Тень правителей

 

Часть первая: До

 

1

Сон был рваный. Бесформенный, гадкий, липкий. Не цветной и не чёрно-белый, скорей, фиолетовый, со странными тенями единственных постоянных персонажей этого сна, всадников в чалмах с бронзовыми лицами, с копьями наперевес, которые смотрели и прицеливались сквозь него.

У него не хватало слов высказать ненависть и презрение к этому сну. Он снился иногда, без всякой очевидной логики, приходил без спроса в часы торжества и минуты горечи, и в беспросветную мглу мудовых рыданий очередного трюка, и в прозрачности морского прибоя, когда пляж огораживали по периметру, и только птицам разрешалось беззаботно пролететь над его неподвижным телом.

Он был ненавистен и сладок, божественный и дьявольский сон, он заканчивался словами и ритмом, то и другое затвердевало в памяти, навсегда, не оставляя сомнений — вот оно, его истинное предназначение.

В первый раз, когда сон выплеснул из него эти: «На ковре-вертолёте…», он испуганно принялся записывать, сокращая слова и отмечая дурацкими каракулями музыкальный ритм. Больше не записывал никогда. Он знал, мозг сохранит каждую буковку в его стихах, каждую ноту. Это жило вне его воли.

Рокера он нашёл в Свердловске. Мефодьича, который всё больше впадал в младенческую старость, с маниакальной настойчивостью тянуло на уральскую прародину.

— Надо окунуться в гущу народной жизни. А то завшивели! — говорил этот прожжённый циник, и вся камарилья безропотно отваливала с ним на кудыкины горы. «Пойду под образами кумекать! — Мефодьич запирался на неделю в бревенчатом доме. — И смотри, генерал, водки мне не разбавлять. Научились старика обманывать!» — он хмуро окидывал недобрым взглядом начальника охраны.

Было невыносимо скучно в загородной губернаторской резиденции. Стальевич, руководитель администрации, целыми днями пропадал с дебилоидом, вождём российских коммунистов. Тот, вдохновлённый успехами на недавних выборах, продавался неохотно, капризничал, временами выдумывал вовсе фантастические требования. Стальевич мучительно, медленно и упорно лепил из него своего. Приходил только на ужин, недовольно отмахивался от расспросов и, поев, сразу уходил в номер смотреть телевизор. Больше разговаривать было не с кем.

— Давайте я включусь, — ему не нравились методы Стальевича, переполненные намёками и полутенями, неспешные эмигрантские ленинские «два шага назад, один шаг вперёд».

— Нет, друг мой. В команде должно быть чёткое функциональное разделение, — шеф посмотрел на него уставшими глазами. — Ты за молодежную политику отвечаешь, вот и пошукай, чем тут провинциальная поросль разговляется.

— В городе есть костёл? — спросил он нукера.

— Найдём, — сказал нукер. — Какие ещё будут указания?

— Послезавтра проведём католическое богослужение. Или что-то вроде того. Изучи досконально ритуал и подготовь своих гвардейцев.

— Сколько человек участвует? — лицо нукера было бесстрастным, только в уголках губ чуть заметно играла улыбка. Его всегда восхищали эти жутковатые спектакли.

— Пять-шесть твоих ребят. Один звукотехник, включать органную музыку. Для меня подготовьте зашторенную исповедальную. Исповедоваться будет вот этот, — он написал на листке фамилию. — И не перепугайте его по дороге.

Да, рокер ему понравился. В табачном дыме ночного клуба он возвышался неприступным идолом над сборищем полоумных девиц и ищущих приключения парней. Он показался вполне подходящим для его замысла.

— Проверьте на всякий случай, не наркоман ли, — сказал он нукеру.

— Что я должен отвечать? — голос рокера был спокойным.

— Ничего, — он хотел сказать «сын мой», но передумал. — Ты должен слушать.

Он впервые читал собственные стихи вслух. В высоте купола костела звучал орган.

— Хорошие стихи, — сказал рокер. — Это ваши?

— Это неважно. Вот наброски музыки, — он просунул в окошко исповедальной блокнот. — Доведёшь до ума. Тебе помогут выпустить диск. Ну, и с промоушеном и всем прочим.

— Спасибо. И всё-таки кто автор? — в голосе рокера мелькнула незамысловатая наглость.

— Авторство поставишь своё.

— Но…

— Что?!

— Но это нечестно…

— Рассуждать изволь перед женой. Всё! Аудиенция окончена, — он хлопнул в ладоши. — Отвезите его домой. Я дам знать, когда будут следующие стихи…

 

2

— Давай поженимся! — вдруг сказала Юлька. Они сидели на берегу мелкой речушки Нары, разомлевшие после сытного родительского обеда. Они спали вместе уже почти год, то есть спали, собственно говоря, иногда, когда он разгонял соседей по комнате в общежитии и Юлька ранним утром украдкой пробиралась мимо дремавшей вахтерши.

Как два воробышка сидели рядом на лекциях и потом, взявшись за руки, гуляли по Москве. Ему было хорошо, весело и беззаботно. Юлька была ненавязчивая, почти не ревновала, когда он посматривал на других девчонок. Заканчивался четвертый курс, возвращаться домой в Нальчик не хотелось, ехать по распределению в иную Тмутаракань не хотелось совсем. Он отгонял от себя мрачные мысли о будущем, как назойливых мух.

Впоследствии он вспоминал это время так. «Именно студентом истфака я придумал свой первый слоган. Всё — хуйня, кроме пчёл! Но если глубоко задуматься и внимательно прочитать трактат Мишеля Монтеня „Баллада о пчёлах“, то понимаешь, что и пчёлы тоже хуйня. Согласитесь, точно отображает настроения предперестроечной жизни».

— Давай поженимся! — повторила Юлька.

После выпитого вина очень хотелось спать.

— Куда жениться?! — сказал он. — Ни кола, ни двора. Ни работы человеческой, учителями, что ли, в школу пойдём?

— Родители не против, чтобы мы жили у нас, — сказала Юлька. — В общем, я сказала, что мы женимся.

«Как это было давно, как это было недавно». Идиотская песенка, слащавая сентиментальность советских времен. Но привязчивая. Он пощёлкал по микрофону:

— Уважаемые господа! Александр Стальевич заболел, поэтому сегодняшнюю пресс-конференцию проведу я, его первый заместитель…

В советских песнях была душевность, сказал какой-то фигляр по телевизору. «Бесхребетность в них была, ссали сказать правду, вот и погружались в пучину душевных переживаний». Он вспомнил злобный пасквиль, прочитанный в студенчестве в самиздатовском журнале:

«Что Вы думаете о Мандельштаме?»— спросил Сталин.

Телефонная трубка молчала.

— Что Вы думаете об Осипе Эмильевиче Мандельштаме? — повторил Сталин.

Трубка молчала.

— Он же ваш друг, Борис Леонидович, — с нескрываемым презрением сказал Сталин.

И не дав ответить, продолжил:

— Ваши друзья из Парижа, Ромен Роллан и прочие очень волнуются, что вы не приедете на антифашистский конгресс. Я не вижу причин, чтобы Вы, товарищ Пастернак, не ехали. Вам, большим писателям, полезно порассуждать друг с другом о добре и зле.

— Спасибо, товарищ Сталин!..

«В моих стихах, во всяком случае, больше точности, — подумал он. — На тебе как на войне. Беру портфель, иду домой…» За полчаса до пресс-конференции он позвонил рокеру. Тот спал. Его всегда забавляло, как видеокамеры, установленные в квартире рокера, выхватывают его мимику.

— Просыпайся! — голос, искорёженный специальным устройством, звучал надменным металлом. — Прямо сейчас выйди во двор. Там стоит катафалк. Подойди к нему и жди.

Реакции рокера всегда были молниеносные. Это его тоже забавляло.

— В прошлой жизни вы, наверное, работали директором уездного цирка. Обожаете дешёвые трюки, — рокер натянул джинсы. — Умыться хотя бы можно.

Он смотрел в монитор на катафалк и ждал. В кабинет осторожно заглянул нукер:

— Журналюги в сборе!

— Сообщи, что через пять минут начнём.

Рокер подошёл к катафалку. Дверца приоткрылась и рука в перчатке выбросила чёрный платок. Рокер стоял неподвижно.

— Чингачгук хренов! — он развеселился.

Дверца катафалка открылась нараспашку, невеста в подвенечном платье с забинтованным лицом торжественно спустилась по приступку и протянула рокеру конверт.

Он выключил монитор.

— Я не обладаю правом давать официальный комментарий действиям правоохранительных органов, произведенным сегодня утром в Новосибирске. Это полностью компетенция министерства внутренних дел. Могу лишь сказать, что арест господина Х произведен в строгом соответствии с законодательством, которое не предполагает никакого специального согласования с президентом страны. Степень виновности любого гражданина нашей страны определяет суд и больше никто …

«Как это было недавно…» Надо признать, он не ожидал, что жить в одной квартире с родителями жены может быть так комфортно. Юлька была домовитая, точь в точь как её мама, тесть, бывший директор радиозавода, рано вышедший на пенсию по инвалидности, был, конечно, в силу болезни, человек нудный, но зимами пропадал в гараже, а летом на даче, так что его семейная жизнь протекала ровно, мимо рифов бытовых неурядиц. После госов они с Юлькой едва успели вскочить на подножку аспирантуры, пришлось немного понервничать, но всё обошлось благополучно, они потихоньку ковыряли свои кандидатские, Юлька подрабатывала уроками французского, он репетиторствовал, у него даже появилось небольшое брюшко, начальный признак будущего доцента столичного вуза.

Первой задала вопрос миловидная овца из НТВ:

— Известно, что Вы долго работали с господином Х. Именно по этой причине Вы проводите пресс-конференцию?

Вопрос выглядел как вызывающая констатация факта. «Ну-ну! — подумал он. — Посмотрим, как ты завизжишь под Новый Год…» На разгоне этой оппозиционной телевизионной шайки именно 22 декабря настояла Ксюха: «Устроим обломчик их пёздам на рождественских распродажах в Милане. Хочу поржать, как эти гаврики засуетятся».

— Я уже сказал в самом начале, что Александр Стальевич плохо себя чувствует. Что касается моих личных отношений с господином Х, то полностью полагаюсь на мнение правоохранительных органов.

— Как Павлик Морозов?! — овечка не удержалась от сарказма.

— Господа журналисты! Прошу соблюдать регламент, — Ксюха c распорядительского места принялась наводить порядок. — Один человек — один вопрос!

Было ли ему тогда скучно, в этой размеренной жизни в среднегабаритной квартире не в центре, но и не на окраине Москвы, на тихих интеллигентных запевках у костра на даче с обязательным утренним женским лукавством: «Ах, наши мужчины вчера перебрали…», но опохмелиться никто не предлагал? Сейчас он ответил бы не колеблясь: — Да. Было сытно, мирно и чинно. Но скучно.

А тогда? Жизнь катилась в строго определённое никуда: в пятьдесят профессор, в шестьдесят внуки, в семьдесят готовится к смерти. Он помнил совершенно чётко: думать ему не хотелось ни о чём.

Вопрос прозвучал как выстрел в упор. Его задал итальянец, почётный борец за права человека ещё со времен гонений на диссидентов:

— Арест господина Х следует расценивать как начало «охоты на ведьм»?

— Извините, господа! — Ксюха улыбнулась с хладнокровием змеи. — Время пресс-конференции закончилось. Вы можете оставить свои вопросы на официальном сайте администрации президента.

 

3

— Как вы относитесь к рекламе, mon сher ami?

Его научный руководитель Леонид Борисович, не знавший толком ни одного языка, любил щегольнуть иностранными словечками.

— Реклама — двигатель прогресса, — он усмехнулся. — И ещё опиум капиталистического общества.

— Опиум — это религия, — философически заметил Леонид Борисович. — И вообще, сейчас в моде антисоветизм. Ты слышал об указе про банки?

— Слышал краем уха. С трудом представляю банки в нашей советской действительности. Из сберкассы в воротилы бизнеса подадимся?

— Откуда столько пессимизма в здоровом двадцати трёхлетнем парне? — Леонид Борисович помешал ложечкой сахар в чашке. — Амigo! Счастливого капиталистического будущего нам не избежать. Надо просто оказаться в первых рядах.

Он уже позабыл об этом разговоре в институтской столовке, когда однажды вечером ему позвонил Леонид Борисович:

— comment etes-vous, citoyen baccalaureat? Семейная идиллия не осточертела?

Леонид Борисович к своим тридцати успел сменить трёх жен.

Он покосился на читавшую Набокова жену.

— Что-то срочное, Леонид Борисович?

— Более чем! — тот придал голосу таинственность. — Завтра в двенадцать жду тебя на выходе из метро Павелецкая. Встречаемся с чрезвычайно интересными людьми.

— Им нужны специалисты по общечеловеческим вопросам, — сказал Леонид Борисович, едва поздоровавшись. — То есть такие как мы.

Они стояли на площади Павелецкого вокзала, средь гвалта встречающих и провожающих, и посреди этого человеческого потока его научный руководитель отчаянно жестикулировал, захлебываясь словами: «Им нужны люди, способные нести всякую чушь, но приятную уху чиновника. Это одна сторона медали. Другая — они хотят покупать власть, подкупать народ, всех без разбору, белых и чёрных, красных и зелёных, праведников и чёрта в ступе, точнее, не покупать и не подкупать, с деньгами-то у них пока туго, а обещать молочные реки и кисейные берега. Сами они ребята косноязычные, технари все, главный у них вообще химик по образованию, но головы золотые. Настругали немного в кооперативе по комсомольской линии, теперь вот банк. Скажу со всем свойственным мне цинизмом: — Я в этих мерзавцев верю!»

«Ему не хватает бороды, — подумал он. — Седой, всклокоченной, истрепанной синайскими ветрами жидкой бородёнки пророка, сорок сороков ведущего свой народ невесть куда. Любопытно, что он думал, когда мучительно выколачивал свои каменные скрижали: „Какую истину ещё сморозить?“»

— Стоп! — сказал он себе. — Тормози, аспирант. Ты же не антисемит, ты же нормальный. Что ты знаешь о Моисее, дитя недослушанных лекций и наспех прочитанных книг?

Один создал миф, другие разукрасили его правдой и ложью, и вдохновенные идеологи бороздят океанские просторы на комфортабельных лайнерах, пока труженики моря устало латают свои дырявые судёнышки. Вечный исторический вопрос: верят ли создатели мифа в своё исчадие?

— Что ты молчишь? — сердито спросил Леонид Борисович.

— Простите, задумался о предтече мифа.

Леонид Борисович едва не воспарил над привокзальной площадью: — А ещё ноешь, что у нас не получится. Страна скончавшегося в муках социализма требует благовоний и телесных услад. Пойдёмте, caballero, в банк.

Банк был какой-то хлипкий. Впоследствии на месте этого здания Х построил небоскреб, на высоченном шпиле которого гордо реял флаг с надписью: хлебный склад № 12. Отец одного из ближайших сподвижников Х руководил центральным московским зерновым трестом, с его барского плеча юным капиталистам была выделена часть амбарного помещения. Пахло клейковиной, но народ шустро бегал по коридорам, разговаривая на птичьем банковском языке.

Голос у Х был тихий и вкрадчивый. И ещё спокойный. Спокойствие в любой ситуации и олимпийская солидность были его неоспоримые качества. Которые покоряли. Именно так, покоряли. И он, и Леонид Борисович сразу почувствовали почти женскую влюбленность к этому человеку. Господи, сколько же сил он потратил потом, чтобы вырваться из этой магии. Окучивая в разных операциях тупоголовых чиновников, он придумал целую легенду для ответа на неизбежный вопрос: — В чём сила Х?

— Он — химик! — говорил он, многозначительно чокаясь рюмкой отборного рома. — Есть люди и есть химики. Люди отличаются эмоциями, ненавидят и влюбляются, мечтают о потерянных иллюзиях и стремятся создать новые. А химики раскладывают окружающий мир на элементы таблицы Менделеева и сводят их вновь, исходя исключительно из собственной целесообразности.

Легенда была убедительная, но насколько правдивая? В конечном счёте, все его попытки анализа приводили к неизбежному выводу: чтобы избавиться от чар Х, его надо убить.

— Только не смотри в глаза, когда будете брать, — сказал он главному эмвэдэшному оперу, когда инструктировал перед арестом. Опер, прошедший половину горячих точек на земном шаре, всячески сдерживался, но явно был готов обдристаться. — У него глаза удава, намеренного сожрать кролика.

— Итак, я предлагаю вам создать в банке подразделение пиар, — Михаил Борисович завершил недолгую речь, улыбнулся, снял очки и вопросительно посмотрел.

— Неплохо было бы поучиться, набраться зарубежного опыта. В Англии, например, или в Америке, — сказал Леонид Борисович.

Х снова улыбнулся: «Заграница нам не поможет. И не потому, что денег жалко на поездку. Просто нам придётся создавать свои правила игры, без всякой теоретической базы. Вы меня понимаете?»

— Как бы да! — неуверенно произнёс Леонид Борисович.

Х засмеялся: «Для начала неплохо. Новой эпохе — новый язык. Хорошо словцо — как бы. Придаёт многозначительность каждому экономическому термину и одновременно развязывает руки. Ещё что-нибудь из этой серии, уважаемый доктор».

— Кандидат. Кандидат исторических наук, — сказал Леонид Борисович. — Ну, например, типа. Типа мы решим, типа мы уверены.

— Типа да, — сказал Михаил Борисович. — Подходит. Типа. И ещё что-нибудь, скабрезное, но в меру, чтобы можно было произнести при женщинах. Для трилоквиума. Так, если я не ошибаюсь, называлась основа знаний в античном мире?

— Говно вопрос, — сказал он.

— Как?

— Типа, если у вас есть проблемы, мы как бы решим. Говно — вопрос!

— Блестяще! — сказал Х. — До чего приятно иметь дело с интеллигентными людьми.

«А ведь у него замашки не миллиардера и не олигарха, — подумал он. — И даже не генерального секретаря компартии. Минимум, китайский император — живое воплощение божества…»

 

4

Нельзя сказать, что Юлька отрицательно отнеслась к его уходу из аспирантуры. Просто всё её женское ego противилось этой новой, неведомой жизни, так внезапно ворвавшейся в их среднегабаритную квартиру.

— Ты становишься другим, — сказала она за ужином в кооперативном ресторанчике, недавно открывшемся у стен Кремля. — Хорошо, что не чужим, — она снова изучила меню. — Про вино стоимостью 500 у.е. я читала только в литературе, обличающей пороки капиталистического общества. Пойло, должно быть, страшное.

— Так себе! — сказал он. — Владелец этого ресторана — клиент банка — иногда устраивает презентации. Честно говоря, мне больше нравится виски.

— Скользкие сволочи, — Юлька потрогала вилкой дымящегося краба. — Я чувствую себя персонажем Джулии Робертс из «Pretty Woman». Слушай, а мы не превратимся в зажравшихся буржуа, чванливых и не понимающих чаяний народа?

Он расхохотался: «Не думал, что у меня жена — тургеневская девушка. С каких пор тебя волнуют нужды народа?»

— Да ладно тебе! Поумничать нельзя. Так, когда мы едем в Испанию? — она повела плечами как танцовщица фламенко.

Сегодня они отмечали четыре месяца его работы в банке. И первый серьёзный успех. Весь город был увешан рекламными щитами, предлагающими покупать акции банка. Автором идеи раздробить название заведения на множество мелких кусочков был Х, идеологом Леонид Борисович, исполнителем он. В общем, трилоквиум заработал.

— У населения полно денег под подушкой. Сбербанку никто не верит, — уверенно произнёс Михаил Борисович. — Плюс традиционное славянское желание засунуть голову в омут. Всё-таки страна с приличным средним образованием, все что-нибудь да слышали о рантье. А тут мы — деньги приносят деньги, вот что выбирает молодое поколение.

Леонид Борисович оказался на удивление способным переговорщиком. В мгновенье ока он посетил городские службы, отвечающие за фасады зданий, фонарные столбы и перекрытия мостов. Стоимость размещения рекламы оказалась в результате смехотворной, в том числе и потому, что никаких расценок не существовало. Особенно чудодейственным образом конвертики, извлекаемые Леонидом Борисовичем из внутреннего кармана пиджака, действовали на сотрудников телевидения. Суперпопулярные молодежные ведущие млели от счастья, получая стодолларовую купюру, и восторженно декламировали написанные им тексты.

Он отчасти подменял Леонида Борисовича на переговорах, но в основном был по художественной части. Писал зазывающие мульки, продумывал географию размещения рекламных щитов. Юльке он как-то показал макет: розовощекий красногвардеец в буденовке протягивал указующий перст: — А ты уже отнёс деньги в банк?

— Н-н-да! — сказала Юлька. — Сальвадор Дали переворачивается в гробу.

— Зато доходчиво, — ответил он. — Гегемону не надо лишний раз извилины напрягать. Твой Дали, между прочим, тоже не чурался китча.

Юлька бредила Дали. Откуда в этой среднестатистической московской девочке с филологическим уклоном было столько неподдельной страсти к живописи далёкого сумасшедшего испанца, он честно не понимал. Видимо, что-то из области фрейдистских комплексов, думал он, вечно дремлющая склонность к разврату. Хотя в постели вроде всё нормально, даже очень хорошо. Он полистал, как и все на первом курсе, «Толкование сновидений», решил, что блевотина и читать не стал, благо, Фрейд в программу не входил.

— Через две недели, — сказал он. — Сначала в Барселону, два дня валяемся на пляже. А потом — в Фигерас.

На утреннем совещании трилоквиума решили подлить масла в огонь.

— Завтра объявляем о завершении продажи акций, — сообщил Леонид Борисович. — Итак, очереди стоят на хлебный склад, а тут вообще дурдом начнётся.

— Брокеры подготовлены? — спросил Х.

— Да. Три посреднических конторы, — доложил он. — Им уже передано пятнадцать процентов акций банка. У всех контор один владелец.

— Кто таков? — спросил Х.

— Некто Михаил Фридман. Фарцовщик со стажем и спекулянт театральными билетами. Несколько раз ходил под уголовным делом, но выкрутился.

— Ну, с такой биографией и с такой фамилией он нас не подведёт, — Михаил Борисович протёр очки. — Леонид Борисович, лично контролируете, чтобы не перегибали палку на перепродажах. А то отлучу выкреста от церкви. В конечном счёте, мы все хотим жить в цивилизованной стране. — Х задумчиво посмотрел на присутствующих.

— Фридмана привести? — спросил Леонид Борисович.

— Не надо, — сказал Михаил Борисович. — В нашем раскладе я белый и пушистый. Кстати, как там дело с кандидатом на пост начальника службы безопасности банка?

— Я пообщался с несколькими кэгэбешниками. Генералы, конечно, но бараньё. Чуть печень не посадил. — Леонид Борисович потёр бок. — Обещают партийные деньги заводить.

— Ясно, — сказал Х. — Партийных денег нам не надо. Раз талдычат не про своё, значит, не при делах. Есть другие кандидатуры?

— У родителей моей жены дальний родственник служит в охране Мефодьича, — сказал он. — Полковник, из честных солдафонов, мечтает о большем. Как-то по пьяни жаловался, что у Мефодьича его не ценят.

— А вот это уже любопытно, — сказал Х. — Вообще, к окружению Мефодьича надо подбираться. Все эти союзные структуры во главе Горбачевым не жильцы, поверьте моему чутью. Приглашайте родственника в субботу ко мне на дачу.

Из Барселоны выехали, когда стемнело. Водитель такси, совсем не похожий на каталонца, белобрысый, с зачем-то выкрашенными красной охрой висками, всю дорогу молча жевал резинку. «Во как! — подумал он. — Испания — прибежище анархистов всех мастей. Это кто-то из приспешников Берии сказал. Наверное. Надо запомнить, вдруг пригодится».

Юлька спала на заднем сидении. Дома, в Нальчике, горы были величественные, грозные, но навсегда слились в его памяти в одно слово: шашлык. И ещё поход. Он вечно стирал ноги в этих походах в горы, то с родителями, то всем классом со школьным физкультурником во главе. Наверное, в этих лазаниях по горам он, в общем-то, книжный мальчик, так рано научился ругаться матом. Он вспомнил вылезшие на лоб глаза отца, обнаружившего в дневнике шестиклассника напротив двойки по геометрии чётко выведенное: «На хуй, на хуй! Кричали пьяные пионэры!» Отец, пожалуй, был единственным человеком, вполне разделявшим его непреклонное желание уехать после окончания школы в Москву. «Слишком он нервный и слишком тонкий, — сказал он матери, — чтобы среди кавказцев жить. Ему в Россию надо, а лучше ещё дальше». Мать посмотрела по сторонам: «Ты чего, отец?!» Они как раз выбирали дыню на базаре.

— Да ладно! — сказал отец. — Сейчас уже другие времена.

Машина остановилась на смотровой площадке.

— Сейчас, конечно, темно, — на плохом английском сказал водитель. — А днём шикарный вид на город. Вы завтра приезжайте, взгляните.

Он посмотрел на мерцающие внизу огоньки.

— Здесь высоко? — спросил он.

— Чуть больше двух километров, — сказал водитель. — Вполне достаточно, чтобы улететь на встречу с богом.

— Или с дьяволом, — сказал он.

— Вы верующий? — водитель попытался спрятать от ветра сигарету в ладони.

— Я гностик, — сказал он.

— Это печально, — сказал водитель. — А я атеист, — и выбросил сигарету в пропасть.

— Как достали эти китайцы. Или японцы. — Юлька устало плюхнулась на скамейку возле музея. — Бедные мои ноженьки. Дай кока-колу, а!

Всю экскурсию по дому Дали они никак не могли оторваться от группы азиатов, беспрестанно щёлкавших фотокамерами и восторженно цокавших на своем языке.

— Здесь хорошо побродить без посетителей, — сказала Юлька. — Но всё равно — кайф, — она торжественно подняла банку с кока-колой. — Я — в доме Дали.

— Всё для тебя, любимая, — сказал он. — Согласись, ради этого стоило уйти из аспирантуры.

— Ещё скажи: «Любой каприз за ваши деньги!» — Юлька сделала милую гримаску. — Дарю фразу для твоего банковского новояза. Ты, кстати, обратил внимание на эти два портрета Галы?

— Так много её портретов, — уклончиво ответил он.

— Ну что ты?! Первый — у самого входа в дом. На нём цветущая молодая женщина с яркими глазами. А второй — на выходе: истощённая старуха с безумным взглядом.

— Да-да! Конечно, заметил.

— Ты знаешь, — сказал Юлька, — мне кажется, Дали не был никакой сумасшедший. Он просто всю жизнь разыгрывал спектакль, а она влюбилась в него по уши и верила во всё это свято. В результате, свихнулась. Тяжелая судьба у русских женщин. — Юлька задумалась о чём-то своём.

— Теперь уже никто не разберёт, — сказал он. — Осталась только легенда.

Ночью он тихонько разбудил Юльку: — Не спится. Пойду, посижу на берегу моря.

— Только недолго, — промурлыкала Юлька. — А то обижусь.

От гостиницы до дома Дали было два шага. Он долго стучался в массивную дверь, пока открыл сонный привратник.

— Por favor! Пожалуйста, пустите, — он протянул две купюры по пять тысяч песет. — Take the money. Мне очень нужно войти. Bitte, всего на несколько минут. Я не вор, честное слово!

Привратник молча смотрел на него.

«Немой, сука, что ли?» — подумал он.

Из-за спины охранника выглянула женщина, запахнутая в чёрную шаль и потому похожая на опереточную дуэнью.

— Музей закрыт до утра, — сказала она. — Приходите завтра.

В мозге с бешеной скоростью прокручивались знакомые фразы из разных языков.

— Por favor! Я вас умоляю. Мне очень важно посмотреть на портреты Галы в одиночестве. Я готов заплатить любые деньги. Por favor! Я только взгляну и всё.

— Хорошо, — сказала дуэнья. — У вас полчаса, и ни секунды больше. Пропусти его.

В темноте зала глаза Галы казались закрытыми свинцовыми тучами. Безумие таилось где-то в недоступной глубине, разворачиваясь непостижимыми цветами радуги.

«DEUS — HOMMO ….» — он оторопело тряхнул головой.

Женщина, запахнутая в чёрную шаль, осторожно тронула его за плечо: «Пойдёмте со мной».

Они вышли на пляж. Метрах в трёх от воды торчал трухлявый остов давно сгнившей лодки.

— Хозяин любил приходить сюда по ночам, — сказала женщина. — Сидел в лодке и смотрел в темноту. На заре сталкивал лодку в воду и отправлялся рыбачить. Я один раз поплыла вместе с ним. Он не рыбачил, он просто спал под палящим солнцем.

— Si, si, signora! I understand, — пробормотал он.

В небе отчётливо проявлялось лицо истерзанной, одряхлевшей, безумной Юльки…

 

5

Стальевич позвонил минут через тридцать после окончания пресс-конференции.

«Совсем рассвирепел! — подумал он. — Ни здрасьте, ни почему отключены мои телефоны, ни где моя охрана…»

Стальевич сказал просто, без всякого намёка на эмоции: — В чём дело?

Он вспомнил, как на переговорах в чеченских горах Стальевич первым делом невозмутимо сообщил: «Здравствуйте, господа повстанцы!» Бородатые аскеры, увешанные оружием, посмотрели на него как на инопланетянина.

— Именно, здравствуйте! — повторил Стальевич. — Потому что, если бы я захотел сказать до свидания, вас уже не было бы в живых.

— Тебе приказали? — вдруг с надеждой в голосе спросил Стальевич.

Он собрал в кулак всё самообладание: «Господи, неужели мне удастся его обмануть?!»

— Это решение карлика.

Молчание Стальевича показалось ему бесконечным.

— Жаль. Значит, это твоё решение.

Он потрогал лежавшие на столе листки со стихами. «Моряк, моряк, почему ты не спишь?..» Имя рокера гремело по всей стране. Недавно он прочитал его интервью, насыщенное рассказами о творческих муках. «Ну не дурак ли?! — развеселился он. — Ксюху, что ли, за него замуж выдать. Вот она устроит ему сковородку. Чёрт, она же за Андреем Петровичем замужем. „Вино и гашиш, с тобой Париж…“ Ладно, проехали. Будем считать, что Ксюха это платоническая муза».

Ксюху к нему притащил Леонид Борисович. «Потрясная блондинка! — рекомендовал он. — И главное — безотказная. Поработает у тебя помощницей, а дальше сам посмотришь». Ксюха обучалась журналистике в университете, числилась в мелкой подмосковной газетёнке, в каком кабаке её подцепил Леонид Борисович, тот сам точно не помнил. Девица в самом деле была бесшабашная. В первый рабочий день она вошла в кабинет с грамотно отрепетированной фразой: «Шеф, доброе утро! Чай, кофе, меня?..»

В банке тогда были нервные дни. Только что провалился августовский путч, Мефодьич триумфально стал президентом страны, вскоре сменившей название на прежнее, дореволюционное, но отныне республиканское. Премьером был назначен никому до того неведомый внук детского писателя, правительство представляло собой странный кавардак из убелённых сединами советских производственников и недавних младших научных сотрудников, горячих как большевики в семнадцатом году.

— Кончилось то славное время, когда за три копейки можно было въехать в рай, — посетовал Леонид Борисович. — Молодые орлы мигом поднимут расценки до мировых стандартов.

— Будем платить, — сказал Х. — Это неизбежная цена за наши просчёты. Мы же не хотим оказаться банком, не пережившим смены общественно-экономических формаций. И вообще думайте, господа. В данный момент все средства хороши.

Подходов к новой власти не было практически никаких. Силантьев, тот его дальний родственник по линии жены, принятый в банк начальником службы безопасности, конечно, знакомил с людьми из Белого Дома, но всё это были не те кадры.

— Ты понимаешь, ситуацией в стране реально управляют пять, максимум десять человек. И они не всегда занимают ключевые посты. Во всяком случае, для публики, — он оправдывался перед Юлькой за постоянно плохое настроение. — Дружить надо именно с этими людьми. А с ними, зараза, как раз пока и не получается.

— Может быть, стоит остановиться, — сказала Юлька. — У нас ведь хватает денег. Можно вообще не работать.

— Можно, — сказал он. — А чего тогда делать? Путешествовать по миру как американские пенсионеры?

— Не самый плохой вариант, — сказала Юлька. — Кстати, ты не против ребенка?

— Ты что, беременна? — спросил он.

— Нет. Но мне уже двадцать пять. Как бы не оказалось поздно.

— Подожди немного, ласточка. Успеем!

«А ведь на её месте действительно лучше остановиться…» — подумал он.

Проклятые те дни! За неимением подходов Х составил перечень особо важных персон и распределил между членами команды. «Думайте, господа, думайте. Нам нужен прорыв!»

Так что появление Ксюхи в обойме было весьма вовремя.

— Краса моя! — сказал он. — Для тебя есть ответственное задание.

Ксюха вытерла салфеткой губы и села в кресло.

— С кем мне опять надо переспать?

— В данном случае всё сложнее, — сказал он. — Ты выходишь замуж.

— Неожиданно! — сказала Ксюха. — Жениха я увижу на свадьбе?

— Жениха зовут Андрей Петрович. Заместитель министра финансов. Чрезвычайно нужный нам человек.

— Старый хрыч?! От жены придётся отбивать? — уточнила Ксюха.

— Напротив. Молодой человек двадцати шести лет. Холостяк. Не пьёт, не курит. Будет дарить тебе цветы и называть тёщу мамой, если ты захочешь, конечно.

— Короче, полный мудак! — констатировала Ксюха. — Для начала пусть купит мне шубу и кольцо с бриллиантом.

— Для начала ты попадёшь в аварию, — сказал он.

План был прост. Люди Силантьева проследили рабочий график замминистра. Обычно около восьми вечера он покидал здание на Ильинке, машину вёл сам. На съезде к набережной была удобная площадка, где такси с Ксюхой удачно подрезало его «вольво», так что Андрею Петровичу не оставалось ничего другого, как прямиком въехать в правую переднюю дверь. Водитель такси, бывший сотрудник «девятки», бог за рулем, как назвал его Силантьев, гарантировал Ксюхе скромные повреждения тазобедренного сустава и вывих руки. Для вящего ужаса в первые секунды после аварии салон такси будет забрызган кровью из двух флаконов с пульверизатором. Основная задача Ксюхи: в ходе истерики сообщить замминистра свою фамилию и домашний телефон. Ну, а дальше как в сказке: благородный рыцарь навещает потерпевшую в больнице, влюбляется и вот уже Дюймовочка примеряет свадебное платье. Наряд милиции, «Скорая помощь» и врачи в «Склифе», естественно, подготовлены.

— Технические подробности, с вашего позволения, опускаю, — сказал он.

— Действительно, как в сказке, — недовольно произнёс Леонид Борисович. — В жизни так не бывает.

— А откуда такая уверенность, что у него нет постоянной женщины? — спросил Х.

— Прослушка за месяц показала, что, не считая рабочих разговоров, чаще всего звонит маме. Женщинам ни одного звонка, — сказал начальник службы безопасности.

— Может, он импотент? — сказал Леонид Борисович.

— Вряд ли, — сказал Х. — Чихвостит свое министерство железной метлой. По сути, сегодня он главный распорядитель бюджета страны.

— Ах, это сладкое слово бюджет, — в иронии Леонида Борисовича соприкоснулись сентиментальность и горечь. — Эти индийские оружейные контракты, которые нам регулярно подбрасывал ныне поверженный премьер Павлов. Старый добрый Советский Союз, дураково поле, огороженное хуями.

— Алюминиевыми огурцами, — сказал Михаил Борисович. — Мемуарами займётесь на пенсии, Леонид Борисович. Будем пробовать. Меняем одну битую Ксюху на весь небитый бюджет.

«Возьми папироску, выпей винца…» Быль оказалась любопытнее сказки. Андрей Петрович лично сопроводил Ксюху в больницу и ежедневно навещал с роскошными букетами цветов, проводя вечера напролёт у койки Дульсинеи, восторженно слушая её воркование и подкармливая бананами. Ответственный врач не преминул сделать свой маленький «гешефт», застращав Андрея Петровича последствиями аварии, и теперь замминистра мучил сослуживцев требованием находить из-под земли супердефицитные заморские лекарства.

— Так бывает, — неуклюже извинился Леонид Борисович за свой скепсис. — На работе зверь, дома сущий агнец. Где-то даже жалко мужика.

— Очень смешно! — сказал он. — Пора переходить ко второй стадии.

Вторая стадия вызвала ожесточённые споры. Достигнутый успех казался таким хрупким, что малейшее неверное движение грозило полным крахом. Собственно, вопрос был банальный: отправить Ксюху сразу после больницы на санаторное лечение за счёт и вместе с Андреем Петровичем или ещё некоторое время продолжить конфетно-букетные отношения. Мнение Ксюхи, что пора бы делом заняться и вообще она соскучилась по мужской ласке, учитывалось, но всерьёз не принималось.

— Как бы за не счёл за шалаву, — сказал Х. — Он финансист, а у финансистов интуиция хорошо развита. На блядях, как известно, не женятся.

— Вы уверены в этом? — с некоторым сомнением произнёс Леонид Борисович.

Всё решил случай. Или обстоятельства. «Все мы жертвы, нет не жертвы, рабы, нет не рабы… — думал он, сидя на институтском банкете в честь защиты Юлькиной диссертации. — Мы просто часть обстоятельств, которые незримо пронизывают нас причинно-следственными связями, и только глупцы могут удивляться фатальности наступивших событий».

Юлька сидела рядом, пьяненькая, розовощекая, довольная состоявшейся жизнью.

— Ну, не грусти! — шепнула она ему в ухо. — У тебя всё получился!

— Всё замечательно, любимая! — он поцеловал Юльку. — Я просто немного устал.

Ему показалось, что он покачивается на ветке, а внизу копошится муравейник из странных существ, не вполне осознающих своё место под солнцем, и среди них Юлька, очумело мечтающая о тихой и скромной норке для них двоих.

Х собрал команду на внеплановую летучку.

— Плохие новости, — сказал он. — Ольга Казимировна ничего не может сделать. Я только что от неё.

Милая старушка, начальник казначейского управления, Ольга Казимировна, беззаветно похоронившая себя в балбесе сыне, для которого в банке придумали футурологическую должность — директор по развитию, была их самым ценным кадром в минфине.

— Наши друзья — местечковые евреи, — именно так Михаил Борисович называл владельцев главного конкурирующего банка, — представили на конкурс государственных гарантий на закупку продовольствия и сельскохозяйственных химикатов заведомо фантазийные условия. Мы там близко не валяемся. Но кто же в нашей стране разбирается в ценообразовании на западном рынке. Местечковые вопят как резанные, что согласовали условия с поставщиками и рвутся на подпись документов к Андрею Петровичу. Ольге Казимировне нужно две недели, чтобы аргументировано разметать их реваншистские планы. Плюс — временной фактор — посевная не за горами.

— Так что время против нас, — подытожил Х. — Отсюда две задачи. Первая: на этот срок убрать Андрея Петровича из министерства. Вторая: по возвращению он должен подписать госгарантии в нашу пользу.

— Das ist fantastisch! — Леонид Борисович выразил общее мнение.

— Я понимаю, — сказал Х. — На кону миллиард долларов бюджетных денег. Так что, либо пан, либо пропал!

Ксюха не звонила из санатория четверо суток. Он нервно пощёлкивал пальцами по японским водяным часам, подаренным Юлькой на день рождения и стоявшим на рабочем столе. Перевербовка была исключена, в этом он не сомневался. Не таков мастак, этот Андрей Петрович. Да и Ксюха, маловероятно, чтобы откровенничала с ним. Хотя…

В её безудержном мессалинстве было нечто мистическое, почти религиозное, будто она отдавалась не мужчинам, а чему-то иному… Чему? Посоветоваться было не с кем, он чрезвычайно аккуратно, от царя Гороха, завёл на эту тему разговор с женой. Поводом послужила наконец переведённая на русский «Сексуальная революция» Вильгельма Райха.

Сначала Юлька напряглась, в глазах со скоростью света мелькнули неясные подозрения про любовницу, но, как-никак, Кен Кизи и прочая компания битников были темой её диссертации, и она увлеклась разговором.

— Сексуальное раскрепощение в шестидесятые неспроста началось в пуританских странах: Англии, Голландии, Соединенных Штатах. Традиционно это объясняется протестом против буржуазного мышления, но я убеждена — это поверхностная причина. Генезис человеческой психики стабилен и цикличен. Брак, семья, воспитание детей, уважение предков и патриотических ценностей не более чем дань конкретно существующим социальным условиям. Меняются социальные условия, соответственно меняется и мораль. Глубинная причина лежит в постижении своей связи с высшим началом, а секс, как ничто другое, объединяет людей для движения в этом направлении. Древнегреческие мистерии, увидев их, мы наверняка назвали бы порнографическими оргиями.

Он подзадорил жену: — В древней Греции видеосъемок не было. А описания настолько метафоричны, что понимай, как хочешь.

Юлька полемично махнула рукой: — Я о другом. Было, не было. Не в этом дело. Либидо никто не отменил. Проще говоря, чем сильнее общественный зажим, тем острее проявляются эротические реальности. Римские первосвященники загоняли сексуальность под пол, в пост нельзя, аборт нельзя, целибат нарушил — на костёр, а в средневековой Европе по ночам в церквях такое творилось, я изучала в «Ленинке» фотографии некоторых сохранившихся фресок, «Камасутра» отдыхает, — Юлька вдруг засмущалась и виновато посмотрела на него.

— Ну, это же в научных целях, — успокаивающе сказал он. — Хорошо, я понимаю мужчин. Они вечно страдают херней, ищут универсальный Дух, шарахаются вокруг да около метафизических принципов. А женщины? Природная стыдливость, стремление к моногамии? Вряд ли они добровольно шли во все эти групповухи? Получается, их как овечек тащили на заклание.

— Женщина ищет в мужчине бога, — сказала Юлька. — А у бога может быть множество лиц. У каждой своя дорога: у кого-то через сердце, у кого-то через голову, а у кого-то и через….

— Хороша дорога! — подумал он. — Политая спермой и усыпанная рваными презервативами. Интересно, что сам бог думает по этому поводу?

— Наконец-то! — сказал он, услышав Ксюхин голос. — Ты там живая?

— Он с меня четыре дня не слезал, — ответила Ксюха. — Не мужик, а конь с яйцами. Наверное, у него женщины сто лет не было. Еле выпроводила в бассейн.

— Ты — чудо! Я приеду в субботу. Представишь меня как троюродного брата. Человек должен быть мягче воска.

— Я постараюсь! — с пионерским задором сказала Ксюха.

 

6

«Он летит ночной порой, лунный светом освещённый. Чёрно-крылый воробей, гордый хищник разъярённый»

Он никогда не анализировал собственные стихи. В том, что они гениальны, он не сомневался, успех рокера был наглядным тому подтверждением. Рокера не так часто показывали по телевизору, телевидение было вынуждено прежде всего потакать вкусам быдла, но то, что он видел, вызывало искреннее уважение. Рокер пел его песни совсем не так, как, наверное, спел бы он сам, если бы обладал необходимыми музыкальными способностями. Рокер невероятным, непостижимым образом доводил заложенную в тексте трагичность до предела, за предел, точно в ту бездну, которую он сам понимал и видел, но всё же не мог выразить полностью. Так что место за ширмой, которое он силу обстоятельств занял в свердловском костеле, оказалось самым верным.

Он дожидался рейс в Лондон в ВИП-зале Шереметьево, когда к нему подошёл вежливый офицер в штатском и попросил последовать за ним.

«Кому-то понадобился», — лениво подумал он.

За восемь лет работы в банке его жизнь вошла в строго определенную иерархию. Он третий человек в банке и первый по рекламе и связям. Трилоквиум теперь собирался не слишком часто, банк разросся до размеров добротного советского министерства, аппарат наполнился множеством людей, толковых и не очень, необходимое условие антуража, говорил Леонид Борисович, он тоже приосанился, перестал бросаться дешёвыми иностранными словечками, им и не надо было часто встречаться, они научились решать рабочие вопросы с полуслова, в минутном телефонном разговоре.

Х по прежнему сидел на вершине пирамиды, но если раньше было обманчивое ощущение, что достаточно протянуть руку и с тобой поздороваются, то теперь эта прозрачная стена стала непреложным законом, сомневаться в котором не имели права ни еретики, ни тем более верные.

— Мне кажется, вам скучно, — сказал Стальевич. Они пьют виски в уютном зальчике правительственной зоны аэропорта. До этой встречи они не были знакомы, формально выражаясь, потому что, конечно, он не мог не знать главу администрации президента. Разумеется, и Стальевич прекрасно был осведомлен, кто он.

— Завтра в Женеве дают экстравагантный французский балет, — сказал Стальевич. — На музыку Моцарта и «Квин», этакий микст, допускаю, что любопытное действо. Не хотите посмотреть? А потом мой самолет доставит вас в Лондон.

— Почему вы решили, что я люблю балет, — спросил он.

— Мне кажется, — сказал Стальевич. — Вы любите всё, выходящее из ряда вон.

Когда Юлька защитила докторскую диссертацию, он предложил купить её институт. Жена сделала вид, что шутка смешная. Так они жили последние годы, каждый делал вид, что понимает вторую половинку, но норка неумолимо развалилась, наверное, и не было на самом деле этой норки вовсе. Юлька в конечном счёте успокоилась на странной прихоти — куклах ручной работы, создав музей-мастерскую, там работали такие же странные люди, в основном женщины разных возрастов, но с одинаково устремленным в себя взглядом. О ребенке она не говорила.

Пожалуй, следовало бы завести любовницу, это было не зазорно и, пожалуй, даже престижно. Но тяги к двойной жизни, уверткам при внезапных телефонных звонках и вранью, ведущему только к вспышкам ревности, не было совершенно. Кроме того, рядом оставалась Ксюха. Ксюха роскошно вышла замуж за Андрея Петровича, он бессменно хороводил государственным бюджетом, через полгода после свадьбы Ксюха категорично заявила, что не намерена сидеть в золотой клетке, Андрей Петрович, потея и смущаясь, попросил его взять жену на работу.

— Она толковая, — сказал замминистра. — Иногда вспыльчивая, но умеет себя окорачивать.

Разговор происходил в холле гостиницы «Балчуг», голая Ксюха ждала его в номере четырьмя этажами выше, Андрея Петровича — очередное совещание в министерстве.

— Я на самом деле почти её не знаю, — сказал он. — Хоть мы и дальние родственники. Боюсь, по банку пойдут неприятные разговоры.

— Это личная просьба, — веско сказал Андрей Петрович.

— Мне кажется, вам скучно, — вновь повторил Стальевич. — Вы достигли в банке потолка, выше прыгнуть не удастся.

Они прогуливаются по берегу Женевского озера. Нет никого, даже охраны.

— Вы знаете, чем очень богатые люди отличаются от просто богатых?

«У него сократовская манера задавать вопросы, подсказывая направление ответа, подумал он. — Впрочем, Сократа не слишком волновал ответ. В любом случае, это твой ответ».

— Очень богатые люди абсолютно религиозны и абсолютно бескорыстны, — у Стальевича умные, проницательные глаза. — Да простят мне мировые религии использование этих терминов. Они свято и беззаветно верят только в деньги. Поэтому для них не имеет значения количество миллионов и физические возможности потратить, их невозможно запугать, купить или обмануть, они всегда один на один со своим божеством. Ваш Х тому классический пример. Ему не нужны мелкие шалости в виде коллекционирования неприступных женщин, яхт, самолетов и дворцов, чем грешит уважаемый Леонид Борисович. Он примерный семьянин, скуден в быту, трудолюбив до безобразия, ему и власть, строго говоря, противна, но, увы, деньги и политическая борьба это сиамские близнецы.

— Поэтому я для него всегда останусь чужим? — сказал он.

— Не только вы, — сказал Стальевич. — Для него чужие — все, функциональный элемент в служении деньгам. Сегодня вы, завтра кто-нибудь другой. Нет никаких прошлых заслуг, нет благодарности, есть только безошибочное понимание способностей человека и его потолка. Когда потолок достигнут, морская пена смывает очертания на песке, простите за поэтическое сравнение.

— Вы полагаете, что мои достижения в бизнесе ничтожны? — он улыбается и бросает камешек в воду.

— Напротив, — Стальевич равнодушен. — Ваша виртуозность в пиаре выше всяких похвал. Но в этом и заключается причина вашего скорого падения в глазах Х. Ожидаемый аукцион по распродаже нефтяных активов страны, с целью подготовки которого вы летите в Лондон, создаст в стране олигархов. Явление почти забытое, возможно, даже никогда не существовавшее у нас. Х потребуются люди совершенно иного типа — скорей, чиновники, способные удерживать этот огромный механизм в более-менее удобоваримом виде. Станет не до полёта мысли, ordnung, порядочность и прозрачность превыше всего, вам станет окончательно скучно, вы станете не нужны.

— Это предложение? — спросил он.

— Есть участники мифа, — сказал Стальевич. — Например, Зевс. Или ваш Михаил Борисович с его амбициями китайского императора. А есть безвестные главконы, савлы, иуды, те, кто этот миф создают. Я предлагаю перейти в их отряд.

 

7

— Обзвони клоунов, — приказал он Ксюхе. — В пять собираемся у меня.

В назначенный час прибыли все: коммунистический вождь в строгом костюме от Валентино индивидуального пошива, брыкливый вольфович «Чичолина», братья яблочники, стареющая джапаниза, курчавый борисок, недавно застуканный с несовершеннолетними, о чём подконтрольные средства массовой информации снисходительно умолчали, а неподконтрольные были подвергнуты негласной обструкции. Не хватало лишь пересхилтон, чумачедчей дочурки покойного питерского градоначальника, она находилась на внедрении к странным пассажирам, полюбившим собираться и горлопанить на Болотной площади в Москве, с его меткого замечания газеты окрестили пассажиров «внесистемной оппозицией». Ксюхина тезка была молода и разбалована, она мечтала быть королевой бала, не снимая кокошника, он сразу уловил это её жгучее стремление и направил в гущу народной жизни. Игра была коварная — почти не скрывалось, что девулька на боевом вылете и каждый пытался перевербовать её на свой лад. Пересхилтон визжала от восторга.

— Власть меняется, — как обычно громко сказал «Чичолина». — Стальевич в знак протеста подал прошение об отставке. А кто вместо него? Рыжий? Опять мракобесие?

— Рыжий это плохо, — грустно сказал коммунистический вождь. — Он меня не любит. Мы с ним политические враги.

Он рассмеялся: — Да ну! Давно ль? В семнадцатом штурвал «Авроры» не поделили? Всё значительно серьёзнее. Слушайте меня внимательно.

Борисок, джапаниза и братья яблочники умно промолчали.

Все они уже настолько давно стали родными, своими, миф, придуманный для каждого, пережитый каждым и воспринимаемый теперь как самая настоящая реальность, позволял не выбирать слова и не стесняться в выражениях, порой, ему даже казалось, что им нравится, когда он опускает их с высоты публичного положения и напоминает, что они всего лишь клоуны в этом грандиозном цирке. «Ничто человеческое нам не чуждо», — оправдывал в таких случаях себя и всех остальных «Чичолина».

— Господи, как ты можешь этим заниматься?! — поначалу Юлька пыталась сопротивляться, когда он рассказывал ей о технологиях изготовления политических лидеров. — Это даже не работа ассенизатора, это просто какое-то разгребание говна динозавров.

— Иначе нельзя, — сказал он. — Никто не смог придумать ничего лучше старых римских принципов «разделяй и властвуй» и «хлеба и зрелищ». Жизнь стала динамичнее, чем две тысячи лет назад, население поголовно грамотное, постоянно требуются новые инъекции лжи или правды, как хочешь можно называть, в политике это, собственно, одно и то же. Ты же историк, должна понимать.

— Я понимаю, что страна дебилов, — сказала Юлька. — Но не до такой же степени.

— До такой, — сказал он. — К сожаленью.

— Ты можешь мне всё это не рассказывать, — попросила Юлька.

— Не могу, — сказал он. — Мне нужен первый слушатель, как писателю нужен первый читатель. По твоим реакциям, я смогу понимать, где ошибаюсь. Мне не к кому больше обратиться.

— Хорошо, — устало согласилась Юлька. — Но хотя бы не каждый день.

— Я знал, что Х готовит переворот, — важно сообщил «Чичолина». — Мои люди информировали меня. Я собирался обратиться с предостережением к президенту, просто хотел ещё раз проверить факты.

— Разумеется, — насмешливо произнёс он. — Семь раз отмерь…

— Что с ним будет? — спросила джапаниза. — Его убьют?

— Будет суд, — сказал он. — Самый гуманный в мире.

— Какова линия нашего поведения? — уточнил коммунистический вождь. — Товарищ изменил Родине? Чей он шпион, американский или южнокорейский? Может быть, скрытый украинский бандеровец?

— Глупо и грубо, — сказал он. — Слишком напоминает тридцать седьмой год. Поэтому обычная неуплата налогов в необычных, почти космических размерах.

— За это преступление в России можно посадить каждого второго, — недовольно вставил борисок.

— Это большое преимущество нашей страны, — сказал он. — Другой такой нет.

Он нырял в Юлькины глаза как в омут, в прозрачности её горьких и предсказуемых реакций он обретал хладнокровие, необходимое для действий. Как интересно, подумал он. Моя жена увлечена изготовлением кукол из тряпок, а я из живых людей. Первая семейная традиция.

— В интересах революции мы пойдём на абордаж, — сказал он.

— Что это? — спросил «Чичолина».

— Это песня, — сказал он.

 

8

— Если на завтрашнем аукционе всё пройдет удачно, мы станем миллиардерами, — Леонид Борисович говорит шепотом, хотя в банковском коридоре они одни, да и кого им бояться в собственном банке. — За триста лимонов купить актив стоимостью пять ярдов денег американского народа, как минимум, пять, если сидеть сложа ручки у нефтяной трубы и ни хрена не делать. Господи, вот это шанс.

— Сделка века, — сказал он. — И на обломках самовластья напишут наши имена…

— Ты понимаешь, что это переход в стратосферу, — шепчет Леонид Борисович. — Для самих, для детей, для внуков. Туда, где всегда светит солнце, где тебе безразлично какая котировка, курс, индекс Доу-Джонса и прочая поебень. Поеду в Данилов монастырь, скуплю все свечи и поставлю за удачу!

— Не спалите обитель божью, — сказал он вдогонку.

Он заглянул в приёмную Х. По приёмной радостно гарцевал Андрей Петрович.

— Свободен? — спросил он у помощницы Лидии.

— Это невероятно! — ответила та невпопад. — Все носятся как сумасшедшие с завтрашним аукционом, а он, как ни в чём не бывало, изучает баланс омского отделения банка. Самый, блин, злободневный вопрос. Великий человек!

— Доложи! — сказал он. — Мне надо с ним поговорить.

— Я когда-нибудь увижу ваше лицо? — сказал рокер.

Они сидят в припаркованных рядом автомобилях, окна затонированы, они разговаривают по телефону.

— Нет, — говорит он. — Ты попросил о встрече. Для чего?

— Для того чтобы увидеть ваше лицо, — сказал рокер. — Я так больше не могу. Я пою ваши песни, я ни разу вас не видел, я не знаю, кто вы.

— Успокойся, — говорит он. — Это твои песни. Ты легко исправляешь текст, который тебе передают от меня.

— Иногда, — сказал рокер. — Чтобы слова лучше накладывались на музыку.

— Я не в обиде, — говорит он. — Это нормально. Ты слишком увлекаешься кокаином. Я думаю, что проблема в этом.

— Нет, — сказал Х. — Я знал, что ты придёшь ко мне с этим разговором. У меня было время подумать. Я говорю — нет.

— Жаль, — сказал он. — Я надеялся, что мы в одной команде.

— Нет, — повторил Х. — Команда это басни для дурачков. Ты работал за достойное вознаграждение и удовольствия ради, потому что обман является составной частью твоей натуры. Ты без этого не можешь. Не уверен, понимаешь ли ты это, но твоё место всегда за ширмой. Так что желание получить долю в нефтяном месторождении, которое, я надеюсь, завтра будет приобретено, есть желание для тебя противоестественное, авантюристы и не ждут стульчика в раю. Или ты устал?

— Вы не боитесь получить в моём лице противника? — сказал он.

— Нет, не боюсь, — сказал Х. — Если бы ты мог быть моим противником, ты был бы на моём месте.

— Как хорошо, что ты ушёл из банка, — сказала Юлька. — Пора выбираться из этой трясины. Ты стал уже почти таким же как Х — людей не видишь, одни лишь элементы таблицы Менделеева.

— Всё наладится, — сказал он. — Пора начинать новую жизнь.

— Давай уедем, — сказала Юлька. — Куда-нибудь к чёрту на рога. Будем жить без телевизора, ничего не знать, не слышать, не видеть.

— А что делать? — спросил он.

— Гулять по берегу океана, дышать морским воздухом, читать книги, смотреть на закат, — сказала Юлька. — Мы найдём, чем заниматься.

— Месяц, полгода, — сказал он. — А что потом?

— Что-нибудь придумаем, — сказала Юлька. — Нельзя же всё время воровать и обманывать несчастных аборигенов.

«Нельзя, — подумал он. — Но если очень хочется, то можно».

Вечером заявился Леонид Борисович.

— Ты спятил?! — сказал он. — Жизнь только начинается.

— Не ожидал, что ко мне пришлют парламентёра, — сказал он.

— Да причём здесь парламентёры, — разозлился Леонид Борисович. — Мне будет трудно без тебя, почти невыносимо. Что за блажь с этой долей в пакете акций месторождения? Я не узнаю тебя.

— Я заслужил, — упрямо повторил он.

— Придумайте непробиваемый аргумент, чтобы расстаться с Х, — сказал Стальевич. — Х — слишком важный слон в этой шахматной партии, чтобы просто переманить доверенного сотрудника. Воспримет как личное оскорбление, и правильно, кстати, сделает.

— Но мне вы нужнее, чем ему, — добавил Стальевич.

— Не хотите, чтобы слон когда-нибудь стал королём, — сказал он.

— У меня сложное отношение к олигархам, — сказал Стальевич. — Я сам из чиновников, потомственных — далёкий пращур при Иване III начинал дьячком в Разбойном приказе, так и прошли из поколения в поколение в государевых кафтанах через эпохи и режимы. Так что нуворишей, пожалуй, я не должен любить по определению. Но я с собой борюсь. Не побоюсь показаться пафосным, но я намерен жить здесь, на среднерусской равнине. Новые русские такая же составная часть общества, как и все остальные, с ними надо учиться работать.

— Я беременна, — сказала Ксюха. — Не могу сказать, от кого точно — от тебя, от Андрея Петровича или ещё от кого.

— Будешь делать аборт? — спросил он таким тоном, будто речь шла о совсем посторонней ему женщине.

— Нет, — сказала Ксюха. — Хочу, чтобы родился мальчик. Представляешь, сколько генов он в себя вобрал.

— Что с тобой сталось? — сказал Леонид Борисович. — Это безумие — выпрыгивать из упряжки на финишной прямой.

— Может быть, я больше не хочу бежать в упряжке, — сказал он.

— Вот как, — сказал Леонид Борисович. — «Гордо реет буревестник…» Жаль. Я думал, что ты прагматик.

— Нам досталось тяжёлое наследство, — сказал Стальевич. — Огромная ленивая страна, где никто не хочет и не умеет работать. Разобраться, почему произошло этническое фиаско — занятие, безусловно, любопытное, но это дело учёных мужей. Мы же практики, нам бы на мине не подорваться. Я недавно прочитал, что самый яркий философ двадцатого века Витгенштейн отказался изучать Аристотеля. Сознательно. Он полагал, вопрос, насколько обосновано, что философия умерла, следовательно, у трупа ничему нельзя научиться.

— Не готов с вами согласиться, — сказал он. — Любой авангард строится, если внимательно посмотреть, на классических канонах. Например, Led Zeppelin или Deep Purple это средневековая католическая музыка, в новых ритмах, само собой. А русская панк-музыка — голимый деревенский хоровод.

— Я — не гуру, чтобы со мной соглашаться, — сказал Стальевич. — Тем более, верить мне. Ясно одно, с точки зрения общественной формации мы имеем ноль. Или нуль, если хотите. Общество предельно разбалансировано, хуже, чем советский «Запорожец». Предстоит каторжная работа по выстраиванию сословий, разделению интересов, формированию внятных ценностей, кнутом и пряником, как водится, постоянно предлагая сладкие морковки, чтобы прикрыть сгнившие помидоры. Без плана, во многом действуя исходя из складывающихся обстоятельств. Плана, увы, нет, и наивно полагать, что нам кто-нибудь его подарит. Работа на десятилетия, ни я, ни вы до первых впечатляющих результатов вряд ли доживём.

— Зачем? — спросил он.

— Затем, — сказал Стальевич. — Что для умного человека это более увлекательное занятие, чем просто спиздить денег и парить жопу на Мальдивских островах всю оставшуюся жизнь.

 

9

Примерно за год до миллениума Стальевич позвал его на рыбалку.

— Странно, — подумал он. — Стальевич терпеть не может отдыха на природе, не охотник, не рыбак. Тем более что зима.

— Старший сын бредит морской ловлей, — сказал Стальевич. — Марлины, баракуды, начитался Хемингуэя. Я ему обещал подарок после первой институтской сессии. Полетим на Тринидад, место тихое, вдали от туристических маршрутов. Возьми жену, для всех это семейная вылазка на пикничок. Нам же надо поговорить так, чтобы исключить даже ничтожную вероятность прослушивания.

— Мефодьич оказался мудрее, чем можно было предположить, — Стальевич разминает ногой тяжёлый как глина морской песок. Два мулата варят на костре похлебку из только что выловленного омара. — Он намерен уйти на пенсию.

— Когда? — спросил он.

— Официально объявят в канун нового тысячелетия, — Стальевич смотрит на растущие рядом пальму и сосну. — Интересно, как они здесь уживаются?

— Кто? — не понял он.

— Тропическая пальма и европейская сосна. Думаю, что его убедила дочь. Образ впавшего в маразм Брежнева крепко сидит в памяти.

— Прецедент, — сказал он. — Раньше с этого поста только выносили, в прямом и переносном смысле.

— Решение, в целом, верное, — сказал Стальевич. — Старику пора уходить. Слишком он из того, советского времени. Так что вопрос не в этом, вопрос — кто его сменит.

— И кто же? — спросил он.

— Вот в этом, как раз, и заключается фокус. Мефодьич не назвал преемника. Может, хитрит, а, может, в самом деле, не знает, кому передать власть.

— В окружении впечатляющих фигур нет, — сказал он. — Берёза, конечно, прёт как бульдозер, но из него президент, как из меня Папа Римский. А что Таня?

— Таню устроит любой, кто даст гарантии неприкосновенности, — сказал Стальевич. — Больше её ничего не интересует. Сдаётся мне, мой друг, что настало время сбросить одним взмахом руки все фигуры с шахматной доски и посмотреть по сторонам. Кстати, всё забываю спросить, как у вас отношения с Х на нынешнем этапе?

— Как поживает Ксюха? — они столкнулись с Леонидом Борисовичем в Белом Доме почти случайно. — Может, вернешь красавицу в alma mater? У нас для неё прорва работы.

— Никак, — сказал он. — Нянчит грудничка, Андрей Петрович витает от счастья.

— Зря ты его турнул из министерства, — сказал Леонид Борисович.

— Вопрос не ко мне, — сказал он. — Ксюха поставила ультиматум. По её мнению, переместиться из министерского кресла в камеру предварительного заключения очень легко. А у неё ребенок. По её же мнению, должность президента нефтяной компании куда более устойчивая.

— Как знать, — сказал Леонид Борисович. — Все под богом ходим. Тебе привет от Х!

«Между прошлым и новым затеряться легко, — подумал он. — Хорошая строчка, надо запомнить».

Идея Стальевича была сырой, но и вся их государственная деятельность тоже была вполне сырой. Картезианской, иногда посмеивалась Юлька, слушая его, движетесь методом проб и ошибок, слава богу, я в этом не участвую. По каким сторонам смотреть?

— Упростим задачку, — сказал Стальевич. — Есть всего две группы, способные к прагматическим действиям. Нарождающиеся олигархи и завидующие им чиновники. Вероятность консолидации каждой из этих групп вокруг одного лидера почти исключена, первые, на уровне подсознания, всё ещё боятся человека в форме, вторые — убоги по своему содержанию. Так что извечная русская беда — Семибоярщина — нам не грозит. Нам бы третье сословие, но его нет, а то, что есть, больше думает о себе, чем о стране. Тем не менее, выбирать надо в зазоре, чтобы человек был чужим среди своих и своим среди чужих.

— Зазор это мы? — усмехнулся он.

— Нет, — сказал Стальевич. — Мы за ширмой. Это наша судьба.

— Я встречалась с Леонидом Борисовичем, — сказала Ксюха. — Закормил меня в японском ресторане так, будто я из голодного Поволжья. Я, что, плохо выгляжу?

— Что предлагал? — спросил он. — Любовь до гробовой доски?

— Типа того, — сказала Ксюха. — Предложил возглавить закрытый бордель в Швейцарии. Сказал, что клиенты только свои, типа, зачем тебе этот совок с Андреем Петровичем, там чистота, горный воздух, дитя в цивилизованной обстановке вырастет. Странные существа мужчины. Искренне убеждены, что женщина должна быть или блядью или домохозяйкой, третьего не дано. Зачем мне бордель в Швейцарии, когда у меня здесь свой зоопарк, куда более привлекательный, — недавно он назначил её пресс-атташе администрации.

— У великих свои причуды, — сказал он.

— Да уж, звездятся со скоростью ветра, — сказала Ксюха. — Я тут смотрела выступление Х по ящику, так умильно рассуждал о несчастных нефтяниках в тундре, аж противно.

— Нужен такой, — помедлив, сказал Стальевич. — Такой никакой. Бесцветный, чтобы между струйками умел. Но умный. И, желательно, здоровый и спортивный, Мефодьич со своим пьянством уже всех задолбал. Что ты думаешь о…, я его ещё в Ленинграде приметил, подлез к питерскому как-то невзначай, неприметно, и также плавно отполз, когда питерский начал из себя Герцена изображать. Разведчик, одним словом.

— Я его почти не знаю, — сказал он. — Но у него же нет никакого управленческого опыта, не справится с нашей махиной.

— А кто справится? — не согласился Стальевич. — Все бездари. Я бы Пиночета пригласил с Леонтьевым, но не поймут, да и я сам себя не пойму. Как говорил Рузвельт, «демократия — не лучший способ управления, но хотя бы понятный». Наелись деспотизма за последние пятьсот лет досыта, хватит.

— По демократию, если не ошибаюсь, это слова Черчилля, — сказал он.

— Неважно, — сказал Стальевич. — В Питере его карликом называли, почти в глаза. Ничего, терпел. Значит, умеет плыть по обстоятельствам.

— Затаённая амбиция как гремучая змея, укусит, не предупреждая.

— А вот это наша работа, — сказал Стальевич. — Колдовать над противоядием. Во всяком случае, этот вариант лучше, чем кто-то из олигархов. Они и так на предельно близкой дистанции к престолу, прорвутся, свалимся в Средневековье. Благое пожелание экономистов — прокормить какое-нибудь московско-тюменское княжество куда проще, чем огромную страну. Да и ненавидят они друг дружку люто.

— Будем давить олигархов? — спросил он.

— Ни в коем случае, — сказал Стальевич. — Сдерживать будем всеми мерами, но не обижать. Без системы сдержек и противовесов карточный домик сразу рухнет. У олигархов есть одно огромное преимущество — они собираются жить здесь. Это, пожалуй, единственное, что внушает оптимизм на сегодняшний день.

Юлька открыла при своем музее крохотный театрик теней. Пятнадцать зрительских кресел, миниатюрная сцена, стены задрапированы тёмным сатином.

— Это не для всех, — пояснила Юлька. — Я даже билеты не продаю. Только для тех, кто устал от аморфности жизни. Ты не поверишь, как-то узнают о театре, запись уже на несколько месяцев вперед, хотя сыграли всего четыре спектакля.

— Любопытство царит в столице. Извини, у меня плохо получается шутить в последнее время.

— Я заметила, — сухо сказала Юлька. — Ты придёшь?

Они сидели рядом, взявшись за руки как два воробышка, как когда-то в юности. Над пологом суматошно носились петрушки, разыгрывая народный вариант «Золотого ключика». Мальвина показалась ему похожей на Ксюху, он едва не расхохотался.

«Кукольник управляет пальцами ног, — прошептала Ксюха. — Уникальная техника».

Петрушки в ужасе задрожали, на задней белой стене проявилась огромная тень Карабаса, попирающая всех остальных.

— Я лечу, — громко сказал Карабас. — Я лечу! А вы — ползёте.

Тени петрушек недоверчиво приподняли головы.

— Я лечу, а вы ползёте. Дураки, вы дураки…

 

10

Берёзу сокрушили неожиданно легко. Тогда он впервые подумал, что они недооценивают карлика. В целом, он неукоснительно двигался по предложенной им и Стальевичем схеме, коммерческие структуры Берёзы обложили со всех сторон, вышедший на покой Мефодьич в ответ на жалобы сказал общие ободряющие слова, что в переводе означало: «Пошёл на хрен, выкручивайся сам!». Очень вовремя удалось накрыть ракетой Дудаева, вторая чеченская война очевидно превращалась в победоносную. Берёза выглядел раздавленным, он был готов искупать грехи тишайшим губернатором Чукотки или Ямала.

— Финальный разговор проведу сам, — сказал карлик. — Без свидетелей. Так лучше.

— Мы будем рядом, — предложил Стальевич. — На всякий случай.

— Не надо, — сказал карлик. — С этим гавриком мне всё понятно.

«Берёза не гаврик, — подумал он. — „Серый кардинал“, не справившийся с ролью. За это сбрасывают в оркестровую яму, но не растаптывают. Не нравится мне эта интонация».

Он дал команду на всякий случай записывать беседу, не ставя в известность Стальевича.

«Не нравится мне эта интонация», — снова подумал он и посмотрел на часы. Беседуют уже минут пятнадцать. Он нажал на кнопку специального устройства.

— Замочат в сортире, — услышал он голос карлика. — Не своими руками. Руками твоих же друзей «чехов», эти мать родную продадут, лучше меня знаешь. Я протестовал, но меня не слушают.

«Что он несёт, — подумал он. — Бред и блеф. Неужели Берёза купится?»

Голоса Берёзы слышно не было, лишь отдалённый неразборчивый фон.

— Ты можешь мне, конечно, не верить, — сказал карлик. — Хочешь сыграть в русскую рулетку? Флаг в руки, испытывай судьбу. Хочешь знать, почему я тебе это говорю? Я уважаю достойных противников.

— А где гарантия? — наконец он услышал голос Берёзы. — Что меня не замочат в Лондоне. Лондон не на Луне.

— А вот это мои заботы, — сказал карлик. — Если мы договоримся. Я обеспечу неприкосновенность.

— Сможешь их обыграть? — сказал Берёза.

— Я это надолго, — сказал карлик. — А они так, временщики.

«Самоуверенно, — подумал он. — Не догадывается, что мы его прослушиваем? Или это тоже блеф?»

— Лучшая твоя гарантия это схема, — сказал карлик. — В схеме сегодня не хватает яркого оппозиционера, сбежавшего из страны. Будешь жить в Лондоне, вонять как параша, у тебя это хорошо получается. Мы тебя, разумеется, объявим в розыск, будем требовать экстрадиции, но это так, понарошку, для социально озабоченной общественности. Времени на раздумье не даю. Или прямо из моего кабинета отвозят в аэропорт, или живи с револьвером под подушкой. Долго ли протянешь, не знаю.

— А здесь тебе союзники не нужны? — сказал Берёза.

— Нет, — сказал карлик. — Здесь мне нужны слуги.

«Значит, тебе нужен кусок мяса, — подумал он. — Как степному волку, бегущему на зов горизонта. Запах крови будоражит и приятно щекочет нервы. Но те, кто видит впереди, на коже ловят алый отблеск…»

Сухость и горечь и жжение в груди заставляют рвать верёвки прокрустова ложа. Первый всегда подгоняет плёткой время, свита отстаёт, теряется в просторах, задыхается от кашля, он — первый — уже не помнит, кого и как зовут и зачем он был здесь. Так ли уж важно, что за горизонтом опять мираж?

«А ты? — подумал он. — Ты строитель миражей, что когда-нибудь увидишь ты? Ослепительную вспышку, которая не оставит ничего. Печаль перед смертью или радость умиротворения?»

— Должен признать, это был единственно верный ход, — сказал Стальевич. — Оставаясь здесь, Берёза не успокоился бы. Не та порода.

«Умение смириться с поражением — хорошая черта для игроков средней руки», — подумал он.

— Думаешь, что мы ошиблись, — сказал Стальевич.

— Я думаю, что теперь поздно рвать волосы на жопе, — сказал он. — Надо колдовать над противоядием.

— Наше обычное дело, — сказал Стальевич. — Ничего неожиданного.

А если изменилась плоскость, подумал он. Где та грань, когда алхимия превратилась в химию, научную дисциплину, не признающую своеволия. Когда гунны попёрлись с востока на запад, они не знали, куда идут. Они не знали, зачем они идут. И разве это что-нибудь изменило?

Если ему нужен кусок мяса, он его получит. Потому что китайский император рано или поздно захочет владеть всей поднебесной. Потому что рано или поздно они столкнутся лбами. И что с тобой будет, если ты вообще останешься живой? Место Стальевича с призрачным ощущением, что ты за ширмой повелеваешь одной шестой земной суши.

Он вспомнил ночной пляж в Фигерасе, дряхлый остов давно сгнившей лодки, глаза Галы, затянутые свинцовыми тучами, которые всё больше походили на глаза Юльки. Если уж кто-то должен парить в небесах, подумал когда-то сумасшедший испанец Дали, то почему не я? Если кто-то должен превращать миф в реальность, то почему не я, почему кто-то другой. Значит, когда лбы будут разбиты и бороды порваны, когда в разорённой долине наконец запоют птицы, я сяду на осиротевшую гору и тихо скажу: это сделал я — Константин Юрьевич Турков!

 

Часть вторая: После

 

10

Он лежал на балерине, когда задницей почувствовал чей-то ухмыляющийся взгляд. «И сюда добрались», — тоскливо подумал он. Квартира в спальном районе снималась неофициально младшей сестрой Ксюхи и использовалась для встреч только с самыми доверенными сексотками.

— Что-то не так, — занервничала балерина. — Вам не понравлюсь?

— Всё в порядке, — сказал он. — Я просто устал. Свари, пожалуйста, кофе.

Карлик был одержим видеозаписями. Камеры стояли везде, в рабочем кабинете, дома, в машине, хитроумный «глазок» следил за Ксюхой, кокетничающей с очередным любовником, за Юлькой, задумчиво переставлявшей куклы в своем музее, за тем, как он проводит переговоры и инструктирует клоунов. Стихи теперь приходилось записывать сидя на унитазе в кромешной темноте, под наброшенным плащом фонарик нервно высвечивал буквы как звездочки на Млечном пути. Тексты передавались рокеру с такими мерами предосторожности, будто тот ворует атомные секреты Америки.

— Я подготовила новых девочек, — сказала балерина. — Когда приводить?

Интересно, подумал он, она застучала или мисс вселенной, которую ему не так давно перепоручили питерские менты.

— Покажешь Борису, — сказал он. — У меня сейчас очень много работы. Тебе пора сделать что-нибудь эпатажное в интернете, например, голой сфотографироваться на фоне тропических пальм.

