Маркиз

Весна все того же прошлого года. Жюстина стоит у открытого окна, любуясь красноватыми облаками кустов возле дома. Дует свежий апрельский ветер, пахнущий оттаявшей землей. Вечер. Закатное солнце вливается в комнату, падая куда-то за Москву-реку.

После визита Небесного Доктора минула неделя.

Я отхожу вглубь комнаты, сажусь на кровать.

– Ты готова?

– Да. Я не буду закрывать.

Жюстина задернула шторы поверх открытого окна, и они встрепенулись и заиграли под весенним ветром, окрашивая багровым оранжевый закатный свет.

Сбросила красный шелковый халатик с китайской вышивкой и опустилась передо мной на колени.

(Я решил слегка изменить сценарий, не представляя, к чему это может привести.)

– Руки!

Она с поклоном протягивает их перед собой. И я застегиваю кожаные наручники на запястьях. Преданно и покорно смотрит на меня. В лучах заката русые волосы отливают медью.

В фильме «Титаник» есть сцена, когда герой просит героиню закрыть глаза, перелезть через ограждение палубы и встать на мысу корабля, раскинув руки. Он держит ее за талию, и она словно летит над морем. Очень раскрученная сцена, на всех рекламных кадрах и плакатах, центральный эпизод, гвоздь программы и хит сезона.

В этой сцене мне чудится нечто Тематическое. Да, конечно, можно увидеть Тему в чем угодно, зависит от восприятия. Но это абсолютное доверие! Нижний также вверяет жизнь партнеру во время экшен.

Я не стал приказывать. Я поднял ее с колен и положил на кровать. Завел руки за голову и приковал к спинке второй парой наручников.

– Жди!

Вышел и закрыл дверь.

Жюстина терпеть не может, когда я оставляю ее одну связанной. Если уйти из дома на пару часов – это действительно опасно. Мало ли что! Потоп, пожар, короткое замыкание! Но я только на кухню продезинфицировать иглы. Десять минут. Правда, Жюстина об этом не знает.

Кипятить иглы нельзя, кипячение тупит. И я погружаю в спирт подарок Небесного Дока. Думаю, не все бэдээсэмщики такие аккуратисты, но меня Кабош основательно напугал всякими стафилококками. Впрочем, есть в Теме отдельные последователи рыцаря Леопольда фон Захер-Мазоха, имеющие индивидуальные плетки, чтобы не дай бог спидом не заразиться, если у Топа несколько боттомов и на всех один девайс. Микротрещины, знаете ли, на коже образуются, а он через кровь передается. На кнут презерватив не наденешь. Как говорится, если идешь к женщине – возьми с собой плеть… и не забудь ей отдать.

Звон наручников в соседней комнате.

– Государь?

Да сейчас приду. Так и подмывает пойти к входной двери и сделать вид, что ухожу: открыть и захлопнуть. Но нет. Так можно весь кайф сломать. Я предпочитаю заранее договариваться о значимых деталях экшен, хотя в случае Д/с это не является обязательным. Но у нас вариант смягченный или, возможно, просто романтизированный.

Возвращаюсь с готовыми иглами. Она улыбается, вздыхает с облегчением. Нахожу точку на бедре и вгоняю первую иглу…

 

Путешествие 2 (Посвящение)

Я на проселочной дороге, среди поля то ли пшеницы, то ли чего-то в этом духе. Впереди возвышаются горы. Зеленые, поросшие лесом. У обочины синие и желтые цветы.

На мне кожаный колет с металлическими пластинами и серебряным поясом. Черные кожаные штаны, высокие сапоги, короткий алый плащ через одно плечо и меч за спиною.

Иду пешком, и не потому, что беден. Этот путь я должен проделать пешком, в напоминание о том, что и у меня есть Господин, тот, который на небесах, и тот, который на земле, в напоминание о том, что я не всевластен. Таков обычай.

Я направляюсь в город, чтобы купить себе йалайти. Наконец-то я накопил денег. Мне двадцать лет, и я уже четыре года женат. Значит, есть та, что ждет меня дома, но до сих пор нет того, кто последует за мною на войну.

У подножия гор – деревня. Несколько деревянных домиков в зарослях садов. Было бы здорово найти йалайти в какой-нибудь из деревень. Здесь народ проще и беднее, чем в городе. Они будут рады продать йалайти небогатому рыцарю. Горожане, боюсь, фыркнут. Им бы кого побогаче да повлиятельнее, чтобы не только деньги выручить, но и связями обзавестись.

Но дело не только в деньгах. Здесь народ чище. Может быть, я и наивен, но до сих пор верю в честность поселян.

Увы, это не первая деревня. Мне предлагали йалайти в деревнях. Но ни один мне не понравился: этот груб, этот нерасторопен, этот просто неумен или некрасив. Я усмехнулся про себя: с таким скромным капиталом не следует быть столь разборчивым.

Ищу ворота со знаком. Солнечные блики играют на траве, у обочины пасется мелкая деревенская живность: птицы, похожие на наших кур и гусей. Я знаю, что здесь они называются по-другому, да и выглядят иначе, но отодвигаю эту память куда-то на задворки сознания. Мне это не важно да и не интересно.

Вот! Предпоследний дом. Я уж было потерял надежду.

Пучок стеблей тростника на воротах – символ покорности. Йалайти должен быть покорен Господину, как тростник покорен ветру. Здесь есть йалайти, и его хотят продать.

Стучу.

Ждать приходится недолго. К воротам идет статный мужчина в желтых одеждах и таком же покрывале на голове. Священник! Я вздохнул. Правильные черты лица, русая борода, серые глубокие глаза. Наверное, у него красивый лайти. Жаль! Я вряд ли смогу купить йалайти у священника.

Он с улыбкой кланяется.

– Радуйтесь, Господин!

Я отвечаю на поклон.

– Радуйтесь! Я рыцарь Айдзен Господина Тода.

– Я Рихей, раб Небесного Господина. Добро пожаловать! Заходите!

Идем мимо ветвей деревьев, гнущихся к земле под тяжестью яблок, которые не совсем яблоки. И я замечаю, что ряса у хозяина старая и застиранная, даже зашитая в паре мест чьими-то заботливыми руками. Может быть, и ничего. Видно, деревня бедная и священник небогат. А яблок здесь и так у всех полно. Не голодают, конечно. Но вряд ли часто видят серебро.

Над деревьями – шпиль, не золотой, как положено, облезший. Не заботятся о храме селяне. Мои предположения оправдываются.

На пороге нас встречает хозяйка, немолодая, но еще вполне привлекательная женщина.

– Радуйтесь, Господин!

Из-за ее плеча выглядывают задорные мордашки двух мальчишек лет двенадцати. А рядом и чуть позади стоит девочка годом постарше и с любопытством смотрит на меня.

Йалайти нет. И не должно быть. Он где-нибудь в дальней комнате: ждет, когда позовут прислуживать. Судьба йалайти только на первый взгляд печальна. Его продадут, и он станет рабом, да и дома его с малолетства готовят к рабскому званию. Но его купит рыцарь или торговец, и он станет членом семьи рыцаря или торговца и перейдет в другое сословие, а сыновья хозяина так и останутся крестьянами (в лучшем случае кто-то из них унаследует должность отца). Йалайти не называют сыном, отец говорит о нем «лайти», перевести это адекватно нельзя, потому что у землян только два пола, а не три.

– Пожалуйте к столу, Господин!

– Спасибо, хозяйка.

Стол грубый, срубленный из толстых досок. Но дерево отливает золотом и создает ощущение тепла и уюта. Возле стола низкие лавки, даже не стулья.

Я с поклоном сажусь. И вся семья рассаживается следом, священник с женой напротив меня.

– Я увидел на воротах тростник, – сказал я. – И решил просить о гостеприимстве. С вами ли еще ваш лайти, отец Рихей?

Да, теперь прилично об этом спросить. Хотя хозяин наверняка с первой минуты понял, зачем я постучался в его ворота.

Он улыбнулся и хлопнул в ладоши.

– Юсто!

Он появился в дверях прямо напротив меня (не зря меня посадили на это место). Невысок, но строен. Волосы пшеничного цвета острижены длиннее, чем у мальчика, но короче, чем у девочки. Он поднял глаза и посмотрел на меня.

Где-то на границе сознания всплыло лицо из другой жизни, ставшей здесь полузабытым сном, – лицо Жюстины. Те же черты, только чуть резче и моложе. Йалайти лет пятнадцать, поздновато продавать. Сумеет ли еще научиться воинскому ремеслу? Он улыбнулся мне. Черты лица нельзя назвать красивыми, но притягательными – да! И какая грация движений! Научится он искусству меча – еще как научится!

Я не выдержал и улыбнулся ему в ответ. Хозяин довольно фыркнул. Юсто с той же полуулыбкой подходит ко мне и снимает с подноса тарелку с нехитрой деревенской похлебкой. Я, не отрываясь, смотрю на него.

Нет, все! Хватит! Если так буду есть его глазами, хозяин набьет такую цену, что я до смерти не расплачусь.

– У вас красивый лайти, – с деланым равнодушием говорю я. – Сколько ему? Пятнадцать?

– Почти. Я понимаю ваши опасения, Господин. Думаете, почему до сих пор не продан. Все просто. Мы не богаты, и ехать в город, на рынок в Дом Собраний, чтобы подыскать ему хорошего Господина, для нас непозволительная роскошь. Остается надеяться на удачу здесь.

– А что, через деревню никто не проезжает?

– Проезжают. Но ни рыцарю, если он груб и жесток, ни торговцу, если он слишком жаден, я отдавать его не хочу, сколько бы они ни заплатили.

– Неужели все таковы?

– Увы! Правда, однажды сделка чуть не состоялась. Мне рыцарь понравился. Богат, воспитан. И не так молод, как вы (уж извините, спокойнее как-то отдать свое дитя Господину постарше). Но в последний момент Юсто испугался и умолял его не продавать. Честно говоря, я счел это блажью, но настаивать не стал. Я бы хотел, чтобы моему лайти нравился будущий Господин. И хорошо, что не продал. До нас дошел слух, что один из йалайти этого рыцаря обратился к Владыке Тода с просьбой передать его другому Господину.

Я покачал головой. Обращаться с такой просьбой большой риск для йалайти (он заработает себе репутацию дурного раба и может вообще остаться без хозяина). А для Господина это позор. В таком случае лучше добром отпустить, если уж отношения совсем не клеятся.

– Так что были до смерти рады, что не нарвались, – заключил священник.

Я кивнул.

К похлебке Юсто подал теплого белого хлеба, а потом яблочного вина. Я слегка захмелел и глазею на него, уже не скрываясь.

Йалайти несколько слабее мужчины, но быстрее и выносливее. Говорят, что хороший йалайти силен почти как мужчина, хитер почти как женщина, а ловкостью превосходит обоих. Я подозреваю, что мне повезло.

Трапеза окончена. Благодарю хозяев.

– Не останется ли Господин у нас дня на три? – спрашивает священник.

– Мы освободим вам комнату, и лайти будет прислуживать.

Это предложение получше присмотреться к товару, если я заинтересован. Да, заинтересован.

– Спасибо. Я принимаю ваше предложение.

Это значит, что три дня меня будут бесплатно кормить, холить и лелеять, как на хорошем постоялом дворе. Если сделка состоится – хозяева в накладе не останутся. Йалайти во много раз дороже трехдневного постоя. Говорят, что рождение в семье лайти – благословение Небесного Господина. Для бедняков – один из немногих способов поправить дела, для богатых и знатных – завести связи в еще более высоких кругах. По закону, йалайти теряет семью, когда обретает Господина. Но редкий Господин запретит своему рабу переписку с родственниками. Вообще-то имеет право, но кому это нужно? И тот всегда может шепнуть Хозяину, что у папы с мамой проблемы, и хозяин выручит.

Он умеет читать и писать, слагать стихи и играть на цитре. Сколько же за него сдерут? Может, сразу съехать?

– Господин, чем я вас огорчил? Я еще умею варить обед и готовить яблочное вино. Чем вы расстроены?

– Тем, что ты дорого мне обойдешься.

А с другой стороны, на кой мне это надо? Я же не придворный поэт, чтобы покупать такого йалайти!

Я достаю из-за изголовья меч и протягиваю ему. Он берет неумело, но твердо. Показываю пару стоек. Неплохо двигается! Научить можно.

Через два дня я разговаривал со священником.

– Сколько вы хотите за Юсто?

Он улыбнулся.

– Десять монет.

Да, он стоит десяти монет. Он и больше стоит. Но у меня только восемь.

Я вывалил их кучкой на стол.

– Это все, что у меня есть. На остальные могу написать расписку. Оплачу через полгода.

Старик задумался. Потом хлопнул в ладоши.

– Юсто!

Он вошел.

– Ты хочешь, чтобы этот рыцарь стал твоим Господином?

– Да.

– А в последний момент не испугаешься? – усмехнулся я. – Больно же.

– Нет.

Я смотрю ему в глаза. Да, он хочет этой боли. Бывают, конечно, ошибки природы, например, женщины, любящие войну. И они целыми днями носятся на лошадях и упражняются с мечами, вместо того чтобы сидеть над рукописями, исцелять и плести интриги. Наверное, бывают и йалайти, не любящие подчиняться. Но я таких не встречал. Как правило, души их жаждут покорности, а тела́ боли.

– Хорошо, – сказал священник.

Он разделил мою кучку на две неравные части: три и пять монет. Пять взял себе, а три подвинул ко мне обратно.

– Это вам. Я не хочу, чтобы мой лайти умер с голоду по дороге в город. А на пять пишите расписку.

– Тогда через год.

– Ладно.

Я написал.

Юсто побледнел.

– Сейчас?

Мы со священником переглянулись. За окном сгущались сумерки. Время подходящее.

– Где у вас молельная комната?

– Пойдемте!

Я решительно зашагал за хозяином и услышал за спиной неуверенные шаги Юсто. Страшно? Ничего! Я помедлил, подождал, когда он приблизится. Похлопал по плечу.

– Пошли! Пошли! Я ласково.

Я хотел, чтобы сделка состоялась во что б это ни стало, и у меня все с собой.

Молельная комната погружена в глубокие сумерки, но еще можно оценить ее размеры: шага три в длину и четыре в ширину.

– Зажги свечи! – приказал я Юсто.

На двух высоких подсвечниках – две свечи. Они осветили узор на стене, символизирующий Небесного Господина. Мелкие желтые, красные и голубые знаки, составляющие единую абстрактную картину. Если смотреть на нее более минуты, впадешь в транс. Рисунок превратится в туннель, который затянет тебя в Небесный Чертог к Престолу Бога. И тогда уж он решит, вернуть ли тебя обратно. Перед Знаком Небесного Господина лучше не поднимать глаз.

Мы все трое опустились на колени перед Знаком и потупили глаза. Юсто между нами, я по правую руку от него – священник на полшага впереди. Мы с хозяином шепчем молитву, Юсто молчит. Йалайти не имеет права непосредственно обращаться к Богу. Небесный Господин все равно его не услышит, а нужно что-то – проси земного. Зато может смотреть на узор, Всевышний не заберет его, а то, что должно произойти, пройдет спокойно. Я взглянул украдкой, не поднял ли он глаз. Юсто смотрит на Небесный Знак. Конечно, интересно. Он здесь в первый и последний раз, и в первый и последний раз видит Священный Узор. Добро! Пусть смотрит.

Я резко встаю и поворачиваюсь так, чтобы Знак оказался у меня по правую руку. Указываю Юсто на место перед собой.

– Сюда! На колени!

Напротив Знака остался стоять его отец. То, что должно произойти, нуждается в двух свидетелях: земном и небесном.

– Расстегни пояс!

Он подчиняется. Пояс падает на пол. Он ему больше не понадобится. Так и останется лежать здесь, когда мы уйдем.

– Подними рубаху. Выше!

Маленькие груди. Только чуть больше, чем у мужчины. Розовые соски, еще не закрытые.

– Прими Знаки моей власти.

Два колпачка серого металла. Под ними зажимы для сосков (пока зажимы). По металлу выгравировано: «Йалайти рыцаря Айдзена». На них – кольца, соединенные цепочкой. Он во все глаза смотрит на эти первые Знаки власти, ему страшно, но он не отстраняется.

Ставлю первый зажим. Он тихо скулит. Ерунда! Я поставил минимальное давление. Потом подкручу, конечно.

Ставлю второй. Он набирает побольше воздуха и старается не стонать. Но скулит все равно.

– Все. Можно опустить, – говорю я.

Рубаха падает до пола.

Он умоляюще смотрит на меня.

Ха! Никогда! Сегодня ты становишься рабом, Юсто, привыкай к боли, дарованной тебе Господином. Учись принимать ее как благословение. Боль – твое наслаждение.

– Первый Знак власти останется на тебе минимум три дня, пока мы не войдем в Дом Собраний, где я сменю этот Знак на тот, что ты будешь носить всю жизнь.

Другая анатомия… Йалайти может держать зажимы несколько дней. С человеком этот номер не пройдет. Не больше часа…

– Принимаешь ли ты Знак власти Господина? – спрашивает священник.

– Да, – с трудом говорит Юсто.

Он часто дышит, на глазах выступают слезы.

– У тебя больше нет семьи, – говорит Рихей. – Твоя семья – Господин.

Поворачивается и выходит из комнаты. Мы остаемся вдвоем.

Я даю ему свечу. Прямо в руки, без бумаги и подсвечника. Свеча из красного воска. Пятна от него никогда не смоются, так и останутся на руках на всю жизнь.

Зажигаю.

– Свеча должна догореть в твоих руках. А пока слушай меня. Когда огонь дойдет до твоих ладоней, боль станет наслаждением. Но ты сам должен этого захотеть, а потому молись, повторяй за мной: Господин, я принимаю твою власть как дар.

– Господин, я принимаю твою власть как дар.

– Господин, я принимаю боль как дар.

– Господин, я принимаю боль как дар.

– Твоя власть – моя свобода.

– Твоя власть – моя свобода.

– Боль от твоих рук цветет во мне благодатью.

– Боль от твоих рук цветет во мне благодатью.

Его голос становится ровнее. Огонек свечи все ближе подбирается к ладоням. Наплывы воска скрывают пламя: фитиль тонет и гаснет.

