и сидеть в задумчивости.

«Мечтательная девочка, – улыбались взрослые. – О чем задумалась? О Прекрасном Принце?»

А девочка представляла себя в кресле для пыток и палача рядом. И ловила кайф со своих мечтаний, хотя еще ничего не знала о сексе. Девочка молчала. Уже тогда, где-то на подсознательном уровне, она поняла, что говорить об этом нельзя.

И вот она выросла, но фантазии мало изменились, только к мечтам о пытках прибавились мечты о преклонении. Как сладко опуститься на колени! Желательно, конечно, перед тем, кто достоин.

С достойными был полный облом. А потому оргазм только под садомазохистский глюк.

Тогда в каком-то дамском романе я вычитала, что героиня сексуально возбуждалась, представляя себе обнаженного накачанного красавца на пляже под южным солнцем. Я была в недоумении. Неужели это действительно может возбудить? Мне надо, чтобы по этим прекрасном мышцам стекала кровь и улыбка была полна страдания или, еще лучше, чтобы сам красавец держал в руках нож, меч или скипетр (ну, на худой конец, иглы, щипцы или плеть), а я, покорная, стояла перед ним на коленях или лежала, простершись ниц.

А голый мужик на пляже – какая пошлость! С тех пор я не читаю дамских романов.

Но я вовсе не ощущала себя особенной. Просто об этом нельзя говорить. Вот и не говорит никто, вот и лукавят, придумывая мышцы, пляжи и юга.

На БДСМ меня вынесло совершенно случайно.

В середине девяностых черт (а кто же еще?) дернул меня заняться бизнесом, и я неожиданно для себя оказалась замешанной в одной финансовой афере. Надо было выкручиваться, и я призвала на помощь все силы земные и небесные.

Взятка последним состояла в крещении и посещении церкви по три раза в неделю. В общем, христанулась я здорово! Может быть, потому, что нашла, наконец, во Христе того вожделенного мужика, перед которым можно бухнуться на колени и пасть ниц без всякого лукавства. Так или иначе, но домолилась я до мистического транса…

Потом, когда поняла, что выкрутилась, и даже смогла устроиться на работу в банк, а папу избрали в Думу, и ни мелкие менты, ни средней руки киллеры стали для меня не опасны, я трезво оглянулась назад и спросила себя: «А что это было?»

Начала копать, на досуге читая литературу по психологии мистицизма, и набрела на эндорфины, гормоны счастья.

В тот памятный осенний день я набрала «эндорфины» в «Яндексе» и оказалась на сайте Кабоша.

* * *

Эх! Достали Доминанты – пойду саба поищу!

Как только я зарегистрировалась на сайте БДСМ, меня завалили письмами с предложениями знакомства. Думаю, ажиотаж объяснялся тем, что здесь женщин в три раза меньше, чем мужиков.

А среди мужиков больше всего Доминантов. Я, в принципе, не против положения сабы, если мой Господин действительно, по жизни, произвел на меня впечатление. И не высотой роста, а высотой интеллекта.

«Ну! Ну!» – в душе подзадориваю я своих корреспондентов, докажи, что способен доминировать, что можешь взять на себя ответственность, покажи, что ты умнее меня. Иначе на хрена мне твои сто восемьдесят? Ну отдоминируй меня для начала интеллектуально. Тогда я сама и упаду перед тобой на колени, и руки-ноги поцелую, и все исполню, что прикажешь.

Нет! Не дает ответа! Все попытки завязать интеллектуальный разговор просто игнорируются. И я со вздохом уничтожаю очередное письмо и адрес в адресной книге.

Может, саба поискать? Почему нет? Почитание и преклонение мне весьма приятны, и вообще неплохо иметь раба. Нижние мужики по Рунету табунами ходят. А к сабу я не буду предъявлять таких завышенных требований, как к Дому.

Или девочку? Но здесь тоже сложности. Если к мужской внешности я вполне равнодушна (было бы под черепной коробкой не пусто), то в случае женщины у меня есть совершенно определенный идеал, который только и вызывает сексуальное влечение: маленькая, хрупкая, очень женственная. Цвет глаз и волос значения не имеет, но маленького роста – это обязательно. Терпеть не могу высоких женщин!

Но ни одна девушка мне пока не написала. Эй! Неужели ни одной лесбиянки?

* * *

Вообще-то я терпеть не могу современную литературу. С тоской вспоминаю, как битый месяц героически читала «Хазарский словарь», чтобы не выглядеть полной тупицей среди моих знакомых, обсуждающих творчество Павича. Но рассказ «Настя» порекомендовали мне как Тематический. И вот я читаю Владимира Сорокина.

Дело происходит в начале прошлого (двадцатого) века в романтической обстановке русской усадьбы. Главную героиню в день ее шестнадцатилетия заживо зажаривают в печи, а потом съедают под разговоры о Ницше и Шопенгауэре.

Написано здорово. Читается в улет, не то что Павич. Но никакого эротического возбуждения я при этом не испытала.

Реакция существенно другая…

В общем-то, абсурдно. Отсутствие мотиваций и нормальной эмоционалки, как и положено в неоконструктивизме. Бред! Дурацкие фантазии автора!

Но почему же тогда так забирает? Почему я три дня ходила сама не своя? На какие клавиши моей души нажал господин Сорокин?

Отсутствие мотиваций… Нет ничего опаснее! Тонкая пленочка между нормой и сумасшествием не нуждается в основании для того, чтобы порваться. Просто: «А слабо?» Слабо «преодолеть пределы»? Прыгнуть в пропасть? Убить? Просто так! Без всяких мотиваций.

Хочется сложить подобные идеи в здоровый мусорный пакет и определить его в дальний ящик подсознания с четкой красной надписью: «Шизофрения». И больше не трогать. И не читать господ, типа вышеупомянутого автора, нагло копающихся в этой самой помойке.

Но ведь есть. Есть же такие мысли, бродят под черепной коробкой, устраивают там тараканьи бега. Где же опора? Где перила моста над распадающимся миром, за которые можно держаться? Где мой Бог, Господь, Господин? Тот, кто прикует к этим перилам цепью покрепче и не даст упасть. Пусть даже ценою боли…

Его и ищу.

* * *

«Добрый ласковый садист с небольшим уклоном в доминирование ищет партнершу с интересом к термо и историческому фетишизму (история пыток и казней)».

Автор объявления фигурировал под ником «Маркиз», довольно банальным для БДСМ. Но меня прикололо сочетание «доброго и ласкового» с садистом, да еще и на фоне «пыток и казней», и я ему написала.

Он ответил, поинтересовался моими фантазиями. И я рассказала об особенностях японской формы вассалитета, где самурай принадлежал господину вместе со всеми потрохами, а также движимым и недвижимым имуществом, а на сэппуку надо было испрашивать разрешение. Очень меня это радовало с мазохистской точки зрения.

Не проигнорировал! Ответил! И я поняла, что он тоже неравнодушен к Японии, к тому же знает больше меня.

А потом он отлавливал у меня скрытые цитаты из Ницше и Платона, грузил историей дзэн и самурайской этикой, и душа моя полнилась удивлением и ликованием. Письму к десятому я поняла, что влюблена.

Вот это да! Мы дотрепались до десятого письма! Вообще-то здесь народ быстрый: во втором письме просят фотографию, а в третьем назначают свидание. Мне иногда кажется, что по сравнению с остальными бэдээсэмерами у меня под черепной коробкой холодильник стоит.

Фотографию он все-таки попросил. Я задумалась о том, что бы меня могло обломать в его внешности. Рост ниже ста шестидесяти, вес больше ста или, скажем, запах давно нестиранных носков?..

Фото я тщательно отретушировала в фотошопе и с некоторым внутренним содроганием приаттачила к очередному письму, попросив и его фотографию. Не то чтобы моя физиономия совсем никуда не годится… Мне даже приходилось слышать, что я красива, но не так часто, чтобы в это поверить.

«Вы симпатичная девушка, – гласил ответ. – Давайте встретимся».

К письму приаттачена фотография, с которой смотрит вполне приятный молодой человек.

«Вероятность того, что вы нарветесь на маньяка, довольно мала, но все равно надо соблюдать осторожность. В Теме могут найтись люди, опасные для обоих полов». – Я четко усвоила эту рекомендацию с основного бэдээсэмного портала и навела о Маркизе справки у Кабоша. Мэтр его знал и рекомендовал как человека уравновешенного, разумного и порядочного. Я вздохнула с облегчением и на свидание пошла.

* * *

Пригласил он меня, понятно, в сушницу, не так чтобы дорогую, но вполне приличную. Я приехала на полчаса раньше и пошла гулять по окрестностям, дабы изобразить опоздание. Ну хотя бы на пять минут!

У входа торчат желтые стволы бамбука, похожие на противотанковый еж, и прохаживается сын степей в красно-белом одеянии, долженствующий изображать японца.

Вхожу в зал и ищу глазами Маркиза, до смерти боясь, что все-таки пришла раньше.

Он сидит один за столиком и рассеянно смотрит меню.

Поднял голову, улыбнулся… и сердце у меня упало, потому что мои шансы тоже стремительно падают до нуля. «Действительно симпатичный, – обреченно подумала я. – Гораздо лучше, чем на фотографии».

– Я не опоздала?

Ага! Старательно дотянула до семи минут!

– Нет, это я пришел раньше. – И эта фраза кажется не уступкой и не данью вежливости, а милостью короля.

Мы проговорили до закрытия заведения. Он с улыбкой оплатил счет, и я даже не догадывалась тогда, что практически его разорила.

В принципе, Доминант не должен подавать сабе пальто, но мы пока еще просто мужчина и женщина, и он подал, и это было, как шуба с царского плеча.

Мне хотелось проветриться после выпитого сакэ, и мы пошли по ночной Москве.

– Пойдем ко мне! – сказала я. – Здесь недалеко.

Мне бы было обломно, если бы все кончилось просто ванильным сексом, но он твердо держался принципа «ничего бэдээсэмного на первой встрече».

У меня дома мы еще пили чай. Я посмотрела на часы: три. И решила проявить инициативу.

– Я сейчас. Жди!

Вернулась из прихожей с шелковым шарфом и опустилась перед ним на колени.

– Свяжи мне руки!

Улыбнулся, словно только этого и ждал. Связал мне запястья. Совсем не больно. Поднялся с места, положил руку на плечо.

– Встань! – Это звучало как приказ. – Пошли!

Он ведет меня в спальню, а я уже на грани головокружения. Кладет на кровать (на мой взгляд, слишком бережно), привязывает шарфом к спинке. Я на минуту вспомнила о том, что на мне белье от «Крилони» за двести баксов. Вообще-то жалко, если будет рвать или резать. Но тут же решила: ну и хрен с ним! Удовольствие того стоит. Интересно, у него ножи есть? Впрочем, откуда? Не таскает же он их за собой по барам, тем более что ничего такого не планировал.

То, что он меня банально раздел, меня слегка расстроило, но, в конце концов, приличный человек должен получить разрешение на то, чтобы портить чужую вещь. Язык есть. Если ты чего-то хочешь – просто скажи партнеру. Я была уверена, что на разрезание белья он согласится так же легко, как на шарфик.

Ладно! И без того мне было так хорошо, как никогда не было.

* * *

На следующий день, вечером, мы попробовали воск.

В фантазиях пытки кажутся приятными, но трудно поверить, что это возможно на самом деле. В тот вечер я поняла, какой лаской может быть умеренная боль.

Он завязал мне глаза.

Холод металла на внутренней стороне бедер. Есть у него ножи! Словно угадывает желания!

А я погружаюсь в тепло и сладость, пока он тупым лезвием счищает воск.

Острие ножа поднимается выше, касается клитора, медленно поворачивает, раздвигая половые губы. Наверное, увидел влагу на клинке – нож зазвенел по полу, а он вошел в меня. Я закричала, срываясь вниз с вершины оргазма, и укусила его за плечо. А потом почувствовала биение его плоти.

– Господин мой, тебе не больно? Прости меня!

И я припала губами к его руке.

– Больно, – усмехнулся он. – Но очень приятно.

* * *

Мы жили вместе около месяца, и я стала подумывать о том, не оформить ли нам отношения. Нет! Не то, что вы подумали. Стоять с ним перед теткой в загсе? Просто смешно! Но и ошейник рабыни меня не вдохновляет. Я все ношусь с идеей вассалитета.

Почему вассалитет мне нравится больше, чем рабство? Вассалитет – система открытая. Раб не может иметь рабов, для вассала же вполне естественно иметь других вассалов. Не то, чтобы я собираюсь завести нижнего, но сама возможность мне нравится.

Вассал имеет честь и достоинство, в отличие от раба. Вассала можно пытать и казнить, но не следует бить ногами. Возможно, в неприятие рабства вылилось мое неприятие психологического мазохизма.

Вечер. Июнь, цветет чубышник. Я распахнула окно, прямо в закат, и опустилась на колени перед моим возлюбленным и палачом.

– Маркиз… Андрей… я хочу принести тебе присягу, вассальную клятву, как королю.

Он улыбнулся. Европейское Средневековье было второй нашей общей любовью, как Япония – первой.

Сложил руки за голову и откинулся в кресле.

– Существовало несколько форм оммажа. Полный оммаж, когда коленопреклоненный вассал с непокрытый головой и без оружия вкладывал руки в руки сюзерена и приносил клятву верности. Частичный оммаж, например, только на время сражения. Тогда вассал мог быть при оружии и не преклонять колен. Оммаж крестьянина, при котором он передавал себя помещику, как вещь. Гм… Хотя последнее спорно. Даже в присяге серва главное – обещание службы, а не передача себя в качестве собственности. Тебе именно это нравится? Вассала нельзя продать, подарить или передать другому господину.

– Да, это мне нравится. Я хочу быть твоей, и только твоей. Но не одно лишь это. Я читала описание церемонии ошейника у какого-то переводного автора. Слишком много слов о любви там, где надо говорить о верности, слишком много слов о боге там, где они неуместны, слишком длинно и занудно. Сразу видно, что американец писал, от его обряда за версту несет протестантской проповедью!

– Народ скажет, что у нас не Д/с, – усмехнулся Маркиз. – Хотя на самом деле отличие вассальной зависимости от рабства тоньше, чем кажется. Вассал означает «человек кого-либо», то есть слуга. Первоначально так и называли комнатных слуг, которые, например, прислуживали господину за столом, чистили платье и подавали оружие. Только в греко-италийской традиции это занятие считалось позорным и достойным лишь рабов, а в германской – почетным, что так удивляло Тацита. Всего лишь две традиции зависимости: античная и средневековая. Тебе нравится почет?

– Конечно, я тщеславна.

Он кивнул.

– Правда, в Древнем Риме была еще клиентела: покровительство патрона в обмен на верность клиента. Но эта зависимость слабее, чем вассалитет. О клиентах говорили: мои друзья. Мне бы больше понравилось говорить «мои люди», – он наклонился, не вставая с кресла, положил руку мне на плечо. – Хорошо. Мы с Кабошем все подготовим.

– Только я хочу без обмана, чтобы ты действительно владел моей жизнью и смертью. Я напишу посмертную записку. Ты сможешь вставить дату, любую, когда захочешь.

– Пиши, – просто сказал он.

Я написала и отдала ему. Взял, шагнул к столу, записка упала в ящик. Обнял меня, поцеловал в губы. Руки нашли пояс моего халата, развязали узел.

– Снимай!

Посадил на колени, лицом к себе. Расстегнул штаны, но остался в одежде.

– Так он сможет глубоко проникнуть в нее, и оба достигнут блаженства… Выгнись!

Откидываюсь назад – волосы расстелились по полу. Он сжал мою талию так, что потом остались синяки, и начал раскачивать. Темнеет в глазах, и кружится голова, но боль сменяет наслаждение, заполняя меня, как сосуд, пассивный предмет, не способный к сопротивлению.

* * *

Я искала свою записку. В ящике стола ее не оказалось. Когда Он пришел, я спросила: «Где?»

– Ты хочешь ее забрать?

– Нет.

– Тогда зачем?

– Хочу убедиться в том, что она существует.

– Она существует, – с улыбкой ответил Он.

Вечером я пошла к нему на тренировку. Мне хотелось подержать в руках меч, пусть даже деревянный. У него настоящая, правда не заточенная, японская катана в ножнах из змеиной кожи. Висит над кроватью как символ его власти.

Маркиз послал нас бегать по периметру подвала, а сам встал в центре возле колонны и приказал одному из своих учеников бить себя ногой в живот.

– Ну, давай еще! Я держу удар.

У меня сердце заходилось от пробежки, а он все «держал удары». И было как-то неудобно просить его позволить нам остановиться.

Я вспомнила о спартанском обычае, когда ежегодно, в «день бичевания», перед алтарем Дианы секли мальчиков из лучших семейств, и каждый крик считался позорным. А смерть под плетью – одной из самых почетных смертей, и голову умершего украшали венком из цветов.

– И что неприятного в боли! – сказал Маркиз. – Боль полезна. Ладно, остановитесь.

Иногда я задумывалась о том, есть ли у него другие боттомы. Просто не могло не быть! Его ученики смотрели на него не с меньшим восхищением, чем я. К тому же Кабош никого не рекомендовал просто так. Значит, был у него опыт. Хотя вряд ли до меня он шел дальше шелкового шарфика и бархатной плеточки. Глубже в Тему его тянула исключительно я.

В общем-то, я не ревнива. Я же понимаю, что нельзя требовать от короля наличия единственного вассала. И если, пока я на работе, он порет кого-нибудь в гостиничном номере – мне, как бы, по фигу. Я бы не вынесла только одного: если бы он приводил своих нижних ко мне домой и клал на мою кровать. Однако я дала ему ключ. И пару недель украдкой ревизовала постель на предмет помятости и воздух на запах чужих духов. Но ничего не обнаружила. Значит, не дома. Или я и правда всех разогнала?

* * *

Я не спала всю ночь. А утро ушло на подготовку к отъезду. На даче Кабоша мы были около двух.

Но меня не пригласили к столу. Мэтр взял меня за руку и отвел на цокольный этаж, в маленькую темную комнату.

– Это не часовня, но молиться можно везде, – сказал он. – Здесь ты проведешь остаток дня. В полночь!

Он запирает дверь, и я остаюсь во тьме. Сверху слышен стук топоров. Что они готовят? Мне страшно.

Я задумалась о том важном, что сегодня должно произойти. Молиться? Ну что же. И я молю бога о том, чтобы он сделал мою верность вечной, а покорность совершенной.

Владимир Соловьев выделял три чувства, три типа отношений человека к окружающему миру: по отношению к низшему – стыд, под которым он понимал привычку человека стыдиться своего обнаженного тела, по отношению к равному – жалость или сочувствие и по отношению к высшему – благоговение. Со стыдом накладка вышла. Ни племена центральной Африки, ни современные нудисты не стыдятся своей животной природы и легко обходятся без одежды.

А вот благоговение по-прежнему требует пищи. Столетие (или более) небо пусто, и мало кто верит всерьез (больше на всякий случай), а душа все жаждет служения чему-то высшему. И мы обожествляем государство, строй, правителя или ближнего своего. А центр наслаждения у человека один на все про все. И радость служения избранному кумиру мы принимаем за желание заняться с ним сексом. А может быть, и не надо никакого секса, а одно служение, само по себе?

Для чего нам дана эта жажда служить? Неужели только для того, чтобы извлекать из нее наслаждение?

Наконец дверь распахнулась. Я зажмурилась от яркого света.

Электричество по-прежнему выключено, но на пороге стоит Кабош и держит в руке факел.

– Выходи! – говорит он. – Надень.

Подает рубаху из небеленого полотна, которую я сшила сама. Вручную, как когда-то невесты шили свадебные платья.

Я переоделась, сняла заколку и распустила волосы. Заколка упала к босым ногам, зазвенев по каменному полу.

– Веди меня! – бросила Кабошу.

Холодный камень ожег ступни.

Мы сами придумали обряд, не повторяющий ни классический оммаж, ни церемонию ошейника, оставив только то, что нравилось нам, и добавив некоторые детали.

Мэтр вывел меня наверх под ночное небо, и ветер, пахнущий жасмином, пахнул в лицо.

Вдоль деревянного настила на высоких шестах пылают два ряда факелов. Иду между ними к моему возлюбленному и повелителю, что сидит на возвышении в конце факельной дороги. На нем черная атласная рубаха под кожаный пояс, кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги, и алый плащ, застегнутый на плече серебряной фибулой. Рядом вонзен в землю меч.

Я подумала, что к его волосам очень бы пошла корона, но и без оной его спокойствию и достоинству мог бы позавидовать король.

За мною идет Кабош, как моя охрана и наш единственный свидетель. Сперва мы хотели сделать церемонию публичной, но передумали, испугавшись непонимания. Для Тематического народа наш обряд слишком непохож на церемонию ошейника, а ученикам Маркиза мы бы не смогли объяснить истинный смысл ритуала.

Опускаюсь на колени перед моим господином, руки ложатся в его ладони – жест пленника, отдающегося на милость победителю.

– Отныне я твоя телом и душой. Моя жизнь и моя смерть в твоих руках. Твое право судить и миловать, наказывать и прощать. Принимаешь ли ты меня?

– Я принимаю тебя и даю покровительство и защиту.

Он поднимает меня с колен, обнимает и целует в губы.

* * *

Прошел месяц после ужасных событий, которые чуть не разлучили нас. Но теперь, когда мой государь снова рядом, я успокоилось настолько, чтобы записать все по порядку.

Мы приехали из путешествия по Франции, прекрасного, как готика Реймса и розовые храмы Тулузы. Я так счастлива с моим господином, что не замечаю ничего вокруг.

Сентябрь. Мы возвращаемся из «Ленкома» с «Королевских игр». Пьеса вполне тематическая: история двух верхних (Генриха Восьмого и Анны Болейн), отчаянно пытающихся подчинить друг друга. Кто бы заподозрил вполне ванильного Григория Горина в садомазохистских наклонностях? Однако.

Генрих: Но я еще люблю тебя!

Анна: Вот это докажи моею казнью! Иначе, кто тебе поверит?

А финал и вовсе бэдээсэмный:

Анна: Пойдем, любимый! Что должно свершиться, то свершится… Историю назад не повернуть… Противиться бессмысленно! И надо лишь любовью помогать тому, что неизбежно… Говорят, сэр Томас Мор, всходя на плаху, заметил палачу: «Мне помоги, дружок, сюда подняться, а дальше вверх я уже сам уйду!..»

Протягивает руку Генриху. Вдвоем они начинают медленно двигаться к эшафоту…

В общем, пьеса совершенно гениальная. Я плакала, Господин обнимал меня за плечи.

В метро сразу не спустились, пошли шляться по городу. Вечер теплый и влажный. Желтые листья в свете фонарей и под ногами в осенних лужах…

Догуляли до половины первого.

Как мало надо иногда для того, чтобы все круто изменилось, и мир, яркий и счастливый, вдруг потемнел, как в час затмения, и отразился в душе черной пропастью боли. Что бы было, если бы мы прошли еще немного и спустились в метро на полчаса позже? Или раньше? Или не стали нырять в «Охотный», а дошли по улице до «Театральной»?

Но мы оказались у «Охотного» именно в эту минуту и, ничего не подозревая, спустились вниз.

В переходе на «Театральную» пустынно, как всегда в это время, и мы обнялись в маленьком закутке у начала лестницы.

– Слышь, мужик, бабки есть?

Я открыла глаза и обернулась: рядом стоят трое молодых людей лет по шестнадцать-семнадцать явно не в себе.

Маркиз пихнул меня за спину.

– Отвалите, ребята! Мои деньги не так-то просто взять.

– А бабу? – Один из подростков сплюнул на пол, и я увидела нож у него в руке.

– Гораздо труднее, – спокойно сказал Господин.

И тогда обладатель ножа сделал выпад и в тот же миг оказался на полу, но тут же встал и снова двинулся на Маркиза. И с ним двое остальных.

Я вжалась в стену и попыталась ускользнуть в сторону, подальше от бешеного клубка дерущихся людей. На белый мрамор падают капли крови и медленно стекают вниз. Слышен стон: это Его голос!

Выхватываю мобильник, клавиатура вспыхивает под дрожащими пальцами: набираю «02».

Вероятно, говорю очень нервно, точнее кричу в трубку отчаянным и испуганным голосом. Так что менты прибывают, и даже довольно быстро. Но, как всегда, поздно.

Сижу на полу, положив к себе на колени голову Господина, и обнимаю его. Между пальцами течет кровь. А рядом лежат трое грабителей. Я не интересуюсь, живы или мертвы. Не шевелятся – и это успокаивает.