— Хорошо, — сказала балерина. — А зачем?

— Жизнь какая-то пресная наступила, — сказал он. — Требуется «клубничка».

«Лукавству мудрых поём мы песню…» Леонид Борисович позвонил из аэропорта Бен-Гурион:

— Спасибо!

— Вы для него тоже всегда были чужим, — замедленно как в старом кинофильме сказал он.

— Я выбрал держаться финансового потока, ты — власти, — сказал Леонид Борисович. — Время покажет, какой вариант надёжнее.

— Не покидайте несколько лет землю обетованную. Сцапают. Будет обидно.

— Не утони, — сказал Леонид Борисович. — Очень я люблю эту песню «Wolga, Wolga, Mutter Flus».

«Безумству храбрых споём мы гимн…» Можно было лишь поражаться этой обволакивающей манере карлика захватывать власть. Он окружил себя людьми по большей части бездарными, но готовыми перегрызть глотку любому, кто встанет на дороге. Его он по-прежнему слушал внимательно, часто, иногда не соглашался, но у него всё сильнее нарастало ощущение, что он беседует с бетонной стеной.

— Не буди лиха, пока оно тихо, — сказала Юлька. — Ты всё же плохо учился в университете. Никогда в истории марионетка долго не задерживалась на троне. Либо погибала, либо уничтожала тех, кто её поставил. Так что сожалею, но твоя мифология дала осечку.

— Может быть, уехать, пока не поздно, — сказал он. — Ты же хотела — берег океана, закат, тишина.

— Уверен, что не поздно? — сказала Юлька.

— У меня две новости, — сообщил Силантьев. Силантьева, уходя из банка, он утащил с собой, тот командовал в администрации нукерами и на общественных началах сексотками. — Как обычно, одна хорошая, вторая плохая. Начну, всё-таки, с хорошей.

— Валяй, — сказал он.

— Со мной провели соответствующую беседу. Велено докладывать о тебе всё. Так что готовь дезу для слива.

— А плохая? — спросил он.

— Вторая новость неприятная, — Силантьев нахмурился. — Очень я не хотел этот разговор поднимать, но лучше я, чем кто-нибудь другой, Юлька мне, как-никак, родная кровь.

— Кто? — сказал он.

— Обормот и алкаш, — сказал Силантьев. — Писателишко. Лепит в интернете всякую херню, «Новые русские сказки», что ли, называется. Я почитал — бред сивой кобылы. В общем, ржака для дебилов.

— Как далеко зашло?

— В последнее время разговаривают о ребенке.

— Не почувствовал, — сказал он.

— Так бабы устроены, — сказал Силантьев. — Если им надо — изменят в соседней комнате, ты и не догадаешься.

— Юлька с ним не выживет, — сказал он. — Она всегда находилась в благополучии, сначала с родителями, потом — со мной. Нищета не для неё.

— Ты можешь обеспечить ей необходимые средства, — сказал Силантьев.

— Просрёт, — сказал он. — Не Юлька. Писателишко. Халявные деньги кружат голову, сам знаешь.

— Насовсем? — спросил Силантьев.

— Насовсем, — сказал он. — Но красиво. Что-нибудь вроде отравления палёной водкой. Нехорошая «Скорая» не доехала. Или не довезла.

 

9

— Скажите, Костя, Вы верующий человек? — он сопровождает карлика на освящение церкви Спаса-на-Крови в Санкт-Петербурге.

— Нет, — ответил он. — Я — атеист, хоть это сейчас и не модно.

— А я и сам точно не знаю, — признался карлик. — Я ведь из советского времени, членом партии был, как Вы догадываетесь. Но душой чувствую — что-то такое есть, на мой взгляд — ледяное, грандиозное, когда на горных лыжах вниз летишь, особенно хорошо это понимаешь, не будет тебе спасения, если жизнь коряво прожил.

«Потрясающе, — подумал он. — Уже не различает, перед кем дурочку валять, а перед кем — нет. Так не ошибёшься — валяй перед всеми, на всякий случай».

— Почти всю христианскую эру человечество было озабочено больше всего тем, в каком виде предстанет на суде Божьем, — сказал он. — Это, правда, не помешало резать себе подобных до умопомрачения. Для наших современников бог скорей некая космическая абстракция, но всё равно лучше лишний раз перекреститься.

— Не стану утверждать, что Советский Союз был хорош, — сказал карлик. — Конечно, он безнадежно устарел, со своими госпланами, переносом сибирских рек и прочей ерундистикой. В нашей закрытой системе вполне усердно посмеивались над коммунистами, я имею в виду образ мышления, а не конкретных людей. Проблема в другом — крушение произошло настолько резко, что вместе с купельной водой выплеснули и младенца.

— Если вы о национальной идее, — сказал он, — то вряд ли православие способно вернуть утраченные позиции. Попов загнал под пятку ещё Иван Грозный, а Пётр оформил этот факт законодательно в виде Синода. Более того, если посмотреть на византийскую традицию, патриарх всегда был лицом подчинённым императору.

— Согласен, — сказал карлик. — На мой взгляд, стенать о царской России занятие для клинических идиотов. Только они или очень наивные люди могут поверить, что большевики удержали власть с помощью немецких денег и жидовской хитрости. Страна хотела перемен, она их получила. Тем не менее, камни надо собирать, мы же не «банановая республика».

— Можно увеличить финансирование на военно-патриотическое воспитание, — сказал он.

— Можно, — поморщился карлик. — И даже нужно. Но это «крокодиловы» слезы. В застойные годы по ящику только и показывали фильмы про войну, ветераны из школ не вылезали, про свои ратные будни рассказывали. А что толку? Молодежь выросла сплошь антисоветская, тех, кто в нашу организацию поступал, просто презирали.

«Самокритично», — подумал.

— Надо придумывать что-то элегантное, — сказал карлик. — В духе нового времени, чтобы оскомину на зубах не набивало. Вы же специалист в этой сфере.

— Я намекну певунам и певуньям, чтобы в новогодний вечер исполнили советские песни на новый лад, — сказал он. — И потом растиражировали по радиостанциям. Дам команду на телевидение, чтобы из сундука достали всех этих нафталинных кукол — антоновых, кобзоновых, ротаровых и прочих.

— Это хорошо, — сказал карлик. — Петь у нас любят. Работа должна быть комплексная. Для народа чего попроще — песенки да поле чудес, в интеллигентскую среду забросьте парочку научных гипотез на грани фантастики, пусть дискутируют и не думают, где б своровать.

— Россия — родина слонов? — сказал он.

— Гиппопотамов, — рассмеялся карлик. — Придумали же для Ивана Васильевича родословную от Августа Октавиана, так что методология понятна.

Юлька молчала. И в день смерти, и в день похорон. «Может, она и не любила его, — засомневался он. — Так, развлекалась от пресыщенности». Через несколько дней, когда Юлька гуляла в саду при загородном доме, он обшарил её сумочку и нашёл сильные транквилизаторы. «Вот и разгадка, — подумал он. — Час от часу не легче».

— Угробишь жену, — сказала Ксюха. — Не ожидала, что ты такой собственник.

— Ваши предложения? — сказал он.

— Лечи подобное подобным, — сказала Ксюха. — Делай из жены блядь. Когда она будет видеть в других мужчинах только хуй, Вы, Константин Юрьевич, со своими мозгами снова станете лучшим и единственным на свете. У неё и возраст вполне подходящий. Сколько ей?

— В мае тридцать семь.

— Задержалась девушка в невестах, — засмеялась Ксюха. — Отпустите жену на выгул.

— А уязвлённое самолюбие? — сказал он.

— Это не современно, — сказала Ксюха. — Разведись, и нет проблем.

— А мы не ангелы, там на пожаре утратили перья, — сказал он. — Мы бы взлетели, но вниз нам пора.

— Мне так нравятся его песни, — сказала Ксюха. — Вам тоже?

— Стихи неплохие, — сказал он.

— Если это приказ, — сказала Ксюха. — Готова исполнять. Конспирацию обеспечу непроницаемую.

 

8

Об астрономе он вспомнил случайно. Среди прочего бреда, которым загружали администрацию президента, уфология и всё, так или иначе к ней относящее, занимала значительное место. Ещё с лёгкой руки Стальевича байки про инопланетян и загадочных тибетских мудрецов активно использовали для засирания мозгов. Технология была чистой воды американская, отработана тамошними мастерами до мельчайших подробностей и вовремя подбираемых сенсационных открытий, но у нас приживалась не очень, славянские и финно-угорские народы, посмеивалась Юлька, с лешим обычно дружат, как выпьют лишку, так не разберешь, кто человек, а кто упырь.

«Западная это фенька — демонология, — подумал он, изучая очередной, разумеется, секретный доклад, присланный из Академии наук. — Какие умы трудились на протяжении веков, один Жан Боден всё наше телевидение переплюнет».

В докладе излагались материалы археологических экспедиций, работавших на Урале и Алтае, обнаруживших камни с рисунками, подозрительно напоминавшими пресловутые перуанские камни Ики, скандал с которыми отгремел лет сорок назад. Фотографии рисунков изображали туземцев в обнимку с динозаврами, не вполне понятные летающие аппараты, людей-ящеров, странные медицинские операции, всем своим видом показывая, что Дарвин был не прав.

«Даже Блаватскую не удосужились прочесть, — хмуро подумал он. — У неё как раз опровержение Дарвина весьма аргументированное, без этой детсадовской живописи».

— Всё это замечательно, — написал он на докладе. — Непонятно лишь одно. Зачем столь высокоразвитой цивилизации, жившей за десятки тысяч лет до нас и обладавшей столь внушительными знаниями во всех областях науки и техники, царапать память о себе на каких-то убогих камнях?

Вообще, это разумная идея, подумал он, зацепиться за археологию и скудное количество доброкачественных источников. Особо далеко не уедешь, но для постулата «мы сами с усами» что-нибудь вытащить можно.

«Смешно, — подумал он. — Национальная идея постсоветской России сформировалась легко и естественно вполне самостоятельно, без всякого воздействия пропагандистского механизма. Спиздить побольше да унести подальше и встречать старость в глубоком Парагвае».

Впрочем, готов поспорить, сказал он себе, всё же это идеология очень ограниченного круга товарищей. Основная масса населения и спиздить зассыт и на марш-броски с багажом не способна. Зато как мы любим давать советы в соцсетях.

Как фамилия астронома? Он с трудом, но вспомнил. Он учился на первом курсе, желторотый мальчик из Нальчика, Москва казалась ему средоточием цивилизации. По факультету разнёсся слух, в пятницу выступит со своей лекцией сотрудник университетской астрономической лаборатории, который будет излагать иную, альтернативную версию истории. Якобы он математическими выкладками доказал, что человеческая история значительно короче, чем считается, например, не было Древнего Мира, а египетские пирамиды построили запорожские казаки.

Астроном стоял на кафедре, всклокоченный как воробей, ожидая свиста и гнилых помидор. Выслушали его приветливо, прохладно, спокойно, стали задавать вопросы и через полчаса размазали астронома по стенке. Он впервые тогда почувствовал мощь профессиональной среды. Двести человек в аудитории, спаянные дыханием истории, во всяком случае, тогда он в это искренне верил, многие из которых знали рукописи до каждой буквы, летними сезонами пропадали в пыльных степях Причерноморья, для которых откровения блаженных пророков были не поводом для религиозного экстаза, а предметом пристального изучения. Аудитория смотрела на астронома примерно так же, как европейский инженер изумленно взирал на негра, пытающего отремонтировать трактор с помощью колдовских заклинаний.

«Экий стервец! — услышал он после лекции вежливо возмущенный голос декана профессора Высогорского. — Вернее, сказать — ловкач! Пользуется ситуацией, тем, что с подлинными рукописями беда, и что методы археологических датировок не безгрешны, вороти, что хочешь, мёртвые из могилы не достанут. И всё это с таким сусальным патриотизмом, противно слушать. Мировой заговор ему везде мерещится против Расеи матушки. Тьфу!..»

— Наведите справки, — приказал он. — Жив ли курилка?

Астроном был жив. По-прежнему работал в университетской лаборатории, в начале девяностых организовал общественное движение для популяризации своих идей, видимо, за счёт средств соратников выпустил несколько книжечек, которые так и назывались «Новая хронология». Дешёвенькие издания с мягкой обложкой, на худой газетной бумаге, он пробежался глазами по тексту. Всё то же самое, задает верные вопросы, на которые даёт предельно идиотские ответы. Еврейский вопрос астроном благоразумно обошёл стороной, всю российскую историю переписали Романовы, которые ставленники Запада, до них же русские правили миром, невзначай открыли Америку, в общем, впереди планеты всей, поэтому во Франции есть провинция Руссильон, а в Германии город Руссельхайм.

«Гениально! — подумал он. — А чайна, видимо, называется чайной, потому что там Иван Сусанин изобрёл чайник. Ну, что ж, для усиления степени маразма в обществе дядя вполне подходящая кандидатура».

За прошедшие годы астроном раздобрел, теперь больше напоминая не всклокоченного воробья, как прежде, а нахохлившегося тетерева. «Владение умами даже малого количества народца даёт свои плоды», — подумал он.

— Вы не подумайте, что мы несём отсебятину, — важно произнёс астроном. От малороссийского выговора он так не избавился. — Сомнения в верности хронологии Скалигера и Петавиуса, которая сегодня является официальной, существовали давно, ещё Исаак Ньютон поднимал эту проблему. Основоположником нашей доктрины является великий русский ученый и астроном Николай Морозов, который…

— Я читал Морозова, — перебил он астронома. — Он переработал внушительный исторический материал. Правда, его линейная история человечества заканчивается торжеством социализма на всём земном шаре, но это так, мелочи.

— Морозов всё-таки был революционер, — осторожно сказал астроном. — Многолетнее заключение в одиночке Шлиссельбургской крепости наложило свой отпечаток. Мы скорректировали его воззрения в духе современности.

— Нам импонирует патриотическая составляющая вашей гипотезы, — он сделал нажим на слове «нам». — У нашей страны великое прошлое, которое ни в коем случае нельзя отбросить как ошибочный путь развития.

Астроном потупил глазки.

— Я назначу куратора, который поможет с финансированием и менеджментом. Форма, разумеется, не государственная, и не коммерческая, — он внимательно посмотрел на астронома. — Вы поняли меня?

— Всё ради науки, — пробормотал астроном. — Мы хотим, чтобы люди знали истину.

«После нас хоть потоп», — сказал он отражению в зеркале. Эта игра в бисер давно жила по своим правилам, ловко и безжалостно обманывая его. В итоге всегда оставалось разочарование. Х растоптали, но удовлетворения гордыни это не дало никакого. Да и в гордыне ли здесь было дело? «Стальевич не хотел признавать, что либо он нас, либо мы его», — негромко сказал он. Нас не посадили бы, не расстреляли, нас просто отправили бы на прозябание, на пенсию.

«Момент текущей борьбы, жестокий по исполнению в полном соответствии с отечественной традицией», — подумал он. Вот только карлик сделал из этого действия неожиданные выводы. Неожиданные для тебя, подумал он. Карлик решил, что он способен построить новый мир. Вот здесь и кроется тот самый переход от элементарной арифметики к математике дифференциальных уравнений. Ты, в отличие от карлика, хорошо понимаешь, что строится карточный домик, который развалится при первом серьёзном дуновении. Но ты, также как и карлик, ни шиша не соображаешь, как построить нормальную цивилизованную жизнь. Да и нужна ли она тебе — эта скучная мещанская жизнь, с правилами, рассчитанными на усреднение и возмущением тётушек по поводу голой жопы, выставленной на обозрение. Игра хороша и страшна одновременно тем, подумал он, что из неё невозможно выйти, в ней можно только утонуть.

 

7

«Короткая победоносная война это то, что доктор прописал», — пьяненький «Чичолина» не считал нужным стесняться. Думский банкет, посвященный победе в битве за Цхинвали, никак не заканчивался. Он не слишком жаловал подобные мероприятия и не часто их посещал, но здесь сам бог велел. «Войны начинаются и выигрываются в кабинетах», — вспомнил он чьи-то слова, кажется, Клаузевица. «Уже не в кабинетах, — подумал он, допивая потеплевший виски. — Уже по скайпу».

— Какой профессиональный рост, — злорадно сказала Юлька, когда он впервые заикнулся о пожелании слегка выпороть джорджиев. — Скучно мальчикам без войнушки?

Сначала он был уверен, что не сможет больше лечь с Юлькой в одну постель. Ксюха оказалась права. Как только секс с посторонними мужчинами стал для неё утилитарным занятием, сродни необходимости позавтракать или сходить в туалет, Юлька успокоилась. Ему, пожалуй, даже трогательно было наблюдать, как его жена учится лгать, не задумываясь и не воспринимая происходящие события близко к сердцу. В каком-то смысле я ложусь в одну постель с самим собой, подумал он.

Идею о быстрой успешной войне где-нибудь на ближних рубежах Отечества для выплеска негативной энергии в обществе первым, кстати, высказал соплежуй. Соплежуй долго был на побегушках у Андрея Петровича, в бытность его замминистра финансов, потом как-то тихо и незаметно пробрался в министры, отвёл в сторону всех прочих финансовых советников карлика и занял устойчивое положение зануды и скептика.

— Экономика идёт ко дну, — ныл он на совещаниях и в кулуарах. — Бизнес вянет на глазах, после ареста Х объём иностранных инвестиций упал в разы. В государственных организациях сидят бездари, ни ума, ни совести. Упаси боже, цена на нефть рухнет, нам тогда кранты.

Он вышел на окружение улыбчивого Миши. Миша сидел в своих горах не слишком крепко, за последние двадцать лет джоржии отменно научились буянить на улицах и свергать правителей, если что не по нраву. Поначалу Миша ломался как девочка, он позвонил Берёзе, Берёза совершенно случайно увиделся в Лондоне с женой Миши и радостно сообщил, что Шалва тбилисский зазывает его в гости.

Соплежуй провёл переговоры со своими американскими коллегами, те обещали приличный кредит потерпевшей стороне.

— Не кинут? — спросил он.

— Не должны, — сказал соплежуй. — У них мания величия. Если Миша пригласит к себе жить курдов, тогда туркам пиздец и всей американской ближневосточной политике хана. Не должны, отстегнут как миленькие. У америкосов, собственно, одна просьба — не взять по дури Тбилиси, иначе им придётся вмешаться. А это уже не маленькая войнушка, а большая задница.

В последний момент выяснилось, что у джорджиев есть танки, но нет ни одного танкиста. Скайп взрывался от перенапряжения, в Азербайджане с матами-перематами нашли полтора десятка брюнетов, когда-то служивших в танковых войсках. Спецы из ГРУ провели с ними беседу, тоскливо вздохнули и велели, в случае плена, кричать, что они коренные менгрелы. А то жопу в клочья порвём, напутствовали «солдат удачи» перед боевым крещением.

Он поехал на юбилейный концерт рокера. «Олимпийский» был переполнен, из маленького окошка в вип-ложе открывался вид на огромную площадь перед концертным залом, заполненную людьми, проходившими через турникеты безопасности. Интересно, что он сейчас думает, подумал он. Как странно, тебя ведь никогда не интересовало, что думает рокер. Он для тебя такая же кукла, как и все остальные. Хотя, пожалуй, нет, не такая же, самая близкая и самая далёкая.

Он открыл бутылку коньяка и отхлебнул из горлышка: «С юбилеем, дружище! Извини, не готов поздравить лично!»

В каком-то смысле все эти годы мы шли параллельными путями, подумал он. Ты к славе, я — к власти. В сухом остатке мы оба фантомы: никто не знает, что за твоей спиной стою я, никто не догадывается, кого и как я дергаю за верёвочки. Слава эфемерна, дружище, подумал он, если я перестану писать стихи, ты очень быстро сойдёшь со сцены и скурвишься, если не встретишь достойную женщину. А если я перестану дергать за веревочки, подумал он, что произойдёт тогда. Мне проще, сказал он. Если я перестану, меня убьют: одни от растерянности, вторые от счастья, третьи — так, за компанию, эффект стадного чувства.

Он посмотрел с высоты вип-ложи на рокера, уже раскочегарившего публику и заведённого как исправный пулемет.

«Смерть танцует вальс, по залу кружат, кружат пары, — запел рокер. — Waltz, ein zwei drei Waltz, auf wiedersehen mein lieben frau».

Публика взревела. Он посмотрел на название альбома. «Майн кайф». «Совсем рехнулся», — подумал он.

«Вальс, жестокий вальс, так истекает кровью рана,

Вальс последний раз — auf wiedersehen mein lieben frau».

— Это не мои стихи! — холодно и громко сказал он.

Рокер поднял голову и посмотрел сквозь него.

«Waltz, ein zwei drei, Waltz — смерть танцует нас,

Последний вальс — он трудный самый,

Waltz, ein zwei drei Waltz, auf wiedersehen mein lieben mama».

 

6

— Ну, и рожу вы нашли, — сказала Юлька. — Вылитый бандит! Никого поприличнее не обнаружилось?

— Ты не поверишь, — сказал он. — В самом деле сидел, по молодости, за какую-то глупость, но тем не менее факт.

— Да уж… — сказала Юлька. — Что-то совсем неладно в вашем королевстве. Лучше уж со шлюшкой договорились бы. Со шлюхами так легко находить общий язык, не правда ли?

— Как дела у твоего музея? — спросил он. Юлька всё реже там бывала, разъезжала по заграницам, с Ксюхой, в последнее время чаще самостоятельно.

— Тебе разве не докладывают? — сказала жена. — Театр теней пригласили на фестиваль в Эдинбурге. Я поеду с ним, недели на две, ты не возражаешь?

— Не возражаю, — сказал он. — Может быть, тоже прилечу.

— Это будет здорово, — равнодушно сказала Юлька. — Как ты его называешь? Шахтёр? Ох, и выдаст вам этот шахтёр на орехи.

— Ещё спорим, — сказал он. — Вопрос не решён окончательно.

— Ой, блядь, спорим! — выругался он, когда остался один. — Скоро уже станет не до вежливости.

Из-за кандидатуры шахтёра на пост хохляцкого президента началась натуральная драка. Он давно ждал этого момента, когда карлик перестанет показывать зубы и начнёт рвать по-настоящему. Воровали, конечно, на Украине безбожно, даже хлеще, чем у нас, бестолково, оставив для народа из лозунга «хлеба и зрелищ!», только зрелища. Ситуация гноилась давно, и это была одна из ошибок Стальевича, который хохлов недолюбливал и относился к ним свысока. «Не парьтесь, — говорил он. — Страна искусственная, жаль, меня не было в начале Мефодьича, провели бы в Пуще черту от Одессы до Харькова и не было бы сейчас украинской проблемы. Разворуют всё до последнего гвоздя и развалятся на мелкие княжества, кто под незгинелу ляжет, кто под мадьяр. А уж с этими о сохранности нефтепроводов мы договоримся. Нам эту гирю на хребет вешать пуще неволи».

Со шлюшкой несколько раз пытались договориться, был момент, когда согласовали, что она станет премьером при формальном президенте, но она вела себя точно как последняя блядь, в последнюю минуту отказывалась от своих слов и начинала нервно корчить царицу Тамар.

Он хорошо помнил её слова, сказанные на встрече в Крыму.

— Мы вашими не станем, — гордо произнесла королева хохелов. — Мы — европейцы!

— Ну-ну, — ответил он. — Хотите в дружные ряды нищих болгар и албанцев?

В каких закромах Родины откопали шахтёра, ему было неизвестно, это насторожило его. Пушистик показывал пальцем на спасателя, тот ссылался на какие-то мифические старые кадры. Он вдруг понял, что его водят за нос. «Ну, хорошо, — подумал он. — Хочешь разговор начистоту, будет тебе такой разговор».

С рокером было сложнее. Он посмотрел на листочки со своими последними стихами. Стихи были нежные, возвышенные, что обычно не было ему свойственно, хорошие стихи. «Дебил, — разозлился он. — Донаркоманился, подонок. Свободы ему захотелось».

Найти другого? Он засмеялся. «История, повторяясь, превращается в фарс». Утопить? Ему вдруг стало противно и скучно. А что ты будешь делать со своими стихами?

— Ты знаешь, — сказала Ксюха. — Не нравится мне твоя Юлька в последнее время. И дело не в том, что она блядует самостоятельно, без моего присмотра. В ней стала чувствоваться какая-то мстительность, то ли в отношении тебя, то ли всего мира, не могу пока понять. Свободная любовь должна приносить радость и азарт, а из неё чёрное так и прёт.

— Переманили? — спросил он.

— Не думаю, — сказала Ксюха. — Скорее, меня бы переманили. Меня, собственно, и переманили. Я, как умная маша, кочевряжиться не стала. Как будто это что-нибудь меняет. Не нравится мне твоя Юлька, будь осторожен.

 

5

— Ты не улетела? — спросил он.

Юлька сидела за обеденным столом, на столе были расставлены лёгкие закуски и бутылки.

— Рейс в три часа ночи, — сказала Юлька. Она всегда отказывалась от государева самолета, летала регулярными рейсами, правда, первым классом.

— Тогда давай поужинаем, — предчувствие нехорошего разговора овладело им.

— У меня тост! — Юлька налила ему полный фужер водки.

— Короткий, — добавила она. — За упокой души!

— Как скажешь, — хладнокровие не покинуло его, он выпил водку залпом. — Как я понимаю, сегодня годовщина.

— Правильно понимаешь, — Юлька пригубила вина. — Меня ты, видимо, пожалел, а с ним, в свойственной тебе манере, церемониться не стал. Спасибо, что живая.

— Он мне никто, — сказал он. — Приблудный ухарь, законопатил тебе голову, чего мне его жалеть. Все, кто клеятся к тебе, видят в тебе меня, извини за неприятную правду.

— В библии сказано: око за око, — сказала Юлька.

— Хочешь меня убить? — спросил он.

— Да, — сказала Юлька. — Не из-за него. Из-за себя, из-за того, что ты превратил меня в грязную тряпку, о которую можно вытирать ноги.

— Хорошо, — сказал он. — Убивай. Легко сказать, трудно сделать.

— Освобождается место нашего представителя при ООН, — сказал пушистик. — Право слово, Костя, это лучший выход для всех.

— Прекрасно, — сказал он. — Это в начале шпаргалки, а что в конце?

Пушистик злобно посмотрел на него.

— Вот Стальевич живёт себе в европах и никому не мешает. Ты же человек уходящей формации, чего, ей-богу, нервы мотать.

— У меня есть своё фамилиё, — сказал он. — И я люблю Отчизну странною любовью.

— Зря ты так, — сказал пушистик. — Мы же как лучше хотим.

— Так не бывает, — сказал он. — Противоречит логике исторического процесса.

— Итак, будет как в плохой итальянской опере, — сказал он. — Яд на дне бокала? Или в сумочке припасен револьвер?

— Электрошок, — сказала Юлька. — Очень сильный разряд. Вызывает мгновенный разрыв сердца. Так меня заверили.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Я подремлю в кресле перед смертью, если ты не возражаешь?

Как называется это дерево? Молчишь. Ну, да, ты и должен молчать, болтуну не станут кричать: «Хали-гали, Кришна! Хали-гали, Рама!» Первый раз вижу дерево, которое не отбрасывает тень. Умом понимаю, что здесь иллюзия прекратила быть иллюзией, а душой чувствую — говно это всё. Понимаю, ты хотел бы сказать, если бы захотел говорить — это из моих ботинок течёт дерьмо. Да, течёт, я ведь сосуд, я разве виноват, что в меня всегда попадает всякая срань вместо амброзии.

Никто ни в чём не виноват. Представляю, как в древнегреческом театре актёры ломали руки: сыночек зарезал папаньку, мамашка убила детишек, никто не ведал, что творил, зрячие были как слепые, а слепые внимали глухим, на всё воля богов, против лома нет приёма. Ты думаешь, они в это искренне верили? Мне жаль, если это так. Зачем тебе третий глаз, учёная обезьяна, этот мир всё равно не изменится к лучшему.

Когда взрослеешь, ты думаешь, что видишь свет в конце туннеля, ты идёшь на этот мерцающий огонек, а на самом деле скатываешься в шахту, где вопли, крики и стоны. Говорю тебе как воинствующий атеист — всё в руках божьих. Какая тупая у тебя улыбка. Я тоже тупой, но я хотя бы не оспариваю это.

Зачем это всё? Ты что ли знаешь, хали-гали, прости господи. Потому что потому. Это умно — молчать, когда спрашивают. Это хорошо — не отвечать. А ещё лучше быть инфузорией туфелькой, лежишь амёбой на солнышке и греешь морду. А потом — бац — тебя уж нет, уже сожрали, а ты и не поняла. А если поняла?

 

4

«Надо сказать Силантьеву, чтобы вывезли тело, — вяло подумал он. — Силантьев мужик непробиваемый, выдержит».

Надо похоронить по-людски, жена всё же. Легенду придумаем потом, как обычно, внезапный инсульт от большой любви к искусству.

Он посмотрел на часы. «Уж полночь близится, а Германа всё нет». Не будем заставлять карлика ждать.

— Я, между прочим, первый, кто разместил рабочий кабинет в Сенатском дворце, — сказал карлик. — Остальные бегали по подсобкам — у Ленина квартирка в Кремле, у Никиты, у Брежнева, у Горбатого — хоромы посолиднее, конечно, но один чёрт коммуналка. Сталин — исключение, он Кремль не любил, на даче жил. Скромный был человек, заметь, дача, а не дворец.

— Я должен прослезиться? — сказал он.

— Ты должен уйти, — сказал карлик. — В ширме больше нет необходимости.

— Давно ли? — сказал он.

— Я понимаю, что ты сейчас думаешь, — сказал карлик. — Но это ничего не меняет. Всё, что можно было развалить, ты и такие как ты, такие как Х, уже развалили. Возможно, в этом была суровая историческая необходимость. Возможно, вам даже теперь хочется созидать, как приятно быть честным и благородным, когда ты богат. Но вы не сможете — для вас миф важнее действительности.

— Ты и сам часть мифа, — сказал он.

— Был, — сказал карлик. — Вынужден был быть, пока разгонял всю эту вашу шайку. Теперь я свободен.

— Миф остаётся в воспоминаниях, — сказал он. — Поэтому практической ценности в нём нет. Всего-навсего возможность для любопытствующего ума извлечь уроки и постараться не наступать на общеизвестные грабли.

— Каждый учится на собственных ошибках, — сказал карлик. — Самый родной велосипед — тот, который ты изобрёл.

— Шахтёр это война, — сказал он. — Со всем цивилизованным миром. Хочешь обратно за «железный занавес»?

— Не стоит пугать ежа голой жопой, — сказал карлик. — Думаю, что мы только выиграем, если этот «занавес» опустится.

— Игра слов и пустая бравада, не более того, — сказал он. — Ты же не знаешь, куда и, главное, как идти дальше. Ты — хороший полицейский, это твой предел.

— Кто, если не я, — сказал карлик. — Выбора нет. Я же не самоубийца.

 

3

Как звали этого дурачка, который взлетел на соломенных крыльях над Кремлем? Агапка, Захарка, Артамошка? Я читал у Сигизмунда Герберштейна, слух по Москве прокатился накануне, народу утром собралось на Красной площади тьма-тьмущая. Ждали выхода царя. Царь вышел, позвал смельчака, переговорил накоротке, царю вынесли кресло, он сел и велел бабам не голосить.

Патриарх подошёл к царю, попросил остановить смертоубийство.

— Он так сам решил, — громко сказал Иван Васильевич. — Как решил, так и будет, на то он и тварь мыслящая.

 

2

На ковре-вертолёте вдоль по радуге, я лечу, а вы ползёте, дураки вы, дураки. Какие странные мысли приходят в голову. А будут ли мыть мостовую? Булыжник бордовый, а кровь красная — почти незаметно. Юлька никогда не любила делать уборку, родители уезжали летом на дачу, я брал швабру и ведро с водой и намывал квартиру. Она приходила из института и говорила мне: «Как мне повезло с мужем».

«Как интересно устроена природа, — восторгается мать. — Папа брюнет, мама брюнет, а у мальчика локоны прямо золотые».

«Потемнеют, — смеются подружки. — Если, конечно, не от соседа».

«Не от соседа», — улыбается мать.

Извини, мама, что так вышло.

Я хотел написать стихотворение. Жаль, забыл о чём.

 

1

— Тело сильно изуродовано, в таком виде хоронить нельзя.

— Вы говорили с патологоанатомами?

— Говорил. Говорят, мало что можно сделать.

— Сообщим в прессе, что пропал без вести. Убил жену и скрылся в неизвестном направлении. Ищем. Обязательно найдём.

— Тупо. Не поверят.

— Тупо. Не поверят. Но у нас всегда всё тупо. Так что не привыкать.

 

Римлянин эпохи упадка

Он сидел на скамейке около остановки 531 маршрутки и пил из горлышка виски. На нем был зелёного цвета дождевик, зелёные же шорты и коричневые резиновые сапоги.

Стояла немыслимая июльская жара, два дня назад я отправил жену и дочку на море, и в этот законный субботний выходной с чувством честно исполнившего свой долг семьянина отправился бродяжничать.

Я бросил в пакет несколько бутербродов, бутылку кока-колы, сигареты и поехал в Пахру. В тамошних местах, когда дочка была маленькой, мы снимали на лето дачу. Местность была дивная, леса, чистенькие озерца, и у меня, слава богам, прорва времени до начала рабочей недели.

«Может, красотку какую подцеплю! — сладострастно думал я. Полупустой микроавтобус бойко летел по трассе. — Свобода! Надо слегка отдохнуть от семейной жизни!»

Я вышел из маршрутки и увидел это чудо в дождевике. Оно отхлебнуло виски и громко рыгнуло.

«Ну, касатик! — подумал я. — Сейчас тебя загребут стражи правопорядка».

— Вы немец?

Я оглянулся по сторонам. Кроме этого — в зелёном, на остановке не было ни души. Следовательно, и вопрос задал тоже он.

— Я из Антарктиды! — надменно произнес я и уже собрался переходить на другую сторону трассы.

— Я тоже так отвечал. Когда в арабских странах попрошайки доставали с этим своим: «Wey from you? Wey from you?» С одним небольшим исключением. В моём голосе не было надменности. Я, в принципе, не националист. Чего, гондурасам тоже на хлеб зарабатывать надо. Кстати, дрябнуть не хотите? — он покачал рукой бутылку виски. — Натуральный «Malt».

«Отчего бы и не дрябнуть, — подумал я. — Виски в жару тонизирует».

Он будто прочитал мои мысли: «Лучше тонизирует ром. Но я, выходя из дома, перепутал бутылки. Слеповат, знаете ли, стал».

Неизвестно откуда он извлек чистый пластиковый стаканчик.

— Не замерзли? — я посмотрел на его резиновые сапоги.

— Александр Васильич Суворов говорил: держи ноги в тепле, а голову в хладе. Я старику доверяю. Ну, со свиданьицем! Николай!

— Владимир, — представился я, и мы чокнулись.

— Не закусываю, — сказал Николай. — Пищевод должен принимать продукт в его изначальной чистоте. Я за раздельное питание: пойло отдельно, жратва отдельно.

— Военный? — спросил я.

— Бездельник, — серьезно ответил Николай.

— Хорошая и нужная профессия! — сказал я.

— Архитрудная! — без тени иронии продолжил Николай. — Я так устаю. Вот и приходится расслабляться. Накатим?

— Ну, за бездельников это святое! — сказал я и мы выпили.

— А живёшь-то на что?

— Ворую понемногу, — бесхитростно сообщил Николай. — Да мне и надо всего ничего: виски, ром, кальвадос хорош осеннею порою, когда суставы ломает. Ну, там колбаски, хлебушка, икорки иногда. Добработнице платить надо, чтобы убиралась и стирала. В общем, всё предельно скромно и незатейливо.

— Да уж, действительно. Ещё такой сущий пустяк, на яхте иногда прокатится по океану.

— Нет. У меня «морская болезнь». Качку не переношу.

У меня слегка затуманило в голове, то ли от выпитого виски, то ли этого бредового разговора.

— Ларьки грабишь?

— Нет, банки.

— А почему не церкви?

— Отбирать надо то, что мешает людям жить. А это деньги. А деньги — в банках.

— Мне деньги не мешают, — сказал я. — Наоборот, даже очень нужны.

— Тебе нужны, другим нет. Я же немного ворую. Кому очень надо, тому останется.

— Понятно! — сказал я. — Выпить ещё есть?

Мы чокнулись.

— А церкви не грабишь, потому что бога боишься?

— Нет, не боюсь. Но он сильнее. Зачем карабкаться по лестнице, которая всё равно рушится вниз. Не люблю я эти теологические разговоры. Теология — мертвая наука. — Николай поставил пустую бутылку на землю. — Ты пить ещё будешь?

— Буду! — сказал я. Потенциальная красотка махнула крылом и исчезла за горизонтом. — Где тут магазин?

— Пошли ко мне домой, — предложил Николай. — У меня лучше, чем в магазине.

«Вроде не гомик», — подумал я и сказал. — Пошли. Далеко до твоего дома?

— Четыре километра триста шестьдесят два метра. Если по прямой через лес. Если по объездной дороге, четыре километра девятьсот пятьдесят четыре метра.

— Откуда такая точность? — удивился я.

— Чтобы сродниться с землей, её надо мерять шагами. Пошли, выпить охота.

Дом был огромный, четыре этажа, массивное крыльцо с псевдоантичными колоннами, украшенными резьбой, напоминающей то ли арабскую, то ли еврейскую вязь.

— Санскрит, — сказал Николай. — Сам изречения вырезаю, когда не пью.

Одна из колонн действительно была не завершена.

— Пойдем, парк покажу! — Николай решил проявить гостеприимство.

Территория вокруг дома, соток пятьдесят по моим прикидкам, была окружена двухметровым забором и невпопад засажена фруктовыми деревьями. Лужайки между деревьями, правда, были аккуратно подстрижены.

— Я тут английский парк хотел разбить, — сказал Николай. — Но садовод из меня никудышный. Бросил на полдороге. Но траву стригу.

— Когда не пью! — сказал я.

— Нет, — сказал Николай. — В этом деле регулярность нужна, а то зарастёт, трактором не выдерешь. Моджахедов зову, — он показал на видневшийся невдалеке коттеджный поселок. — Две тысячи и всё в ажуре.

Мы вошли в дом. И кухня, и комнаты были чистенькие, я бы даже сказал, вылизанные, во всяком случае, на первом этаже. Образцовый порядок нарушали только там и сям разбросанные книги.

— Ты что, писатель? — начал догадываться я.

— Нет. Читатель. Писателей сейчас пруд пруди, — сказал Николай. — А кто их читать будет? Вот я и читаю. Садись в кресло в каминной комнате. — Он показал направление и нырнул вниз, видимо, в подвал.

По дороге я протрезвел и теперь терзался запоздалым раскаянием: «Чёрт меня занёс к этому чудику! Сейчас бы лежал на берегу озерца, грел бока, может девчонки какие прискакали бы от жары спасаться!»

Николай появился передо мной с ящиком, заполненным разномастными бутылками:

— Что будем пить?

— Раз уж начали с виски, давай и продолжать, — сказал я. — У меня тут в пакете бутерброды есть. Будешь?

— Попозжа! — сказал Николай. — Алкоголь вещь калорийная. Курево есть и слава богу.

Мы выпили.

— Чем занимаешься? — спросил Николай.

— В строительной фирме работаю. Инженер по эксплуатации подъёмных агрегатов.

— Хорошее дело, — сказал Николай. — Но гиблое.

— Это почему гиблое? На наших объектах никто не погибал.

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — сказал Николай. — Это вопрос времени. Современные строители не знают, как строить, и поэтому здания рушатся с завидной регулярностью. Накатили?

Вообще, я пьянку хорошо переношу, всё-таки профессиональный строитель, но в данном случае меня развезло. «Жара действует!» — подумал я.

— Слушай, ты не прав! — сказал я, четко понимая, что мысли в моей голове несутся быстрее, чем плохо поворачивающийся язык. — Я вот окончил строительный институт, не с отличием, конечно, но своё дело знаю.

— Дело ты знаешь, — мирно сказал Николай. — А как строить, нет.

— Ну, расскажи мне, как надо строить. — Я начал заводиться: «Валить отсюда надо, а то, чувствую, мордобоем дело закончится».

Николай сделал большой глоток, поудобнее устроился в кресле и пояснил:

— Любое строительство начинается с жертвоприношения.

— Чего?! — алкоголь подействовал неожиданным образом и я начал хохотать, как умалишённый. — Таджика зарезать и в фундамент положить? Или лучше директора фирмы?

— Я говорю о жертве духа, — невозмутимо сказал Николай.

— О-о-о! Может тебе харэ сегодня пить?

— Об этом поговорим утром. — Николай достал из ящика вторую бутылку. — Предлагаю перейти на ром. Этот благословенный напиток прочищает мозги и устраняет полипы из носа, как утверждала героиня одного из романов Ремарка.

— Ром так ром! — нелепость происходившей ситуации вдруг успокоила меня и я отдался плавному течению событий: «В конце концов, ты же искал приключений…»

— И чего там твой дух требует? — спросил я. — Какую ещё жертву?

— Дух не мой. И не общий. Он единый, — с естественной невозмутимостью лектора продолжил Николай, будто непослушные ученики просто заставили его сделать короткую паузу. — Вкратце можно сказать так — универсальный Дух. Собственно, термины применяются разные: великий Брахман, Дао, Храм Соломона, Триединство Сущего, но херня одна: откуда вышли, куда вернёмся и в чём живем.

— Ты не сектант, случайно? — спросил я.

— Нет, — сказал Николай. — Я вообще в бога не верю, в современном смысле, конечно. Я говорю о том, что деградация существующей цивилизации заключается в том, что миром окончательно стала править борьба противоположностей, а они, эти противоположности, в высшей своей форме едины, и поэтому перед тем как строить, надо слиться в одном порыве с образом здания и, фигурально говоря, умереть в нём, чтобы возродиться, когда оно будет закончено. Это и есть жертва духа. Тогда дом будет стоять вечно.

Я выпил рома и сказал: — Может, всё-таки пожрем. У меня чего-то под ложечкой засосало.

— Закончим тему и пойдём жарить яичницу с беконом, — сказал Николай. — Разговор нельзя прерывать на полпути. Иначе останки слов разлетятся по округе и будут смердить.

— Это серьёзно меняет дело, — сказал я. Николай промолчал. «Да, с юмором у дядьки трудно!» — подумал я. На вид Николаю было около шестидесяти, но у него был тот странный тип лица, когда то ли освещения, то ли от мимики возраст неуловимо ускользал от точного определения. Седых волос у Николая не было по простой причине, что и череп, и лицо, и грудь, и руки, и ноги были тщательно выбриты.

— Мне шестьдесят семь лет, — сказал Николай. — Но кроме статистического факта это ничего не означает. Можно быть мудрым в двадцать лет, и бараном в восемьдесят. Разговоры о старческом маразме, равно как и юношеском максимализме не более чем, жалкая попытка окружающих объяснить то, чего не понимают. Человек рождается, живёт и умирает с одним стержнем в душе, а вот каков этот стержень: золотой или оловянный, рассказать доступными человеческому языку средствами практически невозможно.

Я почему-то вспомнил своего начальника, Павла Николаевича. «Вот редкостный дуболом. Его бы точно на ближайшем объекте в жертву принести…»

— Но дома всё равно не стоят вечно, — сказал я. — Хоть этим египетским пирамидам сколько-то там тыщ лет, но и они рано или поздно рассыпятся в прах. Вечного ничего не бывает.

— Мы подошли к важнейшему пункту, — торжественно сказал Николай. — То есть к пониманию относительности. Люди любят бросаться расхожим выражением: всё в этом мире относительно, но вряд ли отдают себе отчёт, что это значит на самом деле.

— Да помрём все когда-нибудь! — брякнул я. Моё опьянение явно вошло в стадию веселья. — Будет праздник смерти: поминки и духовой оркестр.

— Ничто не уходит в никуда и не возвращается до срока, — несколько мелодраматично объявил Николай. — Впрочем, если отбросить пустоголовую риторику, относительность соответствует тому человеческому времени, когда ещё не окончательно исчезла склонность к созерцанию. Когда землю вместо людей заполнят клоны, рухнут и пирамиды по простой причине ненадобности.

— Я, конечно, пирамиды не строил, — сказал я. — Да и вообще мало где был. Но по телевизору смотрел как-то фильм про этих, с острова Пасхи. Фантастика, конечно, как они свои многотонные каменюки ворочали. И главное зачем? Сколько их там было, этих аборигенов несчастных. Я понимаю, в Китае миллионы рабов Стену строили. А здесь-то? Объясните, господин профессор!

— Они просто знали, зачем это делают, — сказал Николай. — И поэтому делали. Когда известен ответ, вопросов не задают.

— Что-то непонятно мне, — сказал я. — Ты по-русски объясни, по-человечески.

— А может ты предпочитаешь латынь или ахейский, — улыбнулся Николай. — Знания древних были цельными, не делились на отдельные науки, и поэтому они видели процесс одновременно во всем объеме. Научно-технический прогресс по сути является разбитым зеркалом, осколки которого предельно искажают действительность. Первым это зафиксировал как данность Аристотель, закончил Картензий.

— Короче, сука этот Аристотель, — сказал я. — С него, гада, атомная бомба началась.

Кто такой Картензий я, честно говоря, не знал.

— Я ценю тво……ё чувство юмора, — сказал Николай. — Но, к сожаленью, движенья миров во вселенной нечувствительны к человеческим эмоциям. И потому улыбка Шивы в индуистских храмах скорей грустная, чем оптимистичная.

— Не был, — сказал я. — Но буду. Поднакоплю деньжат и поеду с семьёй в Гоа.

— Впрочем, нам пора перейти на сладенькое, — Николай достал из ящика очередную бутылку. — «Beherovka», отменная травяная настойка. Благотворно влияет на желудочно-кишечный тракт, как утверждал её изобретатель чешский доктор Бехер. И которую, как гласит надпись, видимо специально для русских туристов, в одной гостинице в Карловых Варах, следует пить рюмку до обеда и рюмку после обеда, а не бутылку вместо обеда. Но мы не поверим гостиничным работникам, и будем честно шмалить всю бутылку.

«Beherovka» подействовала мягко и взбадривающе. Я решил сменить тему, хотя бы для того, чтобы понять, куда я, собственно, попал.

— Один живёшь? — спросил я.

— Один, — сказал Николай. — Жену убил и съел. Нет, закопал в саду. — Николай сделал страшное лицо. — Хочешь, покажу место?

«Да! Совсем плохо у дяденьки с юмором», — подумал я.

— Тоскливо, наверное, одному на таком пространстве жить?

— Тоскливо бывает вообще жить, — сказал Николай. — Пространство здесь ни причём, чистой воды самообман. Лично мне не тоскливо. Скажу больше, эти стены защищают моё ego от убогости жизни.

— Если тебе наша жизнь такая убогая, продай дом и живи во Франции. Или на Пелопоннесе. — Настойка пробудила во мне патриота. Про Пелопоннес я, правда, сказал так, ради красного словца: бухгалтерша из нашей конторы ездила туда в отпуск и показывала фотографии — красота необыкновенная!

— Римские императоры эпохи упадка одно время взяли моду менять столицы. Нерон постоянно жил в Остии, на берегу Тирренского моря. Другие держали двор в Медиалануме, нынешний Милан. Константин вообще перебрался через Босфор в Византий, переименовав его в свою честь. Вечный город в эти века превратился почти что в периферию. Но не помогло.

— Не помогло от чего? — спросил я.

— От неизбежности наступления варваров, которые в осколках вышеупомянутого зеркала уже видели себя властителями всего обитаемого мира. Каковыми и стали, пройдя мучительным тёмным путем, освещённым кострами инквизиции и озвученным воплями негров на хлопковых плантациях в Новом Свете.

— Мне искренне жаль древних римлян, — сказал я, понимая, что уже мертвецки пьян. — Но если поминать, то по русскому обычаю — водкой.

— Ты прав, — сказал Николай, сходил на кухню и принес оттуда два гранёных стакана с водкой. Мы встали.

— Я пью, — голос Николая был строгим и трезвым. — За величайшую цивилизацию, когда-либо существовавшую на европейском континенте. В значительной степени наши законы, наши развлечения, наш индустриальный подход к освоению природы, наша политика и вообще вся наша дурь — их наследие. Плохо понятое и в основных постулатах по-обезьяньи скопированное, но не переставшее быть великим.

— И я того же мнения, — хотел с пионерским задором добавить я, но строгость поминального тоста остановила меня. Да и сам вид Николая смутно напомнил мне портрет какого-то Гракха из школьного учебника по истории.

— Пьём до дна! — сказал Николай.

Я выпил и рухнул в кресло: — Слушай, я следующую пропущу! Ну, ты и пить, точно профессор!

Николай налил себе из какой-то очередной бутылки: — Авиценна писал, что когда мысли становятся вязкими, следует выпить кубок чистого вина. Просто у каждого свой кубок.

Я скользил в невесомой теплоте по волнам эфира и сквозь разреженный воздух внимал речи Николая.

— … История человеческих цивилизаций идёт по спирали, неуклонно стремящейся вниз. В этом смысле строительство Вавилонской башни была, пожалуй, последней попыткой поднять голову к звёздам. Но, увы, безуспешная. Башня была разрушена, строители мертвы. Следовательно, таково предназначение человечества в мироздании — сидеть на земле и ковыряться в своих эгоистических комплексах. Заметь, за очень короткий срок, каких-то там три-пять тысяч лет, великие сакральные науки человечества: космогония и астрология превратились в жалкий аттракцион для болванов. И мы гордо запускаем ракеты на несчастные сто километров, чтобы удивляться крупицам знаний, которые сами по себе, вне целостности бытия, ничего кроме вреда не приносят.

— Ну, ты не прав, насчёт ракет, — моя попытка проявить эрудицию была героической и последней. — Слушай, а Вавилонская башня это где бог все языки перемешал и народ передрался?.. — не договорив, я вновь поплыл по волнам эфира.

— Как дело было, точно никто не знает, — голос Николая звучал совсем уж издалека. — Покрыто мраком времени. Археология, конечно, хорошая наука, только по черепкам и окаменевшим какашкам не угадаешь чувств и настроений тогдашних людей. В этой науке самая популярная точка зрения — реконструкция, а, проще говоря, домыслы конкретных учёных мужей, каким им хотелось бы видеть тот или иной исторический этап. Домыслы, кстати, часто бескорыстные и без тени на тщеславие, но столь же нелепые, как если бы за бабло они создавали телевизионные мифы. Письменные же источники столько раз переписывались, терялись и находились во множестве версий, служили авторам подспорьем для доказательства одним им близких постулатов и поэтому давно уже позабытых. Признаться, я много бы дал за то, что на каком-нибудь том свете пообщаться с авторами Библии. Согласись, эти люди, прикрывшиеся всякими Луками, Матфеями, Иоаннами, сумели подняться над временем и пространством, иначе созданные ими образы не влияли бы так сильно на души всю христианскую эру. Но и в тоже время они завораживающей красотой истины заложили фундамент этого дамоклова меча сомнения — «верь в меня, потому я есть…» Уже просвещённые римляне, впитавшие в себя все достижения материалистической логики, я бы сказал, достойные ученики Пифагора, сочли это нелепицей, если не дикостью. Как можно верить в незримое, которое не пощупать, ни проткнуть мечом. Древние боги были роднее, те подличали, с удовольствием завидовали и предавались людским порокам, с ними в известной степени можно было договориться, ведь договорился же Парис украсть чужую жену. А здесь же — чрезмерная жертвенность подозрительно плохо пахнет, и зачем отказывать себе в жизни ради эфемерного загробного небытия. Но, как есть усталость металла, так есть и усталость умов. Римская цивилизация, наверное, могла бы путем синтеза влившихся в неё знаний вынести из тогдашней сумятицы нечто более гармоничное, чем сегодняшняя духовность…

Увы! История не терпит сослагательных наклонений, император же Константин, провозгласивший христианство догмой, слишком торопился, революцию надо делать, пока молод и красив, и женщины рукоплещут, и литавры гулко звучат в ушах, и рука крепко поднимает меч за правое дело.

Существует любопытное предание о некоем Бруте, однофамильце убийцы Цезаря. Один из последних римских сановников в Британии, когда войска уже вовсю эвакуировались, и полчища совсем не джентльменских англосаксов лезли через вал Андриана, сидел на своей вилле на берегу Темзы и превесело употреблял варёные яйца. Он ел их целыми дюжинами, запивая по греческому обычаю вином, разбавленным водой. Именно эту деталь почему-то подчёркивал один из немногих его спасшихся рабов, когда добрался до метрополии и докладывал родственникам о печальном конце Брута.

Так вот, этот вышеназванный Брут сидел на вилле, ел яйца и рассуждал: «Наша эпоха умирает. Она была великая, но мне сложно сказать, насколько лучше или хуже предыдущих. Я не поэт и не философ, поэтому мне трудно оценивать. Я просто понимаю, что небо расчищает место иным факторам, которые, очень хотелось бы верить, никогда не достигнут нашего величия. Зачем бежать через пролив в Галлию? Она падёт. Зачем бежать дальше в Рим? И он падёт. Возможно, это произойдёт спустя много лет после моей смерти. Но мне отчего-то не нравится остатки моих дней наблюдать за агонией».

С этими словами умер Брут или успел ещё что-то высказать, раб точно не знал. Он отчалил от берега на лодке в те минуты, когда варвары уже взламывали ворота виллы.

Но хватит, пожалуй, грустных историй. Девок вызвать, полночный кутила?

— Ага! — сказал я и провалился в сон.

…Я не знаю, во сколько точно я проснулся. Мобильный телефон разрядился, стояла кромешная тьма, так что часов, если они и существовали в доме, видно не было. Я лежал на диванчике, который, как я начал припоминать, располагался рядом с креслами и столиком, где происходило наше возлияние. Голова трещала нещадно.

«Блядь, намешал всякого говна! — моему раздражению не было предела. — Свет что ли в доме отрубили?!»

Я поднялся, подошёл к столику и нащупал зажигалку. Я закурил и допил остатки рома из стоявшей тут же бутылки. Реальность постепенно обретала вполне осязаемые формы. Николая нигде не было. Я сунул руку в карман джинсов: деньги и паспорт на месте. Хотя вряд ли хозяин этого дома мог оказаться банальным воришкой.

«Кухня, кажется, в том направлении…» — и, вытянув вперед, как свечку, постоянно гаснущую зажигалку, отправился на поиски Николая.

На кухне на полу стоял не до конца опустошённый ящик с бутылками, в котором, слава яйцам, лежал фонарик.

И тут я услышал музыку. «Мерещится…» — сначала решил я. Но, нет, совершенно отчётливо откуда-то сверху звучала органная музыка. Я включил фонарик и принялся обследовать дом.

Я походил по второму этажу, где размещались спальни. Ни души. Третий этаж занимал огромный кабинет-библиотека, обставленный с изысканным вкусом антикварными, скорей всего, вещами, поэтому компьютер на зеленом сукне письменного стола смотрелся некоторым диссонансом. В кабинете музыка была слышна совсем хорошо. Торжественная, но не подавляющая. «Бах, наверное…» — подумал я.

Из кабинета наверх, к источнику музыки, вела узкая винтовая лестница. Я поднялся по лестнице, открыл люк и выбрался на небольшую площадку. Метрах в трёх из слегка приоткрытой двери лился мягкий свет и звучала музыка. Я заглянул и первый раз в жизни мне всерьёз захотелось перекреститься.

Посреди огромного пустого зала стоял стол. На столе чёрный лакированный гроб, в котором неподвижно сидела обнаженная брюнетка с шикарными формами, усыпанная жёлтыми лепестками лилий. Глаза брюнетки были закрыты. Вокруг гроба с брюнеткой катался на роликах голый Николай с кокетливо повязанным на члене розовым бантиком и бормотал что-то невразумительное себе под нос. Торжественно звучала музыка. Вдруг брюнетка открыла глаза и захохотала.

Я кубарем скатился вниз, схватил первую попавшуюся бутылку и залпом осушил её. Я перевёл дух: бесы вроде бы за мной не гнались…

Так прошло минут десять. Миллиарды противоречивых мыслей одновременно крутились в моей гудевшей с бодуна голове, когда лестница заскрипела под лёгкими шагами. Я резко оглянулся в поисках кухонного ножа или хотя бы вилки.

Брюнетка вошла на кухню и сказала: — Привет! Тебя кондратий не хватил?

Я молча пялился на голые сиськи.

— Да не бойся ты! — засмеялась брюнетка. — Я не призрак. Хочешь титьку потрогать?

— Ты кто такая? — ко мне наконец вернулся дар речи.

— Я — Людмила. С Ленинградки. Я приехала два часа назад. Ты разве не слышал?

— Нет. Я спал, — сказал я.

— Немудрено, — сказала Людмила. — Николая не перепьёшь. Старый чёрт, но крепкий.

— А где Николай? — спросил я.

— Сейчас свои то ли мантры, то ли псалмы дочитает и придёт. Велел тебя успокоить. Ты «Drambuie» будешь?

— Нет, — сказал я. — Лучше водки. А что такое «Drambuie»?

— Ликерчик такой клёвый. Я когда к Николаю приезжаю, всегда его пью.

Мы сидели молча и пили каждый своё. Николая всё не было.

— Слушай, — всё-таки я не выдержал. — Ты мне скажи, чего там такое наверху было?

— А-а! Фигня! — лёгко сказала Людмила. — Я, правда, тоже чуть не описалась, когда первый раз приехала. Всё кричала: «Дяденька! Не надо мне никаких денег. У меня в сумочке три тысячи рублей есть, заберите, только отпустите!» А он вытаращил на меня свои глазища, раздевайся, говорит, и лезь в гроб. Сам голый, на роликах, а на торчке чёрный бант завязан.

— Сегодня был розовый, — сказал я.

— Это у него от календаря зависит. Розовый или зёленый или чёрный. Жуть как страшно первый раз было. Но поныла-поныла, разделась и залезла в гроб. Он меня розовыми лепестками осыпал, лепестки у него тоже по календарю меняются, музыку включил и давай круги наворачивать и бормочет себе под нос, точно шаман.

— А потом что? — спросил я.

— Да ничего! Сидели на кухне, я «Drambuie» накачалась и заснула. Утром он меня разбудил, дал полторы штуки баксов и отправил на такси. Всё.

— Интересный секс, — сказал я.

— Да не то слово. Только, извини, полторы штуки на дороге не валяются. Я уже пообвыклась. Так что, когда Николай звонит, мигом несусь.

— И давно ты так… — я замешкался, пытаясь подобрать нужное слово. — Приезжаешь.

— Уж года два. В гробу раз десять сидела. Я — архетип божественной красоты. — Людмила подбоченила груди и засмеялась.

— Архикто?

— Архетип божественной красоты! — мечтательно повторила Людмила. — Это Николай мне втолковывает после своих покатушек. В моем теле, говорит, воплотились наслаждения и заблуждения многих поколений. Поэтому я не могу принадлежать одному, а должна принадлежать всем. Старый козлище! Во как! — Людмила снова засмеялась.

— Что, молодежь, пьёте без меня!? — Николай явился на кухню в тёмно-синем халате и того же цвета бандане, закрывшем его лысый череп. — Людка! Плесни-ка мне «вырви глаз».

— Сей секунд, маэстро! — девица шустро метнулась к кухонному шкафчику и притащила бутылку с бурой жидкостью.

«Сейчас что-то будет! — тревожно заскребло у меня на душе. — Спектакль должен ведь иметь продолжение».

Николай нацедил пузатую рюмку и сообщил:

— «Fernet Branca». Итальянский горький ликёр, настоян на полыни и ещё куче трав. На жаргоне забулдыг летчиков и запойных мариманов так и называется — «вырви глаз». Рекомендую, похмелье как рукой снимет.

— Я всё-таки по водке, — неуверенно сказал я. — Мне водкой как-то привычнее.

Николай опрокинул в себя рюмку, крякнул и сказал:

— Друг мой! Заупокойная часть окончена. Пора переходить за здравие. Тем более, у нас в гостях дама! — он сделал царственный поклон в сторону голой брюнетки. Та кокетливо потупила глазки. — Встречать зарю следует с чем-нибудь лёгоньким, почти воздушным. Шампанского в доме не держу, у меня от него изжога, но красного «Lambruscо» запас достаточный. — Он нацедил две пузатых рюмки. — Дерзайте юноша, вступайте в сообщество недобитых романтиков!

«Ой, бля!.. Я в этом доме точно в винный погреб превращусь…» — и я отчаянно выпил эту полынную гадость.

В висках бешено застучало, по всему бренному организму жар прошёл волной туда и обратно, я выдохнул и понял, что абсолютно трезвый. Я оглянулся по сторонам. Мне показалось, что я появился на кухне всего пару секунд назад.

— С прибытием на родную планету! — приветствовал меня Николай. — Вино будем пить по-гречески, перемешивая с водой, или на манер царя Митридата — с мёдом?

Я вопросительно посмотрел на Людмилу.

— Нет, нет, — сказала она. — У меня ликёрчик.

— Тогда с мёдом, — резюмировал Николай. — Митридат, один из последних великих эллинистических царей, был гурманом с тонким вкусом.

— Я музыку включу? — попросила Людмила. Он перебирала лежавшие на подоконнике диски: — Можно латино?

— Латино больно шумная, — сказал Николай. — Поставь лучше Макаревича. Он алконавт достойный. Я его книжонку читал, простовато, но мило. Как раз в жилу!

— Я полагаю, что требуются объяснения? — Николай поднял бокал с вином. — Prosit!

— Хотелось бы, — сказал я. — Предупреждать хотя бы надо.

— Я не предполагал, что ты проснёшься, — миролюбиво ответил Николай. — Впрочем, это не важно. Что ты знаешь о мистериях?

— Кое-что знаю, — напыщенно сказал я. — Я не такой тупой, как тебе кажется.

— Ладно, извини! — почти заискивающе сказал Николай. — О мистериях на самом деле никто ничего не знает. Они относятся к той же категории навсегда потерянных сакральных знаний, как космогония и алхимия. Поэтому у исследователей весьма широкое поле для фантазий: от эротических оргий до полётов во сне и наяву.

— Допустим, — сказал я. — Никто ничего не знает, кроме тебя. И что же такое секретное знаешь ты? И кому это на хер надо?!

— Только не ссорьтесь! — сказала Людмила. От ликерчика щечки её зарумянились, повлажневший взгляд утвердился на моём паху.

— «Duo cum faciunt idem, non est idem». «Если двое делают одно и то же, это не одно и то же», — сказал Николай. — Я тоже, как и все, не знаю. Но я не стал мириться с этим фактом. Я придумал для себя свою собственную мистерию, каковую ты и наблюдал. Мне это нравится, вот, собственно, и ответ на твой второй вопрос. Более того, я готов сделать смелый вывод: поскольку придуманная мною мистерия пробуждает в моей душе неожиданные свойства и качества, то, похоже, и в древности никаких конкретных правил не существовало. Действа происходили по наитию или, если хочешь, по рекомендациям голоса свыше.

— Ну да, ты же бездельник, — сказал я. — У тебя много времени всякой хренотенью заниматься.

— Да, я бездельник! — гордо сказал Николай. — Но не вопреки, а благодаря. В какой-то момент я понял, что если прямолинейно двигаться вперед, то логично, что придёшь к единственному выходу — смерти. Мне кажется, древние римляне именно это имели в виду, говоря: «Memento more»… Или по-другому, на любимый женский вопрос в начале знакомства: «Расскажите о себе?..», само по себе напрашивается: «родился, вырос, живу. Когда-нибудь умру. Девушка, к чему эта болтовня? Пойдёмте в номера…»

Следовательно, гармония не в прямолинейности, не в доме, ребёнке и дереве, точнее, не только в этом, а в понимании необходимости всех вывертов, скачков, падений и подъёмов, которые преподносит нам судьба. И, безусловно, в бесстрашии смотреть в глаза льву, когда, оскалив пасть, он мчится на тебя. Стоять спокойно и смотреть, зная, что ты выше, чем тварь бессловесная.

— Плавали-знаем, — сказал я. — Все эти Махатмы Ганди, Лев Толстой. Непротивление злу насилием…

— Я не совсем об этом, — поморщился Николай. — Вопрос не в том, подставлять левую щеку или нет. Трагедия подавляющего большинства людей заключается банально в неправильной расстановке приоритетов. Попросту говоря, ищут бога в доме, где живет дьявол. Казалось бы, чего уж легче: каждое утро, почистив зубы, задумайся, что для тебя самое главное в жизни. И определив это главное, действуй. Но нет — миллиарды мыслящих существ на планете ежедневно бегут по жизни как белка в колесе, и все эти вопросы — куда, зачем, почему — существуют отдельно от них, став привилегией странноватых людей, в усмешку называемых философами. Хотя в той же русской литературе устами Козьмы Пруткова сформулировано предельно ясно и конкретно: зри в корень! Ну, пытался граф Лев Николаевич обучать своих крепостных наукам и благородной премудрости. Ну, бродили его поклонники разночинцы по деревням и весям. А толку?! Года со смерти Толстого не прошло, как его же любимые крестьяне попытались усадьбу сжечь. Революция, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный…» И у другого классика, Федора Михайловича, папеньку, добрейшей души человека, крестьяне на вилы насадили. Те же римляне, извини, высказались жестоко и цинично: «То, что позволено Юпитеру, не дозволяется быку!»

— Все вы, жидяры, русский народ ненавидите! — вдруг сорвалось у меня с языка.

«Тундра! — мысленно сказал я себе. — Ну, ты выдал. Вот не ожидал. Ты же интернационалист….»

Николай улыбнулся и откупорил новую, по-моему, четвёртую бутылку:

— Я жил в Израиле несколько лет. Мне не понравилось. Слишком много евреев в одном флаконе. На земле обетованной всё то же, что и везде — суета сует. Вся эта миссия избранного народа в ходу только у жуликов и чокнутых ортодоксов. Мне там один умник всё доказывал, выпучив глаза, что Каббалу можно изучать только после сорока и непременно обрезанным. Мол, раньше не поймёшь. Я хотел ему сказать: ты и после сорока не поймешь, баранья голова, но как-то постеснялся. Уж больно учено пациент глаза закатывал. — Николай рассмеялся своему воспоминанию.

— Ты уж постесняешься! — я накатил винца и извинился за «жидяр». — Ты извини, ляпнул не подумав.

— Ерунда! — сказал Николай. — Между прочим, жид не более чем южнорусская транскрипция немецкого слова Jude, что означало еврей. Без всякой эмоциональной окраски, просто человек такой национальности. Но какая ещё работа могла быть у тихих евреев в Запорожской сечи? Кабатчики да менялы, любимое занятие всех изгоев во все времена. Вот и кричали казачки пьяными голосами: «Жид, налей! Жид, подай! Жид, скотина, скости православному долг!» Так и превратилось постепенно в оскорбительную кличку. Вообще, влияние национального на характер человека вещь туманная. Как там, у великого поэта: «Знаком я был с коренным русаком по фамилии Штольц, и встречал натурального немца, которого звали Иванов…».

Однако мы отвлеклись. Липон, весьма распространенное в современном греческом словцо-паразит, примерно означающее наше «итак», но с несколько туповатой глубокомысленностью, что вообще свойственно южанам. Я, конечно, не сразу, но в какой-то момент ясно определил свою жизненную позицию: не делать ничего, что противоречило бы моим собственным представлениям о полезности, честности, справедливости и так далее. И если мои представления противоречат общепринятым, то насрать я, строго говоря, хотел на мнение посторонних. Но, в свою очередь, я своё мнение тоже никому не навязываю. В этом смысле, я затворник.

— Хорошо тебе! — сказал я. — У меня семья, да и родители не молоденькие, помогать надо.

— Я понимаю, к чему ты клонишь, — сказал Николай. — Ответственность перед подрастающим поколением, забота о ближних. Прекрасно. Почти как у Платона — благо это общественно полезный труд. Я обеими руками за. Но… Это уродливое но, сгубившее немало умов и так портящее настроение богу, если он есть, конечно. Слишком много мужчин и женщин в конце жизненного пути вдруг с ужасом оглядываются назад и осознают, что прожили жизнь бездарно, нелепо, делали всё не так и невпопад, и никому их старания были не нужны, и пытаются на пороге небытия что-то изменить, стать другими, но силенок уж почти нет, и судороги эти ничтожны и смешны. Можно ли избежать такого финала? Не знаю. Понимание гармонии также безвозвратно кануло в Лету, как и многое другое. Остается лишь нащупывать в темноте. А для этого надо думать. А думать лень, тем более, что гарантий нет.

Людмила, всё последнее время клевавшая носом, вдруг очнулась:

— Меня сегодня кто-нибудь трахнет?! Тоже мне мужики, всё талдычат да талдычат. Педики грёбанные…

— Спокойно, киса! Пьянство не красит дам! — сказал Николай. — Поднимайся-ка ты в спальню, секус скоро будет.

— Только обещаете… — Людмила неверной походкой отправилась наверх.

— Между прочим, устами падшей женщины глаголет истина, — сказал Николай. — Завершая наш спор, могу только произнести банальную истину: всё надо делать вовремя! Обидно, что всё время не получается.

— Обстоятельства… — расплывчато сказал я и подумал в манере Николая: «А что, собственно, есть эти обстоятельства?»

— В противовес могу ответить: каждый кузнец своего счастья, — сказал Николай. — Сколько ещё бредовых измышлений привести в пример? Нет никаких обстоятельств, никакого кузнеца и ничего предначертанного. Сопротивляться судьбе также бессмысленно, как и верить ей. Человеческую жизнь направляет интуиция, во всяком случае, того, у кого она есть.

— Налей! — сказал я. Мысль отправиться вслед за Людмилой всё больше увлекала меня. — Чего-то ты меня под утро совсем запутал. Верить, не верить. Когда кажется, креститься надо.

— И то верно, — Николай устало потянулся и посмотрел в окно. — Хотя я некрещёный. А в этом деле честность нужна. Рассвело. Давай-ка передохнем. Я буду в кабинете, если что. Барышню сам найдёшь?

— Как-нибудь справлюсь, — сказал и потопал на второй этаж…

Я проснулся в то время, когда порядочные люди обедают, то есть часа в два. В кровати рядом со мной никого не было, но в спальне ещё оставался пряный запах недорогих людмилиных духов.

Удивительно, но голова не болела. Просто она была набухшая, как стог сена после дождя. Я лежал и тупо смотрел в потолок. Никаких мыслей, ни связных, не бессвязных не было. Некое состояние прострации, у меня произошло нечто подобное один раз, довольно давно, когда я перенервничал на защите диплома в институте.

Я тягостно вздохнул и сказал вслух: — Ладно, ехать пора! Завтра к станку!

Я оделся и спустился на кухню. Николай, в том же халате и бандане, что-то варганил на плите.

— Пивасика?! — сказал он с явно преувеличенной жизнерадостностью. — Или кофию с коньячком?!

— А можно просто воды? — сказал я. Сушняк у меня был нешуточный.

— Понимаю, — сказал Николай. — Сам ненавижу опохмеляться. — Он протянул мне бутылку минералки. — Позавтракаем, а потом я тебе сделаю напиток по украинскому рецепту: ложка уксуса на стакан воды. Говорят, помогает.

— Веревка с мылом мне поможет, — сурово сказал я. — Да-а-а! Если бы я так пил каждый день, точно бы помер!

— Ну, это не главное в жизни! — сказал Николай.

— Не главное, что? — спросил я. — Помереть?

— Нет, пить каждый день.

— А ты, оказывается, моралист, — сказал я и принялся вяло ковырять ложкой в тарелке с овсяной кашей.

— Может, всё-таки коньяка? — сказал Николай.

— Послушай! — сказал я. — Ты, конечно, явно большой оригинал. И, если я правильно понимаю, своим образом жизни пытаешься нечто доказать. Только вот что ты хочешь доказать? Что все остальные бараны, винтики с колёсиками в машине, которая крутится сама о себе, не спрашивая их мнения? Так ведь?

— Отчасти ты прав, — сказал Николай. — Во всяком случае, внешне это именно так и выглядит. А граница между формой и содержанием на деле всегда очень зыбкая. Есть одна деталь. А дьявол в деталях как раз и скрывается, как утверждал господин Вольтер. Я так живу, это моё. И не вижу причин менять на что-то другое. А является это доказательством или просто высокомерием, какая мне, собственно, разница. Я тебе говорил, я — затворник, своего мнения никому не навязываю.

— Про высокомерие это честно сказано. За короткий период нашего знакомства я не раз почувствовал себя остолопом, — я отодвинул от себя тарелку с овсянкой. — Кашка замечательная, но жрать совершенно не могу.

— Нормально, — сказал Николай. — К завтрашнему утру будешь как огурчик. Могу только снова посоветовать выпить коньяка и сразу проблеваться. Выведет кислоту из организма.

— Нет уж, спасибо, — сказал я. — Обойдусь минералкой. Только я вот не понимаю, а что тебе даёт право быть высокомерным? Ты же ходил в советскую школу и большую часть жизни прожил при Советской власти, а в те времена лишнего не ляпнешь. Или ты гондурасил на Колыме за идеалы свободы и демократии?

— Упаси боже! — сказал Николай. — Цирк не понимаю и не люблю, и потому никогда не уподоблялся клоунам. Моё высокомерие взращено на ниве тихого научного института с гуманитарным уклоном, где я годами прозябал за чтением книг в абсолютном презрении к общественным процессам. Среди моих не слишком разговорчивых коллег я слыл особенным букой и занудой, едва ли не сексотом. Меня старались обходить стороной, так что я затворник довольно давно.

— А женщины? — спросил я. — Неужели никого не любил?

— Отчего же! — сказал Николай. — Любил. Я бы даже сказал: много и нелепо. Но мне чаще попадались Лукреции Борджиа, нежели Беатриче, если ты, конечно, понимаешь разницу.

— Разницу я не очень понимаю, — сказал я. — Короче, кидали тебя бабы, невзирая на все твои прочитанные книжки.

— Можно и так сказать, — сказал Николай. — А точнее вот так: мне с женщинами скучно. Даже в самых экстравагантных из них крепко сидит курочка, мечтающая о насесте и некотором количестве зёрнышек во дворе в придачу.

— Это плохо? — спросил я.

— Нет. Но для этого надо быть обывателем.

— То есть таким, как я? — сказал я.

— Да, таким как ты, — подтвердил Николай.

— А ты, видать, обывателей не любишь? — похмельный гнев начал закипать во мне.

— Я мирюсь с их существованием, — сказал Николай, пронзительно смотря мне в глаза. — Коли есть пастырь, должно быть и стадо.

— Да пошёл ты!.. — зло сказал я. — Врезать бы тебе по печени. Только я в гостях хозяина не бью, тем более пенсионного возраста. Мне ехать пора, где тут такси вызвать?

— Я вызову, — сказал Николай и вышел из кухни.

Я сидел, уставившись в окно, и пытался разобраться в нахлынувшем на меня бешенстве. Похмелье, конечно, сыграло свою роль, но гораздо неприятнее было осознавать, что слова Николая задели некую струну в моей душе, которая болезненно заныла своим дурацким вопросом: «Каково же твое место в этой жизни?» Как это ни глупо, в моей памяти замелькали самые разные эпизоды, какие-то случайные встречи и даже обрывки разговоров с людьми, которых я совершенно не помнил, а может быть и не знал. В этом суетном мельтешении я настойчиво пытался увидеть собственную правоту.