Юсто поднимает голову и улыбается мне. Улыбка расслабленная и блаженная.

– Благодарю тебя, Господин.

Я кивнул.

Только теперь он заметил в моих руках металлический стержень в полтора пальца длиной. Стержень составлен из нескольких пластин, которые, поворачиваясь и раскрываясь, способны увеличить его толщину более чем в три раза. На одном конце стержня, плоском и широком, выступает рычажок для раздвигания пластин, другой – тупой и гладкий.

В глазах Юсто почти нет страха, только желание.

– Прими второй Знак моей власти!

– Да, Господин.

– Спусти штаны. Руки на пол. Голову на руки. Ноги раздвинь.

Стержень входит в анус медленно и аккуратно. Здесь боли быть не должно, по крайней мере, пока. Потом, когда Знак власти будет раскрываться. Но и это не сейчас, а постепенно, чтобы не было разрывов. У нас еще, по крайней мере, три дня.

– Помни: даже пытаться снять Знаки власти для тебя преступление. За это раб должен быть казнен.

Я усмехаюсь про себя. Казнен! Но с одной оговоркой, если хозяин передаст властям для казни. А хозяин может и простить. Но о последнем при йалайти не упоминают.

Опытные рабы сами снимают Знак для того, чтобы справить нужду. Не беспокоить же каждый раз Господина! И после ловко и быстро возвращают все на место. Но на это должно быть разрешение хозяина. Его никогда не дают тем, кто провел в рабстве меньше месяца, а то и полугода.

– Можно надеть. Так! Поднимайся. Осторожно. Не больно?

– Немного. Терпимо.

– Немного – это нормально.

Если что-то будет не так – появится кровь. Увижу. Это случается с половиной йалайти, но, если немного – тоже ничего.

– Потуши свечи.

Я заметил, как изменилась его походка. Пока выглядит несколько неуклюже, но вскоре его движения приобретут плавность и завершенность, которая так украшает йалайти.

– Не напрягайся. Двигайся свободно, но не резко. Иди сюда.

Мы вышли из молельной комнаты. Я задернул занавес на дверях.

– Захочешь в туалет – просись, – сказал я.

Поднялись в мою горницу. Я лег на подушки, он опустился на колени у входа. Так и стоит. Его учили, конечно, правилам поведения для раба. Побаивается?

– Сядь на пятки! – приказал я.

Он положил одну ногу на другую и подчинился. Ойкнул.

– Что, очень больно?

– Нет, не очень.

Я пожал плечами.

– Зажги свечу. Потом сходи за своей постелью и постели здесь.

Он принес циновку и стеганое одеяло. Постелил. И осторожно сел на пятки у входа.

– Задуй свечу и ложись. Доброй ночи.

– Доброй ночи, Господин.

Утро выдалось солнечным. Когда я проснулся, Юсто еще дрых на циновке, слегка постанывая. Может, ногами растолкать? А ладно! Первый день и притом тяжелый. Мы сегодня уходим в город.

Встал, открыл окно. Юсто заворочался, поднял голову.

– Простите, Господин!

Забывшись, сел на циновке и застонал от боли.

– Не резко, – назидательно сказал я. – Иди сюда. На колени. Руки вперед, голову на руки, штаны спустить. Первая поза покорности.

Крови нет.

– Симулируешь, – бросил я.

Медленно вынул стержень. Положил на салфетку у его постели.

– Иди на двор.

Потом я отправил его мыть стержень и, когда он вернулся, установил Знак власти.

– Хорошо… Можно встать, – сказал я йалайти. – Помой руки, приготовь мне завтрак и собери вещи. После завтрака мы уходим.

Вскоре завтрак ждал меня, а мой нехитрый скарб был аккуратно сложен в дорожную сумку. Юсто стоит на коленях возле низкого столика, готовясь мне прислуживать. Это красиво и поучительно для йалайти, но время дороже. В доме, где куплен раб, воспитанный человек не должен задерживаться долго.

– Юсто, собери то, что возьмешь в дорогу.

А налить себе яблочного вина и плеснуть туда воды я и сам в состоянии.

Он возвращается, я доедаю последний кусочек мяса с последним золотистым шариком из мелких склеенных зерен. Готовит Юсто хорошо. Я взглянул на его сумку. Небольшая. Он взял немного вещей.

– Подойди!

Я протянул руку.

– Дай мне!

Он опускается на колени и отдает мне сумку.

– Простите, Господин.

Конечно, должен был сделать это сам.

– Ничего страшного.

Все йалайти в первые несколько дней плоховато соображают. Они слишком сосредоточены на себе, на своих чувствах, то на сладости, то на боли. Не стоит быть с ним слишком строгим. Это не от непокорства.

Я пересмотрел вещи в его сумке. Ничего лишнего. Необходимая одежда, несколько лепешек в отдельном пакете, одеяло, деревянная миска, ложка и нож. Поднял глаза. Он раскраснелся, к губам прилила кровь и окрасила их алым. До чего хорош! Я все больше убеждаюсь, что приобрел сокровище.

– Возьми еще крупу и вяленое мясо. И иди, поешь.

Многие кормят йалайти объедками со стола. Но, по-моему, Юсто этого не заслуживает. К тому же у меня мерзкая привычка съедать все содержимое тарелки, сколько бы там ни было. Я подумал, не балую ли я своего раба? Нет, пожалуй. Да и не стоит пережимать в первые дни, когда его боль и его сладость должны переплавиться в настоящую страсть и великую преданность.

Я даже заподозрил, нет ли у Юсто какого-нибудь тайного изъяна. Когда все идет слишком хорошо, всегда боишься подвоха.

Он вернулся, и мы взяли вещи и спустились на первый этаж. Я постучал в комнату хозяина. Через минуту священник открыл дверь.

Я поклонился. Юсто встал на колени и склонил голову, потому что, когда Господин кланяется, раб опускается на колени.

– Благодарю за гостеприимство и прекрасного раба, – сказал я.

– Благодарение Небесному Господину за счастье узнать столь достойного рыцаря и оказать ему эту скромную услугу.

– Вот адрес. – Я протянул ему свернутую в свиток бумагу. – Пишите мне, если будет возможность передать письмо, и заходите, если будете в Тода.

Конечно, он будет писать Юсто. Что-нибудь вроде: «Не соблаговолит ли милостивый Господин написать о том, здоров ли его раб Юсто и как он поживает? Молю о прощении за столь нескромное любопытство». Тогда я передам письмо Юсто, пусть сам отвечает. А в конце письма напишу: «По моему приказу мой йалайти изложил ответы на ваши вопросы, мне же это нисколько не обременительно. Да пребудет на вас благословение Небесного Господина».

Хозяин проводил нас до ворот.

– Счастливо вам, Господин!

Пожелание относится только ко мне. К Юсто нельзя обращаться. Но на самом деле удачи пожелали и ему, потому что какое же счастье для Господина, если с его рабом что-нибудь случится?

И мы зашагали по дороге к городу Тода.

Солнце клонится к закату. Мы свернули с дороги в лес. Здесь неподалеку должно быть место для привала. Вот оно! Кострище и навес. Я сажусь на поваленный ствол.

– Набери хвороста и разведи костер!

Не такое уж простое поручение для начинающего раба. Со стержнем больно наклоняться. Ничего, зато полезно. За день он несколько раз выходил из того блаженно-отрешенного состояния, в которое погружаются йалайти после наложения Знаков власти. И тогда умоляюще смотрел на меня. «Нет! – всякий раз отвечал я. – Знаки власти есть Знаки власти, и для того, чтобы их снять, нужны серьезные основания. У тебя их нет».

Сейчас очередная порция боли вызовет новое расслабление, что мне, собственно, и нужно.

Мы поужинали, и я снова разрешил ему есть из своей миски. Потом послал мыть посуду, наслаждаясь густым и темно-красным травяным отваром, с пеной и шипением, заваренным головешкой из костра.

Он вернулся, убрал посуду, я размеренно допил чай.

– Сюда! На колени!.. Юсто, расскажи мне обо всем, что ты сегодня чувствовал, что хотел, чего не желал или боялся. Помни, что Господин никогда не накажет тебя за искренность. Это нужно, чтобы помочь тебе достичь совершенства. Так будет каждый вечер.

«Тот, кто не имеет йалайти, не войдет в Чертоги Небесного Господина. Тот, кто не заботится о душе йалайти, будет изгнан оттуда». Так сказано в великой книге «Рин». А значит, ежедневная исповедь нужна не только ему, но и мне. Как знак нашей духовной связи. Как свидетельство того, что он передал мне права не только на тело, но и на душу. И эта последняя такая же моя собственность, и я один могу принести ее к престолу Небесного Господина.

Юсто молчит. Не стоит на него злиться. Первая исповедь трудна.

– Давай сначала. Что ты чувствовал, когда я наложил первый Знак власти?

Я пока не имею права спрашивать о том, что было до того, как он стал моим рабом. Все еще впереди. Мы войдем с ним в Зал Собраний, и его занесут в реестр рабов и случится то, что должно случиться; если наши отношения благословит Небесный Господин, он сам расскажет мне обо всем, и будет рассказывать не один вечер, каждый раз умоляя выслушать, чтобы я обрел истинную власть над его душой.

Юсто облизал губы.

– Сначала была боль, но она прошла. Стало просто тепло и очень приятно. Сладко. И я захотел второго Знака. Его было совсем не больно вводить. Я знал, что теперь я ваш. Боль вернулась, когда я начал прислуживать вам: наклоняться и вставать на колени. Боль у второго Знака.

– Боль резкая?

– Нет. Скорее ноющая.

Я кивнул.

– Это надо терпеть.

– Я ни о чем не могу думать, когда на мне Знаки Власти, кроме любви к вам и своей боли. Когда я растворяюсь в сладости, я мечтаю о том дне, когда войду в Зал Собраний и стану вашим рабом перед городом и его Господином. Я мечтаю о вашем ошейнике, о его прикосновении, как о самой прекрасной ласке. Но сладость уходит, и возвращается боль. И тогда я хочу молить вас снять Знаки. Тогда я понимаю тех йалайти, что сами срывали Знаки и шли на казнь. Простите, Господин!

Я кивнул.

– О желании можно рассказать, исправить же сделанное не всегда возможно. Знаешь, как казнят рабов?

– Да.

– Я расскажу подробно. Тебя приведут в Зал Собраний, свяжут руки над головой и подвесят к кольцу, что на стержне спустят с потолка (оно будет в Зале Собраний и в тот день, когда мы туда войдем, увидишь). Ноги разведут в стороны и прикуют к кольцам на полу. Два палача протянут веревку у тебя между ног, грубую и жесткую. И протащат изо всей силы. Она распорет кожу и разрежет тебя до кости. Юсто, это очень больно.

Он с ужасом смотрит на меня.

– Но и это не все. Палач возьмет Знак Власти Небесного Господина. Знаешь, что это такое? Похоже на второй Знак, который в тебе, только раскрывается не на два пальца, а на локоть, разрывая внутренности. Палач введет тебе его и раскроет, и тогда ты умрешь, крича и истекая кровью. Не стоит, а?

– Простите, Господин! – прошептал Юсто.

Да, конечно, прощу! Я усмехнулся про себя. Вины-то никакой нет. Я красочно описал ему возможную казнь, но умолчал об одном. Таких казней в истории было штуки три, не больше. Чтобы Господин отдал йалайти палачу, тот должен достать его до последней степени. Неуважением, крайним непослушанием, злобой. Что практически невозможно, не бывает таких йалайти. Они люди мирные и предпочитают решать проблемы миром. Если уж Господин совсем не нравится (что тоже маловероятно, Знаки делают свое дело), можно попросить его снять ошейник или обратиться к властям и попросить передать другому Господину. Бывают, конечно, случаи, когда по недосмотру Всевышнего в тело йалайти вселяется дух мужчины или женщины и не может вынести рабского положения. Но очень редко бывают, и даже тогда можно найти пути мирного решения. В конце концов, и Господину на кой раб, который его на дух не переносит. Насколько я помню, все казненные рабы, кроме всего прочего, совершили убийство в доме Господина, хотя по закону для казни это необходимым не является. Важна только воля Господина.

А если раб сорвал Знаки – так, скорее всего, Господин его легонько выпорет по первому разу, а не палачу отдаст. А второго раза, скорее всего, и не будет.

– Ну хорошо. – Я положил руку ему на плечо. – Первая поза покорности!

Я слегка усиливаю нажим в первом Знаке и на полпальца развожу пластины второго. Пора, через два дня будем в городе.

Мы остановились в маленькой гостинице в двух кварталах от Дома Собраний.

Хозяин окинул взглядом Юстову рубаху без пояса и шею без ошейника и сразу все понял.

– В Дом Собраний?

Я кивнул.

– Скоро?

– Завтра.

Он явно разочарован.

– Но мне надо задержаться еще на неделю, – сказал я. – Дела!

– Вот это правильно! – обрадовался хозяин. – Немилосердно тащить раба в дорогу сразу после Дома Собраний.

Юсто обеспокоенно посмотрел на меня: «Почему немилосердно?»

Я улыбнулся и обнял его за плечи.

– Завтра все узнаешь.

У хозяина гостиницы целых три йалайти, которых он накупил явно не для наслаждения плоти, а по чисто практическим соображениям – много в гостинице работы. Мы занимаем небольшую комнату на втором этаже, и все трое рабов нам прислуживают. Юсто с удивлением наблюдает за тем, как ему стелют циновку и одеяло у моих ног. Почему не он прислуживает, а ему?

– Сегодня такой день, Юсто, – говорю я и улыбаюсь. – Точнее, завтра такой день.

После обычных процедур снятия Знаков и мытья, я приказал ему не одеваться и преклонить колени возле циновки.

– На пятки не садись, – сказал я. – Запомни. Это вторая поза покорности.

Все-таки красивый, стройный, ладный. И маленький недоразвитый пенис. Вот он ему совсем не нужен. Всего лишь атавизм. Как у насекомых, рабочие пчелы – недоразвитые самки или самцы. У людей йалайти рождаются гораздо реже, и у них есть свой тип сексуальности, но эта штучка на него совершенно не влияет и давно несет лишь символическую функцию.

Я беру красную ленту, пропитанную специальным клейким составом, и начинаю обматывать вокруг его пениса.

– Зачем это? – спрашивает Юсто.

– Ты не должен задавать вопросов, – строго говорю я.

– Извините, Господин.

– Это еще один Знак моей власти. Не больно?

– Немного щиплет.

– Скоро пройдет.

Его пенис превратился в красный толстый кокон с отверстием на конце. Верхний неклейкий слой отливает атласом.

Я поставил ему Знаки, раздвинув второй на максимальную ширину.

– Все. Теперь одевайся и ложись спать.

Спит он плохо, все время вертится и постанывает. Да, признаться, и я волнуюсь накануне следующего дня.

Только проснувшись, он взмолился.

– Господин, ради бога, снимите новый Знак, очень больно!

– В Доме Собраний, – жестко ответил я.

Он поскулил еще, но, казалось, смирился. Безропотно оделся в новую белую рубаху и штаны. У меня с собой еще один комплект одежды – черный, тот, что носят занесенные в реестр рабы, тот, что он наденет после Дома Собраний.

Я взял сумку со всем необходимым, и мы вышли из гостиницы.

Возле закрытых дверей Дома Собраний, на мраморной лестнице уже ждали двое: раб без ошейника в такой же белой рубахе, как у Юсто, и его Господин.

Я вежливо поклонился, но познакомиться мы не успели: тяжелые двери медленно открылись, и священник в желтых одеждах слегка склонил голову и жестом руки пригласил их внутрь.

– Придется подождать, – сказал я Юсто.

– Долго?

– Полчаса-час.

Он вздохнул.

Вскоре мы услышали скрип открываемых дверей и обернулись. На пороге Господин и его раб (уже в ошейнике), а на шаг позади застыл священник, раскинув над ними руки в прощальном благословении.

Я заставил Юсто преклонить колени.

Они сделали шаг вперед, и их осветило рассветное солнце. Одежда раба в крови: пятна крови возле сосков и на штанах, между ног. Юсто смотрит во все глаза, он побледнел. А на губах вышедшего раба застыла блаженная полуулыбка, составляющая с кровавой рубахой страшный контраст. Юсто впился глазами в эту улыбку и побледнел еще больше.

Господин и инициированный раб спустились по лестнице, а священник махнул нам рукой.

– Заходите!

Юсто, не поднимаясь с колен, обнял мои ноги и взмолился:

– Господин! Не надо! Давайте туда не пойдем!

– Встать! – Так жестко я с ним еще не говорил.

Он зарылся лицом в мои колени, его плечи затряслись.

– Встать! – гаркнул я. – Где твоя честь? Где твоя храбрость?

К нам подходит священник, наклоняется, кладет руку ему на плечо. Он высок и худ, изыскан и властен. В другом мире, где остались наши тела, он носит иное имя: Небесный Доктор.

– Могу я к нему обратиться? – спрашивает он. – Как его зовут?

– Да. Юсто.

– Ты любишь своего Господина, Юсто?

– Да, – тихо говорит он.

– Тогда ты должен это сделать. Инициация болезненна, но необходима.

Юсто, всхлипывая, поднимается на ноги.

– Ты сейчас можешь уйти, – продолжает священник. – Но тогда ты опозоришь и себя и Господина. Никто больше не возьмет тебя. Ты станешь изгоем, нищим, просящим подаяния. Твое тело иссохнет и состарится без власти Господина, а ум помутится. Ты этого хочешь?

Юсто замотал головой.

– Тогда вытри сопли, наберись мужества и иди.

Я обнял его за плечи, и мы пошли по длинному коридору между рядов тонких янтарных колонн. Коридор оканчивается залом под высоким куполом, в окнах сияет рассвет. Зал пуст, в центре – круглый провал, окруженный балюстрадой. Туда, вниз, уходит широкая лестница.

В сопровождении священника мы начали спускаться.

Стало совсем темно. Свет дают только укрепленные по стенам факелы.

Мы оказались у массивных деревянных дверей, и священник распахнул их перед нами.

Этот зал меньше верхнего. По стенам поднимаются амфитеатром мраморные кресла в семь рядов. Все места заняты священниками, входящими в совет. Свет факелов играет на желтых одеяниях, делая их подобными пламени. Кратер из огня, и на дне – небольшой мраморный круг.

