Многое в этом романе взято из жизни. Что-то из того, что здесь описано, стало уже достоянием общественности.

Подобного рода случаи, возможно, известны читателю из прессы. Тем не менее это не репортаж, а вымышленная история. Кому-то, быть может, покажется, что в отдельных описаниях автор сгустил краски или усилил, заострил ситуации. Но смею заверить читателя: в процессе работы над книгой я столкнулся с действительностью гораздо более страшной, чем моя история.

Пусть эта книга поможет вам стать внимательными ко всему, что творится вокруг. Преступления, совершаемые по отношению к больным и беспомощным, старикам и детям, порождаются разными причинами, но они были бы просто невозможны, не будь нашего равнодушия.

 

1

Картина была, признаться, удручающая.

Отправляешься, что называется, в полном параде к одному из старейшин нашей литературы, чтобы взять у него интервью, а встречаешь трясущегося, наполовину выжившего из ума старика, который содержится в доме престарелых и питается молочной кашей.

Санитар попросил меня не фотографировать старика. Пусть, дескать, в памяти читателей останется его прежний облик. И вручил мне две фотографии, на которых Рольф Кемпинский запечатлен в его лучшие годы.

Я протянул старику коробочку шоколадных конфет, но санитар с мягкой улыбкой отвел мою руку.

– Нет, нет, с коньячной начинкой нельзя. Алкоголь. Вы понимаете.

Понимаю.

Когда-то им зачитывались. Школьником, помню, я проглотил подряд несколько его романов. Со временем шум вокруг него утих. Выдвинулись новые, молодые авторы. Года два назад к нему вдруг снова пробудился интерес. Начали переиздавать его книги, какие-то произведения были даже экранизированы. Сейчас Рольф Кемпинский стоял на пороге своего восьмидесятилетия. Мне было поручено взять у него интервью для нашего журнала.

Ну дело сделано – и ладно. Я возвращался в редакцию на велосипеде. Машина моя снова была в ремонте. И вдруг нате вам, пожалуйста, дождь! Я изо всех сил крутил педали и думал, что же мне написать о Рольфе Кемпинском. Я мог бы сказать несколько уважительных слов о нем. Перечислить его романы, пожалуй, рассказать кое-что из его жизни. О том, что я увидел, наверное, не стоило упоминать.

О фотографиях можно было забыть. Я промок настолько, что пиджак липнул к телу, будто вторая кожа, и обе фотографии свежего и здорового Рольфа Кемпинского разбухли от сырости во внутреннем кармане.

На мою беду еще и дорога сменилась. Асфальт кончился, и я трясся теперь по булыжной мостовой. Я изо всех сил старался удерживать велосипед на узкой полосе между бровкой тротуара и проезжей частью дороги. Водители могли только потешаться, глядя на меня, если я вообще привлекал их внимание. А ведь, пожалуй, и в самом деле забавно смотреть на чудака, который шпарит на велосипеде, в то время как проезжающие мимо машины окатывают его чуть ли не двухметровыми фонтанами воды.

И надо же сообразить такое – отправиться на велосипеде. Все равно что выехать на пони или в собачьей упряжке. Тут немудрено и грипп схватить. Кому-то из нашей братии журналистов, возможно, и горя бы не было – лег бы спокойно в постель и недельку отдохнул. Я же ни о чем таком и помышлять не мог. Ведь я сотрудник не какой-то там газетенки, а «Лупы», альтернативного городского журнала. Три редактора, машинистка (на полставки), Ули – агент по объявлениям и Атце, ответственный за производство и сбыт. Пропащие люди, как говорит о нас моя мать.

Владельцы журнала – мы, редакторы. Мы затеяли издавать его в 1975 году, так как считали, что он необходим, а может быть, потому, что просто не знали, чем нам тогда еще заниматься. У меня, во всяком случае, уже поперек горла стоял допотопный стиль местной газеты и описания всяких там состязаний по стрельбе.