Звоню в «Скорую», не особенно надеясь на скорый приезд, и сквозь пелену слез вдруг вижу, что у ближайшего бандита почему-то нет глаз. Поднимаю взгляд, еще не осознавая, что произошло. Ко мне приближаются пятеро ментов с автоматами наперевес.

Я убедила их дождаться «Скорой». Они что-то говорят об убийстве и аресте, но, видно, решили не связываться с обезумевшей женщиной, которая готова кусаться, царапаться и биться в истерике, но не отдать раненого любовника никому, кроме врачей.

Когда последние, наконец, явились, я помогла погрузить Государя на носилки и хотела ехать с ним в больницу, но мне не позволили – чуть не силой оторвали от него и потащили на Петровку.

Там, в кабинете, дали выпить воды. На боку граненого стакана остались кровавые отпечатки моих пальцев. Я тупо посмотрела на руки и взмолилась:

– Отпустите меня к нему!

– Сначала вы нам расскажете, что случилось.

Я рассказала.

Молодой мент в штатском, наверное оперативник, смотрит с недоверием.

– Девушка, вы хотите сказать, что ваш парень голыми руками убил троих нападавших, по крайней мере, один из которых был вооружен?

– Как убил?

– Так. Приехавшие врачи констатировали смерть. Вы что, не слышали?

– Нет. Я думала о… об Андрее.

– У вас серьезные проблемы. Если вы не хотите, чтобы вас признали соучастницей – говорите правду! У него был нож?

– У кого?

– У вашего друга!

– Какой нож? Я же говорила, мы возвращались из театра. Нож был у того, высокого. Я же рассказывала!

– И как у Амелина оказался?

– Я ничего не видела. Я очень испугалась. Я звонила по телефону. Вам звонила!

Оперативник усмехнулся и передразнил:

– Она ничего не видела!

И допрос пошел по второму кругу.

К утру все-таки отпустили, но я пребывала в полной уверенности, что гулять мне недолго – все равно арестуют как соучастницу убийства.

Не заезжая домой, ринулась в больницу. Узнала, что Андрей в реанимации. Там, возле стеклянных дверей, тусовались двое ментов, на которых косо поглядывали врачи.

– Я к Андрею Амелину! – заявила я.

– К нему нельзя!

– Пропустите!

Один из ментов, видимо еще не совсем потерявший человеческий облик на своей сволочной работе, попытался успокоить меня.

– Девушка, в реанимацию вообще нельзя, ни к кому, и мы тут ни при чем. Вот пойдемте к дежурной по этажу.

Дежурная медсестра объяснила, что Андрею сделали операцию и что вроде бы все нормально.

– Приходите завтра, после обеда. Возможно, вас пустят. По крайней мере все выясните.

– А что ему можно?

– Бульончик, овощи, котлетки на пару. Да вы идите домой, всю ночь, видно, не спали.

Завтра снова не пустили, хотя передачу приняли. Я встала на колени у дверей реанимации и заплакала. Дежурная начала меня утешать: завтра Андрея наверняка переведут в обычную палату и тогда уж точно пустят. И завтра повторилось то же самое.

В обычную палату Государя перевели только на третий день. Но у дверей меня остановил все тот же молодой мент.

– Мы не можем вас пустить. Запрещено!

Я тупо смотрела на него.

– Вы же обещали!

Пожал плечами.

– Запрещено.

Взгляд упирается в дверь. Всего лишь дверь палаты отделяет от моего Господина. Рванулась к ней. Мент было попытался удержать меня, но я покачала головой:

– Нет-нет! Пустите! Я не зайду к нему.

Поцеловала белое крашеное дерево, коснулась его лбом и опустилась на колени. Прошептала:

– Прости! Прости! Прости!

Обернулась к менту. Встретила его ошарашенный взгляд. Но в тот миг меня меньше всего волновали его чувства.

– Пожалуйста, вы не могли бы ему передать, чтобы он меня простил?

Наверное, вид коленопреклоненной хорошо одетой женщины затронул какие-то тайные струны его души. Может быть, ему тоже хотелось, чтобы его возлюбленная вот так стояла перед ним на коленях. Попытался возразить, но сам не закончил фразы, плюнул и вошел в палату.

Вышел еще более озадаченный.

– Что он ответил? – прошептала я.

– Что он вас прощает.

Потом приехал Кабош, увез меня домой и напоил валерьянкой. А я поплакала на его широкой груди.

На следующий день я была спокойнее и, следовательно, умнее. Дождалась, когда в коридоре никого не было, кроме нас с ментом, и сунула пятьсот рублей ему в карман. Выразительно посмотрела на него.

– Ну ладно, – сжалился мент. – Только при мне. Я тоже зайду. И быстро! Как бы следаки не приехали.

Государь лежит в кровати под капельницей. Заулыбался, увидев меня.

– Жюстина! Заходи!

Подхожу к нему, опускаюсь на колени, целую руку. Он гладит меня по волосам, касается губами лба.

– Ты все правильно сделала, – тихо говорит он. – Все равно надо было вызывать «Скорую». Без ментов бы не обошлось. Ты не виновна.

– Они хотят обвинить тебя в убийстве, – шепчу я.

– Я понял.

– Может быть, бежать? – Очень тихо, одними губами. Но он слышит.

– Ты с ума сошла! По лесам скрываться? Мне, знаешь, дорога жизнь в социуме и вписанность в систему.

– А что же делать?

– Ничего, поборемся. – Он улыбнулся. – Но легальными методами.

Тут дверь распахнулась. В палату вошли двое мужиков в штатском. Одного я узнала: тот самый оперативник, который меня допрашивал.

– Что здесь происходит? – спросил он.

Я покачала головой.

– Ничего.

Он перевел взгляд на незадачливого мента, пустившего меня в палату, потом опять на меня.

– Девушка, покиньте помещение!

– Да, конечно.

Поднялась с колен и понуро отправилась к выходу. В дверях обернулась.

– Все будет хорошо! – сказал Маркиз.

Я наняла ему лучшего адвоката, которого смогла найти, и дело быстренько перевели со статьи «убийство, совершенное с особой жестокостью» на «убийство, совершенное при превышении необходимой обороны». И Господина выпустили под залог.

* * *

Вчера был суд, и Андрея приговорили к двум годам условно.

Вечером, вместе с Кабошем, мы обмывали это событие.

– Ну что ж! В этот период я постараюсь никого не убить, – сказал Маркиз. – Давайте выпьем за то, чтобы никто не подвернулся под горячую руку!

* * *

Больше года я не открывала этот файл, возможно, потому, что была слишком счастлива, чтобы записывать события своей жизни. А ведь произошло так много! Новогодний бал, встреча с Небесным Доктором, клеймение. Когда-нибудь, возможно, я подробно опишу все, что случилось и в этой, и в иных реальностях. Наши «полеты» того заслуживают.

Но, увы, после клеймения Маркиз по настоянию Кабоша запихнул меня в больницу лечить гипертонию. И вот я лежу в палате, треплюсь за жизнь с двумя соседками и пишу дневник.

У меня в головах на тумбочке стоит букет темно-красных роз. Маркиз пришел сегодня и притащил этот букет. Я было задумалась, по чину ли мне это, но тут же решила, что он – Господин – волен дарить, как волен миловать.

Он присел на край кровати, и я поцеловала ему руку, полузакрыла глаза, коснулась ее лбом.

Тихо спросила:

– Мне еще долго здесь оставаться?

– Как врачи решат.

Я кивнула, а потом просто смотрела на него, благоговейно, как на воплощенного бога.

– Как же ты его любишь! – воскликнула одна из моих товарок, когда он ушел.

– Люблю, – улыбнулась я.

– И он тебя тоже любит, – вздохнула она. – По глазам видно.

И я поняла, что она мне завидует. Даже не мне! Она завидует такой любви. Оглянулась на двух других. Они все мне завидовали!

 

Олег Петрович

Я закрыл файл. Дальше шли описания галлюцинаций, которые я пропустил, как не имеющие отношения к делу. Мне был нужен Маркиз.

И вот он снова в моем кабинете: выглядит гораздо лучше, чем в прошлый раз, когда почти зубами вырвал себе право увидеться с адвокатом. Откормился за пять дней на передачах!

– У меня к вам несколько дополнительных вопросов, – начал я.

Он кивнул.

– Спрашивайте.

– Где посмертная записка Ольги Пеотровской?

– Какая записка?

Побледнел. Не смог скрыть удивления!

– Вы хотели сказать: «Откуда вы знаете?» – усмехнулся я.

Он пожал плечами.

– Право, не знаю, о чем вы.

– У нас дневник вашей жены. Там она упоминает о посмертной записке, которую отдала вам.

– А-а! Я как-то даже забыл о ней. Это же просто игра. Вы что, не понимаете, что ей нельзя воспользоваться? Или считаете, что я буду выдавать инфаркт за самоубийство? Если бы было умышленное убийство, как вы хотите доказать, возможно, я бы попытался имитировать самоубийство и использовал записку как дополнительное доказательство. Но так как я Олю не убивал, то и запиской мне даже в голову не приходило воспользоваться.

– Где записка?

– Я не помню. Положил куда-то. А вам зачем? В печку бросить?

– Это уж я решу.

– Ну что поделаешь, не помню.

Заехать бы ему по наглой физиономии, но рядом сидит адвокат.

– Уведите! – зло бросил я.

Записку мы нашли, перетряхнув книги в их библиотеке. Выпала, кажется, из «Анналов Японии». Там оказалась еще одна записка:

«Все, что сделал и сделает со мной Андрей Амелин, сделано с моего добровольного согласия.

Заявляю это в трезвом уме и твердой памяти.

Ольга Пеотровская».

А потом в газетах появилась очередная порция дневника.

 

Из дневника Жюстины

Из больницы меня выпустили только через две недели, приказав поменьше волноваться. Маркиз воспринял последний совет чересчур всерьез и окончательно поставил крест на СМ-практике. Я протерпела месяц и начала возмущаться.

– Нет, – только и сказал он.

Не то чтобы меня очень мучил мазохистский голод… Это неприятное чувство я несколько компенсировала стоянием на коленях и сидением у ног. Против этого Маркиз не протестовал, вероятно, считая Д/с менее опасным для моего здоровья, чем СМ-методы.

Но меня волновало, что Господин не может самореализоваться как верхний, и найдет другого боттома. Я боялась его потерять. И наши отношения стали напоминать известный анекдот:

«Мазохист: Ну помучь меня, ну помучь!

Садист: Не бу-уду!»

Вероятно, настоящий садист и должен так поступать, но от многих Тематических садистов я неоднократно слышала совершенно противоположные утверждения: «Я никогда бы не стал делать с моим партнером то, что бы ему не нравилось». Маркиз явно принадлежал к этой последней разновидности садистов. А потому у меня оставалась надежда убедить его, что таким воздержанием он обеспечит мне мокрую от слез подушку, а себе – нервный срыв. То есть достигнет ровно противоположного результата.

Но Маркиз был тверд, как гора Фудзи, не иначе ловил кайф с садизма первого типа.

И тогда я решилась…

Он не имел обыкновения прятать от меня свои записные книжки, так что я быстро нашла телефон Небесного Доктора.

– Добрый день! Это Жюстина. Помните?

– Конечно.

– Нам надо поговорить.

– Приезжайте! Время терпит? – спросил он.

– Более или менее.

– Послезавтра в шесть. Вам удобно?

– Да, удобно.

Он словно знал расписание тренировок Маркиза. Как раз послезавтра он должен уйти и именно в половине шестого.

Док назвал адрес. Район Кутузовского. Должна успеть…

Я не поехала на машине из-за возможных пробок. Но даже на метро все-таки опоздала минут на десять.

Небесный Доктор жил в одном из элитных жилых комплексов на берегу реки Сетунь. Я подумала, откуда у него деньги. Якобы исследователь Китая. Они сейчас с хлеба на квас перебиваются. Может, родственники – влиятельные люди?

Квартира на тридцатом этаже, в пентхаусе. Я прошла по мягкому ковру коридора и позвонила. Он открыл, улыбнулся.

– Заходите.

Воздух пахнет благовониями. Тихо звучит восточная музыка. На стенах – китайские и японские свитки. Цветы, даосские святые, горы и потоки. У зеркала – явная икебана с желтой хризантемой в центре композиции. Вместо люстры – китайский фонарь.

Входим в большую комнату, напоминающую оранжерею. В обрамлении цветов и бонсаев – огромное окно с видом на вечерний город. По стенам – свитки с иероглифами.

– Садитесь. Я принесу чай.

Я опустилась в белое, обитое кожей кресло, словно в облако. Перед креслом – низкий прозрачный столик.

Док принес зеленый чай и начал рассказывать о надписях на свитках. Мне запомнилась одна:

Да будет славен трехфутовый меч в руках великих юаньских воинов:

Ведь это все равно, что рубить весенний ветер среди вспышек молнии…

– Это стихотворение Цзы-юаня, чаньского монаха, основавшего в Японии монастырь Энгакудзи, – прокомментировал Небесный Доктор. – Когда он жил в Китае, солдаты династии Юань заняли его храм и хотели убить Цзы-юаня, но тот только спокойно прочитал это стихотворение.

Остальные цитаты оказались высказываниями дзэнских учителей в момент достижения Сатори. Целью моего визита Док нимало не интересовался.

– Вам не интересно, о чем я хотела говорить с вами? – наконец спросила я.

Он улыбнулся:

– Я знаю. Нам во-он туда!

Док указал на черную, украшенную драконами дверь в глубине комнаты, и мне почему-то стало не по себе.

– Подождите, – сказал он. – Допейте сначала чай.

Я с трудом проглотила последний глоток и поставила чашечку.

Он встал и взял меня за плечо.

– Пойдемте!

Комната, в которой мы оказались, напоминает музей истории пыток всех времен и народов. Коллекция плетей, кнутов и стеков, развешанная по стенам, содержит, в том числе, девайсы с железными и цепными наконечниками и вплетенными в концы кнутов кусочками стекла. У стен разнообразные пыточные станки, по черному деревянному столу разложены клещи, щипцы всех форм и размеров и раскрывающиеся железные груши для введения в различные отверстия тела.

Есть также предмет, снабженный острыми чешуйками, который я опознала как фаллос Сатаны.

Картину дополняет прибор, напоминающий вольтметр, с проводами, контактами и регулятором сопротивления – весточка из века двадцатого, увы, ничуть не более милосердного, чем предыдущие.

– Как вам моя коллекция? – поинтересовался Док, запирая за нами дверь.

– Очень впечатляет.

– Пытки электричеством до сих пор распространены, – заметил Док. – Их применяют в Китае, Турции, Западном Тиморе, да и в других странах. Очень удобный метод: можно точно варьировать силу боли, и при тщательном контроле практически исключена возможность случайно убить подозреваемого. Используется только постоянный ток. В отличие от электрического стула, который работает на переменном.

– А я слышала, что игры с электричеством опасны и убить им несложно.

– Просто уметь надо, – улыбнулся Док.

На противоположной стене висят металлические жезлы с рукоятками и крюками у основания, длинная палка с еще более длинной цепью с грузом на конце и деревянные наручники в форме цифры восемь, разорванной посередине: два соединенных вместе незамкнутых кольца.

Я удивленно смотрю на эти приспособления.

– Это дзиттэ, орудия и символы власти японской средневековой полиции, – поясняет Док. – Крюк нужен для того, чтобы ловить лезвие меча или ножа нападавшего. Цепь использовали, чтобы нокаутировать нарушителя, легко ранить или измотать его, не давая приблизиться и применить меч для нападения. Преступника надо было взять живым, поэтому при первой возможности его надежно связывали веревкой. Существовало целое искусство связывания – ходзёдзюцу.

Веревки делались из туго скрученного льняного волокна, отбитого до мягкости, но использовали и пеньковые. Было великое множество узлов: простых, быстрых, скользящих, самозатягивающихся в случае сопротивления арестованного или его попыток высвободиться.

Умели связать руки так, что пленник мог, например, есть, но не вступить в схватку, ноги – так, что он мог стоять, но не идти, или идти, но не бежать; или фиксировали настолько жестко, что он вообще не мог шелохнулся.

Веревку для ходзёдзюцу держали сложенной так, чтобы при разматывании она не путалась, и хранили в рукаве или кармане кимоно. Чтобы подавить сопротивление врага, пока его связывали, причем одной рукой – другая в это же время занималась веревкой – было необходимо знание тайцзи, активных точек на теле человека. Был и другой способ: пленника клали ничком, а над его шеей втыкали в землю меч лезвием вниз, что отбивало желание шевелиться.

После ареста, надо было добиться признания обвиняемого, поскольку японское правосудие, подобно товарищу Вышинскому, считало признание царицей доказательств. Однако признание еще нужно было получить, и тогда прибегали к различным пыткам. Вообще, Жюстина, восточные народы ближе к природе, а потому здесь не найдешь сложных технических приспособлений. Ну, например, человека обмазывали сырой глиной и клали его в горячую золу – глина высыхала и раздирала кожу. Или делали на спине надрез, куда заливали расплавленную медь, которую после того, как она застывала, вырывали вместе с мясом. Подозреваемых нещадно били палками, сажали на деревянные пирамидки, а на колени наваливали булыжники. Ставили на тупую саблю голыми коленями и навешивали на преступника камень за камнем. Сажали в позу креветки: ноги скрещены и подтянуты к плечам спереди, руки связаны за спиной, руки и ноги через плечи стянуты так, что попытка опустить ноги задирает руки, и наоборот. Подвешивали на заведенных за спину руках. Это не было в полном смысле дыбой. Но даже если веревка обхватывает торс и руки не выламываются из суставов, такая поза вскоре начинает причинять сильную боль, а палачи не торопились.

Так же, как в Европе, в Японии использовали пытку водой. Подозреваемый лежал на спине, а его лицо беспрерывно поливали водой или вливали воду в рот, обычно через воронку. При этом нос жертвы зажимали, так что у нее не было другого выхода, кроме как проглотить жидкость, перед тем как сделать новый вдох. Таким образом в человека вливали от четырех до восьми-девяти литров воды. Вес наполненного желудка сдавливал легкие и сердце. Чувство нехватки воздуха и тяжесть в груди дополняла боль от растянутого желудка. Если этого было недостаточно для того, чтобы заставить признаться, палачи клали доску на раздутый живот подозреваемого и давили на него, усиливая страдания. Кстати, у воды есть смертельная доза, Жюстина, ею можно отравиться: клетки тканей разбухают и разрываются. Спасти практически невозможно.

Были и другие пытки. Новообращенных японских христиан подвешивали за ноги и делали им надрезы за ушами, из которых, а также из носа и изо рта, по капле вытекала кровь. А христианских миссионеров пытали в кипящем серном источнике на вулкане Ундзэн.

Японцы действовали тоньше римских императоров, последние мучили самих проповедников, а первые предпочитали пытать на глазах европейских миссионеров обращенных ими крестьян, пока миссионеры не отрекутся. Последние попадали в силок собственных убеждений и избавляли паству от мучений ценою спасения души. Они отрекались. Погибнуть на арене цирка Нерона им было бы проще. В семнадцатом веке еще недавно очень популярное в Японии христианство было практически уничтожено.

Но и древнеримские пытки заслуживают отдельного разговора. При Тиберии ни дня не обходилось без казни, и любое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Со многими вместе осуждались их дети и внуки. Он считал, что смерть – слишком мягкое наказание для осужденного, и при нем редкий приговор приводился в исполнение без пыток и истязаний. Узнав, что один из осужденных, по имени Карнул, не дожил до казни, Тиберий воскликнул: «Карнул ускользнул от меня!» Он посещал тюрьмы и присутствовал при пытках. Когда он обходил застенки, кто-то из осужденных стал умолять его ускорить казнь. «Я тебя еще не простил», – ответил император. На его глазах людей засекали насмерть колючими ветвями терновника, распарывали их тела железными крючьями, отрубали конечности. В один день двадцать человек были сброшены в Тибр, а когда те пытались спастись, их заталкивали под воду баграми сидящие в лодках палачи.

Обычай запрещал убивать удавкой девственниц – поэтому несовершеннолетних девочек перед казнью растлевал палач.

Он придумал новый способ пытки: людей поили допьяна, а затем перевязывали члены, и они изнемогали от режущей перевязки и задержки мочи.

Гай Калигула продолжил традиции своего предшественника. Он лично клеймил людей каленым железом, лично заталкивал их в клетки с голодными хищниками, лично распарывал животы и вынимал внутренности. Он собственноручно перепиливал осужденных пополам тупой пилой, выкалывал им глаза, отрезал женщинам груди, а мужчинам – члены. Один римский всадник, брошенный диким зверям, продолжал кричать, что невиновен. Он вернул его, отсек ему язык и снова погнал на арену. Сочинителя ателлан за стишок с двусмысленной шуткой он сжег на костре посреди амфитеатра. Собираясь казнить брата, который будто бы принимал лекарства из страха отравы, он воскликнул: «Как? Противоядия – против Цезаря?» Целуя в шею жену или любовницу, он всякий раз говорил: «Такая хорошая шея, а прикажи я – и она слетит с плеч!» И грозился дознаться у своей возлюбленной Цезонии, хотя бы и под пыткой, почему это он так ее любит.

Во время пиров и забав у него на глазах велись допросы и пытки по важным делам, и стоял солдат, мастер обезглавливать, чтобы рубить головы заключенным.

Нерон, как эстет и любитель искусства, был более утончен. Из всех видов казней он предпочитал вскрытие вен и яд, последний любил подносить собственноручно. Казнил же он кого угодно и за что угодно. Слепой правовед Кассий Лонгин был казнен за то, что сохранил среди изображений предков образ Гая Кассия, убийцы Цезаря, а Фрасия Пет – за то, что вид у него был уж слишком мрачный. Приказывая умереть, Нерон оставлял осужденным считаные часы жизни, а чтобы не было промедления, он приставлял к ним врачей, которые «приходили на помощь» к нерешительным и вскрывали им вены.

Христианам везло меньше. Юным девственницам-христианкам раскаленными докрасна щипцами рвали груди и ягодицы и заливали в раны кипящее масло или смолу.

У римских императоров было больше возможностей, Жюстина. И они могли не заботиться о добровольности, безопасности и разумности.

В русской истории было всего два садиста, любивших пытать и казнить собственноручно: Иван Грозный и Петр Первый. Петр, впрочем, скоро нашел себе нижнего в лице Александра Даниловича Меншикова, и количество жестокостей поуменьшилось. Меншиков старательно играл при нем роль шаловливого саба, вечно нарывающегося на наказание, и император смог, наконец, самореализоваться как садист, время от времени поколачивая вороватого друга.

Но вернемся к нашим японцам. Итак, признание арестованного получено. После этого он представал перед судом. Подсудимого ставили на колени на сирасу – «белый песок» – и он выслушивал приговор. Основным наказанием была смерть. Кроме сэппуку, к которому приговаривали исключительно самураев, и то в порядке особой милости, существовало много других видов казни. Самым распространенным было обезглавливание. Плах не существовало: осужденный стоял на коленях, вытянув шею над ямкой для стока крови, так что голову приходилось рубить на весу. Считалось правильным, чтобы голова осужденного отрубалась с первого же взмаха меча, но это умели делать далеко не все палачи. Тогда возникла довольно забавная форма коррупции. Чтобы попасть к хорошему специалисту, узники платили ему деньги или делали подарки, да еще просили, чтобы их казнили «новым острым мечом», а не какой-нибудь старой железякой. Об одном таком профессионале рассказывали чудеса: в проливной дождь он держал в одной руке зонтик, а другой исполнял свои обязанности, да так, что на его меч не успевало попасть ни одной капли дождя. При этом и одежда его оставалась сухой. Так что, сами понимаете, Жюстина, этот великий мастер отнюдь не бедствовал.

Кроме обезглавливания, преступника можно было, например, распять. Сначала практиковали доморощенный японский метод распятия – осужденного можно было пригвоздить к деревянной доске или просто к хорошо утоптанной земле. Под влиянием христианства стали распинать и по-настоящему, причем в основном христиан.

В ходу было сожжение на костре, которое обычно применяли к поджигателям, опускание в кипяток, разрывание волами (преступника привязывали к ним за ноги, а потом разводили костер, от которого испуганные животные бросались в разные стороны). Могли закопать живьем в землю, а потом медленно отпиливать оставшуюся на поверхности голову. Практиковали и удушение: шея обматывалась веревкой, в нее вставлялась палка, повороты которой затягивали петлю.