Над кругом нависает перевернутый шатер из белого камня, увенчанный хрустальной иглой, на ее конце – кольцо светлого металла, то самое, о котором я рассказывал Юсто. К нему привязывают рабов во время казни веревкой.

Навстречу игле поднимается мраморный цилиндр с плоской вершиной. Словно древесный пень. Он покрыт белой салфеткой. Я подхожу и выкладываю на него Знаки власти, постоянные, те, что поставлю Юсто сейчас: и для сосков, и для ануса.

По другую сторону цилиндра, в круге, находится нечто, напоминающее кресло, низкое, высеченное непосредственно в камне, с гладкой покатой спинкой. Рядом с креслом, на такой же салфетке, лежит инструмент, напоминающий клещи, но с тонко заточенными краями. Он сделан из того же блестящего металла, что и кольцо.

– На колени! – говорю я Юсто.

Он подчиняется, и священники начинают петь. Протяжная и красивая песня о преданности земному Господину, которая есть отражение преданности Господину Небесному. О том, что йалайти должен отдать земному Господину свою кровь, в знак того, что и жизнь его, и душа принадлежат Ему. Так и его Господин отдаст в свое время жизнь Господину Небесному.

Песня действует на Юсто, он немного расслабляется.

К нам подходит глава священников в расшитой алым золотой мантии и благословляет щипцы и Знаки Власти. Ставит на салфетку баночку с мазью, останавливающей кровь, и кладет маленький блестящий цилиндрик (он тоже необходим). Подходит к Юсто, наклоняется, шепчет ему на ухо какие-то успокаивающие слова. Юсто кивает.

Священник возвращается на свое место прямо напротив нас.

Все, можно начинать.

Я обхожу Юсто.

– Подними рубаху! – я говорю тихо, так что за пением священников меня слышит только он.

Снимаю цепь с сосков и бросаю к подножию мраморного цилиндра. Она останется здесь в знак того, что Юсто стал моим инициированным рабом, и его положение освящено и законно.

Возвращаюсь.

– Первая поза покорности!

Вынимаю стержень, отметив, как четко связано со страхом эротическое возбуждение йалайти. Бросаю стержень к первому Знаку.

Медленно вхожу в Юсто. Песня священников становится все быстрее и громче. Напряжение нарастает. Он стонет.

Песня срывается на крик.

– Во славу Небесного Господина!

Выхожу из него и ставлю новый грушевидный Знак Власти, тот, что он будет теперь носить.

– Выпрямись и надень штаны, – тихо говорю я.

Беру новую цепь для сосков.

– Подними рубаху.

Иглы пронзают соски. Юсто стонет.

– Опускай!

Пятна крови на груди.

– Вставай! Иди сюда!

Я помогаю ему подняться. Мы переходим в другую часть круга.

– Спусти штаны, и на кресло.

Помогаю ему сесть.

– Разведи ноги.

Красный замотанный пенис слегка приподнят, словно ждет.

Беру клещи и накладываю их у его основания. Резко сжимаю.

Юсто кричит, но крик теряется за громогласным:

– Слава Небесному Господину!

Приподнимаю его штаны и прикладываю к ране, потом останавливаю кровь и ввожу в мочеиспускательный канал короткий металлический стерженек, который нам дал священник.

– Встань!

Он слегка пошатывается, у него кружится голова. Я помогаю ему встать, подвожу к трону главы священников.

– На колени!

Помогаю ему преклонить колени.

– Это мой раб освященный и законный!

– Пусть будет в ошейнике!

И я защелкиваю ошейник у него на шее.

* * *

Звонит телефон. Долго, занудно, не переставая.

Открываю глаза. Сквозь красные шторы бьет яркий дневной свет. Странно, неужели за время нашего «путешествия» даже не успело сесть солнце.

Жюстина лежит рядом, по-моему, в той же позе, что перед «полетом». Из кожи торчат иглы.

Смотрю на себя. Иглы тоже на месте, но я их совершенно не ощущаю.

Аккуратно снимаю одну за другой. Вот теперь поморщился. Снимать больно.

Только тогда снисхожу до телефона.

– Да?

– Ольгу Пеотровскую! Что у вас случилось?

– Ни… – я хотел сказать «ничего», но взгляд упал на дату и время на телефонном табло. Понедельник. Три часа дня. Мы «пролетали» почти сутки. – Оля сейчас не может подойти, что ей передать?

– Это из банка. Она заболела?

– Да. Очень извиняется за то, что не смогла предупредить. Завтра выйдет обязательно.

– Ну, слава богу! А то мы уж не знали, что и думать! Три часа звоним!

– У нас был выключен телефон. Я выключил. Знаете, когда человеку плохо – звонки очень мешают.

– Да-да, конечно. Попросите ее перезвонить, когда ей станет лучше.

– Непременно.

Я положил трубку и занялся иглами Жюстины. Она застонала. Отлично! Значит, жива.

Я снимал иглы, а в голове билась одна всепоглощающая мысль: «Больше никогда!» А если бы не сутки, если бы неделю? Я вспомнил пресловутую крысу, нажимающую на кнопку, связанную с электродом, вживленным в центр наслаждения, и умирающую от голода за несколько часов. Почему тот мир вообще отпустил нас?

Честно говоря, там было классно, и не только из-за улетного СМ-эротизма. В том мире наша девиантная сексуальность была общественно одобряемой нормой.

Я подумал о связи эротики, мистицизма и крови. Неужели у меня фетиш на кровь? Не замечал за собой раньше. В общем-то, ничего страшного в этом нет. Для того чтобы полюбоваться видом крови, вовсе не обязательно наносить партнерше какие-либо серьезные повреждения. Есть специальные техники: море крови обеспечено, а через полчаса ни царапины.

С сакрализацией сложнее. Я усмехнулся. Вероятно, это какой-то архетип. Откуда связь между религией, сексом и кровью, так распространенная во всех культурах? Может быть, древние люди поклонялись какому-нибудь животному, которое разрывало их на части во время охоты? Или просто это женская менструальная кровь? Второе объяснение, наверное, больше бы понравилось господину Оккаму, но кажется уж слишком тривиальным и прозаичным.

Обрезание, жертвоприношение, кастрационный комплекс. История последнего началась в Древнем Египте, если не раньше, до письменной истории.

Эта тема фигурирует во многих древних мифах, у многих народов. В греческой мифологии Урана кастрирует его сын Кронос и становится властителем мира вместо отца. Это почти всегда связано с отношениями власти. Сатурн отрезает детородный орган у своего отца, а Юпитер, в свою очередь, подвергает той же операции Сатурна.

На древнеегипетских барельефах есть сцены кастрации пленников. В перечислении трофеев, добытых египетскими воинами в Ливии, упоминаются свыше тринадцати тысяч пенисов. Так же поступали в Ассирии, Вавилоне и других странах Древнего мира. Не были исключением и Древняя Греция, и тем более Рим.

Нерон после смерти императрицы Поппеи велел кастрировать красивого юношу Спора, переименовал в Сабину и женился на нем. С великою пышностью он ввел его в свой дом и жил с ним, как с женой. Кто-то удачно пошутил по этому поводу: «Как счастливы бы были люди, будь у Неронова отца такая жена!» Он одел его, как императрицу, и везде возил в носилках с собою, то и дело целуя. Сам же император, чтобы компенсировать этот союз, вышел замуж за вольноотпущенника Дорифора и отдавался ему, крича и вопя, как насилуемая девушка.

У древних скифов был обычай брать с собой на войну маленькие медные или железные серпы, чтобы оскопить попавших в плен. В отличие от кастрации, когда удаляли только яички, при оскоплении отрезали и половой член. Поскольку скифские женщины сражались бок о бок со своими мужьями, зачастую именно им отдавалось исполнение этого ритуала. Воительницы Древней Ирландии, колесничие и лучницы, после боя оскверняли трупы убитых врагов, отрезая гениталии мужчинам и насилуя трупы женщин, втыкая в их влагалища различные предметы. Обычай этот жив и поныне: афганцы, чеченцы и прочие аллах акбары не упускают случая засунуть в рот убитому его отрезанный член.

Кастрация часто связана с рабством. Кастрированных пленников, как правило, обращали в рабов, то есть они теряли право на какую-либо самостоятельность, а в иудейской традиции и на право общения с богом: «у кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, не может войти в Царство Божье». Наверное, это связано с кастрацией соперника, как крайним выражением мужской доминантности. Как описывал один историк Кавказа, «в те времена в Аланских горах правили князья из ромеев. Это были волки, а не правители. Они кастрировали красивых мальчиков и продавали их в рабство». И в древней Персии, и в Риме, и в Византии использовали евнухов. В мусульманских странах они были «хранителями гарема».

В Китае кастрация стала средством пополнения кошелька: отцы бедных многодетных семей отдавали сыновей под нож хирурга и получали взамен звонкую монету. В результате в Поднебесной появилась 10-миллионная «армия» кастратов. В числе евнухов был изобретатель бумаги Цзай Лун.

Операцию проводили следующим образом. После горячей перечной ванны нижнюю часть живота и бедра туго перебинтовывали, то, что подлежало удалению, промывали и отсекали серповидным ножом. В мочеиспускательный канал вставляли металлическую «пробку», а рану туго забинтовывали. Трое суток пациенту не давали ни пить, ни есть. На четвертые – предлагали помочиться. Если это удавалось – значит, операция прошла успешно. Если нет, человека ждала мучительная смерть.

Позднее, вплоть до эпохи Просвещения, кастрировали мальчиков, чтобы сохранить голос, и композиторы писали оперы для исполнителей «трех полов».

Оскоплением наказывали за изнасилование или прелюбодеяние. Самаритяне-кочевники, как писал Геродот в V веке до нашей эры, подвешивали насильника за гениталии к ветке дерева и вкладывали в руку нож: хочешь жить – отрезай.

Во многих арабских странах за супружескую измену забивали камнями провинившуюся женщину, а мужчина «подлежал лишению своего естества под ножом палача». Как писал Низами: «Даже великий визирь не мог взять мужнюю жену под страхом быть битым палками по пяткам и лишенным мужества». Коран, послуживший одним из источников для норм шариата, полон жестокостей, однако Мухаммед был еще разумным человеком. Для доказательства супружеской измены он требовал найти четырех свидетелей, которые бы видели процесс «наподобие того, как палочка для сурьмления век входит в коробку с сурьмой». Вряд ли это было возможно. Но вряд ли и его последователи были столь же щепетильны.

Христианская Европа не отставала от исламского мира. В XIV веке состоялось дело «Нельской башни». Обвиненные в совращении бургундских принцесс – жен принцев Франции, рыцари Готье и Филипп д’Онэ двадцати трех и двадцати одного года были приговорены к экстраординарной казни. Приговор гласил: «Мессиры Готье и Филипп д’Онэ, как посягнувшие на честь особ царствующего дома и презревшие феодальные узы, кои обязаны были блюсти, будут ободраны живьем, четвертованы, оскоплены, обезглавлены и повешены публично на заре следующего дня. Так рассудил наш мудрейший, всемогущественнейший и возлюбленный король».

Им перебили руки и ноги, содрали кожу железными крючьями с двух уже бесчувственных тел, и помост залило кровью. Затем палачи оскопили их длинными ножами и «рассчитанным одновременным движением высоко подбросили в воздух то, что ввергло братьев д’Онэ в смертный грех». Наконец их обезглавили. Тела обвязали под мышками веревкой и повесили на виселице, чтобы их расклевали птицы.

В Европе за сексуальные преступления кастрировали вплоть до XVIII века, а во Франции это наказание было отменено только при Наполеоне.

Оскопление входило в «квалифицированную казнь» в Англии, которую применяли к изменникам, поскольку измена считалась более ужасной, чем убийство и другие государственные преступления. До 1870 года полная казнь называлась «повешение, потрошение и четвертование» и состояла из следующих частей: сначала преступника приковывали к куску дерева и на лошадях волочили к месту казни, там его вешали, но снимали до наступления смерти, затем ему вскрывали живот, вынимали кишки и отрезали гениталии. И то и другое сжигали перед ним. Наконец жертву обезглавливали, и тело разделяли на четыре части, которые выставляли в разных районах города, так сказать, для профилактики будущих измен. Последний обычай был отменен в Англии только в 1843 году.

Да, в Лондоне в 1862 году запустили первое метро, зато в России уже в 1826 не умели вешать, не то, что четвертовать.

«Квалифицированную казнь» впервые ввел король Эдуард I (Длинноногий), этакий собиратель земли английской. А потому применялась она к различным сепаратистам: сначала уэльским, а потом шотландским. В общем-то, туда им и дорога, сепаратистам. Неужели не приятно бы было выпустить кишки на Красной площади какому-нибудь Басаеву?

Итак, впервые казнь была применена в 1283 году к последнему независимому принцу Уэльскому Давиду ап Гриффиду. Его брат Ллевелин Последний потерпел поражение в войне с Эдуардом и был вынужден принести ему оммаж. Однако не смирился и вскоре, вместе с Давидом, возглавил новое восстание, которое началось с резни англичан в Уэльсе. В 1282 году Ллевелин был убит английским солдатом, который не подозревал, что имеет дело с принцем Уэльским. Давид скрывался в горах Гвинедда, но смог продержаться только полгода, попав в плен в июне 1283. Вскоре он был казнен, став первой жертвой наказания, придуманного за новое преступление «высокую измену». Король Эдуард провозгласил, что измена есть тройное преступление: против бога, против человека и против короля. А потому и смерти должно быть три. Три казни в одной: через повешение, потрошение и четвертование.

Эдуард I построил в Уэльсе несколько стратегически важных замков. В 1284 году в замке Карнарвон у него родился сын. Король пригласил в замок представителей уэльской знати, поил их и кормил, а когда они пришли в достаточно веселое расположение духа, спросил, присягнули бы они человеку, который родился в Уэльсе, провел там всю жизнь, ничего плохого для Уэльса не сделал и не знает ни слова по-английски. Валлийцы радостно согласились. И тогда король вынес своего спящего новорожденного сына. «Вот этот человек!» – сказал он. И князья Уэльса вынуждены были сдержать слово и принести присягу. С тех пор все наследники английской короны носят титул принца Уэльского.

Через несколько лет после Давида ап Гриффида к новому виду наказания был приговорен другой сепаратист, на этот раз шотландский: сэр Вильям Уоллес. Правда, здесь была юридическая тонкость: Шотландия считалась независимой и долго еще сохраняла независимость после смерти своего героя. На это и напирал Уоллес в своей защите: «Я служу шотландскому королю, а не английскому, а потому изменить последнему никак не мог». Однако приговор был вынесен.

Его приковали к волокуше и потащили по грязным улицам Лондона с помощью двух лошадей под насмешки и издевательства толпы. Сначала его привезли в Тауэр (а это две с половиной мили) и только потом к месту казни (еще миля). Он был повешен, но веревку обрезали, когда он был еще жив. С помощью веревки палача его поддерживали в вертикальном положении и так оскопили и сожгли гениталии на жаровне напротив него. Затем ему вскрыли живот и вынули внутренности, которые тоже сожгли у него на глазах.

Когда японского самурая приговаривали к сэппуку, как правило, кайсяку позволялось отрубить ему голову еще до того, как осужденный успевал вскрыть себе живот, зачастую в тот момент, когда он наклонялся за кинжалом. А в период Эдо на поднос вместо кинжала стали класть веер или какой-нибудь другой символический предмет. По крайней мере с кайсяку, роль которого исполнял друг или любимый ученик, можно было договориться и согласовать ход ритуала в зависимости от того, чего ты хочешь: сократить мучения или остаться в восхищенной памяти потомков, чтобы о твоем сэппуку слагали легенды, а стойкость ставили в пример будущим воинам. Японцы называли европейцев «южными варварами». Так ли уж они были не правы?

Но вернемся к казни Вильяма Уоллеса, ибо она еще не кончилась.

Затем палач вскрывал грудную клетку и вырывал сердце. Если он был достаточно искусен – оно еще билось в его руке. Но неизвестно, удалось ли это во время казни Уоллеса. «Посмотрите на сердце предателя!» – воскликнул палач. И только после этого тело казненного было обезглавлено и четвертовано.

Ничего не напоминает? Конечно, ацтеки. Правда, они были гуманнее. Даже Мотекусоме II не удалось переплюнуть просвещенное английское правосудие.

В то время как европейские ученые мужи спорили о том, люди ли индейцы или животные, в Испании свирепствовала инквизиция, а в Англии «квалифицированно» казнили.

Правда, индейцы приносили жертвы богам, а англичане казнили преступников. Но это ли не жертвоприношение? Это ли не кормление кровью бога, имя которому Государство?

Или вы думаете, что в шестнадцатом веке «квалифицированная казнь» уже не применялась? Еще как применялась! Один монах эпохи Тюдор, услышав слова приговора: «ваши приватные части будут отрезаны и сожжены перед вашими глазами», сказал, что они мало послужили ему на земле и также мало пригодятся на небесах.

В 1660 году при реставрации Карла II девять человек, приговоривших к смерти Карла I в 1649 году, были казнены таким способом. Это наказание применялось вплоть до конца восемнадцатого века, а последний приговор был вынесен в 1820 году и отменен в 1867. Осужденный ждал казни сорок семь лет.

Мэл Гибсон в фильме «Храброе сердце», посвященном истории Вильяма Уоллеса (правда, сильно искаженной), щадит чувства зрителей. Героя везут на повозке, а не волочат по улицам, а казнь и вовсе не показана, только прыгают по эшафоту шуты, символически изображая оскопление, да лицо актера искажает гримаса боли, а потом все заливает яркий солнечный свет – символ горнего мира. То, что было на самом деле, – не для современного человека. Если падали в обморок, глядя на распятие в «Страстях Христовых», куда нам «квалифицированная» английская казнь?

Когда произошел этот перелом в сознании? Заявление о том, что государство не должно налагать «жестоких и необычных» наказаний, впервые появилось в английском Билле о правах в 1689 году. Однако эти слова означали только то, что наказание обязано соответствовать преступлению и должно быть закреплено в законе. Так что «повешение, потрошение и четвертование» применялось по-прежнему.