— Через десять минут приедет, — Николай вернулся на кухню. — Кофе сварить?

— И всё-таки ради чего? — сказал я. — Жить затворником, презирать людей, искать книжный образ вместо человечьего? Ты надеешься, как очередной безумец, создать грандиозный план переустройства мира. Венец распятого Христа покоя не дает?

— Нет, — сказал Николай. — Хотя вот кто уж был высокомерен, так это он. Висел себе на кресте и думал: «Я вам не какой-нибудь Варрава. Захочу и воскресну».

— Мерзкая трактовка, — сказал я. — Я хоть и атеист, но вместе с инквизицией дровишек в твой костёр подбросил бы.

— Закончить жизнь в компании с Джордано Бруно — не самый плохой вариант, — сказал Николай. — Я хоть и воспитан на брехтовском театре, но приспособленчество Галилея меня никогда не вдохновляло.

— Ты не ответил. Ради чего?

— Я не знаю, — сказал Николай. — Я так живу. Как в математике, достаточное условие для существования гипотезы. Истина тем и хороша, что её никто не знает. Внушает оптимизм, что лучшее всегда впереди.

— Лучшее враг хорошего, — сказал я. — Это ведь кто-то из твоих говорил?

— Это Демокрит говорил, — сказал Николай. — Тот, который первым придумал атом. История лишь умалчивает о том, что сказал он это перед тем, как прыгнуть в пропасть. Водку на посошок будешь?

Вдруг по всему дому зазвучал приятный женский оперный голос. Я вздрогнул от неожиданности.

— Это домофон, — сказал Николай. — А точнее, телефон. Я телефон в домофон вмонтировал, эффект громкоговорящей связи. Подожди-ка. — Он вышел в коридор к входной двери.

— Такси вызывали… Через три минутки будет. Чёрная «тойота», номер… — заскрипел в динамике голос оператора.

Я тоже вышел в коридор.

— Ну, ладно! Я поехал. Приятно было познакомиться. Извини, если что ляпнул не по делу…

Вдруг мне стало очень грустно. Николай, хоть и был довольно высокого роста, показался мне маленьким, каким-то сдавленным, и вроде как пиратская бандана смотрелась скорей кургузым ночным колпаком персонажа из комедий Мольера.

Мы вышли во двор. Солнце палило нещадно.

— Сковородка! — сказал я. — Не припомню в Москве такого безумного лета.

— Жарко! — ответил Николай. — Тебя провожу и приму ледяную ванну.

— Ты поаккуратнее, — сказал я. — Сердце там и всё такое.

— Всё отлично, — сказал Николай. — Помирать пока не входит в мои планы.

Мы подошли к автомобилю.

— Ну… — я расправил плечи и выпрямил спину. — Может, ещё когда увидимся…

— Подожди минуту. Я быстро, — сказал Николай и скорой походкой пошёл в дом.

Через минуту он вернулся и протянул раскрытую ладонь. На ладони лежал сероватый гладкий, без единой прожилки, камешек.

— Лунный камень, — сказал Николай. — Самый настоящий. Доставлен на Землю одной из экспедиций. Я его в музее космонавтики спёр. Некрасиво, конечно, экспонаты воровать, но очень мне хотелось прикоснуться к необитаемому миру. Дарю! Счастья он, конечно, не приносит, но что-то завораживающее в нём есть.

— Как-то неудобно, — сказал я. — Он, наверное, сумасшедшие деньги стоит.

— Бери! — сказал Николай. — Дарить подарки старомодная, но очень симпатичная традиция. Рад был с тобой познакомиться. И удачи тебе в этом бушующем мире. — Он резко развернулся, дошёл до забора, повернув голову, кивком ещё раз попрощался со мной и захлопнул калитку.

Я сел в машину.

— Кум? — спросил водитель.

— В смысле? — переспросил я.

— Я говорю, кум ваш?

— Почему кум? — сказал я.

— С отцом так не напиваются. Для брата или мужа сестры староват. Я на психфак готовлюсь поступать, вот и провожу самостоятельные тренинги. Извините, если что не так…

— Ничего, всё нормально, — сказал я. — Дядя. Самых честных правил. Приболел тут не на шутку, вот я и поддерживаю, во всяком случае, морально.

— Трудно с этими больными родственниками, — сочувственно произнёс водитель и тронулся с места. — Они как чемодан без ручки: и бросить нельзя, и тащить тяжело. — И, замолкнув до конца поездки, он погрузился в бездонную пропасть психоанализа…

Я вновь оказался в этих краях в конце января наступившего года. На сей раз я был по делам, интересы фирмы потребовали согласования вопросов в газовой конторе, которая находилась сравнительно недалеко от дома Николая. Выезжая из Москвы, я решил, что если обернусь быстро, то обязательно навещу затворника.

Не могу сказать, что я часто вспоминал Николая. Работа, семья, всегдашние заботы захлестнули меня, как любого нормального человека. Он снился мне иногда в самых разных ситуациях, и чего греха таить, предельно скабрезных. «Это не удивительно, — успокаивал я себя, — впечатлений, полученных в ту ночь, тебе, парень, хватит надолго». И вот ещё что: лунный камешек, подаренный Николаем, я так и не решился показать ни жене, ни дочери. Первое время я таскал его в портфеле, а затем спрятал в верхнем ящике моего стола в офисе.

Итак, в газовой конторе я управился быстро, теперь предстояло найти дорогу к дому Николая. Ни его фамилия, ни тем более адрес мне, разумеется, известны не были. Я подошёл к такси, стоявшему на остановке маршруток.

— Слушай! — сказал я. — Тут в округе дядька один живёт, такой чудаковатый. Николаем зовут. Как к нему доехать, не знаешь случайно?

— Николай?! — переспросил таксист. — Это тебе, наверное, в дом банкира.

«Банкир?!» — Я вспомнил род занятий Николая и сказал: «Видимо, да».

— Сто пятьдесят и поехали.

— Поехали! — Я сел в машину.

Минут через пятнадцать мы упёрлись в наглухо заваленную снегом дорожку.

— Нечищено! — сказал таксист. — Странно. Вон там за поворотом его дом. Отсюда метров пятьсот. Извини, дальше пешком.

Я рассчитался и побрёл по колено в снегу. На некоторых участках дорожки, обметённых ветром, проглядывались свежие следы. Значит, кто-то ходит…

Я добрался до калитки и принялся стучать. Наконец раздались шаги, а затем женский голос: — Кто там?

— Здравствуйте! — сказал я. — Я к Николаю.

— Его нет, — ответил голос из-за забора.

— А когда он будет?

Калитка приоткрылась на ширину дверной цепочки и я увидел миловидное лицо женщины лет сорока пяти.

«Домработница…» — подумал я и сообщил: — Я его давнишний приятель. Здесь по делам, вот и решил навестить.

— Его нет, — повторила женщина.

— Может быть, вы передадите записку?

Женщина внимательно посмотрела на меня и сказала: — Я не смогу передать!

— Почему?.. — я замешкался с продолжением беседы и тут до меня начало доходить: — С Николаем что-то случилось?

Женщина молча смотрела на меня.

— Он вообще живой? — спросил я.

— Да вы проходите, — сказала женщина. — Чего на холоде стоять.

Мы сели за стол на кухне и домработница рассказала следующее. Она приехала третьего января, в кабинете нашла записку: «Ушёл купаться на озеро!»

— Куда купаться? Бред какой-то! — сказал я. Зима в этом году наступила лютая, так что озеро, без сомнения, замёрзло напрочь.

Домработница только покачала головой. Она отправилась на озеро, «метель ещё сильная была», — сказала она. На берегу обнаружила грубо сколоченный крест, возле креста зелёный дождевик, зелёные шорты и коричневые резиновые сапоги. Вещи она принесла домой, а крест оставила.

— И ещё вот это! — он достала из сумки и положила передо мною табличку.

На табличке было написано фломастером: «Ушёл искать дно мира. Заупокойную по мне не читать.»

— Д-д-д-да! — сказал я. — Вы в милицию обращались?

— Обращалась, — сказала женщина. — Там похихикали, у Николая Алексеевича репутация чудака была, сказали, что весной вызовут водолазов. Вы чай будете? Меня Лариса зовут.

— Да, давайте, — сказал я. — Владимир. А родственники у него есть, жена там или дети?

— Не знаю, — сказала Лариса. — Я у него пять лет работаю, ни разу не говорил.

Она разлила чай: — Помянуть, конечно, надо бы. Но с другой стороны, без вести пропавших не поминают. Да мне и ехать сегодня, я машину возле трассы оставила, тут не проберёшься.

— Подождите-ка! — сказал я. — В памяти его мобильного телефона должны же быть номера. Надо прозвониться, может, и найдём кого.

— У него не было мобильного телефона, — сказала Лариса. — Я как-то пошутила: «Старомодный, говорю, вы человек». А он мне в ответ: «Мобильник — костыль человеческого общения. А я пока не инвалид». Он вообще последнее время хмурый был, я ему даже сказала: «Вы бы съездили куда, развеялись.» А он только оторвётся на секунду от книжки, хмыкнет и снова читать.

— У него девушка знакомая была, Людмила, — сказал я. — Не знаете, как её найти?

— Не знаю, никогда не видела.

Мы посидели некоторое время молча.

— Скажите, Лариса, вы не курсе, чем он занимался? — спросил я.

— Нет, — ответила женщина. — Мне он платил регулярно, без задержки. Больше ничего не могу сказать. Алхимик, наверное.

— Почему алхимик? — спросил я.

— Книжек больно много читал, — ответила женщина. — И иногда подолгу сидел за компьютером, потом надевал свой лучший костюм и уезжал. Куда, зачем, понятия не имею. Мутил он что-то, ей-богу!

Лариса помолчала, а потом жёстко добавила: — Деньги-то у него водились. И немалые. Я точно знаю.

Я вдруг понял, что она после исчезновения Николая обрыскала весь дом, но, видимо, ничего не нашла.

В воздухе опять повисло тягостное безмолвие.

— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал я. — Ещё сколько времени до дому добираться.

— Конечно, езжайте, — с явным облегчением сказала Лариса. — Темнеет сейчас рано.

Прощаясь возле калитки, я спросил: — А с домом-то что будет? Хороший дом, большой…

— Не знаю, — сказала домработница. — Я сюда ещё один раз приеду, запру всё. Пусть государство разбирается. Вы поторопитесь. Говорят, тут шайка бездомных собак объявилась. — С этими словами она захлопнула калитку.

Я шёл по протоптанной мною же тропинке в быстро смеркающийся вечер и думал, что не так уж плохо быть обывателем. Через несколько часов дома меня ждал вкусный ужин, лопотание дочки, которая в следующем году пойдёт в школу, теплая женушкина постель. Я выпью с мороза рюмочку, а то и две. Жизнь прекрасна и удивительна, особенно если не заморачиваться.

Мне показалось, что вдали мелькнул силуэт человека. «Неужто, Николай?!» — подумал я. Я остановился и принялся вглядываться.

«Он считал себя человеком эпохи, давно канувшей в Лету. А ведь не дурак же был и не сумасшедший. Но родился-то и жил в наше время, и зачем ему нужны были эти игры в подкидного с судьбой. Жил, судя по всему, странно и исчез также по-идиотски».

Я поймал себя на мысли, что слово идиот только в наши дни стало ругательным, а раньше просто означало — блаженный. Блаженный это и не хорошо и не плохо. Это другой взгляд на мир, наверное, очень высокомерный, вполне под стать этим древним римлянам. Это ведь блажь быть блаженным, а блажь от скуки, от пресыщения, от того, что все вокруг тебя носятся. Я понял, что начинаю рассуждать точь-в-точь как Николай.

«Чего он добился, чего он хотел показать своей жизнью? Как там? „Моменте морэ“… Чего, собственно говоря, о ней помнить. Она придёт и заберёт, не спрашивая. Точно, права Лариса. Алхимик. Искал этот свой философский камень, может и сейчас ищет. А, может, понял, что и нет никакого камня на самом деле. Что на самом деле надо жить, а не мудрить. Или что… Как он тогда назвал философов? Люди со странной усмешкой? Или к ним относятся со странной усмешкой?»

Мороз рассеял видимость человеческого силуэта, я поглубже натянул вязаную шапочку и зашагал в сторону трассы, оставляя за собой обломки этих вечных шальных вопросов…

 

Судьба Якова Эстермана

Всю свою жизнь Яков Исаакович Эстерман противился тому, что ему было на роду написано: быть добропорядочным местечковым евреем.

Нельзя сказать, что он противился сознательно, во всяком случае, в юности. Просто треклятые парки упрямо плели его судьбу по своему плану, не оставляя ни малейшего шанса соответствовать фамилии, имени и отчеству.

Окончив школу, он, сын провинциальных учителей, поехал в Москву — поступать в Архитектурный, но провалился на вступительных экзаменах. Вернувшись не солоно хлебавши в родной Саратов, за неимением какой бы то ни было специальности, устроился чернорабочим на стройку.

Мысли перекантоваться до следующего года в тёплом родительском гнездышке не возникло, семья жила небогато, да и отец, бессменный школьный завуч по воспитательной работе, был непримирим к тунеядцам.

Впрочем, до следующего года дотянуть не удалось, его загребли в армию, и, надо же, служил он не писарем и не кладовщиком, а в стройбате.

Размахивая лопатой в какой-то удмуртской глуши на исключительно свежем воздухе он впервые задумался, что, возможно, всё это неспроста. Гуманитарные науки в школе не являлись его стихией, и потому он не стал утруждаться поиском философских мотиваций и формулировать сверхзадачу своей жизни. Он просто решил не возвращаться домой.

В коротком письме родителям Яков сообщил, что ему предложили стать прапорщиком с хорошей зарплатой и, по завершению контракта, обещают предоставить квартиру в городе, который он выберет. Но, к сожаленью, к новому месту службы надо отправляться сразу после срочной, поэтому домой он приехать не сможет. По прибытию на место назначения сразу напишет, а в первом же отпуске обязательно навестит родной дом.

Оставалось выбрать место. Яков положил недописанное письмо в тумбочку и пошёл в комнату политзанятий посмотреть карту Советского Союза.

Страна была огромная. Этот очевидный штамп озадачил его. Дома в Саратове не любили политических разговоров, тем более национальных. И дед, и прадед, и, наверное, прапрадед, всегда были миролюбивыми горожанами, вполне лояльными к любой власти, поскольку искренне считали, что настоящую ценность в жизни составляет не власть, религия или народ, а только семья. Отец полагал себя русским человеком, по образу мыслей и по поведению, вялые попытки матери напомнить о еврейских праздниках были невинным развлечением в долгие холодные зимы.

Яков помнил, что когда учился в классе пятом-шестом, какие-то люди пришли вечером к отцу убеждать эмигрировать в Израиль. Их беседа продолжалась довольно долго, часа полтора, приглушённые кухонной дверью голоса периодически взрывались раздражительным фальцетом. Вдруг дверь распахнулась, отец вышел и произнёс слова, которые Эстерман-младший запомнил на всю жизнь и впоследствии часто использовал, чтобы подчеркнуть свою абсолютную космополитичность: «Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины. Моя жена — исключение!..»

Он взял указку, зажмурил глаза и ткнул её в карту.

— Отец яблок. Так примерно звучит в переводе. Хороший город. Народ хлебосольный…

Яков повернулся. В дверях стоял замкомбата капитан Никонов.

— Я говорю — хороший город Алма-Ата. После дембеля туда собираешься? — спросил капитан.

Этот капитан Никонов был своеобразный человек. Пожалуй, даже странный. Уже одно наименование его должности — заместитель командира строительного батальона по вооружению — вызывало гомерический хохот у новобранцев. «И где же боезапас к кирке? А лопату с какого конца заряжать?» — были любимые шуточки после отбоя, когда казарма, отгоготавшись, мирно засыпала после трудового дня. Никонову было лет тридцать пять, так что в капитанах он явно засиделся. Говорили, что капитан то ли из женщины, то ли по пьяни застрелил в далёком гарнизоне большого начальника. И что его спас от суда и спрятал в стройбате генерал из Москвы, с которым они когда-то вместе защищали Родину в Анголе или в Лаосе или ещё в какой тропической дыре. Капитан был сухонький, невысокого роста, но Яков лично наблюдал, как в станционной пивной он почти что одним мизинцем разметал пятерых бугаев, не выпуская из правой руки кружку.

— Азиаточки там чудо, — сказал капитан. — Зимой малахаи свои надвинут на самые брови, а глаза-бусинки так и сверкают. Поезжай, не пожалеешь…

Ответ от отца пришёл через месяц. Сухая выжимка из письма была такова:

Прапорщик еврей это примерно то же, что негр Папа Римский, хотя и не запрещено. Но ты уже человек взрослый, так что решай сам. При первой же возможности приезжай домой, поскольку мать всё-таки обиделась.

P. S. Если очень будут нужны деньги, вышлю.

Поезд прибывал на Казанский, а уезжать в Алма-Ату надо было с Курского. В дороге он и два его сослуживца выпивали умеренно, штатская жизнь после двухлетнего сидения в лесу показалась непривычной, едва ли не пугающей. Да и в плацкартном вагоне ехали в основном бабки с внучатами, по этим всем причинам и не напились. На перроне попрощались и обменялись, как водится, адресами.

На привокзальной площади он спросил постового милиционера, далеко ли пешком до Курского. Милиционер скользнул беглым взглядом по его шинели, сказал бодро: «Двадцать минут маршевым шагом!» и показал направление.

Яков шагал по Садовому кольцу, присыпанному декабрьским снегом. Москвичи проносились мимо него, все уже в радостном предвкушении скорого Нового Года. Яков улыбался им, отчаянная радость свободы переполняла его.

Он потрогал во внутреннем кармане кителя аккуратно завернутые в тряпочку деньги. «Двести пятьдесят рублей. Больше, чем отцовская зарплата…» На дембель в стройбате выдали хорошую премию, да и из получки все последние месяцы службы он откладывал максимум. Яков был скуповат и совершенно не стыдился этого. «Когда ещё в этой Алма-Ате работу найду. И где там жить придется…» — деловито подумал он и вновь потрогал тряпочку с деньгами.

В кассе на Курском он внимательно изучил расписание. До ближайшего поезда в Алма-Ату надо ждать почти семь часов. «В баню, что ли, сходить или на Красную площадь?» — подумал он. В принципе, в Москве жила двоюродная тётка отца, у которой он останавливался во время своего двухлетней давности фиаско в Архитектурном. Но тётка была надменная фурия, давно схоронившая мужа и так и не нашедшая ему замены. «Ну, её к чёрту! — решил Яков. — И Красную площадь туда же. Пожевать чего и в баню».

Он взял в вокзальном буфете два бутерброда с сайрой и стакан красного вина.

— Здорово, служивый! — приветствовал его кургузый мужичонка за соседним столиком. — Дембельнулся?!

— Так точно! — ответил Яков. — Вторые сутки в гражданской жизни.

— Где служил? — спросил мужичонка.

— В стройбате.

— Гвардейские войска, — сказал мужичонка. — Я хоть и танкист был, но стройбатовских уважаю. Эти ребята любого гада-супостата лопатами заметелят. Водку будешь?

— А можно? — спросил Яков.

— Своим можно, — сказал мужичонка, нагнулся под стол к сумке «Спортлото» и достал газетный сверток. — Давай бокал!

От водки, разбавленной вином, похорошело, кровь прилилась к щекам.

— Добротный коктейль, — сказал мужичонка. — Национальный напиток крымских татар. «Слеза Гюльчетай» называется. Почему, правда, слеза, хрен его знает. Говорят, Сталин уважал.

— Веничка! — раздался голос буфетчицы из-за стойки. — Смотри, лепестричку не пропей!

— Да, помню я, помню, — отмахнулся Веничка.

— Сам же просил через каждые полчаса напоминать, — обиженно произнесла буфетчица.

— А вы тут часто бываете? — спросил Яков.

— Часто. Да можешь на ты обращаться. Меня тут все Веничкой называют. У меня в Петушках баба живёт. Я к ней на каждые выходные езжу.

— Здорово! — сказал Яков и замолчал, не зная, как, собственно, продолжить знакомство. Веничке, впрочем, собеседник и не требовался. Его быстрая речь разворачивала перед Яковом цветные картинки веничкиной жизни, в которой причудливо переплелись ангелы, случайные пассажиры и бутылки с портвейном.

— А, вообще, я тебе завидую, парень! — вдруг сказал Веничка, несколько замедлив темп изложения. — Хорошо вот так, в двадцать лет, куда глаза глядят… Как молодой Вертер!..

— Я не Вертер! — сказал Яков. — Я — Эстерман.

— Да хоть хрен моржовый! — сказал Веничка. — Важно, что не домой, а колесить по миру, бросая якоря там, где там понравится. В беге, как писал писатель Булгаков, главное это сам бег.

— Откуда вы знаете, что я не домой? — удивился Яков.

— По глазам вижу, — с пьяноватой лукавостью сказал Веничка.

— Веничка!.. — вновь раздался из-за горизонта стойки голос буфетчицы.

— Ты не бзди, парень! — сказал Веничка. — Весь мир перед тобой.

Он забросил на плечо сумку «Спортлото» и неверной походкой зашагал на выход.

В Алма-Ате было раннее зимнее сумеречное утро. Яков потыркался по быстро обезлюдевшему вокзалу. Всю долгую, трёхдневную дорогу он пытался разработать план своих действий, но, честно говоря, ничего путного в голову не пришло. Тогда он махнул рукой и лениво рассматривал с верхней полки пейзажи, плавно меняющиеся с лесных на степные. В бане, в Москве, ему посоветовали обязательно подняться на Чимбулак. «Он нависает над долиной как исполин, — сказал ему здоровяк с окладистой бородой. — Стоишь на смотровой площадке, туман под ногами стелется и огромный „Медео“ кажется букашкой. Вершина!»

Он попрыгал немного на месте, стряхивая остатки сна: «Холодно, зараза! С него, пожалуй, и начну».

— Далеко до Чимбулака? — спросил он у продавщицы пирожков, клевавшей носом над широкими кастрюлями с провизией. Та очнулась и посмотрела на него с любопытством.

— К вечеру дойдешь, — она кокетливо поправила головной платок. — Милок! Смотри, по дороге не потеряйся!..

Он первый раз был в Азии. Он вообще мало где был к своим двадцати годам: несколько раз в Москве, один раз с родителями в Сочи на море. Море ему тогда не понравилось. Возможно, потому, что всю эту каникулярную неделю моросил дождик и море было свинцовым и тусклым, точно — чёрным. Родная саратовская Волга была нежная, бархатистая, жаркая, от родительского дома до реки ехать буквально минут десять на троллейбусе. Он лежал на песочной насыпи у железнодорожного моста и представлял себя то молодым Ильичом, про которого рассказывали на ленинских уроках в школе, как гимназист Ульянов, широко раскинув руки, грезил в ковыле над волжским берегом, но чаще усталым североамериканским пионером, добравшимся наконец до просторов Миссисипи. Ковыля у железнодорожного моста не было, конечно, и в помине, зато в кармане штанов лежали два куска чёрного хлеба, тщательно натёртые солью и чесноком, настоящая еда настоящего пилигрима.

Город неуверенно просыпался. Облезлые старики в байковых халатах неуклюже семенили с ведрами к водокачке, обмениваясь непривычными для его уха гортанными приветствиями. Домишки на ближайших к вокзалу улицах были совсем допотопные, приземистые, запах горящего кизяка стелился над плоскими крышами. Он шёл, шёл и шёл, всё сильнее влюбляясь в этот архаичный город, где широкие проспекты почему-то ускользали в узкие кривые улочки, из которых через некоторое время неторопливо выезжал на ишаке опять на широкий проспект наперерез потоку машин какой-то чумной Насреддин, весело скалящий в улыбке белоснежные зубы.

Вечерело, когда он выбрался на дорогу, ведущую к «Медео» и дальше к Чимбулаку. И, самое неприятное, завьюжило. Яков развязал тесёмки на шапке-ушанке и поглубже натянул ее на голову. Дорога шла вверх под неуклонно нарастающим острым углом. Не было ни души. Нельзя сказать, что он испугался. Он пристально смотрел в неприступную темноту гор, в белую полосу дороги, пригнувшись, почти сгорбившись под порывами ветра. Животный инстинкт отключил и страх и всякую мыслительную деятельность. Он почти слился со стихией, не отдавая отчёта в том, что ещё немного и он превратится в заледеневшую статую.

Свет фар рассек темноту напополам. Из окна «газика» выглянула девичья мордашка и звонко крикнула: «Залезай живо! Замёрзнешь к чёрту!»

Яков ввалился в машину. Сразу захотелось спать.

— Ну, ты шальной, солдатик! — сказала девчонка и переключила скорость. Машина по-черепашьи поползла вверх по дороге. Через час с небольшим они уже сидели в егерской сторожке, пили чай с кизиловым вареньем и отогревшийся Яков в десятый раз рассказывал небольшой компании, состоящей из девчушки и пожилого угрюмого казаха, что он в Алма-Ату поехал, потому что название понравилось и один хороший человек посоветовал, сам-то он из Саратова, а в Алма-Ате у него никого нет, и он решил первым делом посетить Чимбулак, потому что это главная достопримечательность.

— Чудной ты, еврейчик! — повторяла девчонка, качала головой и подливала ему горячего чая.

— Ладно, спать пора, — наконец сказал пожилой казах. — Завтра на свету Жемка тебе Чимбулак покажет.

На следующий день они гуляли по ослепительной белизне снега. Казалось, что Жемка знала всё по эти горы, про озеро Иссык-Куль, которое оказывается совсем рядом, если, конечно, перелететь через перевал на крыльях. Про озеро Иссык-Куль Яков смотрел кино, там ещё красные маки были, много-много. Жемка засмеялась:

— Там красиво! И людей совсем нет! В мае можно поехать. Если останешься, конечно, — она задумчиво посмотрела на него.

— Я тут выросла, — сказала Жемка. — Родители альпинистами-спасателями работали, а когда погибли десять лет назад, меня дядя забрал, он тут егерь. Я летом в Москву ездила поступать в театральный, но не получилось. Теперь вот следующего года дожидаюсь, дяде по хозяйству помогаю.

— А я тоже в Архитектурный поступал, — сказал Яков. — Но чего-то больше не хочется.

— Нет, я буду знаменитая артистка, — сказала Жемка. — Знаешь, почему?

— Почему? — спросил Яков.

— Потому что мое полное имя — Жэтэм.

— Какой поэтичный казахский язык! — искренне восхитился Яков.

— Дурак ты! — засмеялась Жемка. — Какой казахский?! Жэтэм — по-французски «я тебя люблю». Мои родители, когда только познакомились, поехали по обмену на стажировку в Альпы. Там меня и зачали. Понятно? Пойдёшь на турбазу работать?

— Пойду, — согласился Яков.

Так и полетели зимние дни. Утром он убирал насыпавший за ночь снег, потом они с Жемкой обедали, потом он починял что-нибудь по мелочи в помещении турбазы. Горнолыжный сезон наступал только в начале, а то и середине марта, так что туристов почти не было, по вечерам они коротали время у камина в охотничьей гостиной и Жемка, принарядившись каждый раз по-новому, разыгрывала перед ним сценки из своих будущих триумфальных спектаклей. Она выступала то грозной Марией Стюарт, то придурочной суфражисткой из революционной пьесы, то таинственной незнакомкой из стихов Блока. Иногда она смешно надувала щеки и, скривив ноги и выпятив миниатюрную грудь, расхаживала по гостиной, повторяя: «Я — Лейла! Я — Лейла! Жена бакинского бабуина».

По субботам на дядином «газике» они ездили в город на базар. Жемка в коротком узорчатом тулупчике отчаянно торговалась на тарабарском и чёрные как смоль косички, торчащие из-под тюбетейки, летали как молнии в такт ёе гневным речам. Яков молча хлопал глазами и в восхищении загружал в машину богатства этого восточного мира. Ему было очень хорошо вместе с Жемкой.

Наступил март, горное солнце было таким ярким, что Яков по утрам, убирая снег, раздевался до пояса и загорал. На турбазе заметно прибавилось народу, шумные компании лыжников, укатавшись за день по склонам, по вечерам жарили шашлыки и горлопанили веселые, немного скабрезные песни. В один из таких солнечных дней приехал Ян.

— Янчик, приехал! — завизжала Жемка как оглашенная и кинулась на шею вышедшему из автобуса высокому человеку, одетому в модную куртку «аляску» и светло-коричневые вельветовые джинсы.

— Здравствуй, здравствуй, звезда балета! — сказал человек. — Коршуны ещё не утащили тебя в небеса обетованные?! — он внимательно посмотрел на Якова.

Пока на скорую руку готовили обед, Жемка рассказала, что Ян из семьи поляков, сосланных в Казахстан при царе Горохе, большой умница, преподает в университете, только колючий и меня всё время дразнит, сказала Жемка. Он дружил с моими родителями, когда я пешком под стол ходила. Он мне совсем как старший брат.

После обеда сидели на солнышке и пили дивный коньяк «Алатау», привезённый Яном.

— Давно ты здесь? — спросил он у Якова.

— С декабря.

— Не надоела созерцательная жизнь?

— Мне нравится, — Яков беспомощно посмотрел на Жемку. — Я первый раз в горах.

Та показала ему язык.

— Да вы, батенька, дзен-буддист! — непонятно, то ли в шутку, то ли всерьёз, сказал Ян. — Еще немного послушником побудешь, а потом Суржен тебя мантрам обучит.

Дядя Жемки улыбнулся самыми краешками губ, что в его исполнении означало бурное веселье. «На работе плохо?» — спросил он.

— Нет, — сказал Ян. — На работе не плохо и не хорошо. На работе никак. Чего-то меня в последнее время хандра гныдит. Мне тридцать два года, я самый молодой профессор политэкономии в Средней Азии, а то и во всём Союзе, а что, не при Жемке будет сказано, … толку?! Читаю юным балбесам Карла Маркса, разбавляя анекдотами из Адама Смита. Ни денег, ни славы…

— Жениться тебе надо, — по-взрослому сказала Жемка.

— Кровь шляхтича не позволяет венчаться с простолюдинкой, — сказал Ян. — Кроме того, я бабник.

— Ой, я сейчас умру! — захохотала Жемка и, схватившись за живот, принялась кататься по ковру. — Бабник он. Дон Жуан из Поднебесья. Видала я твоих пассий. Чувырла на чувырле очкастой.

— Это сливки алма-атинской интеллигенции, — сказал Ян. — В отличие от тебя, горнолыжная циркачка, грамоте обучены и манерам.

— Зато я красивая! — Жемка наконец угомонилась и села по-турецки на ковре.

— Умолкни, газель! — сказал Ян. — Джигиты разговаривают. Подсказывает мне почему-то моя интуиция, что грядут большие перемены. Вот сейчас какой год на дворе?

— Восьмидесятый, — сказал Яков.

— А что было сто лет назад? — спросил Ян.

Яков и Жемка молчали.

— Дети мои, не напрягайте излишне младенческую память! — смилостивился Ян. — Сто лет назад, а точнее в 1881 году, последнего русского царя-преобразователя, императора Александра II благополучно разбомбили народовольцы, что привело к резкому ужесточению реакции, окончательному разрыву общества и государства, возникновению рабочего движения, и, как следствие, трём революциям, гражданской войне и победе социализма на одной шестой части земного шара.

— Лихо, — сказала Жемка. — А разве Брежнев умер?

— Дорогая моя будущая Алиса Коонен, — сказал Ян. — Даже сидя на вершине гор, нельзя быть такой политически неосведомлённой. Лукич жив, нельзя сказать, что здоров, потихоньку дряхлеет в своём старческом маразме. Так что явно не он автор этой грандиозной идеи.

— Какой идеи? — спросил Яков.

— Ввести войска в Афганистан, — Сказал Ян.

Яков вспомнил, что в поезде по дороге в Алма-Ату пассажиры живо обсуждали эту новость. Но его как-то не взволновало. «Я уже отслужил», — всё, что, собственно, он тогда подумал.

— Всего делов! — сказал Яков. — Надерут шишку басмачам и вернутся.

— Не всё так просто, — сказал Ян. — Во-первых, как вы выразились, потомок Моисеева племени, забредший в туркестанские горы, не надерут. В Афганистане терпели поражение все завоеватели: от Александра Македонского до англичан в девятнадцатом столетии. Наша доблестная вонючая и непобедимая вряд ли станет исключением. Там нет ни государства, ни общества, одни кочевые племена, воровать да грабить любимое занятие, поэтому и детей сызмальства учат из допотопных кремниевых ружей в глаз сайгака с пятисот метров попадать. Одним словом, прирожденные воины.

— У нас тоже есть, — сказал Яков. — Вот у нас в стройбате капитан Никонов был…

— Один воин, даже самый лучший, не решает исход войны. Таковы азы современной военной науки, которой обучались все наши генералы. Раньше было проще: вышли два рыцаря, подубасили друг дружку мечами, кто на лопатки упал, тот и дурак. В общем, всё вполне гуманно.

Ян расхаживал вдоль ковра.

— Современная война требует установления идеологических порядков. Вот и предложим товарищам кочевникам строить фабрики, шахты, хлопок выращивать или картошку мотыгой ковырять.

— Зачем им мотыгой ковырять? — сказала Жемка. — Они же вольные птицы!

— Вольному воля, а спасённым рай! — сказал Ян. — Если исходить из того, что коммунизм это закамуфлированная мечта человечества о рае, то социализм его предтеча. Но, сдаётся мне, что спасённых окажется совсем мало и будут они, как обычно, ублюдки, а вольные запрут наших солдатушек в немногочисленных городах и будут отрезать им бошки, когда те выйдут до витру.

— Дикость какая! — сказала Жемка. — Просто мракобесие какое-то…

— Таково несовершенство существующего мира, — сказал Ян. — Если такие места, куда цивилизованному человеку соваться не следует. Впрочем, у наших правителей всегда было плохо с пониманием цивилизованности. Так вот, сдаётся мне, что это начало конца.

— Ты таких разговоров в университете не ведёшь? — спросил дядя Жемки.

— У меня всё в порядке с головой, Суржен, — сказал Ян. — Генетический опыт пяти поколений ссыльных позволяет чётко дозировать извлекаемые звуки по месту и по аудитории.

— Нас Америка завоюет? — с иронией спросил Яков.

— Никто нас не завоюет, — сказал Ян. — Если только инопланетяне на голову не свалятся. Страна и так рассыпается, говорю тебе как специалист, экономика не может быть ни экономной, ни тем более плановой. А эти покалеченные, которые вернутся с войны, будут шоковым зарядом. В Америке был «вьетнамский синдром». А у нас, поверь, будет афганский. И в какой миг все наше социалистическое благополучие полетит вверх тормашками.

— Жаль, что Америка нас не завоюет, — сказал Жемка. — Я бы тогда на Бродвей поехала. И ещё в Париж.

— Ленин сразу после гражданской войны объявил НЭП — новую экономическую политику, — сказал Ян. — Суть новизны заключалась, как ни парадоксально, в возврате к старым добрым мелкобуржуазным формам: лавкам, артелям, харчевням. И очень быстро стало не то что хорошо, но вполне сносно жить, особенно по сравнению с революционной голодухой. Почему он это сделал, вопрос, конечно, творческий. С одной стороны, он был человек не злой, любил комфортную жизнь, в эмиграции жил в Женеве, в основном, там не самый плохой климат, за питанием следил и за здоровьем. С другой стороны, не был таким амбициозным, как Лев Давидович. Его вполне устраивало поцарствовать до конца дней своих в мирной, благополучной России.

— Лев Давидович это кто? — спросил Яков.

— Твой соплеменник, — сказал Ян. — Лейба Давидович Бронштейн, он же Троцкий. Создатель Красной Армии, живодёр страшный был.

— Не слышал о таком, — сказал Яков.

— Это понятно, — сказал Ян. — В школьном учебнике истории о нём скромно умалчивают. Так вот эти двое, Лев Давидович и дядюшка Джо, кто такой, знаете, надеюсь?

— Знаем, — сказала Жемка. — Так англичане Сталина называли.

— Умница, — сказал Ян. — Эти двое, обуреваемые страстью владеть миром, быстренько отправили Вольдемара к праотцам. Потом передрались за власть, Троцкого выперли, шлепнуть сразу как-то не задалось, он долго бегал по заграницам, пока в сороковом его насмерть не забил ледорубом знойный мексиканский парень Меркардер. Сталин перевернул страну, заставил крестьян в зипунах не таращиться на гром небесный, а учиться летать на самолетах и танки водить, войну выиграл, перекрестившись, но после сорок пятого выдохся. Да и мир очень быстро сообразил, что не стоит менять Гитлера на Сталина, и отгородился железным занавесом. Но мы-то так и живём по-прежнему, словно завтра в поход. Автоматы лучшие в мире, а башмаки надеть стыдно. Короче, всё фигня, главное, чтобы не было войны.

Яков, насупившись, сказал:

— Войну народ выиграл. Она же Отечественная была. У меня дед фронтовик. Он, правда, про войну не любит рассказывать. Только если сильно выпьет, и то больше матом ругается.

— Люди на войне совершают чудеса, — сказал Ян. — Только в двух случаях. Если за спиной Родина и вдохновляет бог. Родину никто не отменил, а дядюшка Джо сумел стать богом. Прискорбно, но факт. Даже мой покойный отец рвался в Войско Польское, драться с нацистами. Но не взяли по анкетным соображениям. Честно зарабатывал свой туберкулез на оборонном заводе. Правда, после Победы в братскую Польшу переехать не захотел. Он мне, конечно, ничего по этому поводу не говорил, но, как я понимаю, не захотел менять шило на мыло. А может просто эти горы любил.

— Хороший был человек, — сказал дядя Жемки. — Порядочный. Аллах, наверняка, его сразу в рай определил. Помянем!

— В общем, грядут перемены, — сказал Ян. — Насколько я наблюдаю, самой номенклатуре осточертела вся эта распределиловка, вечное братание с гегемоном под недрёманным оком старых товарищей. У нас тут случай недавно был, и смех, и грех. Образовалась вакансия послать двух третьекурсников с юридического факультета на полугодовую стажировку в Пражский университет. Боже ж мой, задрипанная социалистическая Прага! Половина руководящего состава аппаратов солнечных республик слетелась, своих сынков пристраивать. Чуть на кинжалах не подрались…

— И кто поехал в результате? — спросил Яков.

— А-а! Военная тайна, — сказал Ян. — Какая разница?! Тот, кто поехал, постарается не вернуться. А если вернётся, полный дурак будет.

— А мы в мае на Иссык-Куль собираемся. Поехали с нами, Ян, — сказала Жемка.

— Я постараюсь, ласточка, — сказал Ян. — Мать хворать стала, подозрение на онкологию. Хочу её в Новосибирск на обследование свозить, там достойная профессура…

До наступления лета они увиделись с Яном всего один раз. Мать его на самом деле сильно разболелась, поездка на Иссык-Куль тоже сорвалась, в связи с Олимпиадой в Москве экзамены в театральный сместили на начало июня, так что Жемка была вся в хлопотах и подготовке к скорому отъезду.

Ян пригласил их в закрытый ресторанчик при киностудии. «Посторонних не бывает, — сказал он, тихо сообщив заветное слово швейцару, и проводил в уютный зал. — Исключительно богема местного разлива. Но кормят хорошо и у музыкантов все западные новинки, в рамках цензуры, разумеется».

Яков с любопытством посматривал по сторонам. Богема была вся сплошь незнакомая, только пару лиц, кажется, он видел по телевизору. Но в телевизоре они были свежее. Заиграла музыка и Жемка пошла танцевать.

Ян был нервный и много пил. «От него просто веет антисоветчиной! — подумал Яков. — Эх, добром это не закончится!»

— Что делать собираешься? — спросил Ян.

— Не знаю, — сказал Яков. — Ты про что?

— Жемка поедет в Москву, скорей всего поступит, во всяком случае, там и останется. А ты что будешь делать? Снег убирать на турбазе?

— Не знаю, — сказал Яков. — Мы с ней об этом не говорили.

— Достойная молодости инфантильность. Только совершенно не свойственная евреям.

— Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины, — вдруг сказал Яков.

— Да ну! — рассмеялся Ян. — Это ты про себя?! А я встречал. И не одного. Запомните, мой юный друг, лучшие финансисты в мире это евреи. Барон Ротшильд, например.

— Ну, это там у них… — сказал Яков.

— Там, здесь… — передразнил его Ян. — Эх, веселая компания у нас собралась. Казашка, которая отзывается на французский, я по-польски ругаюсь и польские песни пою, когда пьян, а на родине не был и не тянет, еврей, который не любит деньги. Натуральный паноптикум.

— Что такое паноптикум? — спросила Жемка, едва ли не рухнувшая у столика. — Ух, натанцевалась вусмерть!

— Это такая волшебная шкатулка, солнцеликая Будур, где живёт веселый джинн, который дарит маленьким девочкам счастье, — сказал Ян.

— Хочу! — сказала Жемка.

— Не получится, — сказал Ян. — Сначала надо заслужить, многодневными трудами.

— Тогда неинтересно, — засмеялась Жемка. — Я быстренько в дамскую комнату.

— В общем, так, — сказал Ян, когда Жемка вышла. — Я не знаю, какая у вас там любовь, платоническая или не очень, и ты, конечно, можешь хвостом потащиться вслед за Жемкой в Москву, но вынужден сказать суровые слова: для тебя это бесперспективно. Жемку закрутит вихрь столичной жизни и ты очень быстро окажешься лишним. Будет больно, обидно и грустно.

Ян помедлил, а затем продолжил:

— Сожалею, но ваша романтическая история подошла к логичному завершению. Поэтому предлагаю воспользоваться рекомендацией незабвенного Карла Маркса…

— Причём здесь Карл Маркс? — перебил его Яков. — Чего-то я не понимаю…

— Сейчас объясню, — сказал Ян. — Карл Маркс писал о том, что каждый крупный капитал нажит не вполне честным путем. Я полагаю, он знал, о чём пишет.

— Какой капитал, какой честный путь?! — сказал Яков. — Ян, ты напился, что ли?!

— Мне тут все обрыдло, — сказал Ян. — В этом замечательном городе, в этом дебильном университете. Я хочу уехать, единственное, что удерживает это мать. Но буду циничен: врачи поставили окончательный диагноз, ей жизни от силы пару месяцев.

Ян посмотрел на Жемку, которая возвращалась к столику.

— Отправь-ка ты нашу красавицу танцевать, а мы с тобой выйдем подышать и поговорим серьёзно.

— Вы чего такие загадочные? — сказала Жемка, сев за столик. Яков наклонился к ней и шепнул на ухо: «Слушай, Яну как-то нехорошо. Мы выйдем на улицу?!»

— Ладно. Я тогда танцевать, — сказала Жемка и упорхнула.

Во дворике ресторана Ян глубоко вдохнул и сказал:

— Да, гор, пожалуй, мне будет не хватать. Я навёл кое-какие справки. Есть такой славный порт Находка, самый крупный на Дальнем Востоке и единственный, где нет закрытого паспортного режима. Зато буржуинские пароходы заходят туда с завидной регулярностью. Понимаешь, куда клоню?

— Нет, — сказал Яков. — Пскопские мы, не догоняю.

Из ресторана донеслась задорная мелодия «В Кейптаунском порту». Ян, пританцовывая, продолжил:

— Буржуинские пароходы, сэр, это импортные шмотки, маги, парфюм, которые меняются на русское бухло и русскую икру.

Он сделал легкое па:

— При грамотной организации дела импортные тачки, от которых тащатся наши загорелые братья с Кавказа. Коммерция не вполне законная, точнее, вообще незаконная, зато прибыльная, зараза. А к переменам надо готовиться. А готовиться лучше с деньгами на кармане.

Он прекратил танцевать:

— Вот, вкратце, о чём писал Карл Маркс. Предлагаю стать компаньоном. Это веселее, чем на Чимбулак глазеть с утра до ночи.

Яков сосредоточенно изучал могучую чинару, устилавшую ветвями крышу ресторанчика.

— Понимаю, надо подумать, — сказал Ян. — Думай. Время есть. У того же неиссякаемого Карла Маркса есть стихи…

— Он разве стихи писал? — спросил Яков.

— Баловался в юности, — сказал Ян. — Настоящий немецкий романтик. Я даже запомнил:

«Так давайте

В многотрудный

И далёкий путь пойдем

Что-то там тра-та-та-та-та-там, под ярмом постыдной лени, и главное:

В дерзновенье и в стремленье

Полновластен человек!»

Усекаешь?

— Я в поэзии не очень… — сказал Яков. — Мне к родителям надо съездить. Я после службы ещё не был.

— Отлично. Съезди, — сказал Ян. — Сменишь обстановку. А по осени и двинемся в дальние края…

Они стояли с Жемкой на перроне и молчали. Между их поездами интервал был двадцать минут, Жемкин в Москву раньше, его — позже.

— Ты мороженое не хочешь? — спросил Яков.

— Нет, — сказала Жемка. — Ты не уходи, я боюсь одна остаться.

— Я приеду к тебе. Обязательно, — сказал Яков. — Побуду немного у родителей и приеду.

— Где ж я тебя поселю? — сказала Жемка. — В общежитие, наверное, не пустят.

— Придумаю что-нибудь, — сказал Яков. — Попрошу отца тётке написать. У меня же тётка в Москве живёт, пусть приютит на время.

— Ладно, — сказала Жемка. — Пошли, наверное, в вагон.

В купе он забросил Жемкин чемодан на верхнюю полку:

— Никого нет. Может, одна до Москвы поедешь.

— Хорошо бы, — сказала Жемка. — Я тогда стихи буду повторять.

Они вместе подобрали для конкурсной программы отрывок из «Облако в штанах» и «Любовь миноносца к миноносице» Маяковского.

— Ну, я пойду, наверное, — сказал Яков. — А то скоро мой поезд.

— Ладно, — сказала Жемка.

— Ты только сразу адрес напиши, чтобы я знал, куда ехать, — напомнил Яков.

— Ладно, — снова сказала Жемка и вздохнула.

На перроне он подошёл к вагонному окну. В купе размещала вещи немолодая матрона с двумя детьми.

— Я люблю тебя! — сказал Яков.

Жемка улыбнулась ему и попробовала открыть окно.

— Я люблю тебя! — сказал он громче.

Окно не поддавалось. Жемка смешно приложила ладошки к ушам: — не слышу!..

Поезд тронулся, он пошёл, а потом побежал рядом с вагоном, крича всё громче и громче: — Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!..

Яков проснулся со смутным ощущением тревоги. Две недели дома пролетели как один миг. Отец встретил на вокзале, посмотрел оценивающим взглядом и сказал: «Выглядишь хорошо!». Такси решили не брать, благо, чемодан у Якова был не тяжелый, и не торопясь пошли пешочком.

— Ну и как там, в Советской Армии? — спросил отец.

— Ничего, нормально, — сказал Яков. — Служу потихоньку.

— Понятно, — сказал отец. — Курить не начал?

— Нет, — сказал Яков. — Там же горы, воздух свежий.

— Ясно, — сказал отец. — Ты, вот что, пока идём, придумай для матери подробности. Понял?

— Понял, — сказал Яков.

Он прошёл на кухню в одних трусах и пожевал без аппетита оставленный матерью завтрак: творог со сметаной и гречишные оладьи. Письма от Жемки не было. «Чёртова почта! — разозлился Яков. — Работает через пень колоду!»

Две недели дома пролетели как одно мгновение. Яков так до конца и не понял, насколько мать удовлетворил его скупой рассказ об армейских буднях, но, судя по многозначительному помалкиванию отца, всё сошло вполне пристойно. Через несколько дней за ужином мать как бы невзначай спросила: «А девушка у тебя есть?»

— Есть, — на сей раз честно ответил Яков. — Жэтэм зовут.

— Нерусская? — спросила мать.

— Казашка, — сказал Яков. — Сейчас в Москве, в театральное училище поступает.

— Артистка, — улыбнулась мать. — Калмыки у нас в роду есть. Твой дядя, мой двоюродный брат Иннокентий после института поехал в Элисту, там и женился на местной.

Отец нахмурился, он недолюбливал родственников по линии супруги.

— А артистка это пройдёт, — сказала мать. — Мы в молодости все были, кто артистка, кто балерина.

— Я, наверное, съезжу в Москву, её проведать, — аккуратно поднял тему Яков.

— У тебя такой большой отпуск? — удивилась мать.

— Я за свой счёт договорился, — неуклюже вывернулся Яков и быстро соскочил с этой скользкой поверхности. — Как там дед?

— Пить крепко стал, — сказала мать. — Как бабушку схоронили, нет на него управы. Напузырится и матерится на всю улицу, соседи жалуются. Но хозяйство поддерживает, дрова колет потихоньку, помаленьку, воду сам носит.

Дед жил через реку, в Энгельсе, в маленьком частном домике на окраине, почти в степи.

— Ты бы съездил к нему. Он про тебя всё время спрашивает…

— Завтра и поеду, — сказал Яков.

Дед сидел в тени под «грибком» и что-то аккуратно выстругивал финским ножичком.

— Здравствуй, дед! — сказал Яков. — Гостей принимаешь?

Дед подслеповато посмотрел на него и как-то по-стариковски засуетился. Обнял, они пошли было в дом, но передумали, решить посидеть во дворе, дед быстро сорганизовал бутылку «казёнки» и закуску. «У меня ещё баночка тресковой печени есть, — гордо сказал он. — Будешь?»

— Да не надо, дед, — сказал Яков. — И так достаточно.

Они выпили и дед начал успокаиваться.

— Мне сказали, что ты «сапогом» служишь? — спросил дед.

— Нет. Это я для родителей придумал, чтобы не переживали, — сказал Яков. — Я в Алма-Ате в альпинистском лагере работаю.

— Это хорошо, — сказал дед, выпил ещё и совсем подобрел. — А то я «сапогов» не люблю. Они на фронте чуть лучше фашиста были. Я одному в сорок шестом в Потсдаме так по челюсти врезал, чуть за измену Родине не загремел. Хорошо, уже всеобщую демобилизацию объявили, а то бы парил кости на строительстве Норильской Днепрогэс.

— Ты как живёшь-то, дед? — спросил Яков. — Может, тебе пить поменьше?

— Чего, мать напела, — сказал дед. — Я всю жизнь выпиваю, нормально всё. Я вот думаю, может мне поехать куда. Домишко продам, соберу манатки и двину. Здешние рожи уже видеть не могу.

— Куда тебе ехать? — сказал Яков. — Болячка на болячке. Ты бы лучше в больнице полежал на обследовании, мать говорит, тебя без очереди как ветерана примут.

— Не хочу в больнице помирать, — сказал дед. — К этим ветеринарам только попади. Я вообще до девяноста лет жить буду.

Постепенно стемнело.

— Ночевать останешься? — спросил дед.

— Нет, я поеду, — сказал Яков. — Телеграмму жду от девушки. Очень важно.

— Понимаю, — сказал дед. — Приезжай в следующую субботу, к бабушке на кладбище сходим…

В дверь позвонили. «Наконец, письмо…» — Яков в три секунды натянул штаны и рубашку и открыл дверь.

— «Молния» вам, — пожилая почтальонша тяжело вздохнула и протянула бланк. — Господи, когда же телефоны в квартиры проведут. Как я замучилась по жаре таскаться. Распишись здесь…

Яков расписался и развернул телеграмму:

«Срочно позвони тчк Жемкой беда тчк Ян тчк»

В переговорном пункте он посмотрел на настенные часы, перевел время на алма-атинское. Ян ещё должен быть в университете. В телеграмме были указаны два телефонных номера, второй, скорей всего, рабочий.

Соединение шло мучительно долго, невыносимо. Наконец женский голос ответил:

— Кафедра политэкономии. Слушаю вас?

— Позовите Яна Александровича, — хриплым голосом сказал Яков, забыв про вежливое «здравствуйте».

— Он на лекции, — ответил женский голос. — А кто его спрашивает? А-а! Секундочку! Он уже подошёл.

— Яков?! — сказал Ян.

— Да, — сказал Яков.

— Немедленно мчись в Москву. Найди сорок седьмое отделение милиции. Это где-то в центре…

— Что случилось? — спросил Яков.

— К Суржену приезжали из милиции. В Москве обнаружили труп восемнадцатилетней девушки, при ней паспорт Жемки. Я бы и сам вылетел, но у меня мать совсем плохая.

— И моли всех богов на свете, — сквозь скрежет и хрипы телефонного соединения донёсся голос Яна, — чтобы это была ошибка!

Яков, как и все на этом свете, слышал краем уха о теории относительности, где время расширяется и сжимается, но лично для него оно, это время, не просто сжалось, оно спрессовалось в единую, почти без пауз, цепь событий, состоящую из молниеносных сборов, наскоро написанной отцом записки тётке, слез матери, тамбура в ночном поезде, метаний по центру Москвы в поисках этого сорок седьмого отделения, кабинета следователя, вся скудная обстановка которого состояла из обшарпанного стола, двух стульев и неизменного портрета Дзержинского на стене.

— Так ты ей кто будешь, Жэтэм Мансуровне Аблязовой? — спросил следователь.

— Друг, — отрешенно сказал Яков. Он не ел, не спал, он смотрел на следователя преданными глазами собаки в надежде на чудо.

— Друг это не подойдёт, — сказал следователь. — На опознание родственники должны приезжать.

— А это точно она? — спросил Яков.

— Точно не точно, — сказал следователь. — Блин, у меня план горит. Ладно, напишем, что ты жених. Поехали в морг.

В машине следователь спросил:

— У тебя в Москве есть, где переночевать?

— Есть, — сказал Яков. — У меня тётка здесь живет.

— Ну и славно, — сказал следователь. — Я подремлю. А то с этой Олимпиадой начальство совсем с ума посходило, работаем в три смены, без обедов и выходных.

Санитар открыл дверь покойницкой и они подошли к покрытому простыней столу.

— Может спиртику парню, Павел Андреевич? — спросил санитар. — Первый раз, поди, в морге.

— Перед опознанием нельзя, — сказал тот. — Может быть, потом. Начинай.

— Как скажете, — произнес санитар и откинул простыню.

— Это не она, — сказал Яков.

— Это не она, — закричал он. — Это не Жемка.

Гулкое эхо повторило вслед за ним: Жемка! Жемка!

— Уверен? — спросил следователь. — Посмотри внимательно.

— Это не она! — зло повторил Яков. — Это не Жемка.

Следователь расстегнул портфель и достал паспорт.

— Жэтэм Аблязова, шестьдесят второго года рождения. На, посмотри! — Он сунул паспорт в лицо Якову.

— Вы посмотрите сами, лица же разные, — сказал Яков.

Следователь подошёл поближе к столу и несколько раз сравнил фотографию в паспорте с лицом покойной.

— Действительно, разные, — сказал он. — С этими восточными вечно путаница. Что-то я устал в последнее время. Мистики мне только в конце квартала не хватало. Ладно, поехали обратно в отделение, допрос будем проводить.

Из отделения Яков вышел во втором часу ночи. Вместе со следователем они прокрутили, как кинопленку, множество вариаций, одна бредовее другой.

— Тухлое дело, — сказал следователь. — Я, конечно, дам утром ориентировки по вокзалам, больницам и аэропортам, но боюсь, что придётся положить под сукно. Сожалею, парень, но я не господь бог. Если хочешь, могу организовать дежурную машину, метро уже закрыто.

— Не надо, — сказал Яков. — Тепло. Подышать хочу. Вы лучше напишите мне адрес общежития театрального училища, я схожу, может, что узнаю.

— Щукинское или ВГИК? — спросил следователь.

— Щукинское, — сказал Яков.

— Это недалеко отсюда, — следователь посмотрел в справочнике адрес и написал на листке. — Внизу мой номер телефона. Что узнаешь, сразу позвони.

— Я не могу этого объяснить! — сказал Яков, прощаясь со следователем. — Но я твёрдо убежден: Жемка жива! Она просто разыгрывает непонятный и обидный для меня спектакль.

— Хорош спектакль! — сказал следователь. — А если серьёзно, в таких случаях ходят в церковь. Ты молиться умеешь?

— Нет, — сказал Яков. — Откуда?!

— Попроси какую-нибудь старушку. Пусть помолится во спасение души рабы божьей… — следователь взглянул на бланк допроса. — Жэтэм. Ну и имечко! Чего хоть значит?

— Я тебя люблю! — сказал Яков.

— Имя обязывает! — сказал следователь. — Сходи в церковь, хуже не будет.

Ночная Москва была тиха. В некоторых окнах домов, выходивших на бульвар, правда, горел свет, но теней за шторами видно не было. Яков ненавидел сейчас этот город, спрятавший от него Жемку, его беспечных жителей, забывших потушить свет на кухне или в коридоре.

— Что же могло произойти?! — этот горячечный лихорадочный вопрос звенел у него в голове. — Жемка, конечно, своевольная натура, но одна, в чужом городе, чтобы она пустилась во все тяжкие. Что-то здесь не так…

Напротив лавочки, где сидел Яков, остановилось такси. Из него вывалилась шумная компания молодежи, крепко навеселе. Компания потопталась некоторое время на месте, и вдруг высокий атлетического сложения молодец громко задал вопрос, явно адресуя его Якову: «Прикурить есть, троглодит?»

— Не пью! — рассеянно ответил Яков, прокручивая перед глазами миллионную версию возможных событий.

— Ты проиграл! Ты проиграл, Олежек! — захлопала в ладоши обалденной внешности девица в юбочке, едва прикрывавшей лобковое место. — Троглодит дал нелогичный ответ.

— Проиграл! — хмуро согласился молодец. — Ты извини, мужик, промашка вышла. Чего грустный и один в ночи?

— Да так, неприятности личного характера, — сказал Яков.

— Жена выгнала? — спросила вторая девица, брюнетка, одетая столь же фривольно, как и первая, и потрогала туфелькой чемодан Якова.

— Не жена, а девушка, — сказал Яков. — И не выгнала, а пропала.

— У девушек такое бывает, — сказала брюнетка. — Покучумает и вернётся.

— Не уверен, — сказал Яков. — Но очень надеюсь.

— Что-то ты совсем кислый! — сказал молодец. — Пошли-ка, приятель, с нами. Тоску разгонять…

— Спасибо, конечно, — сказал Яков. — Но я как-нибудь здесь перекантуюсь.

— Тебе ночевать негде? — спросила первая девица.

— Тётка у меня в Москве живёт, — сказал Яков. — Только к ней в ночи не попрёшься.

— Из каких краев будете? — спросил еще один из компании, очкарик с внешностью стиляги. — Чувствую по говору, что волжский.

— Из Саратова родом, — сказал Яков. — А вообще в Алма-Ате на Чимбулаке работал.

— Чимбулак это грандиозно, — сказал молодец. — Мне там больше понравилось, чем в Альпах. Пошли, посмотришь, как «золотая молодежь» живёт.

Так они и познакомились. Молодец Олег, студент МГИМО и сын замминистра иностранных дел, каратист и любимец женщин, очкастый Сергей, студент того же заведения и сын советского посла в Польше, Вика и Катя, профессорские дочки и по совместительству студентки университетского филфака и бородатый Пётр, скромно обходившийся без постоянной спутницы и имевший профессию, вызывавшую почти религиозный трепет у девушек — фарцовщик.

Под утро девушки разбрелись на ночлег по просторной квартире родителей Олега, а мужчины устроили, как выразился Сергей, «мозговой штурм».

— Милиция это, конечно, хорошо, — сказал Олег. — Только меньше, чем через три недели начнётся Олимпиада, им не до поиска приезжей казашки.

— Порыскать по общаге это идея, — сказал Сергей. — Надо довести до ума.

— Я туда как раз и собираюсь, — сказал Яков. — Пораспрашиваю абитуриентов.

— Вас, мой дорогой волгарь, вахтерша на порог не пустит, — сказал Сергей. — Там порядки монастырские. Фотография девушки есть?

— Есть, — Сказал Яков и достал из чемодана фотокарточку. Жемка, снятая на фоне заснеженного Чимбулака, была ослепительно красива.

— Звезда Востока! — одобрительно сказал Олег. — Уважаю! Петруччио, дёрни своих. Ну, там валютные бары, гостиницы для интуристов.

— Не понял, — сказал Яков. — Причём тут интуристы?

— Это рабочая версия, — сказал Олег. — На всякий случай. В Москву сейчас много иностранцев приехало.

— Есть идея, — сказал Сергей. — Работает у меня на студии Горького приятель помощником режиссера. Поеду-ка я к нему, попрошу мандат на предмет моих полномочий для подбора актрис в какой-нибудь фильмец. И с сим мандатом и фотографией уважаемой барышни навещу «Щуку». Думаю, что смогу что-нибудь узнать.

— А мне что делать? — сказал Яков. — Не могу же я сложа руки сидеть…

— А тебе выпить водки и постараться заснуть, — сказал Олег. — Напомню, этот город называется Москва. Это мы здесь как рыба в воде.

Его разбудила Вика. Выдала ему полотенце и отправила в душ.

— Сначала мыться, а потом завтрак, — сказала она. — Может тебе постирать чего?

— Нет, спасибо, — сказал Яков. — Сколько же часов я спал?

— Двое суток, — ответила девушка. — Мы даже проверяли, ты вообще дышишь?

— Ни фига себе! — сказал Яков. — Лихо меня разморило. А где ребята?

— Жду вечером, — сказала Вика. — Ты яичницу с помидорами будешь?

— Буду, — сказал Яков. — Ты не знаешь, они чего-нибудь узнали?

— Мне ничего не говорили, — сказала девушка. — Значит так, завтрак, потом гуляем по Москве, так время до вечера и пролетит.

Время действительно пролетело быстро. Вика явно была отличницей и поэтому её рассказы о московских достопримечательностях были чересчур детализированы, но Яков с удовольствием купался в этом словесном потоке, словно в воздушной вате. После смотровой площадки на Воробьевых Горах они зашли в небольшую церковь, притулившуюся на спуске к Москве-реке.

— Это неофициальная церковь университета, — сказала Вика. — Здесь на крёстный ход столько народа собирается, в том числе известные люди — художники, писатели…

— Мне бы какую-нибудь старушку, — шёпотом сказал Яков, вспомнив совет следователя. — Молитву надо правильно прочитать.

Народа в церкви не было, только у самого амвона священник беседовал с неопрятного вида старушкой, державшей подмышкой большой алюминиевый таз. Старушка была явно чем-то взбудоражена, священник периодически трогал её за рукав и пытался урезонить.

— Странная она какая-то, — сказала Вика. — Ну её в болото… Ой, мы же в церкви. — Она прикрыла ладошкой рот.

Старушка вдруг резко оттолкнула руку священника, обернулась, стремительно посмотрела на Якова и зло крикнула ему: «На бога надейся, а сам не оплошай!» Она швырнула из всей силы таз на пол и пошла прочь на выход.

Этот гул ещё стоял в ушах Якова, когда вечером в квартире Олега он слушал рассказ этой странной девушки.

— Марьяна Царьградская, — первым делом представилась она всей честной компании. — Я пока ещё официально Наташа Нечипоренко, но уже подала документы в паспортный стол на перемену имени и фамилии. Я теперь учусь в театральном.

— Поздравляю, барышня! — сказал Олег. — Царьградская, на мой взгляд, длинновато. Артистический псевдоним должен быть коротким. Почему бы, к примеру, не Марлен Дитрих.

— Где-то я уже слышала эту фамилию, — сказала не вполне официальная Марьяна. — Это фигуристка из ГДР?

— Ваятельница, — сказал Сергей. — Повтори нам, пожалуйста, милая, то, что ты рассказывала мне сегодня днём.

— Про Жемку? — сказала барышня. — Да, пожалуйста.

С Жемкой их поселили в одну комнату в общежитии. Первые дни была ещё третья, Настя из Кирова, но та быстро свалила на квартиру к родственникам, или не к родственникам, потому что, ей показалось…

— Не отвлекайся! — сказал Сергей.

После первого тура они сидели на лавочке на Тверском бульваре и предавались мечтаниям. Среди мечтаний было и вполне меркантильное желание посетить кафе на втором этаже гостиницы «Националь» или хотя бы коктейль-холл на Пешков-стрит. Вообще, можно было пойти и на свои, но, и, это было твёрдое мнение пока ещё Нечипоренко, девушкам в Москве неприлично ходить за свои. Жемка улыбалась, но не возражала.

— Она стеснительная! — сказала всё-таки пожалуй уже Марьяна. — Ясное дело, только с гор спустилась.

И тут произошла сказка. К ним подошли двое. Один — наш, переводчик. А второй… «Второй был вылитый Ален Делон, — сказала уже окончательно Марьяна. — Высокий, с лицом словно выточенным из бронзы, в сапогах из змеиной кожи. Мексиканец, ни бельмеса по-русски».

Они разговорились, через переводчика, и тут же были приглашены в ресторан «Сказка».

— Богатый мексиканский буратино, — сказал Олег. — Это самый дорогой загородный ресторан.

— Сын миллионера, кинопродюсер, — сказала Марьяна. — Приехал в Москву, снимать город в преддверии Олимпиады. Он так и вцепился в Жемку, сначала глазами, а потом уже и руками. Я не очень понимаю всю эту восточную красоту, но на цвет и вкус товарищей нет.

— А что было потом? — спросил Яков.

— Ничего особенного, — сказала Марьяна. — Мы с переводчиком всю ночь напролёт гуляли по Москве, по бульварам, знаете ли…

— Да-да! — сказала Вика. — Любимое занятие всех приезжих девиц гулять по ночным бульварам столицы.

Марьяна оставила колкость без внимания:

— Жемка пришла в комнату общежития следующим вечером, собрала вещи, сказала, что передумала поступать. Больше я её не видела.

— Больше ничего не сказала? — спросил Яков.

— Сказала, что они поедут с Раулем в Ленинград, а потом в Одессу. И что у неё будет совсем другая жизнь.

— На каком же языке они разговаривают? — сказал Яков.

— Язык любви не требует слов! — со всей слащавостью опереточной примадонны произнесла Марьяна. — Особенно с сыном миллионера…

— Ну что ж, замечательная моя фигуристка, как и обещал, предлагаю уединиться в моей комнате и посмотреть новейшие журналы моды, — сказал Олег. — Нашим друзьям надо переварить информацию.

— Я с удовольствием! — сказала Марьяна и, взяв под руку Олега, удалилась.

— Коньяка налить? — спросил Петруччио.

— Нет, спасибо, — сказал Яков. — Я к алкоголю равнодушен.

— Я бы на твоем месте выпил, — сказал Сергей. — Есть ещё кое-что. Излагай, Петруччио.

— В Москве, как ты, наверное, слышал, за иностранцами присматривают, — сказал тот. — А я знаю кое-кого из тех, кто присматривает. Барышня твоя заметная, так что вычислить парочку не составило большого труда. Мексиканский фей, конечно, не сын миллионера и уж точно никакой не продюсер, но балбес довольно обеспеченный. Классический плейбой на выпасе в экзотической Москве.

— Что значит плейбой? — спросил Яков.

— Дон Жуан в современной интерпретации, — сказала Вика. — Только шпага у него картонная и душа гнойная.

— Мне намекнули, что он связан с тамошней черножопой компартией и отчасти с торговлей наркотиками, — сказал Петруччио. — То есть, лучше нос не совать.

— А Жемка-то им зачем? — сказал Яков. — Она с наркотиками никак…

— Думаю, что здесь возник интерес личного характера, — сказал Сергей. — Видимо, паренёк первый раз в жизни встретил казашку. Romantik, едрёна вошь!

— Её надо спасать! — сказал Яков.

— А ты уверен, что надо спасать? — сказала Вика. — Возможно, для неё это шанс выйти в иную жизнь.

— Ни малейшего! — сказал Петруччио. — Я таких гавриков в валютных барах насмотрелся. Известное дело, поматросит и бросит.

— Я её найду и буду разговаривать с ней, — сказал Яков. — Ты можешь узнать, где она сейчас?

— Уже узнал, — сказал Петруччио. — В Одессе. В какой гостинице не сказали, но не думаю, что там много гостиниц для иностранцев.

— Я тогда поехал на вокзал, — сказал Яков. — Спасибо огромное за всё, что сделали.

— Подожди! — Олег вернулся в гостиную один. — Мы с ребятами предполагали такое развитие событий и вот скинулись. Возьми. Здесь четыреста рублей, помогут для быстроты поисков.

— Я не смогу отдать, — сказал Яков. — Во всяком случае, быстро.

— Мы не торопимся, — сказал Сергей. — Ты не поверишь, мы придерживаемся того мнения, что живём в великой стране и негоже нашим девчонкам служить подстилками всяким аборигенам….

Вспоминая впоследствии те несколько дней, которые он провёл в приморском городе, Яков Исаакович Эстерман рассказывал о них даже с некоторой долей юмора.

В первую же ночевку на пляже его избили и отобрали все деньги. Но, чрезмерно удивившись звериной стойкости щуплого, в общем-то, паренька, потребовали объясниться.

Мгновенно рассказ о злобном чурке, который обманом увёл у нашего человека девушку разлетелся по всему городу, вдохновив молодую поросль разбойного мира предпринять активные поиски. Певичка одного из ресторанов Лола, начинавшая тогда свою карьеру, тут же сочинила незамысловатые стишки про мальчугана Яшу, которые с необыкновенным фурором исполняла на мотив всем хорошо известный, но по требованию высокого начальства переименованный в «без двадцати восемь».

Между тем, ни в одной гостинице, ни в одном пансионате Жемки и её возлюбленного не было. В городе глазастые карманники парочку тоже не наблюдали. Яков уже начал сомневаться в верности сведений, полученных Петруччио. В такой вот безрадостный день сорока и принесла на хвосте сообщение, что на прибрежной фазенде некоего румына, четыре остановки на трамвае за «Аркадией», который на самом деле не румын, а испанец, переехавший в Союз после Гражданской войны на родине, мутный перец, уж больно безнаказанно занимается контрабандой, а значит тесно связан с этими, остановилась парочка, чрезвычайно похожая на разыскиваемую. Парочка никуда не выходит, целыми днями купаются в море и трахаются. Сорока задумался и сказал: «На счёт последнего не уверен. Лично не видел!»

Нагрянули внезапно, в лучших традициях кинофильмов про налетчиков. Ни румына, ни Жемки с плейбоем не было. Лишь старуха Изергиль тупо сидела на берегу и чистила картошку. «Нэма! — монотонно сказала она, не обратив никакого внимания на загорелые наглые рожи. — Ту-ту! Уплыла китаяночка в далекие края!»

С той же стремительностью они ломанулись в порт. За границу уходил один лайнер.

— Через час отход, — сказал свой человек в таможне. — Пассажиры уже на борту. Прошли понгранконтроль.

— Мне всего на полчаса! — сказал Яков. — Умоляю, сделайте что-нибудь.

— Ага! — сказал свой человек. — Тебе на полчаса, а мне потом десять лет в магаданском порту треску взвешивать.

— Миша! — сказал предводитель налетчиков. — Ты же грамотный человек. Чему ты только обучался в институте? Нужно проявить научный подход. У человека вопрос жизни или смерти.

— Хорошо, — сказал Миша. — Через десять минут пойдёт состав на угольный причал. Его не проверяют. Клиент подцепляется снизу соединения между вагонами, на территории порта спрыгивает. Если не раздавит, дальше пробирается к лайнеру. Недалеко, метров триста. Как проникнет на теплоход, я не знаю. Но на месте молодого человека я бы не экспериментировал, а сразу утопился. Я понимаю, что это малоинтересно, но, на секундочку, это нелегальный переход границы.

— Где состав? — спросил Яков.

— Пошли, Александр Матросов, — сказал Миша.

Яков пролез под вагон и вцепился руками в балку.

— Крещённый хоть? — крикнул вдогонку Миша. — Свечку за упокой души за кого ставить?

— Я живучий! — только и успел пробормотать Яков, когда состав тронулся.

В какой-то миг ему показалось, что всё это происходит не с ним, что на самом деле он благополучно поступил и закончил пединститут в родном и любимом Саратове, вечером они сидят с отцом на кухоньке, обмениваясь репликами о выдающихся школьных дебоширах, мать готовит ужин, размышляя, что сыну пора бы жениться, а ей выйти на пенсию и заниматься внуком или внучкой. Они поедят, посмотрят немного телевизор, он почитает на сон грядущий и заснёт, задумавшись о том, как же попроще объяснить ученикам, что такое пифагоры штаны.

Весь измазавшись в угольной пыли, Яков пробирался по портовой территории. Белоснежный лайнер стоял у причала во всей своей океанской красе, заполненный голосами пассажиров, отрывистыми командами вахтовых офицеров, всеми последними знаками скорого прощания с земной твердью. Трап ещё не был поднят. До лайнера оставалось метров пятьдесят. По причалу, ровно вдоль бортовой стенки, шли два пограничника. Яков резко дернулся в сторону, увидел приоткрытую дверцу контейнера, ввалился туда, споткнулся, ударился о что-то твёрдое и потерял сознание…

–

Ставрогин пьянствовал, не покидая каюты, с самого отхода из Одессы. Пьянство его было незатейливое и потому особенно противное. Он наливал полный стакан виски, выпивал залпом, съедал два орешка, закуривал сигарету и ложился на койку. Забыться не удавалось.

«Яблочко от яблоньки недалеко падает!» — тоскливо думал он. Папа Василакис по жизни был большой буян, злые языки утверждали, что началом звёздного пути будущей легенды торгового флота было скромное кораблекрушение дряхлого твиндекера вместе с пятнадцатью членами экипажа. Экипаж пошёл на дно, а шустрый грек получил приличную страховку, на которую купил сухогруз поновее. Времена были тревожные, предвоенные, никто особо дознаваться не стал. А уж в войну папа Василакис и вовсе превратился в героя, проводя конвои с нефтепродуктами в сражающуюся Британию. Британия платила не торгуясь, так что барышей, на которые закладывались на мирных аргентинских верфях косяки новых пароходов, было достаточно.

Жён и наперсниц папа Василакис менял примерно с той же регулярностью, что и строил корабли. Среди них было немало достойных женщин, в частности, отметилась и вдова невинно убиенного американского президента. Но любил по-настоящему он, прожжённый барыга и авантюрист, наверное, только одно существо женского пола: свою единственную дочь Афину, плод его второго брака, завершившегося прилично лишь потому, что мать Афины трагически погибла в авиационной катастрофе.

Ставрогин как раз и увидел Афину первый раз вблизи на похоронах папы Василакиса. Развод с последней супругой, знаменитой оперной певицей, доконал этого ещё не очень старого человека. Инфаркт случился ранним утром, пока «скорая» мчалась в загородный дворец короля фрахта, тот уже принимал командование небесным флотом.

Делегации советского торгпредства выделили почётное место на процедуре прощания, Ставрогин возвышался среди других сотрудников, высокий худощавый блондин, чистая «рязанская морда», как сказали бы на Родине, но здесь, на земле Эллады, он вызывал неподдельный интерес у местных красавиц. Впрочем, с красавицами было тяжко: все они, как на подбор, были коренастые, широкобедрые и кривоногие, будто самой природой им было назначено лишь одно: плодить и плодить пахарей, виноделов и рыбаков.

В этом смысле Афина была не совсем похожа на гречанку. Стройная и худенькая, вся исполненная той самой неуловимой аристократической стати, к которой так стремился всю жизнь простой крестьянский пиндос папа Василакис.

Афина повернула голову, устав от очередного нудного соболезнования, и встретилась взглядом со Ставрогиным. Ему вдруг померещилось, что она оказалась внутри его и взяла влажной рукой его сердце. Он стряхнул наваждение: «Колдовские глаза!..»