Если рекорд по жестокости поставили англичане со своей «квалифицированной» казнью, рекорд по продолжительности казни принадлежит японцам. Связанного преступника клали на берегу моря у самой кромки воды. Когда накатывала волна, он начинал захлебываться. Потом волна сходила, и осужденный получал короткую передышку. Средний срок жизни в таких условиях – восемь дней.

Кстати, у китайских казней, в отличие от японских, есть своя специфика. Их орудия тоже неинтересны: подручные материалы да времянки из досок и бамбука. Однако методика любопытна.

Одна из таких казней называлась «стоять в бочке». Осужденного ставили в высокую бочку, в верхней крышке которой было отверстие для головы. На дно бочки насыпали толстый слой негашеной извести и подкладывали несколько черепиц, которых приговоренный едва касался ногами. Так он должен был простоять сутки. На следующий день одну из черепиц убирали, а в известь наливали воду, так что ядовитые испарения окутывали все тело жертвы. Это продолжалось несколько дней, и человек постепенно повисал на шее. Наконец убирали последнюю черепицу. Тогда ноги оказывались в бурлящей извести, которая разъедала плоть, а шея под тяжестью тела сдавливалась, и наступало медленное удушение.

Восточные казни вообще неспешны. И дальневосточные, как правило, дольше ближневосточных. Скажем, традиционная иранская казнь сажание на кол, позднее заимствованная Россией, все же быстрее. Русские вообще не отличались изобретательностью в данной области. Все импортное. К истинно российскому ноу-хау можно, пожалуй, отнести только порку горящим березовым веником, привязывание за ноги к двум склоненным березкам, которые, выпрямляясь, разрывали осужденного, и сожжение в деревянной клетке, которое применяли к еретикам. Впрочем, за оригинальность последнего уже не ручаюсь. Да еще сотрудников ГРУ, перешедших на сторону врага, говорят, заживо сжигали в гробах в крематории.

Есть нации садистские и есть мазохистские. Русские, боюсь, относятся к последним. Был короткий всплеск садизма: революция, потом Иосиф Виссарионович. Тогда и возвысились. А кто сейчас впереди планеты всей? Англичане. Точнее, их наследники американцы, страна, в которой казнят чуть ли не больше, чем в Китае. Так что делайте выводы, Жюстина, кто правит миром.

Но вернемся к долгим китайским казням. Была еще одна близкая к «стоянию в бочке»: бамбуковая клетка. Представьте себе усеченную пирамиду из четырех толстых шестов выше роста человека. В верхней и нижней части шесты скреплены перекладинами. Наверху набито несколько бамбуковых дощечек с отверстием для головы. Жертве связывали руки и ставили в такую клетку, подкладывая под ноги несколько черепиц. Черепицы постепенно убирали, и осужденный повисал на шее – наступала медленная мучительная смерть.

Впрочем, богатый человек мог избежать наказания. У ворот ямыня, китайского суда, всегда можно было найти бедняка, который был готов за определенную плату подменить вас под ударами бамбуковых палок, а то и в бочке с известью. Дети из бедных семей шли на смертную казнь, чтобы хоть ненадолго поддержать родственников.

А вот в Японии не было такого, не было, и все. Чтобы самурай нанял какого-нибудь простолюдина, чтобы тот совершил за него сэппуку? Нет уж, увольте! Он и делать-то этого не умеет, смерд!

Авторитет власти в Японии был столь велик, что если рядом с тюрьмой начинался пожар – страшное бедствие для домов из дерева и бумаги, – то арестованных отпускали под честное слово, хотя им грозил очень серьезный штраф, если они не вернутся к определенному сроку.

Док снял со стены деревянные наручники.

– Дайте руки, Жюстина.

Я вспомнила о том, что Кабош считает Дока весьма опасным человеком, но, с другой стороны, если произойдет то, зачем я пришла сюда, я буду куда более беспомощна. БДСМ – вообще опасное развлечение.

Честно говоря, я заслушалась.

– Да не так, Жюстина! – воскликнул он. – Одну руку поверх другой, как подходят к причастию.

Наручники замкнулись на запястьях, щелкнул замок. Конструкция кажется довольно несерьезной.

– Они использовались для наказания, а не для предотвращения побегов. Арестованным преступникам руки связывали веревкой. А вот за незначительные проступки могли приговорить к нахождению в таких наручниках на срок тридцать, пятьдесят или сто дней. Наказуемый при этом находился дома, но замок наручников опечатывался и периодически проверялся. Как видите, снять наручники, не повредив печать, не составляет труда. Однако за это налагалось наказание вплоть до смертной казни, так что это происходило не слишком часто.

Я смотрю на Дока во все глаза, и мне страшно и сладко одновременно.

– Я читал ваши рассказы о пытках в Интернете, – продолжил он. – Слог хороший, но видно, что человек этого на себе не испытал, или испытал, но в очень облегченной форме. Некоторые вещи стоит сначала попробовать. Как вы считаете?

– Я предпочла бы остаться живой.

– Любую пытку можно остановить. Здесь каждый девайс был, по крайней мере, однажды использован.

Я, наверное, побледнела и поискала глазами, куда бы сесть. Рядом стоит широкий топчан, обитый кожей, вероятно, служащий одним из станков, – я опустилась на него.

Небесный Доктор рассмеялся.

– Да вы не беспокойтесь! Я свято блюду принцип добровольности и никогда ничего не сделаю без вашего согласия.

– Неужели находились добровольцы?

– На все находятся добровольцы! – с улыбкой сказал он, и я почувствовала себя Жюстиной де Сада где-нибудь в подземелье Бенедиктинского монастыря, когда настоятель готовится запытать до смерти очередную жертву и проповедует несчастной героине философию либертинажа.

– С безопасностью и разумностью у вас, похоже, не так благополучно.

– Безопасность и разумность – всего лишь договоренность, своя в каждой паре. Безопасно и разумно то, что я таковым считаю, и нет больше никакой ни безопасности, ни разумности. А вам никогда не приходило в голову, какой кайф умереть во время экшен?

Я молча облизала губы.

– Ну, вы же именно об этом мечтали! Я же знаю, – повторил Док.

Он смотрит внимательно, улыбается любезно, но меня пробирает до костей от этого взгляда и этой улыбки, словно холодная шаровая молния входит в пальцы и спускается вниз по позвоночнику, растекаясь по телу то ли ужасом, то ли блаженством. И я понимаю, что он не врет, что находились добровольцы.

Поднимаю взгляд, смотрю в глаза и чувствую себя куклой на веревочке.

В нем что-то не то, какая-то несообразность, внутреннее противоречие, словно под этой телесной оболочкой, в общем-то, куда менее харизматичной, чем у Маркиза, живет Другой, способный подчинить любого, да так, что тот станет на коленях умолять убить его, как понравится Небесному Доктору, и будет при этом безмерно счастлив.

– Я не буду сейчас ничего делать, – сказал он. – Но хочу, чтобы вы запомнили все это. Приходите, когда захотите. Буду ждать, я всегда рад вам. А сегодня только то, ради чего вы здесь.

Он снял наручники и вернул их на стену. Откуда-то из-под стола достал шкатулку, украшенную драконами. Открыл. Внутри в пластмассовой коробочке лежат иглы.

– Все стерилизовано, – говорит он. – Раздевайтесь.

Я кивнула. Стягиваю блузку, расстегиваю джинсы.

– Только я хочу научиться сама.

– Угу. Я прекрасно знаю, зачем вы пришли. Все покажу.

– Откуда знаете?

Пожал плечами.

– Тематическая тусовка – это большая деревня. Слухами земля полнится. Додумать остальное не составляет труда. Сядьте! Точки вы знаете? Я вам подскажу. В них нужно вводить иглы. Сначала дезинфицировать. – Он протянул мне флакон с перекисью водорода и вату. – Да. Вот так. Теперь берите иглу. Так, перпендикулярно коже, не бойтесь.

– Мать! – сказала я, вонзив иглу.

– Не совсем так. Чуть глубже. Давайте я вам помогу. – Поднял руки ладонями ко мне. – Не беспокойтесь, только первую. Вот! Берите вторую. Ну, сами!

Сжимаю зубы и вгоняю иглу, с поворотом, как он показал. Беру вторую.

– Отлично, – похвалил он. – Согласитесь, в аутомазохизме есть свой кайф: одновременно ощущаешь себя и жертвой и палачом. Все сложные композиции из человеческих тел, которые строит в своих романах маркиз де Сад, нужны именно для того, чтобы быть посерединке, и мучимым и мучителем одновременно. Да. Вот эти три точки последние. Никогда не прокалывайте их прежде остальных – потеряете сознание. И вот в таком порядке: сначала эта, теперь та, что выше, потом…

Колю иглу в кожу над клитором, и мир начинает уплывать.

 

Путешествие 3 (Флагелланты)

Точнее, сменяется другим: в глаза бьет яркое полуденное солнце, в ушах – гул многотысячной толпы. Я стою на коленях на паперти храма. Невообразимо прекрасного. Резное каменное кружево со статуями иудейских патриархов, учителей церкви и святых, мистическая роза над воротами, а еще выше, над розой и святыми – Христос, коронующий мадонну.

– Лучшее причастие – причастие крови! Только так мы сможем соединиться с нашим Создателем. Только через раскаяние, страдание и кровь. Так говорит наш учитель – святой Конрад!

Я почти у ног проповедника, и его голос, красивый и мощный, покрывает шум.

– Принесем же покаяние, чтобы быть достойными войти в этот храм, прекраснейший на земле, чтобы там, где принимали корону наши государи, принять дар прощения из рук самого Господа!

И засвистели плети. Я почувствовала, как и мне ожгло спину, и только теперь осознала, что обнажена по пояс. Я закричала и услышала крики остальных – тысячи криков, слившихся в один непрерывный рев. Но стоны заглушило пение псалмов, и я подняла заплаканные глаза к алым хоругвям, колышущимся над толпой, и почувствовала приближение экстаза.

– Теперь окажите услугу тем, кто помог вам принести покаяние и удостоиться благодати божьей! – воскликнул проповедник.

Я поднялась с колен. Мужчина, бичевавший меня, с улыбкой протянул плеть.

– Не знайте жалости! – сказал он. – Я тоже грешен.

Преклонил колени. Я слегка ударила. Трудно заставить себя бить сильно.

Обернулся.

– Ну что же вы? Или не любите брата своего во Христе? Или не желаете ему получить прощение? Разве это искупит мою вину?

Зазвучал покаянный псалом, и я обратилась к Господу с молитвой дать мне решимость, чтобы быть его палачом.

Бью, что было силы, на коже моего собрата проступает алый рубец. Еще и еще! Состояние транса. Огромная толпа, погруженная в транс.

Наконец проповедник велит прекратить. Мой брат во Христе поднимается с колен, в глазах и улыбке сияет та же божественная благодать, что снизошла на меня. Объятия и троекратный поцелуй, как в день Святой Пасхи.

– Теперь войдемте в храм! – говорит наш вождь и первым ступает в ворота.

Идем между рядов бесконечных колонн, теряющихся в необозримой выси, а впереди сияют витражи, словно окна в рай. Падаем на колени перед алтарем, и бичевание повторяется.

Я на коленях, волны сладости заливают меня. Вечность бы не поднималась и не поднимала глаз, но рядом прозвучали шаги, и мелькнула черная тень. Сквозь марево транса я слышу шепот и разбираю слова.

– Учитель! Они обвиняют нас в ереси. Собираются арестовать. У Сен-Реми – костры. Много костров!

Я подняла глаза на проповедника.

Он воздел руки к сводам храма и воскликнул:

– Слуги Антихриста, сидящего в Риме, снова ополчились на нас! Ангел Господень снизошел на меня с небес и поведал о кострах, что сложили прихвостни Сатаны. Дела познаются по плодам их! Или неведомо этим черным душам, что, когда флагелланты приходят в город – там прекращаются убийства и грабежи, а сердца жителей преисполняются покаянием и христианской любовью. Они не хотят, чтобы царствие Божье воцарилось в земных селениях и проросло в сердцах людей прекрасными цветами добродетелей! Они хотят грешить вечно и не видят ничего, кроме своего греха! Потому и преследуют нас! Но мы пребываем в благодати Божьей, и они для нас не более, чем твари, ползающие и смердящие. Для чистого сердца их укусы не опаснее муравьиных. Наша дорога в рай! Благословим же врагов наших, открывающих для нас Небесные врата и приближающих встречу с Богом. Пойдемте к храму Святого Реми, крестившего когда-то Хлодвига, и станем свечами у престола Господа, как первые христиане на арене Нерона, и освятим еще более это святое место!

И он спустился со ступеней алтаря и пошел к выходу из храма, увлекая за собой толпу. Мы вышли на улицу.

Раскаленный булыжник мостовой жжет голые ступни, но я почти не чувствую боли. Мы поем. Мы идем к престолу Господа, и в наших сердцах нет страха.

Уже доносится запах паленого мяса, уже пахнуло раскаленным ветром от огромных факелов из горящих людей у ступеней храма Сен-Реми, перед которыми мы преклоняем колени. Я уже слышу топот коней гвардии, приехавшей за нами…

Но мир меркнет.

Я на кожаном топчане в частном музее пыток Небесного Доктора. Рядом стоит Маркиз.

– Ну что, добилась своего? – бросил он.

Повернулся к Доку.

– Дай мне это средство, ублюдок!

Док убирает в шкатулку маленький пузырек. Рядом лежит пустой шприц. Я смотрю на свои руки: на правом локтевом сгибе след от укола.

– Вы не очень-то вежливы, господин Маркиз, – усмехнулся Небесный Доктор.

– Дайте средство! Все же может повториться.

Док качает головой и запирает шкатулку.

– Я никому его не даю.

И тогда Господин бьет. Там, куда пришелся удар, еще миг назад была спина Небесного Доктора, но теперь – только воздух. Док словно растворился в одном месте и возник в другом – за спиной Маркиза. Но Господин мгновенно реагирует, разворачивается и пытается ударить еще. С тем же результатом. Я не успеваю следить за движениями Дока, они кажутся марой, иллюзией, волшебством.

– Кто ты, черт возьми! – кричит Маркиз.

– Как ты любопытен, право! – раздается голос от двери, где только что никого не было. – Узнаешь в свое время. Пошли!

– Средство!

Док расхохотался.

– Да это обыкновенный кофеин! Кстати, рискованное дело. В следующий раз с твоей сабой это может не пройти.

Господин побледнел, у меня екнуло сердце.

Док открывает шкатулку, вынимает пузырек, и он, словно случайно выскальзывает у него из руки и падает на пол. Звенит стекло, блестят в свете настольной лампы мокрые осколки.

– Ах! Какая жалость! – воскликнул Док.

– Сволочь! – сказал Маркиз и зашагал к выходу. – Пошли, Жюстина!

Я наскоро оделась и поспешила за ним. Он ждал в дверях. Взял за руку, вывел на улицу. Там коротко бросил:

– Ты будешь наказана!

И не проронил ни слова больше.

Знал бы он, какой сладостью прозвучало для меня слово «наказание»!

Возле дома шепчу:

– Прости меня!

– Прощение возможно только после наказания, – цитирует он Кодекс рабыни.

Нас ждет Кабош. На кухне, на табурете, стоит ведро с водой, из которого торчат тонкие палочки без коры.

– Маркиз! – взмолилась я. – Ты же знаешь, что я терпеть не могу розги!

– А наказание не для того, чтобы кайф ловить.

– Кабош будет меня пороть?

– Нет. Мэтр здесь в качестве врача. Чтобы я часом не запорол тебя до смерти. Раздевайся, раздевайся! Чего стоишь?

Ударов было сорок, как в иудейской традиции. До крови Маркиз не бил, но синие полосы остались. На следующее утро я имела удовольствие любоваться ими, глядя на себя в зеркало. Некоторый извращенный кайф я все же словила. Я была к этому подготовлена «путешествием» в запруженный флагеллантами средневековый Реймс.

 

Олег Петрович

Телефон Небесного Доктора мы нашли в записной книжке Маркиза, конфискованной во время обыска. Номер записан под двумя буквами «Н.Д.».

Я позвонил.

– Извините, вы набрали несуществующий номер, – сказал женский голос.

Подумал, что ошибся, позвонил еще.

– Извините, вы набрали несуществующий номер.

В общем-то, ничего удивительного, номер телефона можно быстро сменить при наличии-то денег. Этот их Небесный Док слышал, конечно, о деле Маркиза и решил залечь на дно.

– Придется ехать, – сказал я Сашке.

Адрес у нас был, его обнаружили в записной книжке Ольги Пеотровской. Удивляло одно мелкое несоответствие: в записной книжке указан тридцать первый этаж, а в дневнике – тридцатый. Наверное, описка. В крайнем случае, проверим оба.

Ультрасовременная сияющая башня на охраняемой территории со сквером у подножия, отдельной диспетчерской и бухгалтерией. Пожилой консьерж (не иначе бывший профессор) смотрит подозрительно, но после предъявления удостоверений в недра башни пускает.

Идем по пушистому ковру, мимо живых пальм и раскидистых монстер к шикарной двери в облицованной мрамором стене. За дверью – всего лишь бухгалтерия.

– Нам нужны сведения о жителях тридцатого и тридцать первого этажей.

Девушка за компьютером удивлена.

– В доме тридцать этажей.

Ну как я и думал, описка.

– Тогда тридцатого.

Вручает распечатки фамилий владельцев – смотрю их уже в лифте. Насчет количества этажей бухгалтерша не обманула. На панели лифта (не иначе черного дерева) только тридцать кнопок.

В пентхаусах живут семьи, ни одного одинокого молодого человека. Впрочем, из того, что Небесный Доктор принимал Ольгу один, еще не следует, что он и живет один. Мало ли, мама в Париж уехала. К тому же регистрация далеко не всегда совпадает с реальным положением дела.

Поднялись на этаж. Я поискал номер квартиры, указанной в записной книжке Пеотровской.

– Мать!

– В чем дело? – спросил Сашка.

– Нет такого номера! Самый большой номер – сто пятнадцать. В записнухе – сто восемнадцатый!

– Может, пятерка так написана?

– Хрен его знает! Может.

В квартире номер сто пятнадцать обитает строгая пожилая дама, явно из бывших. Про себя я окрестил ее «генеральшей».

– Мы буквально на десять минут, госпожа… – Я взглянул в бумажку. – Шацкая. Только поговорить.

Она с отвращением взглянула в наши удостоверения, но в квартиру пустила.

Никакого намека на китайщину, скорее апартаменты напоминают дворец графа Шереметева: стулья с гнутыми ножками, стены, обтянутые шелком, и старинные вазы.

– Госпожа Шацкая… Константин Шацкий – это ваш сын?

– Муж.

Я вздохнул. Явно пальцем в небо! Небесному Доктору вряд ли больше тридцати пяти. Но все же продолжил:

– Интересуется Китаем?

– Нет, никакой ерундой он не интересуется. Он президент строительной фирмы.

– У вас есть сын?

– Дочь. Живет в Лондоне.

– Понятно… Возможно, у нас не совсем верный адрес… Нас интересует мужчина тридцати-сорока лет, несколько лет проживший в Китае, любящий восточную культуру, возможно, окончивший Институт Стран Азии и Африки. Не знаете такого?

Упоминание элитного вуза, видимо, вызвало в душе «генеральши» толику уважения, и она честно задумалась.

– Нет, молодой человек, такого не знаю.

– А над вами кто живет? – как ни в чем не бывало, спросил я.

– Над нами чердак и крыша с солярием. Слава богу, смотрит охрана – бомжей нет!

Осмотр чердака и солярия, естественно, ничего не дал.

– А может, она выдумала все? – предположил Сашка уже в машине.

– Кто?

– Пеотровская. Скучно ей было в банке работать с ее темпераментом, вот и выдумывала про всяких Небесных Докторов.

Я покачал головой. До сих пор все написанное Ольгой в дневнике неизменно подтверждалось. Можно, конечно, у Маркиза спросить, но я почти не сомневаюсь, что снова нарвусь на его наглое «не помню!».

 

Из дневника Жюстины

Сподвигнуть Маркиза на очередное «путешествие» оказалось не таким уж трудным делом. После визита к Доку и наказания розгами я чувствовала себя практически не хуже, чем до. Кабош посмотрел, померил давление и подтвердил.

Мы попросили Кабоша приехать, если он не дозвонится нам в течение полутора суток. Он ругался, отговаривал, но приехать обещал, если уж мы «такие идиоты».

Наблюдая, как Маркиз раскладывает иглы, я поняла, что была еще одна причина его сговорчивости. Мой побег к Доку возымел действие – теперь Маркиз боялся меня потерять.

Все, как обычно. Последняя игла – и мир померк.

 

Путешествие 4 (Самоубийцы)

Звонок в дверь.

Господин кивнул мне.

– Открой, это они.

Я вышла в коридор.

Визитер один: высокий мужчина в черной шляпе и дорогом плаще. Я приняла шляпу и повесила плащ. Под ним обнаружился дорогой костюм: черный в тонкую серую полоску.

Лицо гостя можно было бы назвать красивым, если бы не слишком холодные серые глаза. Я подумала, что так бы выглядел Люцифер, явись он в наш мир. Дьявол? Или ангел утренней звезды?

А на периферии сознания всплыл еще один образ. Наш странный синолог, наш проводник: Небесный Доктор. Если счистить с него весь богемный налет, если убрать вальяжность, если сделать прическу аккуратнее и правильнее черты лица. Я подумала, что это и есть его истинный облик.

– Проходите, – сказала я.

Ранняя осень, серо и призрачно, на улице моросит дождь.

Господин сидит за столом, предлагает сесть гостю. Он пожимает Андрею руку.

– Игорь.

Господин кивает.

– Андрей, а это Ольга.

Гость раскладывает свои бумаги.

– Прежде чем мы заключим договор, я должен задать вам несколько вопросов.

– Спрашивайте, – говорит Господин.

Гость откидывает верхний лист договора, на следующем – шапка с надписью: «Танатос» и изображением ладьи, под ней – анкета. Он вынимает из внутреннего кармана пиджака дорогую ручку с золотым пером.

– Так, вы, Андрей, ваша мотивировка?

– Я смертельно болен.

– Заключение есть?

– Конечно.

– Покажите.

Андрей достает из ящика шкафа папку со справками, вынимает одну и протягивает гостю. Тот внимательно изучает.

– Вы извините, что я так дотошен, – говорит он. – Но нас здорово штрафуют, если самоубийство недостаточно мотивировано. Лейкемия, значит… Вообще-то с этим живут по несколько лет.

– Редко больше двух, и один я уже прожил. Согласитесь, мое дело, когда уйти.

– Конечно-конечно, это ваше право. А девушка?

– Она моя рабыня.

Он кивает.

– Понятно. Значит, самоубийство вслед за Господином, – он вздохнул. – Нас просят отговаривать в этих случаях.

– Я уже все решила, – сказала я. – Господин довольно меня отговаривал.

– Ладно, ладно. Ну, заплатим небольшой штраф, не для денег же работаем – для удовольствия. Редко встретишь такую приятную молодую пару.

Он протянул руку.

– Документы на рабыню.

Андрей протянул ему нотариально заверенный договор о передаче прав.

Это было больше года назад, мы договорились встретиться на Арбате. Тогда моя любовь к нему перешла ту сладкую грань, за которой начинается самоотречение.

Почувствовав этот фазовый переход, я попросила его принять права.

Он согласился не сразу, но вскоре мне удалось его уговорить.

Его голос звучал почти весело:

– Нотариальная контора на Старом Арбате. В том же доме, где «Альфа-банк». Жду.

– Не передумала? – спросил он у входа.

– Нет.

– Тогда пошли.

Поднимаемся на второй этаж. Помощник нотариуса смотрит на Андрея оценивающе.

– Вы по какому делу?

– Передача прав, – отвечает Андрей.

Помощник кивнул.

– Вас вызовут.

Нас вызвали минут через десять. Сначала нотариус говорит с Андреем, оставив меня одну на диване у окна.

Ранняя осень. Тепло и солнечно. Ветер срывает первые желтые листья с деревьев во дворе.

Андрей выходит минут через пять. Улыбаясь, обнимает меня за плечи.

– Ну, иди.

Нотариус – полный мужчина лет пятидесяти. Смотрит на меня сквозь очки.

– Садитесь, девушка. Я обязан задать вам несколько вопросов и дать некоторые разъяснения.

Я кивнула.

– Вы передаете все права? – спрашивает он. – С правом на жизнь?

– Да, полная передача.