Первую безболезненную казнь попытался придумать француз доктор Гильотен. Но изобретение сыграло с ним злую шутку: благодаря нему дело смогли поставить на поток, и сам изобретатель попал под нож своего детища. Но цели были благие. Судя по времени событий, за последующее смягчение нравов мы должны быть благодарны вовсе не христианству, а людям с мастерками и в фартучках.

Однако к Теме…

В нашем дорогом отечестве кастрация было мало распространена, только в правление Ивана Грозного, после убийства боярина Фуникова, его отрезанный член послали жене, да во времена Владимира Мономаха просвещенный и милосердный византийский епископ поучал князя: «Не убивай врагов, наказывай их оскоплением».

Это наказание отнюдь не ушло в прошлое. В сентябре 1996 года в Калифорнии был принят закон, по которому в штате разрешена химическая кастрация растлителей-рецидивистов. Правда, она не является кастрацией в полном смысле слова. Осужденному еженедельно делают инъекции препарата, подавляющего действие тестостерона. Подобные эксперименты проводятся также в некоторых странах Европы и в Израиле. Но процесс обратим, после прекращения инъекций функции организма восстанавливаются. Противники уколов имеют право выбрать хирургическое вмешательство. И желающие находятся. В штате Луизиана человек, который изнасиловал двух несовершеннолетних девочек, согласился на кастрацию, чтобы избежать пожизненного срока лишения свободы. А в штате Флорида один учитель из Майями, обвиненный в развратных действиях против 11-летнего мальчика, сам предложил суду применить к нему физическую кастрацию вместо пожизненного заключения. Судья опешил и удалился на совещание. Вопрос решается до сих пор.

Отдельный интерес представляет эта операция, проводившаяся добровольно с религиозной целью. Среди жрецов финикийской богини Астарты бытовал обычай самокастрации, такой же ритуал существовал в древнеегипетских мистериях оплодотворения Исиды. В Индии кастрацию практиковали жрецы бога Вишну. У лопарей Северной Европы шаманы традиционно были кастратами, как и жрецы индейского племени алгон-кинов.

Смысл здесь почти тот же, что и в случае кастрации пленников: отречение от своей воли, покорность воле бога, превращение в божьего раба. Обрезание в иудейской и мусульманской традиции тоже символизирует кастрацию. Понятно, что человек жертвует богу часть себя, но почему именно с этого места?

В христианстве же это скорее очищение и избавление от греха. Христианский философ Ориген преподавал в катехизаторской школе и поймал себя на том, что засматривается на молоденьких христианок, своих учениц. Тогда, чтобы гнусный отросток, болтающийся у него между ног, не ввел его во искушение, он сам кастрировал себя.

Его достойными продолжателями были русские скопцы.

Удаление яичек – малая печать, удаление еще и пениса – большая. «Христос воскресе!» – орали собравшиеся сектанты, чтобы заглушить чудовищную боль от оскопления.

Радение секты. Девушка лет пятнадцати-шестнадцати в чане с теплой водой держит в руках икону Святого Духа. К ней подходят старухи и делают глубокий надрез на груди, потом отрезают сосок и мгновенно останавливают кровь. Девушку сажают на возвышение, и начинается пляска, переходящая в безумие. Вдруг все смолкает, гаснут свечи, и каждый совокупляется с тем, кто оказался рядом. Ребенок, рожденный после такого радения, считается сыном бога.

По поводу «свального греха» может быть и поклеп. Это достаточно типичный наезд на мистические секты. Но то, что сектанты испытывали от кровавых сцен эротическое возбуждение и принимали его за благодать божью, есть факт очевидный и непреложный.

По сравнению с богослужением скопцов наши развлечения в мире Нихен (название неожиданно и четко всплыло в памяти) просто детские игрушки.

Я снял последнюю иглу. Жюстина зашевелилась и открыла глаза. Улыбнулась мне.

– Маркиз! Как классно! Мы еще попадем в Нихен?

Я замер. В прошлый раз, когда я рассказывал ей о своих впечатлениях о «полете», а она кивала и поддакивала, я решил, что она мне подыгрывает. Глюки не могут совпадать настолько. Но теперь…

– Мне жутко понравилось быть твоим йалайти, Маркиз.

Она опустилась передо мною, обняла мои ноги и зарылась лицом в колени, потом подняла глаза.

– Я хочу принадлежать тебе так же полно, как йалайти Юсто. Телом и душой. Если бы здесь был Дом Собраний, я бы вошла туда с тобой еще раз. Знаешь, мне всегда хотелось быть твоим мальчиком, твоим пажом, чтобы всегда быть с тобою, а не сидеть дома и ждать. Там, в мире Нихен, я отдала тебе свою мужскую сущность, я пожертвовала ею. Наверное, потому, что хочу быть только женщиной, но столь же неразлучной с тобою, как йалайти со своим Господином.

Я слушал и думал о том, что мы едва вернулись из этого «путешествия», что прошли почти сутки, и она прогуляла работу, но не мог сказать. Это было бы, как крик торговца во время молитвы.

– Маркиз, давай я буду тебе исповедоваться каждый вечер, как йалайти Юсто.

– Хорошо. А теперь встань.

Она поднялась.

– Жюстина, сегодня понедельник. Ты прогуляла работу.

– Ну и хрен с ней! – рассмеялась она. – Не-а, не уволят. Они шагу без меня не ступят – все посыплется.

– Они звонили. Перезвони!

– Ну, если ты приказываешь…

Мы пьем кофе с бутербродами, несмотря на четыре часа дня. Жюстина прислуживает мне за завтраком и выглядит совершенно счастливой, и я понимаю, что это не последнее наше «путешествие».

Только после меня она начинает есть сама. Я любуюсь, как она пьет кофе маленькими глотками и изящно откусывает кусочки ветчины.

– Господин… слушай, а как ты относишься к анальному сексу?

Я задумался. Честно говоря, эта сфера всегда казалась мне зоной рискованного земледелия. К тому же мне не нравится мысль о том, что известная часть моего тела будет испачкана в человеческих испражнениях, даже если это фекалии любимой женщины. Все эти бэдээсэмные штучки, красиво именуемые «золотым дождем» или «шоколадными конфетами», никогда меня не прикалывали.

Впрочем, презервативы существуют.

– Ну-у, можно попробовать… А как ты относишься к играм с кровью?

– Ну-у, можно. Только осторожно.

– Ну так! Безопасность прежде всего.

В субботу мы с Жюстиной доехали до секс-шопа, что вблизи станции «Фили». В Тематическом отделе полюбовались плетками всех форм и размеров по цене в среднем тысяча рэ за девайс. Жюстина с несколько причастным интересом скользнула взглядом по одной семихвостке с ручкой в виде фаллоса, обтянутого красной кожей, но ничего не сказала. Оно, может, и эротично, но, на мой взгляд, чересчур.

А вот витринка с клипсами для сосков приковала ее намертво.

– Маркиз, смотри, с цепочкой, совсем как там.

Клипсы для сосков на цепочке стоят тысяча сто. Я украдкой вздохнул. Уж знаю, что в такие места меньше, чем с сотней баксов лучше не ходить. Но чего не сделаешь для любимой женщины! Любовь – трижды вор, она крадет у нас разум, время и содержимое кошелька.

Купили.

Игрушки для любителей анального секса находятся в ванильном отделе вместе с многочисленными фаллоимитаторами, фаллопротезами и вагинальными шариками.

Самый впечатляющий объект – резиновый фаллос длиной сантиметров шестьдесят и десяти сантиметров толщиной. Лука Мудищев бы умер от зависти.

– Это что, для любителей фистинга? – интересуется Жюстина.

– Говорят, их используют геи. И не только… – Я не понимаю, насколько стоит демонстрировать ей свою осведомленность.

– У Мудищева семивершковый был, и то плохо кончилось, – говорит она. – Не соблюдают они БРД, как я посмотрю, не соблюдают.

На нижней полке лежит еще один странный объект, толщины вполне физиологической, зато имеются два конца, вместо одного.

– Это что для лесбиянок?

– Да… в основном.

Плаги стоят в соседнем шкафчике и напоминают разноцветные детские игрушки. По сравнению с остальным, цены на них просто радуют, но, все равно, для адекватности затратам на производство хочется разделить их, по крайней мере, на десять.

Купили. Все-таки из соображений безопасности для начала хотелось засунуть в анус что-нибудь потоньше члена.

Дома Жюстина расставила перед собой этот арсенал анальных пробок разного цвета, формы и размера и с интересом изучала оный.

– Между прочим, в средневековых исповедальниках анальный секс упомянут в качестве одного из грехов, – заметил я.

Меня всегда поражала способность Жюстины совмещать несовместимое. Она считает себя верующей, хотя в церкви появляется максимум раз в два года, а за молитвой я ее не видел никогда (разве что в мире Нихен). Зато любит читать средневековых мистиков типа Терезы Авильской или Фомы Кемпийского.

Несовместимое… Я вспомнил скопцов.

– Списки грехов – это просто смешно! Я верю по Коэльо.

– Ему тоже БДСМ не нравится.

– Потому что, сделав один шаг и совместив веру в Бога с сексуальной свободой, он побоялся сделать второй. Секс – это молитва. Ванильный секс – пение а капелла. Мы всего лишь используем инструменты. – Она взглянула на набор плагов и пропела:

– А кимвалы – это медные тарелки, – весело уточнила она.

– А боль?

– А боль – это цветомузыка. Лазерное шоу. Ну, кто угоднее богу? Тот, кто поет ему занудные псалмы без музыкального сопровождения, или тот, кто создает и ритм, и музыку, и цвет?

Я усмехнулся.

Идем в спальню. Она раздевается и ложится на живот. Я глажу ее по попе и осторожно ввожу один из плагов.

– Не больно?

– Нисколько.

Она перевернулась.

– Обними меня.

Я, не раздеваясь, ложусь рядом. Рука скользит по лобку, нахожу клитор. Там влажно. Сразу! Неужели теперь не нужно долго и занудно ждать, когда она, наконец, раскочегарится и кончит первой? К отсутствию оргазма Жюстина относится крайне отрицательно. «Я, конечно, маза, но не настолько же!» «А, по статистике, большинство женщин испытывают оргазм далеко не во всех актах», – оправдываюсь я. «Вот! А еще говорят, что мы девианты! Оказывается, большинство женщин гораздо большие мазохистки, чем я! Смотри: найду себе другого господина!»

– Ну давай!

Расстегиваю штаны и вхожу внутрь. Все происходит почти сразу. Какие там одиннадцать минут! Меньше. И не надо терпеть и сдерживаться.

– Ну как? – спрашиваю я.

– Вполне, только быстро. Надо что-нибудь придумать, чтобы не так быстро…

Я сижу в суси-баре «Суши весла» и жду Небесного Доктора. Он слегка опаздывает, что для него, в общем-то, нехарактерно.

Бар для меня дорог, и я печально думаю о том, что не наемся символическим японским обедом из трех рисовых шариков, который только и смог заказать по своему кошельку. Впрочем, не жрать же я сюда пришел!

Док явился на десять минут позже условленного, одетый в дорогой костюм без всяких восточных заморочек, и сел напротив.

– Извини, пробки.

Я кивнул.

– Какие проблемы?

– Мы пролетали на твоих иголках почти сутки.

– Бывает.

Он усмехнулся, и я впервые подумал о том, кто он такой на самом деле. Для меня вдруг стало очевидно, что этот вопрос имеет смысл, что это «на самом деле» существует и существенно отличается от видимой реальности.

– Ну и как с этим бороться?

– Не летать вдвоем или иметь того, кто страхует.

Я подумал, что дергать каждый раз Кабоша не удастся, да и обременять его не хочется.

– И летать лучше всего в субботу, чтобы иметь фору во времени, – продолжил Док. – Больше полутора суток не пролетаете.

– Почему?

– Так все устроено. Вы сливаетесь со своими воплощениями в других мирах только в самые критические для них моменты. Если вы там, значит, вашим героям недолго осталось. Как только вы там умрете – вы очнетесь здесь. Кстати, вот универсальный метод возвращения: просто надо умереть.

– В последний раз мы не умирали.

– Значит, был какой-то обряд. Причем достаточно сильный. И связанный с инициацией или игрой в смерть. Было?

Я кивнул.

Док ловко орудует палочками (я так и не научился, несмотря на всю любовь к японской культуре). Он прикончил свои суси и улыбнулся.

– Ну, я все сказал. Удачи вам и приятных «полетов».

Встал из-за стола.

– Извини, у меня через полчаса еще одна встреча, – добавил он.

Вышел на улицу вместе с ним. Возле тротуара припаркован черный «Ягуар», на двери машины – китайский пейзаж из серии горы и потоки и иероглифическая надпись. Наверное, он один такой во всей Москве. У нас дом небедный, и «Мерседесом» никого не удивишь, но как-то на нашей парковке три дня подряд стоял такой «Ягуар», только синий. Вероятно, к кому-то приехали родственники. И «Мерседесы» сразу поникли и осунулись, позабыв о своей крутости. А мы украдкой ходили им любоваться. Без всякой задней мысли, просто, как красивой вещью, как произведением искусства.

Док непринужденно открыл дверь и сел в машину. Я подождал, когда он уедет, и пошел к метро.

Не «летали» мы недели две. С одной стороны, стремно, а с другой – мы с Жюстиной были полностью поглощены подготовкой к клеймению.

Хотелось успеть, по крайней мере, за неделю до Вальпургиевой ночи, когда должен состояться Тематический «Бал весеннего полнолуния», на который Жюстина собиралась пойти.

Весна выдалась холодная, в субботу температура опустилась до нуля: идет крупный снег, покрывая первую траву и набухшие почки деревьев.

Мы едем на дачу к Кабошу. Машина у Жюстины есть. «Опель». Но водить она ленится – ловит такси. Так что во всех случаях, когда я не могу поработать для нее шофером, «Опель» гниет на стоянке возле дома.

Жюстина на заднем сиденье, и я вижу в зеркале ее бледное лицо и влажные глаза – жертва, приготовленная на заклание.

– Мы еще можем вернуться, – говорю я.

– Нет.

Кабош встретил нас у ворот. Кивнул.

– Все готово.

Мы сели у жарко натопленного камина. Джин принесла чашку глинтвейна. Запахло корицей.

Я взглянул на Кабоша с некоторым удивлением.

– Жюстине можно. Не водка. Тебе нет.

Я усмехнулся.

– А мне не позволил прошлым летом.

– Ты должен был полностью контролировать ситуацию. И сейчас тоже.

Спускаемся в подвал. Я поддерживаю Жюстину под руку.

– Как ты?

– Отлично. Ты же знаешь: я адреналиновая наркоманка.

Она раскраснелась, на губах – улыбка, та самая, с которой не пускают в церковь. А может быть, пускают на арену к диким зверям? Улыбка греха или улыбка святости?

– И почему ты не водишь машину?

– Потому что навернусь.

– Ты и так навернешься, – говорит Кабош. – Может, передумаешь?

– Да ты, как в монастыре, право! Трижды отречься!

– Во всяком обряде есть свой резон. Так не передумала?

– Нет.

Я подаю ей руку у последней ступеньки. Ладонь холодная и влажная.

Здесь проходит невидимая черта, за которой наши роли меняются: в средневековом подвале, увешанном орудиями казни, стоит жертва и палач. Я посмотрел на нее этим новым взглядом, соответствующим новой роли, и она опустила глаза.

Срываю с нее платье и срезаю лифчик и трусики острым ножом. Кабош помогает. Два палача: мастер и ассистент. На этот раз мастер я.

У стены андреевский крест. Не совсем исторический. Обшитый кожей и мягкий (для удобства нижнего). Надеваем Жюстине кожаные наручи и поножи и кладем ее на крест. Слегка (не до боли) вытягиваем руки и ноги и фиксируем к кольцам. Кабош разжигает огонь в печке, чтобы нагреть клеймо, я беру иглы.

Жюстина мечтает о Нихене, но я не рискую. Иглы ставим, как мне: в плечи и выводя концы наружу.

Эпилируем волосы на попе. Обрабатываем место клеймения антисептиком.

– Жюстина! – зову я.

– Да, – она отвечает очень тихо, язык слегка заплетается.

Я кивнул.

– Нормально. Давай.

Кабош подает раскаленный трискель. Прикладываю к коже Жюстины. Крик, истошный, заполняющий все. Стараюсь не слышать и считаю про себя как можно спокойнее: «Раз. Два». Резко отрываю клеймо. Рука дрожит.

Мэтр изучает ожог.

– Ничего. Не передержал. Надо наложить повязку.

Жюстина без сознания; Кабош сует ей в нос нашатырный спирт; она стонет, открывает глаза. Кабош обрабатывает рану и возится с бинтами. Я отвязываю ее, на руках отношу в гостиную.

Стены, обитые вагонкой, отсветы пламени камина, у огня сидит Кабош, озабоченно смотрит на нас.

– Голова кружится и очень болит, – говорит она. – И подташнивает. Кабош, дай попить чего-нибудь.

Он налил ей стакан сока.

Я взял ее руку. Горячая. Даже слишком.

– Маркиз, Кабош, помогите мне встать. Где здесь туалет?

Ее рвет слизью и только что выпитым соком.

Уложили подальше от камина, чтобы не было даже намека на дым. Кабош отрыл настежь окна: из сада поплыл аромат зацветающих яблонь и первых весенних листьев. Вечер. Сумерки.

Кабош сходил за тонометром. Померил давление.

– Ну что? – спросил я.

– Гипертонический криз. Давно давление повышенное?

Жюстина посмотрела на него со всем удивлением, на которое только была способна в таком состоянии.

– Не знаю.

– Ну, вообще-то, на после экшен на всякий случай анаприлин держим. Но пока обходились, – заметил я.

– Угу! Закон половинок. Из гипертоников только половина знают о своей болезни, а из этой половины – только половина ее лечат, и из них – только половина эффективно.

Он накормил ее какими-то таблетками.

– Лежи! Боль успокоится – зови нас.

Я сел в кресло перед камином.

– Больше никаких иголок и никакого термо, – сказал Кабош. – Загубишь бабу!

* * *

– Вставай! Вставай!

Кто-то трясет меня за плечо.

– Отойдите от него! Лицом к стене! Встать!

Я с трудом открыл глаза: надо мною стоят три мента с дубинками.

Медленно сажусь на кровати, покачнувшись, спускаю ноги.