После церемонии прощания они засиделись с сослуживцами в ресторанчике, рассуждая уже изрядно захмелевшими голосами, как же эта хрупкая двадцатичетырёхлетняя девчушка будет теперь управлять огромной империей, состоящей из без малого тысячи теплоходов всех мастей и калибров, бесчисленного количества складов и сотен клерков во всех крупных портах мира, которые неутомимо трудятся во славу союза Посейдона и Гермеса.

Поздно ночью он наконец добрался до своей холостяцкой квартиры. Вообще, в капстраны было запрещено выезжать без жены, но Ставрогин заслужил безупречную репутацию, оттрубив четыре года в порту Хайфон, едва не повесившись от беспросветной вьетнамской духоты. Да и нравы в министерстве внешней торговли были мягче и демократичнее, чем в том же МИДе.

Перед дверью его квартиры прямо на половичке сидела женщина в чёрном плаще с наброшенным на голову капюшоном. От неожиданности Ставрогин замер.

Афина отбросила капюшон и сказала на вполне сносном русском:

— Привет! Одной из причуд моего папы было обучить меня русскому языку. В детстве мне приглашали учителей из числа эмигрантов. Я даже читала Шохолова. «Дихий тон».

— Шолохова, — сказал Ставрогин. — «Тихий дон».

— Извини! — сказала Афина. — Мне редко удается говорить по-русски. Я пришла к тебе. Я тебя люблю…

Утром Афина сказала ему:

— Мы поженимся. И ты станешь свободным и богатым человеком в свободном мире.

— Я не раб! — сказал Ставрогин. — И меня вполне устраивает моя страна.

— Хорошо, — сказала Афина. — Тогда поеду с тобой в Москву и буду как Роза Люксембург работать на швейной фабрике.

— У тебя изъяны великосветского образования, — сказал Ставрогин. — Роза Люксембург не работала на швейной фабрике. Её растерзали фашисты в далеком Гамбурге.

Тем не менее, что-то надо было предпринимать. Как нормальный советский человек, Ставрогин не очень любил проявлять инициативу. Они позавтракали с Афиной, он вызвал такси, отвез её в Γλυφάδα, Афина сказала, что хочет купить ему подарки, и отправился на службу. В конторе он заперся в своем кабинетике, сварил крепчайшего кофе и начал мучительно думать над сложившейся ситуацией. Ближе к полудню его вызвали к послу.

Посол, Арнольд Иванович, в целом добрейшей души человек, был мрачнее грозовой тучи.

— Прелестно! — сказал посол. — Конгениально. Сотрудник советского торгпредства спит с владелицей крупнейшей судоходной империи в мире. Нарочно не придумаешь. Девушка во сне не храпит?

Ставрогин дипломатично промолчал.

— Да, Илюша, попал ты в историю, — сказал Арнольд Иванович. — Мне уже позвонили из Москвы.

— Быстро узнали, — сказал Ставрогин.

— Они не дремлют, — сказал посол. — Я имею в виду средства враждебной печати. Жизнь твоей возлюбленной под микроскопом. И твоя, похоже, уже тоже. Нотации читать не буду в связи с бездарностью этого занятия. Завтра прилетает высокий чин, из этих, — Арнольд Иванович поднял вверх брови. — Специально для беседы с тобой. Так что готовься к разговору и к поступкам. Домой не ходи. Переночуешь в посольстве.

— Каким поступкам? — хрипло сказал Ставрогин.

Посол широко улыбнулся:

— В твоём положении, мой дорогой, порядочный человек просто обязан жениться. Хотя бы для того, чтобы не посрамить честь великой Родины.

Ставрогин налил себе очередной стакан виски. А произошло-то всего чуть меньше года назад. Господи, как жизнь закрутилась!

Свадьбу сыграли в Москве, на Арбате, в ресторане «Прага». Народу было много, но с половиной приглашенных Ставрогин вообще не был знаком. И, как ему показалось, Афина тоже. Родители сидели на торжестве унылые, и, не дождавшись окончания, ушли, сославшись на плохое самочувствие. Больше других веселились звезды эстрады, которых было немереное количество и которым, по всей видимости, хорошо заплатили. Уже совсем в ночи приехал Магомаев, спел сверхпопулярную тогда «А свадьба пела и гуляла…» и подсел к молодым.

— Я позавчера был у Леонида Ильича, — сказал певец. — Он лично просил передать поздравления.

— Спасибо! — сказал Ставрогин и едва не добавил. — Служу Советскому Союзу!

Тогда на свадьбе Ставрогин впервые всерьёз обратил внимание на некую странность в поведении Афины. Собственно, эту синусоиду резких перемен настроения он наблюдал и раньше, в первые недели их бурного романа, закрутившегося с благословения Москвы. Но, не слишком знакомый с основами психоанализа, делал поправку на трудное безмамино детство с отцом-вертопрахом и общую безнравственность, царившую в мире дочек и сыновей нуворишей. Последнее явно подчеркивали дико дорогие и столь же откровенные картинки снова входившей в моду знаменитой лесбиянки двадцатых Тамары Лемпицки, которые украшали стены той части загородного дворца короля фрахта, которую Ставрогин окрестил «девичьи покои».

Во время свадьбы Афина, почти впав в забытье, уходила минут пятнадцать в туалет и возвращалась оттуда взбудораженная и весёлая, принималась танцевать и обниматься со всеми подряд. Так повторилось несколько раз. В путешествиях в туалет её всегда сопровождала её наперсница, «тётя, моя двоюродная тётя, — представила её Афина буквально на третий день после их близкого знакомства. — Она заменила мне мать». Тётя практически не вылезала из жизни Афины и, по мнению Ставрогина, больше походила на тюремщицу. Ставрогин, впрочем, тоже ей не очень понравился.

Cтаврогин чувствовал себя не просто посаженным, а загнанным в «золотую клетку». Ему было двадцать девять лет, он делал вполне успешную карьеру в сфере внешней торговли, он исходил из наивного представления, что жениться надо по любви, поэтому и был ещё холостяком, и оказаться в одночасье мужем дочки миллиардера, у которой явно не всё в порядке с головой, несомненно было перебором. Он не ожидал такого поворота судьбы и, наверное, не заслуживал его.

Когда курили перед входом в центральный Дворец бракосочетаний, Ставрогину показалось, что отец хочет ему что-то сказать. Но вокруг было слишком много людей, отец отвернулся в сторону и разговора не получилось.

Перед отлётом в Грецию его пригласил на «дружеский обед» министр морского флота.

— Привыкайте, Илья Ефимович! — сказал министр. — На Западе это в норме вещей: обсуждать деловые вопросы за обедом.

— У нас есть деловые вопросы? — сказал Ставрогин.

— Вы же не собираетесь бездельничать, — улыбнулся министр. — Во всяком случае, мы на это очень надеемся. В папочке, — он достал из портфеля и положил на стол объемистую кожаную папку, — проект устава и план мероприятий организации под названием «Советский коммерческий флот». Согласен, название сущая абракадабра, даже отдает нэпманством, но лучшего не придумали. В сокращении звучит симпатичнее — «Совкомфлот». Это совместное предприятие с империей вашей жены. Вы, само собой, генеральный директор.

— А если Афина будет возражать? — сказал Ставрогин.

— Афина гречанка. А Греция страна православная, — сказал министр. — А в православной традиции жена прячется за мужем. Так что, это ваш тяжкий крест.

— Что вы имеете в виду? — спросил Ставрогин.

— Я думал, что вы знаете, — сказал министр. — Афина наркоманка, причём с раннего возраста, лет с четырнадцати. Покойный папа Василакис пытался её лечить, но безуспешно. Эта самая неразлучная с ней тётя никакая не тётя, а дальняя родственница, врач-психиатр по профессии. В определенном смысле, мои соболезнования. В любом случае, ваш брак большое благо для нашей многострадальной Родины.

— А я, следовательно, Прометей? — сказал Ставрогин.

— Обойдёмся без аллегорий, — сказал министр. — Вы гражданин Советского Союза, товарищ Ставрогин. Не забывайте об этом никогда. Фамилия у вас замечательная. Среди предков никто с великим классиком не пересекался?

— Не знаю, — сказал Ставрогин. — Я об этом никогда не слышал…

Ставрогин умыл лицо холодной водой, пригладил одежду и вышел на палубу.

– Πόσο έμεινε μέχρι τον Πειραιά? — спросил он у проходившего мимо дежурного офицера.

— In about eight hours, Sir! — образцово ответил тот.

Ставрогин вялой походкой прогулялся на корму. Там стояло несколько контейнеров, не поместившихся в трюм и выглядевших наподобие артиллерийской башни эсминца. Ставрогин подставил лицо теплому ветерку. Вдруг до него донеслись стоны.

Он тряхнул головой: — Допился до ручки!

Снова кто-то застонал. Нет, это явно не плод больной фантазии. Ставрогин пошёл на звук к одному из контейнеров.

— Есть там кто? — спросил он для начала по-русски.

— Есть, — раздался слабый голос.

Ставрогин дёрнул дверцу контейнера. Та, естественно, была наглухо запломбирована.

— Подожди. На помощь позову! — крикнул он и побежал в боцманскую.

Когда вскрыли дверь контейнера и оттуда выбрался грязный измождённый парень с кровоподтеком на голове, Ставрогин не сдержался:

— Это ещё что за Маугли?!

— Я не Маугли! — тяжело дыша, сказал парень. — Я — Эстерман!

И боком сполз на палубу.

– Και τι δεν κάνουν οι άνθρωποι για να πάνε στο Ισραήλ, — сказал косматый грек, боцман Комадидис. — Στον γιατρό, γρήγορα! Μη πεθάνει κιόλας!

Яков лежал в светлой комнате на широкой уютной кровати. Ему грезилось, что они с Жемкой плывут на лодочке по разлившейся Волге, а с дальнего берега им приветливо машет рукой дед.

Женщина в белом халате измерила Якову пульс и сказала что-то на незнакомом языке стоявшему рядом мужчине.

– Κατάλαβα! — сказал мужчина и обратился к Якову:

— Ну, давай знакомиться, изменник Родины. Я Илья Ефимович Ставрогин, ты у меня дома.

— А почему я изменник? — спросил Яков.

— Потому что ты умудрился без спроса перейти государственную границу, — сказал Ставрогин. — Эстерман, как тебя дальше…

— Яков Исаакович, — сказал Яков. — Мне с девушкой очень нужно было увидеться.

– Αν κατάλαβα σωστά, μίλησε για κάποια γυναίκα, — сказала женщина в белом халате. — Άρα όλα είναι καλά τώρα. Καλό φαγητό και ξεκούραση. Την επόμενη εβδομάδα θα είναι εντάξη.

– Νέος ισχυρός οργανισμός, — ответил Ставрогин. — Μην ανησυχείτε, γιατρέ, θα τα κάνουμε όλα με τον καλύτερο δυνατό τρόπο!

— А где моя одежда? — спросил Яков. — Мне идти надо.

— Далеко собрался? — спросил Ставрогин.

— Мне Жемку найти надо, — сказал Яков. — Спасибо за помощь, я пойду.

— Жемка это, я так понимаю, девушка, — сказал Ставрогин. — Тяжёлый случай. Организм тебе поправят быстро, а вот с головой будет труднее. Яков Исаакович, вы в Греции, в Афинах, без паспорта, на нелегальном положении. Ничего не настораживает?

— А где Жемка? — спросил Яков.

— Мне, пожалуй, стоит выпить, — сказал Ставрогин. — Γιατρέ, δώστε του ένα χάπι ύπνου. Δεν νιώθει καλά ακόμη!

Так Яков спал и ел, ел и спал, спал и ел. Через несколько дней его посетила высокая красивая девушка с несколько шальными глазами.

— Привет! — сказала она. — Я — Афина.

— Смешно, — сказал Яков. — В Афинах ко мне пришла Афина.

— Да ты почти поэт, — рассмеялась девушка. — Рассказывай, кого ты так неистово ищешь.

Примерно через три недели Ставрогин и Афина повезли его показывать город. Они поднялись на Парфенон, Яков смотрел на прозрачные воды залива, где греки когда-то насмерть сцепились с персами. Он уже не видел в каждом встречном образе лица Жемки, лекарства и время сделали своё дело. В его жизни начинался новый поворот, и Ставрогину просто предстояло озвучить его, лаконично и без эмоций, как полагается настоящему миллионеру.

— Тебя подняли на ноги, — сказал Ставрогин. — Теперь только два варианта. Либо отвезти тебя в советское посольство, оттуда отправят в Москву, будут долго допрашивать о подробностях перехода границы и посадят лет на десять. Незаслуженно, но кого это волнует в эпоху «холодной войны».

— А второй вариант? — спросил Яков.

— Второй вариант тоже не идеален, — сказал Ставрогин. — Твоя фамилия и твоя внешность позволяют получить израильский паспорт. Я поговорил с нужными людьми, лишних вопросов задавать не будут. Репатриантов из Союза сейчас много, еврей, говорящий по-русски, никого не удивит. Работать будешь моим помощником, людей, которых навязывают из Москвы, мне, по понятным причинам, не хочется брать.

— Девушку твою будем искать, — сказала Афина, — Хотя я не представляю как. Проще, наверное, найти иголку в стоге навоза.

— Сена, — сказал Ставрогин. — Радость моя, я же подарил тебе сборник русских поговорок.

— Какая разница! — нервно сказала Афина. У неё начиналось. — Я устала. Поехали.

На обратном пути, в машине, Яков спросил: «Я могу написать родителям?»

— Слишком рискованно! — ответил Ставрогин, взглянул на быстро мрачневшую жену и скомандовал водителю: «Πάνε πιο γρήγορα». — Тебя вычислят, козлы в контрразведке сочинят невероятную легенду, что ты утащил за кордон страшную военную тайну. Мне придётся тебя отдать. Поэтому никаких контактов с тем миром, судьбу не стоит испытывать слишком часто…

Яков посмотрел на залитое дождём парижское предместье и допил остатки кальвадоса. Через полчаса прибудем. Он увлёкся в последнее время романами Ремарка и был почти счастлив, что упросил Ставрогина отпустить его на неделю в ненастный позднеосенний Париж.

— Ладно, поезжай! — сказал Ставрогин. — В конце концов, это твой первый отпуск за десять лет. Звони каждый вечер, на всякий случай.

Эти десять лет были были насыщены кипучей деятельностью, «Совкомфлот» в лучших традициях папы Василакиса, балансировал на грани рискованных операций, провозя оружие повстанцам Сомали и Никарагуа, товары на Кубу в обход блокады и выполняя множество деликатных поручений противоборствующих сторон. Пьяный в дребадан Ставрогин как-то сказал ему: «Я удобный переходный мостик в океане „холодной войны“. Только на моих пароходах заклятые враги могут мирно выпить по чарке и обменяться дарами».

Тяжкий крест Афины невыносимо давил на плечи Ставрогина и он готов был очертя голову отправляться на встречу с любыми головорезами. А Яков, как верный оруженосец, сопровождал его. Он привык к качке, он полюбил морские просторы, его совсем не удивляла канонада, сопровождавшая чуткий сон на стоянках в забытых богом туземных портах. Он не пристрастился к алкоголю как Ставрогин и не запоминал имена портовых шлюх, с которыми его заботливо знакомил шеф. Он жил, сам не понимая в ожидании чего и засыпая в объятиях очередной малайки или креолки, бормотал как заклинание: Жемка!

О Жемке не удалось выяснить ничего. Вернее, судьбу её мексиканского фея, с помощью специалистов из палестинского фронта освобождения, Ставрогин сумел проследить довольно быстро. В то олимпийское лето Рауль Парра прибыл из Одессы в Геную в сопровождении красивой девушки восточной наружности, где спустя два дня был найден в гостиничном номере умершим от передозировки наркотиков. Девушки в номере не было, её паспортные данные портье не записал, гостиница была дешёвенькая, известной репутации, у особ женского пола документов не спрашивали.

Ставрогин лично встретился с начальником местной полиции, но тот развёл руками: «Портовый город. Люди часто пропадают!».

В этой маленькой уютной цивилизованной Европе Жемка была где-то рядом, но где?

Яков остановился в отеле в переулке возле Елисейских полей. Он бывал уже в Париже, вместе со Ставрогиным, и поэтому город знал неплохо. Он принял душ и перелистал «Триумфальную арку». «Завтра пойду гулять по маршрутам доктора Равика», — с некоторым наслаждением подумал Яков. Но сначала надо выполнить поручение Ставрогина.

— В Париже с недавних пор живёт мой школьный приятель Паша Клебанов, — сказал ему Ставрогин перед отъездом. — Он художник, возможно, неплохой. Я в этом ничего не понимаю. Четыре месяца назад сбежал из совка от тамошней голодухи и бесперспективности, но в демократическом обществе чего-то у него не складывается. Написал мне, что мыкается без средств к существованию. Я сначала хотел денег послать, но вспомнил, что Паша в молодости крепко выпивал. Встреться с ним, отведи к Кацману, авось тот посодействует.

Марата Кацмана Яков знал неплохо. Среди немногих знакомых, которыми Яков обзавёлся в первые годы жизни в Афинах, антиквар Кацман был самой любопытной личностью. Человек, по большому счёту без рода и племени, исправно посещавший по пятницам мечеть, по субботам синагогу, а по воскресеньям православную церковь («бога много не бывает!» — так комментировал он свою религиозную полигамность), вечно путавший по мере нарастания опьянения места своего рождения, среди которых, как правило, фигурировали Румыния, Кременчуг и почему-то Омск, мог часами вдохновенно рассказывать о художниках итальянского Возрождения и их творениях, будто он стипендиат Императорской Академии художеств.

Заметив искренний интерес Якова к живописи, он даже предложил ему работать в своем деле. «Работа не пыльная! — сказал Кацман. — Не то, что на пароходах по морям болтаться. Будешь общаться с интеллигентными людьми, исключительно твои соплеменники». Разговор происходил как раз в субботу.

«Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины», — улыбнулся Яков.

— Впечатляет! — сказал Кацман. — Вы дерзкий юноша, гражданин незалежнего Израиля. Ваш папа стал бы вас ругать. Но не я ваш папа. Качайтесь дальше со своим Ставрогиным на волнах фортуны, пока сирены не утопят вас в Магеллановом проливе.

Дела у антиквара шли отменно, он недавно тоже перебрался в Париж и открыл контору на Boulevard Haussmann.

Яков взглянул на адрес, написанный Ставрогиным. Клебанов явно жил в божедомке в новом районе La Defense, где небоскребы деловых центров неуклюже наступали на пятки полуразрушенным строениям начала двадцатого века, которые служили приютом голытьбе и отщепенцам со всего мира.

Клебанов оказался рослым детиной, больше похожим на грузчика, чем на художника. В крошечной конуре, которую снимал, он постоянно натыкался на углы и смущенно извинялся, запихивая в футляр свои работы. «Лучшее, к сожаленью, осталось в Москве, — сказал он. — Я побоялся везти, вдруг отнимут на границе».

— Ничего страшного, — сказал Яков. — У Кацмана глаз намётанный. И вот что, Павел. Кацман человек сильно выпивающий и потому своеобразный. Вы не принимайте близко к сердцу, если что.

— Да я и сам к бутылочке приложится рад, — сказал художник. — Вот ведь интересное дело. Дома, в Москве, мечтал о хорошем французском вине, а здесь всё больше на водку тянет.

— Понимаю, ностальгия, — сказал Яков.

— Я так хотел посмотреть этот фильм Андрея Арсеньевича, — сказал Клебанов. — Но удивительно, нигде в Париже не нашёл.

— Я подарю вам видеокассету, — сказал Яков. — Поедемте, у меня не очень много времени.

В контору Кацмана стучаться пришлось долго, уже собрались плюнуть и зайти в другой раз. Наконец дверь открыл негр в африканском одеянии и с прической Боба Марли.

— Katzman maître à la maison? — спросил Яков.

— L'hôte se repose, — сказал негр. — S'il vous plaît venir une autre fois…

— Мы ненадолго! — произнёс Яков, ловко отодвинул негра и, схватив за руку Клебанова, прошёл с ним внутрь. Они миновали просторный салон и вошли в кабинет, вход в который украшал чугунный писающий мальчик.

Кацман сидел на ковре в одних просторных семейных трусах.

— Добрейшего вам вечерочка, Марат Абрамович! — сказал Яков.

— А-а-а-а-а! — протянул Кацман и перевёл мутный взор на застывшего в изумлении Клебанова. — Ты Сиськин?

— Это художник. Из Москвы, — невозмутимо произнёс Яков. — Надо оценить его работы.

— Сиськин!!! — удовлетворённо констатировал Кацман.

— Я тебе щас харю… — взревел опомнившийся Клебанов.

Кацман в одно мгновенье вскочил на ноги, лихо перемахнул через массивный стол и сообщил оттуда как из укрытия вполне трезвым и деловым тоном:

— Спокойно! Я имел в виду, что из русских сейчас спрос только на пейзажистов девятнадцатого века, больше всех на Шишкина. Если хорошо копируете, прошу пожаловать на нашу фабрику грез.

В знак ликвидации случившегося конфуза Кацман выставил две бутылки коньяка, Клебанов неожиданно быстро опьянел и заснул, прислонившись головой к парчовой обивке кресла эпохи Людовика XVI.

— Намаялся, бедолага! — сочувственно сказал Кацман. — Сколько я таких насмотрелся. На родине, в среде развитого соцреализма они едва ли не гуру со своими авангардистскими замашками, а вырвавшись, в лучшем случае становятся ремесленниками, копирующими чужие шедевры, у таких шарлатанов как я.

— Вы — циник, Марат Абрамович! — сказал Яков.

— Искусство требует жертв! — засмеялся Кацман. — Сказал великий Караваджо, отрезав голову пьяному собутыльнику в ходе дискуссии в таверне и бросив её в корзину для объедков.

— Я пойду, — сказал Яков. — Вы уж помогите живописцу подняться. Человек он, похоже, неплохой…

После встречи с художником было грустно. Пожалуй, неверно было бы сказать, что Яков тосковал по родному дому. Он понимал, конечно, в какую бездну горя ввергнуты отец, мать и дед, он старался отгонять от себя эти мысли. «Запрети себе об этом думать, — сказал ему Ставрогин тогда в Афинах. — Иначе изведёшься от осознания вины. Совет идиотский, но другого выхода у тебя нет».

Он иногда вспоминал Яна, думая о том, что уж чему-чему, а коммерции он научил бы сейчас профессора политэкономии в полной мере. Однажды в Танжере, гуляя по набережной, он заглянул в русскую эмигрантскую лавку, увидел книжку с показавшимся знакомым названием «Москва-Петушки», тут же прочел её и подумал, что тот чудной с Курского вокзала сослужил автору хорошую службу. Мир действительно лежал перед ним, как и предсказал Веничка в прокуренном буфете, он колесил по нему, бросая якоря в местах, о существовании которых раньше даже не подозревал.

Был ли он доволен своей жизнью? Даже если отложить в сторону вечную боль, связанную с Жемкой, он пребывал в том счастливом возрасте, когда подобными вопросами просто не задаются. Чертополох происшедших да и происходящих событий был чересчур густым и непроходимым, чтобы задумываться о причинно-следственной связи. Хотя слишком часто он ловил себя все на том же неприятном ощущении, что это не его жизнь, что это не он стоит на палубе и контролирует выгрузку ящиков с калашниковыми улыбчивым замбезийским бандитам, а на самом деле он просто рядом и подсматривает втихаря за этим космополитичным существом — Яковом Исааковичем Эстерманом.

Ставрогин был стойким прагматиком и разговаривать с ним на эту тему было бессмысленно. Афина понимала его лучше и в те несколько недель якобы наступившего исцеления, когда она возвращалась во дворец из психиатрической клиники, она утешала его как могла.

— Двойственность в ощущении мира не такая уж редкая вещь, — говорила она. — Просто большинство людей в суете и страхе борьбы за выживание не обращают на это внимания. Так что постарайся найти радость в том, что ты смотришь на себя со стороны.

В другой раз она говорила:

«То что, произошло с твоей Жемкой, не случайно. Не случайно для тебя. Это твоя путеводная звезда, а звезда недосягаема. Поэтому она с Востока, спустилась с гор, поэтому её имя переводится: я тебя люблю! Она как Харимушти, упрямая халдейская царевна, полюбившая змея, но не понятая людьми, и растерзанная за свою любовь, но подарившая перед смертью и алфавит, и земледелие, и прочие блага».

С этой Харимушти, мифической месопотамской царевны, легенду о которой сочинила сама Афина, полагавшую её первопричиной человеческой цивилизации, всегда начинался возврат Афины в иную реальность, иную для всех, кроме неё самой.

Вскоре её отвозили в психиатрическую клинику, Ставрогин впадал на несколько дней в запой, после чего соглашался на самое рискованное из деловых предложений.

Яков совсем промок. Ночные Елисейские поля были безлюдны, редкие машины проносились галопом, развозя загулявших пассажиров к их теплым постелькам.

На скамейке недалеко от потухшей витрины магазина «Louis Vuitton» сидела женщина, накрытая от дождя чем-то напоминающим кусок брезента. Яков машинально остановился и посмотрел на неё. Сверх повязки, закрывавшей лицо, смотрели чёрные стремительные глаза.

— Жемка?! — прошептал Яков.

Женщина молчала.

Яков опустился на колени, осторожно взял её за руку и заговорил: «Жемка! Чего же ты здесь сидишь… Я так тебя искал…»

Женщина вырвала руку и гневно заговорила:

– إذا أنا من الجزائر، وهذا لا يعني أن عليك الإلحاح على لي. نعم، زوجي يضربني. ولكن أنا مريض، نجلس هنا قليلاً، والعودة إلى بلادهم. لدى طفلين…

В Адриатике штормило. Яков, вроде бы давно привыкший к качке, чувствовал себя нехорошо. Хотя, наверное, причина лежала в бесконечной бестолковости, сопровождавшей эту поставку.

Cудно вторую неделю стояло на рейде и ожиданию не видать было конца. Ни Яков, ни члены экипажа на берег старались без особой необходимости не сходить. В Югославии, после смерти Тито быстро превращавшейся в бывшую, разгоралась гражданская война. Черногорский порт Котор, знаменитое в средневековье пиратское «гнездо», пока сохранял нейтралитет, но уже был переполнен людьми с оружием, готовыми в любую секунду пустить его в ход.

С этой поставкой было, прямо скажем, всё не так. Во-первых, Ставрогина попросили прилететь в Москву. Он вернулся злой, как собака, и за ужином пил больше обычного.

— Комуняки с цепи сорвались, — сказал он. — Не то, что Родину, мать родную готовы продать!

Яков мудро ждал разъяснений.

— В общем, мы должны перевезти в Югославию шесть контейнеров с радиоактивным веществом. Об этом меня настоятельно попросили товарищи из Комитета. Там передать неким чучмекам. Все мои попытки объяснить, что мы легальная судоходная компания и за такой фокус, если поймают, в полсекунды вычеркнут из международного регистра «Lloyd’s», понимания не нашли. «В нашем ведомстве, товарищ Ставрогин, — сказал мне их генерал. — Дважды предложение не делают». Пидор гнойный, они явно на свой карман работают, без всякой санкции правительства и политбюро.

— Может быть, отказаться?! — сказал Яков.

— Отказываться надо было до рождения, — сердито сказал Ставрогин. — Ладно, пойдём спать. Утром начнём отрабатывать операцию.

Груз приняли в нейтральных водах, в суточном переходе до Стамбула. Яков с интересом рассматривал молоденьких советских морячков, перегружавших контейнеры с небольшого военного сторожевика. Он даже хотел созорничать и сказать что-нибудь по-русски, но Ставрогин, будто догадавшись, посмотрел на него хмуро и выразительно.

— Идиоты! — кричал в кают-компании Ставрогин командиру сторожевика. — Где сопроводительные документы?

Было согласовано, что к контейнерам будут приложены документы на партию соляной кислоты.

— На этот счёт приказа не было! — хладнокровно отвечал командир.

— Пиздец! — сказал Ставрогин. — Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

— Удачного пути! — козырнул командир сторожевика и вояка честно отвалил в сторону дома.

— Только бы добраться до Стамбула! — молился Ставрогин. — Я там таких умельцев знаю, любую индульгенцию слепят.

Когда на траверзе уже блестели огни Золотого Рога, им просемафорил турецкий патрульный корабль.

— Массируй печень! — сказал Ставрогин. — У них рамадан, пить можно только до восхода солнца.

— Им же вообще пить нельзя, — сказал Яков.

— Точно?! — переспросил Ставрогин. — Что-то я не встречал непьющих пограничников.

В общем, что называется, проскочили. Турецкие погранцы напились как поросята, осмотр произвели снисходительно, в Стамбуле Ставрогин, получив свежеизготовленные документы на груз, успокоился.

— Дальше по плану, — сказал он. — Не передумал?

Идея отвести Ставрогина в сторону при передаче контейнеров, сделав представителем Якова, ему самому и принадлежала.

— Я лицо не публичное, — сказал Яков. — Если возьмут за задницу, сошлюсь на поручение «Моссад». Ну, а там вытащите.

— Хлипковатое, конечно, построение, — поморщился Ставрогин. — Но большого выбора у нас всё равно нет. Тебя вытащить будет проще, чем мне отмываться. Впрочем, ты парень фартовый.

До Корфу шли спокойно, без приключений. В ночь перед последним прыжком решили «стать на бочке» у побережья, передохнуть и получить точные координаты места передачи.

В эту тихую мирную ночь под светом луны, посеребрившей ровную гладь залива, в правый борт их теплохода со всего маху врезался скоростной катер с тремя пьяными итальянцами.

Яков велел запереть чудом выживших и вытащенных из воды мореходов в свободной каюте, выслушал доклад капитана: «Пробоина сильная. На ходу починить не получится. Требуется „сухой“ док». Затем связался по радио со Ставрогиным.

— Итальяшек запугать до смерти, — сказал Ставрогин. — Чтобы слова лишнего не вякнули и высадить на берегу подальше от жилых поселений. А сами, что есть силы, ковыляйте до Эгины. На острове Эгина была маленькая, почти домашняя верфь папы Василакиса, где латали дыры пароходы, побывавшие в самых неприглядных переделках.

— Без буксира сможете дойти?

— Сможем, — сказал Яков.

— Хорошо, — сказал Ставрогин. — Я свяжусь с Москвой по вопросу дальнейших действий.

На Эгине его встретил прилетевший Ставрогин.

— Ох, не лежала у меня душа к этой сделке, — только и сказал он, осмотрев пробоину. — Контейнеры, надеюсь, без повреждений.

— Целехонькие! — сказал Яков. — Вывезти бы их подальше в море да утопить.

— Вместе с собой! — мрачно сказал Ставрогин. — Тебе от Афины привет.

— Как она? — спросил Яков.

— Очередное исцеление, — сказал Ставрогин. — Съездила с тётей на Афон, теперь утверждает, что она девственница. Вот, просила тебе передать. — Он протянул Якову простенький деревянный крестик.

— Я же не крещёный, — сказал Яков.

— Бери. В нашем деле лишний талисман не помешает.

Пятеро суток ремонтировались, потом ещё двое ждали внятной инструкции из Москвы. Наконец инструкция поступила, но не слишком внятная: идти к Котору, встать на рейде и ждать. Встречающая сторона сама выйдет на контакт.

В связи с нежелательностью сходить на берег, Яков развлекался прослушиванием местных радиоволн. Эфир был заполнен воинствующими декларациями конфликтующих сторон, иногда заглушаемых заунывными боснийскими мелодиями или задорными сербскими танцами. «Чего не поделили, — подумал Яков. — Жили себе тихо-мирно. Эх, братья-славяне!..»

В каюту, постучавшись, вошёл капитан.

— It was light signal from the shore. They ask permission to approach and get on board.

— Please give the permission! — сказал Яков и отправился на палубу.

Через полчаса к теплоходу подошёл затрапезный рыбацкий траулер, с которого перебрались четверо, с оружием и в масках. Главный, в резиновом плаще, выступил вперёд и произнёс: «Good evening! I am from …» Он сообщил кодовое слово и пароль.

— Good evening! — сказал Яков. — It is not allowed to be on board with arms!

— We will not keep you a long. — сказал главный. — Are containers ready for reloading?

— Yes, — сказал Яков.

— Then start! — сказал главный. — Please turn off the general lighting. My people will stand at the aft deck.

— Turn off the light, — сказал Яков капитану. — Go ahead and reload the goods to the trawler.

В кромешной темноте Яков отошёл к бортовой стенке и, облокотившись о поручни, стал рассматривать воду.

— Простите, вы русский? — уловил он едва слышный шепот.

Он повернулся и молча посмотрел на одного из тех, в маске.

— Мне кажется, мы знакомы, — также еле слышно сказал человек и приспустил маску.

Яков увидел сильно постаревшее лицо капитана Никонова.

— Здрасьте, товарищ капитан! — прошептал Яков. — Как вы здесь оказались?

Капитан махнул рукой:

— Из армии выгнали по сокращению, болтался без денег, теперь вот «солдат удачи». А ты-то что здесь делаешь? Ты же в Алма-Ату собирался?

— Долгая история, — сказал Яков. — Без бутылки не обойдёшься.

— Ну, ладно, мне пора, — прошептал капитан. — Будешь на родине, поклонись там всем…

В открытом море Яков дал телекс Ставрогину: — Всё в порядке!

Через некоторое время тот вышел на связь.

— Как прошло? — спросил Ставрогин.

— Без эксцессов! — вяло ответил Яков. — Шеф, я устал. Можно, пойду спать.

— Есть интересная новость, — сквозь шумы помех прозвучал голос Ставрогина. — В Москве произошёл путч. В результате коммунистов свергли, к власти пришли демократы. Думаю, буквально через пару месяцев Союзу каюк. Похоже, ты сможешь съездить домой…

Яков попросил таксиста высадить на Садовом кольце, не доезжая Курского вокзала.

— Давно не был, — сказал он. — Хочу пройтись.

— Чего гулять! — сказал таксист. — Грязь, слякоть. Зимы какие-то дурные стали. А где жили-то?

— Где я только не жил! — сказал Яков и пошёл пешком по Садовому.

Cвежий декабрьский снег скрипел под ногами, москвичи проносились мимо него, все уже в радостном предвкушении скорого Нового Года. Яков шагал бодрым маршевым шагом, в одном кармане его пиджака лежал паспорт израильского гражданина, в другом — портмоне, туго набитое долларовыми купюрами («В Москве с удовольствием принимают иностранную валюту, — прозрачно намекнули ему при оформлении визы. — По поводу обмена на рубли можно не беспокоиться»).

На Курском он зашёл в знакомый буфет и попросил стакан коньяка и два бутерброда с сайрой.

— Алкогольные напитки не продаем, — хмуро сказала буфетчица. — Вы что, с луны свалились?! Сайры тоже нет. Могу предложить беляши.

Яков посмотрел на беляши и отказался. Он оглянулся на пустующий зал.

— Тут один человек часто бывал, — спросил он. — Веничкой зовут. Не слышали о нем ничего?

— Я с посетителями не дружу, — всё так же хмуро ответила буфетчица. — Заказывать что будете?

На перроне саратовского вокзала было холодно и ветрено. Яков поднял воротник пальто и пошёл домой. Город за эти десять лет не изменился. Но он думал не об этом. Он так и не смог придумать первых слов, которые произнесёт, когда ему откроют дверь. Мать откроет? Или отец? Интересно, кто?

Открыла мать. Увидела Якова и упала в обморок. Он затащил её на диван в комнате и побежал на кухню за стаканом воды и какими-нибудь лекарствами. Когда вернулся, мать лежала с открытыми глазами.

— Ты вернулся… — тихо сказала она.

— Здравствуй, мама! — сказал Яков. — Ты прости, что так вышло…

— Сядь рядом со мной, — сказала мать.

Он сел рядом, мать взяла его за руку и заплакала.

— Мам, ну не плачь! — стал повторять Яков и гладить её по голове. — Папа придёт, будет тебя ругать.

— Он не придет, — всхлипнув, сказала мать. — Он умер два года назад. И дедушка твой тоже умер, пять лет назад. Я думала, что уж совсем одна на свете осталась.

Потом они сидели на кухне, Яков чистил картошку для ужина, а мать рассказала, что отец все эти годы, после того Яков пропал, ездил в Москву по разным инстанциям, но всё время получал один и тот же ответ: «Меры для розыска принимаются». А у нас тут перестройка началась, забастовки на заводах города, отца как известного педагога, постоянно просили рабочих увещевать. Больно близко он всё к сердцу принимал. Вот сердце и не выдержало. Я утром пошла завтрак готовить, его нет и нет, к кровати подошла, а он уже не дышит. Ты-то как все эти годы жил, сынок?

— По-разному, мама, — сказал Яков. — У нас много времени, я расскажу.

— Тебе тогда, только ты в Москву уехал, письмо пришло, — сказала мать. — Ты извини, я через какое-то время вскрыла и прочитала, вдруг о тебе какая весточка будет. Возьми в верхнем ящике отцовского письменного стола.

Яков отодвинул ящик стола и увидел несколько тетрадных листков, исписанных неровным жемкиным почерком.

Милый мой Яша!

Жэтэм

Ты, наверное, очень расстроился, если поехал ко мне в Москву и узнал, что я передумала поступать.

В двух словах всего не объяснишь, но я встретила человека, которого люблю больше жизни. Он иностранец, из Мексики. Он очень умный, даже умнее, чем Ян, и хочет стать великим кинорежиссёром. И обязательно им станет, а я буду его Муза.

Тут, правда, произошла одна нехорошая история. Рауль приехал в Москву не один. У него есть, а точнее, была подруга — китаянка из Гонконга, Ли Шинь. Это поразительно, но мы с ней похожи как сестры-близнецы.

В общем, эта китаянка умерла. Я не очень поняла почему, видимо, что-то с сердцем.

Рауль предложил в милицию не заявлять, а аккуратно вывезти тело Ли Шинь на окраину города и подложить ей мой паспорт. А мне — по её паспорту выехать с Раулем из СССР.

Я, честно говоря, немного сомневалась и даже хотела позвонить Яну, но Рауль меня убедил, что риска нет никакого. И потом, китаянку всё равно не воскресишь. А так я буду и в Лос-Анджелесе, и в Париже, и на Карибах, о чём я и не мечтала…

Я пишу тебе это письмо из Одессы, тётя Маня, жена старого испанца, в доме которого мы с Раулем остановились, обещала отнести его на почту, как только лайнер отчалит из Одессы. Я уплываю в Средиземное море, в новую неведомую жизнь, с любимым человеком.

Милый мой Яша! Не обижайся на меня, не держи зла, не поминай лихом. И почаще ругай. Говорят, это наудачу!..

______________________________________

Я познакомился с Яковом Исааковичем Эстерманом знойным августовским вечером двенадцатого года в баре гаванской гостиницы «Kommodor». Мои переговоры с национальной сахарной компанией благополучно продвигались к завершению, можно было слегка расслабиться. У барной стойки методично вливал в себя стаканчик за стаканчиком грузный седой еврей и занюхивал текилу солью, насыпанной на бархатные ручки двух длинноногих мулаток.

— Где таких точеных нашел?! — завистливо подумал я.

Кубинские шлюшки, несмотря на существующий во всём мире миф, на деле были всегда какие-то грязные, неухоженные, вечно голодные, и я, хоть и не был образцом супружеской верности, обычно брезговал. Но в данном случае слюнки у меня потекли.

— Кошерные девки! — подмигнул мне человек и хлопнул одну из мулаток по заднице. — Спецзаказ. Муси и Пуси. Можно наоборот. Какая на хер разница? — и он шлепнул по заднице вторую мулатку. Та что-то защебетала на своим птичьем испанском.

— Вы из Израиля? — спросил я.

— Нет, — сказал человек. — Чего я там забыл? Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины. Говорю это как урождённый Эстерман Яков Исаакович. Amen!

— Грандиозно звучит, — сказал я. — Даже не знаю, что и ответить.

Яков потянулся и сказал:

— Остопиздела текила! Вы к водке как относитесь?

— Да нормально, — сказал я. — Только мне кажется, в такую жару тяжело будет.

— Самый раз, — сказал Яков и повернулся к бармену. — Аmigo! Uno «Stolichnaya», por vafor!

— Bottle? — переспросил бармен.

— Хуётл! — сказал Яков и показал рукой на бутылку. — Пузырь давай, брат-обезьян!

Мы пили водку, мулатки регулярно ходили танцевать своё «латино», а Яков рассказывал.

— Мать я так и не смог уговорить переехать в Грецию, — сказал он. — Куда я от могилок поеду, сказала она. А я, конечно, вернулся к Ставрогину. Собственно, «Совкомфлот» и есть моя настоящая родина. Даже в новой России кому бы чего я смог

объяснить. К матери я старался приезжать как можно чаще, она так потихоньку и угасла в Саратове.

— Да, невероятная история, — сказал я. — А эту девушку, Жэтэм, неужели так и не нашли? При сегодняшних возможностях Интерпола, при том, что весь мир со спутников просматривается?

— Мир может и просматривается, — грустно сказал Яков. — А душа человеческая как была потёмками, так и осталась. Я случайно смотрел один фильм, не помню даже где, кажется, в Кейптауне. Там лицо актрисы безумно было похоже на Жемкино. Ох, я бросил всё, рванул в Америку, на киностудию, но, увы, девушка оказалась просто похожа. Грим, свет, все эти киношные штучки, сами понимаете. Так что, до сих пор не нашёл.

— А этот, профессор политэкономии, может быть, он что-то знает? — спросил я.

— Ян?! — сказал Яков. — Я его разыскал. Ян действительно тогда бросил университет, уехал в Находку и к началу девяностых стал одним из самых крупных воротил автомобильного транзита из Японии. Мы созвонились, про Жемку он, конечно, ничего не знал, мы должны были встретиться в японском порту Вакканай. Я прилетел, прождал три дня, потом позвонил в его офис во Владивостоке, где мне сообщили, что хозяина уже похоронили. Была разборка, его застрелили.

— Да, времена тогда были бодрые, — сказал я. — У меня коллега в те годы занимался бизнесом на Дальнем Востоке, рассказывал, что приходя вечером домой, жене говорил только одно: слава богу, что живой!

— Ну ладно! — сказал Яков. — Водка заканчивается, да и я устал. Мне ещё с двумя этими овцами резвиться. Давай-ка помянем, сегодня как раз сорок дней.

— Помянем кого? — переспросил я.

— Сорок дней назад жена Ставрогина Афина покончила жизнь самоубийством, направив автомобиль в пропасть, — сказал Яков. — Вот её бессмертную душу и помянем. А заодно и самую крупную судоходную компанию в мире, которую уже начали дербанить все кому не лень…

Солнечным утром следующего дня я искупался, как обычно, в пригостиничной лагуне и отправился на завтрак. Возле центрального корпуса стояла карета «Скорой помощи», рядом с ней полицейский и заплаканные Муси и Пуси.

В корпусе я подошел к reception и спросил у портье:

— Something happened?

— The guest from the apartment has died this night, — сказал портье. — Heart attack. It is not surprising. The Guy was 52 years old and he saddled two such fillies. At this age it is necessary to count the forces…

 

Драматицко позорище

«Ни фига себе названьице!» — подумал я.

Транспарант ярко светился в темноте погружённого в глубокий ночной сон городка N.

Я высунулся из окна моего гостиничного номера, расположенного на третьем, самом верхнем этаже, и присмотрелся повнимательнее.

«Прожекторами снизу подсвечивают, а установлен транспарант, видимо, на крыше пожарной части», — решил я. «Пожарка» была главной городской достопримечательностью, это я выяснил, когда днём прогуливался по улицам, и находилась на холме, расположением и цветом стен напоминая средневековый замок.

«Вот народ развлекается!» — подумал я и выбросил окурок в окно, курить в гостинице, как это теперь принято, было запрещено.

В N я приехал предыдущим утром. Заштатный российский городишко на границе Брянской области и Белоруссии, но, кстати, чистенький, пожалуй, уютный в своей домовитости, жители доброжелательные, куры и коровы по тротуарам не гуляют, пьяные под забором не валяются. Холдингу в столице, где я имею честь трудиться, здесь принадлежит небольшой консервный завод. Заводчане выставили рекламацию по поставленному недавно оборудованию, меня, специалиста отдела закупок, послали на «разбор полётов». С рекламацией я управился быстро, составил надлежащий акт и отправился осматривать окрестности, чтобы скоротать время до вечернего поезда в Москву. Я обедал отменными чебуреками, которые теперь только и можно вкусить в такой дыре как N, когда с завода позвонили и сообщили нерадостную новость: генеральный директор холдинга планирует посетить завод в понедельник, просит его дождаться. Я негромко выругался, до понедельника было целых четыре дня, пересчитал свои скромные командировочные, купил в магазине колбаски и пивца и разместился в гостинице. Интернет толком не работал, я напузырился пива и завалился спать, совершенно не представляя, чем мне заняться в эти дни.

«Завтра узнаю, что за такое драматицко позорище, — подумал я. — Наверное, какой-нибудь местный самодеятельный театрик».

— Чего-то интернет у вас совсем ни ку-ку, — пожаловался я утром милой тетушке, честно исполнявшей обязанности портье. — На входной двери же написано: Wi-Fi.

— Плохо у нас с этим, — созналась тетушка. — Да у нас постояльцы кто? Работяги в основном. Им это баловство ни к чему.

— А где в вашем городе театр находится? — спросил я.

— Театр? — удивилась тетушка. — У нас нет театра. Артисты из Москвы, бывает, на гастроли приезжают, но сейчас никого нет, я бы знала, если кто приехал.

— Ясно. Спасибо! — сказал я и отправился курить на свежий воздух.

Я не ошибся. Транспарант действительно был установлен на крыше пожарной части на холме, хотя, при дневном свете, смотрелся уже не так эффектно. «Делать всё равно нечего», — и я вразвалочку зашагал в сторону «пожарки». Через полчаса я добрался к месту назначения. Рядом с входом в помещение сидел долговязый парень в кожаной шляпе, какие обычно носят кинематографические цыгане. Перед парнем на металлическом раскладном столике были разложены неровно порезанные бумажки.

— Вы спектакль хотите посмотреть? — спросил парень.

— Пожалуй… — неуверенно произнёс я.

— Чердынцев Артур Борисович, — представился парень. — Можно просто Артур. Начало спектакля в девять вечера. Адрес: улица Наримановская, 11.

— Это где? — спросил я. — Я не местный.

— Вверх по дороге минут десять пешком. Или на любом автобусе три остановки отсюда. Вас как звать-величать?

— Меньшиков, — сказал я. — Алексей.

— Родственник? — поинтересовался Артур.

— Вы про кого? — уточнил я. — Если про актёра Меньшикова, нет, просто однофамилец.

— Ничего страшного, — почему-то ободрил меня Артур. — С кем не бывает.

— А как спектакль называется? — спросил я.

— Ещё рано, — сказал Артур.

— Странное название, — сказал я.

— Ещё рано, — продолжил Артур. — Название обычно придумываем за час до начала.

— А кто автор? — упорствовал я.

— Вероятно, Орфей, — неохотно сообщил Артур. — Баснописец. Он, видите ли, скончался при туманных обстоятельствах. А вы заметили, какой сегодня утром был туман?

— Да, — сказал я. Окно моего номера смотрит на широкий пруд, туман на заре действительно был плотный и жутковатый.

— С высокой степенью вероятности — Орфей, — сказал Артур. — Ну, так как, решили, идёте?

— Сколько стоит билет в партер? — спросил я.

— У нас нет партера. Стульев, впрочем, тоже. Зрители сидят на земле, но вы не волнуйтесь, будет выдан чистый коврик. Цена же — сто рублей. Каждый билет именной. Как ваше отчество?

— Евгеньевич, — я протянул тысячную купюру.

— Сдачи у меня нет, — сказал Артур. — Поступим так. Я выдам билет, — он написал на листке бумаги мои фио. — Разменяйте деньги, вечером перед спектаклем отдадите сотку. До встречи! Не опаздывайте!

— До вечера! — я взял листок, неуклюже развернулся и потопал в сторону гостиницы.

«Странноватый городишко», — подумал я, выпив подряд два стаканчика кваса, налитого из настоящей жёлтой металлической бочки. Квасом, как водится, торговали на центральной площади около монумента нестареющему Ильичу.

Я посмотрел на билет. Лист бумаги был разорван по линейке не слишком аккуратно. «Ладно, вечером решу», — решил я и отправился обедать чебуреками, которые теперь только в провинции и встретишь. После обеда я поспал в номере, не скрывая злорадства в отношении моих московских коллег, которые в это самое время «парятся» в офисе. Выспавшись, я перекусил в гостиничном кафе и пошёл на прогулку. Жизнь в городке, и так не слишком бурная, планомерно готовилась ко сну. Всё на той же центральной площади младые отроки воодушевленно исполняли брейк тридцатилетней древности.

«Грустно», — вздохнул я. Я, конечно, классический человек мегаполиса. Вырос в Калининграде, учился в Питере, живу и работаю в Москве. Когда заканчивал институт, питерские начали наступление на столицу, клерков потащили своих, я удачно оказался в первом эшелоне.

«С тоски сдохнешь среди этой экологической чистоты, — опять вздохнул я. — Между прочим, забыл спросить этого Артура, что означает драматицко позорище?» Ноги, как-то сами по себе, повлекли меня в сторону Наримановской улицы.

Названный мне адрес я нашёл без затруднений. В сгущающихся сумерках над калиткой светился зелёный фонарь, навевая томные воспоминания о ночном такси. Вместо звонка висел большой валдайский колокольчик. Я позвонил. Калитку открыла девушка приятной наружности в коротком чёрном платье, на голове у неё была своеобразная прическа, состоящая из множества мелко заплетённых косичек.

— Я на спектакль, — я вручил ей билет и сторублёвку.

— Проходите, Алексей Евгеньевич, — не взглянув на билет, сказала барышня и, взяв меня за руку, повела во двор.

«Начало неплохое», — подумал я. Барышня была вполне привлекательная. Двор представлял собой небольшой пустырь, фактически квадрат, по углам которого стояли четыре избушки, для полной сказочности которым не хватало лишь курьих ножек. Двор ярко освещался факелами, укреплёнными на невысоких столбах и распространявшими густой смолистый запах.

— Ваш коврик, — барышня протянула мне соломенную циновку. — Садиться можно в любом месте.

— А вы актриса? — спросил я.

— Я — глумница! — улыбнулась барышня и упорхнула.

«Может, бордель?! — с некоторой надеждой подумал я. — Хотя для борделя уж слишком дешёво. С другой стороны, в провинции народ не избалованный».

Я оглянулся по сторонам. Зрителей было немного. Если точнее, кроме меня, всего трое. Толстая баба, одетая в точности как крестьянка на картинах передвижников, к моему стыду и невежеству, я всегда представлял, как эти крестьянки лузгают семечки. Баба действительно лузгала семечки и периодически смачно сплёвывала на пожухлую траву, который порос двор, он же пустырь. Недалеко от неё сидела худощавая дамочка, лет тридцати на вид, завернутая в одеяние, напоминающее индийское сари. При этом она в затяжку курила большую сигару.

— Приземляйся по соседству, — услышал я голос сзади. — Первачом угощу, коли не побрезгуешь.

Я обернулся. Голос принадлежал невзрачному мужичку с козлиной бородкой. Мужичок был одет в кожаную безрукавку на голое тело, на шее болтался идиотический галстук в розовых и красных цветах.

— Калимера, — сказал мужичок. — По грецки — добрейшего, так сказать, вечерочка. Первачок свежайший, утренний. — Рядом с ним стояла бутыль с мутной жидкостью. — Я и анис добавил, для лучшего, в хорошем смысле этого слова, пропердончика. Не желаете?

— Спасибо, я повременю, — я расстелил циновку и уселся.

— Васёк, — представился мужичок.

— Лёха, — зачем-то сказал я, хотя терпеть не могу, когда меня так называют.

— В порядке обустройства быта в нашем грандпаласе остановились? — поинтересовался Васёк и сделал большой глоток своего пропердончика.

— В нём, — сказал я. — А когда представление начнётся?

— Сейчас пеплом посыпят и начнут, — Васёк оскалил дисгармонично белые, крепкие и ровные зубья. — Гермесы наши трисмегисты!

— А зачем пеплом посыпают? — хотел спросить я, но не успел. Воздух заполнила ужасающая какофония из кошачьих визгов. Наверное, так происходит, если сто пятьдесят мартовских котов запереть в подвале без окон и дверей. Под эти душераздирающие звуки три фигуры, задрапированные с головы до ног в чёрное, высыпали в центре двора несколько мешков вещества, напоминающего тальк, граблями сделали ровную площадку и поставили в центр площадки табурет и большую лакированную арфу.

Визги смолкли также внезапно, как и начались. За арфу села девушка, очень похожая на ту, что встретила меня на пороге, только прическа из мелко заплетённых косичек у неё была фиолетового цвета. Девушка заиграла. Играла она виртуозно, самозабвенно, слегка прикрыв веки, вся отдаваясь настроению музыки.

«Какие таланты в глухомани пропадают», — подумал я.

Один из тех домиков, которым не хватало разве что курьей ножки, загорелся. Арфистка резко прекратила исполнение, встала, бросила светлый платок на голову сидевшей перед ней толстой бабы и с криком «Прощай!» кинулась в горящий дом. Я инстинктивно дернулся, чтобы бежать спасать красавицу, Васёк цепко удержал меня за руку.

— Не ссы! — тихо, но твёрдо сказал он. — Это оптический обман.

Домик, меж тем, как-то очень быстро догорел дотла. Факелы, будто по мановению волшебной палочки, уменьшились до размера едва мерцающих свечек и в наступившей темноте зазвучал размеренный голос:

Прожектор высветил в темноте круг на белом тальке. В центре круга на табурете сидела мужская фигура, одетая в греческий хитон.

«Ба! Товарищ Чердынцев!» — едва не воскликнул я, происходившая чехарда меня изрядно озадачила. На голове Артура красовалась узбекская тюбетейка.

— Между прочим, логический образ — бесцветен, — сказал Артур. — Потому что любой образ состоит из множества просто или сложно соединённых атомарных фактов. А кто слышал о том, чтобы атом имел цвет?

— Я не слышал, — громко крикнул Васёк.

— Значит, противоречие, граничащее с бессмысленностью, — сказал Артур. — Каждый факт сам по себе бесцветен, но почему-то собранные вместе они имеют наглость утверждать: «Зелёное есть зелёное». А почему не жёлтое? Факт это то, что мыслимо. Соответственно, то, что немыслимо это не факт. Что же тогда это было? — прожектор осветил только что сгоревший дом. Домик был целехонький, из окошка выглядывало улыбающееся личико арфистки. — Обман зрения? Может быть, обман психики, мистификация, фокус? Какая же реальность является истинной, а не ложной? Та, где дом сгорел и девушка погибла или та, где никакого пожара не было и наша милая глумница Алла посылает зрителям воздушный поцелуй? — Алла, жеманничая, послала воздушный поцелуй. — Заметьте, и в том, и в другом случае, одни и те же факты налицо — дом и девушка. Некоторые могут возразить, что факт есть лишь то, что соответствует действительности. Боюсь, что это опасное заблуждение. — Артур махнул рукой, домик на курьих ножках вновь загорелся, арфистка Алла немым ртом посылала мольбы о спасении. — Приветствую тебя, о, несравненная Гюльчетай, — Артур церемонно поздоровался с дамочкой, одетой в индийское сари. Та сделала глубокую затяжку сигарой и молча кивнула. — Итак, за последние пятнадцать минут дом сгорел дважды. Действительность насмехается над нами, не может же, в самом деле, сгореть то, что только что сгорело. Хотя, — две девушки, та, которая встретила меня на пороге, и вторая, арфистка, похожие как близняшки, для пущей очевидности одетые, первая в белое, а вторая в чёрное, короткие платья, выскочили на площадку, насыпанную тальком и затанцевали ирландскую джигу. Артур заёрзал на табурете, пританцовывая. — хотя, если вернуться к тому, что образ бесцветен и зелёное является зелёным только потому, что нам так кажется, потому что мы не можем обходиться без существенного определения вещей, потому что отсутствие формы у предмета удивительным образом лишает его в нашем сознании и содержания, потому что, если вышел из пункта А, где-то обязательно должен присутствовать пункт Б, иначе не вполне понятно, какого хера ты вообще вышел, потому что в любом бесцветном образе ты норовишь увидеть, в первую очередь, самое себя, а если глаза замутнены или просто недосуг, то всегда можно сослаться на вечную путаницу с курицей и яйцом и отсидеться в какой-нибудь хате с края, хотя, — Артур вскочил на табурет, вытянул руку в нацистском приветствии и в наступившей тишине громко произнёс:

— Вот в чём вопрос, если вопрос вообще имеет право на существование.

Глумницы замерли в незавершенном танцевальном движении.

— Это верно, — так же громко ответил Васёк. — Каждый дрочит как он хочет!

— Безобразие! — завопила дамочка в сари. — Что вы себе позволяете, хам!? Здесь собрались интеллигентные люди.

Толстая баба поднялась на ноги.

— Я вот что вам скажу, курвы. У меня корова не доена, некогда мне тут с вами лясы точить.

Она плюнула в сторону Артура и пошла на выход.

— Хотя, — Артур невозмутимо сел на табурет. — Я смотрю на этот дом, который сгорает и восстаёт из пепла и вижу лишь, как одна неожиданность сменяет другую неожиданность. Был один нелепый факт, потом другой, разве возможно сделать обобщения из сумбура?

— Позвольте, позвольте, — раздался голос откуда-то сбоку. — Вот у меня, например, характерная фамилия Штульберг. И, что же, прикажете всю жизнь мацу жрать?

— Нас посетил сумбурный мужчина, — захихикала глумница Алла.

На площадку вступил высокий брюнет в элегантном костюме-тройке.

— А меня зовут Аглая, — сказала та, что встретила меня у дверей. — Вам нравится хокку?

— Мне нравятся ку-ку, — сердито ответил Штульберг. — Я хочу разобраться по части обобщений.

— Видите ли, дорогой друг! — Артур уселся на табурете, скрестив по-турецки ноги. — У Чарльза Дарвина и Френсиса Гальтона был общий дедушка.

— В смысле, обезьяна? — уточнил Штульберг.

— В смысле, она, — подтвердила Алла и показала кнут. — Не змея.

— Это было давно и неправда, — сообщил Штульберг. — Я происхожу из приличной семьи. Девятьсот лет назад мои родственники, по настоятельному требованию мздоимщиков, взяли себе фамилию. В этом просматривалась насущная необходимость, поскольку Абрамов и Сар в Померании было как говна осеннюю порою. Упаси боже, речь не шла о том, чтобы выделиться на фоне соотечественников. Просто Штульберги хотели платить только то количество налогов, которое предназначалось Штульбергам, без всякого перемешивания с Михельсонами и уже тем паче со Свердловыми.

— Это достоверный факт, — согласился Артур. — Я проверял по церковной книге.

— Мы — выкресты, — сказал Штульберг. — Но искренние. Я продолжу. Мои предки взяли самую незатейливую фамилию из тех, что были к распределению. В честь названия холма напротив дома. Стул-гора, гора-стул. Ничего особенного. Почему же через сто лет нас стали полагать высокомерными, чванливыми барыгами, которые восседают над всей округой?

— Это нелепо, — сказала Аглая. — Я сразу поняла, что вам не нравится хокку. Вы — противный.

— Зато богатенький, богатенький, богатенький, — пропела Алла. — Позолоти ручку, пан Буратин.

— Двести лет назад наша семья переехала в Россию, — продолжил Штульберг. — Всё то же самое, нас сочли высокомерными ростовщиками. Сто лет назад большинство Штульбергов превратились в коммунистов и очень быстро в финансистов. Лично я, чтобы вырваться из замкнутого круга, учился во ВГИКе, я мечтал переплюнуть Тарковского и Сокурова. И что же? Я успешный продюсер, который лепит телевизионное «мыло». Вы полагаете, что из изложенных нелепых фактов нельзя сделать обобщение?

— Вы не пробовали сменить фамилию? — участливо поинтересовался Артур.

— Я её сменил, — сказал Штульберг. — Вот паспорт — Негривода Кузьма Степанович. Смотрите.

Аглая взяла паспорт и прочла: — Штульберг Аполлон Меирович.

— Вот так постоянно, — сказал Штульберг. — Когда я смотрю в паспорт, написано — Негривода. Когда кто-нибудь другой, нате вам, с кисточкой, Аполлон Штульберг.

— Вы, случайно, не гей? — спросила Алла.

— Я — кобель! — гордо возвестил Штульберг.

— А если и гей, я потерплю, — вздохнула Алла. — Я так устала от этой нищеты, неопределённости, пустоты.

— Не, не, не! — крикнул Васёк. — Театра хочу, а не блядства.

— Да угомонись ты! — я с силой треснул его по плечу. — Придурок недоделанный!

Всё творившееся у меня на глазах лучше всего было охарактеризовать коротким непристойным словцом: «Это пиздец!» Я нисколько не сомневался, что оказался жертвой наркотического дурмана, только не понимал, как им это удалось. Ноги мои сделались как ватные, подняться и уйти не было ни сил, ни, как не парадоксально прозвучит, желания.

— Любезны друзи! — несравненная Гюльчетай села к Артуру на колени и подбросила сигару в небо. Сигара обратно не вернулась. — Я вряд ли смогу вас удивить, но что есть имя как не знак. А всякий знак выражает вещь. Вещь есть скрытое свойство знака. Произнести имя значит осудить и низвернуть его воздействию силы. Да, имена или благодетельны или зловредны. Всё зависит от букв, их составляющих, и чисел, соответствующим этим буквам. Но что тогда карма — неизбежное страдание или предупреждение?

Гюльчетай встала и широко раскинула руки.

— Вот я сейчас Тау. Две горизонтальные линии — мои руки — означают мужское и женское начало. Как гроздья, они свисают, но с чего?

Сари слетело с Гюльчетай, к моему изумлению, тела у неё не было, только голова и руки.

— Что ты видишь в пустоте? — Гюльчетай пристально посмотрела мне в глаза.

— Мяу! Мяу! Мяу! — недовольно промурлыкал Васёк. — Я так надеялся увидеть достойные сиськи. На фиг Брахмапутру!

Глумницы Алла и Аглая подскочили к Ваську и ловко схватили его за уши.

— Я тебя предупреждал на прошлом спектакле?! — негромко произнёс Артур.

— Предупреждал, — ухмыляясь, подтвердил Васёк.

— И таки что? — спросил Штульберг.

— Нам, матерьялистам, фильдеперсово! — заносчиво ответил Васёк. — Легче вырвать перо из жопы полярной совы, чем заставить меня замолчать. Нирвана не за горами, быдлота!

— Как хочешь! — Артур сделал знак глумницам, те резко дернули Васька за уши, голова его раскололась как орех на две половины, и бурный поток крови хлынул прямо на меня.

Я заорал, вскочил, ударился лбом о фонарный столб и грохнулся оземь. Затуманенным взором я рассмотрел метрах в пятнадцати подъезд гостиницы, где остановился. Было темно. Вокруг меня никого не было. Потирая шишку, я тихонько прокрался в номер, включил свет, подошёл к зеркалу и обомлел. Мое лицо, рубашка и джинсы были испачканы кровью. Чужой кровью.

«Значит, не пригрезилось, — вяло подумал я. — Ну, я и попал!»

Я снял рубашку и дотошно изучил пятна. Я, конечно, не криминалист, но в том, что это именно кровь, не было никаких сомнений. Почти как робот я затолкал вещи в полиэтиленовый пакет и пошёл под душ.

Потом я лежал в кровати и, наплевав на правила, курил.

Хорошо, предположим, это всё действительно было на самом деле. Я приехал в командировку, от нечего делать отправился на спектакль в местный театр, где во время представления изуверским способом убили человека. Предположим, я сейчас, посреди ночи, явлюсь в ментовку и сделаю соответствующее заявление. По горячим, так сказать, следам. Правда, возникает, как минимум, один неприятный вопрос. Каким образом в мгновенье ока я переместился с улицы Наримановской, дом 11 к подъезду гостиницы, то есть километров на шесть. Хорошо, спросят меня, как убили этого человека. Очень просто, скажу я, даже элементарно, две актрисы, которых почему-то называли глумницами, потянули разбушевавшегося зрителя за уши и разорвали ему голову. В самом деле, скажут менты, как просто, но мы, признаться, с таким способом раньше не сталкивались. Там вообще было много всякой мистики, расскажу я, но, видимо, уже санитарам, поскольку из отделения меня незамедлительно этапируют в психбольницу.

Я поднялся с кровати и достал рубашку из пакета. Ткань впитала кровь, сделав пятна тёмно-бурыми. А ведь какая хорошая жизнь была. Работаю в Москве, в серьёзной организации, квартира собственная, пусть и однокомнатная, но своя, без всякой там ипотеки, у девушек популярностью пользуюсь. Как же всё это глупо.

В командировки я всегда беру с собой снотворное «феназепам», я плохо сплю в чужих кроватях. «Как удачно!» — подумал я, выпил две таблетки и заснул дурным беспокойным сном.

Утром меня разбудил Машкин звонок. Машка — моя подружка, немного моложе меня, учится на последнем курсе в Бауманском университете.

— Ты где? — спросила Машка. — В Москве?

— Нет. В командировке. Директор холдинга приехал. Задерживаюсь до понедельника.

— Жалко, — сказала Машка. — Мы же на выходные в Коломенское собирались. Погода такая чудесная стоит.

— Да и я сам не рад в этой дыре торчать, — сказал я. — Но против воли начальства не попрёшь, сама понимаешь.

— Понимаешь, — согласилась Машка. — Ладно, не скучай.

С Машкой у нас как-то сразу установились лёгкие отношения. Спим, разумеется, вместе, но живём по отдельности, я у себя, она — у родителей. Сцен ревности из-за этого не устраиваем, вообще, стараемся проблемами не грузить. Как говорится, секс без обязательств. Наверное, Машке хотелось бы чего-нибудь более серьёзного, но она хоть и девушка ученая, никогда не мог выговорить название её специальности, нечто, связанное с на-на технологиями, но ненавязчивая. «Да и проблем до нынешней ночи у тебя, как я сейчас понимаю, никаких и не было», — грустно подумал я.

Я достал из пакета рубашку и джинсы. Пятна не испарились, зато испарилась моя последняя надежда на возврат в нормальную жизнь.

«Речь, во всяком случае, связная, — констатировал я. — И мысли тоже. Значит, я не сошёл с ума. Это радует». Первым делом, уничтожить улики. Если возьмут за жопу, пойду в отказуху: не видел, не слышал, не участвовал, требую адвоката. Городишко-то крохотный, подумал я, подходя к стойке портье, если ночью действительно произошло убийство, сорока уже должна была по всем углам разнести.

— Как спали? — приветливо поинтересовалась всё та же тётушка.

— Спасибо, я хорошо сплю.

— Это такое замечательное свойство молодости, — сказала тётушка. — Ни тебе давления, ни тебе мигрени.

— Подскажите, пожалуйста, как мне доехать до кладбища?

— Вам на Центральное или еврейское? — тётушка с интересом посмотрела на меня.

— В городе живёт много евреев?

— Жило, — сказала тётушка. — Даже синагога была. Она и сейчас есть, просто закрыта. Мы в Чернобыльскую катастрофу сильно пострадали, большинство евреев под эту сурдинку в Израиль переехали за казённый счет. Такие хоромы бросали, честным трудом за пять жизней не заработаешь. А вам на кладбище проведать кого?

— Мне, вероятно, на Центральное, — сказал я. — Знакомая в Москве просила могилы родственников навестить.

— А как звать вашу знакомую, — тётушка явно запала на любимую тему. — Может, и я её знаю.

«Старая дура!» — выругался я про себя и назвал фамилию наугад. — Аниканова. Лидия.

— Незнакома, — разочарованно сказала тётушка. — Она, наверное, давно из города уехала.

— Давно, — сказал я. — Ещё ребенком. Так как на кладбище доехать?

— Садитесь на любой автобус, который едет через Наримановскую улицу. Не перепутайте, через Наримановскую.

— Спасибо! — поблагодарил я и снова выругался: «Опять эта Наримановская. Чтоб её переименовали, заразу!».

Уже сидя в автобусе, я, наконец, задал себе давно напрашивающийся вопрос: «Зачем, собственно, я еду на кладбище?» Это желание возникло самопроизвольно, будто кто-то осторожно, но настойчиво подсказал, что лучшего места, чтобы сжечь улики, в городке N не существует. «Да с какой стати не существует? — возмутился я. — Что я вообще про этот город знаю. Вернусь в гостиницу, посмотрю в интернете симптомы психических заболеваний. Наверное, у меня та форма, когда человек постепенно сходит с ума и осознаёт, что с ним происходит. Блядь, мне этого ещё не хватало для полного счастья».

На кладбище было пустынно, будний день. Я побродил среди могилок, отыскал мусорный бак, набросал туда сухой листвы и сжёг пакет с окровавленными вещами. Я не любитель кладбищ, никогда не понимал, какие философские меланхоличные мысли может навевать посещение последнего пристанища. Рядом с баком была заросшая могилка с неказистым памятником. Я присел на скамеечку, закурил и мимоходом взглянул на памятник. В ту же секунду сигарета выпала из моих пальцев. На меня смотрел фотопортрет ухмыляющегося Васька. Я прочитал:

КАРАУЛОВ СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

28.12.1959–30.08.2012

— Были с ним знакомы?

Я обернулся.

Если бы в городке N внезапно приземлились инопланетяне, этот факт вызвал бы у меня меньшее изумление, чем дама, которая задала вопрос. Передо мной стояла мисс Вселенной. Во всяком случае, именно так в моём представлении должна выглядеть первая красавица мира — высокая, длинноногая, с огромными миндалевидными глазами, ухоженная как дорогой бриллиант и одетая в наряды, эквивалентные по стоимости этому бриллианту.

— Нет, — поперхнувшись, сказал я. — Я здесь случайно проходил.

— Случайно на кладбище? — спокойно удивилась мисс Вселенной. — Странно. Вы не переживайте, у него были самые разные знакомые и иногда с очень своеобразной репутацией.

— Я действительно незнаком с товарищем, — сказал я. — Никогда не встречал.

— Да он и сам был странный, — продолжила, будто не услышав меня, мисс Вселенной. — Стихи писал. Хотите почитаю, я некоторые до сих пор помню наизусть.

— М-м-м, — неразборчиво промямлил я.

— Слушайте, — она зачем-то заложила левую руку за спину.

— Специфические стихи, — сказал я. — Больше похоже на колдовское заклинание. Он был писателем?

— Кем он только не был, — сказала мисс Вселенной. — Вернее, он был никем. Больше всего баламутом. Сеял вокруг себя хаос. И умер нелепо — пьяным замёрз в сугробе.

— А вы, простите, ему кем доводитесь?

— Вдовой, — сказала мисс Вселенной. — Мы были оригинальная пара.

«Уж действительно, — подумал я. — Просто красавица и чудовище. Какие только фортели матушка природа не выкидывает».

— Ну, что, Лёша, поехали в гостиницу? — сказала мисс Вселенной.

— Откуда вы знаете моё имя? — сказал я.

— Мне приснился сон, что я должна стать твоей любовницей, — сказала мисс Вселенной. — Почему бы и нет? У меня уже неделю не было секса. Да ты не волнуйся, мы Машке ничего не расскажем.

— Мы это кто? — спросил я.

— Я и ты, — ответила мисс Вселенной. — Если вместе, то мы. А кто ещё?

— Ну, ладно, поехали, — сказал я.

Мы вышли из кладбища и сели в её машину. Автомобиль был шикарный, немного напоминающий Бентли, но со спортивным уклоном.

— Что за марка? — спросил я. — Я такую не видел.

— Фирма-производитель называется «Тетраграмматон», — сказала мисс Вселенной. — Почти неизвестна широкой публике. Индивидуальная сборка, ну и всё такое.

— Круто! — сказал я.

— Меня зовут Лена, — мисс Вселенной тронулась с места. — Раньше была Караулова, теперь, естественно, Моржеретто, жена швейцарского банкира.

— Понятно, — сказал я. — А здесь ты чего делаешь?

— Вообще-то я здесь выросла. А потом я тебе уже сказала, мне приснился сон. Вот я и приехала. Разве этого недостаточно?

— Курить можно? — спросил я.

— Пожалуйста, — сказала Лена. — Любой каприз, мой милый.

«Если это сумасшествие, — подумал я, — то протекает оно вполне комфортно. Пока, во всяком случае».

Гостиница, куда меня привезла жена банкира и вдова Васька, выглядела как небольшое ранчо, стилизованное под деревенскую простоту, но всеми удобствами. С широкого балкона открывался вид на искусственный пруд с толпой водоплавающих и скотный двор, по которому лениво прогуливались два птеродактиля, прикованных массивными цепями к столбу.

— Любопытные птички, — сказал я. — Я полагал, что они давно вымерли.

— А эти… — равнодушно ответила Лена. — Что мы на самом деле знаем об эволюции, мой милый. Точнее, о её законах. Птички, между прочим, невзирая на свирепый вид, питаются исключительно растительной пищей. И очень шумные. Я попросила вырвать им язык, чтобы не беспокоили ночью.

— В Гринпис тебя на работу не возьмут, — сказал я.

— Это ужасно, — сказала Лена. — Я буду рыдать всю ночь. Если хочешь, им утром обратно вставят язык. Если хочешь, даже два.

— Ты дружишь с волшебниками?

— С кем я только не дружу, — уклончиво ответила Лена. — Мой покойный рогатик разбудил во мне чрезмерное любопытство. Согласись, человеческое мышление очень странный механизм. Например, человек легко воображает себе то, чего никогда не будет.

— Это называется мечта, — сказал я. — А в некоторых случаях — надежда.

— Возможно, — сказала Лена. — Но с таким же успехом то, чего не может быть, может воплотиться в плоть и кровь. Логика, конечно, противоестественная, но она не перестает быть логикой. Вот как, например, объяснить значение слова. Слово само по себе значение. Значение слова уже тавтология. Объяснение и значение — синонимы, значит уже тройная тавтология. Не слишком ли много повторов для одного слова?

— Есть же многозначные слова, — возразил я. — Зависит от интонации и подтекста.

— То есть от того, какой смысл вкладывает человек в сочетание букв, — сказала мисс Вселенной. — Любой факт есть вольная интерпретация фантазии, которая крепко засела в голове. Или от того, с какой стороны зеркала он смотрит на вещи — изнутри или снаружи?

— Ты хочешь сказать, что по двору бегают курицы, а птеродактили мне мерещатся?

— Проверять всё же не стоит, — улыбнулась Лена. — Займи самую живучую позицию — воспринимай мир так, как тебе удобнее.

— Не ожидал, что фотомодели склонны к философствованию, — сказал я.

— Во-первых, я не фотомодель. А потом, ты что, много общался с моделями?

— Мы вроде собирались сексом заняться, — сказал я. — Планы переменились?

— Нет, не изменились, — сказала Лена. — Но хочу, чтобы всё было по-людски: ужин при свечах, развлекательная программа в виде местного шоу.

— Может, обойдёмся без шоу, — насторожился я.

— Я уже оплатила. Перед артистами неудобно. Побудь немного один, я скоро вернусь, — Лена лёгкой походкой выскользнула из комнаты.

Я вышел на балкон, закурил и уставился на птеродактиля. Как же курицы, похоже, меня держат за полного кретина. По сюжету развития сумасшествия эта тварь должна сейчас со мной заговорить, хотя бы телепатически.

— Привет из Миоцена! — сказал я тому, который стоял ближе ко мне. — Или из какой ты там геологической эпохи. Скажи что-нибудь, подлюга, например «салам алейкум!».