– Тогда я должен вас предупредить. С момента подписания договора вы лишаетесь всех гражданских прав. Ни избирать, ни избираться. Ваш голос переходит к Андрею Амелину. Он голосует за вас.

– Я аполитична.

– Вы не имеете права подавать в суд на кого бы то ни было, ни в уголовный, ни в гражданский. Со всеми проблемами – только к господину. Он обязан защищать ваши права, но может ими и пренебречь, и никто его не осудит.

– Я знаю.

– Вы не имеете права заключать сделки без доверенности, выданной Господином. Любая ваша самостоятельная сделка будет признана ничтожной. Вы не имеете права выходить замуж, менять работу и покидать город без разрешения Господина. Если уезжаете – запаситесь письменным разрешением. Если вдруг полиции вздумается проверить ваши документы – они будут обязаны вернуть вас Господину. И, наконец, ваш Господин имеет право вас убить, не неся никакой ответственности.

– Любовь предполагает доверие, – говорю я.

– Несколько лет назад был случай. Некий молодой человек принимал права у девушек только для того, чтобы их убить. Сделать ничего не могли – он не нарушал законов. Очередных потенциальных рабынь предупреждали и старательно отговаривали. Но не всех удавалось. «Он сказал, что это клевета, а любовь предполагает доверие».

– Я не передумаю.

– Ладно, дальше. Если ваши отношения с Господином не сложатся или вы начнете тяготиться своим статусом, вы можете получить свободу и вернуть себе гражданские права. Но это довольно сложная и длительная процедура. Тогда вы должны подать прошение в городскую Комиссию по рабству. Как только прошение подано, вы переходите под опеку Комиссии, и ваш Господин не имеет права принять вас обратно. Так что не советую пользоваться этим для того, чтобы уйти от наложенного им наказания. Пока прошение рассматривается, вы можете найти себе другого Господина и передать ему права с согласия Комиссии. Если вы настаиваете на освобождении, Комиссия назначит вам срок адаптации. Как правило, около года. Это необходимо, поскольку в рабстве человек очень быстро теряет способность к принятию самостоятельных решений и ему трудно вернуться в общество. К тому же надо решить имущественные вопросы. При уходе Господин обязан выделить вам имущество не меньше того, с которым вы пришли. Не передумали?

– Нет.

Я и представить себе не могла, как недолго продлится мое рабство…

Отгоняю воспоминания, смотрю на гостя: Игорь закрывает заполненную анкету.

– По закону, мы должны ждать месяц между заключением договора и исполнением, – говорит он. Честно говоря, нам это невыгодно – мы теряем клиентов. Так что можно подписать договор задним числом. Когда вы хотите умереть?

– Завтра, – говорит Андрей.

Я киваю.

– Хорошо, – улыбается гость. – Сделаем. Прощальный ужин устраивать будете?

– Пожалуй.

– Помощь в организации нужна?

– Сами справимся.

– Как хотите. А то у нас есть фирма-партнер, которая занимается именно этим. Зря отказываетесь, они хорошо делают.

– Обойдемся.

– Мне приходить к концу? Во сколько?

– А что, находятся люди, которые приглашают вас на последнюю трапезу? – спрашивает Андрей.

– Конечно, – улыбается гость. – Это придает ей остроту.

– Сможете в одиннадцать вечера?

– Да. Как раз к полуночи все сделаем.

Он проставил в договоре число и время.

– Теперь самый главный момент: способ. У нас довольно большой выбор. Сразу не рекомендую электричество: способ ненадежный и мучительный. Даже на электрическом стуле умирают не сразу, а там тысячи вольт. Не советую связываться с цианидами. Гамма ощущений как от инфаркта с удушьем, причем одновременно. На одном сайте, посвященном самоубийству, я видел информацию, что смерть от отравления синильной кислотой наступает в течение нескольких секунд. Вранье! Восемь-десять минут в страшных мучениях. Мы не вешаем. Для разрыва спинного мозга надо вешать на длинной веревке, а в домашних условиях это не пройдет. Можно конечно выехать в лес и найти высокое дерево, но и в этом случае мы не гарантируем быстрого наступления смерти. А строить пятиметровую виселицу долго и дорого, к тому же вызывает неприятные ассоциации у клиентов.

Игорь выложил перед нами листок бумаги с длинным списком.

– Вот, выбирайте. Все методы легкие и достаточно безболезненные, но вы, конечно, можете предложить что-то свое. Для желающих мы организуем даже расстрелы. Арендуем живописный пустырь за городом. У вас же синдзю – вам немаловажна обстановка. Знаете такой термин?

Андрей кивнул, но я смотрела вопросительно, и гость продолжил:

– В конце семнадцатого – начале восемнадцатого века японский драматург Тикамацу Мондзаэмон написал серию пьес, посвященных двойным самоубийствам влюбленных: «Самоубийство влюбленных в Сонэдзаки», «Самоубийство влюбленных на острове небесных сетей», «Икудама Синдзю». «Синдзю» – по-японски «самоубийство». Сюжет у всех этих трагедий почти одинаков. Молодой купец влюблен в юную куртизанку. Но по каким-либо причинам они не могут соединиться: у него нет денег, чтобы выкупить возлюбленную из публичного дома, у него сильный и богатый соперник, он обвинен в преступлении, которого не совершал (вариант: совершал, но не может примирить человеческие чувства «ниндзё» и моральный долг «гири»). В результате влюбленные решают покончить самоубийством. Все пьесы документальные и написаны через несколько месяцев после реальных самоубийств, всколыхнувших Осаку. Я видел «Самоубийство влюбленных в Сонэдзаки». Там главный герой, приказчик из лавки по имени Токубей, обвинен в подделке печати, растрате да еще вынужден жениться на нелюбимой. По ходу дела выясняется, что он невиновен, и в конце предпоследнего акта за влюбленными организуют погоню, чтобы помешать им убить себя. Но не надейтесь на хеппи-энд! Погоня не успевает. Весь последний акт они поют и плачут о своей несчастной судьбе.

Представления театра кабуки смотрятся странно для европейца: музыка монотонная и занудная, жесты и гримасы преувеличенные, к тому же женщин играют мужчины, однако я почувствовал себя очищенным и просветленным. Где еще увидишь честность купцов и верность проституток? После постановки этих пьес самоубийства влюбленных в Японии стали столь популярными, что совершивших их считали преступниками и выставляли тела на всеобщее обозрение, как после казни. Те же, кого удавалось спасти, лишались своего социального статуса и становились «хинин», неприкасаемыми, лишенными всех прав. Традиция сохраняется и по сей день, но уже без юридических последствий. Тем более у нас. Слава богу, мы живем в свободной стране! – он улыбнулся. – Кстати, в нашем распоряжении есть живописное озеро, японские самоубийцы сочли бы за счастье утопиться в таком прелестном месте. Ну, что я еще могу рекомендовать? Вскрытие вен. Я очень люблю этот способ. Но вы, конечно, ни в коей мере не должны руководствоваться моими предпочтениями. Для игр с кровью у меня есть партнерша. Дальше, смертельная инъекция. Очень рекомендую, у нас ее часто заказывают. При мастерстве исполнителя осложнения практически исключены, а профессионализм мы гарантируем. Легкий и быстрый способ.

– А что вы колете? Наркотик? – спросил Андрей.

– Не колем, а вводим через капельницу: пентотал, павулон и хлорид калия. Все эти препараты используют в медицине: пентотал для анестезии, павулон для расслабления мускулатуры во время хирургических операций и хлорид калия, если нужно остановить сердце, например, чтобы сделать шунтирование.

– Понятно. «Техасский коктейль».

– Если состав вызывает неприятные ассоциации с американскими казнями, мы можем предложить что-нибудь другое. Но героин запрещен, а на морфий нужно получать разрешение, которое дают со скрипом. А классическую смесь мы можем использовать.

– Да нет, не вызывает, – сказал господин. – Давайте «техасский коктейль».

– Тогда еще пара вопросов. Аллергии на анестезию не было?

– Вроде нет, – сказал Андрей.

– У зубного врача как-то стало плохо, – вспомнила я. – Окна открывали.

– Новокаин, наверное, – предположил Игорь. – Мы его не используем. Теперь покажите руки. Меня интересуют вены на локтевых сгибах.

– Это обязательно? – спросил Андрей.

– Желательно. Если вены плохие – могут быть осложнения.

Андрей в рубашке с короткими рукавами, мне же приходится расстегивать пуговицы на манжетах и заворачивать рукава блузки.

– Завтра наденьте что-нибудь другое, – рекомендует гость.

Смотрит на руки господина.

– Ну вот. То, чего я боялся. Вены вам запороли. Зато сразу видно, что справки подлинные.

– А что, подделывают?

– Еще бы! И я не склонен их осуждать. Наше законодательство несовершенно. Почему, собственно, законным является только самоубийство смертельно больного? Человек – хозяин и своего тела, и своей судьбы. Разные бывают основания. Хоть просто «жить не хочется». Страсть к саморазрушению, воля к смерти, которая для многих не менее сильна, чем любовь. И почти у всех живет в подсознании, загнанная в угол и закрытая на сто замков. Поэтому почти каждый, стоя на краю пропасти, хочет броситься вниз. У нас та же страсть, только вывернутая наизнанку. Маркиз де Сад писал об обществе, где все должны иметь право самореализаваться, даже злодеи. Вам не кажется, что он и есть истинный отец современной цивилизации? Только мы подправили отца-основателя идеей добровольности. Вы хотите умереть, мы – убить. И никаких случайностей, никакой преступности, никакого насилия – все довольны. Или вы хотите ощутить вкус к жизни, всласть наигравшись в смерть? Ничего предосудительного. Только вовремя остановите.

– Будут проблемы? – спрашивает Андрей.

– Будут. Особенно на правой руке. На левой еще куда ни шло. Но мы обязаны ставить два катетера. Второй – на случай сбоя первого. Это может дорого обойтись, особенно если мы будем еще полчаса искать вены, пока вы будете медленно умирать, скажем, от пентотала. Так что лучше поставить. Вены есть не только на локтевых сгибах. У основания шеи, на ногах, в паху.

– А запястья? – спросил он.

– Не пойдет. Вены очень тонкие. Будет закупорка, не дай бог. Лучше не рисковать. Американцы в таких случаях делают венесекцию: разрезают кожу над венами, под анестезией конечно. Или снимайте джинсы, посмотрим ноги.

– Я не боюсь крови, – говорит Андрей. – Пусть будет венесекция.

– Договорились, – кивнул Игорь. – Ну и еще один немаловажный момент. Дело в том, что мы берем предоплату.

Я с подозрением взглянула на него.

– Вы не беспокойтесь, все абсолютно честно, – сказал Игорь. – Оплата по безналу, принимаем чеки и кредитки. Но бывает, что клиенты передумывают в последний момент, а мы уже потратили время, привезли оборудование, закупили препараты… Подстраховка. Если вы отказываетесь – мы возвращаем четвертую часть.

– Договорились, – кивнул мой господин и вынул карточку.

Гость пропустил ее через машинку и выдал чек, достал мобильник и куда-то позвонил:

– Женя, ты? Два «техасских коктейля» для наших заказчиков. Завтра в одиннадцать.

Просмотрел заполненные бумаги и подписал договор.

Придвинул Андрею.

Господин поставил подпись.

– Так, Ольга, – обратился ко мне гость. – С вас нужна подписка о добровольности.

Я подписала поданный им бланк.

– Ну и последний вопрос, – сказал Игорь. – Извините, что коммерческий. Где вы узнали о нашей фирме?

– На сайте «Мое самоубийство», – ответил Андрей.

Гость кивнул.

– Да, мы размещаем там рекламу.

 

Маркиз

Оля читает Мори Огаи, «Семью Абэ». Я тоже люблю эту повесть. Первая половина семнадцатого века. Японский даймё и губернатор Эттю Хосокава Тадатоси внезапно заболел. Лекарство, назначенное лекарем, не помогло, с каждым днем ему становилось хуже, и вскоре он умер. Через семь дней его тело сожгли в храме Сюун-ин. В середине ритуала кремации в небе появились два ястреба. Неожиданно они ринулись вниз и бросились в колодец под вишнями. Погибшими птицами оказались Ариакэ и Акаси, любимые ястребы даймё. И люди говорили: «Даже ястребы нашего господина последовали за ним!» За ним последовали не только птицы. После смерти Тадатоси самоубийство «вслед за господином» совершили восемнадцать самураев, его вассалов. На это требовалось получить разрешение господина. Самоубийство без разрешения – «собачья смерть». Получить согласие было не так-то просто. Семнадцатилетний вассал даймё Тёдзюро неоднократно просил об этом, прежде чем наконец добился своего. А Абэ Яитиэмону, к которому господин испытывал непонятную неприязнь, было отказано. Вначале он послушался, и на его долю выпали насмешки и презрение. «Даже без разрешения можно покончить с собой, если хотеть этого, – говорили о нем. – Или кожа на животе у него не такая, как у остальных?» На пятидесятый день после смерти господина он все же совершил сэппуку. Но поскольку разрешения не было, старший сын не унаследовал его должности, и земли были разделены между наследниками. Его семья сочла себя униженной, взбунтовалась и была уничтожена.

– Оля, – сказал я. – Мне это не нужно. И никто тебя не осудит. Останься, просто держи меня за руку.

– Меня ведет любовь, а не страх осуждения. Я все равно не останусь жить. Разве вы дали мне разрешение не потому, что тоже любите меня?

Она отложила Огаи и взяла новеллу Мисимы «Патриотизм» о двойном харакири героя и его жены. Это не Синдзю. Жена японца скорее вассал, чем возлюбленная.

Хотя приговоренным к смерти в Японии разрешалось попросить охрану купить себе что-нибудь вкусненькое, самурай должен совершать сэппуку с пустым желудком. Нажираться перед смертью – европейский обычай. Однако мы принадлежим к этой культуре, как бы ни восхищались японской стойкостью.

Вечером мы поужинали с икрой и бутылочкой «Клико», купленной по такой цене, на которую бы никогда не решились при других обстоятельствах.

А ровно в одиннадцать раздался звонок в дверь.

Рядом с Игорем и чуть позади него стоит подтянутый молодой человек лет тридцати. Вполне располагающей внешности. Спокойный, манеры сдержанные, руки худые с длинными тонкими пальцами.

– Это мой ассистент, Женя, – представил гость.

На полу возле гостей стоят два больших чемодана.

– Оборудование, – пояснил Игорь. – Электрокардиографы, капельницы, препараты.

– Проходите!

На столе пустая бутылка из-под шампанского и остатки еды.

– Ничего, что мы пили? – спрашиваю я.

– Даже хорошо, – говорит Игорь. – Алкоголь усиливает действие барбитуратов.

Он снял пиджак и аккуратно повесил на спинку стула, поправив плечи. Остался в черной рубашке с длинными рукавами. Под горлышко. Галстука не носит.

Женя последовал его примеру. Пиджак у него, пожалуй, подешевле, а рубашка точно такая же.

Игорь открыл чемодан и извлек оттуда бутылку «Бордо». Водрузил на стол.

– Это от нашей фирмы. Всегда приятно, когда люди думают не только о себе, и вместо того, чтобы заниматься самодеятельностью и убивать себя долго, мучительно и непрофессионально, приглашают людей, которым это может доставить удовольствие и которые не допустят ошибок. Вы пейте, мы не торопимся. Когда мы еще все приготовим!

Вино терпкое и на мой вкус кисловатое.

– Вы только покажите, где нам расположиться, – говорит Игорь.

Я кивнул Оле. И она повела их в спальню.

– Кровать неудобная, – заметил Женя, когда они вернулись. – Будет трудно фиксировать.

– Зачем нас фиксировать?

– Человеку свойственно нервничать в подобных обстоятельствах. Дернитесь – и игла попадет в мышцу, а там соляной раствор. Удовольствие ниже среднего. Мы отвечаем за качество нашей работы и потому все снимаем на видеокамеру. Если покажется, что человек мучился – фирму сразу в черный список. Так что бизнес этот далеко не такой безответственный, как вы, может быть, думаете.

– Я не знала про видеокамеру, – сказала Оля.

– Да вы не беспокойтесь. Обычно записи никто не смотрит. Просто, если возникают сомнения в законности наших действий, мы предпочитаем иметь пленку для правоохранительных органов, чтобы доказать отсутствие насилия. Да и что вам? Завещания самоубийц теперь не аннулируют, не в царской России.

– Ну ничего. С кроватью что-нибудь придумаем, – сказал Игорь. – Мы вас позовем.

Я обнял Жюстину, но она опустилась передо мной на колени и прижала мои руки к губам.

Они постучали минут через пятнадцать.

– Да? – спросил я.

– У нас все готово. Заходите.

– Сейчас?

– Мы не торопимся. Когда захотите.

– Пойдем, Жюстина! – сказал я.

Кровать застелили покрывалом, но подушки положили поверх. Рядом на тумбочках, потеснив ночники, стоят электрокардиографы, а в ногах два штатива для капельниц, на одном укреплена видеокамера.

– Пиджак лучше снять, – сказал Игорь. – Если рукава длинные – завернуть до локтя. И ложитесь. Мы пойдем вымоем руки.

Снимаю пиджак. Мы садимся на кровать по разные стороны и берем друг друга за руки. Из ванной слышен шум воды.

Они возвращаются.

– Аккуратные вы, – говорю я. – Руки моете. Думаю, микробы нам уже не страшны.

– Как знать, – улыбается Игорь. – Были случаи, когда заказчики останавливали процесс после установки катетеров. Так что не иронизируйте.

– Это можно сделать? – спрашивает Оля.

– Конечно. Ну что, ложитесь?

Я лег на кровать и положил голову на подушку, рядом легла Оля.

– Отлично, – говорит ей Игорь. – Теперь руку сюда, ладонью вверх.

Берет за запястье, надевает ей браслет кожаных наручников, пристегнув другой к основанию кровати, слегка затягивает.

– Не давит?

– Нет.

Женя подходит ко мне с наручем.

– Давайте без этого, – говорю я.

– Рискованно, мы же объясняли.

– Я не собираюсь дергаться.

Гости переглянулись.

– Ну что ж, – резюмировал Игорь. – Дело хозяйское. Вы уверены, что у вас не откажут тормоза?

– Уверен. Я же хочу этого.

– Даже при подготовке сэппуку белые циновки на помосте клали как можно ближе друг к другу, чтобы не было зазоров, и человек не споткнулся от волнения. Тоже самоубийство.

– Нередко казнь, – заметил я.

– Если смерть кажется желанной вашей душе, это еще не значит, что тело с вами согласно. Существуют инстинкты.

– Я держу себя в руках.

– Ладно. Будут осложнения – пеняйте на себя.

Игорь надевает Жюстине поножи и присоединяет к основанию кровати.

– Вот девушка молодец: и ей безопаснее и нам спокойнее. Так, теперь вторую руку ладонью вверх.

Игорь надевает ей наруч и протягивает длинный ремень в ноги и чуть по диагонали, закрепив также к основанию.

– Не давит? – спросил он, чуть затянув кожаный браслет.

– Нет.

Я взял ее руку, и она ответила на рукопожатие.

Мне надели на запястье манжету электрокардиографа и включили прибор. По зеленому экрану побежала ломаная, и я понял, что через несколько минут там будет прямая линия, но я этого уже не увижу.

Женя надел манжету Оле и включил ее прибор.

– У нас вместо последнего слова будет последний инструктаж, – проговорил Игорь. – Особенно это касается Андрея. Руки должны быть в вытянутом состоянии, в локтях не сгибайте. Далее, остановить процесс можно, пока мы не начали вводить пентотал. Там смертельная доза. После этого все остальное лучше ввести. Смерть от барбитуратов не самая приятная: человек захлебывается рвотными массами. В Америке сейчас дискутируют, не убрать ли из «техасского коктейля» вторую и третью составляющую – идиоты! И еще, если вдруг почувствуете боль, не молчите, а сразу говорите, где и как. Боль означает технические проблемы. А последние чреваты долгой агонией. Надеюсь, вы не собираетесь затягивать процедуру минут на сорок. Если будете лежать спокойно, все будет хорошо. Женя, давай катетеры!

Жюстине буквально за полминуты поставили катетеры, фиксировав их широкими репсовыми ремнями. Женя открыл зажим капельницы и присоединил трубку к катетеру на левой руке.

– Пентотал? – глухо спросила она.

– Физраствор, – сказал Игорь. – Путь к отступлению еще не закрыт.

Женя наклонился надо мной, в руке катетер, взял меня за локоть, и я почувствовал боль от укола и холодную ткань ремня для фиксации.

– Все отлично, – сказал он.

Выпрямился и взглянул на мою правую руку.

– Ну, как договорились. Анестетик у нас хороший.

Берет шприц, делает мне укол в руку.

Она немеет.

– Женя, дай-ка скальпель! – бросает он.

Берет скальпель и ловко разрезает мне кожу на локтевом сгибе. Я все чувствую, но как-то отстраненно, его действия, а не боль.

Он улыбается той сладкой улыбкой, которую я замечал и у себя, если мне случалось взглянуть в зеркало во время экшен.

– Вот и все! Как в аптеке. Вены целы, и теперь, главное, прекрасно видны. Как вы?

– Терпимо.

– Отлично, – сказал Игорь и подвел под вену пинцет.

Когда он вогнал катетер прямо в рану, я охнул.

– Лежать! – прикрикнул на меня Игорь.

Я обнаружил, что приподнялся на локте и тут же сам упал на подушку, застонав от боли.

– Больно? – спросил Игорь.

– Да… рука.

Он пошевелил катетер.

– Так не больно?

– Лучше, – сказал я.

– Значит, так, либо мы вас фиксируем, либо возвращаем ваши двадцать пять процентов и до свидания. Вы не оправдали оказанного доверия.

– Ладно, фиксируйте, – кивнул я.

Мне вытянули руки, надели наручи и привязали к основанию кровати так же, как Жюстину.

Почти одновременно Игорь заполнил трубку и присоединил к катетеру на моей неразрезанной руке.

Почти одновременно отжали зажимы, и жидкость начала уходить из капельниц.

– Не больно? – спросил Игорь.

– Нет, абсолютно, – сказал я.

Оля помотала головой.

– Ну, слава богу! – вздохнул Женя.

– Последняя минута на размышления, – заметил Игорь. – Если передумали – останавливайте. Сейчас будет пентотал.

Женя установил еще две капельницы для меня и Жюстины, перекинул на них трубки и отжал зажимы. Жидкость начинает медленно уходить.

И тут я почувствовал, как рука Оли разжалась и бессильно легла на покрывало.

– Девушка спит, – сказал Игорь.

Ее капельница практически пуста, он переводит трубку к емкости с физраствором. Я с удивлением замечаю, что в моей капельнице еще добрая половина пентотала.

Игорь установил ей полную капельницу взамен опустевшей, но ждет, пока трубку промоет физраствор, и тоже смотрит на эту странность. Они с Женей переглянулись.

– Индивидуальная реакция? – предположил он.

– Что-то не так? – спросил я.

– Очень долго, – объяснил Игорь. – Обычно человек теряет сознание через тридцать секунд после введения дозы, необходимой для анестезии. Смертельная раз в пятьдесят больше.

Оля застонала, и некоторое время они занимались ею. Поменяли капельницу, и в ее вены потек павулон.

Наконец вернулись ко мне.

– Засор! – уверенно сказал Игорь.

Отсоединил трубку от засорившегося катетера и переставил мне на правую руку.

Остатки пентотала быстро перетекли в меня. Промыли трубки физраствором. Сменили капельницу. Меня начинает клонить в сон, но я остаюсь в сознании.

– Павулон? – спрашиваю я.

– Да, – говорит Игорь. – Не беспокойтесь, пока не уснете, релаксант вводить не будем – не в Америке. Это там казнями занимается хрен знает кто: все по времени делают. Капельницу присоединили – капельницу отсоединили, по пятьдесят секунд на препарат и никак иначе. Хотя чего проще подождать, пока человек уснет. Женя был там на стажировке, насмотрелся. Представляете, вы один в камере, закрытой, как отсек боевой подводной лодки. Палач в соседней комнате, и туда идут трубки через отверстие в стене. Свидетели за стеклом. Стекло иногда односторонней прозрачности – не видите даже их. Управление дистанционное и никакого человеческого участия во всех смыслах этого слова. Один умираешь! Я всегда считал, что у России свой путь. Радуйтесь, что дома.

Сменили капельницу Оле, физраствор промыл трубки, ставят хлорид калия.

– Ну, вы бьете все рекорды! – говорит Игорь. – Хотя, нет, вру. В Америке был случай, когда человек не терял сознания почти десять минут. Там, кстати, тоже был засор катетера.