– На выход!

Меня ведут куда-то вверх по лестнице. С трудом переставляю ноги и держусь за стену (слава богу, хоть наручников не надели!). Ступени то и дело начинают плыть перед глазами.

В кабинете за столом сидит незнакомый мне человек в дорогом костюме, отглаженный, аккуратный и чисто выбритый.

– Присаживайтесь, Андрей Максимович. Я ваш адвокат.

Тяжело опускаюсь на стул.

– Государственный?

– Нет. Меня нанял ваш друг, Сергей Лобов.

– Докажите!

Самое страшное в тюрьме – полная информационная изоляция. И окружающая тотальная ложь. Не знаешь, кому можно доверять, и можно ли вообще доверять кому-нибудь. Чувствуешь себя беспомощным, слабым и загнанным в угол. И каждый шаг, как у канатоходца.

Адвокат кладет руку на стол и раскрывает ладонь. Там лежит трискель.

– Вы знаете, что это? – спрашиваю я.

– Да.

– Дайте мне пить.

Он протягивает мне бутылку с минералкой. Я выпиваю сразу весь литр и без церемоний вытираю рот ладонью.

– Спасибо. И поесть что-нибудь.

Открывает пластиковую коробку с бутербродами. Я где-то читал, что из голодовки следует выходить постепенно, на салатиках.

– Фрукты, овощи есть?

– Вот, это от Сергея.

Я уничтожил яблоко и два огурца. Не удержался и стащил пару кусочков колбасы с бутерброда.

– Все. Остальное уберите.

Он кивнул.

– Что с вами?

– Плохо выгляжу?

– Честно говоря, краше в гроб кладут.

– Избиение дубинками, плюс сухая голодовка, чтобы встретиться с вами.

– Больше так не делайте. Здесь связями и посулами можно добиться гораздо большего, чем подобным героизмом.

– Но добился же!

– Они не имели права не допустить адвоката.

– Все равно не хочется лебезить перед этой сволочью!

– Постарайтесь быть поспокойнее, эмоции вам только навредят.

– Постараюсь. Что вы знаете о моем деле?

Знает почти все. Кабош хорошо его проконсультировал.

– А как сами к этому относитесь?

– К чему именно?

– К Теме.

Он улыбнулся.

– С пониманием, но без сочувствия.

– Хитро! Ладно, сойдет. Врач будет?

– Постараюсь организовать. Было бы неплохо доказать применение пыток. Вы наговорили лишнего.

– Что, например? Я же, как под присягой: правду и только правду.

– Здесь важна не правда, а то, как ее будут трактовать.

– Вам тоже все равно, кого защищать, как им все равно, кого сажать?

– Не совсем. Работа есть работа, но не всякая работа в удовольствие. Вы мне симпатичны.

– Вы хоть верите в мою невиновность?

– Это не вопрос веры…

– Ну не как адвокат, как человек?

– Да. Думаю, да.

– Спасибо.

 

Олег Петрович

А ларчик-то просто открывался. Надо было сразу изучить ее компьютер, особенно файлы, защищенные паролем. В одном из таких файлов и лежал дневник.

Мы так и не нашли твердой копии, вероятно, ее не существовало. После того разговора в «Русском бистро» всю их квартиру перевернули вверх дном. И ничего.

Только когда появились первые публикации в бульварных газетенках, я поверил, что дневник действительно существует, и отнесся к делу серьезнее.

 

Из дневника Жюстины

С чего все началось…

Вестимо с детства. Года в три мне приснился сон. Речь там шла о гибели корабля (может быть, я где-то слышала про «Титаник»). Помню страх и безысходность. По-моему, не спасся никто. Почему, когда мама ушла, я высыпала из шкафа пластмассовый конструктор с острыми цилиндрическими деталями и пыталась оцарапать себе руку?

Лет в пять-шесть я любила забираться в кресло и сидеть в задумчивости.

«Мечтательная девочка, – улыбались взрослые. – О чем задумалась? О Прекрасном Принце?»

А девочка представляла себя в кресле для пыток и палача рядом. И ловила кайф со своих мечтаний, хотя еще ничего не знала о сексе. Девочка молчала. Уже тогда, где-то на подсознательном уровне, она поняла, что говорить об этом нельзя.

И вот она выросла, но фантазии мало изменились, только к мечтам о пытках прибавились мечты о преклонении. Как сладко опуститься на колени! Желательно, конечно, перед тем, кто достоин.

С достойными был полный облом. А потому оргазм только под садомазохистский глюк.

Тогда в каком-то дамском романе я вычитала, что героиня сексуально возбуждалась, представляя себе обнаженного накачанного красавца на пляже под южным солнцем. Я была в недоумении. Неужели это действительно может возбудить? Мне надо, чтобы по этим прекрасном мышцам стекала кровь и улыбка была полна страдания или, еще лучше, чтобы сам красавец держал в руках нож, меч или скипетр (ну, на худой конец, иглы, щипцы или плеть), а я, покорная, стояла перед ним на коленях или лежала, простершись ниц.

А голый мужик на пляже – какая пошлость! С тех пор я не читаю дамских романов.

Но я вовсе не ощущала себя особенной. Просто об этом нельзя говорить. Вот и не говорит никто, вот и лукавят, придумывая мышцы, пляжи и юга.

На БДСМ меня вынесло совершенно случайно.

В середине девяностых черт (а кто же еще?) дернул меня заняться бизнесом, и я неожиданно для себя оказалась замешанной в одной финансовой афере. Надо было выкручиваться, и я призвала на помощь все силы земные и небесные.

Взятка последним состояла в крещении и посещении церкви по три раза в неделю. В общем, христанулась я здорово! Может быть, потому, что нашла, наконец, во Христе того вожделенного мужика, перед которым можно бухнуться на колени и пасть ниц без всякого лукавства. Так или иначе, но домолилась я до мистического транса…

Потом, когда поняла, что выкрутилась, и даже смогла устроиться на работу в банк, а папу избрали в Думу, и ни мелкие менты, ни средней руки киллеры стали для меня не опасны, я трезво оглянулась назад и спросила себя: «А что это было?»

Начала копать, на досуге читая литературу по психологии мистицизма, и набрела на эндорфины, гормоны счастья.

В тот памятный осенний день я набрала «эндорфины» в «Яндексе» и оказалась на сайте Кабоша.

* * *

Эх! Достали Доминанты – пойду саба поищу!

Как только я зарегистрировалась на сайте БДСМ, меня завалили письмами с предложениями знакомства. Думаю, ажиотаж объяснялся тем, что здесь женщин в три раза меньше, чем мужиков.

А среди мужиков больше всего Доминантов. Я, в принципе, не против положения сабы, если мой Господин действительно, по жизни, произвел на меня впечатление. И не высотой роста, а высотой интеллекта.

«Ну! Ну!» – в душе подзадориваю я своих корреспондентов, докажи, что способен доминировать, что можешь взять на себя ответственность, покажи, что ты умнее меня. Иначе на хрена мне твои сто восемьдесят? Ну отдоминируй меня для начала интеллектуально. Тогда я сама и упаду перед тобой на колени, и руки-ноги поцелую, и все исполню, что прикажешь.

Нет! Не дает ответа! Все попытки завязать интеллектуальный разговор просто игнорируются. И я со вздохом уничтожаю очередное письмо и адрес в адресной книге.

Может, саба поискать? Почему нет? Почитание и преклонение мне весьма приятны, и вообще неплохо иметь раба. Нижние мужики по Рунету табунами ходят. А к сабу я не буду предъявлять таких завышенных требований, как к Дому.

Или девочку? Но здесь тоже сложности. Если к мужской внешности я вполне равнодушна (было бы под черепной коробкой не пусто), то в случае женщины у меня есть совершенно определенный идеал, который только и вызывает сексуальное влечение: маленькая, хрупкая, очень женственная. Цвет глаз и волос значения не имеет, но маленького роста – это обязательно. Терпеть не могу высоких женщин!

Но ни одна девушка мне пока не написала. Эй! Неужели ни одной лесбиянки?

* * *

Вообще-то я терпеть не могу современную литературу. С тоской вспоминаю, как битый месяц героически читала «Хазарский словарь», чтобы не выглядеть полной тупицей среди моих знакомых, обсуждающих творчество Павича. Но рассказ «Настя» порекомендовали мне как Тематический. И вот я читаю Владимира Сорокина.

Дело происходит в начале прошлого (двадцатого) века в романтической обстановке русской усадьбы. Главную героиню в день ее шестнадцатилетия заживо зажаривают в печи, а потом съедают под разговоры о Ницше и Шопенгауэре.

Написано здорово. Читается в улет, не то что Павич. Но никакого эротического возбуждения я при этом не испытала.

Реакция существенно другая…

В общем-то, абсурдно. Отсутствие мотиваций и нормальной эмоционалки, как и положено в неоконструктивизме. Бред! Дурацкие фантазии автора!

Но почему же тогда так забирает? Почему я три дня ходила сама не своя? На какие клавиши моей души нажал господин Сорокин?

Отсутствие мотиваций… Нет ничего опаснее! Тонкая пленочка между нормой и сумасшествием не нуждается в основании для того, чтобы порваться. Просто: «А слабо?» Слабо «преодолеть пределы»? Прыгнуть в пропасть? Убить? Просто так! Без всяких мотиваций.

Хочется сложить подобные идеи в здоровый мусорный пакет и определить его в дальний ящик подсознания с четкой красной надписью: «Шизофрения». И больше не трогать. И не читать господ, типа вышеупомянутого автора, нагло копающихся в этой самой помойке.

Но ведь есть. Есть же такие мысли, бродят под черепной коробкой, устраивают там тараканьи бега. Где же опора? Где перила моста над распадающимся миром, за которые можно держаться? Где мой Бог, Господь, Господин? Тот, кто прикует к этим перилам цепью покрепче и не даст упасть. Пусть даже ценою боли…

Его и ищу.

* * *

«Добрый ласковый садист с небольшим уклоном в доминирование ищет партнершу с интересом к термо и историческому фетишизму (история пыток и казней)».

Автор объявления фигурировал под ником «Маркиз», довольно банальным для БДСМ. Но меня прикололо сочетание «доброго и ласкового» с садистом, да еще и на фоне «пыток и казней», и я ему написала.

Он ответил, поинтересовался моими фантазиями. И я рассказала об особенностях японской формы вассалитета, где самурай принадлежал господину вместе со всеми потрохами, а также движимым и недвижимым имуществом, а на сэппуку надо было испрашивать разрешение. Очень меня это радовало с мазохистской точки зрения.

Не проигнорировал! Ответил! И я поняла, что он тоже неравнодушен к Японии, к тому же знает больше меня.

А потом он отлавливал у меня скрытые цитаты из Ницше и Платона, грузил историей дзэн и самурайской этикой, и душа моя полнилась удивлением и ликованием. Письму к десятому я поняла, что влюблена.

Вот это да! Мы дотрепались до десятого письма! Вообще-то здесь народ быстрый: во втором письме просят фотографию, а в третьем назначают свидание. Мне иногда кажется, что по сравнению с остальными бэдээсэмерами у меня под черепной коробкой холодильник стоит.

Фотографию он все-таки попросил. Я задумалась о том, что бы меня могло обломать в его внешности. Рост ниже ста шестидесяти, вес больше ста или, скажем, запах давно нестиранных носков?..

Фото я тщательно отретушировала в фотошопе и с некоторым внутренним содроганием приаттачила к очередному письму, попросив и его фотографию. Не то чтобы моя физиономия совсем никуда не годится… Мне даже приходилось слышать, что я красива, но не так часто, чтобы в это поверить.

«Вы симпатичная девушка, – гласил ответ. – Давайте встретимся».

К письму приаттачена фотография, с которой смотрит вполне приятный молодой человек.

«Вероятность того, что вы нарветесь на маньяка, довольно мала, но все равно надо соблюдать осторожность. В Теме могут найтись люди, опасные для обоих полов». – Я четко усвоила эту рекомендацию с основного бэдээсэмного портала и навела о Маркизе справки у Кабоша. Мэтр его знал и рекомендовал как человека уравновешенного, разумного и порядочного. Я вздохнула с облегчением и на свидание пошла.

* * *

Пригласил он меня, понятно, в сушницу, не так чтобы дорогую, но вполне приличную. Я приехала на полчаса раньше и пошла гулять по окрестностям, дабы изобразить опоздание. Ну хотя бы на пять минут!

У входа торчат желтые стволы бамбука, похожие на противотанковый еж, и прохаживается сын степей в красно-белом одеянии, долженствующий изображать японца.

Вхожу в зал и ищу глазами Маркиза, до смерти боясь, что все-таки пришла раньше.

Он сидит один за столиком и рассеянно смотрит меню.

Поднял голову, улыбнулся… и сердце у меня упало, потому что мои шансы тоже стремительно падают до нуля. «Действительно симпатичный, – обреченно подумала я. – Гораздо лучше, чем на фотографии».

– Я не опоздала?

Ага! Старательно дотянула до семи минут!

– Нет, это я пришел раньше. – И эта фраза кажется не уступкой и не данью вежливости, а милостью короля.

Мы проговорили до закрытия заведения. Он с улыбкой оплатил счет, и я даже не догадывалась тогда, что практически его разорила.

В принципе, Доминант не должен подавать сабе пальто, но мы пока еще просто мужчина и женщина, и он подал, и это было, как шуба с царского плеча.

Мне хотелось проветриться после выпитого сакэ, и мы пошли по ночной Москве.

– Пойдем ко мне! – сказала я. – Здесь недалеко.

Мне бы было обломно, если бы все кончилось просто ванильным сексом, но он твердо держался принципа «ничего бэдээсэмного на первой встрече».

У меня дома мы еще пили чай. Я посмотрела на часы: три. И решила проявить инициативу.

– Я сейчас. Жди!

Вернулась из прихожей с шелковым шарфом и опустилась перед ним на колени.

– Свяжи мне руки!

Улыбнулся, словно только этого и ждал. Связал мне запястья. Совсем не больно. Поднялся с места, положил руку на плечо.

– Встань! – Это звучало как приказ. – Пошли!

Он ведет меня в спальню, а я уже на грани головокружения. Кладет на кровать (на мой взгляд, слишком бережно), привязывает шарфом к спинке. Я на минуту вспомнила о том, что на мне белье от «Крилони» за двести баксов. Вообще-то жалко, если будет рвать или резать. Но тут же решила: ну и хрен с ним! Удовольствие того стоит. Интересно, у него ножи есть? Впрочем, откуда? Не таскает же он их за собой по барам, тем более что ничего такого не планировал.

То, что он меня банально раздел, меня слегка расстроило, но, в конце концов, приличный человек должен получить разрешение на то, чтобы портить чужую вещь. Язык есть. Если ты чего-то хочешь – просто скажи партнеру. Я была уверена, что на разрезание белья он согласится так же легко, как на шарфик.

Ладно! И без того мне было так хорошо, как никогда не было.

* * *

На следующий день, вечером, мы попробовали воск.

В фантазиях пытки кажутся приятными, но трудно поверить, что это возможно на самом деле. В тот вечер я поняла, какой лаской может быть умеренная боль.

Он завязал мне глаза.

Холод металла на внутренней стороне бедер. Есть у него ножи! Словно угадывает желания!

А я погружаюсь в тепло и сладость, пока он тупым лезвием счищает воск.

Острие ножа поднимается выше, касается клитора, медленно поворачивает, раздвигая половые губы. Наверное, увидел влагу на клинке – нож зазвенел по полу, а он вошел в меня. Я закричала, срываясь вниз с вершины оргазма, и укусила его за плечо. А потом почувствовала биение его плоти.

– Господин мой, тебе не больно? Прости меня!

И я припала губами к его руке.

– Больно, – усмехнулся он. – Но очень приятно.

* * *

Мы жили вместе около месяца, и я стала подумывать о том, не оформить ли нам отношения. Нет! Не то, что вы подумали. Стоять с ним перед теткой в загсе? Просто смешно! Но и ошейник рабыни меня не вдохновляет. Я все ношусь с идеей вассалитета.

Почему вассалитет мне нравится больше, чем рабство? Вассалитет – система открытая. Раб не может иметь рабов, для вассала же вполне естественно иметь других вассалов. Не то, чтобы я собираюсь завести нижнего, но сама возможность мне нравится.

Вассал имеет честь и достоинство, в отличие от раба. Вассала можно пытать и казнить, но не следует бить ногами. Возможно, в неприятие рабства вылилось мое неприятие психологического мазохизма.

Вечер. Июнь, цветет чубышник. Я распахнула окно, прямо в закат, и опустилась на колени перед моим возлюбленным и палачом.

– Маркиз… Андрей… я хочу принести тебе присягу, вассальную клятву, как королю.

Он улыбнулся. Европейское Средневековье было второй нашей общей любовью, как Япония – первой.

Сложил руки за голову и откинулся в кресле.

– Существовало несколько форм оммажа. Полный оммаж, когда коленопреклоненный вассал с непокрытый головой и без оружия вкладывал руки в руки сюзерена и приносил клятву верности. Частичный оммаж, например, только на время сражения. Тогда вассал мог быть при оружии и не преклонять колен. Оммаж крестьянина, при котором он передавал себя помещику, как вещь. Гм… Хотя последнее спорно. Даже в присяге серва главное – обещание службы, а не передача себя в качестве собственности. Тебе именно это нравится? Вассала нельзя продать, подарить или передать другому господину.

– Да, это мне нравится. Я хочу быть твоей, и только твоей. Но не одно лишь это. Я читала описание церемонии ошейника у какого-то переводного автора. Слишком много слов о любви там, где надо говорить о верности, слишком много слов о боге там, где они неуместны, слишком длинно и занудно. Сразу видно, что американец писал, от его обряда за версту несет протестантской проповедью!

– Народ скажет, что у нас не Д/с, – усмехнулся Маркиз. – Хотя на самом деле отличие вассальной зависимости от рабства тоньше, чем кажется. Вассал означает «человек кого-либо», то есть слуга. Первоначально так и называли комнатных слуг, которые, например, прислуживали господину за столом, чистили платье и подавали оружие. Только в греко-италийской традиции это занятие считалось позорным и достойным лишь рабов, а в германской – почетным, что так удивляло Тацита. Всего лишь две традиции зависимости: античная и средневековая. Тебе нравится почет?