Начали мы с тиража в 10 тысяч экземпляров. И с заемных денег. Помещение редакции в иные дни напоминает мусорную свалку; все у нас всегда делается в последнюю минуту и редко когда слаженно. Раза два в неделю как минимум мы вступаем в перепалку друг с другом, и каждый грозится, что бросит это дерьмо и больше в редакцию ни ногой. Так оно и идет у нас вот уже более шести лет. Зато тиражи поднялись. Теперь мы сбываем примерно от 25 до 28 тысяч экземпляров, то есть мы сравнялись в тираже с местной газетой. Можем выплачивать себе приличную зарплату, и с нами считаются.

 

2

Как я ненавижу эти чашки с недопитым кофе, которые оставляют на кипе бумаг или еще где-нибудь! Дня через три или четыре смотришь – из нее зеленая плесень таращится на тебя. Где только не натыкаешься на эти заплесневелые чашки – если не на письменном столе или на плите, то уж в мойке непременно увидишь. Мыть мы не любим. Если и моем, то от случая к случаю: в один прекрасный момент кто-нибудь да не выдержит – сколько же можно терпеть такое! – возьмет и все перемоет.

Вернувшись в редакцию, я лихорадочно принялся чистить, мыть и убирать все подряд. Такое не часто со мной случается. Только когда я зол или в мрачном настроении. К примеру, я предвкушаю приятный вечер перед телевизором – я люблю детективные фильмы, а фильм отменяют ввиду чрезвычайных обстоятельств: ну, скажем, умер какой-то там композитор, и вот нате вам – два десятка скрипачей теперь пилят надрывно своими смычками. Короче: когда я испытываю разочарование, на меня находит лихорадка домашней работы, и это в общем хорошо, иначе сидеть бы мне по уши в грязи. На сей раз моя лихорадка пошла на пользу нашей редакции. Я всю посуду перемыл. Потом сел за письменный стол, вставил в машинку чистый лист и, подперев руками голову, стал думать.

Рольф Кемпинский накануне своего восьмидесятилетия.

Знаменитый автор приключенческих романов, исколесивший полмира Рольф Кемпинский встречает свое восьмидесятилетие. Общий тираж его книг, сюжеты которых рождались в рискованных экспедициях, достиг миллиона. Мой взгляд блуждал по комнате. Черный Че Гевара на ярко-красном фоне. Я поднялся из-за стола и кнопкой пришпилил к стене открепившийся у плаката верхний угол. К беспорядку я отношусь терпимо, но что касается плакатов, тут я щепетилен до крайности. Сев на место, я еще раз взглянул на портрет Че Гевары. Потом снова сосредоточился на работе.

Я заметил, что покусываю ногти. С тех пор как я пытаюсь бросить курить, я частенько ловлю себя на этом. Сейчас я решил, что могу позволить себе выкурить одну сигарету. В конце концов я насквозь промок, выполнил задание, прибрался в редакции и теперь еще должен писать статью о…

Сигарет у меня не было. Но у Кати должны быть, эта заядлая курильщица всегда держала про запас пачку-две у себя в столе. Я выдвинул ящик и стал рыться в нем. Бумаги. Вырезки из газет. Клей. Пепельница, доверху наполненная окурками. Вот! Два сорта даже! «Голуаз», без фильтра, и еще какие-то, с ментолом. Ни то, ни другое я не люблю, но что делать, я взял одну.

Я бы сбегал, конечно, в книжную лавку напротив – купить последнюю книжку Рольфа Кемпинского, но с неба по-прежнему низвергались потоки воды, а я уже промок один раз до нитки. Я заварил себе чаю и достал из шкафа коньяк. Может быть, удастся предотвратить простуду, уже дававшую о себе знать пощипыванием в носу.