Он сидит рядом со мной и вертит в руках ампулу.

– Что там? – спрашиваю я.

– Хлорид калия.

– Девушка умерла, – говорит Женя.

По электрокардиографу Жюстины ползет прямая линия.

– Ну, хоть что-то прошло нормально, – прокомментировал Игорь.

Держу руку Оли и чувствую, как она холодеет.

Меня клонит в сон.

Вдруг все исчезает – я оказываюсь в хрустальном замке. Стены сияют алым, и я откуда-то знаю, что это не огонь и не закат – это кровь.

– Спит! Ну наконец-то, – слышу я далекий голос. – Теперь павулон.

И я понимаю, что в замке зачем-то закрывают все окна. Бегу на второй этаж. Ступени сияют хрусталем и текут кровью под моими ногами. Накатывает слабость – падаю на лестнице. Зашлось сердце. Я задыхаюсь. Пытаюсь встать – ноги не слушаются, и я не могу сдержать стон.

– Что-то не так, – далекий голос. – Почему он стонет?

– Бывает, хотя редко. Недостаточно глубокий наркоз. Возможно, поторопились.

– Давай быстро калий хлор!

– Физраствор не прокачался.

– Да черт с ним!

– Если закупорит трубку – будет хуже.

Легкие отказались дышать. Я лежу на багровых ступенях и скребу ногтями по хрусталю.

– Ну, теперь недолго, – говорит голос.

– Будем надеяться, – говорит второй.

И тогда замок гаснет, ступени рассыпаются и исчезают – я падаю во тьму.

Я открыл глаза и почувствовал в вене катетер: надо мной висит капельница. Я заорал, рванулся, катетер оторвался и выпал из руки. И только тогда я осознал, что катетер один и капельница одна, что я в больничной палате, и рядом никого нет.

В палату вбежала медсестра, молодая полная женщина.

– Вы очнулись! Я услышала крик. Что с вами?

– Ничего. Дурной сон приснился. Извините, я, кажется, испортил вам катетер. Что там было?

– Питательный раствор. Вы были в коме.

– Что с Олей?

– Это девушка, которую привезли с вами?

Я кивнул.

– Она у нас, на третьем этаже, почти под нами.

Встать! Немедленно! Бежать к Жюстине!

– Что с ней?

Пытаюсь подняться, но тело плохо слушается, и кружится голова.

– Лежите, вам рано вставать, я узнаю, как она. Хотите?

Я кивнул.

– Вы пока поешьте.

Она вернулась буквально через пять минут.

– С ней все в порядке. Она пришла в себя.

И я с удовольствием принялся за жидкий больничный суп.

Интересное «кино» нам показали. Я всегда считал БДСМ-практики чем-то противоположным самоубийству. Скорее это способ почувствовать полноту жизни, подержать руку у нее на горле, расширить границы дозволенного. «Как хорошо, что мы оба живы!» – написала одна Тематическая поэтесса в стихотворении о сабспейсе, посвященном ее верхнему. Но ту же фразу наверняка выкрикнет человек, только что избежавший смерти. Не игрою ли в смерть являются наши Тематические развлечения? Многие бэдээсэмеры с этим не согласятся, более того, будут спорить до посинения. Может быть, вначале, когда мы связываем партнера шелковым шарфом, приковываем возлюбленную к кровати или даже практикуем шибари, мы и далеки от столь опасной игры, и с полным правом можем возмущенно спросить: «Причем тут смерть?» Но на некотором этапе…

Умереть, чтобы тут же воскреснуть. Как вепрь скандинавской вальхаллы, которого едят павшие воины, а он всякий раз вновь становится целым, или воины вечно сражающихся друг с другом конунгов Хедина и Хёнги, которых каждую ночь воскрешает валькирия Хильд, и бой начинается вновь. Но вдруг в один прекрасный момент чуда не произойдет, мертвое останется мертвым, и по трубкам в наши вены потечет смертельная доза барбитуратов, а не безобидный физиологический раствор?

Я думаю о наслаждении и смерти. Откуда эта связь? Казалось бы, смерть – боль. И больше никаких ассоциаций. Почему где-то глубоко в человеческом подсознании живет надежда словить кайф с этого процесса. И в последний миг воскликнуть «Блаженство!», как царствующий жрец Нормана в объятиях убивающего его золотого жука. И вот уже индус почитает за счастье умереть от руки любимого бога (например, броситься в Ганг), святой Иоанн Креста просит на смертном одре почитать ему «Песнь песней», а мусульманские шахиды соревнуются друг с другом в том, кто раньше предстанет перед Всевышним. Да, в большинстве религий блаженство отодвинуто за эту грань: после смерти, а не в момент смерти. А радость последней – в ожидании встречи с возлюбленным божеством. Но не так все просто. Может быть, это самообман: блаженство после смерти, а не сама смерть как блаженство. Психологическая защита, страх непонимания непосвященных… Смерть – боль. Боль – эндорфины. Они родимые! Максимальное количество эндорфинов – вот цель и смысл человеческого существования. Не ожидает ли нас в момент смерти эндорфиновый всплеск?

В Средние века и немного позже, пока сие действо не было повсеместно отменено, публичные казни собирали толпы народа, и далеко не всегда людей сгоняли туда палками. Зачем же они шли туда? Сопереживание, эмпатия, сочувствование. И скорее жертве, чем палачу. Возможность умереть виртуально, умереть, не умирая. Воля к смерти и понимание смерти как величайшего и последнего наслаждения.

И мои мысли обратились от садизма Тематического к садизму государственному, к которому я куда менее терпим.

Американцы дважды пытались изобрести безболезненную казнь и дважды облажались. Первой попыткой был электрический стул. Его изобрели в пылу научного спора между Эдисоном и Теслой. Первый ратовал за постоянный ток, а второй – за переменный. Электрический стул стал единственным устройством на переменном токе, которое придумали в фирме Эдисона. Мол, такой ток годен только для убийства. Непосредственным изобретателем был ученик Эдисона Харольд П. Браун, и учитель активно пропагандировал его изобретение.

Спор ученых мужей дорого обошелся будущим преступникам. Первый электрический стул был построен в 1888 году в Нью-Йорке, а затем и в других штатах.

Как его только ни величают: и «старина-искромет», и «старый курилка», и «желтая мама». А сама казнь называется в народе «оседлать молнию».

Приговоренному сбривают волосы, затем привязывают к стулу. Ремнями фиксируют грудную клетку, пах, руки и ноги. На голову надевают металлический шлем-электрод, под который подкладывают губку, смоченную в соленом растворе. Губка должна быть не слишком мокрой, чтобы не вызвать короткое замыкание, и не слишком сухой, чтобы сопротивление не было чересчур большим. Дополнительный электрод, смоченный в проводящим геле (элекрокреме), прикладывают к участку ноги осужденного, который тоже выбривают для уменьшения сопротивления. После этого заключенному надевают на голову колпак.

Затем по сигналу начальника тюрьмы подают тридцатисекундный электрический разряд напряжением от пятисот до двух тысяч вольт. Врач ждет несколько секунд, чтобы тело остыло, и проверяет, бьется ли сердце осужденного. Если оно еще бьется – дают новый разряд. Процесс повторяется до тех пор, пока преступник не умрет.

Теоретически человек теряет сознание за доли секунды, однако это весьма сомнительно. Руки жертвы сжимают подлокотники стула, а конвульсивные движения членов приводят к вывихам и переломам. От тела поднимается пар и дым, пахнет паленым.

Добрый Стивен Кинг в своей «Зеленой миле» щадит чувства читателей, не сообщая некоторых подробностей. Член Верховного суда США Вильям Бреннан так описывает казнь на электрическом стуле: «Глаза вылезают из орбит и лежат на щеках. Происходит дефекация и мочеиспускание, заключенного рвет кровью и слюной. Тело становится красным из-за повышения температуры, плоть разбухает, и кожа натягивается и рвется. Иногда его охватывает пламя. Свидетели слышат громкие звуки, как при поджаривании бекона, и жирный сладкий запах горящей плоти заполняет камеру».

И это не результат злого умысла, особой ненависти к данному конкретному заключенному или склонности к садизму одного из членов команды экзекуторов, как то описано в «Зеленой миле». Нет. Это штатная ситуация.

После смерти тело настолько горячее, что прикосновение чревато ожогами, и вскрытие откладывают, пока внутренние органы не остынут. На теле ожоги третьей степени с обугливанием кожи в местах контактов на ногах и голове, а мозг кажется приготовленным в микроволновой печи.

Это штатная ситуация. А были и нештатные.

Например, перегорали трансформаторы. И тогда орущую от боли жертву оставляли лежать на полу экзекуционной камеры и ждать, пока починят стул.

Технические проблемы начались сразу же после изобретения электрического стула и периодически возникали в течение последующего столетия. Тем не менее «старину-искромета» настойчиво продолжали применять.

В Новое время сознательное мучительство, закрепленное в законе, стало каким-то неприличным. А тут – техника барахлит – мы-то причем? Универсальное самооправдание. И все направлено на то, чтобы разделить или даже снять ответственность. Вплоть до трех палачей и трех немаркированных капельниц во время смертельной инъекции, только одна из которых подает в вену осужденного смертельную смесь так, чтобы даже палачи не знали, кто истинный убийца.

В апреле 1983 года в штате Алабама казнили Джона Эванса. После первого электрического импульса из-под электрода на его ноге начали вырываться искры и пламя. Электрод лопнул, разорвал крепежный ремень и вспыхнул. Дым и искры вырвались из-под капюшона возле левого виска Эванса. Два врача вошли в камеру и обнаружили, что его сердце еще бьется. Электрод вернули на ногу осужденного и дали еще один разряд. Пошел дым, свидетели почувствовали запах горящей плоти. И снова врачи объявили, что сердце бьется. Несмотря на аргументы адвоката (в Америке адвокат присутствует на казни), был дан третий разряд. Казнь продолжалась четырнадцать минут. Тело Эванса обуглилось и тлело.

Декабрь 1984. Джорджия. Альфа Отис Стефенс. Первый электрический разряд не смог убить осужденного, и он пытался дышать в течении восьми минут до второго разряда, который был смертелен. После первого двухминутного импульса понадобилось шесть минут, чтобы его тело остыло, и врач смог проверить его сердцебиение и констатировать, что нужен еще один импульс. За эти шесть минут Стефенс сделал двадцать три вдоха. Охранник тюрьмы сказал, что «Стефенс был плохим проводником электричества».

Октябрь 1985. Индиана. Казнь Вильяма Е. Вандивера. После первого разряда в 2300 вольт осужденный еще дышал. Экзекуция продолжалась 17 минут, и было дано пять электрических разрядов.

Октябрь 1990. Вирджиния. Вилберт Ли Эванс. После первого разряда электричества из-под его маски начала вытекать кровь и насквозь промочила рубашку. Эванс стонал до тех пор, пока не был дан второй разряд. Вскрытие показало, что Эванс страдал носовыми кровотечениями, а электрический импульс вызвал повышение давления.

Это не единственная кровавая казнь на электрическом стуле.

Июль 1999. Флорида. Казнь Алена Ли Дэвиса. Перед тем как была констатирована смерть, кровь изо рта полилась на воротник его рубашки, а на груди выступило кровавое пятно размером с обеденную тарелку, так что кровь просачивалась даже сквозь отверстия в ремнях, которыми он был привязан. Позже член Верховного суда Флориды Линдер Шоу сказал, что Дэвис, умирая, «мучился больше, чем любой житель Флориды», и назвал подобные казни «варварскими спектаклями», более подходящими убийцам, чем цивилизованному государству.

В начале двадцать первого века электрический стул здорово сдал позиции и был отменен в большинстве штатов как противоречащее восьмой поправке к конституции «жестокое и необычное наказание». Теперь, как безальтернативный метод казни, он остался только в штате Небраска.

Однако американский гений не дремал, и когда «старина-искромет» еще был в зените славы. В 1924 году в Неваде был предложен новый, «более гуманный» способ казни с помощью смертельного газа. Его придумал американский военный врач-стоматолог Д. А. Тернер, потрясенный жестокостью казней через повешение и на электрическом стуле.

Первым человеком, казненным таким образом, был эмигрант из Китая Ги Джонг. Газ попытались закачать в его камеру, пока он спал. Однако затея оказалась неудачной, поскольку цианид вытекал из негерметичного помещения. Тогда была сконструирована «газовая камера». Сегодня этот метод казни применяется в пяти штатах, но везде как альтернативный. А Федеральный Суд Калифорнии отнес «газовую камеру» к «жестоким и необычным» наказаниям.

Перед казнью приговоренного привязывают к креслу в герметичной камере. В сиденье – множество отверстий. Под креслом ставят таз из нержавеющей стали, куда по специальным трубам подается серная кислота, над тазом помещают поднос с кристаллами цианида натрия. Дистанционный стетоскоп устанавливают так, чтобы врач, находящийся вне камеры, мог констатировать смерть. После этого все покидают камеру и дверь опечатывают. Начальник тюрьмы подает сигнал палачу, по которому он нажимает рычаг дистанционного управления, и кристаллы цианида натрия падают в серную кислоту. Это вызывает химическую реакцию, в результате которой выделяется газообразная синильная кислота и поднимается сквозь отверстия в сиденье.

Заключенного инструктируют дышать глубже, чтобы ускорить процесс. Однако большинство пытаются сдержать дыхание и долго остаются в сознании. Право, современные казни придуманы для мазохистов: будешь помогать палачам и делать, что тебе говорят – умрешь легко и быстро, не будешь – сам виноват. Или скорее для сабов. Для мазохистов и безболезненная казнь?

Синильная кислота связывает клеточный дыхательный фермент, и смерть наступает в результате кислородного голодания тканей. При этом артериальная кровь насыщается кислородом и переходит в вены, что приводит к ярко-розовой окраске кожи. После вдыхания яда начинается тошнота, рвота, судороги, боль пронзает руки, плечи, спину и грудь, глаза вылезают из орбит, наступает удушье.

Перед тем как умереть в газовой камере, в Калифорнии, в 1960 году Кэрил Чессмен сказал репортерам, что кивнет, если будет испытывать боль. Свидетели вспоминали, что он непрерывно кивал несколько минут.

После казни отравленный воздух откачивают из камеры и выбрасывают в атмосферу через десятиметровую трубу. Считается, что, рассеиваясь на такой высоте, газ не причиняет вреда. Труп опрыскивают аммиаком для нейтрализации цианида. Через пятнадцать минут в камеру входят два оператора в кислородных масках и резиновых перчатках. По инструкции, прежде чем вынести тело, необходимо поворошить волосы умершего, чтобы освободить остатки газа, кроме того, он накапливается в складках одежды. В тридцатые годы казнили в одних трусах, чтобы избавиться от лишнего геморроя.

Американское изобретение усовершенствовали фашисты, приспособив его для своих нужд. Первоначальная технология, увы, не позволяла убивать много людей одновременно. А потому немецкие последователи американских учителей подавали газ-цианид «Циклон Б» по якобы водопроводным трубкам в герметичные якобы душевые.

Как и в случае электрического стула, казнь в газовой камере не всегда проходит гладко. Например, в 1983 году в Миссисипи был случай, когда камеру очистили от газа до того, как констатировали смерть. Было объявлено, что осужденный умер, разбив себе голову о металлический шест, расположенный позади стула, «пока репортеры считали его стоны». Впоследствии выяснилось, что палач был пьян (еще один пьяный палач!). После этого голову приговоренного стали фиксировать отдельным ремнем.

В 1992 году в Аризоне, когда казнили Дональда Эжена Хардинга, смерть не могли констатировать в течение десяти с половиной минут после того, как таблетки цианида натрия растворились в кислоте. Осужденный бился в конвульсиях, чуть не разрывая ремни, которыми был связан. «Мы гуманнее убиваем животных», – сказал один из журналистов, присутствовавших при казни. Свидетели слышали стоны и хрипы, кожа осужденного стала красной, затем пурпурной. Один из репортеров потом признавался, что неделями мучился бессонницей.

И вот, наконец, в 1977 году в Оклахоме был узаконен новый «безболезненный» метод казни – смертельная инъекция. Впрочем, гуманность интересовала власти меньше всего. Причины были экономические. Уж больно много электроэнергии жрал «старина-искромет», решили сэкономить.

Вторым штатом, утвердившим этот метод, стал Техас, к которому и восходит народное название «техасский коктейль». В 1982 году там был казнен Чарльз Брукс за убийство продавца подержанных автомобилей. Вся процедура заняла около девяти минут, никаких проблем и осложнений не было. По крайней мере со стороны смерть осужденного казалась очень быстрой и легкой.

Сейчас это самая распространенная казнь в США, тридцать шесть штатов используют ее как единственный метод экзекуции.

В последний день перед казнью осужденного посещает священник по его выбору и из любой конфессии. Как правило, он остается до конца казни. Кроме того, можно встретиться с родственниками, друзьями и адвокатом. Затем на столе в небольшом помещении в блоке смертников сервируют последний ужин. Все по желанию приговоренного, но в рамках разумного. После этого ему позволяют принять душ и выдают чистую одежду: штаны и рубашку для мужчин, и платье для женщин. В некоторых штатах осужденный должен снять всю верхнюю одежду.

Казни в Америке, как правило, происходят сразу после полуночи. Хочется усмотреть в этом некий сакральный смысл, однако причина куда более прозаична. Вдруг суд решит вновь отсрочить казнь. Тогда у тюремных юристов будут сутки, чтобы оспорить решение суда.

В комнате исполнителя устанавливают прямой телефон с губернатором штата или Министерством юстиции в Вашингтоне, если приговор вынесен федеральным судом. Губернатор или президент в последний миг могут помиловать осужденного. «Телефон, который никогда не звонит», – пишет о нем Стивен Кинг.

Процедура смертельной инъекции напоминает хирургическую операцию и заключается в непрерывном внутривенном введении быстродействующих барбитуратов в комбинации с парализующим препаратом. Обычно заключенного привязывают к каталке, напоминающей больничную, или к столу, похожему на операционный. Обнаженные руки фиксируют к подлокотникам, находящимся по обе стороны кровати. Затем тренированные техники вводят катетеры в вены на каждой руке осужденного. Зачастую это легче описать, чем сделать. Когда человек напуган, его вены сжимаются, и становится трудно их найти. К тому же, чтобы попасть в камеру смертника в США, вовсе не обязательно быть чикатило. Наиболее типичная ситуация: наркоман обкололся и под кайфом (или из-за отсутствия денег для его получения) кого-нибудь убил, как правило, более одного человека или представителя власти, например полицейского. А вены у наркоманов для инъекций не приспособлены, поскольку рубцуются от частого употребления, и их просвет сужается. В результате их ищут по сорок минут. Представляете, лежите вы привязанным к каталке или к экзекуционному столу, в десятый раз повторяете про себя, что скажете в последнем слове, с ума сходите от страха и хотите только одного: чтобы все это поскорее кончилось, а техники все ищут и ищут ваши вены. Наконец вы сдаетесь и начинаете им советовать: «Да вот же приличная вполне вена, чем не нравится?» И это происходит сплошь и рядом. Так что, господа наркоманы, если во время смертельной инъекции хотите умереть легко и быстро – пока не поздно слезайте с иглы, тем более что это сильно снизит ваши шансы угодить на стол для казни.

Если подходящая вена так и не найдена, прибегают к венесекции, чтобы ее обнаружить. Интересно, что в современной медицине венесекция практически не применяется (стала не нужна с появлением качественных катетеров), а вот для казни осталась.

Как только катетеры установлены, по трубкам начинают подавать физиологический раствор, и кровать вкатывают в камеру для экзекуций или, если казнь происходит на стационарном столе, отдергивают занавески на окнах. Там, за окнами, находится помещение для свидетелей. Обычно при казни присутствует адвокат, журналисты, несколько уважаемых граждан штата и родственники осужденного и жертвы преступления, причем зачастую в одной комнате.

После этого можно сделать некое финальное заявление, которое будет опубликовано. Обычно говорят что-то типа: «Я очень сожалею о том, что совершил, и молю, чтобы бог простил меня». Иногда заявляют о своей невиновности, а если очень долго не могли поставить катетер или разрезали кожу – жалуются на бесчеловечность процедуры. Но есть и оригиналы. Так один из приговоренных к смерти в газовой камере попросил передать тюремному повару, что бифштекс, приготовленный ему на последнюю трапезу, был плоховато прожарен.

Потом начальник тюрьмы дает сигнал начинать. И через капельницу последовательно вводят пентотал, павулон и хлорид калия, а в некоторых штатах только первые два препарата. В короткий интервал между введением компонентов смеси трубки промывают физиологическим раствором, чтобы исключить их взаимодействие, которое может привести к закупориванию трубки. Обычно от начала процесса до смерти проходит три-пять минут.

И здесь не все так безоблачно, как казалось после первой казни. Кроме долгих поисков вен и венесекций есть еще несколько проблем. Во-первых, если заключенный сопротивляется, катетер может перегнуться, пробить стенку вены или попасть в мышцу. А в этом случае препараты могут вызывать сильную боль. Если пропорции компонентов неверно определены или преждевременно начинают взаимодействовать – происходит закупорка вены, и тогда смерть наступает медленно. Если пентотал достаточно долго не производит анестезирующего действия, человек может почувствовать удушье в связи с наступлением паралича легких.

К тому же павулон является антагонистом пентотала и ослабляет его действие, а сам не является ни анальгетиком, ни анестетиком: он мешает человеку демонстрировать боль, но не мешает ее чувствовать. Поэтому при эвтаназиях животных использование павулона запрещено. Их усыпляют с помощью инъекции барбитурата более длительного действия, как правило, пентобарбитала. Однако последний и потерю сознания вызывает только минут через пятнадцать после введения. А ждать смерти столько времени, зная, что в твоей крови смертельная доза яда, – тоже не подарок.

А еще на пентотал бывает индивидуальная реакция.

Май 1989. Казнь Стивена Маккоя. Техас. Тяжелая реакция на введение препаратов (кашель, тяжелое дыхание, удушье). Вид этого был настолько жутким, что один из свидетелей – мужчина – потерял сознание и упал, сбив с ног еще нескольких свидетелей.

Март 1992. Робин Ли Паркс. Тяжелая реакция на компоненты смеси. Через две минуты после введения препаратов мышцы на лице, шее и животе осужденного начали конвульсивно сокращаться, и это продолжалось в течение 45 секунд. Паркс продолжал хрипеть и задыхаться вплоть до смерти, которая наступила через одиннадцать минут после начала казни.

Кроме того, во время инъекций бывает закупориваются и рвутся трубки, катетеры выпадают из вен, или палачи от усердия пережимают вены ремнями, что нарушает циркуляцию крови. В результате казнь может занимать до пятидесяти минут.

Чтобы обеспечить безболезненность казни, ее должны проводить квалифицированные анестезиологи, а им это запрещено клятвой Гиппократа.

Кроме США, смертельную инъекцию применяют на Филиппинах, в Тайване, Гватемале и Таиланде. Эксперименты со смертельной инъекцией проводились в Китае.

Случайно ли Штаты оказались в столь милой компании? Чего еще ожидать от страны, где рабство было отменено на четыре года позже, а наказание за гомосексуализм на десять лет позже, чем в России?

В наших родных пенатах при Совке убивали выстрелом в голову, говорят, наклонив осужденного над унитазом, дабы не испачкать пол. Потом, правда, построили специальную камеру для казней. Ни священника, ни адвоката, ни журналистов не полагалось, а все присутствующие давали подписку о неразглашении – так что земля полнится слухами. И я искренне рад, что сейчас в этом вопросе мы с Европой, а не с Гватемалой и Таиландом.

Маркиз де Сад был принципиальным противником смертной казни, что всегда удивляло его позднейших биографов. Действительно, странно ожидать этого от человека, который так любил описывать убийства в своих произведениях.

Однако, призвав в своей «Философии в будуаре» к «безоговорочной отмене такого зверства, как смертная казнь», он после этого начинает оправдывать все возможные преступления, видимо, представляя себя на эшафоте скорее в роли осужденного, чем палача.

Впрочем, «Философия в будуаре» была опубликована только в 1795 году, а в 1793, заседая в руководстве парижской секции Пик вместе с Робеспьером и сочиняя воззвания и речи, маркиз де Сад восхвалял Марата и проклинал Шарлотту Корде, старательно смазывая заржавленный от крови нож гильотины, уже занесенный над его головой.