– Конечно, я тщеславна.

Он кивнул.

– Правда, в Древнем Риме была еще клиентела: покровительство патрона в обмен на верность клиента. Но эта зависимость слабее, чем вассалитет. О клиентах говорили: мои друзья. Мне бы больше понравилось говорить «мои люди», – он наклонился, не вставая с кресла, положил руку мне на плечо. – Хорошо. Мы с Кабошем все подготовим.

– Только я хочу без обмана, чтобы ты действительно владел моей жизнью и смертью. Я напишу посмертную записку. Ты сможешь вставить дату, любую, когда захочешь.

– Пиши, – просто сказал он.

Я написала и отдала ему. Взял, шагнул к столу, записка упала в ящик. Обнял меня, поцеловал в губы. Руки нашли пояс моего халата, развязали узел.

– Снимай!

Посадил на колени, лицом к себе. Расстегнул штаны, но остался в одежде.

– Так он сможет глубоко проникнуть в нее, и оба достигнут блаженства… Выгнись!

Откидываюсь назад – волосы расстелились по полу. Он сжал мою талию так, что потом остались синяки, и начал раскачивать. Темнеет в глазах, и кружится голова, но боль сменяет наслаждение, заполняя меня, как сосуд, пассивный предмет, не способный к сопротивлению.

* * *

Я искала свою записку. В ящике стола ее не оказалось. Когда Он пришел, я спросила: «Где?»

– Ты хочешь ее забрать?

– Нет.

– Тогда зачем?

– Хочу убедиться в том, что она существует.

– Она существует, – с улыбкой ответил Он.

Вечером я пошла к нему на тренировку. Мне хотелось подержать в руках меч, пусть даже деревянный. У него настоящая, правда не заточенная, японская катана в ножнах из змеиной кожи. Висит над кроватью как символ его власти.

Маркиз послал нас бегать по периметру подвала, а сам встал в центре возле колонны и приказал одному из своих учеников бить себя ногой в живот.

– Ну, давай еще! Я держу удар.

У меня сердце заходилось от пробежки, а он все «держал удары». И было как-то неудобно просить его позволить нам остановиться.

Я вспомнила о спартанском обычае, когда ежегодно, в «день бичевания», перед алтарем Дианы секли мальчиков из лучших семейств, и каждый крик считался позорным. А смерть под плетью – одной из самых почетных смертей, и голову умершего украшали венком из цветов.

– И что неприятного в боли! – сказал Маркиз. – Боль полезна. Ладно, остановитесь.

Иногда я задумывалась о том, есть ли у него другие боттомы. Просто не могло не быть! Его ученики смотрели на него не с меньшим восхищением, чем я. К тому же Кабош никого не рекомендовал просто так. Значит, был у него опыт. Хотя вряд ли до меня он шел дальше шелкового шарфика и бархатной плеточки. Глубже в Тему его тянула исключительно я.

В общем-то, я не ревнива. Я же понимаю, что нельзя требовать от короля наличия единственного вассала. И если, пока я на работе, он порет кого-нибудь в гостиничном номере – мне, как бы, по фигу. Я бы не вынесла только одного: если бы он приводил своих нижних ко мне домой и клал на мою кровать. Однако я дала ему ключ. И пару недель украдкой ревизовала постель на предмет помятости и воздух на запах чужих духов. Но ничего не обнаружила. Значит, не дома. Или я и правда всех разогнала?

* * *

Я не спала всю ночь. А утро ушло на подготовку к отъезду. На даче Кабоша мы были около двух.

Но меня не пригласили к столу. Мэтр взял меня за руку и отвел на цокольный этаж, в маленькую темную комнату.

– Это не часовня, но молиться можно везде, – сказал он. – Здесь ты проведешь остаток дня. В полночь!

Он запирает дверь, и я остаюсь во тьме. Сверху слышен стук топоров. Что они готовят? Мне страшно.

Я задумалась о том важном, что сегодня должно произойти. Молиться? Ну что же. И я молю бога о том, чтобы он сделал мою верность вечной, а покорность совершенной.

Владимир Соловьев выделял три чувства, три типа отношений человека к окружающему миру: по отношению к низшему – стыд, под которым он понимал привычку человека стыдиться своего обнаженного тела, по отношению к равному – жалость или сочувствие и по отношению к высшему – благоговение. Со стыдом накладка вышла. Ни племена центральной Африки, ни современные нудисты не стыдятся своей животной природы и легко обходятся без одежды.

А вот благоговение по-прежнему требует пищи. Столетие (или более) небо пусто, и мало кто верит всерьез (больше на всякий случай), а душа все жаждет служения чему-то высшему. И мы обожествляем государство, строй, правителя или ближнего своего. А центр наслаждения у человека один на все про все. И радость служения избранному кумиру мы принимаем за желание заняться с ним сексом. А может быть, и не надо никакого секса, а одно служение, само по себе?

Для чего нам дана эта жажда служить? Неужели только для того, чтобы извлекать из нее наслаждение?

Наконец дверь распахнулась. Я зажмурилась от яркого света.

Электричество по-прежнему выключено, но на пороге стоит Кабош и держит в руке факел.

– Выходи! – говорит он. – Надень.

Подает рубаху из небеленого полотна, которую я сшила сама. Вручную, как когда-то невесты шили свадебные платья.

Я переоделась, сняла заколку и распустила волосы. Заколка упала к босым ногам, зазвенев по каменному полу.

– Веди меня! – бросила Кабошу.

Холодный камень ожег ступни.

Мы сами придумали обряд, не повторяющий ни классический оммаж, ни церемонию ошейника, оставив только то, что нравилось нам, и добавив некоторые детали.

Мэтр вывел меня наверх под ночное небо, и ветер, пахнущий жасмином, пахнул в лицо.

Вдоль деревянного настила на высоких шестах пылают два ряда факелов. Иду между ними к моему возлюбленному и повелителю, что сидит на возвышении в конце факельной дороги. На нем черная атласная рубаха под кожаный пояс, кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги, и алый плащ, застегнутый на плече серебряной фибулой. Рядом вонзен в землю меч.

Я подумала, что к его волосам очень бы пошла корона, но и без оной его спокойствию и достоинству мог бы позавидовать король.

За мною идет Кабош, как моя охрана и наш единственный свидетель. Сперва мы хотели сделать церемонию публичной, но передумали, испугавшись непонимания. Для Тематического народа наш обряд слишком непохож на церемонию ошейника, а ученикам Маркиза мы бы не смогли объяснить истинный смысл ритуала.

Опускаюсь на колени перед моим господином, руки ложатся в его ладони – жест пленника, отдающегося на милость победителю.

– Отныне я твоя телом и душой. Моя жизнь и моя смерть в твоих руках. Твое право судить и миловать, наказывать и прощать. Принимаешь ли ты меня?

– Я принимаю тебя и даю покровительство и защиту.

Он поднимает меня с колен, обнимает и целует в губы.

* * *

Прошел месяц после ужасных событий, которые чуть не разлучили нас. Но теперь, когда мой государь снова рядом, я успокоилось настолько, чтобы записать все по порядку.

Мы приехали из путешествия по Франции, прекрасного, как готика Реймса и розовые храмы Тулузы. Я так счастлива с моим господином, что не замечаю ничего вокруг.

Сентябрь. Мы возвращаемся из «Ленкома» с «Королевских игр». Пьеса вполне тематическая: история двух верхних (Генриха Восьмого и Анны Болейн), отчаянно пытающихся подчинить друг друга. Кто бы заподозрил вполне ванильного Григория Горина в садомазохистских наклонностях? Однако.

Генрих: Но я еще люблю тебя!

Анна: Вот это докажи моею казнью! Иначе, кто тебе поверит?

А финал и вовсе бэдээсэмный:

Анна: Пойдем, любимый! Что должно свершиться, то свершится… Историю назад не повернуть… Противиться бессмысленно! И надо лишь любовью помогать тому, что неизбежно… Говорят, сэр Томас Мор, всходя на плаху, заметил палачу: «Мне помоги, дружок, сюда подняться, а дальше вверх я уже сам уйду!..»

Протягивает руку Генриху. Вдвоем они начинают медленно двигаться к эшафоту…

В общем, пьеса совершенно гениальная. Я плакала, Господин обнимал меня за плечи.

В метро сразу не спустились, пошли шляться по городу. Вечер теплый и влажный. Желтые листья в свете фонарей и под ногами в осенних лужах…

Догуляли до половины первого.

Как мало надо иногда для того, чтобы все круто изменилось, и мир, яркий и счастливый, вдруг потемнел, как в час затмения, и отразился в душе черной пропастью боли. Что бы было, если бы мы прошли еще немного и спустились в метро на полчаса позже? Или раньше? Или не стали нырять в «Охотный», а дошли по улице до «Театральной»?

Но мы оказались у «Охотного» именно в эту минуту и, ничего не подозревая, спустились вниз.

В переходе на «Театральную» пустынно, как всегда в это время, и мы обнялись в маленьком закутке у начала лестницы.

– Слышь, мужик, бабки есть?

Я открыла глаза и обернулась: рядом стоят трое молодых людей лет по шестнадцать-семнадцать явно не в себе.

Маркиз пихнул меня за спину.

– Отвалите, ребята! Мои деньги не так-то просто взять.

– А бабу? – Один из подростков сплюнул на пол, и я увидела нож у него в руке.

– Гораздо труднее, – спокойно сказал Господин.

И тогда обладатель ножа сделал выпад и в тот же миг оказался на полу, но тут же встал и снова двинулся на Маркиза. И с ним двое остальных.

Я вжалась в стену и попыталась ускользнуть в сторону, подальше от бешеного клубка дерущихся людей. На белый мрамор падают капли крови и медленно стекают вниз. Слышен стон: это Его голос!

Выхватываю мобильник, клавиатура вспыхивает под дрожащими пальцами: набираю «02».

Вероятно, говорю очень нервно, точнее кричу в трубку отчаянным и испуганным голосом. Так что менты прибывают, и даже довольно быстро. Но, как всегда, поздно.

Сижу на полу, положив к себе на колени голову Господина, и обнимаю его. Между пальцами течет кровь. А рядом лежат трое грабителей. Я не интересуюсь, живы или мертвы. Не шевелятся – и это успокаивает.

Звоню в «Скорую», не особенно надеясь на скорый приезд, и сквозь пелену слез вдруг вижу, что у ближайшего бандита почему-то нет глаз. Поднимаю взгляд, еще не осознавая, что произошло. Ко мне приближаются пятеро ментов с автоматами наперевес.

Я убедила их дождаться «Скорой». Они что-то говорят об убийстве и аресте, но, видно, решили не связываться с обезумевшей женщиной, которая готова кусаться, царапаться и биться в истерике, но не отдать раненого любовника никому, кроме врачей.

Когда последние, наконец, явились, я помогла погрузить Государя на носилки и хотела ехать с ним в больницу, но мне не позволили – чуть не силой оторвали от него и потащили на Петровку.

Там, в кабинете, дали выпить воды. На боку граненого стакана остались кровавые отпечатки моих пальцев. Я тупо посмотрела на руки и взмолилась:

– Отпустите меня к нему!

– Сначала вы нам расскажете, что случилось.

Я рассказала.

Молодой мент в штатском, наверное оперативник, смотрит с недоверием.

– Девушка, вы хотите сказать, что ваш парень голыми руками убил троих нападавших, по крайней мере, один из которых был вооружен?

– Как убил?

– Так. Приехавшие врачи констатировали смерть. Вы что, не слышали?

– Нет. Я думала о… об Андрее.

– У вас серьезные проблемы. Если вы не хотите, чтобы вас признали соучастницей – говорите правду! У него был нож?

– У кого?

– У вашего друга!

– Какой нож? Я же говорила, мы возвращались из театра. Нож был у того, высокого. Я же рассказывала!

– И как у Амелина оказался?

– Я ничего не видела. Я очень испугалась. Я звонила по телефону. Вам звонила!

Оперативник усмехнулся и передразнил:

– Она ничего не видела!

И допрос пошел по второму кругу.

К утру все-таки отпустили, но я пребывала в полной уверенности, что гулять мне недолго – все равно арестуют как соучастницу убийства.

Не заезжая домой, ринулась в больницу. Узнала, что Андрей в реанимации. Там, возле стеклянных дверей, тусовались двое ментов, на которых косо поглядывали врачи.

– Я к Андрею Амелину! – заявила я.

– К нему нельзя!

– Пропустите!

Один из ментов, видимо еще не совсем потерявший человеческий облик на своей сволочной работе, попытался успокоить меня.

– Девушка, в реанимацию вообще нельзя, ни к кому, и мы тут ни при чем. Вот пойдемте к дежурной по этажу.

Дежурная медсестра объяснила, что Андрею сделали операцию и что вроде бы все нормально.

– Приходите завтра, после обеда. Возможно, вас пустят. По крайней мере все выясните.

– А что ему можно?

– Бульончик, овощи, котлетки на пару. Да вы идите домой, всю ночь, видно, не спали.

Завтра снова не пустили, хотя передачу приняли. Я встала на колени у дверей реанимации и заплакала. Дежурная начала меня утешать: завтра Андрея наверняка переведут в обычную палату и тогда уж точно пустят. И завтра повторилось то же самое.

В обычную палату Государя перевели только на третий день. Но у дверей меня остановил все тот же молодой мент.

– Мы не можем вас пустить. Запрещено!

Я тупо смотрела на него.

– Вы же обещали!

Пожал плечами.

– Запрещено.

Взгляд упирается в дверь. Всего лишь дверь палаты отделяет от моего Господина. Рванулась к ней. Мент было попытался удержать меня, но я покачала головой:

– Нет-нет! Пустите! Я не зайду к нему.

Поцеловала белое крашеное дерево, коснулась его лбом и опустилась на колени. Прошептала:

– Прости! Прости! Прости!

Обернулась к менту. Встретила его ошарашенный взгляд. Но в тот миг меня меньше всего волновали его чувства.

– Пожалуйста, вы не могли бы ему передать, чтобы он меня простил?

Наверное, вид коленопреклоненной хорошо одетой женщины затронул какие-то тайные струны его души. Может быть, ему тоже хотелось, чтобы его возлюбленная вот так стояла перед ним на коленях. Попытался возразить, но сам не закончил фразы, плюнул и вошел в палату.

Вышел еще более озадаченный.

– Что он ответил? – прошептала я.

– Что он вас прощает.

Потом приехал Кабош, увез меня домой и напоил валерьянкой. А я поплакала на его широкой груди.

На следующий день я была спокойнее и, следовательно, умнее. Дождалась, когда в коридоре никого не было, кроме нас с ментом, и сунула пятьсот рублей ему в карман. Выразительно посмотрела на него.

– Ну ладно, – сжалился мент. – Только при мне. Я тоже зайду. И быстро! Как бы следаки не приехали.

Государь лежит в кровати под капельницей. Заулыбался, увидев меня.

– Жюстина! Заходи!

Подхожу к нему, опускаюсь на колени, целую руку. Он гладит меня по волосам, касается губами лба.

– Ты все правильно сделала, – тихо говорит он. – Все равно надо было вызывать «Скорую». Без ментов бы не обошлось. Ты не виновна.

– Они хотят обвинить тебя в убийстве, – шепчу я.

– Я понял.

– Может быть, бежать? – Очень тихо, одними губами. Но он слышит.

– Ты с ума сошла! По лесам скрываться? Мне, знаешь, дорога жизнь в социуме и вписанность в систему.

– А что же делать?

– Ничего, поборемся. – Он улыбнулся. – Но легальными методами.

Тут дверь распахнулась. В палату вошли двое мужиков в штатском. Одного я узнала: тот самый оперативник, который меня допрашивал.

– Что здесь происходит? – спросил он.

Я покачала головой.

– Ничего.

Он перевел взгляд на незадачливого мента, пустившего меня в палату, потом опять на меня.

– Девушка, покиньте помещение!

– Да, конечно.

Поднялась с колен и понуро отправилась к выходу. В дверях обернулась.

– Все будет хорошо! – сказал Маркиз.

Я наняла ему лучшего адвоката, которого смогла найти, и дело быстренько перевели со статьи «убийство, совершенное с особой жестокостью» на «убийство, совершенное при превышении необходимой обороны». И Господина выпустили под залог.

* * *

Вчера был суд, и Андрея приговорили к двум годам условно.

Вечером, вместе с Кабошем, мы обмывали это событие.

– Ну что ж! В этот период я постараюсь никого не убить, – сказал Маркиз. – Давайте выпьем за то, чтобы никто не подвернулся под горячую руку!

* * *

Больше года я не открывала этот файл, возможно, потому, что была слишком счастлива, чтобы записывать события своей жизни. А ведь произошло так много! Новогодний бал, встреча с Небесным Доктором, клеймение. Когда-нибудь, возможно, я подробно опишу все, что случилось и в этой, и в иных реальностях. Наши «полеты» того заслуживают.

Но, увы, после клеймения Маркиз по настоянию Кабоша запихнул меня в больницу лечить гипертонию. И вот я лежу в палате, треплюсь за жизнь с двумя соседками и пишу дневник.

У меня в головах на тумбочке стоит букет темно-красных роз. Маркиз пришел сегодня и притащил этот букет. Я было задумалась, по чину ли мне это, но тут же решила, что он – Господин – волен дарить, как волен миловать.

Он присел на край кровати, и я поцеловала ему руку, полузакрыла глаза, коснулась ее лбом.

Тихо спросила:

– Мне еще долго здесь оставаться?

– Как врачи решат.

Я кивнула, а потом просто смотрела на него, благоговейно, как на воплощенного бога.

– Как же ты его любишь! – воскликнула одна из моих товарок, когда он ушел.

– Люблю, – улыбнулась я.

– И он тебя тоже любит, – вздохнула она. – По глазам видно.

И я поняла, что она мне завидует. Даже не мне! Она завидует такой любви. Оглянулась на двух других. Они все мне завидовали!

 

Олег Петрович

Я закрыл файл. Дальше шли описания галлюцинаций, которые я пропустил, как не имеющие отношения к делу. Мне был нужен Маркиз.

И вот он снова в моем кабинете: выглядит гораздо лучше, чем в прошлый раз, когда почти зубами вырвал себе право увидеться с адвокатом. Откормился за пять дней на передачах!