– Катя не просто входила. С ее появлением для вас словно бы не оставалось пространства. Она как-то сразу все заполняла собой. Некоторые сотрудники, как только она входила, инстинктивно распахивали окна. Посмот-реть на нее – вроде бы ничего особенного нет. Спадающие на плечи рыжеватые, должно быть, завитые локоны. Довольно вытянутое, можно сказать, узкое лицо. Слишком длинные для ее профессии ногти, всегда ухоженные и покрытые лаком. Выступающий вперед рот с полными губами. Серовато-зеленые глаза. В одежде она отдавала предпочтение национальным стилям. Летом надевала нечто воздушное, индийское. Рост у нее был примерно метр семьдесят пять. Мне она представлялась чудом природы. Ах да, еще этот запах! Сладкий, дурманящий. Что там она втирала себе за ушами, никто не знал, но, право, некоторым, особо чувствительным к запахам людям становилось дурно вблизи нее. Рассказывали, будто маленький мальчик, сидевший рядом с ней в трамвае, даже упал в обморок. Нечто похожее я испытываю в церкви, когда курят ладаном.

Только я было настроился на аромат чая с коньяком, как вдруг она…

– Николя! До чего мерзкая погода! Если бы ты только знал. Сидишь тут себе уютненько и пописываешь свои рецензушки на книжки и фильмы. А на дворе такое творится, ну прямо вселенский потоп!

Я терпеть не мог, когда она называла меня Николя.

– Сколько раз я просил тебя не называть меня так.

– А что это ты, Николя? Тебя погода угнетает?

– Нет.

– Ты мне не сделаешь чайку?

– Сделаю.

– Ты просто чудо!

Она уже сидела в своем кресле-вертушке, возложив на стол ноги в коричневых кожаных сапогах. Черная вода капала с подошв на стол, а с него на пол.

– Ну и дело было у меня сегодня. Бог ты мой! Бургомистр вручал тут одному типу орден за какие там заслуги в области здравоохранения города. Ля-ля-ля-ля-ля. Этакая елейная речь, не знаю, как я только выдержала сию болтовню. Было шампанское, апельсиновый сок. Представители от всех партий муниципалитета, да, и все этак дружненько между собой, все похвалы расточают… А этот чурбан из местной газеты записывает всякую чушь подряд и фотографирует этих козлов, словно они только что высадились с какой-нибудь «летающей тарелки». И завтра люди будут читать эту галиматью.

– Ты тоже хочешь написать о чествовании?

– Я что – свихнулась? Злюсь, что поехала. Только время потеряла. Думаешь, большое удовольствие было лицезреть этот спектакль? Те, конечно, думают, что я тоже распишу все это в хвалебном тоне, не жалея красок. Нет, я придумаю что-нибудь другое. Другое…

Она задумчиво постукивала себя по губам кончиком ручки.

– Что, например?

– Мы, альтернативный иллюстрированный городской журнал, тоже должны написать о награждении орденом. Только иначе. К примеру, сделаем сообщение обо всех этих образцовых домах престарелых, но предоставим слово самим подопечным. Не администрации и персоналу.

– Неплохо.

Я приготовил тем временем чай и только хотел было подать ей чашку, как она вдруг спрыгнула с места, чмокнула меня на лету и воскликнула:

– Нет, Николя! Это не просто неплохо, это великолепно! Я сейчас же еду туда!

– Но, Катя! Не позвонив предварительно, не договорившись! Тебя просто не впустят.

Она распахнула дверь, я уловил только обрывки фраз, которые она выпалила на ходу: «Внезапное нападение – лучшее средство… с налету… не дать возможности… уловить момент… привет, Николя!»

Я остался стоять посреди комнаты с двумя чашками в руках.

Потому, наверное, она и была хорошим репортером. Ей всегда удавалось собрать больше, чем другим, фактов, раскрывающих закулисную сторону событий. Вывернуться, втереть ей очки было не так-то просто. Своими вопросами она обезоруживала, сражала наповал. И делала это с такой обаятельной улыбкой, что я нередко опасался, как бы ее жертвы не стали задним числом благодарить ее за интервью. Трижды она делала разнос бургомистру. Дважды он возбуждал против нее дело. И оба Катя выиграла. В третий раз бургомистр не решился затевать процесс, побоявшись сделаться посмешищем. Ее виртуозные выступления перед судьей напоминали блестящие голливудские инсценировки.