Но историки так и не обнаружили фактов, доказывающих, что комиссар Сад участвовал в революционных репрессиях. Похоже, основоположник садизма не имел отношения к пыткам и арестам 1792–1793 годов, несмотря на широкие возможности. Зато работал в комиссии по благотворительности и здравоохранению.

В конце июля 1793 года гражданин Сад уже председатель секции Пик. Но не проходит и месяца, как он оставляет свой пост. О причинах пишет следующее: «Они пытались заставить меня поставить на голосование жестокую, бесчеловечную резолюцию. Я так и не согласился. Слава богу, все это позади».

Вероятно, казни, поставленные на поток и превратившиеся в человеческую мясорубку, уже стали столь обыденны, что не вызывали у Сада ни малейшего эротического возбуждения.

Сам писатель дважды удостаивался смертного приговора. Первый был вынесен в 1772 году после скандала в публичном доме. Маркиз де Сад накормил нескольких проституток современной ему виагрой – конфетами со шпанскими мушками – и несколько переусердствовал. В результате девушки почувствовали «легкое недомогание», и им понадобился врач. Хотя никто не умер, а эксперты установили, что в конфетах не было никакого яда, де Сад был обвинен в предумышленном отравлении и приговорен к отсечению головы. Было и еще одно обвинение: содомия. Во Франции XVIII века за нее полагалось сожжение на костре. Поэтому обезглавленное тело маркиза должны были сжечь. Его практически приговорили к двум смертям, почти как английская «квалифицированная казнь» – два в одном.

Но маркиз был в бегах, так что дело закончилось символической казнью: изображения де Сада и его лакея Латура, участвовавшего в его похождениях и приговоренного к повешению, сожгли на площади Проповедников в Эксе.

Второй смертный приговор относится ко времени, когда его трудно было избежать. Между гражданином Робеспьером и гражданином Садом наметились серьезные разногласия. По одной версии, Сад был обвинен в умеренности и излишнем милосердии, по другой – патриоту Саду испортил жизнь его последовательный воинствующий атеизм, в то время как Робеспьер назвал погромщиков церквей «изменниками и агентами врагов Франции», а Эбер, весьма усердствовавший по части смазывания гильотины, посоветовал всем читать Евангелие.

Так или иначе, 8 декабря (18 фримера) 1793 года гражданин Сад был арестован и вскоре приговорен к смерти как бывший аристократ и пособник врагов революции. По иронии судьбы казнь была назначена на 27 июля (9 термидора) – тот самый день, когда произошел переворот и Робеспьера арестовали. То ли революционерам было не до гражданина Сада, то ли из-за неразберихи в делах, то ли из-за хлопот его возлюбленной Сансибль, имевшей связи в Конвенте, но маркиз был спасен и спустя два с половиной месяца выпущен на свободу и полностью реабилитирован.

Тогда в Париже появилась странная мода. Дамы носили на шее тонкие красные нити, символизировавшие след от ножа гильотины – явный садомазохистский фетиш. Уж не случился ли у французов коллективный сабспейс?

Кабош явился вечером, к этому времени я уже успел проведать Жюстину.

Он сел рядом с кроватью. Белый казенный халат накинут на плечи и слишком мал для них, ручищи сложены на коленях.

Посмотрел вполне врачебным взглядом.

– Как ты? – тихо спросил он.

– Вполне. Это ты нас сюда привез?

– Да. Я подождал тридцать шесть часов, как договорились, потом позвонил. Глухо! Поехал к вам. Снял иглы, вколол тебе хваленый кофеин – бесполезно. Жюстине не решился. И отвез сюда.

– Ладно, живы, – сказал я. – Спасибо.

Он устало улыбнулся.

– Не моя заслуга. Ну а вы где пропадали?

И я рассказал нашу историю.

– Фашисты твои американцы, – резюмировал он, когда я закончил описание смертельной инъекции. – Революционный выстрел в голову гораздо милосерднее.

Я усомнился. Чикатило, говорят, расстреливали в камере с некрашеными стенами и окошечком, через которое можно целиться. Заводили человека внутрь и стреляли в затылок. Он умер не сразу. Когда лежал в луже крови, к нему подошли врач и прокурор. Его последними словами было: «Я не думал, что это так долго».

– Туда ему и дорога, – поморщился Кабош.

– Конечно, не буду спорить, но за его преступления расстреляли еще двоих.

Выписались на следующий день. Кабош отвез нас домой. По дороге заехали в магазин за жратвой и выпивкой: нам с Жюстиной – «Цимлянское», Кабошу – водочка. И правильно – в осиротевшем холодильнике обнаружился только заплесневелый кусочек сыра.

Я не помню, что меня разбудило. Еще темно, часов пять-шесть. Я встал и вышел из комнаты. На кухне почему-то горит свет. Я открыл дверь и застыл на пороге.

За столом, сцепив руки перед собою, сидит Небесный Доктор. В черном костюме-тройке, черной рубашке, прическа гладкая и строгая – никаких богемных вольностей первого визита.

Поднял голову, посмотрел на меня. Глаза холодные и спокойные. Тонкие правильные черты лица – как же меняет человека прическа! Игорь из нашего сна.

– Заходи, Маркиз, заходи. Садись.

Сажусь напротив.

– Тебя зовут Игорь?

Он усмехнулся.

– Меня по-разному зовут.

– Что тебе нужно?

– А тебе не интересно, как я сюда попал?

Пожимаю плечами.

– Слепок с замка, дубликат ключа, отмычка… Главное не как, а зачем.

– Вы перешли некую грань, после которой исчезает разделение между мирами. Теперь пути назад нет. Либо вы овладеете тканью мира, либо она пожрет вас.

– И кто нас загнал в этот тупик?

Он усмехнулся.

– Неужели насильно?

– Бывают и ненасильственные преступления.

– Знаешь китайскую поговорку: «Если вы в тупике, значит, выход есть»? Я могу вас вывести. Вы оба достаточно сильны для этого. Это путь к свободе. Свобода жестока, Андрей, свобода страшна. Но это свобода.

– Не о свободе ли ты Сенеки? Той, что лежит на дне пропасти и свисает с ветвей деревьев и к которой ведет каждая вена тела?

Он улыбнулся.

– Приятно иметь дело с эрудированным человеком. И о ней тоже.

– Я туда не тороплюсь.

– Это от вас не зависит.

– У тебя есть пара капельниц с отравой?

– Это не нужно, – говорит он. – Вы никуда не денетесь. Считай, что в ваших венах уже циркулирует смертельная доза пентотала. Вопрос: что будет потом? Вам нужен наставник и проводник.

– Потом ничего не будет.

Он вздохнул.

– Надо было говорить с Жюстиной.

– Только попробуй!

– Ты не сможешь мне помешать.

Встаю и отворачиваюсь к окну.

– Убирайся!

Он не ответил.

За окном плывет серый предутренний туман. Хочется курить и, возможно, выпить.

Я обернулся: кухня пуста.

– Мать!

Я достал остатки Кабошевой водки и выставил на стол. Плеснул себе в рюмку. Лекарство! Разговор оставил на редкость мерзкий осадок: ненависть, отчаянье и страх.

Выпил и снова завалился спать.

Наутро я решил, что это было сном, но все равно ходил сам не свой. Вечером Жюстина включила ноутбук, поставила себе на колени и занялась чтением бэдээсэмных форумов. Я сел на подлокотник кресла и тоже посмотрел на экран. Я был рад вернуться к реальности.

На форуме обсуждают асфиксию. Некий доминант решил поиграть со своей партнершей в удушение. Вполне тупым и прямолинейным способом – сдавил горло. В результате девушка потеряла сознание на несколько секунд. Перепуганный доминант обратился к коллегам с вопросом: не может ли это иметь каких-либо фатальных последствий для организма любимой: «Ребята, успокойте!» Ребята успокаивать не собирались: «Слипания сонных артерий даже на несколько секунд достаточно для того, чтобы уйти совсем и навсегда. И, если это сошло с рук один раз, нет никаких гарантий, что сойдет опять». «Да я-то к асфиксии равнодушен, – оправдывался доминант. – Но моей сабе это очень нравится. И я решил, что не должен лишать ее такого удовольствия». «Пусть лучше поменьше кайфа получит, а жива останется, – отвечали ему. – Не стоит играть в русскую рулетку в собственной спальне».

– Я бы никогда на это не пошла, – сказала Жюстина. – Ненавижу удушье! Мне хватило того, что было в нашем сне. Я же все чувствовала. Как перестает подниматься диафрагма и легкие отказываются работать. Ужас! Неужели от пентотала действительно такой неглубокий наркоз?

– Кабош говорит, да. И короткий. Правда, глюки приятные.

Она пожала плечами.

– Не сказала бы.

Я подумал о том, как мы подходим друг к другу. Никогда еще желание одного не вызывало резкого неприятия у другого. А нежелание – не обламывало. У меня тоже никогда не возникало желания кого-нибудь душить, хотя теоретический интерес был.

– Помнишь «Жюстину» де Сада? – спросил я. – Тот эпизод, где очередной встреченный ею злодей по имени Роллан просит его повесить, чтобы проверить, действительно ли эта казнь «невыразимо сладостна». Она должна перерезать веревку только после его оргазма. Во время удушения в организме происходит мощный гормональный выброс, который вызывает половое возбуждение. В рукописных протоколах вскрытия, сделанных сэром Бернардом Спилсбери (весьма знаменитым патологоанатомом), отмечалось извержение семени. А в Средние века под виселицами искали корень мандрагоры, которая вырастала там, куда изливалась сперма. Правда, опыты Миновици это опровергают и заставляют списать оргазм и мандрагору на счет средневековых баек о полетах на метле. Но есть же любители асфиксии. Может быть, доктор Миновици просто не был мазохистом или ему не нравилось удушье. Порка тоже не всем нравится.

Я улыбнулся.

– Миновици? – переспросила Жюстина. – Что за опыты?

– Николаус Миновици был французский врач, который проводил на себе опыты с удавливанием, чтобы описать состояние, возникающее при повешении. Экспериментальную установку он, видимо, непосредственно содрал у маркиза де Сада: веревка была перекинута через блок, укрепленный на потолке, один конец держал ассистент, на другом располагалась петля, в которой и висел экспериментатор. Правда, до двух минут, когда у повешенных раскрываются сфинктеры ануса и уретры, Миновици не дотянул: максимальная продолжительность нахождения в петле, которой он сумел достичь, составляла двадцать шесть секунд. Свои ощущения он описал примерно так: «Как только ноги оторвались от опоры, веки мои судорожно сжались. Дыхательные пути были перекрыты настолько плотно, что я не мог сделать ни вдоха, ни выдоха. В ушах раздался какой-то свист. Я уже не слышал голоса ассистента, натягивавшего шнур и отмечавшего по секундомеру время. В конце концов боль и недостаток воздуха заставили меня остановить опыт. Когда эксперимент был закончен, я спустился вниз, из глаз брызнули слезы…»

Между прочим, самая популярная казнь. Она сохраняется в качестве безальтернативного метода в законодательстве более пятидесяти стран, хотя не все из них реально применяют ее на практике.

Я обнял Жюстину за плечи. Она отложила компьютер и прижалась ко мне.

– В 1936 году в штате Кентукки собралась многотысячная толпа. Люди приезжали из соседних штатов и заранее занимали места вокруг небольшого сооружения. Чего же ждали все эти добропорядочные граждане? Сооружение было виселицей, а событие, вызвавшее столь небывалый ажиотаж, – последней в США публичной смертной казнью. До девяностых годов девятнадцатого века повешение было основным способом казни в США. Сейчас оно сохраняется только в штате Вашингтон, причем в качестве альтернативного метода (можно выбрать смертельную инъекцию).

В день перед казнью заключенного взвешивают и проводят генеральную репетицию казни с мешком песка того же веса, чтобы определить высоту падения необходимую для наступления быстрой смерти. Сейчас вешают примерно с пяти метров, в Средние века – с трех. Новый метод разработан в Англии на основе опыта морских казней. Господа-пираты вешали на реях, и их жертвы практически мгновенно умирали от разрыва спинного мозга, а потом несчастных морских разбойников тащили на низкую виселицу, где процедура могла растянуться на десятки минут. Страшновато звучит революционный лозунг насчет повешения на фонарях. Однако повесить на фонаре гораздо милосерднее, чем на старинной виселице – фонарь высокий.

Но лучше подобрать веревку индивидуально. Если она слишком длинная, осужденному может сорвать голову, если слишком короткая – будет умирать от удушья (до 45 минут). Веревку необходимо выварить и сутки держать под грузом в вытянутом состоянии, чтобы во время казни она не запутывалась и не пружинила. Узел должен быть смазан воском, салом, парафином или мылом для лучшего скольжения. Непосредственно перед казнью человеку связывают руки и ноги, надевают на голову и плечи капюшон, а петлю обвивают вокруг шеи, при этом узел должен находиться под левым ухом. Затем его ставят на крышку люка, она открывается, и человек падает вниз. Под действием веса происходит смещение шейных позвонков и разрыв спинного мозга, что мгновенно приводит к потере сознания и смерти. Однако на практике достичь этого непросто.

Если у человека слишком сильные мышцы на шее, если он слишком мало весит, веревка слишком короткая или петля неправильно расположена, смещения позвонков не происходит, и осужденный медленно умирает от удушья. Тогда тело разбухает, язык вываливается, глаза вылезают из орбит, происходит дефекация, мочеиспускание и судороги.

Тем не менее проведенное тщательно и умело, повешение на длинной веревке с точно подобранной высотой падения и современным типом петли, пожалуй, – наименее тяжкий для преступника способ казни. В отличие от смертельной инъекции, которая занимает 20–30 минут, современное повешение (если все идет по плану) – всего 15 секунд. В современных казнях есть явная тенденция перехода от физического садизма к психологическому. Нет, конечно, больше не возят на волокуше по грязным улицам и не выставляют на посмешище толпы. Зато пока тебе пытаются поставить катетеры, ты так себя изведешь, что мало не покажется. При введении смертельной смеси восемьдесят процентов неприятных ощущений приходится на душевные страдания.

В России XIX века вообще казнили мало и только за государственные преступления и терроризм, зато на каторге вешали сплошь и рядом. Нормы Уголовного уложения, по которым жила вся страна, в условиях каторги не действовали, но главное – каторжное начальство имело право вынесения смертного приговора, достаточно было напасть на конвой или сотрудника администрации.

За три дня до казни к приговоренному приходил каторжанский священник, как правило, настоятель местного прихода, и оставался с ним до конца. В эти последние дни люди практически переставали спать, лишь немногие могли забыться коротким сном на час-полтора в сутки. Смертнику разрешались прогулки со священником, и они накручивали многие километры по тюремному двору. Осужденные впадали в состояние крайнего нервного возбуждения, в котором оставались до самой смерти.

Вечером, накануне казни, приговоренный получал комплект чистого белья.

Ночью была исповедь и причастие. После этого священник облачался в черную ризу, а смертник надевал чистое белье. Не полагалось ни последнего ужина с выбором блюд, ни посещения бани накануне, ни даже рюмки водки.

Казнили на рассвете, потому что считалось, что приговоренный имеет право в последний раз увидеть солнечный свет.

Под барабанный бой смертника взводили на эшафот. Иногда приговоренные не могли идти, у них отказывали руки и ноги, и они ничком валились на землю. Это истероидный психоз, при котором парализуются двигательные функции, но человек остается в сознании и даже кажется спокойным. Таких поднимали на эшафот на руках.

Палач набрасывал на смертника саван, огромный мешок, полностью скрывавший человека, и ставил его за «западню». Так назывался люк, который после выбивания из-под него подпорок, проваливался под весом смертника. Стоящего на «западне» человека палач держал за плечи, подпорки всегда выбивал помощник.

В России приговоренным не связывали руки, и некоторые из них просили палача не надевать саван и сами набрасывали на себя петлю. Считалось, что палач, убивая, совершает смертный грех, и в таких просьбах обычно не отказывали, чтобы не брать грех на душу.

В Европе отношение к работе палача было сходным. Палачей презирали. «Презирая меня, вы презираете закон», – говорил знаменитый Сансон.

В нехристианских культурах было иначе. В исламе времен пророка исполнение приговоров шариатского суда (вплоть до отрубания рук и ног) считалось долгом каждого члена общины. А древние иудеи с энтузиазмом забрасывали камнями прелюбодеев.

В США последняя казнь через повешение состоялась в 1996 году в Делавэре. Казнили Билли Бейли, убийцу двух престарелых фермеров: Клары и Гильберта Ламбертсонов. Ему было 49 лет, он был лыс, весил около 100 кг и носил очки. В камере смертников он провел 16 лет.

Его приговорили к смерти в 1980 году в возрасте тридцати трех лет. Не спасло даже трудное детство. Он был девятнадцатым из двадцати трех детей, мать умерла вскоре после его рождения, а мачеха била его. Когда ему было двенадцать, работники социальной службы охарактеризовали его как «очень беспокойного ребенка, нуждающегося в профессиональной помощи».

Итак, 1980-й. Билли Бейли грабит винный магазин, ловит машину возле дома своей сводной сестры и просит довести до фермы Ламбертсонов. Ему приглянулся их пикап. Намереваясь угнать его, он застрелил хозяев, посадил их тела в кресла и сбежал в соседний лес, где и был схвачен.

Когда его спросили, почему он совершил эти убийства, Бейли сказал: «В самом деле, не знаю. Я очень сожалею об этом, и это причиняет мне боль. Когда я думаю о Ламбертсонах и о том, как их родственники ненавидят меня, я начинаю кричать, иногда я кричу во сне».

Он сказал, что не помнит, как убивал, потому что был пьян и накачался валиумом.

В 1986 году Делавэр вместе с другими штатами перешел на смертельную инъекцию. Однако Бейли был приговорен до изменения закона. Ему был предложен выбор: повешение или «техасский коктейль». На слушаниях по помилованию Бейли сказал: «Если закон приговорил меня к повешению, я должен быть повешен. Я не хочу этого, но таков закон».

Кстати, не единственный случай.

В 1996 году в штате Юта один большой оригинал и неисправимый романтик выбрал расстрел вместо смертельной инъекции. Понять можно – это смерть для воина. Американский расстрел разительно отличается от нашего. Человека сажают на стул, привязывают к нему ремнями, обкладывают мешками с песком для абсорбции крови, надевают на голову черный капюшон, врач находит у него сердце с помощью стетоскопа и пришпиливает на этом месте круглую белую мишень. А потом его расстреливают с двадцати шагов пятеро солдат, вооруженных трехлинейными винтовками, классический калибр: семь шестьдесят два. Если в сердце сразу не попадут, а оно бывает – народ нервный и неопытный, – тогда медленно умираешь от потери крови (смотри «Овода»).

Но вернемся к Билли Бейли.

В Делавэре не вешали в течение 50 лет, а потому понадобилась консультация. Консультантов нашли в тюрьме «Волла Волла» в штате Вашингтон.

В 1986 году, когда была назначена первая дата казни Бейли, в Делавэрском пенитенциарном центре в Смирне была построена деревянная виселица. Но прошло десять лет, прежде чем она понадобилась. Эта увенчанная крышей конструкция требовала обновления и укрепления перед тем, как Бейли мог быть казнен на ней. На высоте 15 футов над землей располагалась платформа с люком, и туда вели 23 ступени.

Делавэр следовал протоколу казни, составленному Фрэдем Лейхтером. Он определял использование тридцатифутовой пеньковой веревки, прокипеченной, чтобы исключить вытягивание и свертывание. Для обеспечения свободы скольжения участок веревки ниже узла был смазан расплавленным парафином. Дверь люка протестировали с помощью мешка с песком.

В день перед казнью Бейли ел, смотрел телевизор, разговаривал с тюремщиками, встретился со своей сестрой, тюремным капелланом и адвокатом. На последнюю трапезу он заказал хорошо прожаренный стейк, печеную картошку с белым соусом, масло, роллы, горошек и ванильное мороженое.

За несколько секунд до полуночи Бейли вывели на двор, окруженный тюремной охраной с собаками.

Очки сняты, он одет в синюю хлопчатобумажную куртку, наброшенную на плечи и застегнутую только на две верхние пуговицы, чтобы ее не сорвало ветром. Руки привязаны по сторонам тела.

В соответствии с обычаем, телефон прямой связи с губернатором Делавэра не отключали до последней минуты на случай отмены казни. Два охранника, одетые в черные джемперы и черные капюшоны, вели Бейли по ступеням виселицы до платформы с люком. И вот он рядом с петлей с шестью витками (для лучшего скольжения), которая покачивается на ночном ветру за его спиной, пока около сорока свидетелей занимают места у подножия виселицы.

Он стоит без всякого выражения, между двумя охранниками около пяти минут. Один застыл лицом к нему и держит левую руку, другой встал за спиной и сжимает плечи, не давая повернуться к свидетелям (в некоторых штатах приговоренный не имеет права их видеть).

Начальник тюрьмы Роберт Снайдер, который был палачом, встал чуть дальше справа. Он не скрывает ни имени, ни лица. Если ты против смертной казни – не участвуй, если же считаешь это правильным – умей взять на себя ответственность и поднять рычаг, рвануть рубильник или отжать зажим капельницы с пентоталом.

Когда свидетели заняли места, Бейли поставили на крышку люка, связали ему лодыжки нейлоновой веревкой и надели черный капюшон, закрывающий плечи и верхнюю часть груди. Петлю надели поверх капюшона. Несколько раз Снайдер пощупал веревку, чтобы убедиться в правильном расположении узла.

Палач спросил Бейли, не хочет ли он что-либо сказать, но не расслышал его ответа.

– Извините?

– Нет, сэр, – повторил Бейли.

Бейли стоит спокойно, только правый кулак плотно сжат. Через мгновение в 12 часов 4 минуты Снайдер двумя руками поднял серый деревянный рычаг, который открывает люк. Крышка упала со страшным грохотом, лишив смертника опоры, и пятифутовая пеньковая веревка размоталась вслед за ним. Тело резко остановилось на высоте десять футов над землей. Оно напоминало тряпичную куклу с головой, свесившейся набок под острым углом. Тело Бейли повернулось шесть раз по часовой стрелке и один раз в обратном направлении. Потом упала холщевая завеса, которая скрыла его из виду. Остались видны только свешивающиеся ноги в белых теннисных тапочках.

Смерть была констатирована через одиннадцать минут в 12:15, и секретарь по связям с общественностью заявила репортерам, что казнь прошла «без осложнений».

Независимый хирург-травматолог сказал, что одиннадцать минут – это нормальное время для остановки сердца после разрыва спинного мозга. «Сердце может работать в автономном режиме. Именно поэтому его можно пересаживать». А Эдмонд Лайонс, адвокат Бейли, нашел казнь «средневековой и варварской».

Смерть наступила без видимых страданий осужденного. И единственное, что казалось неправильным в этой казни, была дата: уж не ошиблись ли мы веком, не перенеслись ли на сто лет назад? В 2003 году последнюю виселицу в Делавэре разобрали, а в штате Вашингтон, говорят, еще стоит, правда, там другая система: смертника сбрасывают в шахту.

Меня преследует странное чувство: смесь сладости и страха, то ли предвкушение, то ли предчувствие. Так бывает, когда в голове вдруг возникает случайное воспоминание о детстве, умерших близких или старом доме. Я назвал это «зов». Словно каждая дверь в каждом поганом заборе может открыться то ли в рай, то ли в ад.

Все это прочно ассоциируется с иглами. Но иглы больше не нужны…

Мы увлеклись игрой с ножами, оба делая вид, что это просто БДСМ-практика. Нет! Мы пытаемся изгнать «зов» адреналином и эндорфинами. Он подчиняет и страшит нас, и только боль и азарт мучителя могут на время заглушить его. Но это так же наивно, как попытки морфинистов начала прошлого века заменить морфий кокаином и таким образом излечиться от наркомании.

Отношения Жюстины с отцом, итак, мягко говоря, сложные, обострились донельзя. И главный виновник сего, с точки зрения господина Пеотровского, конечно, я, и он не упускает возможности облить меня презрением при каждом удобном случае. Или просто у меня изменилось восприятие? Нас зовет из этого мира, и грань кажется такой эфемерной, такой тонкой, словно оболочка мыльного пузыря. Мы держимся, я слишком боюсь не вернуться. По-моему, Жюстине тяжелее. Она уже ступила на эту метафизическую границу и идет по ней, как по водам Галилейского моря.

Как-то в начале октября она пришла домой сама не своя, и на два часа позже, чем обещала. Я помог ей раздеться, налил чаю.

– Что случилось?

Чашка задрожала в ее руке, чуть не расплескав чай.