– У меня к вам несколько дополнительных вопросов, – начал я.

Он кивнул.

– Спрашивайте.

– Где посмертная записка Ольги Пеотровской?

– Какая записка?

Побледнел. Не смог скрыть удивления!

– Вы хотели сказать: «Откуда вы знаете?» – усмехнулся я.

Он пожал плечами.

– Право, не знаю, о чем вы.

– У нас дневник вашей жены. Там она упоминает о посмертной записке, которую отдала вам.

– А-а! Я как-то даже забыл о ней. Это же просто игра. Вы что, не понимаете, что ей нельзя воспользоваться? Или считаете, что я буду выдавать инфаркт за самоубийство? Если бы было умышленное убийство, как вы хотите доказать, возможно, я бы попытался имитировать самоубийство и использовал записку как дополнительное доказательство. Но так как я Олю не убивал, то и запиской мне даже в голову не приходило воспользоваться.

– Где записка?

– Я не помню. Положил куда-то. А вам зачем? В печку бросить?

– Это уж я решу.

– Ну что поделаешь, не помню.

Заехать бы ему по наглой физиономии, но рядом сидит адвокат.

– Уведите! – зло бросил я.

Записку мы нашли, перетряхнув книги в их библиотеке. Выпала, кажется, из «Анналов Японии». Там оказалась еще одна записка:

«Все, что сделал и сделает со мной Андрей Амелин, сделано с моего добровольного согласия.

Заявляю это в трезвом уме и твердой памяти.

Ольга Пеотровская».

А потом в газетах появилась очередная порция дневника.

 

Из дневника Жюстины

Из больницы меня выпустили только через две недели, приказав поменьше волноваться. Маркиз воспринял последний совет чересчур всерьез и окончательно поставил крест на СМ-практике. Я протерпела месяц и начала возмущаться.

– Нет, – только и сказал он.

Не то чтобы меня очень мучил мазохистский голод… Это неприятное чувство я несколько компенсировала стоянием на коленях и сидением у ног. Против этого Маркиз не протестовал, вероятно, считая Д/с менее опасным для моего здоровья, чем СМ-методы.

Но меня волновало, что Господин не может самореализоваться как верхний, и найдет другого боттома. Я боялась его потерять. И наши отношения стали напоминать известный анекдот:

«Мазохист: Ну помучь меня, ну помучь!

Садист: Не бу-уду!»

Вероятно, настоящий садист и должен так поступать, но от многих Тематических садистов я неоднократно слышала совершенно противоположные утверждения: «Я никогда бы не стал делать с моим партнером то, что бы ему не нравилось». Маркиз явно принадлежал к этой последней разновидности садистов. А потому у меня оставалась надежда убедить его, что таким воздержанием он обеспечит мне мокрую от слез подушку, а себе – нервный срыв. То есть достигнет ровно противоположного результата.

Но Маркиз был тверд, как гора Фудзи, не иначе ловил кайф с садизма первого типа.

И тогда я решилась…

Он не имел обыкновения прятать от меня свои записные книжки, так что я быстро нашла телефон Небесного Доктора.

– Добрый день! Это Жюстина. Помните?

– Конечно.

– Нам надо поговорить.

– Приезжайте! Время терпит? – спросил он.

– Более или менее.

– Послезавтра в шесть. Вам удобно?

– Да, удобно.

Он словно знал расписание тренировок Маркиза. Как раз послезавтра он должен уйти и именно в половине шестого.

Док назвал адрес. Район Кутузовского. Должна успеть…

Я не поехала на машине из-за возможных пробок. Но даже на метро все-таки опоздала минут на десять.

Небесный Доктор жил в одном из элитных жилых комплексов на берегу реки Сетунь. Я подумала, откуда у него деньги. Якобы исследователь Китая. Они сейчас с хлеба на квас перебиваются. Может, родственники – влиятельные люди?

Квартира на тридцатом этаже, в пентхаусе. Я прошла по мягкому ковру коридора и позвонила. Он открыл, улыбнулся.

– Заходите.

Воздух пахнет благовониями. Тихо звучит восточная музыка. На стенах – китайские и японские свитки. Цветы, даосские святые, горы и потоки. У зеркала – явная икебана с желтой хризантемой в центре композиции. Вместо люстры – китайский фонарь.

Входим в большую комнату, напоминающую оранжерею. В обрамлении цветов и бонсаев – огромное окно с видом на вечерний город. По стенам – свитки с иероглифами.

– Садитесь. Я принесу чай.

Я опустилась в белое, обитое кожей кресло, словно в облако. Перед креслом – низкий прозрачный столик.

Док принес зеленый чай и начал рассказывать о надписях на свитках. Мне запомнилась одна:

Да будет славен трехфутовый меч в руках великих юаньских воинов:

Ведь это все равно, что рубить весенний ветер среди вспышек молнии…

– Это стихотворение Цзы-юаня, чаньского монаха, основавшего в Японии монастырь Энгакудзи, – прокомментировал Небесный Доктор. – Когда он жил в Китае, солдаты династии Юань заняли его храм и хотели убить Цзы-юаня, но тот только спокойно прочитал это стихотворение.

Остальные цитаты оказались высказываниями дзэнских учителей в момент достижения Сатори. Целью моего визита Док нимало не интересовался.

– Вам не интересно, о чем я хотела говорить с вами? – наконец спросила я.

Он улыбнулся:

– Я знаю. Нам во-он туда!

Док указал на черную, украшенную драконами дверь в глубине комнаты, и мне почему-то стало не по себе.

– Подождите, – сказал он. – Допейте сначала чай.

Я с трудом проглотила последний глоток и поставила чашечку.

Он встал и взял меня за плечо.

– Пойдемте!

Комната, в которой мы оказались, напоминает музей истории пыток всех времен и народов. Коллекция плетей, кнутов и стеков, развешанная по стенам, содержит, в том числе, девайсы с железными и цепными наконечниками и вплетенными в концы кнутов кусочками стекла. У стен разнообразные пыточные станки, по черному деревянному столу разложены клещи, щипцы всех форм и размеров и раскрывающиеся железные груши для введения в различные отверстия тела.

Есть также предмет, снабженный острыми чешуйками, который я опознала как фаллос Сатаны.

Картину дополняет прибор, напоминающий вольтметр, с проводами, контактами и регулятором сопротивления – весточка из века двадцатого, увы, ничуть не более милосердного, чем предыдущие.

– Как вам моя коллекция? – поинтересовался Док, запирая за нами дверь.

– Очень впечатляет.

– Пытки электричеством до сих пор распространены, – заметил Док. – Их применяют в Китае, Турции, Западном Тиморе, да и в других странах. Очень удобный метод: можно точно варьировать силу боли, и при тщательном контроле практически исключена возможность случайно убить подозреваемого. Используется только постоянный ток. В отличие от электрического стула, который работает на переменном.

– А я слышала, что игры с электричеством опасны и убить им несложно.

– Просто уметь надо, – улыбнулся Док.

На противоположной стене висят металлические жезлы с рукоятками и крюками у основания, длинная палка с еще более длинной цепью с грузом на конце и деревянные наручники в форме цифры восемь, разорванной посередине: два соединенных вместе незамкнутых кольца.

Я удивленно смотрю на эти приспособления.

– Это дзиттэ, орудия и символы власти японской средневековой полиции, – поясняет Док. – Крюк нужен для того, чтобы ловить лезвие меча или ножа нападавшего. Цепь использовали, чтобы нокаутировать нарушителя, легко ранить или измотать его, не давая приблизиться и применить меч для нападения. Преступника надо было взять живым, поэтому при первой возможности его надежно связывали веревкой. Существовало целое искусство связывания – ходзёдзюцу.

Веревки делались из туго скрученного льняного волокна, отбитого до мягкости, но использовали и пеньковые. Было великое множество узлов: простых, быстрых, скользящих, самозатягивающихся в случае сопротивления арестованного или его попыток высвободиться.

Умели связать руки так, что пленник мог, например, есть, но не вступить в схватку, ноги – так, что он мог стоять, но не идти, или идти, но не бежать; или фиксировали настолько жестко, что он вообще не мог шелохнулся.

Веревку для ходзёдзюцу держали сложенной так, чтобы при разматывании она не путалась, и хранили в рукаве или кармане кимоно. Чтобы подавить сопротивление врага, пока его связывали, причем одной рукой – другая в это же время занималась веревкой – было необходимо знание тайцзи, активных точек на теле человека. Был и другой способ: пленника клали ничком, а над его шеей втыкали в землю меч лезвием вниз, что отбивало желание шевелиться.

После ареста, надо было добиться признания обвиняемого, поскольку японское правосудие, подобно товарищу Вышинскому, считало признание царицей доказательств. Однако признание еще нужно было получить, и тогда прибегали к различным пыткам. Вообще, Жюстина, восточные народы ближе к природе, а потому здесь не найдешь сложных технических приспособлений. Ну, например, человека обмазывали сырой глиной и клали его в горячую золу – глина высыхала и раздирала кожу. Или делали на спине надрез, куда заливали расплавленную медь, которую после того, как она застывала, вырывали вместе с мясом. Подозреваемых нещадно били палками, сажали на деревянные пирамидки, а на колени наваливали булыжники. Ставили на тупую саблю голыми коленями и навешивали на преступника камень за камнем. Сажали в позу креветки: ноги скрещены и подтянуты к плечам спереди, руки связаны за спиной, руки и ноги через плечи стянуты так, что попытка опустить ноги задирает руки, и наоборот. Подвешивали на заведенных за спину руках. Это не было в полном смысле дыбой. Но даже если веревка обхватывает торс и руки не выламываются из суставов, такая поза вскоре начинает причинять сильную боль, а палачи не торопились.

Так же, как в Европе, в Японии использовали пытку водой. Подозреваемый лежал на спине, а его лицо беспрерывно поливали водой или вливали воду в рот, обычно через воронку. При этом нос жертвы зажимали, так что у нее не было другого выхода, кроме как проглотить жидкость, перед тем как сделать новый вдох. Таким образом в человека вливали от четырех до восьми-девяти литров воды. Вес наполненного желудка сдавливал легкие и сердце. Чувство нехватки воздуха и тяжесть в груди дополняла боль от растянутого желудка. Если этого было недостаточно для того, чтобы заставить признаться, палачи клали доску на раздутый живот подозреваемого и давили на него, усиливая страдания. Кстати, у воды есть смертельная доза, Жюстина, ею можно отравиться: клетки тканей разбухают и разрываются. Спасти практически невозможно.

Были и другие пытки. Новообращенных японских христиан подвешивали за ноги и делали им надрезы за ушами, из которых, а также из носа и изо рта, по капле вытекала кровь. А христианских миссионеров пытали в кипящем серном источнике на вулкане Ундзэн.

Японцы действовали тоньше римских императоров, последние мучили самих проповедников, а первые предпочитали пытать на глазах европейских миссионеров обращенных ими крестьян, пока миссионеры не отрекутся. Последние попадали в силок собственных убеждений и избавляли паству от мучений ценою спасения души. Они отрекались. Погибнуть на арене цирка Нерона им было бы проще. В семнадцатом веке еще недавно очень популярное в Японии христианство было практически уничтожено.

Но и древнеримские пытки заслуживают отдельного разговора. При Тиберии ни дня не обходилось без казни, и любое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Со многими вместе осуждались их дети и внуки. Он считал, что смерть – слишком мягкое наказание для осужденного, и при нем редкий приговор приводился в исполнение без пыток и истязаний. Узнав, что один из осужденных, по имени Карнул, не дожил до казни, Тиберий воскликнул: «Карнул ускользнул от меня!» Он посещал тюрьмы и присутствовал при пытках. Когда он обходил застенки, кто-то из осужденных стал умолять его ускорить казнь. «Я тебя еще не простил», – ответил император. На его глазах людей засекали насмерть колючими ветвями терновника, распарывали их тела железными крючьями, отрубали конечности. В один день двадцать человек были сброшены в Тибр, а когда те пытались спастись, их заталкивали под воду баграми сидящие в лодках палачи.

Обычай запрещал убивать удавкой девственниц – поэтому несовершеннолетних девочек перед казнью растлевал палач.

Он придумал новый способ пытки: людей поили допьяна, а затем перевязывали члены, и они изнемогали от режущей перевязки и задержки мочи.

Гай Калигула продолжил традиции своего предшественника. Он лично клеймил людей каленым железом, лично заталкивал их в клетки с голодными хищниками, лично распарывал животы и вынимал внутренности. Он собственноручно перепиливал осужденных пополам тупой пилой, выкалывал им глаза, отрезал женщинам груди, а мужчинам – члены. Один римский всадник, брошенный диким зверям, продолжал кричать, что невиновен. Он вернул его, отсек ему язык и снова погнал на арену. Сочинителя ателлан за стишок с двусмысленной шуткой он сжег на костре посреди амфитеатра. Собираясь казнить брата, который будто бы принимал лекарства из страха отравы, он воскликнул: «Как? Противоядия – против Цезаря?» Целуя в шею жену или любовницу, он всякий раз говорил: «Такая хорошая шея, а прикажи я – и она слетит с плеч!» И грозился дознаться у своей возлюбленной Цезонии, хотя бы и под пыткой, почему это он так ее любит.

Во время пиров и забав у него на глазах велись допросы и пытки по важным делам, и стоял солдат, мастер обезглавливать, чтобы рубить головы заключенным.

Нерон, как эстет и любитель искусства, был более утончен. Из всех видов казней он предпочитал вскрытие вен и яд, последний любил подносить собственноручно. Казнил же он кого угодно и за что угодно. Слепой правовед Кассий Лонгин был казнен за то, что сохранил среди изображений предков образ Гая Кассия, убийцы Цезаря, а Фрасия Пет – за то, что вид у него был уж слишком мрачный. Приказывая умереть, Нерон оставлял осужденным считаные часы жизни, а чтобы не было промедления, он приставлял к ним врачей, которые «приходили на помощь» к нерешительным и вскрывали им вены.

Христианам везло меньше. Юным девственницам-христианкам раскаленными докрасна щипцами рвали груди и ягодицы и заливали в раны кипящее масло или смолу.

У римских императоров было больше возможностей, Жюстина. И они могли не заботиться о добровольности, безопасности и разумности.

В русской истории было всего два садиста, любивших пытать и казнить собственноручно: Иван Грозный и Петр Первый. Петр, впрочем, скоро нашел себе нижнего в лице Александра Даниловича Меншикова, и количество жестокостей поуменьшилось. Меншиков старательно играл при нем роль шаловливого саба, вечно нарывающегося на наказание, и император смог, наконец, самореализоваться как садист, время от времени поколачивая вороватого друга.

Но вернемся к нашим японцам. Итак, признание арестованного получено. После этого он представал перед судом. Подсудимого ставили на колени на сирасу – «белый песок» – и он выслушивал приговор. Основным наказанием была смерть. Кроме сэппуку, к которому приговаривали исключительно самураев, и то в порядке особой милости, существовало много других видов казни. Самым распространенным было обезглавливание. Плах не существовало: осужденный стоял на коленях, вытянув шею над ямкой для стока крови, так что голову приходилось рубить на весу. Считалось правильным, чтобы голова осужденного отрубалась с первого же взмаха меча, но это умели делать далеко не все палачи. Тогда возникла довольно забавная форма коррупции. Чтобы попасть к хорошему специалисту, узники платили ему деньги или делали подарки, да еще просили, чтобы их казнили «новым острым мечом», а не какой-нибудь старой железякой. Об одном таком профессионале рассказывали чудеса: в проливной дождь он держал в одной руке зонтик, а другой исполнял свои обязанности, да так, что на его меч не успевало попасть ни одной капли дождя. При этом и одежда его оставалась сухой. Так что, сами понимаете, Жюстина, этот великий мастер отнюдь не бедствовал.

Кроме обезглавливания, преступника можно было, например, распять. Сначала практиковали доморощенный японский метод распятия – осужденного можно было пригвоздить к деревянной доске или просто к хорошо утоптанной земле. Под влиянием христианства стали распинать и по-настоящему, причем в основном христиан.

В ходу было сожжение на костре, которое обычно применяли к поджигателям, опускание в кипяток, разрывание волами (преступника привязывали к ним за ноги, а потом разводили костер, от которого испуганные животные бросались в разные стороны). Могли закопать живьем в землю, а потом медленно отпиливать оставшуюся на поверхности голову. Практиковали и удушение: шея обматывалась веревкой, в нее вставлялась палка, повороты которой затягивали петлю.

Если рекорд по жестокости поставили англичане со своей «квалифицированной» казнью, рекорд по продолжительности казни принадлежит японцам. Связанного преступника клали на берегу моря у самой кромки воды. Когда накатывала волна, он начинал захлебываться. Потом волна сходила, и осужденный получал короткую передышку. Средний срок жизни в таких условиях – восемь дней.

Кстати, у китайских казней, в отличие от японских, есть своя специфика. Их орудия тоже неинтересны: подручные материалы да времянки из досок и бамбука. Однако методика любопытна.

Одна из таких казней называлась «стоять в бочке». Осужденного ставили в высокую бочку, в верхней крышке которой было отверстие для головы. На дно бочки насыпали толстый слой негашеной извести и подкладывали несколько черепиц, которых приговоренный едва касался ногами. Так он должен был простоять сутки. На следующий день одну из черепиц убирали, а в известь наливали воду, так что ядовитые испарения окутывали все тело жертвы. Это продолжалось несколько дней, и человек постепенно повисал на шее. Наконец убирали последнюю черепицу. Тогда ноги оказывались в бурлящей извести, которая разъедала плоть, а шея под тяжестью тела сдавливалась, и наступало медленное удушение.

Восточные казни вообще неспешны. И дальневосточные, как правило, дольше ближневосточных. Скажем, традиционная иранская казнь сажание на кол, позднее заимствованная Россией, все же быстрее. Русские вообще не отличались изобретательностью в данной области. Все импортное. К истинно российскому ноу-хау можно, пожалуй, отнести только порку горящим березовым веником, привязывание за ноги к двум склоненным березкам, которые, выпрямляясь, разрывали осужденного, и сожжение в деревянной клетке, которое применяли к еретикам. Впрочем, за оригинальность последнего уже не ручаюсь. Да еще сотрудников ГРУ, перешедших на сторону врага, говорят, заживо сжигали в гробах в крематории.