Ее дерзость и популярность значительно подняли интерес к нашему журналу и, следовательно, тираж. Я убежден, что несколько тысяч читателей «Лупы» покупали ее только из-за Катиных подвальных статей. Она была ударной силой. Духовным центром редакции. Я завидовал ей порой. Первым серьезным делом, принесшим Кате публичный успех, было разоблачение ею начальника полиции. Тот на протяжении ряда лет попустительствовал шайке наркоманов. И брал с них взятки. Катя разведала это и так ловко расставила сети, что тот запутался. Полиция тогда произвела обыск в редакции. Были изъяты несколько тысяч экземпляров «Лупы». Но спасти себя этим он все-таки не смог.

Она слыла неустрашимой журналисткой, с некоторых пор с ней заигрывали издатели солидных иллюстрированных журналов, но Катя не уходила от нас, хотя где-нибудь в другом месте, возможно, зарабатывала бы намного больше. Быть может, она и в самом деле верила в идею альтернативного журнала. А может, считала, что лучше быть первой у нас, чем второй в каком-нибудь другом журнале.

 

3

Несмотря на коньяк, я все-таки свалился с гриппом. Натеревшись какой-то мазью, издававшей резкий запах, и обмотав шею банным полотенцем – теплый шарф, что подарила мне мать к рождеству два года назад, куда-то запропастился – я улегся в постель и натянул одеяло до подбородка; я надеялся хорошенько пропотеть. При этом я сосал пастилку, которая якобы должна была прочистить горло, на самом же деле только расползалась и клеилась к небу.

На днях я раздобыл книгу Рольфа Кемпинского и теперь, лежа в постели, пытался ее читать, но глаза у меня то и дело слипались и я несколько раз засыпал; виной тому был скорее грипп, а не роман.

Ах, я же договорился с Ренатой! Ничего особенного, мы просто хотели вместе пойти в кино. Пришлось, однако, отказаться. Вид у меня к тому же был такой, что я вряд ли мог быть ей приятен.

Скажу прямо: я влюблен в Ренату. Она отличная девушка. Училась на медика, потом бросила и пошла работать медсестрой. Она рисовала. Акварели ее – чудо воображения. Познакомились мы в галерее Бисмарка. Директор выступил с речью, которая изобиловала терминами и понятиями из области искусства и смысл которой до меня не дошел. Работами Ренаты восхищались. Присутствовали бургомистр и референт по вопросам культуры. Одну ее акварель они приобрели для фойе ратуши. Я взял интервью у Ренаты и добился от нее согласия воспроизвести какую-нибудь из акварелей на обложке очередного номера нашего журнала.

Я пригласил ее поужинать. В греческий ресторанчик. Потом она пригласила меня к себе на фондю из сыра. Рената рассказала, что оставила работу, потому что хотела только рисовать. Из-за акварели у нас возник в редакции спор. Лотар утверждал, будто я руководствовался чисто личными соображениями. Потому что, дескать, я хотел добиться расположения этой потаскушки. Я отверг его подозрения.

Потом оказалось, что Рената и Катя учились в одной школе. Катя рассердилась на Лотара из-за того, что тот оскорбительно отозвался о ее старой школьной подруге. Она пригласила Ренату пообедать вместе, и мы в конце концов напечатали ее акварель.

Катя и Рената отлично ладили между собой и чего только не затевали. Даже в одну квартиру хотели съехаться. А потом вдруг охладели друг к другу. Катя заметила, что между мной и Ренатой что-то есть. Я не совсем понимал, отчего их дружба разладилась. Ведь Катя, собственно, никаких прав не заявляла на меня. Она всегда обходилась со мной как старшая сестра. И все же мне казалось, что именно я был причиной их отчуждения.