– Нет! Не сейчас!

Жюстина закрыла лицо руками и расплакалась.

А дня через два дала прочитать дневниковую запись.

 

Из дневника Жюстины

Суббота, свободный день. Я поехала в бутик на Новокузнецкой и решила пройтись пешком до книжного магазина «Ад Маргинем». Погода замечательная: синее небо и желтые листья деревьев: «золото на голубом».

Я подходила к Свято-Тихоновскому институту, когда почувствовала беспокойство.

Странно! Вроде бы ничего не изменилось в мире. У института на остановке беседуют две девушки в длинных юбках и платках (о ужас! никогда бы не надела такое!), по улице едут машины, где-то позади звякнул и тронулся трамвай, какой-то человек вышел из магазина «Продукты».

Разве что легкий ветер в лицо, что чуть-чуть коснулся волос…

И тогда я посмотрела на небо и замерла на месте.

Небо расколото, точнее разрезано неведомым гигантским ножом, словно апельсин, из которого вынули одну дольку. Вынутый сегмент бледнее остального свода, и по нему мчатся облака.

Я опустила глаза, оглянулась… Никто не замечал странного явления: также по дороге проносятся автомобили, едут вразвалку трамваи, и люди спешат по делам.

А облака несутся быстрее, и сегмент схлопывается, словно закрываются створки гигантской раковины. По улице пробегают тени: бешеное чередование света и сумрака.

И тогда я увидела прозрачную пленку над домами за институтской церковью, теряющуюся где-то в необозримой выси. Она то совсем исчезает, и я вижу зеленый мир с гигантскими скалами и орлами, парящими над вершинами, то вдруг вспыхивает, как морская гладь под ярким солнцем. Она приближается.

Я оглянулась – и вовремя! Серый сталинский дом почти исчез: несколько балконов и козырек подъезда выступают из колеблющейся поверхности границы. А за ней – весна: долина с садами, цветущими розовым и белым, и домики с загнутыми крышами, похожие на китайские или японские. Возле домов – люди.

Пленка ползет ко мне, съедая тротуар и превращая его в грунтовую дорогу с цветами и травой у обочины.

Я зазевалась и не заметила, как рука погрузилась за пленку. Я увидела желтоватый оттенок кожи на тыльной стороне кисти и рукав платья, розовый с крупными сиреневыми цветами… И бросилась прочь, на мостовую.

Звякнул трамвай, взвыли тормоза автомобиля. Я чуть не угодила под первый и едва увернулась от второго. Через мгновение я обнаружила себя на середине улицы.

Домов больше нет. Исчезли тротуары и рельсы. Только слышны трамвайные звонки. Так святой Брендан со товарищи, остановив свой корабль посреди моря, слышал шум из другого мира: смех, грубые речи людей и рев скота.

Осталась полоса шириной метра в полтора. По ней то и дело проносятся машины, колебля пленку миров, наполовину погруженные в нее. Это никак не отражается на мире по ту сторону границы: автомобили не превращаются в кареты и колесницы – их просто там нет, в отличие от моей руки. И, по-моему, водители не видят никакой пленки и никакого сопредельного мира. Я очень надеюсь, что видят меня.

Впереди, также по середине шоссе, идет человек. Высок и худ. Длинный плащ распахнут: полы развеваются по ветру. На голове черная шляпа с загнутыми вверх полями. Вполне модный молодой человек… Только в руке посох.

Человек обернулся, и я узнала Небесного Дока.

– Пошли, Жюстина! Смотри и выбирай!

Я шарахнулась от очередной несущейся на меня машины и чуть не упала в японско-китайский мир.

Док расхохотался.

– Забудь о них! Пока ты идешь за мной, тебя не задавят.

И я пошла, как загипнотизированная.

Миры меняются, как в калейдоскопе: горы и реки, гладь моря и корабли с багровыми парусами, похожими на рыбьи плавники, белые города в зеленых долинах и циклопические строения из стекла и металла, серебряные башни, пронзившие небеса, и россыпи огней вдоль дорог.

Док остановился и обернулся. Нетронутый участок шоссе стал еще уже и схлопнулся за его спиной, словно два мыльных пузыря слиплись друг с другом, по-прежнему разделенные радужной пленкой.

Я оглянулась: позади меня дорога тоже исчезала, упираясь в границу миров.

Мы оказались внутри линзы, погруженной в бесконечный океан инобытия.

– Выбирай, Жюстина! – крикнул он. – Выбирай, не то выберут за тебя!

– И показал ему все царства земные и славу их…

– Ох, Жюстина! Я не тот! Я всего лишь монах, достигший освобождения. Ты искала Бога? Освобождение шире, чем Бог! Он – только часть. Не ограничивай себя!

– А если Бог шире, чем освобождение? – спросила я.

– Тогда ты хотя бы прикоснешься к нему!

– Что будет со мной, если я выберу?

– Будет свобода. Ты будешь скитаться, где тебе вздумается, в любом теле, в любой реальности, и ткань мира будет покорна твоей мысли. Это всемогущество, Жюстина!

– Всемогущество… А что будет со мной?

Он усмехнулся.

– Ты имеешь в виду это тело? Ты так к нему привязана? Оно – скорлупа, Жюстина! Да, его собьет машина. Его отвезут в морг. Но это же только сосуд, заключавший в себе дух. Что тебе до черепков? Пошли!

Он идет вперед, и миры расступаются перед его посохом, а края плаща то и дело погружаются за пленку и оказываются то шафранным одеянием восточного монаха, то краем черной рясы, то белого хитона, то золотой одежды жреца.

Миры по ту сторону пленки разительно изменились: вместо небесной лазури – тяжелые серые тучи и чернота без луны и звезд. Справа – густой лес под пасмурным небом. Среди переплетенных узловатых ветвей свили гнезда птицы размером с крупную собаку. Одна из них расправила крылья и бросилась вниз, прямо ко мне. Я вижу ее лицо, человеческое, женское. «Гарпия!» – вдруг вспомнила я. Она затормозила в полуметре от границы и села на толстую ветвь ближайшего дерева, наклонилась и губами сорвала лист. Послышался стон, на обломанной ветке выступила капля крови, настоящая, красная, и упала на землю.

В этом есть что-то пугающее и привлекательное одновременно, как в темных водах реки под мостом для того, кто грезит о самоубийстве.

А слева от меня мчатся вихри огня, и пламя пылает у подножия черных скал.

Небесный Доктор оглянулся в последний раз.

– Смотри, Жюстина! А это для тех, кому не хватило ни мужества для полной покорности, ни воли к абсолютной свободе. Здесь выбирают за тебя!

Он шагнул за границу мира и превратился в бритого монаха в оранжевой рясе. Мгновение – и его мир схлопнулся, исчез и сменился другим.

Прямо передо мною лежит сумрачная долина, изрытая могилами. Между ними горит и трескается земля, и пламя пылает в ветвистых трещинах, как в жерле вулкана.

Я отшатнулась и обернулась назад: пустыня под черным небом, плоская и бесконечная. Горящие камни густым дождем несутся с небес, и они – единственный источник света.

А моя линза, моя территория этого мира, после ухода Небесного Доктора сократилась до клочка асфальта в пару квадратных метров и продолжает уменьшаться.

Я услышала рев тормозов и шарахнулась к миру темного леса, наполовину погрузившись в него. Автомобиль пронесся слева направо, а не навстречу и не вперед, на полкорпуса в мире бесконечных могил.

В мире гарпий часть меня превратилась в ветвистый куст с сочными листьями, и одна из девушек-птиц тут же бросилась ко мне, заметив добычу.

Я вырвалась обратно на асфальт, но не смогла отступить даже на шаг, как меня опалило пламя мира огненных вихрей. Я стою в колодце с дном, где едва умещаются мои подошвы, с руками, по плечи погруженными в миры могил и пылающих камней, а со всех сторон переливается и дрожит пленка границы.

И тогда я выбрала и вступила в огонь. Мгновение я неслась и кружилась в пламенном вихре, крича и задыхаясь от боли. А потом упала во тьму.

– Девушка, вам плохо?

Я обнаружила себя сидящей на асфальте, привалившись к стене торговой палатки. Слева шумит Садовое кольцо, впереди – Новокузнецкая улица, а надо мной склонился неизвестный мне молодой человек и спрашивает о самочувствии.

– Ничего, спасибо. Уже лучше, – сказала я и с трудом поднялась на ноги.

Нашла в сумочке таблетку валидола и положила под язык. С некоторых пор я ношу валидол с собой. Не по причине пресловутых нервов и не как средство адаптации после подобных галлюцинаций – просто болит сердце.

 

Маркиз

Про валидол я знал, но колеблющиеся границы миров казались куда опасней сердечной недостаточности. Я не счел это симптомом начинающегося сумасшествия – сам чувствовал что-то в этом роде. Мне тоже являлся Небесный Док, не факт, что во сне. Только я ни на грош не верил в его буддизм. По-моему, оранжевая ряса – не его одежда.

Пару недель мы прожили спокойно, без явлений нашего злого гения и видений призрачных стен. Зато с частыми экшенами с кровью. Может быть, жертва крови помогала нам откупиться?

После одной из таких игр Жюстине стало плохо, и мы едва обошлись без «Скорой». Я решил пока с этим завязать и не шутить с ее гипертонией.

Тогда же мы с Жюстиной официально поженились. Идея была ее. Сначала я решил, что сие исключительно с целью досадить папе, но она говорила не о демонстрации независимости, а о смерти. «Я хочу умереть твоей женой». Я усмехался, пожимал плечами, говорил: «Да что ты!» Но спорить не стал: «Ну, если тебе так хочется…» В конце концов, если эта дурацкая процедура поможет ей от депрессии – ничего не имею против.

Отметили событие в узком семейном кругу, пригласив только Кабоша. Новоиспеченный тесть узнал постфактум и впал в ярость. Как же, не удалось устроить банкет на сто человек с участием VIP-персон! По-моему, он был готов простить Жюстине даже меня, но не отсутствие банкета.

Мне снится странный сон. Ночь. Ветер. Звездное небо. Длинная вереница людей поднимается по склону холма. На мне длинный плащ из простого полотна, больше напоминающий прямоугольный кусок ткани, пропущенный под правой рукой и завязанный на левом плече. На голове – высокий убор: то ли папская тиара, то ли кокошник. Люди, идущие рядом, одеты похожим образом.

Мы идем на холм Звезды, не зажигая огня: ни свечи, ни факела, ни лучины. Где-то рядом я слышу осторожные шаги ночного зверя. Даже скорее чувствую, чем слышу: коготь царапнул по камню, зашуршала трава, треснула ветка. Да иногда два зеленых глаза глядят из тьмы: ягуар.

Позади слышен плач, тихий безысходный надрывный. Женщина. Мы должны принести жертву в честь праздника Нового огня.

Мы на вершине, мы поднимаемся по ступеням храма. Над горизонтом восходит утренняя звезда, и это значит, что мир не погибнет. «Кетцалькоатль!» – кричим мы. Бог утренней звезды. А где-то на периферии сознания звучат другие имена: Венера, Веспер, Люцифер.

Мир не погибнет, а значит, мы должны принести жертву, чтобы зажечь новый огонь.

Созвездие Плеяд плывет по небу, и Альциона достигла зенита, а значит, пора.

Жертву кладут на круглый камень с выбитым изображением солнца и углублением в центре (туда должна стекать кровь). Четверо жрецов держат ее за руки и ноги, она кричит и плачет. Бледное лицо в обрамлении темных волос, две косы разметались по камню. Она обнажена, слишком часто и неровно поднимается и опускается грудь.

Жюстина!

Почему я не проснулся в этот момент? Как смог досмотреть до конца?

На грудь ей кладут дощечку для разжигания огня, жрец берет в руки палочку и вращает ее на доске, пока она не начинает тлеть.

Я беру зазубренный обсидиановый нож и раскрываю ей грудь. Раздвигаю руками грудную клетку, по пальцам течет кровь. Там бьется сердце. Я беру горящую головню и кручу ею в разверстой ране. Происходит чудо, и пламя разгорается, рождаясь из этой раскрытой груди. Гонцы зажигают от него факелы, чтобы унести вниз, в долину. И тогда я вырываю ее сердце и поднимаю вверх. На меня смотрят из тьмы зеленые глаза ягуара, они прикованы к сердцу, еще бьющемуся в моей руке. Он готовится к прыжку. Лапы пружинят и отталкиваются, он летит прямо на меня, чудовищно яркий, как тигр на картине Дали.

И тогда я просыпаюсь.

В окно льется мягкий свет поздней осени. На редкость голубое небо. Но сновидение не отпускает. Оно кажется слишком реальным. Я начинаю анализировать и несколько успокаиваюсь. Да, недавно я рассказывал Жюстине о полуночных американских казнях. Отсюда время действия, антураж от ацтеков, ритуал – тоже. Бьющееся в руке сердце – из фразы врача о возможности его пересадки.

Иду умываться. С рук стекает красная вода. Бред! Почти бегом возвращаюсь в спальню. Жюстина еще спит. Живая.

Вечером она попросила меня провести экшен.

– Иначе я сойду с ума!

– Нет, – сказал я.

– Ну почему?

Потому что я не в себе, потому что боюсь потерять контроль над собой и выронить нож.

Я не сказал этого.

– Нет, Жюстина.

Она опустилась передо мной на колени, обняла за ноги, склонила голову.

Я вдруг вспомнил фразу о русской рулетке в собственной спальне. К чему бы? Мы не занимаемся асфиксией. Случайно убить партнера во время игры с ножами – это надо умудриться, даже если руки дрожат. Я же не бью с размаха!

– Ну ладно, – сказал я. – Почувствуешь себя плохо – не молчи.

Она подняла голову и улыбнулась.

Это был тот самый экшен, когда она умерла, а моя судьба круто изменилась, заперев меня в каменном мешке на Петровке.

Здесь, на железной кровати тюремной камеры, я совершенно четко вспомнил ее последние слова…

– Ох, как больно, Маркиз!

– Потерпи, сейчас приедет «Скорая».

Она тяжело дышит и прижимает к груди пакет со льдом.

– Знаешь, Маркиз, я когда-то была сильно верующей: посты соблюдала, в церковь ходила по три раза в неделю, сексом не занималась и довела себя до экстатической молитвы.

– Я помню, ты рассказывала. Ты молчи лучше, лежи.

– Нет, ты послушай. Потом я всеми способами пыталась достичь того состояния. Опьянение, секс, наши с тобой развлечения… И каждый раз, как индийский аскет, твердила «нети, нети, нети…». Не то! Нети, Маркиз! Похоже, но не то. Я думала, что мало боли – надо пожестче, и все придет. Больнее, чем сейчас, уже невозможно. Нети! Всю жизнь я искала Бога, хотя Он, наверное, дивится моему способу поиска. Если того же состояния можно достичь иначе – значит, Бога нет, значит, эндорфины, и ничего больше. Бог есть, Маркиз, потому что иначе нельзя. Он, наверное, теперь отправит меня в какое-нибудь не очень хорошее место. Но это такая мелочь!

Здесь, в тюрьме, видения не преследовали меня. Наверное, потому, что в условиях перманентного экшена, уйти в другой мир можно только одним способом – умерев.

Приближалась к концу вторая неделя заключения, и я уже шутливо размышлял о том, не обратиться ли (ежели буду жив и на свободе) с законодательной инициативой об ограничении максимального срока заключения тремя месяцами (для серийных убийц). И чтобы судьи перед вступлением в должность в обязательном порядке помещались сюда хотя бы на трое суток, чтобы имели представление о том, на что обрекают осужденных. Казалось бы, а что такого страшного? Ну держат в четырех стенах, ну кормят дрянью, ну гулять выводят в крытый каменный мешок… Ну и что? Рассуждать здесь бесполезно – есть только одно средство для понимания – испытать на себе.

Боюсь только, что трехсуточное заключение судей не даст полного представления об этом ужасе: знание того, что все скоро кончится, наполовину снимет стресс. Пожалуй, самое страшное здесь – неизвестность.

Вчера меня снова вызывали на допрос. Господин Волгин интересовался Небесным Доктором: кто такой, как зовут, его паспорт, откуда взялся обладатель оного? «Не помню», – с улыбкой ответил я.

Я бы мог попробовать отомстить, рассказать все, что знаю, – было такое грешное желание. Но сдержался. Месть – обоюдоострое оружие. Особенно если делегировать ее осуществление господам-операм. Они все сумеют повернуть против тебя. Не стоит соблазняться. Отомстить я сумею и без этих сук (если только выйду отсюда).

– Вам предстоят большие перемены, – сказал напоследок Олег Петрович. – Грядет перевод в «Бутырку».

Я пожал плечами. Соседи-уголовники просветили меня, что «Бутырка» – это лучше, несмотря на переполненные и вусмерть прокуренные камеры. Их логика не совсем понятна, но верить хочется.

– Плохо вам там будет, – заметил следак.

– Почему же?

– Место у параши обеспечено.

– Что, всей камерой будут опускать?

Он расхохотался.

– А тебя не надо опускать! Ты фуфлышка!

Я не стал напоминать ему, что на брудершафт мы не пили.

– Это еще что за термин? – спросил я.

– Фуфлышка? Или фуфло. Человек, который обещал и не сделал. Хуже «петуха».

– И что это за обещание, которое я имел несчастье нарушить?

– Убийство, господин Маркиз. Обещал убить и не убил. У братвы с этим строго. За базар-то отвечать придется.

Я не стал спрашивать, откуда ему это известно – какая, в конце концов, разница – меня поразила парадоксальность ситуации.

– Вы собираетесь судить меня за убийство и при этом упрекаете, что я кого-то там не убил?

– Так я не упрекаю – я предупреждаю. И только.

Он еще помедлил так, словно очень не хотел делать то, что велел ему служебный долг. Я уже ждал, что меня уведут обратно в камеру, но он, наконец, сказал:

– Есть еще один выход. Вот, прочитайте!

В документе, который он мне протянул, речь идет о залоге. Меня собираются освободить под залог в пятнадцать тысяч долларов (в рублях по курсу), и деньги нужно внести не позже, чем завтра утром. Сумма не такая уж астрономическая, но за сутки Кабош столько не соберет – я уверен. Да и зачем ему париться ради меня? Он что, мне мать родная? А для моей матери и пять тысяч – целое состояние. Я бы предпочел, чтобы она вообще не знала, где я провел последние две недели.

– Это маловероятно, – сказал я. – Но если вдруг – я не против.

– Поглядим, – проговорил следователь.

Мне позволили остаться наедине с адвокатом, и он прояснил ситуацию.

– Вчера были выборы, Андрей, и ваш недоброжелатель, похоже, проигрывает, хотя еще не все бюллетени посчитаны. А посему Олег Петрович находится в некотором недоумении, – он улыбнулся. – Господин Пеотровский наверняка останется во власти, найдут же ему местечко, но пока под шумок есть надежда отвести обвинение. Особенно после публикации дневников вашей жены.

– Они опубликованы?

– Да. И с комментариями. Увлечение, скажем так, Ольги Пеотровской объяснили крайне суровым характером отца и ее собственной склонностью к шизофрении, возможно, наследственной.

Он улыбается, и я готов убить его за эту улыбку. Будь моя воля, я бы никогда не дал разрешения на эту публикацию. Кабош… Конечно, Кабош! Хотел, как лучше. Хотел меня вытащить любой ценой. Впрочем, для него это не жертва. Он слишком рационален, чтобы дорожить честью мертвецов.

А я? Я что, не рационален? Почему я почти физически ощущаю, как на мои плечи ложится груз чужой вины? Словно это я написал статью, последствиями которой так удачно воспользовался.

– У Кабоша нет таких денег, – вслух сказал я.

– Поглядим, – протянул адвокат, словно процитировал Волгина. – То, что вообще возник вопрос о залоге, – уже очень хорошо.

Я возвратился в камеру в смятенных чувствах. С одной стороны, забрезжила надежда, хотя и очень призрачная. Вероятность того, что за меня внесут залог, честно говоря, близка к нулю.

С другой стороны, перспектива провести десяток лет за решеткой на низшей ступени местной социальной лестницы ох как не радует! Правда, есть еще один выход – исполнить обещание.

Я не считаю, что от потери двух таких представителей, как мои соседи по камере, человечество что-либо проиграет, но накручивать себе срок как-то не хочется. Я не принадлежу к субкультуре преступного мира, и даже коронация в воры не является для меня карьерным достижением. Я человек нормального социума, всегда был к нему плюс-минус лоялен, жил и хотел жить в нем, не мысля себе другой жизни. И в него хотел бы поскорее вернуться. А понятие «вор» окрашено для меня отрицательно, даже если он десять раз «в законе». У меня много грехов, но клептомания к ним не относится.

И вообще мне мало какой-либо субкультуры. Даже если вся «Бутырка» будет провожать меня как героя, когда, убив тех, кто пытался меня оскорбить, я пойду делать чистосердечное признание – мне будет мало этого почета и этой славы. Мне нужно все общество. Весь мир. Вся Вселенная!

И тут я понял, что Волгин просто провоцирует меня. Чтобы я сам засадил себя так, что никакой Кабош меня не вытащит.

Ничего! Мы еще поборемся!

– Ну что? – спросил Глеб.

– Возможно, я завтра вас покину.

– Переводят?

– Как ты догадался? Переводят в «Бутырку» или выпускают под залог…

– Выпускают?! Слушай, главное, ничего не забыть. Собери вещи заранее. Примета такая: что-нибудь забудешь – вернешься. А мы уж тебя из камеры вымоем – полы отдраим! Чтобы не вернулся больше никогда, чтобы на свободу вышел!

– Спасибо, Глеб. Ответь мне только на один вопрос, напоследок. Что, надо было убить?

– О чем ты?

– Ты понял.

– Мусорам поверил?

– Глеб, если обещал убить – убей, есть такой воровской закон?

– Есть. Но больше для братвы, для наших. Ты же не наш, самурай. Ты мужик, уж не обижайся. Но ты нормальный мужик, даром, что интеллигент. Правильный, – он усмехнулся. – И спасибо, что не убил.

Утро. Часов десять. А значит, я не сплю уже четыре часа. Здесь подъем в шесть. Будят немилосердно, включая гимн на полную громкость. Зачем? Чтобы бездельничать?

В тюрьме не заснешь и без гимна. Сон превращается в полудрему-полузабытье, не приносящее отдохновения, не восстанавливающее, а отнимающее силы.

– Снилось что-нибудь? – спросил Глеб.

Здесь до смешного серьезно относятся к снам.

Мне снилась Жюстина. Мы шли с ней, взявшись за руки, по широкой трубе с полупрозрачными стенами, словно по подводному туннелю.

– Это девушка, которую ты убил? – вступил в разговор Васька.

– Которая умерла.

– Это хорошо, – заметил Глеб. – Значит, она вроде призрак. В некоторых зонах есть привидения. Если являться начинают – к амнистии. Добрая примета. А в конце туннеля что было?

– Свет, – усмехнулся я.

– На «А» фамилия! – раздалось из коридора. – С вещами на выход!

– Ну, ничего не забывай, – шепнул Глеб. – Удачи!

Кроме всего прочего, я прихватил пайку хлеба.

– Оставьте, это вам больше не понадобится, – сказал толстый лысоватый мент.

Меня выпускают на свободу.

За воротами Петровки лежит снег, белый, как подвенечное покрывало, а высоко над головой сияет небо, высокое и синее, как в первый день творения. Меня никто не встречает. Где уж ментам сообщить моим друзьям об освобождении! Что им до того, что у меня нет ни денег, ни теплой одежды (кожаная куртка так и осталась у заинтересовавшегося ею петровского мента)!

Но я не замечаю ни отсутствия шнурков на ботинках, ни отсутствия куртки, ни ветра, ни мороза – только бездонное небо над головой и свою свободу.

Иду по бульварам в сторону Чистых прудов. Не торопясь, слушая скрип снега под ногами, чуть не хохоча в голос и задыхаясь от счастья.

Добрался до дома, наполовину пешком, наполовину зайцем на трамвае, и не заработал даже легкого насморка. Я весел и просветлен, как суфийский шейх во время молитвы, и сам могу полмира согреть своим теплом. Как только не таял снег под моими ногами?

Эндорфиновая буря, вызванная освобождением, бушевала еще неделю. «Ага! Со мной творилось то же самое, когда я вернулся из армии», – ухмылялся Кабош.