Есть нации садистские и есть мазохистские. Русские, боюсь, относятся к последним. Был короткий всплеск садизма: революция, потом Иосиф Виссарионович. Тогда и возвысились. А кто сейчас впереди планеты всей? Англичане. Точнее, их наследники американцы, страна, в которой казнят чуть ли не больше, чем в Китае. Так что делайте выводы, Жюстина, кто правит миром.

Но вернемся к долгим китайским казням. Была еще одна близкая к «стоянию в бочке»: бамбуковая клетка. Представьте себе усеченную пирамиду из четырех толстых шестов выше роста человека. В верхней и нижней части шесты скреплены перекладинами. Наверху набито несколько бамбуковых дощечек с отверстием для головы. Жертве связывали руки и ставили в такую клетку, подкладывая под ноги несколько черепиц. Черепицы постепенно убирали, и осужденный повисал на шее – наступала медленная мучительная смерть.

Впрочем, богатый человек мог избежать наказания. У ворот ямыня, китайского суда, всегда можно было найти бедняка, который был готов за определенную плату подменить вас под ударами бамбуковых палок, а то и в бочке с известью. Дети из бедных семей шли на смертную казнь, чтобы хоть ненадолго поддержать родственников.

А вот в Японии не было такого, не было, и все. Чтобы самурай нанял какого-нибудь простолюдина, чтобы тот совершил за него сэппуку? Нет уж, увольте! Он и делать-то этого не умеет, смерд!

Авторитет власти в Японии был столь велик, что если рядом с тюрьмой начинался пожар – страшное бедствие для домов из дерева и бумаги, – то арестованных отпускали под честное слово, хотя им грозил очень серьезный штраф, если они не вернутся к определенному сроку.

Док снял со стены деревянные наручники.

– Дайте руки, Жюстина.

Я вспомнила о том, что Кабош считает Дока весьма опасным человеком, но, с другой стороны, если произойдет то, зачем я пришла сюда, я буду куда более беспомощна. БДСМ – вообще опасное развлечение.

Честно говоря, я заслушалась.

– Да не так, Жюстина! – воскликнул он. – Одну руку поверх другой, как подходят к причастию.

Наручники замкнулись на запястьях, щелкнул замок. Конструкция кажется довольно несерьезной.

– Они использовались для наказания, а не для предотвращения побегов. Арестованным преступникам руки связывали веревкой. А вот за незначительные проступки могли приговорить к нахождению в таких наручниках на срок тридцать, пятьдесят или сто дней. Наказуемый при этом находился дома, но замок наручников опечатывался и периодически проверялся. Как видите, снять наручники, не повредив печать, не составляет труда. Однако за это налагалось наказание вплоть до смертной казни, так что это происходило не слишком часто.

Я смотрю на Дока во все глаза, и мне страшно и сладко одновременно.

– Я читал ваши рассказы о пытках в Интернете, – продолжил он. – Слог хороший, но видно, что человек этого на себе не испытал, или испытал, но в очень облегченной форме. Некоторые вещи стоит сначала попробовать. Как вы считаете?

– Я предпочла бы остаться живой.

– Любую пытку можно остановить. Здесь каждый девайс был, по крайней мере, однажды использован.

Я, наверное, побледнела и поискала глазами, куда бы сесть. Рядом стоит широкий топчан, обитый кожей, вероятно, служащий одним из станков, – я опустилась на него.

Небесный Доктор рассмеялся.

– Да вы не беспокойтесь! Я свято блюду принцип добровольности и никогда ничего не сделаю без вашего согласия.

– Неужели находились добровольцы?

– На все находятся добровольцы! – с улыбкой сказал он, и я почувствовала себя Жюстиной де Сада где-нибудь в подземелье Бенедиктинского монастыря, когда настоятель готовится запытать до смерти очередную жертву и проповедует несчастной героине философию либертинажа.

– С безопасностью и разумностью у вас, похоже, не так благополучно.

– Безопасность и разумность – всего лишь договоренность, своя в каждой паре. Безопасно и разумно то, что я таковым считаю, и нет больше никакой ни безопасности, ни разумности. А вам никогда не приходило в голову, какой кайф умереть во время экшен?

Я молча облизала губы.

– Ну, вы же именно об этом мечтали! Я же знаю, – повторил Док.

Он смотрит внимательно, улыбается любезно, но меня пробирает до костей от этого взгляда и этой улыбки, словно холодная шаровая молния входит в пальцы и спускается вниз по позвоночнику, растекаясь по телу то ли ужасом, то ли блаженством. И я понимаю, что он не врет, что находились добровольцы.

Поднимаю взгляд, смотрю в глаза и чувствую себя куклой на веревочке.

В нем что-то не то, какая-то несообразность, внутреннее противоречие, словно под этой телесной оболочкой, в общем-то, куда менее харизматичной, чем у Маркиза, живет Другой, способный подчинить любого, да так, что тот станет на коленях умолять убить его, как понравится Небесному Доктору, и будет при этом безмерно счастлив.

– Я не буду сейчас ничего делать, – сказал он. – Но хочу, чтобы вы запомнили все это. Приходите, когда захотите. Буду ждать, я всегда рад вам. А сегодня только то, ради чего вы здесь.

Он снял наручники и вернул их на стену. Откуда-то из-под стола достал шкатулку, украшенную драконами. Открыл. Внутри в пластмассовой коробочке лежат иглы.

– Все стерилизовано, – говорит он. – Раздевайтесь.

Я кивнула. Стягиваю блузку, расстегиваю джинсы.

– Только я хочу научиться сама.

– Угу. Я прекрасно знаю, зачем вы пришли. Все покажу.

– Откуда знаете?

Пожал плечами.

– Тематическая тусовка – это большая деревня. Слухами земля полнится. Додумать остальное не составляет труда. Сядьте! Точки вы знаете? Я вам подскажу. В них нужно вводить иглы. Сначала дезинфицировать. – Он протянул мне флакон с перекисью водорода и вату. – Да. Вот так. Теперь берите иглу. Так, перпендикулярно коже, не бойтесь.

– Мать! – сказала я, вонзив иглу.

– Не совсем так. Чуть глубже. Давайте я вам помогу. – Поднял руки ладонями ко мне. – Не беспокойтесь, только первую. Вот! Берите вторую. Ну, сами!

Сжимаю зубы и вгоняю иглу, с поворотом, как он показал. Беру вторую.

– Отлично, – похвалил он. – Согласитесь, в аутомазохизме есть свой кайф: одновременно ощущаешь себя и жертвой и палачом. Все сложные композиции из человеческих тел, которые строит в своих романах маркиз де Сад, нужны именно для того, чтобы быть посерединке, и мучимым и мучителем одновременно. Да. Вот эти три точки последние. Никогда не прокалывайте их прежде остальных – потеряете сознание. И вот в таком порядке: сначала эта, теперь та, что выше, потом…

Колю иглу в кожу над клитором, и мир начинает уплывать.

 

Путешествие 3 (Флагелланты)

Точнее, сменяется другим: в глаза бьет яркое полуденное солнце, в ушах – гул многотысячной толпы. Я стою на коленях на паперти храма. Невообразимо прекрасного. Резное каменное кружево со статуями иудейских патриархов, учителей церкви и святых, мистическая роза над воротами, а еще выше, над розой и святыми – Христос, коронующий мадонну.

– Лучшее причастие – причастие крови! Только так мы сможем соединиться с нашим Создателем. Только через раскаяние, страдание и кровь. Так говорит наш учитель – святой Конрад!

Я почти у ног проповедника, и его голос, красивый и мощный, покрывает шум.

– Принесем же покаяние, чтобы быть достойными войти в этот храм, прекраснейший на земле, чтобы там, где принимали корону наши государи, принять дар прощения из рук самого Господа!

И засвистели плети. Я почувствовала, как и мне ожгло спину, и только теперь осознала, что обнажена по пояс. Я закричала и услышала крики остальных – тысячи криков, слившихся в один непрерывный рев. Но стоны заглушило пение псалмов, и я подняла заплаканные глаза к алым хоругвям, колышущимся над толпой, и почувствовала приближение экстаза.

– Теперь окажите услугу тем, кто помог вам принести покаяние и удостоиться благодати божьей! – воскликнул проповедник.

Я поднялась с колен. Мужчина, бичевавший меня, с улыбкой протянул плеть.

– Не знайте жалости! – сказал он. – Я тоже грешен.

Преклонил колени. Я слегка ударила. Трудно заставить себя бить сильно.

Обернулся.

– Ну что же вы? Или не любите брата своего во Христе? Или не желаете ему получить прощение? Разве это искупит мою вину?

Зазвучал покаянный псалом, и я обратилась к Господу с молитвой дать мне решимость, чтобы быть его палачом.

Бью, что было силы, на коже моего собрата проступает алый рубец. Еще и еще! Состояние транса. Огромная толпа, погруженная в транс.

Наконец проповедник велит прекратить. Мой брат во Христе поднимается с колен, в глазах и улыбке сияет та же божественная благодать, что снизошла на меня. Объятия и троекратный поцелуй, как в день Святой Пасхи.

– Теперь войдемте в храм! – говорит наш вождь и первым ступает в ворота.

Идем между рядов бесконечных колонн, теряющихся в необозримой выси, а впереди сияют витражи, словно окна в рай. Падаем на колени перед алтарем, и бичевание повторяется.

Я на коленях, волны сладости заливают меня. Вечность бы не поднималась и не поднимала глаз, но рядом прозвучали шаги, и мелькнула черная тень. Сквозь марево транса я слышу шепот и разбираю слова.

– Учитель! Они обвиняют нас в ереси. Собираются арестовать. У Сен-Реми – костры. Много костров!

Я подняла глаза на проповедника.

Он воздел руки к сводам храма и воскликнул:

– Слуги Антихриста, сидящего в Риме, снова ополчились на нас! Ангел Господень снизошел на меня с небес и поведал о кострах, что сложили прихвостни Сатаны. Дела познаются по плодам их! Или неведомо этим черным душам, что, когда флагелланты приходят в город – там прекращаются убийства и грабежи, а сердца жителей преисполняются покаянием и христианской любовью. Они не хотят, чтобы царствие Божье воцарилось в земных селениях и проросло в сердцах людей прекрасными цветами добродетелей! Они хотят грешить вечно и не видят ничего, кроме своего греха! Потому и преследуют нас! Но мы пребываем в благодати Божьей, и они для нас не более, чем твари, ползающие и смердящие. Для чистого сердца их укусы не опаснее муравьиных. Наша дорога в рай! Благословим же врагов наших, открывающих для нас Небесные врата и приближающих встречу с Богом. Пойдемте к храму Святого Реми, крестившего когда-то Хлодвига, и станем свечами у престола Господа, как первые христиане на арене Нерона, и освятим еще более это святое место!

И он спустился со ступеней алтаря и пошел к выходу из храма, увлекая за собой толпу. Мы вышли на улицу.

Раскаленный булыжник мостовой жжет голые ступни, но я почти не чувствую боли. Мы поем. Мы идем к престолу Господа, и в наших сердцах нет страха.

Уже доносится запах паленого мяса, уже пахнуло раскаленным ветром от огромных факелов из горящих людей у ступеней храма Сен-Реми, перед которыми мы преклоняем колени. Я уже слышу топот коней гвардии, приехавшей за нами…

Но мир меркнет.

Я на кожаном топчане в частном музее пыток Небесного Доктора. Рядом стоит Маркиз.

– Ну что, добилась своего? – бросил он.

Повернулся к Доку.

– Дай мне это средство, ублюдок!

Док убирает в шкатулку маленький пузырек. Рядом лежит пустой шприц. Я смотрю на свои руки: на правом локтевом сгибе след от укола.

– Вы не очень-то вежливы, господин Маркиз, – усмехнулся Небесный Доктор.

– Дайте средство! Все же может повториться.

Док качает головой и запирает шкатулку.

– Я никому его не даю.

И тогда Господин бьет. Там, куда пришелся удар, еще миг назад была спина Небесного Доктора, но теперь – только воздух. Док словно растворился в одном месте и возник в другом – за спиной Маркиза. Но Господин мгновенно реагирует, разворачивается и пытается ударить еще. С тем же результатом. Я не успеваю следить за движениями Дока, они кажутся марой, иллюзией, волшебством.

– Кто ты, черт возьми! – кричит Маркиз.

– Как ты любопытен, право! – раздается голос от двери, где только что никого не было. – Узнаешь в свое время. Пошли!

– Средство!

Док расхохотался.

– Да это обыкновенный кофеин! Кстати, рискованное дело. В следующий раз с твоей сабой это может не пройти.

Господин побледнел, у меня екнуло сердце.

Док открывает шкатулку, вынимает пузырек, и он, словно случайно выскальзывает у него из руки и падает на пол. Звенит стекло, блестят в свете настольной лампы мокрые осколки.

– Ах! Какая жалость! – воскликнул Док.

– Сволочь! – сказал Маркиз и зашагал к выходу. – Пошли, Жюстина!

Я наскоро оделась и поспешила за ним. Он ждал в дверях. Взял за руку, вывел на улицу. Там коротко бросил:

– Ты будешь наказана!

И не проронил ни слова больше.

Знал бы он, какой сладостью прозвучало для меня слово «наказание»!

Возле дома шепчу:

– Прости меня!

– Прощение возможно только после наказания, – цитирует он Кодекс рабыни.

Нас ждет Кабош. На кухне, на табурете, стоит ведро с водой, из которого торчат тонкие палочки без коры.

– Маркиз! – взмолилась я. – Ты же знаешь, что я терпеть не могу розги!

– А наказание не для того, чтобы кайф ловить.

– Кабош будет меня пороть?

– Нет. Мэтр здесь в качестве врача. Чтобы я часом не запорол тебя до смерти. Раздевайся, раздевайся! Чего стоишь?

Ударов было сорок, как в иудейской традиции. До крови Маркиз не бил, но синие полосы остались. На следующее утро я имела удовольствие любоваться ими, глядя на себя в зеркало. Некоторый извращенный кайф я все же словила. Я была к этому подготовлена «путешествием» в запруженный флагеллантами средневековый Реймс.

 

Олег Петрович

Телефон Небесного Доктора мы нашли в записной книжке Маркиза, конфискованной во время обыска. Номер записан под двумя буквами «Н.Д.».

Я позвонил.

– Извините, вы набрали несуществующий номер, – сказал женский голос.

Подумал, что ошибся, позвонил еще.

– Извините, вы набрали несуществующий номер.

В общем-то, ничего удивительного, номер телефона можно быстро сменить при наличии-то денег. Этот их Небесный Док слышал, конечно, о деле Маркиза и решил залечь на дно.

– Придется ехать, – сказал я Сашке.

Адрес у нас был, его обнаружили в записной книжке Ольги Пеотровской. Удивляло одно мелкое несоответствие: в записной книжке указан тридцать первый этаж, а в дневнике – тридцатый. Наверное, описка. В крайнем случае, проверим оба.

Ультрасовременная сияющая башня на охраняемой территории со сквером у подножия, отдельной диспетчерской и бухгалтерией. Пожилой консьерж (не иначе бывший профессор) смотрит подозрительно, но после предъявления удостоверений в недра башни пускает.

Идем по пушистому ковру, мимо живых пальм и раскидистых монстер к шикарной двери в облицованной мрамором стене. За дверью – всего лишь бухгалтерия.

– Нам нужны сведения о жителях тридцатого и тридцать первого этажей.

Девушка за компьютером удивлена.

– В доме тридцать этажей.

Ну как я и думал, описка.

– Тогда тридцатого.

Вручает распечатки фамилий владельцев – смотрю их уже в лифте. Насчет количества этажей бухгалтерша не обманула. На панели лифта (не иначе черного дерева) только тридцать кнопок.

В пентхаусах живут семьи, ни одного одинокого молодого человека. Впрочем, из того, что Небесный Доктор принимал Ольгу один, еще не следует, что он и живет один. Мало ли, мама в Париж уехала. К тому же регистрация далеко не всегда совпадает с реальным положением дела.

Поднялись на этаж. Я поискал номер квартиры, указанной в записной книжке Пеотровской.

– Мать!

– В чем дело? – спросил Сашка.

– Нет такого номера! Самый большой номер – сто пятнадцать. В записнухе – сто восемнадцатый!

– Может, пятерка так написана?

– Хрен его знает! Может.

В квартире номер сто пятнадцать обитает строгая пожилая дама, явно из бывших. Про себя я окрестил ее «генеральшей».

– Мы буквально на десять минут, госпожа… – Я взглянул в бумажку. – Шацкая. Только поговорить.

Она с отвращением взглянула в наши удостоверения, но в квартиру пустила.

Никакого намека на китайщину, скорее апартаменты напоминают дворец графа Шереметева: стулья с гнутыми ножками, стены, обтянутые шелком, и старинные вазы.

– Госпожа Шацкая… Константин Шацкий – это ваш сын?

– Муж.

Я вздохнул. Явно пальцем в небо! Небесному Доктору вряд ли больше тридцати пяти. Но все же продолжил:

– Интересуется Китаем?

– Нет, никакой ерундой он не интересуется. Он президент строительной фирмы.

– У вас есть сын?

– Дочь. Живет в Лондоне.

– Понятно… Возможно, у нас не совсем верный адрес… Нас интересует мужчина тридцати-сорока лет, несколько лет проживший в Китае, любящий восточную культуру, возможно, окончивший Институт Стран Азии и Африки. Не знаете такого?

Упоминание элитного вуза, видимо, вызвало в душе «генеральши» толику уважения, и она честно задумалась.

– Нет, молодой человек, такого не знаю.

– А над вами кто живет? – как ни в чем не бывало, спросил я.

– Над нами чердак и крыша с солярием. Слава богу, смотрит охрана – бомжей нет!

Осмотр чердака и солярия, естественно, ничего не дал.

– А может, она выдумала все? – предположил Сашка уже в машине.

– Кто?

– Пеотровская. Скучно ей было в банке работать с ее темпераментом, вот и выдумывала про всяких Небесных Докторов.

Я покачал головой. До сих пор все написанное Ольгой в дневнике неизменно подтверждалось. Можно, конечно, у Маркиза спросить, но я почти не сомневаюсь, что снова нарвусь на его наглое «не помню!».