Возможно, Катя просто не терпела рядом с собой соперниц. Она привыкла к тому, что мужчины из ее окружения проявляли к ней интерес и даже чуть-чуть были в нее влюблены. Ей это доставляло наслаждение. А теперь она боялась, что я буду не так внимателен к ней, как прежде. Но я так только предполагал. Может быть, причина была вовсе не во мне, а в чем-то другом, чего я просто мог не углядеть.

 

4

Автомобиль для Кати был чисто утилитарной вещью. Никакого особенного ухода за ним не полагалось. Самое большее – через каждые восемь-десять тысяч километров техосмотр, чтобы мотор тарахтел. А вот подкатить автомобиль к моечной установке – ей пока что в голову не приходило. Салон Катиной машины напоминал ее письменный стол. Распечатанные пачки сигарет. Исписанная бумага. Апельсинные корки. Обертки от конфет. Уведомление о наложении штрафа. Иллюстрированные журналы. В ее «ладе» оставалось место только для нее самой. Остальное пространство было завалено всякой всячиной, и весь этот хлам Катя неизменно возила с собой.

Посещение дома престарелых подействовало на нее крайне удручающе. Воздух спертый, резко пахнет моющими средствами. Коридоры мрачные. Даже комнаты для персонала слабо освещены. Зачастую горит только одна крошечная лампа на письменном столе. Возможно, там экономили электроэнергию, может быть, считали, что яркий свет вреден для больных людей, раздражает их.

Катя поехала туда с целью побеседовать с самими подопечными. Но завязать разговор оказалось не так просто. Ее напористость здесь не могла помочь. Она была способна положить на лопатки прожженных политиков, но что она могла поделать с глухой бабушкой, которая после того, как наконец уразумела вопрос, только и ответила: «Да, да, так». Немощь стариков парализующе действовала на Катю, сковывала ее инициативу. Старая мебель. Жалкие койки с облупившейся краской на металлических спинках. Ее бессилие перед всем этим угнетало Катю. Она уже жалела, что затеяла это дело. У нее спирало дыхание. Она смогла свободно вздохнуть, только когда вышла на улицу. Катя села в машину и несколько минут сидела не двигаясь. Она всегда так делала после встречи или интервью. Потом она записала себе в блокнот наиболее важные свои наблюдения.

Может быть, это ненужная затея? Кому могут быть интересны все эти старики из домов престарелых? Она бросила блокнот на заднее сиденье. И тут ее внимание привлекла любопытная сцена у ворот. Там кого-то привязывали к решетке ограды. Нечто вроде шестого чувства журналиста заставило ее пригнуться, чтобы оставаться невидимой для постороннего взгляда. Притаившись, она стала наблюдать. И тотчас пожалела, что не взяла с собой фотоаппарат.

Двое мужчин привязывали цепью к ограде пожилого человека, а тот спокойно стоял, не оказывая сопротивления. Женщина с седыми волосами держала наизготове стопку листовок. Очевидно, недоставало публики. Женщина оглядывалась по сторонам, высматривая, кому бы она могла сунуть в руки листок.

Через двор по гравийной дорожке уже бежали четверо санитаров. Распахнув ворота, они с криками набросились на пожилых людей и поспешно принялись отвязывать старика. Тот отбивался ногами, но санитаров было четверо. Потом Катя увидела, что мужчина уже лежит, скорчившись, на земле. Один из санитаров пнул его ногой.

Пожилая дама выпустила из руки листовки. Санитары тотчас бросились в разные стороны, подхватывая разлетевшиеся листки. Инцидент, казалось, был исчерпан. Санитар, размахивая цепью, кричал:

– Нечего тут смотреть! А ну, проходите, не любопытствуйте!

Другой санитар поспешно подбирал листки, которые занесло ветром во двор.