Птеродактиль смотрел на меня злорадно, но молча. Затем разинул клюв, обнажив острые, большие зубы.

— Необщительный, сука! — я метко бросил ему в зев окурок. — Станет скучно, позвони!

— Милый, я готова! — Лена вернулась в комнату, одетая как советская пионерка. — Тебе нравится такой прикид?

— Что-то есть, — сказал я. — А я кем буду — грозным учителем математики?

— Лучше самим собой, — сказала Лена. — Ты ведь нечасто об этом задумываешься?

Предательское желание бежать из этого бедлама шевельнулось во мне, но проклятое любопытство пересилило.

— Думать это вообще не моя стихия, — нагло ответил я.

— Как приятно! — Лена взяла меня под руку. — Пойдёмте ужинать, мой профессор!

Стол был накрыт на нижнем этаже, плотно задвинутые шторы и зажжённые свечи создавали полное ощущение вечера. В углу располагался бар.

— Что будем пить? — я подошёл к стойке.

— Ты не поверишь, — сказала мисс Вселенной. — Я предпочитаю водку. Иногда я представляю, что пьяная как свинья валяюсь в грязи. Такой кайф!

— Оригинально! — сказал я. — Уже воплощала фантазию?

— Пока нет, — сказала Лена. — Но будем соответствовать приличиям. Открой красное «Мутон-Ротшильд», урожай шестьдесят девятого года. Четвертая бутылка слева в седьмом ряду.

Мы чокнулись и выпили.

— Как ты думаешь? — сказала Лена. — Он был прав?

— Он это кто?

— Философ Лосев, — сказала Лена, — который в своей «Диалектике мифа» утверждал, что всех сказочных персонажей — чертей, домовых, летающих на метле ведьм, надо воспринимать как такую же реальность, как и нашу человеческую. Они самым обычным образом живут рядом с нами.

— Я, конечно, понимаю, — сказал я, — что необходимо поддерживать светскую беседу. Но я парень простой, всего-навсего закончил Горный институт в Питере, с высотами метафизики незнаком. Давай поговорим о чём-нибудь земном.

— Например, о бабах, — Лена хлопнула в ладоши. — Тогда смотрим танец живота.

Под звуки восточной музыки перед столом появились две, практически обнаженные танцовщицы с пёсьими головами.

— Какие интересные у них маски, — сказал я.

— Это не маски, — пожала плечами Лена. — Это настоящие песьи головы. Они же глумницы, что им стоит. Или ты предпочитаешь каких-нибудь узкоголовых певуний?

— В самом деле, какой пустяк, — сказал я. — Нет-нет, меня всё устраивает.

— А вот теперь можно и водки выпить, — Лена пересела ко мне на колени. — Стопку за стопкой, с короткими передышками.

Мы пили водку, глумницы исполняли танец живота, пёсьи головы отделились от плеч и плясали самостоятельно, не слишком обращая внимания на заданный ритм.

«Как я быстро пьянею!» — подумал я.

«Хочу тебя!» — Лена жарко прошептала мне в ухо и, схватив за руку, потащила в спальню. Пёсьи головы недовольно залаяли вслед.

Соитие было долгим, бешеным, вконец выпотрошенный, я лежал на спине, Лена сидела на мне.

«Да вы совершенно правы, дорогой друг, испытание эволюцией не выдержали ни шарообразные люди, ни четырехрукие, ни двукрылые. Пожалуй, ближе всего к желаемому образцу оказались великаны, но только до той поры, пока Луна не стала приближаться к Земле, изменив, таким образом, атмосферное давление».

Голос звучал издалека, но вполне отчётливо.

«Это был удивительный, очень медленный и кропотливый процесс. Миллион за миллионом лет из пузырьков углеводорода, из протоплазмы, о составе которой мы даже приблизительно не догадываемся, формировались те, кого впоследствии упрощённо назвали божьи твари. И одновременно с ними, мысль и язык. Через множество форм размножения, от почкования и зачатия вдохновением, следы которого можно усмотреть в известном христианском предании, через звероложество, да-да, звероложество, я нисколько не сомневаюсь, что современные обезьяны — потомки первых людей, а не наоборот, выродившееся в ублюдочность ответвление, что, кстати говоря, даёт разгадку неразрешимой в науке проблемы — отсутствия связующего звена между человекообразной обезьяной и гомо сапиенс, через гермафродитизм, считавшийся священным первоисточником жизни у египтян и древних греков, к высшему символу — вечно конфликтному разделению полов».

«Надо бы передохнуть, мозг на части разрывается», — подумал я и открыл глаза. С плеч Лены за мной наблюдала ухмыляющаяся физиономия Васька.

— Всегда мечтал посмотреть, как ебут мою женушку, — сказал Васёк. — Здорово, кучерявый!

Я дёрнулся и очнулся в своем номере. Со стола небрежно свисал пионерский галстук.

«Бежать! — мелькнула спасительная мысль. — К чёрту директора! К чёрту работу! К чёрту всё! Бежать, пока живой!»

Я очумело затолкал пожитки в дорожную сумку и стремглав вылетел из гостиницы. На улице было хорошо, солнечно, даже жарко. Я достал портмоне и пересчитал деньги. Ещё на карте должно быть тысяч двадцать. Где тут отделение Сбербанка?

Я направился к центральной площади. Если до Москвы на тачку не хватит, доеду до Брянска, там уже проще, большой город, много проходящих поездов.

Отделение банка было закрыто на обед. И тут я увидел неспешно шагающего Артура Чердынцева.

— Стой, сука! — заорал я.

— Говори, кто вы такие, — я схватил его за горло.

— Вы, что, с ума сошли?! — Артур отчаянно отбивался.

— Говори, тварь, — я повалил его на землю и уселся сверху. — Задушу, пидор!

— Мы бродячие артисты, — прохрипел Артур. — Акробаты и шуты…

— Сейчас я тебе устрою акробатику, — мои пальцы сжались подобно стальному обручу.

— Милиция! — завизжал женский голос. — Человека убивают!

В глаза мне прыснули какой-то зловонной дрянью, я захлебнулся в крике и потерял сознание.

В себя я пришёл в месте, очень напоминающем камеру предварительного заключения. Из-за решетки был виден пустой, слабо освещенный коридор. Так я просидел часов, наверное, шесть, периодически впадая в дремоту. Наконец появился сотрудник полиции.

— На выход! — сказал он и открыл дверь. — Руки за спину!

В кабинетике, крохотном настолько, что стул упирался в сейф, меня ждала женщина в форме.

— Меньшиков Алексей Евгеньевич? — спросила она.

— Он самый.

— Присаживайтесь. Следователь Октябрьского УВД Подъяблонская Тамара Сергеевна.

— Как, простите? — сказал я.

— Подъяблонская, — повторила следователь. — Вы плохо меня слышите?

— Нет, нормально. Закурить бы, — сказал я.

— У нас не курят, — сказала Подъяблонская. — Поступило заявление от Дрючека Александра Павловича. Он вам знаком?

— Нет.

— Странно, — сказала следователь. — Дрючек утверждает, что вы его двоюродный брат. Также он утверждает, что вы насильственным путем вымогаете у него двадцать пять тысяч долларов, которые якобы ему одолжили. Это так?

— Послушайте, — сказал я. — У меня нет никаких братьев дрючеков, ни родных, ни двоюродных. В этом смысле, я — сирота.

— Я обязана предупредить вас об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Кроме того, вы имеете право воспользоваться 51 статьёй Конституции и не давать показаний вообще.

— В этом нет никакой необходимости, — сказал я. — Вы же можете проверить по своей базе всех моих ближайших родственников.

— Можем, — сказала следователь. — Алексей Евгеньевич, в принципе, я вас понимаю. Одолжили деньги непутевому родственнику, расписки не взяли. Но зачем же так грубо? Накинулись на человека средь бела дня, предыдущим вечером угрожали ему за ужином в японском ресторане.

— В вашем городе есть японский ресторан? — сказал я.

— Есть, — сказала Подъяблонская. — А вы считаете, что японские рестораны бывают только в столице? К делу приложены свидетельские показания официантки Кристины Уивер, по паспорту Клёпиковой, которая слышала, как вы нецензурно выражались в адрес Дрючека и обещали его убить, если он не вернёт деньги.

— Ну, это точно фуфел, — сказал я. — Вчера вечером я был в театре, артисты могут подтвердить.

— И где же в нашем городе находится театр? — улыбнулась следователь.

— Улица Наримановская, дом 11, — сказал я.

— Ты совсем обнаглел, — сказала следователь. — По этому адресу проживаю я. Хочешь сказать, что вечер провёл у меня дома? Может, ещё в одной постели со мной?

— Вызовите «скорую», — я с тоской посмотрел на задраенное решёткой окно. — Мне плохо.

— Только не надо симуляций, — сказала следователь. — Будем писать чистосердечное признание?

— В чём? — вяло сказал я. — Я требую адвоката.

— В падении Римской империи, — расхохоталась Подъяблонская. — Это розыгрыш, дурачок. Ленка Караулова попросила тебя немного проучить за то, что ты сбежал не попрощавшись.

— Ну, у вас, у блядей, и шуточки! — сказал я.

— Осторожнее, молодой человек! Я под тобою не лежала, хоть ты и пытался это утверждать.

— Вы на самом деле следователь или это очередная мистификация?

— На самом, — Подъяблонская показала удостоверение. — Не волнуйся, я не оборотень.

— Может быть, тогда вы потрудитесь объяснить, что это всё означает, — сказал я. — Весь этот бред. Я сошёл с ума?

— Отнюдь, — сказала следователь. — Ты вполне здравомыслящий, как и большинство других людей. Ты столкнулся с другой реальностью, она тебе показалась шокирующей. Очень вероятно, что и ты показался другой реальности тоже весьма шокирующим. Так что, баланс очевиден.

— Какая, на хрен, другая реальность? — сказал я. — Мы, что, в компьютерные игры играем?

— Играть это придумали вы, — сказала Подъяблонская. — Жрать и спать, иногда забегая в сортир, им, видите ли, скучно, вот и торчите в социальных сетях, виртуальность сделали основой жизни. У вас сплошная подмена понятий, у всех сотни друзей в контакте, хотя и не виделись никогда. Балаболите часами в интернете, зачем, для чего, давно уже сами не понимаете, думать невдомёк, знать некогда, при этом все безумно заняты. Чердынцев всего-навсего разыграл слова. «Драматицко позорище» на сербском языке просто драматический спектакль, «глумница» просто актриса, зато какой захватывающий креатив сложился, как вы выражаетесь.

— Просто актриса, — сказал я. — С пёсьей головой, которая пляшет сама по себе.

— Другая реальность, — сказала Подъяблонская. — С другими законами, с другой системой мироздания. Не хуже и не лучше, чем ваша. Другая. Но, заметь, строго последовательная. Когда зритель ведёт себя бездарно, ему отрывают голову, а не льют крокодиловы слезы на просторах интернета. Ваша же виртуальная условность всё больше напоминает безусловное блеяние овец.

— Отпустите меня, — сказал я. — Я же вам ничего плохого не сделал.

— Тебя никто и не держит, — сказала Подъяблонская. — Ты придёшь только туда, куда ты придёшь. Мы тебе не советчики и не помощники. Сделаешь какие бы то ни было выводы, хорошо. Не сделаешь, мир от этого не изменится. Ты уж сам решай, что тебе лучше. Твои предки величием и подлостью завоевали право выбора, поэтому и назвали когда-то Люцифера «несущим свет». Согласись, странное имя для дьявола.

— Я не забуду, — сказал я.

— Неважно, — сказала Подъяблонская. — Поезд в Москву отправляется через час. Поторопись.

Я лежал на нижней полке плацкартного вагона. Перед отходом поезда я успел в вокзальном буфете на глазах у обалдевших пассажиров засадить из горла бутылку водки, но заснуть всё равно не удавалось. Бессвязный поток мыслей носился в моей голове, хаотичный и сумбурный, как ухмыляющаяся рожа Васька.

— Не спится? — с верхней полки свесилась голова дракона.

Я сжался.

— Не бойся! — сказал дракон. — Я — мирный. Зовут Людвиг. Фамилия Витгенштейн. Вполне нормальный себе австрийский дракон. И вот что я тебе скажу, парень. Мои многовековые размышления на эту тему убедили меня, что как мало размышления дают для решения этих проблем. А что даёт решение, я так до сих пор и не понял. Так что, спокойной тебе ночи!..

 

Дочь аксакала

Что и говорить, обидное было прозвище. Никакой у Алки папашка был не аксакал. Папашка — его так мать называла. Сама Алла старалась произносить по-доброму: мой папа! И иногда отец. Отец звучало увесисто, солидно. Алка, когда первый раз устраивалась на работу и заполняла трудовую анкету, ей так это слово понравилось — отец, она даже добавила в анкету «мой», хорошо никто не заметил.

В общем, никакой он не аксакал, обычный клерк в обычном банке. Он ушёл из семьи, когда Алке было три года, связался с какой-то лахудрой. Это мать опять же так говорила, Алка никогда её не видела. С лахудрой отец прожил не так много, лет шесть, но в семью возвращаться не стал. Мать-то была не против, Алка хоть и кроха была, но хорошо это понимала. Но папа не захотел, и с тех пор вполне удачно холостяковал.

Встречались они регулярно, по субботам. Папа был человек застенчивый, не богатый, даже бедный по нынешним временам. Обычно зимой они ходили в «Макдональдс», летом отправлялись в парк, как в правило, в Битцу, Алка с матерью жили как раз недалеко. Однажды он повёл её в Третьяковскую галерею, но была страшенная очередь, жарко было, Алка вся извелась в этой толчее, и отец сказал: «Давай в другой раз! Поехали, наверное, в гараж».

— Поехали! — с облегчением сказала Алка.

Вот так гараж и стал главным местом их встреч в выходные. У отца была старенькая праворульная «Toyota», которую он лично когда-то, ещё до рождения Алки, пригнал из Владивостока, и всё свободное время и праздники он возился с ней в гараже.

Алка обычно устраивалась на скамеечке возле машины, гараж был большой, на восемь мест, там были всякие смешные дядьки, которые увлеченно выговаривали чудные словечки: сальники, свечи, шаровые. Пахло бензином и машинным маслом, и ей, городской девочке, этот запах приятно щекотал ноздри. Дядьки разговаривали об автомобилях, папа обихаживал свою развалюху, Алку никто не дергал, не тыркал, она сидела себе тихонечко и наблюдала за всем этим мельтешением. Иногда её даже просили пособить.

— Пособи-ка мне, барышня! — говорил седой и пузатый Степан Георгиевич. — Я буду девятым ключом заворачивать, а ты отверткой прижимай. — Он показывал, где надо прижать, Алка уверенно и твёрдо управлялась с отверткой, как заправский подмастерье.

— Ну и славно! — говорил Степан Георгиевич, завершив дело. — Пойдём чай пить с бабушкиными шанежками.

Чай у него был удивительный, настоянный на травах, которые он собирал летом на даче. И пирожки, которые пекла его жена, с яйцом, с картошкой, с капустой, тоже были очень вкусные. В общем, здорово было в гараже, не скучно, лучше, чем в школе.

В школе к ней это дурацкое прозвище и прилипло: Алла — дочь аксакала. Одноклассники шутники были ещё те. Учительницу немецкого, Аллу Викторовну, вообще окрестили: Алезинда лысая…, сами догадываетесь, что. Да и класс у них был не очень-то дружный. К тому моменту, когда Алка училась в начальной школе, в их районе понастроили «элитного» жилья (парк всё-таки рядом) и класс больше чем наполовину состоял из детей обеспеченных родителей, как московских, так и понаехавших из разных других весей. Так что учительнице истории не надо было задумываться об иллюстрациях социального неравенства в капиталистическом обществе. Оно, это неравенство, демонстрировало самое себя каждый день с девяти до двух, кроме субботы и воскресенья, в мобильных телефонах, айпетах, планшетах, марках одежды, которые носили ученики и ученицы, в разговорах, кто где провел лето, в общем, во всём, в каждой буквально мелочи. Какая уж тут общность интересов…

Поэтому подруга у Алки была одна, Людка, соседка по дому. Родители у Людки работали в метрополитене, отец — машинистом, мать — кассиршей, часто во вторую смену, домой приходили в ночи, у Людки можно было сидеть вечером, чайку попить, поболтать, просто телек посмотреть. Тем более, что квартира Людки была этажом ниже.

Это был существенный момент. Мать воспитывала Алку в строгости. Появиться дома после десяти вечера это почти что вселенская катастрофа, Алке такое даже в голову не приходило. Никакой косметики, никаких украшений, мыть по утрам посуду, а по выходным драить полы, это как Отче наш прочесть в старорежимные времена, про которые иногда вспоминала, шамкая, дряхлая девяностолетняя прабабушка, жившая в Калужской области и в деревню которой Алку отправляли летом.

Лет в четырнадцать, правда, ударившись перед отцом в слезы, Алка упросила его, чтобы тот уговорил мать разрешить ей сделать маникюр. Тот поговорил, мать, скрипя зубами, согласилась. Вдвоем с Людкой они нанесли на ногти угольно-фиолетового цвета лак, дождались, когда просохнет, оделись понаряднее, и пошли во двор демонстрироваться.

Там их и встретила мать, возвращавшаяся с работы.

— Эмо! — не оценила красоты мать. Алка удивилась, надо же, слово такое знает.

— Пошли со мной! — вздохнув, сказала мать. — Красы неземные!..

Дома она сделала им человеческий маникюр, выдала Алке некоторое количество денег, объяснив, какие ножнички и пилочки надо купить, а потом на кухне долго разговаривала по телефону с папой.

«Девочка вырастает… — доносились до Алки, зубрившей в своей комнате нудный английский, отрывки разговора. — Я понимаю, что у тебя небольшая зарплата, но я тоже кручусь как белка в колесе… У тебя, что, много дочерей? Вот и я говорю — единственная…»

К окончанию школы, к семнадцати годам, Алка была вполне сформировавшейся девушкой. Не супермодель, конечно, но вполне симпатичная. В учёбе она была твёрдая «хорошистка» с очевидной склонностью к точным наукам, вернее к автомобильной технике. Автомобили, разумеется, зарубежные, стали её страстью скорей явной, чем тайной, поскольку технические журналы, разбросанные по всей квартире, мать равнодушно считала чудачеством, а Людку всё больше интересовали те, кто сидит за рулем авто. В гараже, само собой, девица, внятно объяснявшая параметры поршневого V-образного двигателя с инжекторным вспрыском и быстро, чётко, с расстановкой выдававшей преимущества японских внедорожников перед всеми остальными («если, конечно, родная сборка!» — не забывала добавить Алка), вызывала неизменную бурю восхищения. Даже пузатый Степан Георгиевич, живший по абсолютному убеждению Алки где-то на переходе от каменного века к бронзовому, сказанул однажды папе: «Продвинутая у тебя чика вымахала!» И закивал головой точно как негр рэпэр из телевизора, он ещё в кепке был, вполне косившей под бейсбольную, Алка чуть не лопнула от смеха. Отец улыбнулся, но промолчал.

Отец провожал её домой из гаража поздним майским вечером. Весенние грозы уже отгрохотали, было тепло и влажно.

— Я вот что думаю, — вдруг сказал папа. — Может тебе в автодорожный институт поступить?

Сердце у Алки сначала сжалось, а потом заколотилось с бешеной скоростью. Мимо них, разбрызгивая лужи, промчалась белоснежная «бэшэчка» как талисман наступающего счастья.

— Там только платное обучение, — едва дыша, сказала Алка. — Я узнавала уже.

— Я знаю. Я поговорил с начальством в своём банке. В общем, мне готовы предоставить кредитную линию под твоё обучение.

— Ты маме сказал? — спросила Алка.

— Нет ещё. Скажу после выпускного. Вы же пригласите меня в гости?

— Ну, конечно! — сказала Алка. — О чём ты спрашиваешь, папа?..

С этим выпускным балом в школе произошёл натуральный скандал. Родители той части класса, которая проживала в «элитных» домах, настаивали на проведении бала в дорогом и модном ресторане. Родители второй половины класса тоскливо пересчитывали в уме свои копеечки и, мягко говоря, возражали. Гера Сергеевна, классная руководительница, учитель биологии с солидным педагогическим опытом, угрюмо взирала на накалявшиеся на последнем родительском собрании этого класса страсти и, наконец, попыталась воззвать к голосу разума. Едва она приступила к монологу про «этот светлый день в жизни юношей и девушек — день окончания школы..», как её оборвала председательша родительского комитета, заявившая, что она надеется, что её сын как можно быстрее забудет эту…. Далее она добавила словцо, от которого покойник Макаренко, без сомнения, несколько раз перевернулся в гробу. Раздался невероятный шум и гвалт, но консенсуса всё равно достигнуто не было. В результате одна часть класса после официального мероприятия в школе отправлялась в искомый ресторан, а остальные, куда они, собственно, смогут.

Алка такому повороту событий была только рада. Практическая жилка в её душе настойчиво повторяла, что это очевидная глупость купить дорогое платье и туфли, чтобы один раз понтануться перед придурками-одноклассниками в ресторане за бешеные деньги, которых всё равно нет. И потом Алка была совсем не согласна с этим чудиком, провозгласившим, что все мы родом из детства. Честно говоря, Алка в детстве ничего привлекательного не находила. И, честно говоря, она только радовалась скорому прощанию со школой.

В утро выпускного дня они с матерью испекли их «фирменный» торт «Рыжий Генрих», затем Алка скоренько сходила в школу, выслушала все эти фальшивые пожелания грандиозного будущего и со всех ног помчалась домой — ждать прихода папы.

Отец пришёл около восьми вечера, принёс две бутылки шампанского, они выпивали, ели торт, и захмелевшая с непривычки Алка умильно думала, что вдруг они снова сойдутся.

— Чего-то я не поняла с этой кредитной линией, — говорила мать. — Тебе денег сколько дают и когда?

— Денег дают сколько надо, — успокоил отец. — Но траншами, то есть частями. За месяц до начала каждого учебного семестра и так все пять лет. Это выгоднее с точки зрения выплаты процентов.

— Хитро как! — сказала мать. — А твой банк не лопнет?!

«Нет, не сойдутся!» — подумала Алка.

— Не лопнет! — сказал отец. — Армяне из Ливана хозяева.

— Ну, эти у Христа за пазухой, — сказала мать и хотела развить тему, но её перебил звонок в дверь.

— Это ещё кто? — удивилась мать. — Мы вроде никого не ждем. Алка, тебя, что ли, кавалеры пришли поздравлять?!

Алка открыла. На пороге стояла Людка.

— Привет! — сказала Людка. — С окончанием тебя…

— И тебя с тем же! — сказала Алка.

Если бы Алка сама не была выпившая, она, конечно, поняла бы, что Людка сильно под шафэ. Но бес, а вернее, зелёный змий попутал.

— У нас там тусовка небольшая, — сказала Людка. — Родители на всю ночь квартиру оставили, поехали к родственникам. Пошли ко мне, отметим праздник.

— Да поздно уже, — сказала Алка. — Почти одиннадцать…

— Да ладно, — настаивала Людка. — Ты уже не гимназистка…

— Подожди, я матери скажу, — сказала Алка.

На кухне отец и мать негромко беседовали.

— Мам, я схожу к Людке ненадолго.

— Сходи, — сказала мать. — Ключ возьми, я скоро спать лягу.

Алка надела модные джинсы с прорезями, чистую блузку, мельком взглянула на себя в зеркало и вернулась к Людке: — Ну, пошли!..

В Людкиной квартире веселилась небольшая компания смешанного состава.

— Вот теперь поровну, — сказала Людка. Мальчиков было пятеро, а девочек, без Алки, четверо, так что Людка сообщила сущую правду. — Знакомьтесь, моя лучшая подруга Алла.

Вся компания, особенно её мужская составляющая, с любопытством уставилась на Алку. Алка тут же пожалела, что пошла с Людкой.

Нельзя сказать, что Алка была диковата. Хотя, безусловно, строгость материнского воспитания дала свои плоды, и если кто-нибудь внимательно расспросил Алку о критериях оценки носителей мужского достоинства, то скоро бы начал улыбаться и сказал: таких даже в сказках не бывает!

С Людкой они, естественно, посмотрели в те вечера, когда её родители пропадом пропадали в подземном царстве метрополитена, некоторое количество порнофильмов, но ничего, кроме лёгкого чувства брезгливости, они у Алки не вызвали. На самом деле Алку нисколько не смущало, что она ещё девственница, она об этом и не задумывалась.

Впрочем, обстановка была вполне цивилизованной. Пили вино, танцевали, смеялись каким-то шуткам, в содержание которых Алка не очень въезжала, но из вежливости смеялась вместе со всеми. Народ постепенно распределялся по парам.

На диванчике возле Алки оказался молодой человек, которого звали вроде бы Игорь. Представление Алки произошло так быстро, что она толком не запомнила, кого как зовут.

— Людка сказала, ты машинами увлекаешься? — спросил парень.

— Ага, — сказала Алка. — Я в автодорожный буду поступать. А ты куда, м-м-м…

— Игорь, — напомнил парень. — Я — в Академию госслужбы. Практически уже одной ногой там, на прошлой неделе договор на обучение подписали. Мне баллов без вступительных экзаменов хватило.

— А я ещё не знаю, — сказала Алка. — В автодорожный конкурс большой.

— А мне отец обещал на совершеннолетие свой крузак подарить, — сказал Игорь.

— Круто, — сказала Алка. — Какого года?

— Девятого. Но в идеальном состоянии, отец с него пылинки сдувает.

— Круто! — повторила Алка.

— Может, потанцуем? — спросил Игорь.

— Как-то не хочется, — сказала Алка. — «Land Cruiser» самый популярный джип в Арабских Эмиратах.

— Интересно, — сказал Игорь. — Я не знал. Ты вино будешь?

— Давай, — сказала Алка. — Они по пустыне, знаешь, как на джипах ездят?

— Как? — спросил Игорь и подлил Алке вина.

— Шины спускают почти до нулевой атмосферы и скользят по гребням барханов. Красиво!..

— Когда-нибудь попробую, — сказал Игорь. — Ты, кстати, в выходные что делаешь?

— Не знаю, — сказала Алка. — К поступлению буду готовиться.

— Приезжай ко мне дачу, — предложил Игорь. — Мне отец разрешает по окрестностям ездить. Покатаемся!

— Да как-то неудобно, — замялась Алка. — Мы едва знакомы.

— Да ладно. Я родителям скажу, что ты моя подружка.

— Я уже твоя подружка, — засмеялась Алка. Вино вскружило ей голову.

— Приезжай. — Игорь придвинулся к ней ближе. — Ты же в машине наверняка не пробовала…

— Чего не пробовала? — честно не поняла Алка.

— Ну как чего? — Игорь придвинулся совсем близко и попытался обнять её за плечи. — Ты маленькая, что ли?

— Дебил! — Алка оттолкнула его, вскочила на ноги и быстрым шагом пошла к входной двери. Из ванной выглянула Людка: — Ты уже домой?..

— Да! — резко сказала Алка, открыла дверь и оказалась на лестничной площадке.

Здесь, успокоившись, она, фыркнув, произнесла: — Придурок! В машине ему, видите ли, захотелось…

Лето пролетело быстро. Первого сентября Алка стояла среди высоких колонн центрального портала института. На вступительной лекции дали слово бывшему премьеру, седовласому приятному мужчине с обходительными манерами, который здесь когда-то учился. Бывший премьер очень понравился Алке и даже бородатые студенческие шуточки, которые тот позволил себе в конце речи, искренне рассмешили её.

Ей в институте нравилось решительно всё. После торжественной лекции студентов распределили по учебным группам. В Алкиной группе было пять мальчиков и одна девушка, Зарема, чеченка из Гудермеса. Слишком ярко накрашенная, с точки зрения Алки, она снисходительно посматривала на сокурсников, одетых по укоренившейся молодежной моде предельно по-раздолбайски.

«Ну, эта по другой части!» — подумала Алка и как в воду глядела — Зарему на занятиях они так ни разу и не увидели.

— Мужской коллектив это хорошо, — одобрительно сказала мать, когда Алка вечером рассказывала ей о группе. — Дисциплинирует…

Дни мчались наперегонки. Занятия продолжались до шести вечера, потом надо было добраться до дома, так что Алка выматывалась, как никогда в жизни. Поболтать с Людкой было совсем некогда, в выходные она спала как сурок, да и отношения после тогдашнего случая охладились. Однажды тёмным декабрьским вечером, возвращаясь из института, Алка столкнулась с ней, только что вышедшей из мерседеса S класса.

— Богато живем! — сказала Алка.

— Секретаршей в юрконтору устроилась, — сказала Людка и потянулась. — Нормальная работа…

— У вас там всех по домам развозят? — поинтересовалась Алка.

— Всех не всех, а кого надо — возят! — нагло ответила Людка и пошла в подъезд, не попрощавшись.

По результатам первого семестра десять самых отличившихся студентов, и среди них Алка, поехали на короткую производственную стажировку на фордовский автосборочный завод в Выборге, а потом на две недели, на все зимние каникулы, в пансионат возле Кижей. Проживание в пансионате любезно оплатил завод, Алка с утра до вечера гоняла на снегоходе по карельским просторам, по вечерам был вкусный ужин, потом танцульки, Алка летала в облаках, каталась как сыр в масле, всех народных поговорок не хватит, чтобы выразить то удовлетворение жизнью, которое она испытывала.

В конце мая, под самое завершение курса, к ней подошла дурацкая блондинистая Вера Михайловна, замша по учебной работе для деканата и Вермишель для всего остального люда.

— Скрынникова! — сказала Вермишель. — Напоминаю, до пятнадцатого июня надо оплатить следующий учебный год.

— Не волнуйтесь, заплатим! — беззаботно ответила Алка.

— А я и не волнуюсь, — сказала Вермишель. — Я своё уже отучилась. Это тебе надо волноваться…

— Да-да… — сказала Алка, прозвенел звонок и она побежала на лекцию. — Надо папке позвонить, напомнить…

В тот вечер она долго гуляла в Битцевском парке. У неё начали складываться отношения с однокурсником Жорой, они вместе уже несколько раз посидели в кафе. Жора был немного старше, отслужил в армии, он был, конечно, мешковатый и медлительный, но в нём чувствовалась природная сила, которая Алку притягивала.

Задумавшись, она не стала рыться в рюкзачке в поиске ключей, а позвонила в дверь.

Открыла мать, с тёмным насупившимся лицом.

— Что-то случилось?! — на душе у Алки тревожно заскреблись кошки.

На кухне сидел отец.

— Говори! — сказала ему мать.

— Дочка! — сказал отец и зачем-то встал. — Тут такое дело…

И он начал сбивчиво говорить вмиг растерявшейся Алке, что к ним пришел новый начальник отдела, который сразу его невзлюбил, стал освобождать вакансии для своих, короче, его подставили и из банка уволили. «Ещё потребовали досрочно вернуть кредит, — грустно сказал папа. — Теперь вот машину бегом продаю».

Алка села на табурет. Осознавать наступившую реальность ей не хотелось.

— То есть за обучение платить нечем? — жестко констатировала мать.

Отец молчал.

— Я тебя спрашиваю? — также жестко повторила мать.

— Да. Нечем, — сказал папа. — Но, в конце концов, есть же заочное отделение, есть вечернее.

— У нас нет заочного отделения. И вечернего тоже нет, — сказала Алка. — У нас только дневное. И оно платное. — И разревелась как последняя дура…

Алка проспала сутки. Мать дала ей сильное успокоительное. Во рту было горько, в голове пусто. Она равнодушно посмотрела на разбросанные по письменному столу заготовки для курсовой работы. На экране мобильного телефона светились неотвеченные звонки: один — от Жоры, несколько от отца. Она почистила зубы и набрала папе.

— Привет, дочка! — сказал папа. — Как ты?

— Всё нормально, папа! — сказала Алка. — Ты не волнуйся. Я — сильная. Я переживу!

— Я постараюсь что-нибудь придумать, доченька! — сказал отец. — Ты только пойми, не всё от меня зависит.

— Да, я понимаю, — сказала Алка. — Спасибо тебе, папа!

И отключила связь.

Она присела на краешек кровати. Свободного времени оказалось неожиданно много. Она посмотрела на календарь. Воскресенье. Алка оделась и пошла к Людке. Та была дома одна.

— Родители на даче, — сказала Людка. — Целину поднимают. А мне, извиняйте, завтра на работу. Давно не виделись.

— Давно, — сказала Алка. — У меня к тебе дело.

— Говори.

— У вас там, в этой вашей юрконторе свободных вакансий нет случайно?

— Для кого? — спросила Людка.

— Для меня, — сказала Алка.

— Ты ушла из института?

— Да. Так получилось…

— А чего так? — спросила Людка. — Разочаровалась в избранной профессии?

— Долго рассказывать, — сказала Алка. — Как-нибудь в другой раз. Ну, чего, поможешь с работой?

— Ну, не знаю, — сказала Людка. — Я поговорю завтра с шефом, но обещать ничего не могу.

— Когда тебе позвонить? — спросила Алка.

— Позвони завтра, ближе к концу рабочего дня.

— Я позвоню, — сказала Алка. — Я пойду тогда, а то голова сильно болит.

— Ну, давай, подруга, — сказала Людка. — Звони вечерком…

Вечером следующего дня она позвонила Людке, и та не очень довольным, как показалось Алке, тоном сообщила, что её ждут на собеседование в среду в три часа. Впрочем, Алке было не до сантиментов. Она записала адрес и так же сухо поблагодарила Людку.

В среду ровно в три она сидела в приёмной директора юрконторы, которая располагалась новеньком бизнес-центре возле Белорусской. Приятно гудел кондиционер, Людка по-хозяйски складывала и сшивала какие-то бумаги.

— Шефа зовут Вадим Юнусович, — сказала Людка. — Смотри, не перепутай.

— Я постараюсь, — сказала Алка.

— Вадим Юнусович! — Людка набрала директора по внутренней связи. — Соискательница пришла. Что? Понятно.

Она махнула рукой Алке: иди в кабинет.

Алка постучалась и вошла.

За большим, чёрного дерева столом, сидел брюнет в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, лет тридцати пяти на вид.

— Привет! — сказал он. — Проходи, садись.

Алка села на дико неудобный стул, с крохотным сидением и высокой узкой спинкой.

— Так… — сказал Вадим Юнусович. — Э-э-э… Тебя зовут…

— Алла, — сказала Алка.

— Да, конечно, — сказал директор. — Сколько годков?

— Восемнадцать.

— Прекрасный возраст, чтобы начинать трудовую деятельность, — сказал Вадим Юнусович. — Люда сказала, что ты училась в автодорожном институте?

— Да. Один курс, — сказала Алка.

— А почему ушла? — спросил директор.

— Так, обстоятельства финансового характера.

— Понятно, — сказал Вадим Юнусович. — Но это не беда. Возможно, найдёшь себя в другом поприще.

— Я буду стараться, — сказала Алка.

— Это хорошо, — одобрил Вадим Юнусович. — Я думаю, что мы сработаемся.

Он нажал кнопку громкоговорящей связи: — Люда, зайди ко мне.

Людка вошла в кабинет.

— Алла поступает к нам на работу секретарем. Пойди с ней, введи в первичный круг обязанностей.

— Пойдём! — сказала Людка.

Они прошли через приёмную в коридор, в самом конце которого Людка пластиковой картой открыла дверь в комнату.

Комната была странная. На полу стояло несколько больших красных китайских фонарей, в глубине — большая двуспальная кровать.

— Раздевайся! — сказала Людка. — Если надо в душ, вот там за ширмой.

— Ты спятила! — сказала Алка, не веря собственным ушам.

— Шта, я спятила?! — сказала Людка. — Тебя на работу кем взяли?

— Секретарем, — сказала Алка.

— Секретарем?! — насмешливо переспросила Людка. — Чай, кофе, потанцевать? Начнём с последнего. Раздевайся поживее, он скоро придет.

— Да пошла ты… — Алка толкнула дверь и со всех ног помчалась прочь…

На улице она увидела минимаркет, зашла туда, купила пакет молока и тут же выпила его почти залпом. Она села на лавочку возле стоянки такси. Из стоявшей недалеко машины донеслись слова песенки Васильева: «Возьми себя в руки, дочь самурая…»

«Вот именно! — вдруг совершенно спокойно подумала Алка. — Возьми себя в руки, дочь аксакала!» В этой наступившей простоте и ясности мысли ей стало удивительно комфортно.

— Детство закончилось! — негромко сказала Алка. — Что тебя так испугало?

Для начала надо найти нормальную работу. Мысли складывались в строгом шахматном порядке. Дам резюме в интернете. Напишу, что у меня неполное высшее. Никакого обмана, оно у меня действительно неполное. Чем занять себя в то время, пока кто-нибудь заинтересуется. У неё мелькнула на долю секунды шальная мысль прокатиться в деревню, но Алка тут же отбросила её как непутевую. Надо постоянно загружать себя, чтобы некогда было депрессовать. Или депрессировать, как правильно, подумала Алка. Она вспомнила о дяде Рашиде, торговавшем фруктами в лавке недалеко от их дома. Дядя Рашид был узбек, но так давно живший в Москве, что, наверное, и не помнил родного языка. Лет десять назад он пытался ухаживать за мамой, и хотя процесс закончился неудачно, в их доме всегда были свежие фрукты и по самой низкой цене. Поговорю с ним, решила Алка, пусть продавщицей возьмёт. Надеюсь, не откажет.

Дядя Рашид взял на работу. Покачал немного головой и сказал: — Всё образуется! Не боги горшки обжигают…

Мать отнеслась к этой новости спокойно. Алке вообще показалось, что отчисление из института задело мать глубже и сильнее, чем её саму, что в этом факте она увидела очередное подтверждение мужской беспомощности. Но как бы то ни было, Алка не стала копаться дальше, она не хотела и не могла обижаться на отца.

Их отношения с матерью теперь больше напоминали жизнь двух подружек, имеющих общий кров. Обе работали с утра до вечера, обе хлопотали по дому, накопить средств и купить к Новому году диван и ещё, желательно, журнальный столик, стало главной задачей. Разве что не делились личной жизнью. Да Алке, собственно, и делиться было нечем. Жора пропал на все лето, позвонил в начале сентября, сказал, что был в пешем походе по Крыму, спросил, почему она ушла из института?

— Да, так, долго рассказывать… — ответила Алка.

— Давай как-нибудь увидимся! — сказал Жора, но без энтузиазма.

— Обязательно! — сказала Алка и внесла его номер в «чёрный» список.

Зима наступила холодная, долгая, так что отправляться на гульбарий, на что несколько раз намекала мать: «Чего дома сидеть монахиней, сходила бы куда в выходные…» совершенно не хотелось. Тем более что Алка увлеклась интернетом. Это был яркий, красочный мир, оптимистичный даже сумеречными утрами, когда Алка собиралась на работу в лавку дяди Рашида. Она зарегистрировалась на всех автомобильных форумах, и после работы и домашних дел, поставив на столе возле компьютера кружку с горячим чаем, увлечённо полемизировала с неведомыми собеседниками. Также она просматривала предложения по работе. Предложения поступали, не так часто, как хотелось, и всё какие-то бестолковые. Однажды она отправилась на собеседование в автосалон «Nissan», но увидев очередь, состоящую примерно из пятидесяти девушек, тут же всё поняла, и развернулась обратно.

На этот бесплатный сайт знакомств она забрела случайно. Отсутствие личной жизни по-прежнему не смущало её, любопытство, и не более того, спровоцировало задержаться и пролистать анкеты. Девушек было множество и все они, как на подбор, стремились к творческой самореализации. Алка попробовала представить, как это выглядит, но на ум почему-то приходили исключительно кастрюли с борщом и семеро по лавкам. Молодых, и не очень, людей было несколько меньше, но тоже достаточно. Мужчины в своих анкетах были скупы на слова, у большинства резюме состояло из банальной фразы: ищу девушку.

Любопытство снова взяло верх. Алка разложила на столе фотографии, сделанные прошлой зимой в пансионате в Карелии, одна ей нравилась больше других: она на снегоходе, волосы растрепаны, лицо сияет свежестью и уверенностью в завтрашнем дне. Она зарегистрировалась на сайте, разместила эту фотографию, в анкете написала без тени сомнения: «Никого не ищу!» и назвала себя: КОРОЛЕВА БЕНЗОКОЛОНКИ. Потом подумала, что это не совсем честно, и поменяла ник: КОРОЛЕВА ФРУКТОВОЙ ЛАВКИ.

Она зашла на сайт знакомств недели через две. Ей было сообщение. Она открыла.

С фотографии на неё смотрел довольно симпатичный парень лет двадцати пяти, который опирался рукой на капот красного цвета «Маserati». В левом верхнем углу, как обычно, был ник. Алка присмотрелась и поперхнулась чаем. Вместо ника было написано: ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕМИХУЙ.

— Дурак какой-то! — подумала Алка. — Куда только модераторы смотрят?

В сообщении было написано: «Ваше Величество! Кто не ищет никого, тот находит кого попало!»

«Больной!» — подумала Алка. Она снова взглянула на фотографию. Этой модели «Маserati» в Москве было всего три экземпляра, Алка знала это доподлинно. Парень не был похож на владельца ни одного из них. Алка походила по комнате, вернулась к компьютеру и написала:

— Уважаемый вертолёт! Фотографироваться на фоне чужого авто — признак плохого вкуса!

Через минуту пришёл ответ:

— У вертолёта бывает до трёх винтов. А я шестикрылый. Что касается машины, она картонная.

— Зачем? — написала Алка и прибавила смайлик, означающий грусть.

Ответ поступил минут через сорок.

— Извини, ужинал… У моей бабушки была собака. Бабушка была эстонская купчиха из Ревеля. Собаку бабушки звали Масерати. А назвали так собаку в честь любовника бабушкиной бабушки, который был итальянец, прощелыга и сорванец. Он бабушкину бабушку обрюхатил, обворовал и исчез беспечно с балтийских берегов. Поэтому на бедном пуделе отдувались все кому не лень, будто он один виноват в семейном конфузе, случившемся чёрт его знает сколько лет назад. Но собака умерла, бабушка вскорости после нее, Ревель переименовали в Таллинн, а мне в детстве собаку было очень жалко, и в её честь я соорудил из красного картона «Маserati», которую иногда выгуливаю на поводке по бескрайним просторам нашего Северного Бутово. Такие вот дела, Ваше Величество!

— Смешно! — написала Алка и зевнула. Что-то в интонации этого многовсякого было убаюкивающее, напоминающее действие снотворного. Алка выключила компьютер, доползла до кровати и заснула.

Она едва не проспала на работу, и целый день ходила не «в своей тарелке». Уронила коробку с бананами, у них ещё, как назло, заканчивался срок годности. Дядя Рашид внимательно посмотрел на неё: — Ты не заболела?

— Нет-нет… — забормотала Алка. — Просто не выспалась…

— Могу пораньше отпустить, — сказал дядя Рашид.

— Нет, нет, всё нормально…

Дома она первым делом включила сайт знакомств. Сообщений не было. Алка открыла анкету этого. Анкета была предельно лаконична: родился, вырос, живу, когда-нибудь умру.

«Трудно не согласиться», — подумала Алка и вдруг разозлилась: мог бы и написать, а то Ваше Величество! Ваше Величество!..

Так прошёл месяц. Сообщений больше не было. С раннего утра Алка пребывала в плохом настроении, её даже не увлекла ожесточенная полемика, развернувшаяся на всех автомобильных форумах по поводу очередного повышения штрафов. «Автолюбители!.. — злорадничала Алка. — Бензин им по сто долларов за литр влепить». Однажды за завтраком мать поставила на кухонный стол упаковочку «мультитабса».

— Попей-ка витамины! — сказала она. — А то больно нервная стала. Зима, ультрафиолета не хватает…

Через месяц Алка решила написать сама. Она долго перебирала разные варианты и в результате написала просто: — Привет!

Ответ пришёл почти тут же: — Уверена?

— Уверена в чём? — написала Алка.

— Что надо говорить слово привет.

— Странный ты, — написала Алка.

— Странная штука жизнь, особенно с точки зрения мёртвых. А я, как, впрочем, и ты, просто её отблески. Что касается обращения привет, то… Ах это изысканное английское «Hello», в принципе тоже самое, но как звучит. Жаль, у нас не прижилось. С этого выкрика — привет! — всегда начинались представления в средневековом театре. Выходил самый расфуфыренный клоун и громко кричал на всю рыночную площадь: привет! Оно и понятно, как ещё угрюмых крестьян, замученных жестокими феодалами, оторвёшь от горестей земной юдоли. Итак, готова ли ты стать главным персонажем этого буйного праздника?

— Ну, точно больной! — подумала Алка. Она попила чайку, подумала и написала:

— Ты театр любишь?

— Да. А ты что любишь?

— Я автомобили люблю, — написала Алка.

— А я люблю в театр пешком ходить. На спектакль надо приходить в спокойствии, а уходить в раздражении.

«Любопытно!» — улыбнулась Алка и пальцы вдруг вспорхнули по клавиатуре: — Пригласишь?

«Что я делаю?» — подумала она, но было уже поздно, сообщение улетело в интернетовские дали.

— Приглашу, — написал этот, непроизносимый порядочными девочками. — Послезавтра, то есть в субботу жду тебя в шесть тридцать у памятника Пушкину. И не опаздывай, я не люблю барышень, склонных к бестолковости.

— Ага! — хмыкнула Алка. — Уже бегу, спотыкаюсь. Барышень он не любит, склонных к бестолковости…

— До субботы ещё два дня, — пробормотала Алка, засыпая в счастливом состоянии покоя. — Есть время решить, пойду иль нет…

В субботу утром она сказала матери: — Мам! Я вечером в театр иду.

— Да, ну! — сказала мать. — И с кем же?

— Да так… — замялась Алка. — С одной знакомой…

— Со знакомой? — улыбнулась мать. — Ну-ну…

Ближе к назначенному времени Алка всё же разволновалась и приехала на Пушкинскую площадь на час раньше. Она зашла в «Макдональдс» и взяла мороженое. Предательское малодушие стало овладевать ею. У меня вообще всё в порядке, думала она, работаю у дяди Рашида, ищу работу более содержательную, на автомобильных форумах вовсю шарю, и на диван они с матерью больше половины накопили… Алка доела мороженое и встала: театр, пожалуй, переживёт без меня…

— Простите, вы, по всей вероятности, королева фруктовой лавки?

Алка повернулась. Перед ней стоял этот, владелец картонной «Маserati».

— Алла. — Алка замешкалась. — А ты… А вы…

— Андрей, — спокойно сказал парень и улыбнулся. — Видишь, как здорово, встретились на полчаса раньше и не в назначенном месте. Это хороший знак.

— Наверное, — сказала Алка. Мосты домой были сожжены.

— Пойдём в театр, — сказал Андрей с утвердительной интонацией.

Они вышли на бульвар и не торопясь пошли в сторону Арбата.

— Что смотреть будем? — спросила Алка.

— Спектакль называется «Косметика врага». Современная французская пьеса. Как любая хорошая пьеса, сразу обо всем. Ты в театре когда была в последний раз?

Последний раз в театре Алка была в пятилетнем возрасте на балете «Щелкунчик» и поэтому соврала, не покраснев: «Месяца два назад…»

Они подошли к старинному зданию, стоявшему чуть в глубине от бульвара.

— Бывший камерный театр Таирова, — сказал Андрей. — Ныне имени Пушкина. Предлагаю по старинной театральной традиции по рюмочке коньяка перед спектаклем.

— Давай, — согласилась Алка.

— Тогда прошу пожаловать в буфет. — Андрей сделал церемонный поклон.

Андрей вёл себя безукоризненно. Был в меру словоохотлив, много рассказывал о театре и драматургических новинках, причём доступным языком и без высокомерия, в принципе, допустимого в силу Алкиной безграмотности.

— Ты в театральном учился, — сказала Алка.

— Нет, — сказал Андрей. — Даже не пробовал поступать. Я просто люблю театр, люблю живопись, люблю литературу. Меня можно назвать профессиональным дилетантом.

Спектакль произвёл на Алку большое впечатление. Во-первых, играл Райкин. Как зовут второго актера, Алка не знала, Андрей шепнул, что это не актёр, а главный режиссер этого театра, но играл режиссер бесподобно. Все два часа представления Алка просидела как завороженная.

После спектакля Андрей вызвался проводить домой, но Алка, вошедшая в роль королевы, сказала, что для первого знакомства достаточно.

— Да, конечно, Ваше Величество, — Андрей улыбнулся точно так же, как в первую минуту их знакомства. Они обменялись телефонами и договорились созвониться на днях.

Поздно вечером, уже лежа в кровати, Алка отправила ему эсэмэску: — Спасибо за вечер! Всё было просто замечательно!

Новое, доселе незнакомое чувство накатывало на неё волной, оставляя в состоянии почти беспредельной радости. «Просто помутнение какое-то! — думала Алка. — Господи, что со мной такое происходит?!»

Спустя несколько дней дядя Рашид попросил съездить в налоговую инспекцию.

— Ты девочка разумная, — сказал он. — Разберись с нашими налогами, а то меня уже забросали письмами.

Налоговая находилась в Кузьминках. В этом же районе жил папа. За всю осень и зиму они они созванивались лишь несколько раз и так не увиделись. Всё как-то не получалось, дважды Алке показалось, что отец был сильно выпивший. «Телефон может голос искажать», — успокоила тогда себя Алка. Надо увидеться, подумала она, поднимаясь по эскалатору, а то как-то нехорошо…

Стояла вторая неделя апреля. Снег растаял, только в самых укромных уголках виднелись почерневшие от городской грязи прогалины. Было солнечно, ветрено и холодно. Алка, поеживаясь, принялась рассматривать распечатку карты с местонахождением этой чёртовой инспекции.

— Михалыч! Как же ты меня достал! — донесся до неё резкий голос. — Толку от тебя как от козла молока.

Алка инстинктивно повернулась и остолбенела. Возле павильона метро в не очень чистом пальто стоял её отец, зажав в руке жёлтые листки с рекламой. На него визжала грузная тётка в каракулевом полушубке: — Старый мудак! Ещё раз увижу, что рекламу выбрасываешь, а не раздаешь, шкуру спущу!

— Не надо, Светлана Николаевна! Не увольняйте! — уныло оправдывался отец. — Больше не повторится, клянусь!

— Смотри у меня! — грозно сказала тётка, перешла через дорожку и села в машину. Машина резко газанула с места.

— «Hyundai sonata», — автоматически отметила Алка. — Узбекская сборка. Дерьмо, а не автомобиль.

Отец достал из кармана пальто чекушку водки, отхлебнул и прошептал слова, которые Алка вполне распознала: сука рваная!..

— Папа… — негромко сказала Алка. Отец подслеповато посмотрел по сторонам и, наконец, увидел Алку.

— Дочка?! Ты что здесь делаешь?

— Я в налоговую еду, — сказала Алка. — Она тут рядом находится.

— Я вот прогуляться вышел, а знакомый попросил помочь, — папа торопливо спрятал листки с рекламой в тот же карман, где лежала чекушка. — Как у тебя дела? Давно не виделись…

— Папа, пойдём в кафе посидим, — сказала Алка. — А то холодно очень…

— Ты понимаешь, дочка, — сказал папа. — Я из дома вышел, а денег не взял. Давай в другой раз. У тебя точно всё в порядке?

— У меня есть деньги, папа! — сказала Алка и, взяв его за рукав пальто, повела в кафе.

В кафе отец первым делом отлучился в туалет и вернулся оттуда покрасневший и повеселевший.

«Выпил», — грустно подумала Алка.

— Папа, что происходит?

— Да всё нормально, — отец старательно придавал своему голосу жизнерадостность. — Ты лучше расскажи, что у тебя нового?

— Папа, — снова сказала Алка. — Скажи мне, что происходит?

— Ну, я пока без работы, — нехотя сказал отец. — Специалист моего уровня не может на первое встречное предложение соглашаться. Я бы бомбил, конечно, только эти сволочи из банка заставили машину продать, чтобы кредит погасить. Ну, и возраст, конечно, налагает свои ограничения.

— Да какой у тебя возраст, — сказала Алка. — Ещё пятидесяти нет. А пьёшь зачем?

— Желудок в последнее время сильно побаливает. На нервной почве, сама понимаешь. А так выпьешь и полегчает…

Алка вернулась домой совсем в ночи. Вдвоем с отцом они сходили в магазин, купили продуктов, лекарств в аптеке, Алка сделала у него в квартире уборку и постирушки.

— Папа, ты только не пей! — сказала Алка. — Я тебе приеду обязательно через несколько дней.

— Ладно, дочка, — сказал папа. — Обещаю…

Мать уже спала. Алка пожевала на кухне холодных котлет с гречкой и решила проверить почту.

— Уважаемая Алла Владимировна! — прочитала она. — Вы прошли предварительный отбор по конкурсу вакансий. Для окончательного решения приглашаем Вас на собеседование 23 апреля в 10.00 утра по адресу…

Внизу стояло название банка, в котором когда-то работал её отец.

«Вот теперь я буду ходить в театр регулярно, — первый камешек уверенно лёг в основание ещё не вполне сформировавшегося плана, когда утром, почистив зубы, Алка рассматривала в зеркале свою миловидную мордашку. — Не боги горшки обжигают…»

— Ты чего такая веселая? — спросила мать за завтраком. — Случилось что?

— Весна, мама, весна, — сказала Алка. — Ну, я побежала, а то дел много.

— Давай-давай… — сказала ей мать вдогонку.

На следующий вечер Алка встретилась в кафешке с Андреем и как бы невзначай спросила: — А когда снова в театр пойдем?

— Не знаю, — сказал Андрей. — Ты что-то конкретное хочешь посмотреть?

— Да, — сказала Алка и назвала несколько спектаклей, отобранных в результате тщательного анализа столичной афиши и опубликованных в интернете рецензий.

— Интересный набор, — сказал Андрей. — Просто помесь негра с мотоциклом. Психологические детективы и легкомысленные комедии. Колись, чего задумала?

— Ничего я не задумала, — легко и не напрягаясь, соврала Алка. — К нам дальняя родственница приезжала, из Петербурга. Вот она посоветовала.

— Своеобразная родственница, — сказал Андрей.

— Билеты давай впополаме покупать, — сказала Алка.

— Да с деньгами сейчас нет проблем, — Андрей работал частным «мастером на час». — У меня весенне-летний период самый сенокос, или, как говорят господа актёры, «чёс». Все приличные мастеровые в отпуска сваливают. Но что-то ты хитришь…

— Ну, Андрей… — капризно протянула Алка.

Откуда что бралось, Алка сама себе удивлялась. Через месяц после принятия на работу, она бойко орудовала в операционном зале банка, заслужив репутацию самой сообразительной сотрудницы. В трудовом коллективе у неё сложились ровные дружеские отношения, в обеденный перерыв она с удовольствием, но в меру кокетничала с людьми из службы безопасности, задавшись целью выяснить, не связывают ли они её фамилию с отцом. Выяснилось, что вместе с отцом из банка было уволено множество людей, в том числе весь прежний состав безопасников. Она улыбалась и вспоминала фразу из спектакля про авантюристов, на который её сводил Андрей: «В нашем паскудном деле главное это ангельское терпение!» Правда, какое у неё паскудное дело, Алка сама ещё толком не понимала.

С отцом было сложнее. Пить он прекратил, или, во всяком случае, стал значительно меньше. В середине лета, окончательно оставив надежду устроиться по специальности, нанялся на работу в такси. Получал там гроши и уставал как чёрт. Когда Алка приезжала к нему, папа обычно сидел на кухне и хмуро и неподвижно смотрел в окно.

— Может, мне в деревню уехать, — однажды сказал он. — Буду у Ваньки батрачить. Там хотя бы свежий воздух…

Дядя Ваня, папин двоюродный брат, имел в Калужской области необъятное хозяйство, состоящее из кошки, собаки, десятка облезлых куриц и самогонного аппарата, у которого, сколько Алка его помнила, в основном, и проводил время.

— Папа, не хандри! — сказала Алка. — Подожди немного, всё образуется.

Отцу она ни разу не обмолвилась, где теперь работает.

— Ты отца давно не видела? — спросила мать. — Что-то я ему несколько раз звонила, телефон выключен. Поменял, что ли?

— Вроде прежний, — спокойно сказала Алка. — Он в деревню собирался.

— Ханурик Ваня ему достойную компанию составит, — сказала мать. — Ладно, по осени позвоню.

Они сидели с Андреем в кафе, она замотанная после работы, он какой-то напряжённый. Разговор не клеился.

— Я просто чувствую себя гидом-экскурсоводом, — сказал Андрей. — Это не современно: не спать с мужчиной, с которым регулярно встречаешься.

— Ты торопишь события, — сказала Алка. — Ты мне очень нравишься, но во мне что-то должно ёкнуть. Я не знаю, что, но я знаю, что мой мужчина должен быть единственным в жизни.

— Ёкнуть? — сказал Андрей. — Интересное определение. Это всё максимализм, свойственный молодости.

— Милый мой старичок, — засмеялась Алка. — Ты лучше скажи, почему ты не стал никуда поступать. Ты же очень талантливый человек.

Андрей был родом из какого-то маленького урюпинска, название его Алка вечно забывала, остался в Москве после армии, снимал квартиру и, в общем-то, перебивался с хлеба на воду.

— Я поступал, — сказал Андрей. — И даже проучился полтора года на историческом в университете.

— Ты не говорил раньше, — сказала Алка. — А почему ушёл, из-за денег?

— Денег не хватало на жизнь, — сказал Андрей. — Их и сейчас, собственно, не хватает. Так что дело не в деньгах, тем более что я сумел поступить на бюджетное отделение. Просто в какой-то момент я потерял нить.

— Какую нить? — спросила Алка. — Путеводную, что ли?

— Типа того, — сказал Андрей. — В один прекрасный миг я остро ощутил, что головы всех этих замечательных доцентов и профессоров, которые читают нам лекции об изощренной казуистике исторических трагедий, заняты на самом деле совсем иными проблемами: на что купить жене шубу, дитям мороженое, тёще новую мотыгу на дачу. И выучившись, мне предстоит уподобиться им или же, вопреки, стать «белой» вороной. Но если становится белой вороной, то лучше уж читать книги и быть самоучкой.

— Тебя трудно представить семейным человеком, — сказала Алка. — Скорей, этим пианистом с корабля.

Они недавно посмотрели спектакль «1900» с Меньшиковым в главной роли.

— Я хиппарь-революционер, без роду и без племени. Он один на всех, все на одного. Так что вить уютное гнездышко и растить деток явно не моя стихия, — сказал Андрей. — А ты что думаешь о будущем?

— Не знаю, — сказала Алка. — Когда поступила в автодорожный, мне казалось, что всё предначертано: получу высшее образование, буду работать в настоящей автомобильной фирме, сделаю карьеру в любимом деле. А сейчас, не знаю, мне кажется, я живу только сегодняшним днем…

В самом начале ненастного дождливого октября её вызвала начальник территориального управления банка Тамара Павловна Крылова, прозванная за дурной характер и чёрный глаз царицей Тамар.

— Алла, ты делаешь большие успехи, — сказала царица. — Начальник оперзала на тебя не нахвалится.

— Спасибо! — сказала Алка.

— В финансовую академию не планируешь поступать? — спросила Тамара Павловна. — Мы можем дать рекомендацию для заочного отделения.

— Может быть, в следующем году. Заранее спасибо за рекомендацию.

— У меня к тебе предложение, — сказала Тамара Павловна. — Старший кассир оперкассы на Бабушкинской уходит в декретный отпуск. Требуется замена. Опыта у тебя, конечно, почти нет, но схватываешь ты быстро. Месяц постажируешься, а потом вперёд. Что думаешь?

— Я не знаю, — сказала Алка. — Как-то неожиданно…

— Ездить, конечно, далековато, — Тамара Павловна взглянула в папочку, лежавшую на столе. — Ты ведь в Битце живешь?

— Да, — сказала Алка. — Но рядом с метро.

— Почти два часа добираться. Но ничего, девушка ты молодая, здоровая. Здоровая? — переспросила царица.

— Вроде не жалуюсь, — сказала Алка.

— Это правильно, — сказала Тамара Павловна. — В твоём возрасте болеть — непозволительная роскошь. Зарплата, естественно, будет увеличена, — она назвала сумму.

— Я думаю, что смогу согласиться, — сказала Алка.

— Я распорядилась выписать тебе небольшую премию, — сказала Тамара Павловна. — Так сказать, аванс в счёт будущих заслуг.

— Спасибо, Тамара Павловна, — сказала Алка. — Я вас не подведу.

— Я очень на это надеюсь, — сказала царица. — Предполагаю, что у тебя большое будущее.

— Ты даже не представляешь, какое, — подумала Алка, закрыв за собой дверь кабинета. Неясный замысел наконец начал обретать конкретные очертания.

Через две недели Алка знала каждый закуток операционной кассы на Бабушкинской. Болтушка Светка, старший кассир, вся в охах и ахах первой беременности, рассказала ей жизнь финансового очага за рамками инструкций. Второй кассир Лена уходит домой в пять вместо семи, с тихого попустительства начальства, она далеко живёт. Охранников двое, работают посменно. Первый — болванистого вида Вова, бывший десантник, целыми днями болтает с девками по служебному телефону. Второй — Пётр Николаевич, старый пень, дорабатывает стаж до пенсии, мимо него вагон с металлоломом провези, не шелохнётся. Давно бы уволили, но он дальний родственник самому предправления.

Камера над входной дверью не работает четвертый месяц, хотя я несколько служебных записок уже написала, сказала Светка, в нашем банке такой бардак.

— У нас вообще все видеокамеры чудные, — сказала Светка. — Их, наверное, при царе Горохе делали. Вместо фигуры контур, вместо лица — сплошной овал. Фиг поймёшь, кто вошёл, кто вышел.

— А если ограбление? — спросила Алка.

— Да какое здесь ограбление, — засмеялась Светка. — Бабушкинский рынок рядом, целыми днями народа тьма-тьмущая, да и милиции полно. Только идиот может решиться…

Ежедневно в оперкассе было десять-двенадцать миллионов рублей. К шести вечера с рынка сдавали выручку, это ещё миллионов пять, перед новогодними праздниками все семь. Инкассаторская машина из банка должна была приезжать в шесть пятнадцать, но обычно опаздывала, пробки, и деньги забирали около семи. Почти час в сейфе около полумиллиона долларов, и она, Алка, полная их хозяйка, не считая кого-то из дурачков охранников. Господи, полмиллиона долларов, и больше никаких проблем. Оставалось определиться с напарником.

Они вышли с Андреем из театра и решили прогуляться по пустынному уже Страстному бульвару.

— Странный спектакль, — сказала Алка. — «Шесть персонажей в поисках автора». Я, честно говоря, не очень поняла, что к чему. То ли люди, то ли куклы. Мне показалось, что они мечтают о кукловоде.

— Пиранделло, автор пьесы, писал в двадцатые годы двадцатого века, — сказал Андрей. — Это было время авангардизма и отрицания, что по сути одно и то же. И то же время показало, что это бег по замкнутому кругу: воинствующие атеисты перед смертью молили бога о пощаде, а закоренелые ботаники превращались в безжалостных палачей.

— То есть без кукловода никак? — сказала Алка. — Жаль, что он совсем не обращает на меня внимания.

— Это вопрос выбора. И, в конечном счёте, если ты не решишь сама, за тебя выберут другие.

— Ты был когда-нибудь на Золотом Кольце, Владимир, Суздаль? — спросила Алка.

— Нет, — сказал Андрей. — Я равнодушен к русской архитектуре. А это ты к чему спросила?

— На ноябрьские в банке небольшие каникулы, — сказала Алка. — Давай съездим, я хочу развеяться.

— Сейчас с деньгами не очень… — смутился Андрей. — Давай после Нового Года, я поднакоплю тогда.

— Я получила в банке премию, — сказала Алка. — Поехали. Приглашаю.

Андрей спал на спине. Вот и всё, думала Алка, почти не было больно и крови тоже почти не было. Всё произошло как-то незаметно, совсем не так, как должно было быть. Алка первый раз в жизни поймала себя на ощущении, что всё происходит не так, как ты себе это представляешь. Впрочем, а как она себе это представляла?

Они приехали в Суздаль под вечер, поужинали в ресторанчике, выпили немного вина. Небольшой зал ресторана был пуст, только у эстрады одинокий пожилой дядька неверным голосом пел в караоке: «Дрова в имилинаторе видны…»

Они поднялись в номер, Алка посмотрела в окно, голые березы в безнадёжности готовились к снегам и холодам. Андрей обнял её, повернул к себе и поцеловал в губы.

Алка аккуратно провела пальчиком по его плечу: только не обмани меня, я тебя очень прошу…

Андрей забормотал что-то во сне и повернулся на бок.

— Мне надо тебе кое-что рассказать, — сказала она за завтраком. И рассказала всё: про отца, про автодорожный институт, и про банк.

Андрей выслушал внимательно, не перебивая.

— И в качестве сухого остатка, — сказал он. — Ты решила стать графом Монте-Кристо. Я правильно уловил режиссёрскую задумку?

— Я просто не вижу другого выхода, — удивляясь собственному хладнокровию, сказала Алка. — Я могу, конечно, годами горбатиться на этот замечательный банк, и даже, наверное, сделаю неплохую карьеру, но в один миг меня выкинут как шавку, как в своё время моего отца. Или банк накроется медным тазом, я, во всяком случае, не удивлюсь. А эти деньги позволят жить, не интересуясь чьим-либо настроением.

— Ты в школе «Преступление и наказание» читала? — спросил Андрей.

— Я фильм смотрела, — сказала Алка. — Фильм мне понравился.

— Неважно, — сказал Андрей. — Подумай, легко ли тебе будет жить с пониманием, что ты совершила преступление.

— Невелико преступление — ограбить банк, — сказала Алка. — У этих не убудет.

— С этим согласен, — сказал Андрей. — Что легко приходит, должно легко и уходить. И как ты себе это представляешь? Я врываюсь в кассу с чулком на голове и базукой на плече, а ты с утомлённым видом залезаешь под тумбочку и медлишь нажать «тревожную кнопку», пока я распихиваю бабки по карманам. Водевиль, одним словом!

— Глупый ты! — сказала Алка. — Не возьмут тебя в театр постановщиком.

— А я и не претендую, — буркнул Андрей. — Там своих бестолочей хватает.

— Всё будет не так, — сказала Алка. — Скажи мне, какая сейчас самая популярная телепередача?

— Не знаю, — сказал Андрей. — Я телевизор редко смотрю. «Давай поженимся», наверное.

— Сейчас самая популярная передача — про экстрасенсов, — сказала Алка. — Девицы в нашем банке только про их чудеса и трещат.

— Ну, это девицы, — сказал Андрей. — А в банке, вообще-то, серьёзные люди работают. Ты предлагаешь кассу телепортировать?

— Нет, — сказала Алка. — Всё будет обыденно. Ты придёшь в кассу ровно в шесть, в пятницу, в это время людей никогда не бывает, там есть ещё нюансы, связанные с работой камер, в которых мне надо разобраться, как раз за наступающий месяц, я тебе выдам деньги, подожду примерно полчаса, потом позову охранника и сообщу, что приходил некий человек, который меня околдовал.

— Что? — сказал Андрей. — Околдовал? Бред какой-то.

— Да, — сказала Алка. — Бред. На это всё и рассчитано. Серьёзным, как ты их назвал, дяденькам в голову не придёт, что девятнадцатилетняя соплячка, которая без году неделю в банке, задумала и провернула такую авантюру.

— Тебя будут прессовать, — сказал Андрей. — Ты уверена, что выдержишь?

— Да, — сказала Алка. — Уверена. Кроме того, у меня нечего отобрать. Квартира на мать записана, ну выгонят меня из банка с позором, это, конечно, страшная трагедия, я даже поплачу напоследок.

— А что потом? — сказал Андрей.

— А потом надо будет уехать из Москвы, — сказала Алка. — Куда-нибудь, в Крым, например. Ненадолго, на полгода, пока всё окончательно утихнет. Потом я снова поступлю в автодорожный, я вообще-то про потом сильно не думала. Ты сам, конечно, решай, как тебе потом быть, — Алка застенчиво посмотрела на него. — Я тебе твою часть сразу отдам.

— Хорошо, я понял, — сказал Андрей. — Мне надо подумать. Ты побудь в номере или погуляй, если хочешь. Я пойду, найду интернет-кафе, мне нужно почитать информацию о твоём банке.

— Я буду ждать, — сказала Алка. — Ты приходи поскорее.

Алка лежала на кровати одетая и смотрела в потолок. Надо придумать для матери легенду, почему я вдруг собралась в Крым. Что-нибудь вроде того, что Андрею там предложили работу. Мама ведь захочет с ним познакомиться. Надо придумать отмазку, что потом, а сейчас надо срочно уезжать. Легко не получится, мать ведь тоже, наверняка, таскать будут. А отцу можно будет рассказать. Не сразу. Когда устроюсь в Крыму, позову его, он поймёт и поддержит. А вдруг Андрей не согласится? Алка подскочила на кровати. А вдруг он сейчас звонит в банк и пересказывает царице Тамар их разговор?

— Успокойся, дура, — сказала она вслух. — Во-первых, сегодня в банке выходной. Во-первых, это мой мужчина. Во-первых, это мой мужчина. Во-первых, это мой мужчина.

Она легла на кровать: — Он не может меня предать!

Алка дремала, когда Андрей вернулся.

— Идея блестящая, но сырая, — сказал он. — Надо отрабатывать. У тебя есть ровно одна минута принять окончательное решение. Я пока схожу пописать.

— Командуйте, мой генерал! — сказала Алка.

Все три дня в Суздале они провели за разработкой своих действий. Алка нарисовала план помещения оперкассы, они расчертили его на маленькие квадратики и секунда за секундой, час за часом проходили его будто в полной темноте.

— Операцию проведём двадцать третьего — двадцать четвертого декабря, — сказал Андрей. — Холодно, логично, что клиент пришел в перчатках. Отпечатков пальцев не будет. Бороду я отращу, она у меня быстро растёт, приду в вязаной шапочке и куртке с высоким воротником, тоже нормально, зима на дворе. Так, камера над входной дверью не работает. А вдруг новую поставят? — спросил Андрей.

— Маловероятно, — сказала Алка. — Перед Новым Годом всем делать нечего, только нашей камерой заниматься.

— Допустим, — сказал Андрей. — Лучше в тот день, когда этот старый пентюх работает. Как его?..

— Пётр Николаевич, — сказала Алка. — Книгочей. Сколько раз видела, у него под столом книжка Акунина лежит, и всё время разные. Кто входит в кассу, почти не смотрит.

— Отлично, — сказал Андрей. — У Акунина как раз в середине декабря очередная белиберда выходит, везде рекламируют. Подаришь дяденьке за пару дней типа на Рождество. Чтобы он на монитор совсем внимания не обращал.

— А монитора у охранника нет, — сказала Алка. — Монитор стоит в дальней комнатке, где мы кушаем и переодеваемся.

— Чудеса да и только, — сказал Андрей. — А почему?

— Охранник у самого входа сидит, там места нет. Вообще-то должен быть второй охранник, который в дальней комнатке и должен находиться, но в банке экономят, наверное.

— Камеры слежения тоже допотопные, — сказал Андрей. — Если ты не ошиблась в названии, я посмотрел в интернете, их лет пятнадцать назад производили.

— Не ошиблась, — сказала Алка. — Рухлядь. Я сама много в раз в монитор смотрела, ничего не разглядишь.

— Итак, давай ещё раз по порядку, — сказал Андрей. — Вхожу в помещение, пентюх читает книгу, прохожу в кассу, открытой дверью создаю «мёртвую зону» для правой камеры, к левой камере стою в пол-оборота. Ты мне отдаёшь пачки только из пятитысячных купюр. Это сколько?

— Двадцать — двадцать пять пачек, как повезёт, — сказала Алка. — Я их приготовлю заранее.

— Я приду с плоской компьютерной сумкой, — сказал Андрей. — В глаза бросаться не будет. Теперь по времени. Даже с учётом того, что тебя околдовали, нужно время достать деньги из сейфа и передать мне в окошко.

— Минута-полторы…

— Нет, — сказал Андрей. — Подозрительно быстро. Пять-семь самый раз, иначе охранник заволнуется.

— Это будет самый напряженный момент, — сказала Алка.

— Я буду улыбаться тебе, — сказал Андрей.

— А я тебе, — сказала Алка.

— Вернёмся в Москву, я куплю несколько телефонных симок у чурок на рынке, — сказал Андрей. — Они паспорт не требуют. По старым номерам больше созваниваться не будем. Встретимся несколько раз где-нибудь в людных местах, в музее, что ли, больно по-шпионски, правда.

— Давай в планетарии, — сказала Алка. — Там небо такое красивое, звёздное.

— Подходит, — сказал Андрей. — Я там, кстати, после реконструкции ещё не был.

— Где ты спрячешь деньги? — спросила Алка.

— Самый надежный вариант — самый простой, — сказал Андрей. — В тот же день уеду в свой городок, спрячу в родительском доме. В предновогодние дни в областном центре небольшими порциями поменяю на валюту и первого января приеду за тобой. А потом в Крым, к морю.

— Лишь бы получилось, — вздохнула Алка.

— Самые страшные дни тебе предстоит пережить без меня, — сказал Андрей. — Ты даже позвонить мне не сможешь. Скорей всего, тебя будут прокачивать на полиграфе.

— Это что такое? — спросила Алка.

— Детектор лжи.

— Как в кино, — сказала Алка.

— Я не знаю, как там в кино, — сказал Андрей. — А в жизни штука довольно неприятная. По физиологическим реакциям организма смотрят, правду ты говоришь или врешь.

— Я справлюсь! — Сказала Алка.

— Я не очень понимаю, на чём основывается твоя уверенность, — сказал Андрей. — Поэтому подготовлю и передам тебе ссылки на всю литературу, которая есть на эту тему в интернете. Будешь по вечерам образовываться.

— Я когда увидела отца возле метро с этой дебильной рекламой, — сказала Алка. — Когда на него эта грязная тётка орала как последняя блядь, я, знаешь, вмиг повзрослела. Я им этого никогда не прощу.

— Прости, я не хотел тебе сделать больно, — сказал Андрей. — По большому счёту, ты должна помнить одно. Ты можешь сознаться в чём угодно, даже в том, что ты это придумала. Но ты ни при каких обстоятельствах не должна назвать сообщника. Нет сообщника, нет состава преступления. Ты никаких денег из кассы не выносила. Фантазия напуганной взбалмошной девчонки, и не более того.

— Пытать же они меня не будут? — сказала Алка.

— Пытать не будут, — сказал Андрей. — Не рискнут. Поверь, эта сумма, эти несчастные полмиллиона долларов для банка — комариный укус. Давай спать, родная, завтра едем в Москву.

Декабрь наступил снежный, ледяной, градусник шкалило под тридцать. Алка замерзала как цуцик, пока добегала до метро. Их план постепенно приобретал плоть и кровь, и в какой-то момент стал казаться почти свершившимся фактом. Из литературы, подобранной Андреем, Алке больше всего понравилась, правда, не совсем по теме, книжка про революционера Камо, который в царской тюрьме так успешно симулировал сумасшествие, что его выпустили на свободу. «Вот мне бы так!» — завистливо думала Алка.

В субботу десятого декабря они встретились, как условились, в планетарии.