Но неделя прошла, и я вдруг осознал:

а) что свобода еще не окончательная (дело не закрыли, хотя перевели на статью «причинение смерти по неосторожности»), и у меня есть шанс загреметь обратно, несмотря на утверждения адвоката, что человека, который прибыл на суд своим ходом, а не приехал на машине с зарешеченными окнами, психологически засадить труднее, и последнее, в общем-то, редко случается;

б) что на мне висит офигительный долг Кабошу и еще нескольким добрым людям, потратившимся на адвоката и залог;

в) Жюстина мертва, и пустоту, возникшую после ее ухода, я ощущаю все острее и горше.

С первым и последним пунктами я ничего не мог поделать, а потому сосредоточился на втором.

Работу в институте я потерял. Ну и хрен с ней! Она практически не приносила денег. Зато мои ученики в клубе восточных единоборств остались верны, как самураи господину, несмотря на возведенные на него обвинения. Но этого мало. Я брался за любую работу от сочинения рецензий и переводов до погрузки-разгрузки. Уставал страшно, зато это помогало забыться.

В начале марта я смог расплатиться с долгами за услуги адвоката. Пригласил Кабоша с Джин в корчму «Тарас Бульба» и вручил деньги в торжественной обстановке. Выпендриваться не стал и пил горилку вместе с мэтром, тем более что и дама ничего не имела против.

Мы потребовали счет, расплатились и собрались уходить. Я поднял голову. Вместо огромного, в два этажа, ресторанного окна колеблется мерцающая пленка. За ней лежит московская улица, такая, какой ей и следует быть, но под багровым пылающим небом.

– Что с тобой? – спросил Кабош, вставая из-за стола.

– Оглянись, – тихо сказал я.

– Ну и что? Закат. – Он пожал плечами.

– Да нет, ничего.

Я прокусил себе губу и почувствовал во рту железистый привкус крови.

 

Олег Петрович

Объявление о мероприятии висит на их сайте. Теоретически проникнуть туда невозможно, не пройдя предварительного собеседования, но для нас не составило труда проследить, где это находится.

Сашка был здесь вчера и упорно изображал садиста. Потом поделился впечатлениями:

– Умники, у которых шарики заехали за ролики. С умниками бывает. Это ж надо додуматься, с порки кайф ловить!

– Ладно, отдыхай! Завтра я сам пойду. Совесть не позволяет отбирать у тебя все выходные.

Возражать он не стал, но во взгляде мне почудилось сожаление.

Я спустился по узкой лестнице к обитой железом подвальной двери и позвонил.

Открыла невысокая молодая женщина, осмотрела меня критически, спросила:

– Вам кого?

Я предъявил удостоверение.

– Минутку, – растерянно сказала она и попыталась скрыться за дверью, но я вставил ботинок в проем.

– Стоять! Тихо! Не рыпаться! И только пикни – оформлю как сопротивление милиции.

Я поразился, как легко она подчинилась и позволила войти. Взял за локоть.

– Ну, теперь пошли!

Вдоль стен большой комнаты горят свечи, освещая козлы, косые кресты, столбы с цепями. Свет играет на металле наручников и отражается в отполированных до блеска блоках, прикрепленных к потолку, и приспособлении на стене, похожем на лебедку. Через блоки перекинута веревка. Я вдруг совершенно четко осознал: дыба. У противоположной стены стоит массивная деревянная рама, зачем-то с железными кольцами по углам, и козлы с лежащим на нем толстым бревном. Через бревно перекинуты кнуты, плети и многохвостки и разложены кожаные браслеты с металлическими кольцами и ошейники с шипами.

По словам Сашки вчера здесь читали лекции о пользе стресса и биохимии боли. А потом учили работать плетью по манекену. Это надо же додуматься учить пороть! Да еще так основательно!

Сегодня обещали реальный экшен с упражнениями на боттоме, то есть человеке.

Статей, по которым их можно привлечь, найдется в избытке. Хотя бы «нанесение телесных повреждений». Но кто подавать будет? Нижний, скорее всего, скажет, что сам себя высек, как пресловутая унтер-офицерская вдова. Духовная практика, знаете ли, самобичевание называется. И ничего не попишешь.

На стенах между кнутами и кандалами действительно висят плакаты: «Зоны ударного воздействия», «Зоны бондажа», «Мышечная система», «Кровеносная система», «Нервная система». В зале, за столом и просто на стульях – человек двадцать. Они не замечают ни меня, ни девушку, которую я держу за локоть, потому что полностью поглощены зрелищем, происходящим возле дальней стены. Сцены, как таковой нет, но это пространство так и хочется назвать «сценой».

Там к столбу, за поднятые вверх руки привязана темноволосая девушка, та самая, что была с Кабошем в «Русском бистро» на Малой Дмитровке. Кажется, Джин. На ней черное кружевное белье, на ногах – туфли на шпильках. А в метре позади нее стоит Кабош, то бишь господин Лобов. Я впервые вижу его таким: в черной коже с головы до ног, кожаные штаны, кожаная куртка, тяжелые кожаные сапоги, на поясе – черный, свернутый в несколько раз кнут, в руке – плеть.

Он не обратил на меня внимания, слишком занят показательной поркой партнерши.

Плеть свистит, вибрирует, закручивается спиралью, восьмеркой или кольцом и бьет с чудовищной силой по телу привязанной девушки. По живому телу! Удар – стон! Удар – стон! Удар – стон! В первый момент у меня возникла мысль остановить это действо, но я увидел улыбку Кабоша, которая, казалось, означала не кайф садиста, а удовлетворенность проделанной работой, мол, все нормально, все идет по плану. И я убоялся показаться смешным.

Темп нарастает. Удары все чаще и сильнее. Я рядом, я слышу их дыхание. Вдох – выдох, одновременно, в такт! Я дышу вместе с ними. Сердце бешено колотится, и каждый удар, каждый стон отдается во мне обжигающей волной.

Девушка ушла в транс, и, по-моему, зрители вместе с нею.

– Сабспейс, – пояснил Кабош.

Наконец он нанес последний удар, и стона не последовало. Прокомментировал:

– Нет реакции. Полное обезболивание за счет выделения эндорфинов. Эффект стенки.

И начал отстегивать и ловить на руки Джин. Остальные освобождают для нее диван.

Я вышел покурить. Дрожат руки, и сигарету то и дело гасит влажный весенний ветер. Кабош остановился возле меня.

– Приветствую! – угрюмо сказал он. – Чем обязаны?

А я все не могу успокоиться, не могу собраться с мыслями, прийти в себя. Подобный заряд адреналина я получал только однажды, в уличной перестрелке.

– Амелин пусть завтра зайдет ко мне, – наконец проговорил я.

– Я передам. А в чем дело? Если не секрет, конечно.

– Дело закрываем.

Он довольно усмехнулся:

– Ну слава богу!

– Как девушка?

– Джин? В порядке. Сейчас будет кормить нас тортом под шампанское. Присоединяйтесь!

– Спасибо, некогда. Дела.

– Ну что ж! Приходите еще.

Мэтр Кабош смотрит на меня с улыбкой. Он все заметил и все понял. Я тоже все понял про себя: и почему я выбрал свою профессию, и почему так сюда стремился. Дело все равно закрывали – и в этом не было необходимости. И еще я совершенно четко осознал, что больше сюда не приду. Никогда! Потому что еще один такой экшен – и я пропал. Все полетит в тартарары: карьера, семья, работа. Потому что я приду и останусь. Потому что я их и я с ними. Можно не подсесть с первой дозы наркоты, но уж со второй – гарантированно.

– Посмотрим! – сказал я.

– Удачи!

Он повернулся и стал спускаться по лестнице. На спине черной куртки был выведен трискель.

 

Маркиз

Весна. Лазурное небо сквозь тонкие ветви берез. Мы постояли у могилы Жюстины, возле нового памятника, на открытие которого нас, конечно, никто не пригласил. Я здесь был практически сразу после освобождения, и нашел холмик, присыпанный снегом, и табличку с именем.

Теперь иначе: черный отполированный камень и фотография. Но все это кажется не имеющим никакого отношения к Жюстине, ее здесь нет, как и в той телесной оболочке, что лежит сейчас в земле, в полутора метрах под нами. Я подумал, что не на кладбище следует искать наших мертвецов.

Идем вдоль бесконечных железных оград от аллеи к аллее, пока наконец не находим лавочку в дальней части кладбища.

Я сел. Рядом со мной плюхнулась Марьянка, моя давняя Тематическая знакомая.

– Слушай, Маркиз… Ты извини, что я так прямо и здесь… Тебе нижний нужен?

– Нет.

– Я тебе совсем не нравлюсь?

– Нравишься. Не в этом дело.

– А в чем?

– Давай потом, а?

Кивнула, пожала плечами, отвернулась.

– Ладно, извини.

Встала, отошла в сторону.

– Подвинься.

Это мэтр. Я подвинулся. Кабош опустился рядом.

– Что делать собираешься?

– В монастырь уйду.

Он хмыкнул.

– Ты что, серьезно?

– Абсолютно.

– Ага! Я давно подозревал, что ты свитч. Понимаю: комплекс вины, страх ответственности и все такое. Но религия не лучший способ поиграть в саба. А хочешь ко мне? Не могу сказать, что не словил кайфа, когда тебе клеймо ставил.

– Ты вроде говорил, что тебе неинтересно мужика пытать?

– Все мы гетеросексуалы до первой симпатичной задницы.

– Спасибо за предложение.

– Я тебе не предлагаю обязательно сексом заниматься. Сложишь с себя часть ответственности, расслабишься, отдохнешь – и вернешься в старое амплуа. А по поводу монастыря… Знаешь, у меня тут племянник ринулся в Духовную академию. Так вот, он такую байку рассказывал. Есть в нашей любимой Православной церкви один архиерей. А у архиерея есть гражданская жена, вполне законная, брак зарегистрирован. «Как же, владыка, вы же монах вроде?» – спросили его. «А я что, виноват, что мне мальчики не нравятся?»

Я проводил их до дороги: кого до машины, кого до автобуса, и решил вернуться обратно. Мне хотелось побыть одному и, может быть, нащупать ту тоненькую нить, что связывает это место с реальной Жюстиной, когда-то жившей на земле.

Обвинение снято, и неделю назад я получил на руки «Постановление о прекращении уголовного преследования», написанное с ужасающими ошибками. Это вызвало некоторый выброс эндорфинов, но короткий, как кокаиновый кайф. Пустота, оставшаяся после смерти Жюстины, постепенно становилась главной проблемой, забивая все остальное.

Я давно научился относиться к депрессии как к психологическому насморку. Здесь два способа борьбы: или переждать, или пить транквилизаторы. Первое – лучше. Еще можно развеяться, например, завести нового боттома. Но я чувствую себя, как шофер, только что вышедший из больницы после аварии – боюсь «сесть за руль», не дай бог еще кого-нибудь угроблю.

Комплекс вины, который я несколько месяцев старательно загонял в подсознание, дабы менты не заметили, вдруг вырвался наружу и решительно заявил о себе. И я уже не мог убедить себя, что не имел отношения к ее смерти. Еще как имел! Это чувство хочется компенсировать, так что насчет монастыря я не шутил (хотя предпочел бы буддистский). Только от тюрьмы надо отбояриваться всеми возможными способами, даже если хочешь пострадать, потому что пользы от этого никакой: ни мне, ни обществу. Уж лучше хороший экшен в нижней позиции – хоть верхнему удовольствие.

Останавливаюсь перед ее могилой. С надгробным камнем творится что-то странное. Поверхность дрожит и покрывается рябью, словно это не гранит, а вода. Светлеет, обретает прозрачность. Там, в глубине цветут розовым деревья, и стоит маленький дом, похожий на японский. Девушка в длинном шелковом платье раздвинула сёдзи и спустилась в сад.

– Жюстина! – позвал я.

Не откликнулась, не подняла головы. Словно звуки не доходят через границу.

Зато я услышал другой голос.

– Ты уже готов, – сказал он. – Тебе недостает только решительности.

Голос Небесного Доктора.

Я обернулся.

Он стоит рядом со мной, опершись локтями на ограду. Одет в длинный серый плащ и шляпу с полями, как во время последней встречи с Жюстиной.

– Ты можешь справиться с этой силой. – Он кивнул в сторону прозрачного памятника. – И уже не уйдешь против твоей воли. Тюрьма, знаешь, сакральное место, независимо от того, признаешь ты это или нет. Ты получил очищение. Здесь главное не перегнуть палку, чтобы образовавшуюся в твоей душе пустоту не заполнила ненависть. Еще немного, и на тебя обрушится понимание, и ты решишь тот единственный коан Вселенной, отражениями которого служат все эти хлопки одной ладонью, собаки в качестве носителей природы Будды и сам Будда, как «три цзиня льна». Помнишь стихотворение дзэнского мастера Цзы-юаня:

Ты, в сущности, никого не убил и не убьешь, когда прикажешь себе умереть. Ты станешь свободным и будешь скитаться, меняя миры, страны и тела. Смерть – только грань, не страшись перехода.

– Ты призываешь меня к самоубийству? – спросил я.

– Всего лишь к освобождению. Я давно свободен, многие века, многие тысячелетия.

– Кто ты?

– Ну, говори же! Произнеси то имя, которое вертится у тебя на языке. Что тебе? Ты все равно в меня не веришь. Говори же! Ты будешь прав и не прав. Люцифер – это слишком узко. Это взгляд с одной стороны. Что такое добро и зло? Все слишком запутано. Сейчас добра боятся пуще всякого зла, потому что не умеют отличать одно от другого. Я проводник, я учитель, я Бодхисаттва. И я знаю короткий путь.

– И что же это за путь?

– Путь боли. Я не добиваюсь лавров первооткрывателя. Все это было известно и до меня. Скандинавский Один пригвоздил себя к мировому древу Иггдрасиль и висел на нем девять дней, дабы обрести шаманское вдохновение. Китайский монах Хуэй-кэ отсек левую руку мечом и поднес Бодхидхарме, чтобы показать искренность своей жажды обрести знание. Они обменялись несколькими фразами, и Хуэй-кэ достиг просветления.

Индийские аскеты садились между четырех костров и занимались медитацией, а потом приносили себя в жертву любимому божеству, например, бросившись в Ганг. Мать Базидеа из Сиены из ордена цистерцианцев подвергала себя самым изощренным экзекуциям, дабы достичь божественных явлений: истязала железными прутьями, пока не плавала в луже собственной крови, зимой спала в снегу, летом – на крапиве или шиповнике. А Аделаида Бурбонская как-то приказала подвесить себя за ноги к камину, где была зажжена мокрая солома и устроила копчение. Она была не единственной и не первой. Были и последователи, и предтечи, вплоть до первых христиан, разорванных львами в цирке Нерона. Их море, таких случаев. В разных странах, на разных континентах, в разных религиях. Мне осталось только систематизировать и применить. И набрать учеников.

– Дорого обошлось Жюстине это ученичество.

– Ты найдешь ее. Пошли!

Мы идем между рядами могил, и каждый памятник, каждый камень, каждый крест колеблется пленкой границы и открывается окном в иную реальность. Скалы и моря, сияющие небоскребы и раскаленные земли, кровоточащие леса самоубийц и ледяное озеро предателей. А над всем – багровое небо и весенний потемневший снег у подножия крестов и надгробий.

 

Кабош

Телефон Маркиза не отвечал уже третий день. Я сразу подумал о самоубийстве, что было нелогично. Мне казалось, что Андрей сейчас дальше от этого, чем когда-либо. А пассаж о монастыре я, честно говоря, воспринял скорее как фигуру речи. Но тем не менее мысль о самоубийстве была первой.

Вечером я поехал к нему. Долго звонил в дверь. Глухо. Достал ключи, которые он дал мне еще перед последним «путешествием». Отпер замок.

Дверь не поддается, вероятно, заперта изнутри. Сейфовая дверь. Здесь только автогеном резать!

В доме есть общая лоджия, к которой примыкают балконы жильцов. Можно попробовать перелезть. У них не застеклено.

Я вышел на общий балкон. Восьмой этаж. Весна, скользко: вода подо льдом. Старательно очистил ото льда участок балконного ограждения у стены и влез на него. Обхватываю руками стену и делаю шаг на соседнюю лоджию. Нога скользит. Там некому было подготовиться к моему визиту и счистить лед. Меня заливает адреналином. Главное, не смотреть вниз! Я вжался в стену и пытаюсь нащупать ногой менее скользкий участок. Кажется, получается. Переношу вес на правую ногу и нащупываю рукой какой-то выступ.

По-моему, шуруп для бельевой веревки. Хватаюсь за него, переставляю вторую ногу и спрыгиваю на балкон.

Передо мной запертая (естественно!) балконная дверь и закрытое окно. Свет в кухне не горит. Слева от меня – металлическая стремянка, оставшаяся после ремонта. Я взял ее и шарахнул по двери. Стекло разлетелось вдребезги. Выбираю острые осколки и открываю дверь изнутри.

Кухня пуста. Иду в гостиную и включаю свет.

Андрей лежит возле окна, навзничь, раскинув руки. Подхожу и сажусь на корточки рядом с ним. Судя по всему, он умер не более часа назад. Холодные застывшие ладони, мертвые глаза на побелевшем лице, посиневшие губы. Но это все, чего успела добиться смерть, не изменив черт лица и не испортив кожи внутренними кровоизлияниями.

Закрываю ему глаза и понимаю, что плачу.

Зачем? Все же налаживалось! Дело закрыли, залог вернули, расплатился, наконец, с долгами…

Бывают немотивированные самоубийства. Приходит человек на службу, улыбается всем, работает, как обычно, а вечером его находят в петле. И никто не понимает почему. Жалеют, пожимают плечами.

Отсутствие причины и есть самая страшная причина. С внешними обстоятельствами можно справиться, и они видны окружающим, которые могут вовремя схватить за руку. Внутренняя тоска, разъедающая душу, зачастую не видна никому. Тем и опасна.

Но я не понимаю не только почему – я не понимаю как. Никаких ран нет. Подумал о яде, хотя, по моим сведениям, Андрей совершенно в этом не разбирался. Но знакомых мне признаков отравления не нашел.

Поднимаю телефонную трубку и звоню в больницу, смутно задумавшись о том, что менты наверняка будут искать какой-нибудь криминал в моих действиях. Ну и хрен с ними!

 

Маркиз

Она встретила меня возле дома: встала на колени и склонилась до земли.

– Здравствуйте, господин!

С цветущих вишен облетали розовые лепестки, и кружили орлы в высоком бездонном небе.

Все случилось вечером того дня, когда мы с Небесным Доком гуляли между оживших могил, превратившихся в окна в иные реальности. Я никогда не смогу толком объяснить, что случилось. Не потому, что нет слов: этого добра напридумывали в избытке. Просто слова неадекватны смыслу. В общем, я решил этот дурацкий коан, горделиво именуемый Вселенной, и понял, что в нем нет ничего особенного, как в смешном величии Брахмы, сидящего на цветке лотоса, и мудрости дзэнского мастера, умирающего, стоя на голове.

И я понял, что мне не нужно бросаться в пропасть, потому что я туда уже бросился, и не надо делать шаг, потому что я его уже сделал.

Я вспомнил слова Небесного Доктора:

«Ты не сможешь случайно убить себя, даже если перейдешь границу. Самоубийство совершить трудно. Ты направляешь себе в сердце нож, а рука инстинктивно сдерживает удар. Я тебя и не призываю – сам решишь. Надо сначала осознать свою свободу, а потом уже думать, что делать с гирей на ноге. Может быть, ты поймешь, что настолько силен, что она тебе и не помешает».

Мы три дня скитались по горам с Жюстиной, под вечер возвращаясь пить чай, любоваться садом и любить друг друга. Три дня мне практически не мешало тело, оставшееся лежать где-то невообразимо далеко, в московской квартире. На нем нет иголок – мне больше не нужны костыли. Я его чувствую, как далекое эхо где-то у края сознания. Я даже знаю, что в комнате то и дело звонит телефон. И знаю, кто звонит.

К вечеру третьего дня я понял, что мне все равно: существует оно или нет. Вряд ли оно было такой уж гирей – гирей была привязанность к нему. И тогда я приказал ему умереть. Вселенная слушалась меня, и через мгновение я осознал, что это случилось, но не почувствовал боли потери – только свободу, без рамок и границ.

Я посмотрел в глаза Жюстины, здешней Жюстины с раскосыми глазами и желтоватым оттенком кожи.

– Пойдем. Тебе здесь не надоело?

– Пойдем. Куда?

– По Пути. Только не занимай себя человеческими вопросами о добре и зле, иначе свернешь и останешься с тем, к чему склонится твое сердце, даже если это ты сама, твоя жизнь в этом мире, твое тело, твоя душа. Мало убить свои страсти – надо убить себя.

 

Благодарности:

Шороху, Гелле, Боцу, Gwen, MasterofSlave, Minky, System, Киевлянину, Кирку, Фолену, Васе и Давиду и др.

 

Краткий словарь терминов

БДСМ (BDSM) – Бондаж, Дисциплина, Доминирование/подчинение, Садизм, мазохизм. Цивилизованная форма садомазохизма. БДСМ-сообщество имеет свой символ (Трискель), три принципа: Безопасность, Разумность, Добровольность (БРД), или в английском варианте SSC – Safe, Sane & Consensual, и три области: Бондаж и Дисциплина, Доминирование/подчинение, Садизм и Мазохизм.

Бондаж (bondage) – 1) связывание; 2) разного рода ограничения; 3) рабство.

Боттом, нижний (bottom) – партнер, играющий пассивную роль. В Д/с – саб, в СМ – мазохист.

Ваниль (vanilla) – «обычный, без добавок», обычное сексуальное поведение, все, что не Тема (а также человек, не имеющий отношения к Теме).

Девайс – устройство для Тематических воздействий.

Дисциплина – методы, направленные на дисциплинарное «воспитание».

Д/с (Доминирование/подчинение) (Dominance/ submission) – отношения передачи власти между партнерами. Передача власти обеспечивается договоренностью о том, что Доминант (Господин) имеет право принимать решения за саба (подчиненного, раба). Если передача власти охватывает все сферы жизни партнеров 24 часа 7 дней в неделю, говорят о лайфстайл Д/с.

«Посланники вечности» – ироническое название поклонников лайфстайл Д/с и неадекватных Доминантов.

Сабспейс (англ. subspace – подпространство) – трансовое состояние нижнего, возникающее после (или во время) применения БДСМ-методов.

Садизм и Мазохизм (СМ) – получение физического (не всегда сексуального) удовольствия от причинения (садизм) или получения (мазохизм) боли.

Свитч (англ. switch – переключаться) – человек, склонный, как к верхней, так и нижней роли.

Тема – то же, что и БДСМ. Тематический – имеющий отношение к БДСМ.

Топ, верхний (top) – партнер, играющий активную роль. В Д/с – Доминант (тот, кто управляет), в СМ – садист (тот, кто причиняет боль).

Фистинг – введение в вагинальное или анальное отверстие предметов, превышающих размеры полового члена.

Флогер – гладкая многохвостая плеть.

Экшен (англ. action – действие) – процесс применения методов физического СМ в течение определенного промежутка времени (сеанса).

 

Литература

1. Тимур Алимов, Ольга Подольская. Садомазохизм: путь плети. (Пособие по флагелляции), 2003.

2. Бертрам Джеймс Глас (доктор Купер). История розги.

3. Полин Реаж. История О.

4. Анна Маар. Женщина на кресте.

5. Леопольд фон Захер-Мазох. Сб. Спб.: Продолжение жизни, 2003.

6. Ванда фон Захер-Мазох. История моей жизни. М.: ЗАО «Издательский дом Гелеос», 2002.

7. Маркиз де Сад. Жюстина. Спб.: Продолжение жизни, 2003.

8. Маркиз де Сад. Сб. Спб.: Продолжение жизни, 2003.

9. Маркиз де Сад. Письма вечного узника. М.: Изд-во Эксмо, 2004.

10. Владимир Бабенко. Этот прекрасный полоумный маркиз де Сад: Жизнь. Страсти. Творчество. Екатеринбург: У-Фактория, 2003.

11. Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: «Художественная литература», 1990.

12. В.Е. Баглай. Ацтеки: история, экономика, социально-политический строй. М.: «Восточная литература», 1998.

13. Уорвик Брэй. Ацтеки. Быт, религия, культура. М.: «Центрполиграф», 2005.

14. Жак Сустель. Ацтеки. Воинственные подданные Монтесумы. М.: «Центрполиграф», 2003.

15. Книга японских обыкновений. М.: «Наталис», 1999.

В романе использованы материалы БДСМ-сайтов Рунета, сайта «Пытки и казни» и англоязычной версии Википедии.