Катю распирало любопытство. Одна листовка оказалась совсем рядом с ней, метрах в пяти, не больше. Она выскочила из машины, прыжок – и вот уже листок у нее в руке. Затем она также стремительно отпрыгнула назад, к машине. Тут бы ей сесть и уехать, но она встала, притаившись, в промежутке между распахнутой дверцей машины и стеной дома и принялась торопливо читать.

– Дайте-ка мне, уважаемая, эту писанину.

Перед ней стоял широкоплечий мужчина. Катя не успела опомниться, как он выхватил у нее из рук листовку.

– Отдайте сейчас же назад.

Мужчина покачал головой.

– Вы должны мне это вернуть.

– Пожалуйста, уважаемая, не усложняйте дела Вы находитесь на территории учреждения социального обеспечения. Вы вообще не имели права останавливать здесь машину. Но я оставлю это без внимания, если вы не будете поднимать шум и немедленно удалитесь.

Тут было что-то не так. Катя почти не сомневалась, что стала свидетелем демонстрации. Кто-то дал привязать себя к воротам дома престарелых. Женщина пыталась распространить листовки.

– Вы, верно, не знаете, с кем разговариваете, – набросилась Катя на мужчину. – Я журналистка. Из «Лупы». Я требую вернуть мне этот листок. И вообще я буду жаловаться на вас директору. Я видела все, что здесь сейчас произошло. Вы ударили ногой человека!

Катя надеялась припугнуть мужчину, но этот маневр, который оказывал действие на молодых полицейских, не произвел на него ни малейшего впечатления.

– Журналистка… Из «Лупы». Гм… Весьма благодарен.

Он скомкал листок в ладони, сунул его в карман брюк и спокойно пошел прочь.

 

5

Кому было бы приятно валяться больным в постели, когда появляется такая женщина, как Катя? Нос распух от насморка, горло обложено, вокруг шеи намотано банное полотенце, я сипел и хрипел и пахнул травами, нет, право, я стеснялся самого себя. Но она не предупредила, взяла и явилась неожиданно, ошеломив меня.

Катя беспрерывно курила и размахивала руками. Я отгонял от себя табачный дым. Она же как будто вовсе не замечала этого и пускала струи дыма в мою сторону. Я закашлялся. Она встала, прошла к холодильнику, сделала себе крепкий коктейль и вернулась с бокалом к моей постели. Присела на краешек, отхлебнула и спросила:

– Ты слышал что-нибудь о «седых пантерах»?

Я кивнул. Катя рассказала мне, что произошло у ворот дома престарелых, и о листовке, подписанной «седыми пантерами».

– Они там выдвигают какие-то обвинения в адрес социального обеспечения. Мпого чего. Говорится, например, о применении рукоприкладства, о терроре медикаментами, об объявлении лиц недееспособными и о насильственной отдаче под опеку. Жирно выделено имя того типа, которого наградили орденом. Видимо, этот факт использовали как повод для распространения листовок. Санитары ужасно психовали. Я думаю, что тут дело посерьезнее, чем это может показаться на первый взгляд. – Она вскочила. – Не наглотаться бы мне микробов, у тебя же грипп. Слушай, я должна непременно разыскать «седых пантер». Их нет в телефонной книге.

Она вылетела из комнаты, оставив свое питье. Я взял чистый носовой платок. Из Катиных речей я ничего толком не понял. В голове у меня была какая-то мешанина. Может, из-за болезни. Я отхлебнул из ее бокала, но не соразмерил глотка, поперхнулся и закашлялся.

Зачем ей влезать в эти дебри, думал я, тут какая-то темная история, которая явно не сулит ничего приятного. Ограничилась бы, как поначалу намеревалась, статьей о чествовании какого-то там благодетеля человечества – и дело с концом.

Хорошо, что я схватил грипп. Мне бы не хотелось ввязываться во все это. Я с удовольствием завернулся в одеяло и снова принялся читать Рольфа Кемпинского. Перед глазами у меня то и дело вставал его образ. Вот ведь что делают с человеком старость и болезнь.