— Я на днях по вызову был в одной меняльной конторе, — сказал Андрей. — Электрику чинил. А потом с хозяйственником посидели, водочки выпили. Он любопытные вещи рассказал. Оказывается, к каждой видеокамере провод своего цвета, чтобы быстрее можно было поменять, если сломалась. К камерам возле окошка кассира традиционно чёрного и красного цвета. Где у вас в кассе распределительный щиток, никогда внимания не обращала?

— Что-то такое в туалете на стене висит, — сказала Алка. — Я посмотрю в понедельник.

— Если удастся хотя бы одну камеру вырубить, вообще подарок судьбы, — сказал Андрей. — Я подумаю, как это сделать, а ты изучи внимательно щиток. Обычно замок сломан.

— Ладно, — сказала Алка. — Андрей, тут такое дело…

— Что случилось? — сказал Андрей.

— Надеюсь, что ничего не случилось, — нервно сказала Алка. — Я просто отцу не могу неделю дозвониться. Сначала никто не отвечал, а потом телефон стал недоступен. Наверное, разрядился.

— Может, он уехал куда-нибудь, — сказал Андрей. — А телефон новый купил.

— Он бы мне позвонил, — сказала Алка. — Не похоже это на папу. Честно говоря, я себе места не нахожу.

— Он где живёт? — спросил Андрей.

— В Кузьминках.

— Поехали, — сказал Андрей.

— Правда?

— Поехали. Заодно познакомимся, — Андрей улыбнулся ей. — Не надо впадать в панику раньше времени.

Удар, ещё один косой удар в дверь. Крепкая, зараза, растормошенный ими дворник хмуро посмотрел на топор, молодежь, может милицию всё-таки вызвать?

— Не надо милицию, — сказал Андрей. — Вам же паспорт показали, это его дочь.

Удар, ещё удар, щелчок, снова щелчок, странный предмет, похожий на кислородную маску. Не изображай из себя дурочку, не надо срывать датчики. Говори, как ты это придумала.

Я ничего не придумывала. Я сидела на своём месте, а он вошёл, и больше я ничего не помню. Главное, это ровно дышать и смотреть в глаза, стараясь не мигать.

Давай-ка поднажмём, хлопец, сказал дворник, сейчас должна открыться.

Говори, кто твой сообщник, мы и так всё знаем, нам просто надо уточнить имя. Ровно дышать, на раз-два-три вдох, на раз-два-три выдох. Я не понимаю вас…

Я же говорил, милицию надо вызвать, сказал дворник, и водку не успел выпить, дворник взял со стола бутылку, хорошая водка, дорогая, не первый день, видать, на полу лежит.

Поставьте на место, вдруг завизжала Алка, не ваше. Говори, какие у него были глаза. Глаза были чёрные, а внутри голубые, а там зелёные. Не изображай из себя чокнутую, говори, как его зовут, где живёт. Дышать, дышать, я не понимаю, о чём вы?

Пусть пока сидит на кухне, в комнату не заходит, голос из прихожей, во всяком случае, до приезда милиции. Ты куришь? А то я свои на станции забыл.

— Нет, — сказал Андрей. — Инфаркт?

— Вскрытие, как говорится, покажет. Но судя по симптомам, да. Так бывает, выпил человек тридцать грамм, и пламенный мотор приказал долго жить. Всем окружающим. Опасный возраст, когда около пятидесяти.

Ты ломаешь свою жизнь. Тебе дадут десять лет, ты уедешь подметать тайгу в девятнадцать, а выйдешь дряхлой старухой в тридцать. Он тебя не дождётся. Я не знаю, что вы хотите от меня, оставьте меня в покое.

Узкие, сжатые губы матери. Комки мёрзлой земли. Господи, как же холодно на этом свете.

Что скажете?

Ничего утешительного. Давление пляшет как бешеное, но если, как вы говорите, она десять дней назад похоронила отца, это ничего не означает. Считайте, что все наши тесты насмарку.

В воскресенье, восемнадцатого декабря, они встретились в планетарии.

— Давай отменим, — сказал Андрей.

— Нет, — сказала Алка.

— Вечером в день похорон я пришёл к могиле твоего отца и положил цветы.

— Спасибо, — сказала Алка.

— Я люблю тебя, — сказал Андрей.

— Всё будет хорошо, — сказала Алка. — Не волнуйся.

Двадцать шестого декабря в 17.45 она пересчитала деньги в сейфе. Пятитысячными купюрами было четырнадцать с половиной миллионов. Чуть-чуть не хватило до полмиллиона, подумала Алка. В 17.55 она зашла в туалет, открыла щиток и из-за всей силы ударила английской булавкой в красный проводок. Одной камерой меньше. В 18.05 она поменяла симку в телефоне и отправила эсмэску: «Говорит и показывает!» («Всё по плану»). Через минуту пришел ответ: «Целует, будто наказывает!» («Я подхожу»). В 18.25 она вытащила симку из телефона, сходила туалет, спустила симку в унитаз, вернулась на место, набрала по внутренней связи охранника и сдавленным голосом сказала: «Пётр Николаевич, нас ограбили…»

В кабинете предправления заседал военный совет.

— Ну и что ваша протеже, Тамара Павловна? — нервно постукивая карандашом по столу, спросил председатель. — Всё та же песня?

— Да, — мрачно сказала царица. — Сидит третьи сутки зареванная и талдычит как заведенная: меня околдовали, меня околдовали…

— На детекторе лжи проверили? — спросил председатель.

— Проверили, — ещё больше помрачнела царица. — Чиста как ангел.

— Понятно! — сказал председатель и повернулся к начальнику юруправления. — Может быть, обратиться в институт Сербского? Там, я слышал, весьма эффективные методы. Что вы думаете, Инна?

— Только по судебному направлению, — сказала юристка. — Иначе — противозаконно.

— Замечательно! — сказал председатель. — А что это за тёмная история с её отцом? А, Анатолий Николаевич, опять прошляпили?

Начальник службы безопасности проглотил колкость как должное.

— Когда принимали на работу, в операционном зале была катастрофическая нехватка персонала. Фамилия Скрынникова вполне распространенная, нам и в голову не пришло. Виноваты, конечно. На её покойном отце перед увольнением висел потребительский кредит, пришлось поднажать, чтобы вернул. Ещё внесли в «чёрный список» по межбанковскому соглашению. Но это обычная практика. А её назначение старшим кассиром Тамара Павловна с нами не согласовывала.

Царица блеснула чёрным глазом и холодно произнесла: — Я не обязана этого делать!

— Лицо выносившего деньги удалось идентифицировать? — спросил председатель.

— Мы работаем над этим вопросом, — удручённо сказал начальник службы безопасности. — Качество изображения, к сожаленью, очень плохое. Одна из двух камер, расположенных у окна кассира, почему-то в момент ограбления не работала.

— Я неоднократно ставила на правлении вопрос о неудовлетворительном техническом оснащении операционных касс, — сказала Тамара Павловна. — И перед Вами, Тигран Хачатурович, лично тоже.

— Я помню, — отмахнулся председатель. — Какая милая картинка вырисовывается! Отца укокошили, дочь пытаемся в психушку отправить. В прессу просочится, нас с дерьмом перемешают. Ещё эта ближневосточная заваруха…

— Ещё скажите, что мы Христа распяли, — сказал первый зам. — Давайте без крайностей.

— Христа, дорогой Арам, распяли евреи, — сказал председатель. — А мы с вами, слава богу, ливанские армяне, но от этого не легче. Ну, не верю я. Девчушке едва девятнадцать лет исполнилось, она мужского члена толком-то не видела…

— Тигран Хачатурович! — возмущённо сказала царица.

— Извините, Тамара Павловна! Ситуация спровоцировала. В любом случае, должен быть кто-то, кто это всё придумал и в чьих безжалостных руках эта девчушка как кукла. С её матерью беседовали?

— Я лично разговаривала, — сказала Тамара Павловна. — Весьма скандальная особа. Сказала, что если с дочерью что-то случится, она обратится в газеты.

— Вот и я о том же, — сказал председатель. — Действовать предельно аккуратно. И искать этого кукловода.

— Найдём! — ответственно сказал главный безопасник. — На днях получаем добро на прослушивание телефонных разговоров. Наружка установлена круглосуточная.

— Только не из наших, — сказал председатель. — Наймите со стороны. Засмеют, банк за операционисткой гоняется. Придумайте что-нибудь, блудная дочь хороших знакомых и прочее в том же духе.

— Сделаем! — сказал главный безопасник.

— Хорошо. Держите меня в курсе, Анатолий Николаевич. Теперь о главном. Пятого января прилетает Тэдди (Тэдди был крупный ливанский землевладелец, главный акционер банка). Как будем объясняться, уважаемые коллеги? — председатель обвёл заседание вопросительным взглядом.

— Есть такая рабочая версия, — осторожно произнесла царица. — У нас по результатам года неплохая прибыль. Сумма потери, конечно, неприятная, но не критичная. Можно расписать на непредвиденные расходы.

— Так, уже теплее, — сказал председатель. — Показатели по ликвидности не полетят?

— Я сделала предварительные расчёты, — так же осторожно продолжила Тамара Павловна. — Думаю, что всё будет в порядке.

— Хорошо! — согласился председатель. — Вместе с главбухом распределите по кварталам, чтобы не так бросалось в глаза. Невольные свидетели этой истории, я имею в виду инкассаторов и охранника в кассе, должны забыть о происшедшем как о страшном сне. Вы поняли меня, Анатолий Николаевич?

— Уже забыли, — сказал безопасник. — На этот счёт не беспокойтесь, Тигран Хачатурович.

— В банке провести тотальную проверку сотрудников, — приказал председатель. — Раскопать подноготную каждого и каждой. При малейшем подозрении увольнять, не взирая ни на какие заслуги. А девчонки этой чтобы духа здесь больше не было…

Утром тридцатого Алла долго и лениво нежилась в постели. «Господи, неужели я это сделала?!» — думала она. Все события декабря, смерть отца, похороны, происшествие в банке, она именно так решила для себя это называть — происшествие, её мытарства в службе безопасности, казались уже далеким вчерашним днем: «В Крыму первым делом купим машину, неброскую и юркую, „Suzuki“, например. Будем разъезжать и смотреть все эти Алушты и Балаклавы. Жалко, в это время купаться нельзя».

Она решила сказать матери про Андрея и отъезд в Крым в новогоднюю ночь. Так лучше, подумала Алка, конечно, для матери будет неожиданно, может быть, даже обидно, но так всё равно лучше, меньше разговоров и причитаний, а обида, если она и будет, со временем пройдёт.

— Вставай, тетеря! — позвала мать из кухни. — Я блинчики с абрикосовым вареньем испекла.

— Я прогуляюсь, — сказала Алка после завтрака.

— Пойди, — ответила мать. — Мороз вроде спал. Посмотри почту в ящике.

Алка оделась, спустилась по лестнице на первый этаж, возле почтового ящика лампочка как обычно не горела, она наощупь вытащила стопку газет и вышла на улицу. Яркое зимнее солнце ослепило её. «Надо было чёрные очки взять», — подумала Алка и встряхнула газетную стопку. На снег упала открытка с новогодним поздравлением. «Интересно, кто это?» — подумала Алка. На открытке улыбающийся Санта-Клаус в синем тулупе и с красным мешком за спиной показывал рукой дорогу северному олешке.

Здравствуй, Алка! — прочитала Алка . — В первых строках хочу поблагодарить тебя за тот бесценный подарок, который ты мне сделала. Я уже почти потерял всякую надежду побывать и в Африке, и в Америке, и в Австралии, а тут мешок с сюрпризами от тебя. Спасибо тебе огромное!

Санта-Клаус.

Чтобы тебе было чем украсить новогоднюю елку, посылаю тебе скромный денежный перевод по Western Union: сумма 150 000 рублей, код перевода 15346783. Не грусти и кушай леденцы.

P. S.

Возможно, тебе будет интересно знать, почему я так поступил. Всё очень просто. В театре есть только один человек, который всегда помнит, что всё это, все эти страсти-мордасти, полёты во сне и наяву и иные прелести высокого искусства на самом деле — понарошку. Этот человек — режиссёр, и поэтому он главный.

Надеюсь, что мы никогда не увидимся.

Алка села на сугроб. Проходившая мимо пожилая женщина посмотрела на неё и сердито сказала: «Молодая девка, а уже нажралась с утра! Стыдоба!»

Наконец ей стало холодно. Алка поднялась и бесцельно побрела по улице. Возле метро было отделение Сбербанка. Алка вошла в помещение и спросила:

— У вас по Western Union деньги можно получить?

— Можно, — сказала операционистка. — Паспорт с собой?

— Паспорт? — вяло переспросила Алка. — Не знаю.

— Без паспорта не выдаем, — нетерпеливо сказала операционистка. — Ну, так что, девушка?

Алка открыла сумочку и достала паспорт:

— Вот, возьмите.

Получив деньги, она зашла в бар напротив и заказала кофе и сто пятьдесят грамм водки.

— Вам восемнадцать есть? — спросил мальчишка официант.

— Есть, — сказала Алка и снова показала паспорт.

— Я это… — сказал официант. — Я через час заканчиваю. Может, отдохнём вместе?

— Обязательно, — сказала Алка. — Вот только пописаю, а потом сразу начнём отдыхать.

Официант молча развернулся и пошёл выполнять заказ.

Она выпила стопку водки, сделала маленький глоточек кофе. На широком экране телевизора, висевшем в углу бара, веселые гномики бодро дразнили лупоглазую Снегурочку. Алка открыла сумочку, там лежали три аккуратные пачки по пятьдесят тысяч рублей в каждой. Она допила водку, рассчиталась, вышла из бара, поймала проезжавшее такси и плюхнулась на переднее сиденье.

— Куда едем? — спросил таксист.

— В Крым, — сказала Алка.

— Так давай сразу на Мальдивы, — сказал таксист. — Чего мелочиться. Выходи-ка ты, красавица, по добру, по здорову!

— Послушай, дядя! — Алка резко повернулась к нему и достала из сумочки пачку купюр. — Здесь пятьдесят тысяч. Вопросы есть?

— Да я не против, — сказал таксист. — Жене по дороге позвоню, скажу, что буду завтра поздно вечером.

— Давай, звони, — сказала Алка.

Когда они выехали на широкую пустынную трассу, ведущую на юг, таксист спросил: «А чего в Крым? Родственники там, что ли?»

— Я никогда не видела моря! — сказала Алка и подумала, что где-то читала эту фразу.

— На самолёте быстрее, — сказал таксист.

— Я не тороплюсь, — сказала Алка. — У тебя подвеска стучит, не потеряй по ходу движения.

— Машина старенькая, — сказал таксист. — Замаялся чинить.

— Ты вот что, — сказала Алка. — Как к морю приедем, ты меня разбуди. А я посплю.

— Ещё таможня будет, — сказал таксист.

— Тогда на таможне, — сказала Алка совсем сонным голосом.

Постовой на трассе проводил взглядом быстро удалявшийся темно-синий «Chevrolet» и потёр нос заиндевевшей перчаткой: «Везёт же некоторым. К морю люди едут. А мне тут под Новый год в самую холодрыгу корячиться. Эх, нет в жизни счастья!..»

 

Имитация

Беда в России с этими литературными фамилиями. Был я знаком, к примеру, с одним сахалинским рыбаком. Нормальный был рыбачок, не «парился» по пустякам, хозяйство вёл бестолково, как и все, водовку выпивал, жену по пьяному делу гонял, но умеренно, без фанатизма. В общем, хороший был человек. И всё бы у этого хорошего человека было бы хорошо, если бы не фамилия. А фамилия у моего рыбачка была не абы какая, фамилия у него была — Бунин.

Привезёт товар на склад, а ему всякая вошь прямо в глаза: «Не писательское это дело — рыбой торговать, Андрей Николаевич!» И сопрут, скоты, треть партии. Рыбнадзор вообще заебал: такие поборы установил, областную библиотеку три раза отремонтировать можно. И так это всё рыбачка заколебало, что ушёл он однажды августовским утром со стана вроде за костяникой, да так и не вернулся. То ли медведь его задрал, косолапые в ту зиму раньше срока из берлог поднялись, то ли понял всё про жизнь свою непутевую. Прямо как граф Толстой…

На этом месте народный сказитель главного поронайского кабака «Меридиан» Дрюня Воробьёв по кличке «Орэл» обычно запинался, накатывал трохи ханки и с усилием продолжал: «А, может, и не Лев Толстой. Может, как государь Александр Павлович, которого декабристы разбудили. А, может, как ещё кто, чёрт их, этих маркизов, разберёт».

Вот так и Мишка Чехов, до вступления на Голгофу, то есть до посещения школы, знать не знал, какое клеймо у него на лбу. Вернее, на титульной странице дневника.

Чехов старший был мужчина грузный, рассудительный, работал сварщиком по сантехнической части. В отношении сына он планов громадьё не строил, предполагая, что тот, когда вырастет, станет мастеровым, возможно, у них даже получится трудовая династия.

Зато его жена, Мишкина маман, была особа худощавая и часто не по делу восторженная. По всей вероятности, она была не очень довольна браком с Чеховым. Замуж она вышла поздно, в тридцать два года, окончательно разочаровавшись в надежде найти мужчину, близкого себе по духу. В шлюшки подаваться было уже неприлично, да и характер как-то не позволял, профессии у неё никакой не было, работала секретаршей в собесе, потом в жилуправлении, так и сошлась со сварщиком-сантехником, тем более, что он был человек неиспорченный, в браке ни разу не состоял.

Родился Мишка, жизнь пролетала, от скукотищи домашних забот она порой готова была лезть на стенку. В пять лет она обучила Мишку читать и писать. Мальчонка схватывал быстро, чем окончательно убедил мамочку в несомненных талантах сына. Она потащила Мишку в музыкальную школу. Пока мать беседовала с начальством, Мишка сидел в узком коридорчике и с ужасом наблюдал в приоткрытую дверь, как какой-то придурок яростно извлекал из большого чёрного ящика чудовищные звуки. Хорошая музыка была во дворе, когда отмотавшись в футбол или баскет, Ржавой и Кокон, у которого папаша был негр, крутили на балдах нижний брейк. Вот это была музыка, а не то, что эта параша. Мишка, невзирая на юный возраст, был уже вполне знаком с уличной терминологией.

В музыкальную школу его не взяли, сказав, что принимают только в восьми лет. Маман по инерции заскочила ещё в школу художественной акварели, но там обучение было платное, и весьма недешёвое.

На этом попытки запустить Мишку по тернистому пути великосветского образования прекратились, он отгульбарил лето во дворе, загорев как чёртик, изодрав локти и коленки о все возможные углы, и первого сентября, в чистенькой рубашке, с рюкзачком за спиной, с замазанной тональным кремом ссадиной на виске, переступил порог начальной школы.

Первый скандал произошёл недели через две. Мишка был левша. Мать, наслушавшись европейских метод, научила его писать левой рукой. На уроке чистописания Мишка лениво выводил буковки размашистым почерком, ни о чём таком и не помышляя. Дело происходило в понедельник, учительница начальных классов Екатерина Андреевна, красивая и подтянутая недавняя выпускница института, была не в духе. На выходных, в воскресенье, в гостях у подруги она приревновала бойфренда к этой самой подруге, похоже, не без оснований, потому что прозвучало много интересных слов, а в результате Катюша проснулась с больной головой и одна.

Екатерина Андреевна мрачно взглянула на первоклассника и сказала:

— Пиши правой рукой!

— Мне удобнее левой! — Беззаботно ответил Мишка.

— Каналья! — подумала Екатерина Андреевна. Она была большой поклонницей фильмов про Джека Воробья вообще и актёра Джонни Деппа в частности. — Каналья, удобнее ему, видите ли… Возьми ручку в правую руку!

— Не буду! — сказал Мишка.

— Будешь! — угрожающе произнесла учительница. — Твоя фамилия?

— Чехов, — сказал Мишка.

«Ишь, ты! — подумала Катюша. — Я — Чупрыкина, а он Чехов».

— Дневник на стол, Чехов! Если ты немедленно не начнёшь писать, как все, правой рукой, я вызову родителей. Понял?

— Я буду писать левой! — зло сказал Мишка.

— Выйти вон из класса! — скомандовала учительница.

Мишка схватил рюкзачок и выскочил в коридор.

Чеховы жили в «хрущёвке» в районе Белорусского вокзала. Школа была рядом с домом, перейти через Ленинградский проспект, на улицу летчицы Марины Расковой. Мишка стоял в школьном дворе и медленно осознавал в ощущениях внезапно свалившуюся свободу. Они, эти ощущения, подсказывали, что явиться домой раньше времени будет неверным решением, мать начнёт задавать вопросы, и он засыпется. Идти на следующий урок тоже было очевидной глупостью. Мишка побрёл по улице, оставляя ощущения за спиной.

Пройдя квартал, он увидел через чугунную ограду, как девчушка, на вид его ровесница, крутит сальто-мортале. Мишка вспомнил школьные разговоры, что где-то рядом находится цирковое училище. Девчушка, между тем, взяла обруч и, изогнувшись как змея, принялась бешено его вращать. Мишка так увлёкся этим зрелищем, что просунул голову в ограду.

Вдруг девчушка остановилась и посмотрела на него в упор:

— Мальчик! Ты — нахал!

— Я это… — растерялся Мишка. С безапелляционным женским обвинением он столкнулся впервые в жизни.

— Понравилось? — смилостивилась девчушка.

— Очень! — сказал Мишка и чуть не подавился слюной от смущения. — Ты здесь учишься?

— Уже три года, — важно ответила она. — Как тебя зовут, мальчик?

— Мишка, — сказал Мишка.

— А я Даша. Даша Лукьянова, — представилась девочка.

— А я на голове умею стоять, — сказал Мишка. — Хочешь, покажу?

— Удивил! — засмеялась Даша. — У нас все на голове стоят. Мы ещё йогой занимаемся.

— Здорово! — сказал Мишка. — Вот мне бы у вас учиться…

— Я побежала, — сказала Даша. — Занятие сейчас начнётся. — И уже на бегу она крикнула: «Пока!»

— Пока! — ответил Мишка и хмуро побрёл в сторону дома.

К двенадцати годам Мишка окончательно превратился в остолопа. Он сменил три школы, отметки у него были, кстати, сносные, но «поведение у вашего мальчика просто вызывающее, — сердито говорила Чехову старшему, отдавая документы, директор очередной школы. — Такое высокомерие к окружающим, к учителям, в первую очередь. Вам, уважаемые родители, надо срочно принять меры, пока не поздно. Отведите ребенка к психологу».

«И ещё бы фамилию поменять семейке, быдло придурочное! — подумала директриса. — Присвоили себе необоснованно…»

Мать поначалу пыталась читать сыну нотации.

— Дураки они все! — угрюмо оправдывался Мишка. — Чего они всё время мне тычут: Чехов так бы не сказал, Чехов так бы не написал…

— Ты самый умный! — раздражённо говорила мать, но руки не поднимала: «Мальчик всё же, бить нельзя…»

Отец мрачно пыхтел, в воспитательный процесс не вмешивался, но однажды в воскресенье привёз сына на стадион «Динамо».

Он пошептался с небритым дядькой в спортивном костюме, тот понимающе покачал голову и сказал Мишке: «Ну, чё, пацан, футбол любишь?»

— Люблю, — ответил Мишка.

— Для олимпийского резерва ты, конечно, уже староват, — сказал дядька. — Но если будешь бегать, как лось, человека из тебя сделаю. И если двоек в школе не будет. Уразумел?

— Угу, — сказал Мишка.

— Тогда замётано, — сказал дядька. — Будем из твоего отпрыска, Иваныч, звезду мирового футбола делать.

Ночью в постели Чехов старший сказал жене:

— Серёга кореш надёжный. Он и в сборной участвовал, а последние десять лет второй тренер в детской школе «Динамо». Может, действительно, толк будет. Футболисты в наше время такие деньги зашибают, не чета писателям. Если уж в голове пусто, пусть ногами на жизнь зарабатывает.

— Конечно, — сказала Мишкина маман и в очередной раз подумала о том, как всё-таки коряво у неё всё в жизни получается.

Надо признать, что тренер в своей нехитрой системе подготовки не ошибся: Мишка действительно научился бегать как лось. Телосложением он пошёл в мать, был худощав и подтянут, на курево его не тянуло, он шмальнул из любопытства сигаретку лет в двенадцать, но так закашлялся, что лёгкие чуть наизнанку не вывернулись. Очень скоро в команде у него сложилось устойчивое амплуа «выматывателя». Он выходил на поле в начале второго тайма, и, получив мяч, гонял его максимально долго, доводя противника до полного изнеможения. Голы он забивал редко, «это не твоя работа, — твердил ему тренер. — Гол любой дурак забьёт, было бы свободное пространство. Твоя задача важнее — разрушать чужую оборону. Футбол — игра коллективная и ты должен быть достойным членом этого коллектива, а не звездой кордебалета, едрёна кошка».

Мишка дремал на берегу речушки. Солнце палило нещадно, было тихо, вокруг ни души, обычный рабочий полдень в разгаре июля. Команда находилась на сборах на подмосковной базе, его товарищи, обливаясь потом, отдавали богу душу в ежедневном двадцатикилометровом марш-броске. Мишка сегодня «сачковал», у Мишки был день рождения, законный выходной, как сообщил тренер за завтраком. Вообще-то Мишка не был любителем созерцательного отдыха в одиночестве. Последние годы вся его жизнь была подчинена строгому расписанию: утром в ненавистную школу, где главной задачей стало слушать и молчать, «ты не спорь с учителями, — веско сказал ему тренер. — Они тебя понимать не обязаны, потому будут просто ставить неуд. А к нам с двойками нельзя. Вот и соображай, ты же не дурак».

— Не дурак, — соглашался Мишка, но с некоторой неуверенностью.

После обеда — тренировка, Мишка возвращался домой в выпотрошенном состоянии, за ужином происходили незначительные разговоры с родителями, затем Мишка утыкался в компьютерные игры или футбольные трансляции. Мать махнула на него рукой, только изредка, по инерции, пыталась подсунуть ему книги. «Школьную программу хотя бы надо прочитать!» — с укором говорила она. Иногда вечером Мишка с тоской заглядывал в эти «кирпичи», громоздившиеся на письменном столе, легко соглашаясь, что поговорка «смотрит в книгу, а видит фигу» явно про него.

Впрочем, однофамилец ему понравился. Вернее, один крохотный рассказик, на который Мишка случайно натолкнулся в томике Чехова. Рассказик этот выглядел как речь пожилого дядьки перед постояльцами гостиницы, в которой он вещал о своей ненастной судьбе. И так это было смешно написано, Мишка никогда в жизни так не хохотал. У матери на долю секунды даже шевельнулась надежда, что из сына когда-нибудь вырастет нормальный человек, а не кузнечик с мячиком, как недобро про себя она называла футболистов.

Короче, писатель Чехов на Мишку произвёл впечатление.

С дворовой шпаной Мишка не дружил. Да и шпаны, собственно, не осталось, все рассредоточились по своим интересам, Ржавой вымахал в здорового лба и пошёл служить по контракту в армию, Кокон окончательно устаканился в рэпчике, тусил по ночным клубам, а днём, соответственно, спал.

В выходные, если родители не нагружали какими делами, Мишка отправлялся на тот же стадион. Там всегда царило радостное мельтешение, в самом воздухе, казалось, летали разговоры и мнения о футболе, в тёплые деньки на скамейках трибун сидели ветераны, выпивали и вспоминали великих и павших: Витю Понедельника, Льва Ивановича, бурного грузина Кипиани, хитрого бельмесу Газзаева и многих, многих, многих.

Конечно, какой-нибудь умник непременно заметил бы, что для Мишки бесцельное блуждание по стадиону было чем-то сродни медитативному состоянию. Но, к счастью, с умниками Мишка общался крайне редко и поэтому его погружение в нирвану происходило без затей и вполне непринужденно.

Мишка потянулся на солнышке. Семнадцать лет, школа окончена, весной загребут в армию. «Ничего, послужишь Родине, — сказал ему тренер. — Я с какой-нибудь армейской командой договорюсь, побегаешь там год. Вернёшься, поступишь в институт физкультуры, если, конечно, не раздумаешь футболистом быть. После армии у людей часто мнение меняется. Может, по отцовским стопам пойдёшь».

Мишка скромно промолчал. Профессия сварщика-сантехника его совсем не привлекала.

«Фу, ну и жара!» — услышал Мишка тонкий девичий голосок.

«Дашка, здесь точно никого не бывает?»

— Точно! — ответил другой девчоночий голос, более резкий. — Я здесь всегда голой купаюсь. Из живых существ только футболисты, но они далеко, на поле целый день шары гоняют.

— Не шары, а мячик, — засмеялся первый голос. — Шары у них в трусах.

Два тела с плеском грохнулись в воду.

Мишка поднялся и подошёл к берегу. Две девчонки, на вид его ровесницы, резво плавали в озере.

— Здрасьте! — нарочито громко крикнул Мишка, испытывая одновременно стеснение и похоть.

Первая девчонка с каштанового цвета волосами оценивающе посмотрела на него:

— Ты кто такой?

— Чехов, — сказал Мишка.

— А больше похож на Достоевского, — сказала вторая девчонка, ярко выраженная брюнетка. — Отвернись, чего пялишься.

— Ладно, — сказал Мишка и повернулся к ним спиной.

Девчонки выбрались на берег и быстро оделись.

— Ты футболист, что ли? — спросила та, которая с каштановыми волосами.

— Точно, — ответил Мишка. — Как догадалась?

— Ноги как у лося накачаны.

— А меня в команде так и называют — лось, — сказал Мишка.

— И где же твои рога? — противно захихикала брюнетка.

— Ладно, не обижайся, — сказала первая девчонка. — Меня Даша зовут, а эту ехидну — Лена.

— Мишка, — представился Мишка. — Чехов, правда, моя фамилия.

Смутное воспоминание забрезжило в голове у Мишки:

— Ты в цирковом училище училась?

— Это когда было, — сказала Даша. — В раннем детстве. Мы разве знакомы?

— Нет, показалось, — сказал Мишка. — Чего делаете?

— От безделья маемся, — сообщила Лена. — Отбываем трудовую повинность на родительской даче.

— Грустно, — сказал Мишка. — А у меня сегодня день рождения.

— Поздравляю! — сказала Даша. — У футболистов сегодня попойка?

— Спортсмен — не пью. У нас режим. Так, посидим вечером с ребятами в столовой.

— Вот это действительно грустно, — сказала брюнетка Лена. — Такие кадры пропадают.

— Ну, ладно, Чехов, пока, — Даша села на велосипед. — Приятно было познакомиться. Она тронулась с места, ещё раз оценивающе посмотрела на него и повторила: — Поздравляю с днём варенья!..

Через две недели сборы закончились. Мишка отказался возвращаться со всеми на служебном автобусе, надежда снова увидеть Дашу заставила его целый день прослоняться вокруг озера. Даши, разумеется, он не встретил, и теперь раздосадованный, голодный и злой ловил на трассе попутку в Москву. Под стать настроению были и мысли. До весеннего призыва надо было чем-то заняться. Родители не настаивали, чтобы он устроился на работу, самой собой предполагалось, что он начнёт помогать отцу. Мишка пожевал травинку и выплюнул: «Когда учился в школе, было проще».

Серого цвета джип затормозил возле него. С пассажирской стороны приспустилось стекло и Даша звонко сказала:

— Привет, Чехов!

— Привет! — ответил Мишка и растерянно затоптался на месте.

— В Москву? — спросила Даша.

— Угу, — сказал Мишка, чувствуя всё большую неловкость.

— Садись, подвезём. До ближайшего метро устроит?

— Устроит, — сказал Мишка и сел в машину.

— Познакомься, — сказала Даша. — Моя мама — Лариса Владимировна.

Ухоженная женщина лет сорока с небольшим, сидевшая на водительском месте, посмотрела на Мишку:

— Здравствуй, Чехов! Весело, наверное, с такой фамилией жить.

— Нормально, — насупившись, буркнул Мишка. — Нормальная у меня фамилия.

— Ну, ладно, — сказала Лариса Владимировна и резко рванула с места. Одновременно салон заполнил взрывающийся от драйва рок-н-ролл.

— Настя Полева, — сквозь музыку крикнула Дашина мама. — Мы с ней в молодости, как выражается ваше поколение, «зажигали». Дашки тогда еще и в проекте не было. Нравится?

— Здорово! — крикнул в ответ Мишка, подумав: «Лихая у Даши мама!».

До Москвы домчались как на ракете. Остановившись возле метро, Лариса Владимировна выключила музыку и спросила:

— Какие планы на ближайшее будущее, молодой человек?

— Не знаю, — снова растерялся Мишка. — Весной — в армию. А пока работу буду искать.

— Ясно, — сказала Дашина мама. — Мы с мужем подбираем нового сторожа в загородный дом. Работа несложная, в основном физическая. Зарплата будет достойная. Парень ты вроде крепкий…

— Футболист, — важно добавила Даша.

— Тем более, — сказала Лариса Владимировна. — Что думаешь?

— Не знаю, — неуверенно сказал Мишка. — Мне на тренировки надо будет ходить.

— Ты подумай, — сказала Лариса Владимировна. — Как надумаешь, позвони Даше. Даша, продиктуй ему свой номер. Только долго не думай.

— Я позвоню обязательно, — сказал Мишка, записывая Дашин номер. — Вы не волнуйтесь.

С этими словами он вышел из машины и пошёл в метро.

Ночью Мишке снилось, что он лежит в постели с Ларисой Владимировной, а голая Даша купается в озере. Мишка очнулся в поту, взял со стола мобильник и проверил телефонную память. Дашин номер светился загадочно и призывно.

Про тренировки Мишка соврал. В юношескую команду его не могли взять, поскольку скоро в армию, а во взрослую не подходил по возрасту. И по способностям, честно сказал ему тренер, «„Динамо“, сам понимаешь, в премьер-лиге, так что, если после армии не раздумаешь, поедешь в провинциальный клуб. У меня корешей по всей России хватает. На тренировки приходи в свободном режиме».

Родителям он сказал, что его пригласил работать на дачу сам директор стадиона. Чехов старший обрадовался и гордо сказал жене: «Видишь, первая протекция у парня».

Они тряслись с Дашей на заднем сидении «маршрутки», «мама встретит нас на сорок втором километре, — сказала Даша, — это минут через тридцать. А что с твоими тренировками?»

— Я договорился, — сказал Мишка.

— Ну и здорово! — сказала Даша. — Будешь маме помощником. Мы с папой послезавтра в Швейцарию улетаем.

— На отдых? — спросил Мишка, понимая, что его устройство на работу начинает терять смысл.

— Я буду учиться в Цюрихе в политехническом институте. Отец едет контракт подписать на обучение, у него там ещё дела какие-то.

— А когда вернёшься? — спросил Мишка, теряя последнюю надежду.

— На Новый Год, — сказала Даша. — На каникулы.

«Приехали!» — подумал Мишка, но давать «задний ход» было совсем абсурдно.

Они помолчали.

— А твоя мама чем занимается?

— Она — искусствовед, специалист по живописи Возрождения, — ответила Даша. — Долго не работала по профессии, отцу в бизнесе помогала. А сейчас пишет книгу о фламандских художниках. Решила на это время пожить в загородном доме. Меня не будет, отец часто в командировки уезжает. Одной страшно, сам понимаешь.

— Понимаешь, — сказал Мишка, в очередной раз убеждаясь, как жизнь ни за что ни про что поворачивается своей грустной стороной.

Отдельного помещения для охранника в доме не было, его поселили в комнате, примыкающей к сауне. Душ, в предбаннике на столике стояла плитка, в углу небольшой холодильник. Во двор отдельный выход, так что жильё можно было считать вполне обособленным.

Обязанности были несложные. Подметать территорию, зимой убирать снег, колоть дрова для камина. Раз в неделю спускать, мыть и снова наполнять бассейн, который находился там же, в сауне. И «самое главное — охранять мою бесценную натуру», — сказала Лариса Владимировна. Они прохаживались по участку втроем: Даша, Мишка и Лариса Владимировна:

— Я просыпаюсь поздно, около десяти. Так что у тебя будет достаточно времени позавтракать и быть на боевом посту.

«Ещё кофе тебе в постель подавать, лярва великосветская!» — мрачно подумал Мишка. Искусствовед в его понимании было то же, что и училки в школе, а уж последних он терпеть не мог.

— Это аванс, — Лариса Владимировна протянула ему конверт с деньгами. — На велосипедах прокатись за продуктами, Даша знает, где тут магазин. А поужинаешь сегодня с нами.

— Поехали, футболист, — сказала Даша.

Они накупили провизии и теперь сидели на берегу того самого озерца, где Мишка первый раз увидел Дашу. В первый ли? Воспоминание о девчушке первокласснице из циркового училища настойчиво крутилось в Мишкиной голове, и он почти не сомневался, что она и сегодняшняя Даша — одно и то же лицо.

— А почему в Швейцарии решила учиться? — спросил Мишка.

— Мне в Европе нравится. Там — клёво.

— Не знаю, — сказал Мишка. — Я нигде не был. Только в Белоруссии, на матче.

— Всё впереди, — сказала Даша. — Ты — хлопец видный, женишься на богатой дурочке, она тебя по миру повозит.

Жгучее желание поцеловать Дашу вдруг охватило Мишку, известный предмет в шортах предательски зашевелился.

— Ты чего?! — Даша почувствовала напряжение.

— Жарко, — хрипло сказал Мишка. — Искупаться бы…

— Искупайся, — сказала Даша.

— Я без плавок.

— Я отвернусь, — засмеялась Даша. — Аполлон Бельведерский…

Вечером приехал отец Даши, Василий Константинович. Он был богатырского сложения мужик, сильно смахивающий на бандита из телевизионных сериалов, но и с интеллигентными глазами. За ужином Василий Константинович шпарил виски как воду и с удовольствием обсуждал с Мишкой футбольные новости. «Поиграем как-нибудь, — сказал Дашин папа. — А то я с этой работой совсем пеньком становлюсь».

После выпитого красного вина, ему и Даше налили по бокалу, Мишка рухнул в свою новую постель и заснул в предположении, что всё, что ни делается, всё к лучшему.

Мишка проснулся от чьих-то нежных поцелуев.

— Даша… — мечтательно пробормотал он и перевернулся на спину.

Улыбающаяся Лариса Владимировна в короткой ночной сорочке прислонила пальчик к его губам и ловко соскользнула вниз.

У Мишки, как у всякого представителя своего поколения, секс, разумеется, уже был, на прошлогодних сборах по соседству жили девчонки-легкоатлетки из Ставрополя, вот они зажигали по ночам втихаря от тренеров. Но то, что происходило сейчас, было несравнимо ни с чем. Лариса Владимировна, безусловно, была мастерицей, а опасение, что войдёт Василий Константинович и начнет его, Мишку, дубасить, только усиливало блаженство. Наконец Лариса Владимировна проглотила выплеснувшуюся ей в рот сперму, поцеловала Мишкин член, снова прислонила пальчик к его губам и ушла.

Утро было обычным. Мишка поднялся, как всегда, около восьми, принял душ и твёрдо решил, что всё, происшедшее ночью, ему приснилось.

Он поболтался по двору, взял метлу и принялся лениво подметать. Около одиннадцати вышел Дашин папа, поздоровался, сел в машину и укатил. Ещё через час выползла Даша, потянулась на солнышке, села на велосипед и тоже умчалась. Время тянулось безнадежно медленно. Вскоре после полудня двор сверкал чистотой как хирургическая операционная. «От тоски повесишься на этой работе. — Мишка критическим взглядом оценил аккуратную горку дров у забора. — По-хорошему за два дня можно переколоть. Ладно, буду растягивать удовольствие».

Вечером он поужинал «дошираком» и тупо смотрел в окно. «Попрошу маленький телевизор купить в счет зарплаты, — мелькнула спасительная мысль. — У этой, — он не смог подобрать точное определение. — Ларисы Владимировны».

Около десяти в его комнатку, постучавшись, вошла Даша и протянула ноутбук:

— Презент! Мне в Цюрихе новый купят. Wi-Fi в доме есть. Пользуйся, когда заскучаешь.

— Спасибо! — Мишка соскочил с кровати и оправил футболку. — С тобой по скайпу можно будет связываться?

— Можно, — сказала Даша и черкнула на листочке адрес. — Только я сильно занята буду. Сам понимаешь, учеба.

— Я тебя часто беспокоить не буду, — сказал Мишка. — Ты мне просто очень нравишься.

— Ладно, женишок, — рассмеялась Даша. — Ты завтра в шесть утра на ногах будь. Мы рано в аэропорт уезжаем.

— Лариса Владимировна тоже улетает? — спросил Мишка.

— Нет. Меня проводит и вернётся. Ну, ладно, Чехов, хорошей тебе службы. Зимой увидимся.

— И тебе удачно долететь, — сказал Мишка.

Весь следующий день, проводив хозяев, он остервенело колол дрова, отгоняя от себя предположения, что будет, когда вернётся Лариса Владимировна. Лариса Владимировна приехала ближе к вечеру, сказала несколько незначительных фраз и ушла в дом. Мишка продолжал колоть. Натруженные работой мышцы напряженно загудели, дурная кровь заиграла в Мишкиных жилах.

«Блядь, сейчас пойду и трахну её!»

Мишка вошёл в дом. На первом этаже никого не было. Он поднялся на второй, в спальню. Голая Лариса Владимировна лежала на постели.

— Я заждалась, — сказала она.

— Я думал, что ты занята, — сказал Мишка, пот струился у него по спине.

— Исключительно мыслями о твоем хуе, мой милый Чехов, — Лариса спрыгнула с кровати, встала на колени и спустила с Мишки шорты. — Ах, какой красавец!

Совсем в ночи, утрахавшийся, но счастливый как после победного матча, Мишка спросил: «А твой муж когда приедет?»

— Спи, — поцеловала его Лариса. — Половой разбойник…

Вся последующая неделя была сплошным буйством плоти. Они перепробовали все предназначенные и непредназначенные для этого места, за исключением, пожалуй, лишь люстры и горки дров. Если бы у Мишки было время для бездарных фантазий, он легко мог бы представить Ларису Владимировну монашкой, вырвавшейся на волю после многолетнего заточения. Но времени у Мишки не было, Лариса, хоть и годилась ему в матери, была его первой регулярной женщиной и поглощала всё его внимание.

— Ты знаешь, кто такая Мессалина? — как-то спросила его Лариса.

— Не-а-а-а, — сказал Мишка. — Оперная певица, что ли?

— При её жизни оперы еще не существовало. Правители тогда развлекали народ более эффектными зрелищами, например, гладиаторскими боями. Мессалина была родовитая римская матрона, жена императора и дочь прославленных аристократов. В пятнадцать лет ей было озарение, как она решила, снизошедшее от бога Митры. Озарение гласило, что она должна переспать с каждым десятым достойным, впрочем, как и недостойным гражданином Рима. Главное, с каждым десятым.

— Зачем? — спросил Мишка.

— Не думаю, что ей было разъяснено, но догадываюсь о следующем: десятичная система — основа цивилизации, как тогдашней римской, так и нашей.

— А спать-то со всеми зачем? — снова спросил Мишка.

— Насколько я изучила данный вопрос, — сказала Лариса, — Рим тогда уже начинал опускаться в трясину. Внешне это выражалось в чрезмерном увлечении скотоложством и гомосексуализмом. Несколько веков спустя с этой пакостью стала бороться христианская церковь, приравняв однополую любовь к смертному греху. А до этого Мессалина и ей подобные дамы просто пытались удержать статус кво: важнее и лучше женщины нет ничего на свете.

— Мудрёно как у них все было, — сказал Мишка. — Гомиков и сейчас полно. Ты себя новой Мессалиной считаешь?

— У меня всё скромнее, мой милый Чехов, — Лариса положила ногу ему на пах. — Я просто обожаю мужчин с крепким стержнем.

— Да ладно, — зарделся Мишка почти как красна девица. — Я обычный парень.

— Разумеется, — сказала Лариса и положила вторую ногу туда же. — Сегодня ночуешь у себя, вечером приедет муж.

«Слава богу! — подумал Мишка. — Передохну, наконец».

В день приезда мужа он придумал себе занятие: покрасить забор. В подвале было достаточное количество зелёной краски, он перемешал её, надел старенькую рубашку и приготовился работать.

— Кисти следует замочить в бензине, — услышал он голос Василия Константиновича. — Возьми в гараже, там немного в канистре есть.

Мишка сходил и принёс бензин. Василий Константинович возвышался над тазом с краской как гора.

— Я в детстве зачитывался Томом Сойером. Все мечтал путешествовать по Америке. Ты читал, разумеется?

— Ага, — сказал Мишка и ушёл от опасной темы. — А зачем в бензине кисти замачивать?

— Краска будет ложиться ровным слоем. Поищи в подвале какую-нибудь посудину.

Проходя через дом, Мишка не удержался и взял за задницу Ларису Владимировну, колдовавшую на кухне.

— Надо немного подождать, — шепнула она и поцеловала Мишку в ухо.

— Вот. Подойдёт? — Мишка поставил перед Василием Константиновичем глубокую миску.

— Вполне, — сказал тот.

— А сколько замачивать?

— Минут пятнадцать-двадцать. Куришь?

— Нет, спортсмен, — сказал Мишка.

— Ну, да. Я забыл. Ну и как тебе?

— Что именно? — спросил Мишка.

— Я спрашиваю, как тебе моя жена, Лариса Владимировна? — спокойно произнёс Василий Константинович.

— В смысле? — сказал Мишка.

— В смысле, хорошо моя женушка ебётся? — все также спокойно продолжил Василий Константинович.

Мишка сглотнул слюну, лихорадочно соображая, куда надо ударить, чтобы свалить с первого раза.

— С первого раза не получится, — сказал Дашин папа. — Во мне живого веса сто двадцать килограмм, это без дерьма. А если с дерьмом, и того больше.

Мишка молчал. На мгновенье ему представилась Даша, они стоят по пояс в озере и целуются.

— Ты — молодец! — сказал Василий Константинович. — Не сыкун! У меня к тебе дело.

— Какое дело? — сказал Мишка.

— Важное. Можно сказать, партийное задание. У меня есть потаскуха, она же моя секретарша, помощник, любовница и всё остальное. Влюбилась в меня, дура, то ли в меня, то ли в мои деньги, у женщин обычно это перемешано. Короче, мне надо, чтобы ты её трахнул.

— Я… — начал было говорить Мишка.

— Хочешь сказать, что она тебе не даст? — перебил его Василий Константинович. — Вот и проверим. Засадишь ей, буду твоим должником. Я на выходные с ней приеду.

— А Лариса Владимировна? — спросил Мишка.

— Лариске по делам надо в Москву. Так что готовься, боец.

— Дорогой! — раздался голос Ларисы Владимировны. — Иди обедать…

Ночью Мишка лежал на кровати одетым и смотрел в потолок. Посоветоваться было не с кем. То есть можно было, конечно, собрать манатки и тихо свалить, но… Ему вдруг ярко, будто в гипнотическом сне, нарисовалась вся его будущая жизнь: вот он кочует из одного провинциального клуба в другой, живёт в дешёвых обшарпанных гостиницах, вот его будущая жена, которая сразу не понравилась матери, и то, что он женится на беременной, матери не понравилось вдвойне, вот в тридцать пять его провожают на пенсию, он ужирается водкой и засыпает лицом в салате, вот он физкультурник в той самой школе, где учился, он хмуро смотрит на молоденьких учительниц и много курит, он возвращается домой, отца недавно похоронили, мать превратилась в злую брюзжащую старуху, жену, которая и раньше-то не была худышкой, совсем разнесло, он смотрит на своего сына и решает отвезти его на стадион «Динамо».

— Что я теряю? — негромко вслух сказал Мишка. — Свалить я всегда успею.

Утром Лариса вместе с мужем уехала в Москву.

— Я буду дней через десять, — сказала она. — Позвони, если что случится.

— Конечно, — ответил Мишка. — Вы не волнуйтесь, всё будет в порядке.

Он побродил по опустевшему дому, включил компьютер и набрал Дашин адрес по скайпу. Зелёный огонек светился.

— Ты просто телепат, — услышал он знакомый голос. — Я через пару минут ухожу.

— Привет! — сказал Мишка. — Я так рад тебя слышать.

— Как тебе работается под началом моей мамы? — спросила Даша.

— Да вроде нормально, — сказал Мишка. — Она в Москву уехала.

— Я знаю, — сказала Даша. — Она мне звонила. Не скучай, мне идти пора.

— В какое время тебе лучше звонить? — спросил Мишка.

— Звони после восьми вечера по Москве. Я обычно в это время уже у себя.

В пятницу заявился Василий Константинович со своей пассией — Леной. Девка, конечно, супер, подумал Мишка, украдкой разглядывая её, прямо с обложки модного журнала. Интересно, как мне на неё забраться.

Они жарили с Василием Константиновичем шашлыки, Лена порхала по двору, болтая по телефону.

— Хорошая фефочка, но тупая! — издевательски произнёс Василий Константинович. — Я её в дерижопле подцепил, стюардессой работала. Есть ещё женщины в русских селениях. Нравится?

— Нравится, — сказал Мишка. — На таких уйма денег нужна.

— Давай мало, обещай много, — расхохотался Василий Константинович, — если хочешь, чтобы бабы вокруг тебя косяком ходили. Теперь слушай сюда. Я овцу напою как следует, часа в два ночи аккуратно съебусь. Как только уеду — вперед, делать своё грязное дело.

— А если она в милицию начнёт звонить? — спросил Мишка.

— Я её телефон спрячу, — сказал Василий Константинович. — Это — во-первых. А во-вторых, очень трудно звонить, когда пялят в жопу.

— А если она заявление об изнасиловании напишет? — сказал Мишка.

— Не напишет, — сказал Василий Константинович. — Шлюха она и в Африке шлюха. А потом, родной, ты, когда мою жену драл, о чём думал? Или нечем было думать?

— Не ссы! — добавил Василий Константинович. — Считай, что это проверка на вшивость.

Василий Константинович оказался пунктуальным. В два часа ночи он растолкал Мишу: «Поднимайся, я сейчас уеду». Мишка растёр сонные глаза и на цыпочках прошёл на кухню. На столе стояла недопитая бутылка коньяка. Он налил полфужера и, поморщившись, выпил до дна. Затем снял трусы и отправился в спальню.

Лена спала на животе, слегка похрапывая. Мишка прилёг рядом, приподнял одеяло. Упругая попка возбудила его. Он начал поглаживать Ленину промежность.

«Ой, Васечка!..» — пробормотала Лена.

«Хуясечка!» — шепнул Мишка и засадил ей «по самые помидоры».

Лена взвизгнула, но быстро вошла в ритм и стала стонать и подмахивать. Потрудившись вволю, Мишка перевернул её на спину и кончил на лицо. Лена смотрела на него изумленными глазами:

— Он тебя убьет!

— Не убьет! — сказал Мишка. — Он уехал. Соси.

— Я хочу выпить! — капризно произнесла Лена.

— Ну, пойдём, выпьем, — сказал Мишка.

Они спустились на кухню и допили остатки коньяка.

— А чего он вдруг уехал? — спросила Лена. — Достань из бара ещё коньяка.

— Не знаю, — сказал Мишка. — Разбудил меня среди ночи, сказал, что позвонила жена, и уехал.

— Странно, я ничего не слышала, — сказала Лена. — Как я эту семейку ненавижу. Женушку, блядушку эту, Васю, старого козла. Как я устала влюбленную дурочку из себя разыгрывать.

— А чего спишь с ним, — сказал Мишка. — Если так противно.

— А с кем спать? С тобой, что ли? Ты — нищий. С тобой только трахаться, — Лена взяла его за член. — Мне понравилось.

— Раз понравилось, тогда продолжим.

— Где? — кокетливо спросила Лена.

— В каминной комнате, на журнальном столике. Он крепкий, выдержит.

— С Лариской, что ли, проверял? — сказала Лена. — Не дом, а блядовое поёбище.

Он отвёл Лену в каминную комнату и поставил на четвереньки на столике.

— В попу только с кремом, — сказала Лена.

— Перебьёшься, — сказал Мишка. Возбуждение превысило допустимую норму и он со всей силы вошёл в Лену. Лена уже привычно завизжала и принялась двигаться в такт.

— Последней блядью буду, — кричала она через стоны, — но заставлю этого козла Васю мне квартиру купить. Тварью конченной стану, но своего добьюсь…

— Обязательно станешь, — сказал вошедший в комнату Василий Константинович и влепил Лене пощечину. — Я тебе обещаю.

Лена дернулась, соскользнула с Мишкиного члена и, смешно дрыгая ногами, убежала.

— Стоит статуя с лопатой вместо… — насмешливо произнёс Василий Константинович. — На стол не кончи, герой-любовник.

— Что дальше? — спросил Мишка.

— Коньячку выпьем, пожурчим по-свойски, — сказал Василий Константинович. — Пока птичка бегает по двору и размышляет о будущем.

— Сволочью меня считаешь? — Василий Константинович налил себе и Мишке.

— Ну, уж явно не ангелом.

— Ангелы живут на небе, а по земле ходят люди, — сказал Василий Константинович. — Муж — сволочь, жена — блядь, любовница — шлюха и дура, зато из дочери в Швейцарию воспитают настоящую леди. Нормальный набор для современного буржуазного общества.

— А я кто? — спросил Мишка.

— А ты пока никто, — сказал Василий Константинович. — Ты глина, из которой можно вылепить всё, что угодно. Лимончиком закуси, а то сломаешься с непривычки.

— Я сам себя вылеплю, — сказал Мишка.

— Ну-ну… — Василий Константинович потянулся как старый тигр. — Свежо предание, да серится с трудом.

— Прости меня, Вася! — голая Лена влетела на кухню и упала перед Василием Константиновичем на колени. — Он меня наркотиком напоил.

— Конечно, — вкрадчиво сказал Василий Константинович. — Натуралий хлорадий аморфий называется. Верно?

— Да-да, — пролепетала Лена. — Он. Прости меня, Васечка!

— Соси у Чехова! — приказал Василий Константинович.

Лена захныкала:

— Васечка, пожалуйста…

— Живо! — повторил Василий Константинович. — А то отправлю обратно в дерижопель.

Лена, обливаясь слезами, поползла к Мишке.

— Вот видишь, Чехов, — сказал Василий Константинович. — Ты, конечно, может гордо покинуть это гнусное безобразие, но твой сморчок красноречивее тебя. Он неукротимо поднимается ввысь, потому что эта власть, власть над красивой девкой, которая валяется у тебя в коленях, возбуждает и пьянит лучше вина и сильнее наркотика.

Мишка молчал, вцепившись пальцами в подлокотники кресла.

— Соси! — прикрикнул Василий Константинович и Лена послушно взяла Мишкин член в рот.

— Дарю красавицу до утра, — Василий Константинович допил коньяк и поднялся. — Отнесись к девушке бережно, у неё сегодня было много впечатлений.

Уже лежа в постели, Мишка вдруг нежно погладил Лену по плечу.

— Ты чего?! — встрепенулась та.

— Спи, Даша, спи, — сказал Мишка.

— Я не Даша, — прошептала Лена.

— Это неважно, — сказал Мишка. — Спи.

Мишка проснулся рано. Что-то, очень напоминающее щемящее чувство стыда, заставило его подняться. Он походил по комнате, посмотрел на Лену. Та спала, тихонько посапывая. Мишка оделся и вышел во двор.

Василий Константинович меланхолично делал на лужайке зарядку.

— Валить собрался? — спросил Василий Константинович. — Разумное решение. Тихое болото надёжнее бурной речки.

— За что вы так с ней? — сказал Мишка. — Она же ничего плохого вам не сделала.

— Ей не повезло, — равнодушно сказал Василий Константинович. — Она родилась дурой, выросла среди бестолочей, ей бы трудиться уборщицей или кухаркой, в крайнем случае, официанткой в привокзальном буфете. Но она, положившись на фактуру, решила, раздвигая ноги, создать себе состояние. Опасная иллюзия: надеяться, что разведёшь московских лохов. Хотя, безусловно, прецеденты были. Впрочем, не подумай, что я осуждаю. Для меня фефочка Леночка — функция, а функция должна соответствовать тому образцу, который мне нужен.

— Ваша жена тоже функция? — спросил Мишка.

— В известной степени, — сказал Василий Константинович. — Просто на другом уровне. Мы с Ларисой — партнёры в бизнесе, а это сильно сближает и позволяет не обращать внимания на мелкие недостатки.

— Я не буду больше трахать вашу жену, — сказал Мишка.

— Ты соображаешь быстрее, чем я думал. Именно об этом я и хотел тебя попросить. С одной небольшой поправкой. Ты не будешь трахать Ларису лишь некоторое время. Ты доведешь её до почти безумного состояния, когда, брызжа слюной, она полезет на дверную ручку.

— Зачем? — сказал Мишка.

— Мне надо слегка подрессировать её, — сказал Василий Константинович. — На то есть причины, которые тебе совершенно не интересны.

— На кой ляд мне эта ваша бурная речка? — сказал Мишка.

— Пять тысяч долларов, — сказал Василий Константинович. — Первый взнос в накопительную часть пенсии. Я в твоём возрасте о такой сумме даже не мечтал.

— Деньги до или после? — сказал Мишка.

— Конечно — до, — ответил Василий Константинович. — Ты же не «кидала», чтобы взять деньги и не выполнить обещанного.

— Я не «кидала», — сказал Мишка.

Вечером он долго сидел перед компьютером и ждал, когда засветится зелёный огонек Дашиного скайпа. Мишка заснул, но огонек так и не засветился.

— Всё в порядке? — спросила Лариса, выйдя из машины. — Возьми, пожалуйста, пакеты из багажника.

— Да, всё нормально, — сказал Мишка.

— Муж не приезжал? Я соскучилась по тебе. — Она поцеловала Мишку. — Я в ванну, приходи.

— Никто не приезжал, — сказал Мишка.

Минут через сорок Лариса высунулась в окно:

— Чехов, тебя долго ждать?!

Мишка подметал двор.

— Сейчас буду, — сказал Мишка и не торопясь пошёл в дом.

Лариса в одном халатике сидела в гостиной:

— Странный ты сегодня. Выпьешь что-нибудь?

— Выпью, — сказал Мишка. — А что обычно твои любовники пьют?

— Все по разному, — Лариса внимательно посмотрела на него. — Лично мне больше нравится, когда пьют текилу. У спермы тогда лёгкий привкус кактуса.

— Тогда мне водки, — сказал Мишка.

— Хорошо. — Лариса налила ему фигурную рюмку. — И сколько мой муж тебе предложил?

— Перекупать будешь? — спросил Мишка.

— Буду, — сказала Лариса и сняла халатик.

— Десять тысяч долларов.

— Я дам тебе двадцать, — сказала Лариса.

— Мало, — сказал Мишка. — Встань на четвереньки.

Лариса повиновалась.

— Зачем ты рассказала мужу, что спишь со мной?

— Я не рассказывала. Он и так всё знает. Отымей меня, пожалуйста.

— Откуда он знает? — засмеялся Мишка. — Телепат?

— Всё очень просто, — Лариса подползла к Мишке. — По всему дому установлены камеры, монитор в его кабинете в офисе.

— Кино и песни, — сказал Мишка. — Нас и сейчас снимают?

— Сейчас нет, — Лариса уткнулась носом в Мишкин член. — Я повредила передающую антенну. Трахни меня!..

— … Далеко пойдешь, — сказала Лариса, всё еще сидя на нем. — Давненько меня так не дрессировали.

— Именно об этом меня попросил твой муж, — сказал Мишка. — Денег мне дал, чтобы я тебя не трахал.

— Вернёшь? — спросила Лариса, взяла с прикроватного столика серебряный мундштук, вставила в него длинную чёрную сигарету и закурила. — Хочешь попробовать?

— А что это? — спросил Мишка.

— Хорошая травка, лёгонькая. Мне из Голландии привозят.

— Давай, — сказал Мишка. Лариса протянула ему свою сигарету. Мишка сделал несколько затяжек:

— Чего-то никак… А в чём кайф-то?

— Требуется привычка, мой милый, — сказала Лариса. — Как в любом деле.

— А денег я твоему рогатику не верну, — сказал Мишка. — Перебьётся.

— Восхищена! — сказал Лариса. — Берешь с двух сторон и не краснеешь. У меня для тебя сюрприз.

— Какой сюрприз? — напрягся Мишка.

— Я договорилась: тебе сделают освобождение от армии.

— И что я буду делать? — сказал Мишка.

— Видимо, поедешь в Биробиджан, выступать за клуб «Звезда Алейхема», — Лариса снова села на него. — Или ты уже не хочешь быть футболистом?

— Как вы меня все достали, — сказал Мишка. — Я у себя буду спать.

— Через пять минут, — Лариса прильнула к нему как кошка. — А потом вали ко всем чертям!

В своей комнате Мишка включил компьютер. Дашин скайп светился зеленым огоньком. Мишка посмотрел на часы. Три часа ночи. В Швейцарии час. Неудобно. «Ладно, прощай, Даша!» — сказал Мишка.

Утром он собрал сумку и зашёл на кухню, выпить кофе на дорожку. «Трахнуть, что ли, напоследок», — мелькнула в голове шальная мысль. Он посмотрел на себя в зеркало. Интересно, что она во мне нашла?

— Чехов! — раздался голос Ларисы. — Поднимись, пожалуйста, в спальню.

Лариса сидела в кровати.

— Возьми, — она протянула конверт.

— Что это? — спросил Мишка.

— Двадцать тысяч. Как и обещала.

Мишка покрутил конверт и положил в карман.

— Не хочешь прилечь? — Лариса отбросила одеяло.

— Нет, — сказал Мишка. — Извини, отрабатываю ранее полученную сумму.

— Кстати, о муже, — сказала Лариса. — Он просил приехать к нему в офис. Тверской бульвар, дом восемнадцать. Компания «Балтэксмо». Запомнишь?

— Обязательно, — сказал Мишка. — Счастливо оставаться.

В Москве, был сильный дождь, настоящий осенний ливень. Мишка постоял под козырьком павильона метро, идти домой не хотелось.

«Строго говоря, это можно расценивать как очень хороший заработок за очень непродолжительное время. Да, — подумал Мишка. — Такое и в страшном сне не приснится». На стене павильона висел рекламный лист туристической фирмы: загорелые красотки в бикини на фоне лазурного моря.

«Отличная идея, рвануть в тёплые края. Тем более, что я ни разу не был», — Мишка подошёл поближе и присмотрелся к адресу: Тверской бульвар, двадцать четыре. Надо же, и у этих Тверской бульвар.

На Тверском ремонтировали пешеходную часть. Мишка протискивался в узком проеме между зданиями и строительными «лесами» и вдруг натолкнулся взглядом на тиснённую золотом табличку: ООО «БАЛТЭКСМО». УПРАВЛЯЮЩАЯ КОМПАНИЯ.

— А вот сейчас пойду и расскажу, как Лариска, сидя у меня на хуе, вопила, что Вася — полный кретин. Всё равно семейку эту больше не увижу, — злорадно сказал Мишка и толкнул дверь.

— «Макдональдс» на другой стороне бульвара, — недовольно сказал охранник.

— Я к Василию Константиновичу, — сообщил Мишка. — Передайте, Чехов пришёл.

— Чехов? — улыбнулся охранник. — Ну-ну…

Он позвонил по внутреннему номеру.

— Поднимайся на второй этаж.

В приёмной сидела фефочка Леночка.

— Привет! — сказал Мишка.

— Привет! — сказала Лена и уткнулась в бумаги.

— Меня вызвал, — сказал Мишка.

— Подожди немного. Присядь на диван.

— Как поживаешь? — спросил Мишка.

— Спасибо, всё хорошо! — ответила Лена, не поднимая глаз.

— В Африку не хочешь прокатиться? — негромко произнёс Мишка. — Слонов посмотреть?

— Что? — Лена с любопытством посмотрела на Мишку. — Я же работаю…

Над дверью кабинета загорелась красная лампочка.

— Проходи, — сказала Лена.

— Моя супруга выполнила все мои требования, — Василий Константинович внимательно изучал что-то на экране компьютера. — С заданием ты справился вполне успешно.

— Премия будет? — нагло спросил Мишка.

— Будет, — сказал Василий Константинович. — Точнее, будет новая жизнь.

— Это как?

— Мы будем жить по-новому, — почти пропел Василий Константинович и расхохотался. — Например, ты женишься.

— Да ну, — сказал Мишка. — И на ком же, если не секрет?

— Выбор невелик, — сказал Василий Константинович. — Я бы предложил свою жену, но, к несчастью, она замужем. Поэтому на фефочке Леночке.

— А она знает? — сказал Мишка.

— Мы её украдем, а потом поставим перед фактом, — ещё пуще развеселился Василий Константинович.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Мишка.

— Ну, пойди, — сказал Василий Константинович. — Завтра жду тебя в семнадцать ноль-ноль, поговорим серьёзно. Сегодня, извини, я занят.

Проходя через приёмную, Мишка кивнул Лене: «Решила?..»

Лена недоуменно посмотрела на него.

— Я знала, что ты вернёшься, — сказала Лариса. Они сидят голые на медвежьей шкуре в гостиной и курят травку.

— Слушай, что твоему мужу извращенцу от меня надо?

— Ничего особенного, — сказала Лариса. — Обычная блажь стареющего богатого дяденьки. Хочет трахнуть настоящую невесту на настоящей свадьбе. Чтобы всё было чин чинарём: мамы, папы, родственники, невеста в белой фате и так далее.

— Совсем с ума посходили, — сказал Мишка.

— Но это только видимая часть айсберга, — продолжила Лариса.

— А какая невидимая? — спросил Мишка.

— Перед свадьбой муж намерен фефочку Леночку удочерить, сделать своей наследницей, передать соответствующую долю акций в «Балтэксмо», её сделать главным бухгалтером, а тебя — как её мужа — генеральным директором. Вам это будет преподано как свадебный подарок. После этого через счета «Балтэксмо» транзитом пройдут за границу около семисот миллионов долларов из государственного бюджета, Вася тихо растворится в небытие, а отвечать за это воровство будешь ты и Лена. Когда придут. А придут очень быстро.

— Ты с мужем заодно? — сказал Мишка.

— Не совсем, — сказала Лариса. — Я играю в эти игры, потому что это удобный случай избавиться от опостылевшего мужа и получить надёжного молодого любовника, который не сбежит от меня за первой встречной юбкой.

— Моё мнение в расчёт не принимается? — спросил Мишка.

— Какое у тебя может быть мнение, мой милый Чехов! — сказала Лариса. — Ты — юный болван, жадный до жизни, что вполне естественно для твоего возраста. И у тебя нет ни малейшего шанса вырваться из привычного круга вещей. Без моей помощи, во всяком случае.

— А, может, я не хочу вырываться из этого круга, — сказал Мишка.

— В сантехники потянуло? — сказала Лариса.

— Что проку, если меня посадят. За такую сумму много дадут.

— А вот это моя забота — чтобы сел не ты, а Вася. Твоя обязанность — неукоснительно следовать моим инструкциям.

— А что об этом думает Даша? — спросил Мишка.

— Она не думает, — сказала Лариса. — Она радуется жизни и не намерена менять свои планы, Швейцария это будет или какая-нибудь другая страна. Её так воспитали. У мужа была нищая юность, ради благополучия дочери он в лепешку расшибётся. Мой муж хорош тем, что умеет смириться с поражением.

— Ты говоришь так, будто Даша не твоя дочь.

— Не волнуйся, моя, — сказала Лариса. — Просто она выросла. У неё своя жизнь, у меня — своя.

— Когда у тебя день рождения?

В китайском ресторанчике недалеко от офиса «Балтэксмо» почти никого нет.

— Пятого января.

— Замечательно. Несколько месяцев, чтобы подготовить тебя к роли директора.

— За что такая честь? — сказал Мишка.

— Сначала небольшая прелюдия, — сказал Василий Константинович. — Видите ли, мой юный друг, мне надоело работать. И не потому, что я постарел или устал. Просто я вошёл в тот возраст и в то состояние, когда эта имитация бурной деятельности, которая всем несведущим кажется настоящей, мне стала противна. Дураком прикидываться очень легко, когда ты умный. Но в какой-то момент тошно. Примерно так же, как бегать по полю без мяча.

— Понимаю, — сказал Мишка. — У вас разве нет замены?

— Нет. У меня работает почти триста рыл, и все, как на подбор, либо мудаки, либо трусы. То, что они такие, это не моя вина, это — моя заслуга. Я только таких и подбирал: искусство управления для отдельно взятой слабо развитой страны. Искать замену среди них — верх идиотизма, поэтому я решил подобрать наследника с улицы, полагаясь исключительно на собственное чутьё.

— Но вы же можете просто выйти на пенсию?

— Не могу, — сказал Василий Константинович. — В бизнесе, как в любой мафии, выход только вперед ногами. Необходимо соблюсти все нормы приличия, я развлекаюсь на зарубежных курортах с красивыми девочками, а муж моей новоиспечённой дочери пашет как волк, поддерживая честь фамилии.

— Вы удочерили Лену? — спросил Мишка.

— Оформляю документы, — легко ответил Василий Константинович. — Выяснилось, что она моя дальняя родственница. Сиротинушка, фефочка заслужила комфортную жизнь.

— А если я не справлюсь? — сказал Мишка.

— Дурное дело — нехитрое. Не сможешь — научишь, не хочешь — заставим. Абрамовичи, как говорится, академиев не заканчивали. Кроме того, Лариса, которую ты, безусловно, продолжишь трахать, будет тебе надёжной опорой.

— А почему ей самой не стать директором? Она же ваш партнер…

— Не катит, — сказал Василий Константинович. — Разве в футболе бывают женщины-тренеры?

— Не бывает, — сказал Мишка. — Что я должен делать?

— На первых порах ничего особенного. В ближайшее время я назначу тебя официально своим помощником. С моей челядью не общайся, только вежливое: «здрасьте, до свиданья, спасибо, я уже пописал». Будешь тенью присутствовать на всех совещаниях, переговорах и прочих мероприятиях. Дальше — по мере поступления информации. Твоя задача — впитывать как губка этот образ жизни.

Мишка стоял на перроне Ленинградского вокзала и ждал электричку. Понимание, что он может позволить себе «тачку» ещё не укрепилось в его сознании. «Я не гордый!» — подумал Мишка. В кармане куртки зазвонил телефон.

— Привет! — сказала Лена. — Ты случайно не в Москве?

— В Москве.

— Давай увидимся. Надо поговорить.

— Давай, — сказал Мишка. — Где и когда?

— В десять часов в «Якитории» на Арбате. Ты знаешь, где это?

— Найду, — сказал Мишка.

Лена ждала его за столиком в слабо освещенной части зала.

— Для начала давай познакомимся, — сказала она.

— Давай, — ухмыльнулся Мишка. — Я — Мишка Чехов…

— Я не Лена, — перебила она. — Меня зовут Екатерина Миткарская. Между прочим, мне тридцать один год.

— Да ну, — заметил Мишка. — Я думал, года двадцать два.

— Законсервировалась, — сказала Лена-Катя. — Мой муж, Валерий Миткарский, работал у Васи первым замом. Когда Вася вляпался в очередную авантюру, муж взял вину на себя и поехал отбывать срок. Это было три года назад. Я же очень быстро стала сначала любовницей Ларисы, а потом Васи. Я — универсалка.

— Мужа спасаешь? — сказал Мишка.

— Нет. Мы с мужем плохо жили. Давно бы развелись, но он жаден был, вообще не хотел мне ничего оставить. Так что его телепортация в места не столь отдалённые была очень кстати. Я основным условием участия в сексуальных игрищах семейства Лукьяновых поставила требование, чтобы муж из тюрьмы не вернулся. Как, не моя забота.

— Ясно, — сказал Мишка. — И что ты от меня хочешь, Лена-Катя?

— Мой благоверный был не только жаден до безобразия, но и хвастлив. По пьяной лавочке в подробностях рассказывал, как они с Васей воруют. Я прилежно запоминала и ждала своего часа. Похоже, он наступил.

— Тебя Лариса подослала? — сказал Мишка.

— У Лариски классическая «манька величкина». Она школьницей посещала шахматный кружок, и с тех пор считает, что всех может обыграть. Если она тебе так уж приглянулась, можем взять с собой «паровозиком». Из неё получится отличная гувернантка.

— Ты тоже шахматный кружок посещала? — спросил Мишка.

— Я мечтала о театральном училище, — сказала Катя. — Но попала в бордель. Впрочем, это неинтересно. Кидаем старичка со старушкой?

— Как? — сказал Мишка.

— Контракт на оплату через «Балтэксмо» научно-технологической продукции на семьсот миллионов долларов будет подписан за несколько дней до твоего назначения директором. Контракт, естественно, подпишет Вася, иначе ничего не получится. А вот платёжки будут уже за твоей подписью. Деньги должны уйти на его подставные фирмы в разных дальних уголках мира. Этим летом я съездила на Кипр в отпуск и купила несколько таких фирм. Вася не доверяет электронным средствам связи. Платёжки в банк должен отвезти лично ты, как директор. По дороге мы подменим эти платежки на другие, где будет стоять Васина подпись и реквизиты моих, точнее, уже наших компаний. На тот случай, если вдруг Вася поедет в банк с тобой, я договорилась о замене платежек с девочкой-операционисткой. Она же проконтролирует, чтобы Васино уведомление о том, что он больше не директор, случайно потерялось.

— А если девочка испугается? — сказал Мишка.

— Не испугается, — сказала Катя. — Я с ней сплю, в свободное от Васи время.

— Странно, — сказал Мишка. — Практически всё тоже самое мне предложила Лариса, за исключением разве что девочки-операционистки.

— Воровские схемы примитивны как инфузория туфелька. Фантазия здесь скорей противопоказана. А как Лариса собирается убрать деньги со счетов Васиных зарубежных фирм?

— Она говорила, что знает код доступа к счетам, — сказал Мишка. — Честно признаться, я не очень понял. Что-то как в кино, набирает в компьютере пароль и перечисляет деньги в другое место.

— Сказки, — уверенно сказала Катя. — Вася может поменять код доступа в любую секунду. Кроме того, в банках практикуют переводить крупные суммы только при личном присутствии клиента или, в крайнем случае, по его голосовой команде. А уж персональный менеджер Васи его голос прекрасно знает. Я думаю, что она с мужем заодно: подставить тебя и меня и смыться. Дочурка уже в Швейцарии.

— Какие гарантии, что ты меня не кинешь? — сказал Мишка.

— Зачем? Я — молодая женщина, я хочу иметь мужа, детей. Ты — парень крепкий, здоровый, нас многое будет связывать. Чего нам не жить вместе?!

— А если я не захочу жить с тобой? — сказал Мишка.

— Пустяки, — сказала Катя. — Заведешь себе вагон любовниц, с такими деньгами-то. Я — девушка не обидчивая. Поверь, я очень надёжный человек. Проводишь меня домой?

— Я обещал родителям переночевать дома, — сказал Мишка.

— Ну, ладно, — сказала Катя. — В завершение вечера один неприятный момент. Вася и Лариса уже ввели тебя в курс дела. Обратной дороги: например, послать всех и послужить в армии, у тебя нет. Тебя обвинят в краже какой-нибудь херни в доме и «упакуют» также как моего бездарного мужа. Вася и Лариса в этом смысле звери. Подумай об этом на сон грядущий в уютном родительском гнёздышке.

Мишка стоял на ночном Арбате. Последний раз такое состояние прострации он испытал в том разгромном матче в Белоруссии, когда восьмой, последний по счёту гол в их ворота прокатился прямо между его ног и судья посмотрел на него с невыразимым пренебрежением.

— Парень, книжку купишь?

Мишка обернулся. Около него стоял невысокий попрошайка, бедненько, но опрятно одетый.

— Купи книжку, — повторил попрошайка. — Хорошая книжка. «Мастер и Маргарита» называется. Про дьявола, про бабу красивую. Тебе понравится.

— Вам выпить надо? — спросил Мишка.

— Надо, — ответил попрошайка.

— Пойдёмте, я угощаю.

— Слушай, парень, я без смокинга, — сказал попрошайка. — Пойдём в «Жигули», меня там знают.

— Отменный сюжетец, — сказал попрошайка, когда Мишка закончил рассказывать. — Лет двадцать назад я бы такой сценарий слепил, пальчики оближешь. Ты выпей водки, полегчает.

— Да не хочу я пить, — сказал Мишка. — Я — спортсмен. А вы сценарии пишете?

— Писал раньше. Всякое говно сочинял, поэтому и спился. Сейчас пробавляюсь случайными заработками, для телевидения мутотень лабаю. Но здесь тема достойная, так и вижу финал: пассажир бредёт по вокзалу, а рельсы расходятся в разные стороны. В чёрно-белом кадре, а ля итальянский неореализм.

— А мне-то что делать? — сказал Мишка. — Вы же взрослый человек, посоветуйте.

— По всей вероятности, вешаться, — сказал попрошайка.

— Не входит в мои планы, — угрюмо сказал Мишка. — Может, мне сбежать? Страна большая, спрячусь где-нибудь.

— От таких денег не убегают, — сказал попрошайка. — Воспоминание об упущенной возможности когда-нибудь накроет тебя и раздавит. Мой тебе совет: соглашайся сразу на все варианты. Кривая выведет. Наверное. В таких играх либо пан, либо пропал.

Когда Мишка вошёл в дом, Лариса пила на кухне кофе.

— Какой-то ты помятый, — сказала она.

— На вокзале ночевал.

— А я думала с Леночкой. Она тебе уже рассказала, что она Катя Миткарская?

— Рассказала.

— Если не возражаешь, утренний минет, а потом я прокомментирую.

— Давай, — вяло сказал Мишка.

— Мы «свинговали» все вместе, — через некоторое время сказала Лариса и протёрла губы салфеткой. — Я, Вася, Валера Миткарский и Катя. Бывали и другие девки из того борделя, где Катя трудилась, но она была самой услужливой. Поэтому когда Валеру надо было женить для протокола, на Кате и женили. Так что её претензии к мужу безосновательны. Уж больно много пошло разговоров о его гомосексуализме.

— Он ещё и педик? — сказал Мишка.

— Двустволка. На самом деле — тряпка. Вася о него ноги вытирал. А когда стал не нужен, выбросил на помойку. Издержки отечественного бизнеса.

— А теперь тряпкой буду я? — сказал Мишка.

— Нет, — сказала Лариса. — Я успокоилась. Мне для секса достаточно одного мужчины. Я ждала, когда ты пообщаешься с фефочкой Леночкой, чтобы сообщить, как всё будет на самом деле.

— И как же? — сказал Мишка.

— Я покажу, — Лариса расстегнула элегантный кожаный портфель и достала стопку бумаг. — Смотри. Это решение акционеров компании «Балтэксмо» за подписью Катюши как владельца контрольного пакета акций о назначении Васи снова директором вместо тебя. Это платежные поручения за подписью Васи на мои заграничные фирмы, о которых Вася не догадывается. Остаётся только поставить даты.

— Подписи настоящие? — спросил Мишка.

— Поддельные, — сказала Лариса. — Но их делал такой мастер, экспертиза полгода будет разбираться.

— А операционистка в банке, с которой Катя спит?

— Вася учёл подобные нюансы, мой милый Чехов. Деньги из бюджета поступят совсем не в тот банк, о котором думает Катюша. Она этого не предусмотрела, как любая шлюха, она — тупенькая.

— Вася же, наверняка, сам повезёт платежки, — сказал Мишка.

— Он не успеет, — мягко сказала Лариса и села к Мишке на колени. — Его арестуют в то утро, когда в банк поступят деньги из бюджета. У нас будет достаточно времени отвезти документы в банк, убедиться в исполнении платежей и уехать в аэропорт. Об этом позаботится мой последний любовник — крупный чин в полиции.

— Я думал, что это я — последний, — сказал Мишка.

— Ты единственный и неповторимый, — Лариса поцеловала его.

— Мне нужно побыть одному, — сказал Мишка.

— Разумеется. Я позову тебя к обеду.

Мишка сидел в своей комнате и смотрел на осенний пейзаж за окном. На плитке чайник недовольно пыхтел, превращая воду в пар.

«Господи, куда меня несёт?!» — Мишкина семья не была религиозной, да и в команде бога поминали редко и вечно не по делу. Холодный страх постепенно овладевал им, низ живота неприятно заныл. «Помоги мне!» — впервые в жизни Мишка с трепетом посмотрел ввысь.

«Надо отвлечься, — подумал Мишка и включил компьютер. — Давно футбол не смотрел».

Раздался скайповский вызов, Мишка нажал кнопку и весь экран заполнила Дашина улыбка.

— Куда пропал, Чехов?

— Заработался, — сказал Мишка. — Тут ещё интернет барахлил.

— А я по русской речи соскучилась, — сказала Даша. — Тут всё английский да французский, вообще поговорить не с кем.

— Французский язык красивый, — сказал Мишка. — Мне нравится. Я когда-нибудь выучу.

— Как в Москве погода? У нас в горах уже снег выпал, красиво, скоро рождество, все такие веселые.

— У нас дождливо и слякотно, — сказал Мишка. — Унылая пора…

— Очей очарованье, — продолжила Даша. — А я на Новый Год не приеду.

— Почему?

— Чего-то не получается. Да и родители ко мне в середине января собираются. Так что не знаю, когда увидимся.

— Жалко, — сказал Мишка. — Я так тебя жду.

— Не грусти, — сказала Даша и отключилась.

Мишка вернулся на кухню.

— Как раз к обеду, — сказала Лариса. — Предлагаю открыть бутылочку «Шабли».

— Есть условие, — сказал Мишка.

— Любой каприз… — сказала Лариса.

— Я женюсь на твоей дочери.

— Сильно, — сказала Лариса. — Не ожидала. Ты превращается в монстра прямо на глазах, мой милый Чехов.

— Причём сначала я женюсь на Даше, а потом происходит вся эта операция с этими дебильными миллионами. И меня совершенно не ебёт, заодно ты, сука, с мужем или порознь, и снимают нас сейчас на видео или нет. Ты поняла меня, моя замечательная будущая тёща?

— Поняла, — сказала Лариса. — С камерами я тебя разыграла. Но я поняла. Жди в своей комнате, я позову, когда понадобишься.

Был тихий вечер, Мишка жёг костер возле шашлычницы, когда раздались звуки подъезжающего автомобиля. Василий Константинович сел в кресло, сделанное из пня, и затянулся сигаретой.

— Курить ещё не начал?

— Бог миловал, — сказал Мишка.

— Ну что, парень, достали тебя мои бабы?

— Не без того, — сказал Мишка.

— Если когда-нибудь женишься, держи жену в «ежовых рукавицах». Я вот свою не сумел.

— Сочувствую, — сказал Мишка.

— Если я правильно понял, ты попросил руки моей дочери. А Даша об этом знает?

— Вы же несколько дней назад собирались меня женить, не спрашивая мнения невесты. В чём разница?

— Разница в том, — сказал Василий Константинович, — что это моя дочь. И я воспитал её таким образом, чтобы всегда выбирала она, а не за неё выбирал кто-то. Никто, включая меня и её маму, не имеют права выбирать за неё. Понятно излагаю?

— А если я действительно вашу дочь люблю?

— Любить не вредно, вредно — не любить. Вопрос заключается в другом. Зачем моей дочери муж, который обосрался при первом же серьёзном жизненном испытании. Даже не при испытании, а только при болтовне о нём. Какая из него, на хер, каменная стена, за которой она сможет спрятаться? Фуфло получается, а не жених.

— Ваша жена собирается вас посадить, — сказал Мишка.

— Знаю, — сказал Василий Константинович. — Я стреляный воробей, я давно заметил, как Лариса и Кэтрин спелись. Одна шлюха, вторая блядь, видно, совсем в мужиках разочаровались. Тот полицейский чин, на которого рассчитывает Лариса, сдал её мне со всеми потрохами за весьма скромное вознаграждение.

— И кто же в результате сядет? — сказал Мишка.

— Обе, — сказал Василий Константинович. — Одна поедет к мужу, который её явно заждался. Моя же супруга случайно отравится супом в местах заключения. Не гуманно, согласен. В средние века ненужную жену отправляли в монастырь до конца дней своих. Спорно, насколько это было гуманно.

— Жестоко, — сказал Мишка. — Убить Дашину маму. Это из-за денег или это месть?

— Месть актуальна только в литературных произведениях, — сказал Василий Константинович. — А деньги это лишь инструмент для того, чтобы максимально полно соответствовать своему естеству. Лучшие розы вырастают на самых вонючих фекалиях. Ни у меня, ни у моей жены шансов стать нормальными людьми уже нет. А вот у Даши есть. И ради этого я буду лопатить говно столько, сколько надо. Поэтому в твоём предложении я тебе отказываю. Пока, во всяком случае. Что касается участия в схеме, даю время подумать до утра. Выбирай свою дорогу сам. И сам решай: идти тебе по жизни, гордо вздёрнув подбородок, или ползти на животе.

Рано утром пришла эсэмэска: «Не верь ни одному их слову. К». Мишка стёр эсэмэску, поворочался и задремал. Через полчаса раздался телефонный звонок.

— Сынок, — у отца был тревожный голос. — Ты можешь отпроситься с работы?

— Что случилось, папа? — сказал Мишка.

— Маму на «скорой» отвезли в больницу. Инсульт.

— Сейчас примчусь, — сказал Мишка.

Вдвоем с отцом они сидели в кабинете главного врача, тот хмуро полистал историю болезни и произнёс речь, переполненную медицинскими терминами, из которой они ничего не поняли.

— Требуется операция, — сказал главврач. — Довольно сложная. И дорогая. У вас льготы есть?

— Нет, — сказал Чехов старший. — Мы обычные люди.

— Тогда не знаю, — сказал главврач. — У нас в клинике такие операции бесплатно не делаются.

— Сколько денег нужно? — сказал Мишка.

— Триста тысяч.

— Вы в долларах примете?

— Примем, — сказал главврач. — Отчего бы не принять. Вы платить сейчас будете?

— Да, — сказал Мишка.

— Тогда идите в 117 кабинет, в бухгалтерию. Скажете, что от меня.

— Откуда у тебя такие деньги? — спросил отец в коридоре, когда они шли в бухгалтерию.

— Это неважно, пап. Я потом объясню.

К матери их пустили всего на несколько минут, она лежала под капельницей, чуть приоткрыла глаза и снова закрыла их.

— Речь постепенно наладится, — сказала медсестра. — Время требуется, время лечит.

— Вы не волнуйтесь, — добавила она. — У нас доктора замечательные.

Вечером Мишка несколько раз пытался дозвониться Ларисе, но её телефон был выключен. Отцу он неуклюже соврал, что деньги взял взаймы у хозяйки, на всякий случай. Отец не поверил, но допытываться не стал.

На следующий день Чехов старший отправился на работу, а Мишка в больницу — навестить мать.

Мать лежала на койке все в том же отрешённом состоянии.

— Мама, ты бойся ничего, — сказал Мишка, держа её за руку. — Мы тебя обязательно вылечим.

Когда он вышел из палаты, его окрикнула медсестра: «Тебя главврач просил зайти».

— Сейчас? — спросил Мишка.

— Да, прямо сейчас. Тебя ждут.

В кабинете главврача сидел парень в кожаной куртке.

— Михаил Чехов? — сказал он и показал удостоверение. — Я из полиции.

— Ну, вы тут пообщайтесь, — нервно произнёс главврач. — Я в соседнем кабинете подожду.

— Скажите, Михаил, — спросил полицейский. — Вы где взяли доллары, которые вчера заплатили за операцию?

— Занял, — сказал Мишка. — У знакомых.

— У кого именно, фамилии, телефон.

— А что случилось? — сказал Мишка.

— Деньги, которые ты вчера отдал в бухгалтерию, оказались фальшивыми.

— Этого не может быть, — сказал Мишка. — Я у серьёзных людей занимал.

— Тем не менее, факт налицо, — сказал полицейский. — Банковскую экспертизу не обманешь. Итак, где ты взял эти доллары?

Мишка назвал фамилию и номер телефона Ларисы.

— Она жена крупного бизнесмена. Это какая-то ошибка.

— Ошибка или нет, это мы разберёмся, — сказал полицейский. — А вот тебя, парень, похоже, обманули. У тебя такие деньги ещё есть?

— Нет, — сказал Мишка.

— Хорошо. — Полицейский что-то отметил в блокноте. — Задерживать пока не буду. Позвоню, когда явиться на допрос. Город не покидать. Понятно?

— Понятно, — сказал Мишка.

— Ну, и хорошо, — повторил полицейский. — Схожу за главврачом.

— Вы знаете, вашей маме стало значительно лучше, — с порога сообщил главврач. — Мы через три дня её выпишем. Домашний уют, забота близких, народные средства. Вы извините, — он виновато посмотрел в сторону полицейского. — Нам неприятности ни к чему.

Мишка приехал на Тверской бульвар в офис «Балтэксмо».

— Их нет, — сказал охранник. — Убыли в командировку.

— А когда прибудет? — спросил Мишка.

— Не докладывают, — сказал охранник. — Ты в приёмную звони.

Мишка поймал такси и поехал в дом. Во дворе колол дрова здоровый высокий парень.

— Ты кто такой? — сказал Мишка.

— Я — Антон, — ответил парень. — Я здесь охранником работаю. А ты кто такой?

— А я здесь охранником, видимо, работал раньше. Хозяева дома?

— Лариса Владимировна, — сказал Антон. — Чего хочешь-то?

— Доложи, что Чехов приехал.

— Ладно, — флегматично сказал Антон и пошёл в дом. Через некоторое время он выглянул из двери: — Заходи…

Лариса и Кэтрин в прозрачных хитонах сидели в гостиной и пили шампанское.

— Что ты хочешь, мальчик? — сказала Лариса Владимировна.

— Деньги, которые вы мне дали, оказались фальшивыми.

— Я тебе ничего не давала, мальчик, — сказала Лариса Владимировна. — Ты меня с кем-то путаешь.

— Я ничего не путаю, — сказал Мишка. — Вы мне хотя бы зарплату выплатите, я у вас почти три месяца проработал.

— Я тебе ничего не должна, — Лариса выразительно посмотрела на Кэтрин. — Какой навязчивый молодой человек!

— Тварь!.. — Мишка рванулся вперед, но мощные руки Антона обхватили его как обруч. Антон выволок его во двор и несколько раз встряхнул.

— Ты не буянь. Милицию вызовут, запрут за хулиганство. Правды всё равно не добьёшься.

— Отпусти, — сказал Мишка. — Мне идти надо.

— Ты забудь сюда дорогу, — сказал Антон. — Целее будешь…

Мишка брёл по трассе, в сумерках сгущающегося ноябрьского вечера в бликах проезжавших автомобилей ему казалось, что полотно разбегается в разные стороны как рельсы в конце железнодорожного перрона.

Беда в России с этими литературными фамилиями. Так, во всяком случае, утверждал народный сказитель главного поронайского кабака «Меридиан» Дрюня Воробьев по кличке «Орэл». Говорят, Дрюня бросил пить. И ещё говорят, что он стал первым в Южно-Сахалинске стендапером. Говорят, смешно…

 

Другое я Серафимы Глухман

Сегодня Серафиме исполнилось тридцать. Она хотела, как всегда в торжественных случаях, сочинить непотребный стишок, но ничего кроме: сижу я сука на пляжу в одном, блядь, неглижу, на ум не пришло, тем более что Серафима где-то уже это слышала.

Проклятая Джомания. Серафима потянулась и посмотрела на будильник. Семь утра. Ёбанный насос, как говаривал герой великой войны маршал Конев, выходной день, а всё равно в семь утра проснулась. Хуесосия, лярваландия, бисова холера. Конскую золупу им на голову натянуть, вонючим лесбиянам. Эх, вдохнуть, просраться и сдохнуть среди фашистов-онанистов.

Серафима Глухман, единственная дочь папы проктолога и мамы сурдолога, имевших солидную медицинскую практику в Дюссельдорфе, к которым приезжали пациенты не только из Германии, которые с умилением музицировали зимними вечерами и всегда откликались на благотворительные акции общины, Серафима Глухман, педагог по образованию и старший редактор дамского поэтического журнала, материлась как последний сапожник, как ломовой извозчик, как торговка с хохляцкого базара, как портовая шлюха, у которой украли ночной заработок. Слава богу, не на людях.

Иносранщина! Серафима добила свою новую родину и пошла варить кофе. Родина, впрочем, была не такая уж новая. Ровно десять лет назад её родители, благодаря активному содействию еврейской общины, переехали на постоянное место жительства в Германию. Серафиму, пятикурсницу московского педа, выдернули из привычной жизни, погрузили в самолет вместе с самым дорогим домашним скарбом и вот она — земля, расчерченная по линеечке, мудовые парки, где белки скачут по пронумерованным деревьям с биркой на шее.

Первые несколько месяцев было, конечно, классно. Семья поселилась сначала в Мюнцере — не город, а сплошной шопинг-центр. И шмотки не китайское барахло, а исключительно фирма. Община выделила родителям достойную ссуду на то время, пока они пересдавали свои медицинские дипломы, Серафима с утра до вечера шаталась по магазинам, наконец-то упаковав свою несуразную фигуру так, что после пятой бутылки водки она могла показаться вполне симпатичной. Но где же вы в наше время найдёте мужчину, который после пятой бутылки будет в состоянии делать что-нибудь ещё, кроме поиска Ихтиандра?

Увы, Серафима была страшна как атомная смерть. Но ужасно было не это. Ужасно было то, что Серафима не испытывала никаких иллюзий на тот предмет, что строгая диета или услуги дорогих косметологов, брендовая одежда и дорогой парфюм и даже острый природный ум в состоянии исправить это незавидное положение. В человеке всё должно быть красиво: и тело, и душа, и одежда. Ну, спасибо, Вам, Антон Павлович, вы даже не догадываетесь, как удружили этой подсказкой мужичкам всего света. Не вышла рожей и фигурой, пизда настя, иди — гуляй лесом.

Одна пидоросня кругом. Серафима отхлебнула говённого кофе и закурила. Всё за здоровый образ жизни борются — кофе без кофеина, мясо без холестерина, но зато пиво жрут литрами и пердят как швайны, в автобусе не продохнешь. Вконец охуели, пачка паршивого «Житана» четыре евро стоит. Старина Хэм, был бы жив, ёбнул бы сейчас виски и пошел из пулемета бундестаг на части пилить. Серафима с нежностью посмотрела на литографию Хемингуэя, которую привезла из Москвы. Вот это был мужчина!

Институт пришлось заканчивать заочно, да и это, собственно, делалось уже по инерции. Её российский диплом преподавателя русского языка и литературы был в Германии на хер никому не нужен.

Серафима, любопытства ради, поездила на курсы искусствоведов в Ганновере, но, боже, какие же тупые там были лекции. Энди Уорхол главный художник человечества, Паоло Коэльо соответственно главный писатель, всем следует вести себя толерантно и политкорректно, и совсем скоро жиды перестанут пиздошить арабов и дружно запиликают на скрипочках, а все негры, переквалифицировавшиеся в афро-американцев, бодро побегут спасать сибирских слоников.

На этих курсах её однажды достали до печенок. Лекции исправно посещал один американский шибзик, ломано и непонятно для чего говоривший с ней по-русски. Он был немного похож на Вуди Аллена, чем поначалу снискал симпатию у Серафимы. Но как же обманчиво первое впечатление. Этот придурок, оказывается, писал научное сочинение о преемственности традиций Федора Михайловича Достоевского в постижении «загадочной русской души» в современном русском искусстве. «Надо же, — подумала Серафима. — Полгода, наверное, эту фразу заучивал».

— Хорошо, — сказала Серафима. — Преемственность есть. И традиция порой встречается. И некоторые даже помнят, кто такой Достоевский.

Шибзик стоял напротив неё и улыбался до боли знакомой улыбкой Евгения Петросяна. «Да! — подумала Серафима. — Дурак, вне всякого сомнения, явление наднациональное».

На следующий день она дала ему послушать песню «Агаты Кристи» «Четыре слова про любовь». Потом на всякий случай перевела: «Четыре слова о любви и я умру: я не люблю тебя, тебя я не люблю!»

Серафима смотрела в рыбьи глаза шибзика и думала о том, что этому пиплу, не представляющему жизнь без апельсинового сока на завтрак, стопудового гамбургера на обед и искренне верующего, что, в случае чего, команда Билла Гейтса, натянув на жопу звёздно-полосатые трусы, обязательно спасет мир лёгким нажатием компьютерных клавиш, никогда не понять всего трагизма вселенной человека, вместившегося в эти четыре банальных слова о любви: я не люблю тебя, тебя я не люблю!

— Вы знаете, Питер, — мягко сказала Серафима. — Я советую не мучиться с этой темой.

— Почему? — спросил шибзик. — Из-за того, что я плохо знаю русский?

— Дело не в этом, — сказала Серафима. — Просто один ваш соотечественник закрыл этот вопрос раз и навсегда.

— И кто же это? — недоверчиво спросил Питер и приготовил блокнот и ручку. — Подскажите, Серафима.

— Чарльз Буковски, — сказала она. — Своей бессмертной фразой: если бы у меня был новенький авто и клёвые тёлки, ебал я в рот все разговоры о социальной несправедливости.

Больше Серафима на эти курсы не приезжала. Тем не менее, ей уже исполнился двадцать один год, полное совершеннолетие, пора было устраиваться в жизни. Любимая мамочка Роза, легко превратившаяся в Дюссельдорфе из Михайловны в Моисеевну, всё чаще твердила, что их медицинскому кабинету позарез требуется администратор, хозяйственник, бухгалтер, дама на рецепшен, в общем, человек, который будет нести на своих плечах бремя немецкой бюрократии, и всё это, в порядке экономии, в одном лице. А в целях сохранности семейного бюджета лучшего человека, чем родная дочь, и представить невозможно. Фантастические идеи типа замужества не рассматривались.

Но только не это, думала Серафима. Она уже совершила в жизни катастрофическую ошибку, уехав с родителями в тихую, сытую, насквозь провонявшую мещанством Германию, поэтому представить дальнейшую жизнь среди склянок с мочой, клистирных трубок и причитаний несостоявшихся арийцев, было просто невыносимо. Сбежать из семьи позволил, как обычно, случай. Точнее, два события.

Первое лежало в области сексуального вожделения. В Москве свои скромные эротические потребности Серафима удовлетворяла легко и просто, повадившись с семнадцати лет посещать общежитие студентов института имени Патриса Лумумбы. Черномазые, а пуще них, вьетнамцы были прекрасными любовниками, для них обладание белой женщиной было вопросом статуса, а как она выглядит это уже вопрос сто пятьдесят шестой. Серафима же, закрыв глаза, как девушка начитанная, представляла, что её раздирает своим жезлом сам сэр Джон Гордон Байрон, а иногда крепкой красный козак Семён Михайлович Буденный.

В деревенском предместье Дюссельдорфа с байронами и красными козаками был голяк. Фаллоимитатор штука, конечно, любопытная, и насадок много разных, но… Кошечку, что ли, завести, всерьёз подумывала Серафима.

Она делала покупки в овощной лавке, когда намётанный глаз выхватил в пространстве готической архитектуры родные узкоглазые лица. Их было человек семь, они шли по ратушной площади, озираясь, будто их только вчера вывезли из джунглей.

— У нас нашествие Чингис-хана? — спросила она у продавца.

— На строительство нового торгового центра привезли бригаду камбоджийцев, — сказал тот. — Чистые обезьяны.

Наступили две недели блаженства, которое на третью неделю закончилось резкой и неприятной беседой с папой Лазарем, по счастью сохранившим изначальное отчество, Абрамовичем.

— Дочь моя, — сказал Лазарь Абрамович. — Это Германия, здесь чёткие и незыблемые правила, которые мы, как чужаки, обязаны соблюдать даже тщательнее, чем немцы. Достаточно было только слуха, а несколько пациентов отказались у меня лечиться.

Серафима молчала.

— Я понимаю тебя как врач, — сказал отец. — Более того, я понимаю тебя как мужчина. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут, ты помнишь эту поговорку? И, в конце концов, мы же евреи!

Всё-таки в жизни бывают удачные совпадения. Второе событие произошло как раз в тот день, когда происходил неприятный разговор с родителями. Серафима несколько месяцев рассылала по разным фирмам, фондам, музеям, библиотекам, школам и прочим организациям, хоть как-то связанным с культурой, своё предложение о трудоустройстве. И именно в этот день ей ответил некий Самсон Тихой, написавший, что он открыл в Магдебурге русскоязычный поэтический журнал и ищет квалифицированного редактора. Зарплата предлагалась по немецким меркам нищенская, но что может быть дороже свободы.

— Это же восточная Германия, — недовольно сказала мама Роза Моисеевна. — Там ещё столько советских следов…

— Ничего, мне не привыкать, — решительно сказала Серафима. — Я поеду.

— Наверное, ты права, — сказал Лазарь Абрамович. — Пора начинать самостоятельную жизнь. Первое время буду посылать тебе двести евро в месяц, а дальше, я надеюсь, всё наладится.

Cерафима доела овсяные хлопья, допила витаминный коктейль и засела, не взирая на праздник, за работу.

Журнал был завален корреспонденцией. Складывалось впечатление, что графоманы всего постсоветского пространства озадачились великой целью опубликовать свои нетленные творения в их несчастном поэтическом ежемесячнике, в общем-то, рассчитанном на скромную аудиторию постаревших шлюх славянского происхождения, удачно повыходивших замуж за местных аборигенов и расселившихся в немалом количестве на территории объединенной Германии. Каждый божий день на почтовый ящик её компьютера приходило примерно двести сообщений, наполненных поэтическими строчками, и всю эту галиматью Серафима обязана была читать. «Но это же невозможно, — только и цокал языком единственный немец в их редакции, компьютерщик Брего, у которого Серафима однажды в рождественскую вечеринку с превеликим удовольствием отсосала. — В России никто не работает. Все только стишки крапают». Он ставил новую изощренную антивирусную программу взамен прежней, не выдержавшей атаки неизвестных гениев: «Серафима, ты просто образец терпения».

— Да, — хмуро ответила Серафима, подумав о том, что ведь этот козел, хоть и был пьян и минет явно пришёлся ему по душе, в ту рождественскую вечеринку ехать к ней на квартиру отказался наотрез.

Чтобы не свихнуться от этой ежедневно надвигающейся на неё лавины, Серафима быстро придумала развлечение. Она проглядывала тексты, отбирала некоторые, слегка корректировала и присваивала названия, которые, с её точки зрения, придавали виршам глубину и осмысленность, дотоле неведомую автору. Наиболее интересные варианты она помещала в папочку «Избранное».

Итак, кто у нас сегодня… Ага! Девушка из Мордовии пятидесяти семи лет, преподаватель университета, надо же, подумала Серафима, там и университет есть, а я считала, что только тюрьмы, «… во мне недавно открылся поэтический дар…», не переживай, милая, прокомментировала Серафима, это следствие климакса, бывает и хуже, «я, конечно, не смею надеяться, но мне кажется…»

— Сейчас, родная, будет хорошо! — сказала Серафима и ловко обработала стих.

Извольте, Серафима Лазаревна, вашему вниманию предлагается «Песнь о сифилисе»:

Серафима затянулась «Житаном». А я ведь в журнале работаю почти десять лет…

Графоманы в тираж почти никогда не шли. Хотя среди них попадались неплохие стихотворцы, в жанре стёба, конечно. Господи, как же им не надоело. Живут из века в век в нищете и убогости, и всё хохочут как умалишённые над собой и над миром.

Нашей аудитории это чуждо, уверенно говорил Самсон Тихой, совладелец журнала. Подумайте сами, наши читательницы так в своей жизни настебались и такого могут рассказать про грязную реальность, что поэтам и не снилось. Только зрелая, проверенная десятилетиями лирика, вот наш девиз.

Самсон, несмотря на многообещающее имя, субтильный западенец родом даже не из Львова, а из какого-то конкретного захолустья, являлся, однако, блестящим знатоком русской поэзии. Мёртвым поэтам было трудно качать авторские права, да и Самсон вполне резонно полагал, что на том свете гонорар неактуален. На такую же мелочь, что стихи Цветаевой, опубликованные в январском номере, повторялись в июльском, а Пастернак, Фет и Игорь Северянин беззастенчиво оккупировали журнальные страницы, их прекраснодушные читательницы, так скучающие по высоким чувствам, просто не обращали внимания. Так что журнал имел пристойный коммерческий успех, а Серафима честно работала в нём фильтром на пути современной литературы.

Серафима взглянула на папочку «Избранное». Напечатать бы это, например, под псевдонимом Сидор Золупкин. Вот вопёж поднялся бы на всём пространстве от Балтийского моря до предгорий баварских Альп. Хотя однажды, на второй или третий год работы в журнале, Серафима почти уговорила Самсона, которого за глаза называла Педрила Мученик, опубликовать совершенно невероятную фразу, присланную анонимным приколистом из Алма-Аты или из Якутска, Серафима уже не помнила, из какого города именно:

— Напишем в предисловии, что это случайно обнаруженная фраза Даниила Хармса, — убеждала она Педрилу. — Мол, двадцатые годы, революционная романтика, свободная любовь в духе Коллонтай и так далее. А то от этой «свеча горела на столе…» уже зубы сводит. Тётки в восторге будут, клянусь!

— Да как-то, блин, боязно, — отнекивался Самсон. — Не наш формат…

— Самсон! Будь ты хоть раз в жизни мужчиной, — жёстко сказала Серафима. — У меня в октябре день рождения, вот и поставь в октябрьский номер. Или увеличивай мне зарплату, а то уволюсь.

— Без ножа режешь, — сказал Педрила. — Ладно, рискнём.

«Пойду-ка, пожалуй, прогуляюсь, — решила Серафима. — Дождя вроде нет».

К сожаленью, историю взаимоотношений Онегина и английского чая их читательницы так и не увидели. Фрау Марта, дражайшая супруга Педрилы, которая была старше мужа всего на каких-то двадцать четыре года и на деньги которой, собственно, и содержался журнал, вычеркнула крамольную фразу из гранок, а Самсон в течении недели отгребал таких пиздюлей, что ужаснулись бы и узники Дахау.

Фрау Марта была злым гением их небольшого редакционного коллектива. Кадровая сотрудница «штази», удачно поторговавшая оружием, пока честные немцы с обеих сторон ломали Берлинскую стену, по-своему искренне любила и мужа и изящную словесность. Она полагала, что век русской поэзии закончился примерно на Окуджаве и Бродском, и, пожалуй, ещё немножко Белла Ахмадулина и взбалмошный в молодости Евтушенко. Самсон с женой не спорил. Чего тут спорить. Русским языком фрау Марта владела безупречно, сказывался длительный опыт борьбы за мир во всём мире, и запретную его часть, так любимую Серафимой, тоже знала отменно. Мужа Педрилой она как раз сгоряча и назвала, а Серафима просто запомнила.

Она приезжала в редакцию по четвергам, её маленькие чёрные глазки буравчиком пронизывали сотрудников, слов уже не требовалось, на рабочих местах царил образцовый порядок, в головах ровные шеренги нужных мыслей, она запиралась в кабинете Самсона с хозяйственницей Нонкой Изольдовой, сорокалетней бывшей певичкой из калининградского кафешантана, залетевшей в свое время от немецкого моряка, в связи с чем сумевшей перебраться в Германию и теперь воспитывавшей своего придурка в одиночестве, поскольку моряк где-то сгинул, и выматывала Нонке душу подсчётами израсходованной туалетной бумаги и выпитой из кулера воды. В редакционной комнате меж тем стояла могильная тишина, иногда нарушаемая жалкими вздохами Нонки.

«Ебут ее там, что ли?!» — злорадно думала Серафима.

Наконец фрау Марта возвращалась к народу и милостиво разрешала Самсону: «Выплати жалованье».

Зарплату в их журнале платили еженедельно, что сильно украшало её копеечный размер.

Серафима, не торопясь, шла по пустынному в рабочий полдень центру Магдебурга. Красивый город, особенно после десяти вечера, тевтоны выключают свет и ложатся спать, гулять среди погруженных в темноту готических зданий одно наслаждение.

Еженедельные финансовые инъекции очень помогли правильно построить бюджет, и эти десять лет Серафима сумела прожить, почти не прибегая к помощи родителей. А случавшиеся порой заказы на перевод технической документации были как манна небесная. Серафима раз в два года могла позволить себе съездить на море. Скромно, в Румынию, но и в этом были свои плюсы: работяги молдаване после бутылочки другой местной ракии с удовольствием мяли её телеса.

«Говорят, Албания открылась для туристов, — подумала Серафима. — Там вроде тоже море. А этим чучмекам вообще похуй кого драть, лишь бы шевелилась».

— Сима, Сима, Серафима! — раздался высокий пронзительный голос. — Плывёшь как уточка по просторам фатерлянда и старых знакомых не замечаешь.

— Боже мой, Ира! — воскликнула Серафима. — Сто лет тебя не видела! Что ты здесь делаешь?

— Я здесь, между прочим, по издательским делам, — невысокая, чуть полноватая брюнетка в обтягивающем кожаном костюме подошла к ней. — Здравствуй, дорогая! Как я рада тебя видеть.

Они расцеловались.

— Пойдём, — сказала Серафима. — Тут недалеко есть симпатичное кафе. Всё мне расскажешь.

Ирка Гусарова, однокурсница Серафимы и першая наперсница в посещениях вьетнамского общежития по кличке Ира Пединститут, имела в годы обучения репутацию конченной пробляди и репутация эта была вполне заслуженной. Получив диплом, Ира, ничтоже сумняшеся, продолжила поиск сексуальных приключений, в результате чего была застукана директором школы в физической лаборатории распятой между двумя десятиклассниками, один из которых натягивал любимую учительницу в зад, а второму она с восторгом исполняла «французский поцелуй». В глазах директора на долю секунды мелькнуло сожаление, что он не может присоединиться к акробатической группе, так, во всяком случае, показалось Ире, но педагогический опыт и высокие моральные устои возобладали и Иру с треском уволили.

— Я помыкалась без работы, — сказала Ира. — Потом с годик пожила на содержании у одного татарина, но уж больно ревнив был, сморчок хренов, да и жадноват. И когда я пациента с себя сбросила, мне пришла в голову простая и гениальная мысль как зарабатывать деньги.

— И как же? — с возрастающим интересом спросила Серафима.

— Элементарно, — сказала Ира Пединститут. — Я стала литературным агентом.

— Серьезно? — улыбнулась Серафима. — И кто же твои авторы? Товарищи Биков и Прилепин? Может быть, лично Булгаков с того света попросил тебя представлять его интересы?

— Вот ты как была занозой, так и осталась, — сказала Ира. — Есть у меня пара-тройка авторов, их имена тебе, разумеется, ничего не скажут, у них даже книжонки выходят, в связи с переводом одной из них я сюда и приехала. Но это пустяки, я этим занимаюсь из любви к искусству.

— Любовь к искусству у тебя присутствует несомненно, — заметила Серафима, вспомнив, как Ира, напившись рисовой водкой, голой плясала на кухонном столе в общежитии. — Так в чём заработок, я не пойму.

— Элементарно, Ватсон, — повторила Ира Пединститут. — Ты знаешь, сколько в стране графоманов?

— О-о-о!.. — сказала Серафима. — Кому, как мне не знать…

— Я разместила в интернете объявление: литературный агент рассматривает произведения для дальнейшей возможной публикации в широкой печати. Предоставляется рецензия. Стоимость: от пяти тысяч рублей в зависимости от объема текста. Финансовые условия: предоплата на счёт. Ну, и всякую лабуду, что у меня тесные контакты с издательствами, журналами и т. д. Главное, рецензию предоставляю, но гарантий публикации не даю.

— И что, шлют нетленки? — спросила Серафима.

— Тоннами, — ответила Ира. — Заебалась читать. По пятьсот страниц в день прогоняю. Но зато четыре-пять тысяч евро каждый месяц на кармане, поди хуёво.

— Круто, — сказала Серафима. — А если побьют?

— А за что? — сказала Ира, но всё же несколько напряглась. — Я же рецензию удодам предоставляю, так что всё честно. И потом я такие рецензии пишу, что у графоманов отшибается всякое желание продолжать литераторствовать. Считай, Симка, что я санитар литературного леса. Давай ещё по ликерчику. Очень мне этот апельсиновый нравится.

— Давай, — сказала Серафима. — Только этот ликер коварный, можно неожиданно слететь с катушек.

— А мне с утра к станку не надо, — сказала Ира. — Ты, я надеюсь, никуда не торопишься?

— Нет, — сказала Серафима. — Сегодня у меня выходной. Сегодня у меня день рождения.

— Поздравляю! С меня подарок. Сколько тебе стукнуло? Восемьдесят шесть?

— Почти, — сказала Серафима. — За подарок спасибо. Я сама себе подарок. Сколько же у тебя времени эта деятельность занимает? Сутки напролет?

— Тут дело в методе, — сказала Ира. — Тексты прогоняю по диагонали, а рецензии… Ты помнишь Петухидзе?

— Конечно, — улыбнулась Серафима. — Дмитрий Павлович, великий и страшный «Нуистё». Помер, наверное, уже?

— Если и не помер, то спился точно, — сказала Ира. — Как он над нами издевался, мудак картавый. Я ему, сука, в жопу дала, а он всё равно заставил экзамен пересдавать.

— Зверюга был, — согласилась Серафима и память услужливо нарисовала корявую рожу Дмитрия Павловича Петухова, преподавателя логики, которую они зачем-то дрочили три курса подряд.

Студенток на экзамене он заваливал легко и непринуждённо, задавая в точно выверенные логические моменты один и тот же вопрос: «Ну и стё? Ну и стё?! Ну и стё?!»

«Ну и стё?!» — в результате резко произносил он и девушка шла готовиться к пересдаче. «Ну и стё?» — снисходительно говорил он и барышни молча снимали труся и перемещались в холостяцкую койку Петухидзе, где и постигали искусство анального секса во всём его разнообразии.

— Но в целом пидору надо сказать спасибо, — сказала Ира. — Мыслить жёстко и логично он научил. Поэтому я поступаю следующим образом: вылавливаю узловые моменты «гениального произведения», фиксирую на них внимание, а вернее опошляю до безбожия, и вот готовая рецензия — честная и беспристрастная.

— А если попадется действительно талантливый автор? — спросила Серафима.

— Мать Тереза ты наша, — сказала Ирка Пединститут и дрябнула апельсинового ликёра. — Сама же только что на графоманов жаловалась…

— У нас в журнале рукописи не рецензируют, слава богу, — сказала Серафима. — С настоящими поэтами всегда было тяжко, а в наш технократический век уж особенно. Мне кажется, проза более живучая.

— Я тебя умоляю, — отмахнулась Ира. — Тоже мне нашла проблему. Вот с хорошими мастеровыми в Москве действительно беда. Я тут ремонт в квартире затеяла, полгорода обегала, пока толковых рабочих подыскала. Работать никто не хочет. Ты сейчас уссышься, я в одном графоманском сайте рекламу копирайтинга прочитала: «Вы будете сидеть на диванчике в любимых тапочках, писать тексты и получать денежки». Ща! Размечтались!..

— Ты вроде тоже не полы на вокзале моешь, — сказала Серафима.

— Муля, не нервируй меня! Я же тебе сказала, у меня благородная функция санитара литературного леса. Мне как-то один овен написал, что он по профессии инженер, а по призванию — прозаик. Надеюсь, что после моей рецензии прозаик лист чистой бумаги за километр обходить будет.

— Жестоко. За свои же деньги, — сказала Серафима.

— Но справедливо, — сказала Ира и икнула. — Ой, прости дорогая. Устала, как собака, за последнее время. Захлебываюсь. Раньше две недели на ответ брала, теперь месяц. Поток молодых талантливых авторов нарастает.

— Слушай! — Ира посмотрела на допитый ликер. — Давай ещё по порцейке. Ну, я и клуша! Ты же готовый рецензент, учить не надо, всё знаешь. Входи-ка ты в моё предприятие в долю, всяко больше будешь зарабатывать, чем в своём лесбиянском журнальчике.

— Я несколько не готова к танцам, — сказала Серафима, — Предложение, конечно, любопытное, но мне надо подумать…

Её перебил телефонный звонок. Ира достала из сумочки мобильный.

— Да, Сережа, ты уже в гостинице? Про издательство расскажешь, когда приеду. Я встретила одну давнюю знакомую, между прочим, она работает в поэтическом журнале. Мы приедем вместе. Что значит устал? Фройлян желают поебаться. Вот так-то лучше, милый. Закажи шампанского, скоро будем.

— Поехали, Симка, — сказала Ира. — Утром по делу договорим.

Cерафиме снилось канцелярское присутствие в Курске. Здание было казённое, с жёлтыми стенами. На плацу уныло маршировали солдатики и по команде грозного фельдфебеля монотонно отдавали честь соломенному пугалу. Было зябко.

Посреди обширной залы коллегии седой редактор в засаленном сюртуке тряс зажатыми в кулак листками, исписанными размашистым почерком, и сердито говорил кому-то в угол: — Что же вы это, милостивый государь, в Гоголи всё метите? А унитаз кто починять будет?

— Не извольте беспокоиться, Харлампий Мефодьевич, — отвечал ему прозаик. — Я бы уже давно починил, только вот Захар, посланный за запчастью, как сквозь землю провалился. Запил, видно, подлая душонка.

— Гоголи всё да Кукольники, — удручённо повторил редактор. — Тургеневы, прости меня, грешного, Иван Сергеевич. А мне посрать терпеть уж мочи нету. Что же, батенька, прикажете на плац бежать, перед народом голой жопой простоволоситься? Я вас спрашиваю, Сумароков вы недоделанный.

— А вы, барышня, что здесь делаете? — редактор посмотрел на Серафиму, притулившуюся у высокого ромбовидного стола. — И почему с порожней головой?

— Ломоносова я, — пролепетала Серафима, едва дыша от страха. — Однофамилица. Серафима Михайловна. Михайла Серафимовна. За папеньки покойного пенсией пришла, в девках засиделась, бедствую, на пропитание не хватает.

— Шасть её, шасть! — закричал из угла прозаик. — Пиздит она всё, нехристь окаянная. Я её блядскую наружность насквозь вижу…

Серафима вздрогнула и проснулась. Рядом мерно вздымались иркины сисяндры, на самом краю постели, посапывая, спал Сережа.

— Уж не знаю, какой он писатель, — подумала Серафима. — Но в ебле точно не орёл. Опохмелиться, что ли?

Голова, как всегда с недоёба и перепоя, потрескивала. Спать больше не хотелось.

Серафима поднялась, оделась и допила остатки шампанского. Она выкурила утреннюю сигарету и растормошила Иру.

— А? Что? Сколько времени? — забормотала та спросонья.

— Начало восьмого, — сказала Серафима. — Я пойду, мне домой пора.

— Ладно, — сказала Ира. — Возьми на столе визитку, там все мои координаты. Как надумаешь, напиши.

— Тебе их не жалко? — спросила Серафима.

— Кого? — Ирка потянулась как кошечка. — Мужичков? Чего их жалеть, козлов облезлых?! Только и норовят свой аппендикс в какую-нибудь дырку засунуть.

— Я про графоманов говорю, — сказала Серафима. — Стараются же люди, пишут, страдают, мучаются, может, их писанина единственный луч света в серой жизни в их мясоедовсках и трипердищевых. Я ты им серпом прямо по яйцам.

— Я по будням не подаю, — сказала Ира. — Лучше бы жизнью жили, а не хуйнёй страдали. Народонаселение плодили, а то ёбарей скоро из Китая импортировать начнём. Симка, на раз-два-три отъебись! Спать хочу, созвонимся.

Вернувшись домой, Серафима первым делом сварила крепкий кофе. В кухонном шкафчике стояла маленькая бутылочка коньяка. Почему бы и нет, подумала Серафима, до понедельника всё выветрится. Утреннее шампанское бурчало в животе. Как там мужчины говорят: шлифануть… Отнаждачить, простолярить, какие ещё варианты есть в великом и могучем русский языка.

Серафима налила рюмку и выпила залпом как водку. Коньяк был испанский, но приятный.

«Ваше здоровье, мадемуазель! — сказала Серафима и выпила ещё рюмочку. — Вот тебе и стало за тридцать. Можно подводить итоги, как сказали бы те же мужчины».

— Какие итоги, простокваша? — засмеялась она сама себе. — Тебе не кажется, что твоя жизнь катится как колобок по слегка наклонённой поверхности, причём кто и зачем её наклонил, совершенно непонятно.

— Не кажется, — сказала Серафима. — Это так и есть. И что же теперь мне пукать фиолетовыми пузырьками от осознания, как я всё удачно понимаю.

Она посмотрела на бутылочку. Коньяка было предательски мало.

— Блядь, сейчас пойду в магазин, куплю вьетнамского шнапса и нажрусь как обезьяна, — разозлилась она.

— Ну, пойди, — сказала Серафима. — Ну, нажрись. Можно подумать, что поверхность выровняется, и колобок начнёт попрыгивать к небесам, нарушив земное тяготение.

Она принялась изучать содержимое кухонного шкафчика. Травяной ликёр, откуда он у меня, странно, я не помню, чтобы покупала. Ну, не важно, тридцать восемь градусов, сойдёт.

— Заведи себе ребятёночка, — сказала Серафима. — Если на мужа надежды нет.

— От кого? — засмеялась Серафима. — Моя любовь к узкоглазым имеет известные границы. И потом я столько фармацевтики в себя засунула за эти годы. Зато ни одного залёта. А ничего, кстати, ликёрчик, цепляет.

— Способы, тем не менее, есть, — сказала Серафима. — Можно взять из приюта, есть искусственное осеменение.

— Ещё скажи — суррогатная мать, — сказала Серафима и решила наливать ликёр в кофейную чашку. — Сожалею, милая, ребятёночек это не твое. Ты будешь сварливой, злобной, вечно недовольной мамашей, свихнувшейся на сексуальной почве. Поэтому не стоит экспериментировать.

— Интересно, водку на дом доставляют? — подумала Серафима. Ликёр, сволочь, тоже заканчивался. — Ладно, хрен с ним, обойдусь духами.

— Пиздец, докатилась! — сказала Серафима. — Женский алкоголизм, между прочим, не лечится.

— Да, ладно! — сказала Серафима. — Ты лучше приведи исторические примеры: страхолюдины, которыми мир восторгался.

— Ты хочешь, чтобы тобой восторгались? — спросила Серафима.

— А як жэ! — она скривила личико в пьяной гримаске. — Що цэ такого? Любая баба мечтает хоть раз в жизнь мелькнуть пиздой на широкоформатном экране.

— Таких было много… — неопределённо сказала Серафима.

— А конкретнее?

— Жанна д’Арк.

— Ебанько не в счёт! — сказала Серафима. — Тем более что её прижизненных портретов не сохранилось, сама прекрасно знаешь.

— Агата Кристи. Единственная женщина — настоящий писатель.

— Не такая уже она была страшная, — не согласилась Серафима. — Особенно, учитывая вкусы той эпохи. Но я не собираюсь в писательницы. У меня к этой деятельности в силу профессиональной озабоченности, прости, озадаченности, аллергия.

— На тебя не угодишь, — сказала Серафима. — Ты бы духи всё-таки не пила. Они денег стоят.

— Полна жопа огурцов. Я дико извиняюсь, много в горнице людей. Знаю я, к кому ты клонишь.

— Да, — сказала Серафима. — Сказать про неё, что была страшна, это ничего не сказать. Так была безобразна, что дейвы сразу за свою приняли и без помех пустили на Тибет.

— И чему же тебя научили в жизни сочинения гражданки мира Блаватской? — спросила Серафима. — Каково твоё кредо?

— Моё кредо, — сказала Серафима. — Пошли на хуй, пидорюги всех мастей! Уговорила, духи пить не буду. Давай спать, устала.

— Давай. Всё как всегда: попиздели, покричали, а завтра колобок вновь покатится по наклонной поверхности.

— Ты знаешь, — сказала Серафима. — Я иногда думаю, что я тот самый гермафродит, который сидел в дельфийском храме, а шалавы по его наущению вынюхивали у просителей в придорожной таверне, зачем те припёрлись. В результате общими усилиями складывался компромиссный ответ оракула.

— Спи, дурёха, — прошептала Серафима. — В этом заключается целесообразность. Если хочешь, божественное провидение.

Возможно, это прозвучит буднично, но Серафиму уволили. Её, первую сотрудницу журнала, стоявшую, так сказать, у истоков. Её выкинули на улицу как панельную девку, у которой лохань оказалась шире, а характер дурнее, чем надеялись пьяные посетители.

Какая муха укусила её в тот злополучный день, предшествовавший увольнению, Серафима, наверное, уже не сможет объяснить никогда. С утра всё было не так: кофе в жестяной банке не оказалось, хотя Серафима чётко помнила, что недавно покупала большую упаковку. Чая она дома не держала, поскольку чай терпеть не могла, пришлось заварить бурду из ромашки, которая против кашля. Она загрузила одежду в стиральную машину, машина тявкнула и отказалась трудиться. «Прекрасно! — подумала Серафима. — Для полного счастья не хватает только месячных». И месячные сразу начались.

Серафима явилась в редакцию с немытой головой, что с ней случалось крайне редко, и зло уткнулась в компьютер. Эти стишки, наглые, напыщенные и одновременно жалко подражательские гордым строчкам Вознесенского: «Мы — творяне двадцатого века…», попались ей на глаза одними из первых. И, конечно, если бы не этот злополучный день, она спокойно отправила бы автора на свалку, твёрдо исполняя указание никогда и при ни каких обстоятельств не отвечать и не рецензировать произведения.

Но Серафима была на взводе, нечто в интонации читаемого текста оскорбило её до самой глубины души, и она написала:

— Пардон, когда вы посылаете материал, вы смотрите на адрес. Или это безразлично?

Секр. редк. Серафима Глухман

И добавила золотую самсоновскую фразу:

— Мы печатаем зрелую лирику!!!

Автором оказался маститый поэт из Санкт-Петербурга, пьяница и дебошир, рок-тусовщик и герой перестроечных баталий. Поэт протрезвел, прочитал ответ Серафимы, обиделся и позвонил фрау Марте. В самых казуистических выражениях он высказался о журнале и фрау Марте лично и заодно отказал в участии в престижном литературном фестивале, проводимом в городе на Неве, вдохновителем и почётным председателем которого являлся.

Через час после телефонного разговора фрау Марта сидела в кабинете Самсона, Самсон почти раком стоял у стола, а Серафима по стойке «смирно» посреди кабинета.

— Ты уволена, — сказала фрау Марта. — С сегодняшнего дня. Без выходного пособия. Das ist verboten. Это запрещено — отвечать автору, если ты, дура, не понимаешь по-русски.

— Вера Инбер, Вера Инбер… — произнесла Серафима.

— Что?! — фрау Марта смотрела на неё будто в глазок тюремной камеры.

— Вера Инбер, Вера Инбер… — громче сказала Серафима:

— Что?! — ледяным голосом сказала фрау Марта.

— Кто! — сказала Серафима. — Великий русский пародист Александр Иванов. К сожаленью, покойный. Таких уж нет…

— Пошла вон! — сказала фрау Марта. — Тварь жидовская…

Она зашла в банк и проверила накопительную карточку. На счете было 742 евро. «До хуя! — подумала Серафима. — Купил доху я на меху я! Хватит на два месяца аренды квартиры плюс скоромное питание».

Пособие по безработице ей, как не окончательной гражданке Германии, не полагалось. «На Риппербанн тоже не возьмут, — подумала Серафима. — Хотя я бы с радостью…» Перспектива найти новую работу выглядела весьма туманно.

Она пришла домой и посмотрела на газовую плиту. Тоже, между прочим, выход. Если выпить снотворное, переход в мир тонких субстанций и вовсе пройдёт незаметно. Она представила на мгновенье скорбящих родителей. Картинка была тусклая и не слишком печальная. «Ты стала чёрствой, — сказала ей однажды мать в телефонном разговоре. — Будто и не родная». «Да, я чёрствая и не родная, — подумала Серафима. — Незачем было тащить меня за шкирку по своей жизни. Осталась бы в Москве, может из сорняка и вышел бы цветочек».

— Цвяточек… — передразнила она себя. От невеселых мыслей отвлёк телефонный звонок.

— Прости, если сможешь, — сказал Самсон. — Ты же понимаешь, от меня ничего не зависело.

— Не парься! — сказала Серафима. — После драки кулаками не машут и пязду на кочан не натягивают.

— В любом случае, я рад, что у тебя боевое настроение, — сказал Педрила. — Я написал в два русских журнала в Швеции. Возможно, там образуются вакансии. Тебе же без разницы, где жить: в Магдебурге или в Мальмё?

— Ни малейшей, цыплёночек! — сказала Серафима. — Спасибо тебе за заботу. Не забудь вечером поставить женушке горчичник меж ягодиц.

Она вспомнила маститого автора из Петербурга. Жила бы в Ленинграде, изукрасила бы ему рожу своими коготками. «Впрочем, ему не привыкать, — подумала Серафима. — Он же демократический герой. А герой без шрамов ещё не окончательный герой». Как там поёт товарищ Шнуров: вторник прошёл и хуй с ним… Чем бы заняться в связи с внезапно наступившей пенсией?

Она включила компьютер и без проблем отыскала сайт Ирки Пединститут, вернее, литературного агента Ирины Гусаровой. Мамзель явно процветала. Сайт был красочно оформлен, блядское личико Ирки изрядно отфотошоплено.

— Ну и почему не ссать в одну канаву? — подумала Серафима. — Можно подумать, ты раньше этого не делала. К чему эти стыдливые покрова: редакция рукописи не рецензирует? Ты и раньше графоманов за говно держала. Ты им просто об этом не сообщала. А теперь будешь сообщать, а они будут платить денежки. А некоторые даже станут советоваться, что им исправить, как им переписать.

— А у тебя есть право? — спросила Серафима. — Решать, кто хорош и кто плох?

— Права у меня нет, — сказала Серафима. — Зато у меня есть насущная необходимость выжить. Поэтому не будем впадать в самоедство этической нормы. Со Спинозой или без него, но жить хорошо можно только за счёт эксплуатации других. А жить пиздато можно только наёбывая всех. Иначе никак.

— Уверена? — спросила Серафима.

— А если я не уверена, — сказала она, — что же, прикажешь ехать в деревню, картопля сажать? Мне, эрудированной женщине с высшим филологическим образованием, крутить коровам хвосты и в предвечерний час декламировать свиноматкам избранное из Поля Элюара? Согласна, моя жизнь никчемна, но такой финал уж слишком ложный, он не мой.

— У тебя всё равно не получится, — сказала Серафима. — Начни, если хочешь. Ты никак всё не можешь понять, кто ты есть на самом деле. У тебя никогда ничего не получается, кроме как тихо сама с собой ругаться матом. Удачи! Перечитай на досуге Славомира Мрожека.

— Усрись, мартышка! — крикнула Серафима. — Пора заняться делом. С кого бы начать?

«Начинать надо с любимых, — подумала Серафима. — Убьешь любимого, войдёт в привычку».

Она подошла к книжной полке. Первым на глаза попался «Воришка Мартин» Голдинга.

— Простите, сэр! — сказала Серафима, взяла книгу и села за компьютер. Спустя полчаса блеклыми буквами на неё смотрел текст:

«Повесть „Воришка Мартин“ посвящена злоключениям военного моряка, которого в результате взрывной волны выбросило на крошечный необитаемый остров, где он несколько дней боролся за жизнь, сошёл с ума и умер, не дождавшись спасения. Этакий новоявленный Робинзон, который волею автора попал не в тропики, а в холодную северную Атлантику, где Пятницы не может существовать по определению.

Сюжет более чем распространённый в англоязычной литературе, после Дефо эту тему поднимал не один десяток писателей, хотя автор убежден, что он первооткрыватель. Но дело даже не в этом. После прочтения данного „произведения“ возникает только один вопрос: Ну и что?!

Что автор хотел сказать? Что человек хочет выжить любой ценой? Эта мысль не отличается оригинальностью. Разве герой повести, находясь на краю бездны, переоценил свою жизнь, раскаялся в содеянном: совращении некоей Мэри, невесты своего лучшего друга, убийстве этого друга, что, кстати, прописано невнятно и не выдерживает критики с мотивационной точки зрения. Ничего подобного. Герой повести, оказавшись на крошечном острове, цепляется за свою жалкую жизнь, ему неведомы нравственные высоты, и поэтому его сумасшествие, описанное скудно, почему-то сравнением прекрасной птицы чайки с ящером, является закономерным.

Ну и что?! Что автор хотел доказать своей повестью? Получается, что ничего.

Таких рассказов пишется каждый год десятки и нет никаких причин тиражировать именно этот.

Примечание. Действие повести разворачивается в годы Второй мировой войны, что сужает читательскую аудиторию до ровесников той эпохи…»

Свифт пришёл под утро совсем хмурый. Он и в другие разы бывал не слишком весел, Свифт всё же, англиканский пастор, но сегодня его худое лицо было исполнено особенной печалью.

— Что с вами, Джонатан? — спросила Серафима. — Мне больно смотреть на вас.

— Налейте мне чая, Серафима, — сказал Свифт. — И рюмочку можжевеловой. Исаак закончил изготовление машины времени и мы не преминули тут же её испробовать. Ньютон, как обычно, что-то напутал в своей механике и мы оказались в московском метро в самый час пик.

— Сочувствую. Вам, должно быть, здорово досталось, — сказала Серафима. — Удивительно, что вас не арестовали.

— Спас безупречный английский, — сказал Свифт. — Пассажиры, по всей вероятности, подумали, что мы из заграничного цирка и просто не успели переодеться.

— Как вам московские барышни? — спросила Серафима. — В метрополитене такой славный зоопарк.

— Мне было не до барышень, — сказал Свифт. — И потом: «Мне триста лет, я выполз из тьмы». Мне понравилась эта песенка из будущего. Этот курчавый парень симпатично поёт.

— Он уже давно не курчавый, — рассмеялась Серафима, — а седой. И совсем не парень, а дедушка русского рок-н-ролла.

— Неважно, — сказал Свифт. — Одна лучезарная девушка помогла нам выбраться из подземелья, пред нами открылся большой красивый парк. Ньютон, впрочем, тут же поспешил в интернет-кафе, механизмы всегда его увлекали, а я решил побродить среди опавшей листвы.

— И что же произошло далее? — спросила Серафима. — Я подам к чаю вересковый мед?

— С удовольствием, — сказал Свифт. — Я гулял по парку, было пустынно. На скамейке под каштанами сидел одинокий старик, судя по лукавому выражению лица, иудей. Он узнал меня, и, как ни удивительно, не удивился. Он сказал, что он писатель-сатирик, довольно популярный в своей стране, даже знаменитый, его фразы вошли в обиходную речь, что, вне всякого сомнения, верх признания. Что он всю жизнь смешил людей, а недавно ему исполнилось семьдесят девять и больше смешить ему не хочется.

Это грустно, сказал он, наблюдать, что ничего не меняется, во всяком случае, в лучшую сторону.

— Что вы ему ответили, Джонатан? — спросила Серафима. — Я, кажется, догадываюсь, кто был ваш собеседник.

— Я не стал успокаивать его банальными словами, что это признак скорого конца. Я сказал ему, что в теологии, которой я занимался всю жизнь, разочарование является логичным завершением любого движения ума по той причине, что нет предела совершенству. И сколько не заглядывай в зад богу, тот не перестанет быть богом. Он покачал головой и сказал прелестные слова: «Не будь разочарования, не было бы и очарования». Мы посидели немного на лавочке, а потом каждый пошёл своей дорогой: он — не знаю куда, я — к вам.

— Больше он ничего не говорил? — спросила Серафима.

— Прощаясь, он сказал, что если раньше его соотечественники матом ругались, то теперь они матом живут.

— Если вы захотите, Джонатан, — сказала Серафима. — Я перестану сквернословить. Во всяком случае, попытаюсь это сделать.

— Не усложняйте, Серафима, — сказал Свифт. — В ваших устах эти слова звучат пикантно. Майстер Эккхарт, великий мастер проповеди, однажды в приватной беседе заметил: неважно, что и как я говорю. Важно только одно — тембр. Я трахну вас сегодня на столе в ризничей, если это, конечно, не ущемляет ваших христианских чувств.

— Не ущемляет, — сказала Серафима. — С вами, Джонатан, хоть на Луне…

Внизу на улице прозвенел трамвай. Серафима открыла глаза и сладко зевнула. Сон, как всегда, оборвался на самом интересном месте. Она соскочила с кровати, открыла окно и задержала дыхание. Всё-таки Милан пыльный город, мне больше по душе умеренный климат.

Их мезальянс с Ирой Пединститут продолжался уже полгода. Серафима строчила рецензии, как швейная машинка. Её дни наполнились конкретным содержанием: утром она получала материал, вечером отсылала ответы. Если автор вызывал симпатию, она бросала спасительную соломинку: «Хотя ваша рукопись недостаточно проработана для предложения в издательства, вы можете попробовать опубликоваться в каких-нибудь журналах». Дальше пусть думает сам.

Это было потрясающе — работать только на себя. Годы, проведённые в журнале за чтением поэтического поноса, она вспоминала теперь как бездарно потерянные. «Педрила Мученик вместе со своей пиздосей фрау Мартой украли мою молодость», — думала она.

Очень скоро её устойчивый заработок составлял три тысячи евро в месяц и очевидно, что это был не предел. Серафима, привыкшая существовать на грани нищеты, просто купалась в деньгах. Ближе к зиме она решила уехать из Магдебурга. Швейцария была для неё пока дороговата, Голландия слишком сырая, она переехала в Италию.

До весны буду жить в Милане, подумала она, а потом на пару лет уеду в Северную Индию, края, обожествленные Блаватской и Рерихом. На более дальнюю перспективу она не закладывалась, радуйся тому, что есть сейчас, глубокомысленно говорила она себе и молись, чтобы графоманы не перевелись на просторах далекой, почти забытой родины.

Серафима внимательно изучила в зеркале своё лицо. Красивее оно, разумеется, не стало, но затравленность, соперничавшая с озлобленностью, из взгляда пропала. «Это, конечно, пошло признавать, — сказала Серафима, — но финансовое благополучие явно делает человека добрее».

Или просто спокойнее, подумала она. Она вспомнила, как в одном из снов Свифт рассказал ей о споре с Адамом Смитом, отцом-основателем политической экономии:

«Жажда наживы — сладчайшее из нравственных чувств, — произнёс господин таможенный комиссар, пригубив тёмно-свинцового цвета мадеру, присланную его другом и соратником физиократом Гельвецием. — И поверьте, количество золотых монет имеет значение только, пока не набит первый мешок. Повелевать — вот истинное назначение промышленного производства и, прорвавшись к солнцу, взирать благосклонно на лилипутов, которым ты невзначай бросил подачку. Вам, дорогой Джонатан, автору беспощадной „Сказки бочки“, меня ли не понять? Святоши, даже если они святые и человеколюбивые, остаются в прошлом, мир совсем скоро научится обходиться без них.

— Понимание не означает согласие, Адам, — сказал Свифт. — И если ваш мир наступает в будущем, то мой, к сожаленью, остаётся в прошлом, в невесомом эфире всеобщей любви. Я обличал церковь в первую очередь за её невежество, но в этом вопросе я буду по-кальвинистски суров: Каин убил Авеля, потому что ему, Каину, не хватало еды. С этого факта и началось истинное падение человечества.

— Всеобщее благоденствие недостижимо, дорогой друг, — сказал Смит. — Скорые революции попробуют опровергнуть этот постулат, после потоков крови возникнет иллюзия построить какое-нибудь постиндустриальное общество, где всё будут делать машины, а человек, почесывая пятки, станет пялиться на звезды и рисовать сюрреалистические картинки. Но и эта фантазия быстро рухнет. Наш крохотный шарик смогут вести в потоке времен лишь избранные, волею, разумом и, к сожаленью, жестокостью по отношению к эксплуатируемой толпе. Согласитесь, это хорошо сформулирует Ницше: свобода для чего?»

— Кстати, о деньгах, — подумала Серафима. — Сегодня двадцать пятое число, Ирка должна перевести на счёт мою долю за этот месяц. В следующем месяце попробую перейти Рубикон, заработать четыре тысячи.

После обеда она проверила кредитную карту. Поступлений из Москвы не было.

— Странно! — подумала Серафима. — Ирка весьма щепетильна в финансовых вопросах. Может, уехала куда. Подождём.

На следующее утро нового материала для рецензий прислано не было. «Точно, уехала! — подумала Серафима. — Хотя всё же странно, она бы мне написала».

Несколько дней прошли в томительном ожидании и бездеятельности. Серафима наконец-то удосужилась посетить «Ла Скала», исполнение «Травиаты» её покоробило, голоса были гнусавые, явно десятый состав. Всё с ними ясно, подумала Серафима, солисты не вылезают из гастрольных турне, деньги нужны, понимаю.

Она попробовала дозвониться Ирке на мобильный. Мобильный был выключен. «Боже мой! — сказала Серафима отражению в зеркале. — Неужели Ирку взяли за жопу и шараш-монтаж закончился. Как обидно, только начала по-человечески жить!»

Поздно вечером она позвонила на домашний телефон Ирки.

— Алло! — ответил мужской голос.

— Сережа? — сказала Серафима.

— Коля, — ответил голос. — Я вас слушаю.

— Простите, — сказала Серафима. — Я хотела бы поговорить с Ириной Николаевной.

— Ирина в больнице, — спокойно сказал Коля. — Говорить пока не может.

— Меня зовут Серафима Глухман, — представилась Серафима. — Я её…

— Я знаю, кто вы, — сказал Коля. — Я собирался вам написать, но, извините, закрутился. Произошёл несчастный случай, назовем пока это так. Вечером возле подъезда Ирину ударили по голове металлическим предметом, видимо, трубой. Черепно-мозговая травма. Находится в послешоковом трансе. Разговаривать не в состоянии.

— Кто ударил? — спросила Серафима.

— Неизвестно, — сказал Коля. — И почему тоже неизвестно. Соседи видели неясный силуэт мужчины, милиция проводит расследование. Никаких угрожающих писем по почте не было, ничьих молчаливых звонков, в общем, никакого бульварного романа.

— Я готова немедленно прилететь в Москву, — сказала Серафима. — Если в этом есть хоть какая-то необходимость.

— Прилетать не надо, — сказал Коля. — Мы окружили её максимальной заботой. Остаётся лишь уповать на Всевышнего и хорошие лекарства и запастись терпением.

Серафима молчала.

— Я завтра буду у неё, — сказал Коля. — Если хотите, возьму с собой компьютер, взглянете на неё по скайпу.

— Если можно, — сказала Серафима. — Я очень вам признательна…

— Завтра в пять будьте у компьютера, — сказал Коля и повесил трубку.

Белые стены палаты, пустые и безликие, как просёлочная дорога в сельской глуши. По экрану компьютера скользнул угол стола, окно в сиреневой занавеске. Ира лежала на больничной койке, правая рука под капельницей, голова, забинтованная подобием чалмы, на высокой подушке. Её широко распахнутые глаза, не мигая, смотрели в одну точку.

— Если вы что-то хотите сказать, Серафима, говорите, — раздался голос Николая.

— Здравствуй, Ира, — сказала Серафима. — Я так рада тебя видеть. Привет тебе из Италии. Здесь уже настоящая весна, воздух переполнен свежестью и надеждой. Милан очень красивый город и голуби не такие гадкие, как в Венеции. Выздоравливай поскорее и приезжай ко мне в гости.

Ира медленно повернула голову и посмотрела на Серафиму. По щеке покатилась крошечная слезинка. Её сизые губы, искривившись, заполнили весь экран и зашептали беззвучно, но отчётливо: «Беги… Беги… Беги…»

Экран подёрнулся зыбью и погас.

x x x x x x x x x x x x x x x

Да, мадам, вы правы, эти строчки Аполлинера удивительно точно отражают атмосферу нашего острова. Эти игольчатые ели, спускающие прямо к морю, упрямый старый кедр, который неведомо как растёт на вершине скалы. Дивные места! Что-то подобное имел в виду ваш земляк Жан-Жак Руссо, когда написал: великодушная идиллия… Старожилы утверждают, что в этой деревне родился Сократ. Как знать, как знать, это так давно было.

Простите, мадам, что вы спросили? Давно ли я здесь живу? Почти восемь лет. Что я делаю, когда нет туристов? Извините, что я переспрашиваю, мне не так часто удаётся разговаривать на французском.

У меня множество забот. Я служу при развалинах храма Артемиды, поддержание порядка и несложные реставрационные работы полностью на мне. Ещё на своем огороде я выращиваю шпинат, на местном наречии он называется хорта. Этот вид произрастает только на нашем острове. У меня две козы, смешные и бодливые, они требуют уйму внимания. А когда с гор возвращается мой муж, мне и спать даже некогда.

Как зовут моего мужа? Пан. Да, тот самый. Я рада, что рассмешила вас, мадам. Конечно, он просто тёзка. Если завтра утром вы услышите нежную мелодию свирели, знайте, это играет мой муж, Пан, он где-то высоко в горах.

Паром уходит на континент в третьем часу после полудня. Если не забудете, заходите в гости, я живу в первом белом домике слева от пристани, я угощу вас чашечкой ароматного кофе с корицей…

 

Воспоминание о Тоехаре

— Алло, привет! Я — на острове пингвинов.

— Разве там живут пингвины?..

— Да они тут все…

Именно так он хотел сказать жене, рассматривая в зеркале помятое после девятичасового перелета лицо.

«Перестань злиться! — сказал он себе. — Причём тут пингвины?! Люди как люди, не хорошие, и не плохие. И с квартирным вопросом у них всё ничего. Впрочем, климат не позволяет жить на улице».

Он не любил этот остров, хотя приезжал часто.

«Это в последний раз!» — бубнил он с тоской, собирая дорожную сумку. «Это последняя поездка! — говорил он подмосковным лесам, мелькающим в окне аэропортовской электрички. — Больше ноги моей не будет на брегах Тихого океана».

— Вам нравится Сахалин? — спросила юное создание — соседка по креслу в самолете. — Там такая природа!

— Да-да… — с напускной задумчивостью ответил он. — Насущная необходимость.

«Какая, к чёрту, необходимость! Не паникуй! — в миллионный раз говорил он себе, стоя в гостиничном душе под струей ледяной воды. — Ты выкрутишься! Ты — малшик молодой….»

Он вспомнил девчушку из самолёта: «Губастенькая. Студентка, курс первый или второй. Летит проведать родителей. Подрастающее племя московских секретарш…»

Эта игривая мысль подняла ему настроение. Утро было солнечным, невзирая на ноябрь. Выпью кофе и поеду к морю, боец один чёрт в засаде. Он привычно набрал телефонный номер контрагента, привычно услышал почтовый ящик и почувствовал наступившее успокоение.

Всё было как всегда. Он третий год вёл дела с этим сахалинским рыбопромышленником, и каждый раз история повторялась. Его приезд заранее согласовывался, и уже на острове вдруг выяснялось, что контрагенту надо срочно спасать рыбаков со стана, или попёрла корюшка, или ещё какая-нибудь дребедень в этом роде. Стан находился на севере острова, семьсот пятьдесят верст по сахалинскому бездорожью, связи там не было никакой, а если и была, то рыбопромышленник бдительно выключал телефон.

— Ничего нового в этом подлунном мире, — нахально сказал он мобильнику. — Я опять буду тащиться en plein air.

— Очень по-детски! — разговаривал он вслух, гуляя по полузамёрзшему берегу моря. — Здесь всё по-детски, на этом нелепом острове с повышенной радиацией, потрепанные японские игрушки у всякого работяги, чудовищная дороговизна, и вечная детская ненависть к материку. У вас всё хорошо, а мы тут загибаемся. Хотя нам должны, мы форпост страны нефти и газа.

Привычка разговаривать с собой появилась у него давно. В юности он даже вычитал, что это один из признаков помешательства. Несколько льстило самолюбию, он необычный, не такой, как все. С годами он просто понял, что лучшего собеседника ему не найти. Он пнул камень, подчеркивая эту банальную истину: «Впрочем, не очень-то ты их ищешь, этих собеседников…»

Без свидетелей он ещё и делал гримаски, как сейчас на берегу:

— Самое непостижимое во всём происходящем, — передразнивал он ветер, — что невзирая ни на что, не обращая внимания на тот дебильный факт, что каждая отгрузка продукции больше напоминала битву не на жизнь, а на смерть, рыбопромышленнику в конечном счете снова давали деньги, и значит ему опять надо было лететь на остров. Просто романтики рыбной промышленности — столичные инвесторы! — смеялся он вместе с морем. — Да, трудно зарабатывать деньги в наше время. Постоянно на грани психушки. Впрочем, мне наплевать.

Ему действительно было наплевать. Ему платили не за здравый смысл, а за функцию увещевателя. Он констатировал: «взрослые дяди играли в наивные шахматы, обе стороны гонялись за пешками, ибо… и напрочь…. и вот она, сермяжная правда….» Тут ему стало совсем смешно: «Тьфу, глупость какая!..»

— Ну, и бог с ними!

На берегу было хорошо. Море ещё не замерзло. Вода была спокойной, иссиня-теплой в лучах осеннего солнца и как бы приглашала искупаться. Пустынный пляж километрах в тридцати от города, дикий даже по сахалинским меркам, был тем немногим, что искренне восхищало его на острове.

В первое лето он весь август провалялся на жарком песке, почти сразу отбросив тупую идею посетить рыбопромышленника на стане.

— Зачем портить жизнь человеку, — в полудрёме бормотал он. — К осени чего-нибудь да наловит, вот и начнём бодаться на предмет возврата вложений. Пусть отдохнёт в ожидании предстоящих боев.

Развалины рыбоконсервного завода казались генуэзским замком где-нибудь в окрестностях Кафы. «Простор и безлюдье!..» — не уставал он восторгаться, как какая-нибудь провинциальная фифа.

— Всё-таки штампы крепко засели у тебя в голове. Почему замок, и генуэзский, а не, к примеру, португальский? И в окрестностях Кафы, а не, скажем, Пизы? Хотя, что делать генуэзскому замку в окрестностях Пизы?! Бред какой-то. Всё бред на этом острове. Или у тебя в голове? Нельзя ли проще и точнее. Море, солнце, слегка заснеженный песок пляжа. Древние актеры играют для Диониса, зрители уходят и приходят, завтракают и ужинают, занимаются любовью и своими делами. Актёры начинают на рассвете и заканчивают на закате. У них свой ритм и своё время, беспечное и непохожее на людское…

_____/////______/////______

— Эразм Каторжанин. Для близких. Близкими становятся после третьей распитой, — седой человек с высушенным лицом церемонно поклонился. — Расходы пополам. Заметьте, честно.

— Очень приятно. Павел Александрович Карыгин. В вашем городе проездом.

— Я вижу, что проездом. Из первопрестольной?

— Из неё родимой.

— По коммерческой части или на наши красоты посмотреть?

Разговор происходил в японском кафе «Тоехара». Кафе он обнаружил ещё в первый приезд на остров. Местоположение «Тоехары» было чрезвычайно удобным, в центре города и одновременно на отшибе, заблудившееся во дворах хрущёвок, без рекламы и почти без опознавательных знаков. Кафе держал полукровка, сын японского военнопленного и лагерной работницы. Кухня была нищей, обслуживание паршивеньким, зато было тихо, без вездесущей молодежной попсы. Ну и, конечно, название — Тоехара — в честь прежнего имени города времён японской оккупации.

Он часто заходил обедать, а в этот душный летний вечер смотреть телевизор в гостиничном номере было просто невозможно.

— Есть одна незадача. Я не пью вовсе.

— Не беда, — ответил Эразм. — Я сегодня при лавэ. Так что, гуляй рванина.

— Ну, почему Эразм, я примерно догадался. А Каторжанин-то причем здесь? Тюрем, насколько мне известно, на острове давно нет.

— Не ищите чёрную кошку в тёмной комнате, особенно, если её там нет. Известная японская поговорка. Эразм просто моё имя. Редкое, но настоящее. А в остальном… — Эразм отхлебнул водки. — Извините, пью мелкими глотками. Экономлю, так сказать. Я, говоря высоким штилем, хранитель традиции.

— Любопытно. И что за традиция?

— Не знаю.

— Это как?

— Истинность настоящей традиции заключается в том, что её давно никто не помнит. Смысл и значение потерялись, так сказать, на равнинах истории.

— Да вы демагог.

— Что есть это слово? Звук, выпорхнувший навстречу небу. Вот, скажите мне, зачем Диоген жил в бочке?

— Видимо, ему там нравилось.

— Не думаю, что он был сумасшедший. Тогда была юность человечества. Традиции формировались и должны были иметь зримое воплощение. Вы согласны, что философия это образ жизни, а не профессия?

— Вне всякого сомнения.

— Поэтому Диоген и жил в бочке, отрёкшись от всего суетного и сомнительных благ в пользу чистого разума. Или, к примеру, геометрия Лобачевского. Вы слышали о ней?

— Это где параллельные прямые пересекаются?

— И дважды два равняется пять, и треугольник бывает квадратным. Сто лет назад казалось идиотизмом, а сейчас ведь доказано, что факт, многомерное пространство, и всё такое прочее. Всё зависит от угла зрения. И мёртвая цифра, если стать её адептом, становится живой и страдающей, с бездонными погружениями ада и рая…

«Эх, сейчас хлопнуть бы стаканчик, — подумал он, отдаляясь от разглагольствований быстро хмелеющего Каторжанина, — и войти в равновесие духа, как у этого преждевременно постаревшего человека».

Он не пил уже три года. Он закодировался по настойчивой просьбе жены: у нас всё наладится, всё будет хорошо, только прекрати свое пьянство.

Естественно, ничего не наладилось. Скорей, разладилось окончательно. Его пьянство, ставшее очевидно беспробудным перед кодировкой, с молчаливым недовольством сослуживцев и периодическим ревнивым мордобоем жены, было скорей последствием, чем причиной слишком быстро выросшей стены непонимания. Это он осознавал совершенно чётко.

Хотя звезды предвещали иное. Он познакомился с будущей женой в тридцать три года, в свой день рождения, будучи состоятельным холостяком и умеренным ловеласом. Куда уж больше совпадений…

Он влюбился первый раз в жизни. И как всякий влюбленный, совершенно не понимал, что теперь с этим делать. Или не хотел понимать.

— И что с того, что из провинциального сибирского городка? И что с того, что меркантильна до безобразия? — говорил он друзьям и знакомым. — Не надо всё сводить к взаимоотношениям периферии и мегаполиса. В конце концов, женщине нужны деньги, чтобы выглядеть хорошо и нравится мужчине.

— Ты ошибаешься! — говорили ему все без исключения. — Не женись на ней, не оформляй на её имя квартиру. Поживите год-другой так, притритесь друг к дружке….

Он знал, что он ошибается. И она, строго говоря, не скрывала, что живёт в другой системе координат. Выпивая в гордом одиночестве, он часто вспоминал, как она говорила в минуты интимной близости: «Ты должен знать, в сложный момент меня не будет рядом, я сбегу. Я не та, с кем живут до гробовой доски».

Он слушал и не верил ей. Он любит её, они любят друг друга, почему они не могут пройти по жизни, держась за руки.

Он чокался с кухонными часами: «Какие претензии?! Тебя же предупреждали…»

Звёзды, холодные и слепые, мерцали в высоте, у них не было интереса к земной жизни. В их мире царствовала геометрия Лобачевского, беспощадная в своих выводах.

______/////______/////______

Тофуи, будущий владелец «Тоехары», занимался браконьерством ещё в советские времена. Тогда-то, в начале восьмидесятых, на горизонте его жизни и всплыл Каторжанин. Они вместе браконьерничали, естественно, выпивали, и именно Каторжанин подбил его на эту аферу с контрабандой.

Государство легко давало Тофуи разрешение посещать родину отца. Грузовые пароходики из Корсакова часто бегали в Японию, Тофуи, нагруженный всякими цацками — матрешками, ушанками, православными крестиками, водкой — был на них желанным гостем.

Обратно он возвращался с фирменными сумками, набитыми джинсами и жевательной резинкой. Постепенно, по мере роста коммерции, пошли и специальные заказы: бас-гитары «Yamaha» и музыкальные комбайны. Эразм, в ту пору рыжий разбитной парень, ловко всё сбывал, и жизнь потекла как в сказке.

Они быстро обзавелись машинами, жена и дочь Тофуи были одеты с иголочки, по последней моде. Эразм часто вытаскивал его на материк, во Владик, в Хабаровск, иногда и в Москву и Ленинград. Эразм, свалившийся на остров неведомо откуда, всерьёз утверждал, что он коренной петербуржец и происхождением чуть ли не из графьёв.

Тофуи, конечно, ему не верил, он просто щурил из без того узкие глаза: ему очень нравилась эта легкая жизнь, Эразм, с помощью денег молниеносно решавший любую бытовую проблему, Эразм, внезапно остановившийся в засыпанном листьями московском переулке и рассказывающий про графа Толстого, который именно в этом доме кому-то бил морду или кого-то любил, а интриганку эту звали Анна Каренина, а, может, Софья Андреевна…

Их предприятие лопнуло внезапно и анекдотично. Дочке некоего большого начальника на острове не подошли джинсы, она захотела поменять размер, пьяный Эразм послал её куда подальше. За девушку вступились, произошла драка, Эразм оказался в околотке, и всё бы ничего, он был готов поменять джинсы, и вернуть деньги и вдвойне, и втройне…

Но… Девушка в слезах пожаловалась папе на проклятого фарцовщика, как раз шла очередная волна борьбы с теневым капиталом, начальник позвонил куда надо. Эразма раскололи быстро, Тофуи взяли на обратном рейсе, на донышке сумки валялась пачка йен, которые он не успел потратить, и рассчитывал на них в следующую поездку. «Извини, родной! Валютно-финансовые махинации, — сказал ему начальник таможни. — Это почти что Родину продать. Понял ты, япошка безродный?!..»

В общем-то, он отделался нелёгким, но испугом. Всю вину на себя взял Эразм, «засрал мозги честному труженику, извините, гражданин следователь, ввёл в заблуждение».

Жена и дочь били поклоны во всех инстанциях, так что на суде ему дали условный срок и запрет на выезд за границу. Эразму тоже повезло, уже начиналась гласность, и свои четыре года колонии общего режима он скромно оттарабанил где-то в уссурийской тайге.

Годы шли быстро. Дочка выросла, закончила лингвистический институт в Москве. Сразу после начала перестройки она и жена успешно репатриировались в Японию, у дочки была хорошая работа переводчицы, её ценили, она моталась и в Индию, и в Китай, жена счастливо жила себе в полупансионе в пригороде Саппоро. Он иногда навещал их, но всегда с радостью возвращался на остров.

«Здесь у меня мама и папа похоронены, — говорил он в ответ на почему вернулся. — Прикипел я тут. Да и не люблю я все эти косоглазые прибамбасы…»

Это был бойкий старичок и — в тех редких случаях, когда выходил в зал — весьма словоохотливый. «Я ведь чебуречную хотел открыть, — как бы извинялся он за сервис. — Мне очень нравилась чебуречная, в Москве, на Колхозной площади. Как теперь называется Колхозная? А-а! Мне Колхозная очень нравилась…. Но в японском центре поддержки соотечественников сказали, что надо продвигать японскую культуру. Короче, денег дадут только на национальный ресторан. „А у меня мама русская, — сказал я. — Вот и будет национальная чебуречная“. Но этот желтолицый так на меня посмотрел, что я понял — лучше помалкивать».

«Вот и кормлю вас дохлой рыбой, простите меня, грешного…» — хотел добавить Тофуи, но под укоризненным взглядом официантки замолкал.

Эразм вернулся на остров поседевшим и отягощённым смешными знаниями. Он, будучи совершенно трезвым, утверждал, что прочёл на зоне всю историю философии, которая была в лагерной библиотеке. Он ещё много чего утверждал, оголтелой лжи или правды, Тофуи по привычке щурил узкие глаза, но он постарел, ему было лень гнаться за мерцающим светом Эразма.

В кафе негромко пел голос Шклярского.

— Здравствуйте, Павел! — приветствовал его Каторжанин. — Напомните мне, вы ведь по профессии землемер?

— Статистик. В том смысле, что я окончил экономико-статистический институт.

— Я и говорю — строитель Дауд.

Он уже привык к изворотливой логике разговора Эразма и просто слушал «Египтянина» Шклярского.

— Да, прилетел сегодня утром. Вас угостить?

— Если можно, — сказал Эразм. — Лёд в Охотском ещё не встал, хоть и ноябрь. Корюшку поэтому не могу брать. А сволочь Тофуи жадобится, говорит, надо сохранять запасы к новогодним праздникам. Итак, поговорим, с вашего позволения, о землеустройстве, — продолжил Эразм. — Или о статистике. Это практически то же самое, просто статистика — вертикальное построение мысли, иногда смотрящее на землю под прямым углом. Человеку очень нужно всё подсчитать, рассчитать и потом с гордым видом сообщить окружающим, как правильно жить.

— Вы опровергаете основы мироздания, — усмехнулся Павел. — А как же насчёт того, что надо держаться корней? Патриотизм, историческая преемственность, здравый смысл, в конце концов?

— Если ходить по земле и работать на ней — безусловно надо. А если лететь в затяжном прыжке из детородного органа в могилу, то вовсе не обязательно.

— Ну, дорогой мой, если все будут лететь, кто же будет работать? И где тогда вы возьмете водку?

— Вы абсолютно правы, Павел. Вы даже можете сказать: вот она позиция вечного паразита общества, который воровал при социализме, ворует при капитализме, ничего не созидает, когда откинет копыта, никто его не вспомнит добрым словом. Есть только одна закавыка, которая, к сожаленью, ломает сию безупречную логику. В доколумбовой Америке не было колеса.

— При чём здесь доколумбовая Америка? — разозлился Павел. Апломб самоучки Эразма начал его раздражать. Он и сам не отличался патриотизмом, честностью в работе, с самого начала существования в бизнесе он делал множество нелицеприятных вещей, было дикое желание, как тогда говорили, «упаковаться»: первая квартира, первая ванна джакузи, первая машина. «Не убиваю же никого, — говорил он приятелям и коллегам и в первую очередь, самому себе. — Государство против нас, пенсия нам не грозит. Надо защищать свой маленький мир, сплоченный корпоративной этикой». Сплоченность корпоративного мира быстро оказалась обычной фикцией, свои в сложных ситуациях сбегали, даже не успев предать. Всё это сопровождалось каким-то странным азартом, болезненным ощущением того, что ты выигрываешь и выигрываешь изначально проигранное. Как-то незаметно азарт уступил место инерции, а потом…

— А потом апатии, — сказал Павел.

— Не понял?! — честно сказал Эразм. — Вы не закажите мне ещё водки?

— В доколумбовой Америке не было колеса, были массовые человеческие жертвоприношения, абсолютная кастовость общества, правители инков говорили на языке, недоступном простому народу, но, при всём том конкистадорам явились выдающиеся чудеса архитектуры, инженерной и математической мысли — вы это хотели сказать, Эразм?

— Я хотел сказать, — ответил Эразм. — Они жили без колеса, среди джунглей и ягуаров, они жили без денег, они смотрели на мир чуть-чуть иначе, чем мы, и не подохли с голода. Сами до этого докопались или кто-то подсказал, чёрт их разберет. Но, боюсь ошибиться, похоже, они умели лететь из этого самого органа и по дороге делать что-то полезное. При всей их очевидной жестокости.

Он хорошо помнил этот миг апатии. Он, представитель крупной фруктовой компании, прилетел в Кито заключать годовой контракт на поставку бананов. Посольская машина задерживалась, они со встречающим, заместителем торгового консула, отошли на бетонированную площадку покурить.

Фигура, коренастая и сильная, с космой чёрных как деготь, немытых и нечёсаных волос, вдруг выросла перед ними. Сначала он даже не понял, кто это — мужчина или женщина. Индеец молча протянул руку, повернув ладонь тыльной стороной вверх.

— Он из горной деревни, — сказал встречающий. — Живут там на самой верхотуре, питаются чем придется. Когда совсем невмоготу, спускаются к аэропорту просить милостыню. Дикие совсем, видите, даже в глаза не смотрит. Гордый.

Весь вечер он пил в гостиничном номере, отказавшись под предлогом усталости от делового ужина. «Мы чужие для них, пришли, всё испоганили, понастроили дорог в места, куда ходить не надо, принесли своего бога, которого зачем-то распяли, — звенело в голове от виски. — Мы для них какие-то суетливые букашки. Даже посмотреть не захотел. Он нас не видит, в нас для него ничего нет, пустота и тщеславие, оболочка никому не нужного статуса».

Утром, проблевавшись, с гудящей как колокол головой, он наскоро подписал контракт, согласившись, к изумлению эквадорцев, на самые невыгодные условия.

— Что-то вы так быстро?! — недовольно сказал всё тот же заместитель консула, провожая его в аэропорту. — Мы для вас целую культурную программу подготовили. На две недели всё расписано.

— Извините, срочные дела в Москве, — с натянутой улыбкой ответил он. — Волка ноги кормят.

«Баран ты, а не волк, — подумал провожающий. — Даже воровать не научился по-человечески…»

_______/////_______/////_______

Ребекка шла по самой кромке воды, издалека размахивая рукой.

«Привет! Я родила, — сказала она. — Мальчик. Назвала Глеб».

«Сильно! — ответил он. — И кто же автор?»

«Автор — я сама».

«И всё же. Я весь в ожидании подробностей».

«Ты же отказался на мне жениться. Поэтому…»

«Прежде чем жениться, надо развестись».

«Я тебя умоляю, Карыгин. Не повторяйся за возлюбленной барона Мюнхгаузена. Тебе не идет цитировать женщин…»

Он резко поднялся на песке, открыл глаза и начал усиленно тереть их. Солнце пробилось сквозь белесую полосу тумана и безбожно слепило. В нескольких метрах рыбак в высоких резиновых сапогах монотонно закидывал удочку в море.

— Вы не видели здесь девушку в светлом платье? — спросил Павел.

Рыбак ошалело посмотрел на него: «морж хренов, вода градусов восемь, а он тут купается. Обдолбанный, наверное. Как бы копыта не откинул. Уйти что ли от греха подальше…»

С Ребеккой они познакомились на сайте. Потом она была Шарлотка, Алиса в Зазеркалье, Чёрная Мамба и ещё с десяток псевдонимов. Но именно первый врезался ему в память до такой степени, что он не стал утруждаться её настоящим именем. К фото прилагалась лаконичная анкетка: интеллигентная барышня с высшим образованием ищет спонсора и эротических утех.

В их первую ночь они плескались в ванне, выпивая коньяк и иногда выбегая на кухню покурить. «Расскажи мне ещё что-нибудь про твою лицемерную богиню…» — снова просила Ребекка. «Почему лицемерную?» — удивился он.

Он рассказывал ей давнишний фильм, названия которого не помнил, о человеке, который в грязном мексиканском кабаке встретил женщину неземной красоты, сделал её своим божеством, во имя её обманывал, покорял, убивал, погибал и воскресал, и однажды она исчезла навсегда. И он брёл по пляжу, бросал горсти песка в волны и молил богов о пощаде. С коньяком сочинялось хорошо, он расцвечивал забытый фильм подробностями, которых там, возможно, и не было.

«Боги, спускаясь на землю, не становятся людьми, — с твёрдостью, достойной библейской героини, сказала Ребекка. — Поэтому она лицемерная, твоя богиня: поиграла с человеком и забыла про него. Она же не ведает ни любви, ни жалости, ни биения сердца, она же бессмертная. Она и есть сама судьба».

— Ссылки на судьбу — удобная версия для слабаков, — размышлял он, вполуха рассматривая вместе с супругой завершение ремонта в их новой квартире. — Экий вы, батенька, однако ницшеанец. Что же вы, сверхчеловек, ведётесь на крючке у этой красавицы?

Он даже оглянулся, настолько точно прозвучал этот вопрос, будто не у него в голове.

И дело было, собственно, не столько в квартире, которую он, конечно же, оформил на её имя. Он понимал, что погружается в бездну, что это не его жизнь, и что все слова, даже самые простые и правильные приобретают почему-то совершенно иной контекст, не чужой, не другой, а именно иной, то есть совсем не поддающийся пониманию.

«Ну да, твоя жена актриса, — сказал он себе. — Вот ты и попал на спектакль». «Несостоявшаяся актриса, — со злостью добавил он. — В кино снимают жён или любовниц, а ты не режиссёр и не миллионер».

Скандалы давно уже стали фоном их семейной жизни. Жене отказывали в профессии, зрителем был он один вместо полного зала.

— Да брось ты её! — как-то сказала Ребекка, не дослушав его нытьё. — Всё это чушь, что у актрисы не может быть семьи. Женщина всю жизнь мечтает о принце с голубыми яйцами, а в результате подстраивается под того, кого предлагают обстоятельства. Я думаю, твоей мадам не нужна ни семья, ни сцена. Ей нужно только одно — блистать ежесекундно, ты же постоянный статист, слава богу, с деньгами. И вообще, покажи мне её. Ты носишь её фото в портмоне?

— Нет. У меня и портмоне, собственно, нет, — сказал он.

— Карманников боитесь, товарищ бизнесмен. Принеси фотографию, я взгляну зорким глазом и сразу приговорю. Я же колдунья, ты не знал?

— По-моему, ты заигралась на своих сайтах 18+, — раздражённо сказал он. — Какая ты колдунья? Обычная девка, которая трахается за бабки.

— Обычная?! — Ребекка лукаво посмотрела на него.

— Ну, извини, необычная. Пардоньте. Я не в настроении сегодня.

«Человек — лучший адвокат самому себе! — решил он, проезжая спустя несколько дней мимо дома, где жила Ребекка. — Не буду показывать фотографию, пусть всё катится своим чередом…»

«Вот только куда катится? — он выпил водки в ближайшем баре. — „…Я сам обманываться рад!..“»

Бармен подмигнул: «Пушкина любите? Повторить?»

_______/////______/////_______

Он всегда хотел жить в загородном доме. В советском детстве зачитывался английскими готическими романами, под завывание зимнего ветра представлял горящие поленья в камине, ажурную деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, в спальни.

Разбогатев, он выбрал место совсем рядом с Москвой и приступил к строительству. Детские мечты периодически упирались в твердолобую логику прораба и финансовых возможностей, дом получался не вполне таким, каким снился в давние времена, но, всё равно, он ему очень нравился, его дом, его пристанище.

— Мой дом — моя крепость! — с гордой опрометчивостью сказал он будущей жене, пригласив её вскоре после знакомства. — Дом почти закончен, так, небольшие отделочные работы.

Ольга села в кресло напротив камина.

— Наверное, потратил кучу денег, — сказала она. — А я за городом жить не смогу. Мне нужен шум машин за окном, дыхание жизни. И потом, эти жуткие пробки…

Так и повелось. Ольга приезжала в дом изредка, а став женой, практически никогда. Он, правда, резко остановил бабские попытки перетаскивать из дома в квартиру сувениры, которые собирал по всему свету.

Статуэтки языческих божков составляли ему достойную компанию во время обедов в выходные.

Он накрывал парадный стол, тщательно сервировал, обязательно мыл грязные сковородки и плиту — подсмотрел когда-то эту чистоплотность в японских ресторанах, перед тем как выпить первую рюмку. Завершив трапезу, курил на крылечке. Летом было особенно хорошо, птичье многоголосье забавляло. «У меня тут соловьи!..» — с пьяным умилением барина думал он.

Зато зимой, когда гудел и кривлялся ветер, далёкий мир не казался таким враждебным. «Хорошо, что сегодня суббота, не надо никуда ехать, ни с кем разговаривать», — думал он в субботу. А в воскресенье воровато поглядывал на часы: «Только пять. Ещё и вечер, и ночь впереди…»

Он умывал лицом снегом и смотрел на телефон: жена не звонила. Следует отдать дому должное: напиваясь в выходные, он никогда не устраивал ревнивых сцен, не трезвонил ей среди ночи. Атмосфера благодати и полноты существования в этих стенах на какое-то время успокаивала его упрямую натуру.

«Жёнушка! Роднулька моя! Не ревнует! А вдруг я здесь с девками зажигаю?..» — с такой, почти идиотической, мыслью он засыпал, примостившись на диванчике у камина, полной грудью вдыхая запах липовых дров.

Звонок раздался в шесть утра.

— Чёрт проклятый! Опять ему Армагеддон привиделся!

В воскресенье ровно в шесть утра мог позвонить только Левон. Это был его старинный приятель, они дружили с института. Левон был из московских армян, пятое поколение в столице, говорил только по-русски и неплохо по-английски, на исторической родине бывал раза два, и то по служебным делам.

Левон был преуспевающим адвокатом и, как любой хороший адвокат, временами впадал в дикий запой.

В эти страшные часы презрения к нормам правопорядка в его обычно мирной атеистической душе поднималась буря протеста. Он вспоминал дату рождения Павла и назойливо, но, как ему самому, наверное, казалось, грозно шептал в телефонную трубку: «…Три шестерки. Печать дьявола на тебе. Но воссияет в пламенеющем небе звезда возмездия, и будет Антихрист повержен, и ты, лукавый слуга гордости и порока…»

— Приезжай, гнида! — обреченно сказал Павел. — Поспать всё равно не дашь.

Левон сидел на полу возле камина, тихий и какой-то сникший.

— Знаешь, чего я запил? Ехал позавчера на судебное заседание. Я всегда в суд на метро езжу, чтобы не опоздать. Дед сидит напротив, с виду вроде цивильный. И вдруг он мне говорит: «Вы — подлый человек!» Я налево-направо посмотрел, никого рядом нет. Я ему в ответ: «Ты чего, старый хрыч, с утра нажрался?» А он так посмотрел на меня, я даже не могу передать как, встал и вышел. Меня до сих пор колбасит, будто он мою сущность наизнанку вывернул.

— Пора отдохнуть, заработался, — сказал Павел. — А лучше поезжай в Ереван, посети храмы предков. Хотя не стоит. Вдруг совесть проснётся, придется профессию менять.

— Гад ты, Пашка! — оживился Левон. — Нормальная у меня профессия, куда без неё ворам и жуликам. Я, между прочим, одному турецкому банку отказал. Закипело во мне праведным гневом, они же наших в одиннадцатом году резали.

— Во-во! Пациент начинает выздоравливать, — Павел сел в кресло напротив камина. — Крепкая славянофильская ненависть к иноверцам всегда вдохновляла на борьбу с супостатом и прочие трудовые подвиги. Не забудь уменьшить мзду с подзащитного, раз уж каяться потянуло.

Его любезная супруга одно время зачастила в церковь. Ей тотально не везло ни с кино, ни с театром. Он даже пытался давать какие-то деньги на предполагаемые постановки, но средств хронически не хватало, дом и квартира забрали слишком много. В итоге или из-за этого, по глубокому убеждению жены, проекты спектаклей рассыпались после третьей-четвертой репетиции.

«Послушай, если ты так хочешь блистать на сцене, — сказал он при очередном скандале, — продай ты, к чёртовой матери, свою машину».

— Давно пора продать твой дом! — стальным голосом сказала Ольга.

Вот так, между молотом и наковальней, она что-то выпрашивала у бога, милостыню или отпущение грехов, он старался не думать об этом. Пьяным он попробовал её унизить. «В Средневековье актёров хоронили за церковной оградой, — сказал Павел. — Как-то нелепо обращаться туда, где твою братию не жалуют».

Жена завершила макияж и одарила голливудской улыбкой: «Я на кастинг, милый! Буду поздно. Поужинай где-нибудь самостоятельно…»

Левон умиротворённо спал в кресле.

«Он правильно расставил приоритеты, — подумал Павел. — Найти, не потерять, напиться, проснуться, стряхнуть шагреневую кожу сомнений и пойти вперёд с безоблачным лицом. Вор должен сидеть в тюрьме, но закон что дышло, и добрый самаритянин всегда поможет избежать сей участи печальной. А тот дед в метро стряхнет звёздную пыль с сапога и поднимется на эскалаторе удивляться человеческим безумствам…»

______/////_______/////________

— Наша эпоха бездарна. Миром правят портные, поэты умерли, философы скатились в психоаналитики, а кинозвёзды жалко пародируют великих трагиков прошлого.

Свой обличительный монолог Эразм произносил, поставив одну ногу на опущенный в море табурет и выпивая из горлышка нарядной бутылки.

— Кстати, спасибо за «Маcallan». Первый раз в жизни пью настоящий шотландский виски, — Эразм сегодня был на редкость пьян. — Вы, правда, привезли его из Лондона?

Стояла чудная погода, Павлу удалось с воплями отправить очередную партию продукции, и он пригласить Эразма сибаритствовать на пляж.

— Какое счастье, что Высоцкий умер до наступления свободы. Чтобы он сейчас пел и кого бы играл?! Выступал бы на концертах — пчёлы против меда? — Эразма закачало на ветру, и он неуклюже плюхнулся в воду.

— Воистину! — сказал Павел. — Новый островной коктейль: виски с чистой как слеза водой Охотского моря.

— Вы всё иронизируете, — обиженно прогундел Эразм. — А мне придётся неумолимо трезветь, в порядке солидарности со всей нашей великой страной.

— Вы тривиальны — хранитель традиции. Кажется, ещё Плиний ворчал, что нравы стали унылы, читать и слушать некого, а цены на рыбу из Тибра задраны сверх всякой меры. А дело ведь было до наступления точки отсчёта современной хронологии.

— Послушайте вы, антискалигер. Эта замечательная маска трезвомыслящего исследователя исторических процессов не спасает от тошноты окружающей действительности. Народ глупеет, президент прилюдно удивляется коррупции в правительстве — можно подумать, он в этом правительстве не всех знает лично — страна катится в тартары, а вы… Вы, высокомерный москвич, грабите на излёте рыбные ресурсы нашего уникального острова. Казнить боярина, и немедля! — Эразм воткнул указательный палец в песок.

— Не поверишь… Всё украдено до нас… — пропел Павел.

Лицо Эразма сразу потеплело, став искренним и почти блаженным: «Он инопланетянин — Шклярский. Он всю свою жизнь находит нужную, нет, не слова, тональность происходящей сущности. Он, Башлачев и Цой. У Гребня так не часто, у других и того реже. Башлачев и Цой покойны, царство им небесное, он последний знаменосец этого рок-полка, вышедшего биться с химерами».

— Я замечал, что к Шклярскому одинаково трепетно относятся мятущиеся натуры и уличные проститутки, — сказал Павел. — А вот устойчивый московский средний класс, то, что раньше называлось «сотрудники НИИ и ведомств», а теперь «офисный планктон», его просто не слышат. Максимум того, что воспринимают — Сукачев, и то с панибратской усмешкой.

— Московский рок всё-таки отдает цыганщиной, — улыбнулся Эразм. — Бузотёры русской словесности.

Павлу определённо повезло. Эразм редко рассказывал о своей ленинградской молодости, примерно так, как фронтовики не любят рассказывать о войне. Он не кичился тем, что знаком со всеми, кого теперь с придыханием называли легендами русского рока. Он был свидетель, тихий, верный и вдумчивый. Он рассказывал без всегдашней изворотливости слов, без парадоксальных пассажей, его внимательный взгляд подмечал детали и тонкости плетения. Вне времени, вне социума, за пределами ярмарки тщеславия, во всяком случае, тогда.

«Тихо как в раю», — подумал Павел. Идти никуда не хотелось. Уже стемнело, вдвоем с Эразмом они сидели на берегу.

— Вы знаете, Павел, а нам ведь в каком-то смысле повезло, — Эразм прикурил сигарету. — Пожили при социализме, побывали в капитализме, теперь без страха и упрека готовимся к чему-то новому.

Павел смотрел на море, превратившееся в одну широкую тёмную полосу.

— И вы туда же! Неизбежность революции в сырьевом придатке цивилизованного мира, легко просчитываемый синдром Каддафи у нынешних правителей. Скучно, поверьте. Я этих разговоров в Москве наслушался. В обеих столицах нынче модно ходить на митинги оппозиции и потом в кафешках рассуждать о несчастной доле пенсионеров.

— Я не пророк в своём отечестве, — сказал Эразм. — Я знаю одно: общество потребления рушится у нас на глазах, не только у нас, во всём мире.

— Так до перманентной революции договоритесь. Вынужден огорчить: сейчас не двадцать пятый год, и мы не на собрании пролетарских поэтов.

— Вы, как Архимед, всё ещё надеетесь на точку опоры. Я понимаю, это убаюкивает — сознавать себя потерянным поколением Ремарка и Хемингуэя, на худой конец, лермонтовским лишним человеком. Но в тех случаях были хотя бы веские внешние обстоятельства: война, похоронившая привычный миропорядок, закосневший в домотканом славянстве царский режим. А у вас, да и у меня, собственно, тоже, какие шансы на оправдание: ворую, потому что все воруют, кто пошустрее и соображает лучше, строить ничего не буду, потому что либо дураки разрушат, либо умники растащат, деньги надо успеть не только заработать, но и потратить, и всё в том же духе. Так и бегаем по цирковому кругу, святое на власть попенять, будто она не из наших людей состоит.

«В этом он точно прав, насчёт точки опоры, — подумал Павел. — Легко сказать „выйди из ряда вон“… А куда идти?..»

— Надо принимать решение. Через десять дней аборт будет делать уже поздно, — Ольга посмотрела на него. — Ты же мужчина, в конце концов.

До свадьбы оставалось чуть меньше месяца, в квартиру они въехали на прошлой неделе. Вопрос о ребёнке повис между расстановкой мебели и хлопотами приготовления к скорому торжеству.

Он потом множество раз пытался вспомнить, кто из них поставил окончательную точку. Вязкая московская духота упорно растапливала очертания разговора.

Нельзя сказать, что он не любил детей. С сестрой, которая была младше его на восемь лет, он честно нянчился в юности, по команде родителей забирал из детского сада и всегда стоял за неё горой. С уже взрослой общался редко, в основном по телефону, поздравляя с праздниками и днём рождения. Может быть, из-за того, что сестра, выйдя замуж, уехала в другую страну и жила там, слава богу, спокойно и счастливо.

Его просто не очень волновало, будут ли у него дети. И хоть его убей, хоть режь на сорок пять частей, он не мог представить Ольгу матерью.

— Нет. Я пока не готов к ребенку, — ответил Павел. — И потом, твоя сценическая карьера. Дездемона не стирает пеленки.

— Да! Я рождена не для того, чтобы сидеть в клетке и варить борщи, — сказала жена.

Ему показалось, что Ольга вот-вот расплачется. Он поспешно собрался, буркнул, что надо срочно на работу, и уехал в дом.

Дома он пил по-взрослому, по-солдатски, не пьянея и не закусывая, только прикуривая одну сигарету от другой.

_______/////________/////_______

— Чок-чок-чок! Всё-таки шлюхи должны ублажать в борделе, а не торчать в телеэкранах! — Ребекка подвела черту первой части вечера.

За несколько дней до того он получил приглашение, витиевато украшенное wordовскими загогулинками:

«Господин Карыгин П.А. приглашается на телевизионное Party. Вино и цветы обязательны. Спутник(ца) допускаются после строгого фейс-контроля.

Алмазная Бейба».

Он позвонил Левону: «Слушай, я тут с одной чудной девкой познакомился. Приглашает на телевизионную вечеринку. Нет, не в Останкино, к себе домой. Да я сам не очень понял…»

Левон профессионально молчал в трубку.

— Ну, ты пойдёшь? Юрист непосаженый…

Всё оказалось неожиданно прозаично. На доходы от интернетовской деятельности Ребекка купила плазменный телевизор и устроила широкомасштабный просмотр продукции отечественных производителей. Гостей, кроме них, больше не было.

Ребекку, впрочем, это совершенно не смущало. Она порхала по комнате, ненавязчиво подливая мужчинам и себе и давала язвительные комментарии событиям на экране. Как бы невзначай она быстро выяснила подробности личной жизни Левона, его примерные заработки и где он собирается проводить скорое холостяцкое лето.

— Ах, Маврикий! — прощебетала она, нарочито копируя известную светскую львицу. — Остров блаженства и похоти! Я так и вижу амурную волну, накатывающую на загорелые мужские плечи…

— Вы — лукулловская дама! — только и смог произнести Левон, несколько озадаченный этой грациозной атакой.

— Какая? — глаза Ребекки превратились в заинтересованно умные.

— Левон Викторович имел в виду Лукулла, — сказал Павел. — Древнеримского полководца, склонного к обжорству, блядству и неумеренным возлияниям. Вошёл в историю паразитическими рассуждениями о бытии и сознании.

Павел чувствовал себя не в своей тарелке. Их роман с Ольгой находился в бурной фазе, она как раз улетела в свой родной город наконец-то развестись с мужем, с которым давно не имела ничего общего.

«Чёрт! Как бы не позвонила?! — тревожно подумал он. — Выключу, пожалуй, телефон».

— Я обожаю ленивых мужчин! — в тон Павлу продолжила Ребекка. — Мальчики, давайте пить и веселиться. Я быстро в ванную, переодеться.

— Ты чего такой кислый? — спросил Левон. — Влюбился, что ли?

— А что, влюблённость приводит к несварению желудка?

— Паша, мы, как коробейники, должны жить на чемоданах. Своеобразие российского бизнеса в том, что сума и тюрьма страдают бессонницей и караулят каждую твою промашку. Поэтому, когда соберешься жениться, подумай, в какой стране и под какой фамилией ты будешь встречать старость.

— Я подумаю, — сказал Павел.

— Мальчики! Хватит делать серьезные лица! — Ребекка вошла в комнату в шёлковом пеньюаре. — Я готова к неуёмным ласкам…

Вот теперь он стоял перед дверью своей квартиры. Или её? Они не сумели слить в одно целое — дом был его, квартира её, без всяких споров по этому поводу. Он стоял и ждал, пока откроют.

— Смотри не свали вечером в дом, — предупредила жена за завтраком. — Тебе пора наконец появиться на моём салоне. Будут очень серьезные люди…

Эта история с салонами началась по чистой случайности. Они пили кальвадос в парижском кафе напротив галереи «Лафайет»: Павел, Ольга и малахольный издатель-эмигрант из Словении, взявшийся за выпуск фотоальбома жены. Фотографии были дрянные — его голая тогда ещё не жена в шабашных порнографических позах, раскрашенные вампирическими цветами её предыдущим мужем, типа художником.

— Это полнейшая безвкусица! — яростно спорил он дольше обычного. — В твоём Барнополе это, может, и круто, но в Европе-то чего позориться.

— Ты не понимаешь современное искусство, — сказала жена.

Он согласился заплатить. С первого дня знакомства он кидал как в топку к её ногам шубы, драгоценности, номера в первоклассных отелях, лучшие курорты мира. Он топил в материальных знаках внимания эту вечно ускользающую непостижимость её души.

«А может и нет никакой непостижимости? — Он смотрел на раскрасневшуюся на солнечном парижском воздухе жену. — Может, это просто неудачный перевод твоих фантазий».

— Что ты будешь делать, если закончатся деньги? — спросила жена.

— Увезу тебя в Гватемалу, построю театр из бамбука и ты будешь играть для негритянских хлопцев Самюэля Беккета.

— Почему в Гватемалу? — засмеялась жена.

— Там тепло и океан. И вообще название красивое.

— Боюсь, мой дорогой, что ты быстро отравишься бананами, а я пойду портовой шлюхой на набережную в Вальпараисо.

Жена жаловалась издателю на мафиозность артистического мира Москвы:

— Прорваться нереально, или такие деньжищи нужны — Голливуд отдыхает.

Словенец сочувственно кивал. Вдруг он произнёс:

— У меня есть идея! Вам нужно открыть театральный салон.

Далее он кратко изложил концепцию: в Москве много очень богатых людей, которые, в общем-то, пресыщены. Теперь представьте: немногочисленная частная вечеринка, где эти люди оказываются вовлеченными в театральный процесс, они и зрители, и участники одновременно, даже могут исправлять ход действия, конечно под вашим чутким руководством. Что-то вроде театра Васильева, но в домашнем, камерном варианте, сердечнее, что ли. Надо сделать компиляцию из абсурдистских пьес, подобрать несколько хороших актёров, точнее, актрис, конечно, чтобы они вовремя нажимали на реперные точки. Если всё сделать грамотно, думаю, такой салон будет иметь фурор. Главное, суметь привлечь этих богатых людей. Но тут вам флаг в руки, Ольга.

— Что-то в этом есть, — вежливо сказал Павел.

Жена идеей загорелась. Вернувшись в Москву, она собрала небольшую труппу и отчаянно репетировала, как правило, до зари. По утрам, собираясь на работу, он с любопытством рассматривал девушек, спавших вповалку на большом раскладном диване в гостиной. «Ладно, перебесится! — подумал он. — Хотя бы не шатается допоздна чёрт-те где».

Однажды в понедельник Ольга сказала: — В субботу у нас премьера.

— Поздравляю!

— Поздравлять пока рано. У меня к тебе просьба: вывези в дом все свои вещи.

— Почему? — спросил Павел.

— По сценарию я вдова. А спектакль у нас абсолютно реалистичный. Сам понимаешь, не должно быть никаких следов мужского присутствия.

— Хорошо, я вывезу, — сказал Павел. — У меня к тебе встречная просьба. Не вешай мою фотографию в траурной рамке. Я ещё живой.

— Ну чего ты обиделся, Пашка! — Ольга обняла его и поцеловала. — Я же тебя люблю.

Дверь открыл могучий мулат в ливрее. Его лицо было серым.

— Привет, Костя! — поздоровался Павел. — Как жена? Как нанайские дети?

— Спасибо, всё хорошо. Башка трещит. Всю ночь в «Панчо Вилле» кубинских музыкантов изображали.

— Издержки профессии, — Павел похлопал его плечу. — Крепись казак, директором МХАТа будешь.

Он подошёл к жене. Рядом с ней стоял лысый, щегольски одетый человек лет пятидесяти пяти.

— Познакомьтесь! — сказала Ольга. — Аркадий Борисович. Душа нашего общества.

— Воскресший муж! — представился Павел. — Только что из ада.

— Павел всё время в деловых разъездах. Поэтому несколько отстал от развития сценария. Дорогой, я теперь жена мецената, владельца фабрик, газет и пароходов.

— Простите, я без фуражки! — Павел церемонно поклонился.

— Оставляю вас пообщаться! — жена плавно переместилась к другой группке страждущих искусства.

— Может, по пять капель коньяка? — предложил он. — Чтобы влиться, так сказать, в атмосферу абсурда.

— Выпейте, Павел, — добродушно сказал Аркадий Борисович. — Я уже лет пятнадцать как не пью.

— Ну и как, не скучно?

— Напротив. Только трезвым можно получать удовольствие от мимолетных деталей, которые с пьяного глазу и не заметишь. Как известно, античные греки искали гармонию в умеренности.

— Проникновенно сказано. Вы часом не сыщик? Вам про золотое сечение Платон на допросе рассказал?

— Я служу в аппарате правительства, — скромно пояснил Аркадий Борисович.

— Круто. «Бентли» у подъезда случайно не ваш?

— Да. Я люблю небыстрые автомобили. Извините, Павел, похоже, перерыв закончился.

Мулат Костя вышел в центр гостиной, стукнул тростью о пол и объявил:

— Сцена четвёртая. Повторение начала. В скобках: международная конференция проблем макроэкономики на постсоветском пространстве. Москва, гостиница «Славянская», июль.

Ольга сидит на софе в короткой юбке и воздушной блузке. На коленях тот самый французский фотоальбом. Аркадий Борисович наискось в кресле читает «Financial Times». Зрители рассредоточились вдоль стен, у кухонной, ставшей на время барной, стойки. Он чуть-чуть подсмотрел на ночных репетициях, как Ольга давала режиссёрскую установку: «Девчонки! Хаос расстановки зрителей только кажущийся. Каждая контролирует трёх гостей. Параллельно со мной ведете тихие разговоры, постепенно уменьшая их до улыбок и жестов по мере нарастания центральных диалогов». Они часами отрабатывали улыбки и жесты. «Зрители должны медленно утопать в трясине, импровизируем очень аккуратно», — и они секунда за секундой раскладывали возможные ситуации.

— Ах, юбка слишком коротка. Слишком вызывающа. Но, в конце концов, на улице сумасшедшая жара. Кто он? Американец? Да, наверное, американец…

Павел занял место на балконе, лица жены видно, у него полное ощущение, что она говорит, не размыкая уст.

— Мой покойный муж не оставил ничего, кроме долгов и этих дурацких картинок. Да, он американец. Ах, какая я паршивка, что не учила английский. Но попробую заговорить?..

— Какая интересная девчушка! Бедная, но держится королевой, — в диалог вступил Аркадий Борисович. — Наверное, она думает, что я иностранец. Если заговорит, буду отвечать только there’s something in that*, как Иван Сергеевич Тургенев, который битых три часа повторял болтливому лондонцу в купе это единственно знакомое ему английское слово и заслужил репутацию блестящего знатока языка Байрона и Свифта.

— Я ему, кажется, нравлюсь. Нет, он англичанин. Какая природная благовоспитанность… Какой шарм, эти ухоженные длинные пальцы…

«А в жизни она значительно лучше. Никогда не понимал прелести порнографии. Я закрыл альбом и сказал:

— Цыпа! Пошли ко мне в номер. Две тысячи долларов!

— Вы говорите по-русски?! Я не такая… — возмущённо сказала Ольга.

— Вы здесь ждёте трамвая?! — сказал я. — А я уже подумал, как поднялся уровень гостиничных девчонок».

Павел шевельнул ногой и наткнулся на китайскую вазу. Эту злополучную вазу они с Ольгой купили в Сингапуре, самолет был переполнен, весь долгий перелет он нянчил её на коленях, как капризного грудного ребенка. В интерьере квартиры места вазе не нашлось, и она мирно почивала на балконе.

«Мы танцуем на палубе моей яхты, пришвартованной у безвестной дунайской деревушки. Русская пианистка Галина незаметно играет вальсы Штрауса. Я говорю: „Мы вместе уже пять лет, мой срок вышел, мне пора уходить.

Я прижимаюсь к своему богу: — Ты подарил мне покой. И воды, и камни бесконечной вселенной, и все сокровища мира, всё ничто, всё прах…“»

Лёгким танцевальным движением Павел перебросил вазу прямо на крышу припаркованного внизу «Бентли». Раздался жуткий грохот.

Из мельтешения затем происшедших событий ему больше всего запомнился булькающий речитатив охранника:

— Я не знаю! Я не знаю! Никто не подходил к машине! Я выскочил из дома и вижу только пробитую крышу и осколки на тротуаре! Мистика какая-то…

Павел курил на балконе. Аркадий Борисович пронзительно смотрит на него с улицы.

— Что вы хотите? — сказал Павел. — Патриаршие пруды рядом. Вот за тем углом Аннушка разлила масло. Опасные края!

— Не страшно! — сказал Аркадий Борисович. — Машина застрахована.

Жена вошла на балкон с черепком в руке.

— Мальчишеская выходка! — со спокойной ненавистью сказала она. — Я тебе этого не прощу!

Он докурил и послал воздушный поцелуй Мефистофелю:

— Спасибо, коллега!..

______/////_______/////_______

Он поужинал и лениво рассматривал рыбок в аквариуме. Аквариум был второй достопримечательностью кафе «Тоехара» после Эразма.

Рыбопромышленник позвонил ночью. Это был его излюбленный ход. Чувствуя назревающий скандал, он скороговоркой докладывал о чудесном избавлении рыбаков от стихии, что все существующие проблемы будут разрешены….

— Ты только не волнуйся, Паша! — радостно закончил словоизвержение рыбопромышленник.

— Когда? — зло спросил он, окончательно проснувшись. Словоизвержение пошло на вторую попытку.

— Если через три дня груз не полетит в Москву, тебе пиздарики! — сказал он. — Hasta la manana!

В кафе вошёл угрюмый парень восточной наружности и сел за столик Эразма. Некоторое время они заговорщически шептались. Затем Эразм представил ему парня:

— Познакомьтесь, Павел. Это Никодим, наш местный правдолюбец.

— Имя какое-то больно литературное. Это псевдоним?

— Самое настоящее! — лицо парня растянулось в на удивление трогательной и простой улыбке. — Дело в том, что я этнический калмык. Наш народ крестили в православие относительно недавно, лет двести назад. Поэтому, говоря современным языком, архаические имена до сих пор популярны.

— Ясно, — сказал Павел. — И за какую правду боретесь?

— Хороший парень, — сказал Эразм, когда Никодим вышел по нужде. — Только без царя в голове. Например, полагает, что его оскорбил Пушкин.

— Который Александр Сергеевич? — переспросил Павел. — Солнце русской поэзии?!

— Совершенно верно.

— Покойный-то ему чем не угодил?!

— Ну как же «… и друг степей калмык». Полагает несправедливым, наш дорогой Никодим, что его по определению приковали к степям, баранам и прочей немытой романтике. Пушкина оправдывает единственное: что сделал он это не по злобе, а так, по легкомыслию, рифмы ради.

Душа Никодима действительно тянулась к бесконечности. В морской стихии, всепоглощающей и бездонной, ему виделась истина, если не в последней инстанции, то, во всяком случае, где-то рядом.

Никодим родился и вырос в Новосибирске, там же окончил биофак местного университета. На распределение на остров он напросился сам, тем более что желающих ехать продвигать науку на край света не было.

Репутация скандалиста и правдолюба прилипла к нему как-то сама по себе. Город был небольшой, его требование к руководству научно-исследовательского института, куда он поступил на работу старшим специалистом прогнозной промысловой лаборатории, не искажать данные о миграции лососевых рыб рвануло почти как атомная станция в Фукусиме.

Его ненавязчиво уволили, центральная городская газета статью, правда, напечатала, но несколько аляповато: получалось, что с рыбой вроде как плохо, но всё равно её много.

Никодим подал на газету в суд, иск отклонили, он менял рабочие места как перчатки, по ходу вступая во все партии, отделения которых были на острове.

Заявление о приёме в национал-большевики он направил лично Лимонову, но тот не ответил: либо письмо не дошло, либо сидел как обычно в кутузке.

Короче говоря, в партиях он тоже не задерживался.

— Вы бы дали парню почитать графа Кропоткина или Бакунина, — сказал Павел Эразму. — А то в его анархизме сказывается явное отсутствие теоретической подготовки.

В текущий момент Никодим пребывал в смертельной схватке с главрежем областного кукольного театра. Театр в самом деле был недурной. Павел видел спектакли, причем, как ни странно, в Москве. Перещелкивая телевизионные программы, случайно наткнулся на репортаж о гастролях, восхитился увиденными сценками и пошёл на представление. Спектакль был сделан в конъюнктурной манере сочетания актёров и кукол, но удивительно точно передавал фантасмагоричность Гоголя, горького пересмешника человеческих страданий. И назывался с такой же противоречивой претенциозностью: «Первый сюрреалист планеты».

Никодим, собственно, и не возражал, что ставятся изумительные спектакли. Он считал театр жемчужиной в затхлой заснеженной жизни острова. И поэтому из всех сил боролся с главным режиссером, sancta Sedes этого кукольного дома.

— Он использует театр как тыловую базу. Создает свои шедевры и возит их повсюду. За сезон всего четыре спектакля в городе, — возмущался Никодим. — Его наглость ни в какие ворота не влезает. Ещё умудрился пробить в нашем сельсовете строительство нового здания.

— Актёры, должно быть, счастливы, — заметил Павел. — Гораздо приятнее проснуться в Праге или хотя бы Одессе, выпить чашечку кофе с круассанами, погулять на площади у ратуши, а вечером разыграть свирепую интрижку из жизни российской глубинки.

— Актёры его боготворят! — сказал Эразм. — Просто он гений, как бы там Никодим не кликушествовал.

— Увы, классик ошибался. Гений и злодейство есть вещи вполне совместные. Достаточно одного Сталина для подтверждения, — скуластое лицо Никодима явственно заострилось. — Святой задачей русской интеллигенции всегда было делать людей лучше. Это, как минимум, безнравственно: потакать собственным творческим амбициям вместо того, чтобы дарить детям радость.

— Я понял, что вы с Пушкиным в контрах, — сказал Павел. — Но, дорогой Никодим, проповедовать moralit’е и жить в соответствии с ним далеко не одно и то же. Господин Некрасов, получив впечатляющий гонорар за «Кому на Руси жить хорошо?», не потратил его на сирых и убогих, а имел лучший выезд в Санкт-Петербурге.

И «неистовый Виссарион», простите за подробность, тоже был знаменит своей скаредностью. Надо быть Франциском Ассизским или Симеоном Столпником, чтобы слова не расходились с делом. Хотя и здесь всё не так однозначно. Посмотрите фильм Бюнюэля, посвященный последнему. Логика действия такова: данный католический дятел десять лет стоял на соляном столбе, сопротивлялся искушению дьявола во всевозможных проявлениях. Но заканчивается фильм неожиданно: Симеон в современной жизни в компании соблазнительной брюнетки балдеет на рок-концерте в баре. И в глазах его светится радость.

— Я понимаю, мне не хватает широты взглядов, — сказал Никодим. — Но я не намерен в своей жизни ходить этаким расфранчённым петухом: в России две беды — дураки и дороги, нам без царя-изувера никак не прожить. Только если всё время разбрасывать камни, ничего и не останется. Дом надо складывать по кирпичику, кто как сможет. Вселенская справедливость выше личного.

— Я же тебе говорил, представления бога и человека о справедливости несколько различаются, — тихо сказал Эразм. — Отсюда многие беды.

— Ах, оставьте, Эразм, эти свои сентенции учёного кота. Тоже мне, ангел-браконьер!

— Ну и что?! Добьетесь вы увольнения этого злодея, — сказал Павел. — Уедет он в этот свой…

— Главреж из Риги, — сказал Эразм. — К нам сюда разных людей шальным ветром заносит.

— Уедет в Ригу. Актеры — кто разбежится, кто сопьётся. Займёт его место ничтожество, но правильное, будет выдавать репертуарный план, как шахтёр угля. Детишкам от этого лучше станет?

— У вас всё какой-то замкнутый круг получается, — яростно возразил Никодим. — Может нам всем собраться на центральной площади и упасть в ножки: «Уважаемая Япония! Или уважаемая Австралия! Возьмите, бога ради, к себе, сами-то без усов, твари мы безмозглые и портки все в дырах»?

Тофуи, незаметно подошедший к столику и слушавший спор молча, вдруг захохотал. Он хохотал безудержно, будто сейчас лопнет от смеха. Все в изумлении смотрели на него.

— А п-п-п-почему? — Он заходился в конвульсиях хохота. — А п-п-п-почему этот молодой человек так уверен, что нас кто-то ждет?..

______/////_______/////______

Крах наступил ровно через месяц после кодировки. Как будто в небесной канцелярии тщательно протирали склянки, прежде чем ударить в гонг: сердце в порядке, сон не нервный, отсутствие алкоголя в крови на психике не сказывается.

Акционеры пригласили на обед. Их было, как всегда, трое: двое мужчин и женщина, «ногогрудь», как окрестил её один шутник в офисе. «Интересно, они с ней по очереди спят или вместе?» — вяло подумал Павел. Зябкое ощущение тошноты подкатило к горлу.

Вкушали молча, иногда обмениваясь короткими гастрономическими репликами.

— Итак, Павел Александрович, нам предстоит неприятный разговор, — главный акционер протёр салфеткой губы и отпил маленький глоточек кофе. — Да, Татьяна Петровна, настоящий «Lavazzo» готовят только в Милане.

«Ногогрудь» туманно улыбнулась.

— К нам едет ревизор? — С наигранным простодушием Павел закурил. — Вы не против, Татьяна Петровна?

Та вновь улыбнулась.

— Ревизор уже побывал. По нашей просьбе деятельность коммерческого департамента, который вы возглавляете, была подробно изучена. И микроскоп выявил некоторую разницу между вашей отчётностью и реальными доходами. Проще говоря, вы украли примерно полтора миллиона долларов. Безусловно, впечатляет.

— Это бездоказательные обвинения. И я не намерен дальше продолжать разговор в таком тоне. Я немедленно подаю в отставку, — Павел привстал с места.

— Вы будете разговаривать! — Татьяна Петровна нарушила молчание и достала из сумочки флешку.

«Коза вонючая! И флешку красного цвета подобрала!» — подумал Павел.

— На этом электронном носителе подробно изложены ваши мошеннические схемы, скан подписи на поддельных документах, стенограммы телефонных разговоров. Статья 159, часть 4. До десяти лет строгого режима. Здесь же проект заявления акционеров в МВД.

Татьяна Петровна нежно положила флешку на стол.

— Хотите войны — будет война! — Павел сел на место. — Я не виноват, что ваша компания катится к банкротству.

— Войны не будет, Паша! — сказал второй акционер. — Тебя тупо запрут в обезьяннике и ты скоро сознаешься, что хотел убить Папу римского. С нашими связями, сам понимаешь…

Он закрылся в доме. Позвонил жене и сказал, что срочное дело в Калининграде.

— Серьёзные проблемы с портовым терминалом. Сколько там пробуду, точно не знаю…

— Хорошо, — ответила жена. — Отправь мне деньги на карточку.

— У вас достаточно имущества, большой дом, квартира в центре Москвы, — подвели итог акционеры. — Продайте, верните присвоенное и живите себе с богом. Мы не бандиты, нам лишнего не надо.

Тогда он сразу поехал к Левону.

— Хреновая ситуация, — констатировал адвокат. — Суд в лёгкую выдаст постановление на арест. А в предвариловке можно годами сидеть. У тебя как с деньгами?

— Не очень, тысяч десять баксов наскребу. Сам знаешь, затраты в последние годы большие были.

— Плохо. На залог не хватит, даже если я добавлю. Так что не тяни резину.

— Что делать?

— Да что делать?! Продавать всё как можно скорее. Квартира на Ольгу оформлена до брака? Тогда забудь, насколько я твою жену знаю. Продавай дом и беги. Эти друзья от тебя не отстанут, чтобы они там не пели.

— И так всю жизнь бегать?

— Всю не всю, но какое-то время придётся.

— Ладно, я понял. Поеду в Калининград, у меня там один богатый Буратино живет. Может, действительно дом купит, — сказал Павел. — Я тебе сам позвоню.

— Ты, давай, держи хвост пистолетом! — Левон проводил его до машины. — Всё образуется. Руки, ноги целы, не ослеп — это главное.

— Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным! — привычно ответил Павел.

Консервированной еды в доме оказалась прорва. Покупая продукты, он всегда брал баночку-другую какой-нибудь каши или фасоли в соусе. «Студенческая молодость в заднице играет! — посмеивалась при этом жена в редких случаях совместных поездок. — Ты ещё кильку в томате забыл».

«В хозяйстве всё сгодится!» — с уверенностью британского сквайра он забрасывал в корзину макароны, блоки сигарет, бульонные кубики, соль, сахар и кофе.

Из дома он почти не выходил. Подолгу лежал в ванне, подливая горячую воду скорей по интуиции, потому что холода совсем не чувствовал. Выпить, как ни странно, не хотелось. Дров и сигарет было достаточно, кортик, когда-то подаренный шебутным капитаном сухогруза после сумасшедшей пьянки в Гаване, он держал под подушкой. В один из дней нашёл в кладовке топор, приноровил рукоятку к ладони и больше не расставался с ним.

Накинув на плечи солдатскую шинель, купленную в холостяцкие годы прикола ради на распродаже в ночном клубе, бродил по дому и повторял как заклинание: «Я не для того строил дом, чтобы в нём жил кто-то другой. Это мой дом, и больше ничей. Я уйду вместе с ним». Иногда ему слышались звуки подъезжающей машины, он взбрасывал топор на плечо и приоткрывал калитку. «Один не уйду. Прихвачу с собой парочку аборигенов. Сколько сил хватит, прихвачу». Дорожка перед домом была пустынна.

Ему звонили всё реже и реже. Он отвечал только жене. Старательно бодрым голосом обещал, что скоро закончит вопросы в Калининграде и приедет. Жена, впрочем, особенно не торопила.

«Вот и я стал актёром! — думал он. — Теперь понимаю, почему самоубийцы оставляют записки. Вслух сказать духа не хватает».

Жена выключила гремевшую по всему дому музыку Шклярского.

— Привет, Робинзон! Сколько не брился? Месяц? Полтора?

— Я только утром прилетел. Ещё не успел.

— Понятно! — сказала Ольга. — Скажи мне, пожалуйста, какое сегодня число?

— Второе марта, естественно. Билет показать?

— Четвертое апреля. Я встречалась с Татьяной Петровной. Очень милая женщина. И хорошо к тебе относится. Считает, что ты большой ребёнок, который заигрался.

— Не знал, что вы подружки.

— Прекрати паясничать, Павел. Мне всё известно.

Он молчал.

— И что ты собираешься делать? — Ольга налила себе кофе. — Защищать Брестскую крепость до последнего вздоха?

— А ты что, парламентёр?

— Я просто не хочу всё разрушить в одночасье. Семьи у нас не получилось, ты заставил меня убить ребенка, но мы же можем остаться нормальными людьми. А мой салон, моё положение жены? Разве тебе неприятно выходить со мной? Чтобы вслед тебе завистливо цокали языками?

— Я не буду продавать дом!

— Я знаю, что ты упёртый! — сказала жена. — Поэтому поговорила с Аркадием Борисовичем.

— Так-так… Вот с этого места поподробнее. Расскажи мне наконец всю правду про своего любовничка.

— Он не любовник, он — партнёр. Присутствие нужных людей на моих вечерах даёт ему ощутимые дивиденды. Это, во-первых. Во-вторых, я же не интересуюсь, с какими девками ты трахаешься в своих бесконечных командировках.

— Высокоинтеллектуальный бордель для искушенной публики. Старо как мир. И также вечно.

— Называй как хочешь. Аркадий Борисович готов выкупить твой дом. Но на условиях, которые будет обсуждать только с тобой лично. Честное слово, Паша! Для тебя это лучший выход! — добавила жена. — В конце концов, повеситься ты всегда успеешь…

Через два дня они ужинали в тихом итальянском ресторанчике в центре.

— Это замечательно, Павел, что вы больше не пьете! — сказал Аркадий Борисович. — Бизнес и алкоголизм есть вещи несовместные. Если не против, я подытожу. Дом переходит в мою собственность, я закрываю проблему с вашими акционерами. В доме живёте на условиях аренды. Вы приступаете к обязанностям куратора нашего рыбного производства на Сахалине. Выверяете финансовые потоки, отслеживаете производство и отгрузку продукции. Там, на месте, самостоятельно принимаете оперативные решения. Времени на острове придётся проводить много, в сезон — по несколько месяцев. Это, конечно, не Рио-дэ-Жанейро, жопа мира, так сказать, но здесь ничем помочь не могу. Вознаграждение частично пойдёт на содержание дома и квартиры супруги, оставшаяся часть — на ваши личные нужды. Ольга предоставила смету, у меня возражений нет. Я ничего не упустил?

— Нет, — Павел хмуро пил кока-колу.

— В таком случае, оформляем бумаги и вылетайте для ознакомления с ситуацией. Я надеюсь, Павел, вы образумились окончательно и фокусов не будет, — Аркадий Борисович, прощаясь, плотно сжал ему руку. — Оленька ведь за вас поручилась!

«Тварь лысая! Она уже Оленька для него!» Ненависть мгновенно ударила в голову.

— Вы что-то хотели сказать? — спросил Аркадий Борисович.

— Нет. Вам показалось…

Отблеск небоскреба незаметно лег на Москву-реку. Он почему-то вспомнил сказку Андерсена о человеке, который потерял тень. Он посмотрел на отсвечивающую неоном воду и сказал:

— Тупорыло всё вышло! А ведь тень не захотела вернуться к хозяину…

______/////______/////_______

От Ребекки пришло письмо. Теперь она была задумчивая Горгона.

— Мне нужна помощь. Проще говоря, мне нужны деньги.

— Сколько?

— Пятьсот долларов.

— Хорошо, я привезу около девяти вечера.

Мальчишка сидел на ковре и с любопытством разбрасывал игрушки.

— Привет, юнга! — сказал Павел. — Ты готовишь маме цунами?

— Поиграй с ребенком. Видишь, как он тянется к мужчине.

Он сел на ковёр рядом с сыном Ребекки. Тот прытко забрался ему на ноги и мирно смотрел беззвучные мультфильмы на экране телевизора.

«Если бы он умел говорить, чтобы он сейчас сказал? — подумал Павел. — Папа. Или сволочь. Или где мой папа?»

— Как поживает твоя супружница?

— Спасибо, всё в порядке. Она в квартире, я в доме.

— Высокие отношения. Ты не хочешь развестись?

— Не могу.

— Почему это ты не можешь? Квартирку жалко на Бронной, двести тридцать кэвэмэ, которую по глупости ты оформил на неё до брака, поэтому совместно нажитым имуществом суд не признает? Я не права, гражданин новый русский?

— Нет. Просто не могу.

Он множество раз задавал себе этот вопрос: почему он не может развестись с женой?

Ночами, смотря на огонь камина, он вновь и вновь спрашивал себя, а иногда бога: Что не так? Что удерживает его возле этой женщины, ставшей такой бесконечно далёкой ещё до свадьбы?

Он вспомнил, как они выбирали мебель для квартиры. Менеджер, ухоженная женщина чуть старше пятидесяти, вдруг сказала: «Я была замужем двадцать три года. Сначала мы спали на раскладушке в общежитии, и каждую ночь. Потом снимали малогабаритную квартирку и родился сын. Потом купили трехкомнатную квартиру и большую красивую кровать. Родилась дочка. Потом дети выросли и мы стали спать в разных комнатах. Потом начали ездить в отпуск по отдельности. А потом развелись». «Ей бы женские романы писать, а не мебелью торговать», — подумал он тогда.

— Давай поговорим о чём-нибудь другом, — сказал он. — Например, о твоём Сибирском Здоровье. Что, собственно, случилось?

Сибирским Здоровьем Ребекка называла папу сына. Она познакомилась с ним исключительно с целью забеременеть. На это время честно ушла из интернета и озадачила бывшего одноклассника, свидетеля и участника первого в е ё жизни романтического порыва. Одноклассник и познакомил со своим партнёром по делу. Впоследствии она комментировала так: мужик неотёсанный, необразованный, косноязычный. Зато пышет здоровьем. Это ребенку и надо. Интеллект по маминой линии достанется.

На самом деле, Сибирское Здоровье оказался вполне нормальным человеком, признал ребёнка своим без всяких оговорок и, в общем-то, предлагал Ребекке жить вместе.

— Чего ты фордыбачишь?! — сказал он тогда Ребекке. — Тебе уже за тридцать, пора бы остепениться.

— На ку-ку мне это надо! — по-пацански отвечала Ребекка и продолжала воспитывать сына самостоятельно, твёрдо определив для папы один день в неделю против столь же твёрдого денежного пособия.

— Сибирское Здоровье завёл себе новую жену и нового ребёнка, — сказала Ребекка. — Не могу сказать, что это для меня большая неожиданность. Он петух, а новая курица оказалась хитрее меня. Мне велено забыть его телефонный номер.

— Можно подать на алименты. Суды сейчас такие дела быстро рассматривают.

— Сама справлюсь. Меня, между прочим, позвали преподавать в институт, который я закончила. Послушай, Карыгин. Если ты не хочешь на мне жениться, давай дружить. В конце концов, я познакомилась с тобой раньше, чем твоя жёнушка. Ненамного, но раньше. Я устала от твоих исчезновений на год-полтора, потом ты появляешься то пьяный, то трезвый, пьяный ты, конечно, менее нудный…

— Я не дружу с женщинами.

— Да-а-а! А с кем ты вообще дружишь? С мужчинами?! Скажи мне, кто твой друг?

— Левон.

— Левон?! Да он потащил меня в койку, едва ты заснул на кухне. Хорош друг!

— Ну, он мужчина кавказский, а ты — блондинка. И потом мы все были пьяны.

— Пьянство феминистки ещё не повод трахать её при всём честном народе. Настоящие горские мужчины читают даме стихи и дарят Шато Руставели.

— Шота.

— Что?! — Ребекка застыла. Юнга сполз обратно на ковёр и тоже замер.

— Шота Руставели. Это имя грузинского поэта, а не название вина.

— Ты безразличный человек, — сказала Ребекка, — Закрылся в своей начитанности, как в колбе. Положи деньги на тумбочку и уходи.

— Уже положил. Ты вовремя написала, я завтра улетаю на Сахалин.

— Семь футов под килем, рыбачок! Надеюсь, в следующей жизни ты не будешь иудой…

_____/////_____/////_______

Рыбопромышленник приехал в гостиницу в семь утра. Пока Павел принимал душ и одевался, он по-хозяйски устроился на стуле возле окна и весело щебетал по телефону с женой.

— Кончай бодягу. Поехали грузить, трудоголик, — хриплым голосом сказал Павел.

— Ох, не любишь ты меня, Паша… Всё, родная, до вечера. Москва призывает!

Всю ночь валил снег. Одинокие прохожие пробирались почти по грудь в сугробах, машины едва ползли, отчаянно сигналя.

Павел грязно выругался: «… ещё и самолеты не летают!»

— За что ты меня так ненавидишь?! — тон рыбопромышленника стал угрожающе серьёзным.

— У меня нет причин любить тебя, — буркнул Павел.

Оставшуюся дорогу до склада ехали молча, стараясь не смотреть друг на друга.

Потом была обычная круговерть отправки продукции, ахи и вздохи бухгалтерши, покрываемое наличными недовольство грузчиков, кран, сломавшийся некстати и починённый семиэтажными матюгами, могильный холод склада, засевший в печёнках табачный дым, истерика дамы-технолога, когда Павел отбраковывал контейнеры с икрой, смех и плоские анекдоты, таджик на электрокаре, яростно пробивающий снеговую полосу. Через семь часов спектакль подошёл к долгожданному финишу. Недостача была чудовищная, как и в прежние годы.

— Пиши долговую расписку и закладную на квартиру, — устало сказал Павел.

— Закладную писать не буду, — Рыбопромышленник угрюмо смотрел на Павла. — У меня дети малые.

— Пиши, — равнодушно повторил Павел. — Сам прекрасно знаешь, никто твоих детей не выселит, закон не позволяет. Это так, фуфлыжка, для успокоения московских инвесторов.

Рыбопромышленник поставил на стол бутылку водки:

— Пить будешь?

— Ты забыл. Я не пью.

— А я пью! — Рыбопромышленник залпом осушил стакан. — Достало тебя, видно, смотрящим работать?

— Не твое собачье дело! — сказал Павел.

— Жалко мне тебя, Паша. Чего тебя на наш остров занесло?!

— А мне тебя не жалко. Живешь как урод и помрёшь под забором.

— Я живу своей жизнью, — сказал рыбопромышленник. — А ты — чужой. Лаешься, как шавка, по указке московских хозяев, а сделать ничего не можешь. А я рыбку ловлю, жену люблю, детишек воспитываю, своих рабов-рыбаков в узде держу, чтобы не чудили лишнего. Говоря твоим вычурным языком, живу в симбиозе с природой.

— Растрачиваю чужие деньги, взятые под стопудовое купеческое слово, — продолжил Павел. — Замечательный симбиоз. И главное, честный.

Первая бутылка опустела, рыбопромышленник поставил на стол вторую.

— Дают — бери. Бьют — беги. Хотя нам, островным, бежать некуда. Мы и так на краю света. Зачем вам в Москве эти деньги? Пропьёте, на блядей спустите, в какой-нибудь форекс просрёте. Ни себе, ни людям, ей-богу! Дайте мне кредит на двадцать лет, здесь город-сад будет.

— Только не лечи меня! Маяковский доморощенный! Я сюда двадцать лет не налетаюсь. Примат производства не актуален в наше время. Балом верховодит фондовый индекс, обручённый с капитализацией процентов.

— Сам ты примат! Доиграетесь до того, что виртуальные пирожки жрать начнёте вместо хлеба. Приехал бы ты хоть раз ко мне Север — какие закаты там и какие задушевные разговоры под костерок можно вести!

— Послушай, Сутулый! — сказал Павел. Сутулый, как ни смешно, была фамилия рыбопромышленника. — Я не любитель задушевных разговоров и послан сюда не для того, чтобы изучать местные достопримечательности. Поверь, я видел места куда интереснее и, надеюсь, ещё увижу. Хвали Аллаха, что мне с московскими инвесторами детей не крестить, иначе я твою шайку-лейку мигом прикрыл бы.

— Расскажу тебе тайну, которую ты и так знаешь. Твои хозяева отличаются патологической жадностью и такой же ленью. Им хочется иметь сверхдоходы, не отрывая задницы от кресла в уютном кабинете. Я им по-простому, по-рыбацки это обещаю, обещания не выполняю, и на следующий год снова обещаю, что будет полное счастье. И воронка всё углубляется и углубляется. И так будет, пока хоть какая-то рыба вдоль нашего острова идёт. Да и когда закончит идти, я ещё лет пять буду сказочки про скорое пришествие горбуши рассказывать.

— Вот в это я охотно верю, — сказал Павел. — Мне, как ты понимаешь, наплевать.

— А на что тебе не наплевать, Паша? — Рыбопромышленник смотрит в упор изрядно нагрузившимся взглядом. — Свою старуху-процентщицу боишься? Ишь, как её обозвали-то: капитализация!

— Мне не наплевать на то, что можно сделать с умной головой и чистой совестью. Как написал довольно давно один дурачок: «… чтобы не было мучительно стыдно!» — сказал он. — Не подумай, что я умею это делать. Умел бы, не сидел бы здесь с тобой. Но хуже другое: в нашем сверкающем восторгами мире это никому не нужно.

— Мир ему не подходит! — значительно произнёс рыбопромышленник. — Извини, мир такой, какой он есть. Не нравится — иди топись в проливе Лаперуза…

_______/////______/////_______

Он сел за компьютер и быстро напечатал сообщение по электронной почте:

Уважаемый Аркадий Борисович!

Интересующий Вас груз в полном объёме отправлен в Москву. Михаил проинструктирован в отношении приёмки продукции и дальнейшей реализации. Также сообщаю, что я разорвал наш контракт в одностороннем порядке. Разыскивать меня не рекомендую. Мёртвым я Вам не нужен, а живым работать не буду, а если и буду, то хлопот не оберётесь. Дом можете забрать, если хотите, сжечь.

Мой совет: рыбопромышленнику денег не давайте. Он превратил хобби в бизнес, а это для последнего чревато. Неизбежно утонет сам и утопит Ваши деньги. Помните: Христос выгнал менял из храма, так что бизнес находится вне современной морали на вполне законных основаниях. Впрочем, дело ваше.

P. S. Не пытайтесь влиять через жену. Она сука редкостная, Вы знаете. К тому же, мы развелись.

П. А. Карыгин

С наилучшими пожеланиями!

Он посидел с минуту, стёр абзац про рыбопромышленника и Спасителя и отправил сообщение. Достал мобильный телефон и бросил его в мусорную корзину. Затем оделся, закурил и вышел из гостиничного номера.

_______/////_______/////_______

— Я уезжаю, Эразм. Больше не приеду.

— Ты уже разобрался, в чём разница между тем светом и этим?

— Не совсем. Но, кажется, начинаю понимать…

— Да, хотел вам сказать Павел… У нас тут Никодим чуть не помер. Отчасти по вашей вине.

— Я? Почему? Что произошло?

— Послушал ваши разговоры о пользе моржевания для укрепления духа и тела и начал купаться в ледяном море. Через неделю отвезли в реанимацию с двухсторонним воспалением легких. Слава Будде, дочка Тофуи прислала японские антибиотики последнего поколения. Они мёртвого из могилы поднимут.

— Мне искренне жаль. Передайте мои пожелания скорейшего выздоровления.

— Уже оклемался. С больничной койки вдохновляет санитарок на джихад против главного врача. В госпитале, видите ли, спирт воруют. Медперсонал в предвкушении перераспределения.

— Ну и хорошо. Жизнь продолжается, невзирая на проволочки империалистов.

______/////_______/////_______

Он присел на кровать возле спящей жены.

— Я уезжаю.

— Куда? Опять на свой остров пингвинов? — жена потянулась спросонья.

— Нет. Навсегда.

— Так… Слушай, сейчас полвосьмого утра. Ты же знаешь, не моё время. Давай поговорим вечером. Сядем в кофейне возле Патриарших и обсудим всё.

— Да, конечно…

Он прилетел в Афины на самолёте. Затем был паром до крохотного греческого островка и наконец — маленькая таверна на террасе над морем. Забытый вкус анисовой водки приятно обжёг горло.

Старик в белой хламиде катился на велосипеде прямо по морю.

— Ты узнаешь себя? — спросил старик.

Он молчал. Через некоторое время произнёс:

— Как там мои предшественники?

— По-разному, — уклончиво ответил старик. — Некоторые жалуются, но в целом всё нормально.

— У вас там что, можно жаловаться? — спросил он.

— Можно. Бывает, даже скандалят. Человеку трудно примириться с тем, что он умер, — старик звонко рассмеялся.

— А я? Я тоже буду жаловаться? — Его голос предательски задрожал.

— А ты разве умер? — Старик внимательно посмотрел на него.

Он молчал.

— Олух ты царя небесного! — снова засмеялся старик, сел на велосипед и покатил прочь по водной глади.

Он сидел в таверне прямо над морем, смотрел на небо и вспоминал кафе «Тоехара».

Эразм стоит на лестнице и развешивает новогодние шары:

— Сегодня хорошо почитать Лукреция Кара, — с высоты он декламирует Никодиму:

Рода Энеева мать, людей и бессмертных услада,

О, благая Венера! Под небом скользящих созвездий…

Левон и Ребекка увлечённо играют в нарды, жестикулируя и иногда ругаясь.

Тофуи переворачивает на камне селедку.

— Хорошая селёдка, жирная! — приговаривает он. — Дочка прислала в подарок. У меня дочка не такая, как эти клоуны. Она — настоящая мэм!

Лица, слова, обрывки песен кочегара сливались в одной вспышке, лилипуты с экрана вещали о верном выборе народов единой страны, то поодиночке, но увереннее в тандеме. Его прежняя жизнь уплывала навсегда, наполняя ветром паруса. Он провожал её, не подняв платка. Афина Паллада вступила на небосвод, строго посмотрела на него и вновь качнула весы.

Он сказал:

Дай себе имя.

И не называй больше вещи своими именами.

У них есть свои.