Позвонила моя мать. Она хотела позвать меня к себе пообедать. Специально для меня была приготовлена кислая капуста с грудинкой – мое любимое блюдо, как наивно полагала мать; когда-то в ранней юности я обмолвился, что, дескать, люблю это. Я уже давно утратил вкус к кислой капусте и грудинку не терпел, но сказать ей не решался, моя матушка страшно гордилась своей квашеной капустой. И мне не хотелось ее обижать. В результате раз в неделю я ел кислую капусту с грудинкой.

Я только заговорил, а мать уже поняла, что со мной.

– Ах, мой мальчик, как это не хорошо. Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не выходил из дома без шарфа в такую погоду. Значит, ты лежишь? Но ты хоть натираешься? Тебе надо хорошенько пропотеть. Нет ничего хуже, чем запущенный грипп. Не вздумай только поехать в редакцию. Обойдутся раз и без тебя. Обязательно пей горячий чай с лимоном, сейчас же сделай себе… ах нет, лучше я сама приеду и все сделаю…

– Но, ма, в этом нет необходимости.

– А, у тебя уже кто-то есть? Так это чудесно, мы познакомимся наконец. Ты никогда не показываешь мне своих подружек. Только не говори, что у тебя их нет. Знаю, кавалер все делает без лишних слов. Но рано или поздно, а приспеет и для тебя пора жениться.

– Мать, тебе в самом деле нет смысла приезжать.

Мне уже намного лучше.

– Делай, как тебе говорят. Лежи, в постели и не высовывайся из-под одеяла. Через полчаса я буду у тебя.

Я не мог отговорить ее не приезжать.

Я окинул взглядом комнату. До ее прихода надо бы навести мало-мальский порядок. Хотя бы подобрать с пола нижнее белье и затолкать его в корзину. Я наклонился за носками и кальсонами, а когда выпрямился, вдруг почувствовал головокружение. Я протер глаза я попытался удержать равновесие. Сделал два шага к кровати и безвольно упал в постель.

Пришла мать. Она заставила меня сменить пропотевшее белье, натерла меня резко пахнувшей мазью, впихнула в меня кучу таблеток, в эффективности которых якобы она убедилась на собственном опыте, потом приготовила мне горячее питье с лимоном и настоем мелиссы.

Я лежал, укрытый до подбородка одеялом, в шапке-ушапке на голове, и смотрел, как мать наводила глянец в моей комнате. Перво-наперво она освободила шкафы и протерла их внутри. Затем перемыла посуду, в том числе и неиспользованную, и аккуратно расставила все по полкам. Я извелся, пока она гремела чашками и тарелками. Каждый звук меня раздражал, причинял боль. Даже от позвякивания коньячных рюмок у меня мороз пробегал по коже. К счастью, я был избавлен от гудения пылесоса. Я попробовал было углубиться в чтение, как вдруг она подошла ко мне, взяла из рук книгу, хмыкнула, взглянув на обложку.

– Рольф Кемпинский. Я зачитывалась им в юности. В библиотеке всегда была очередь на его книги. Бывало, что новый роман еще только должен был выйти, а я уже записывалась на него. И читать могла ночь напролет. А утром ничего, бодрая была. Ты ведь знаешь меня! И весь день потом – работаю по дому и думаю о героях. Фантазирую, домысливаю, как там у них могло бы сложиться дальше. И ты знаешь – частенько угадывала, да. Не всегда, конечно.

Я рассказал ей о своем посещении Кемпинского. Она так заинтересовалась, что даже уборку оставила, придвинула стул к моей кровати и села слушать. Судьба Кемпинского взволновала ее. Она сидела задумавшись, печально глядя перед собой. А потом сказала, что мой отец иногда ревновал ее к книжкам, которые она читала по ночам.

– Отца я никогда не видела с книгой. Думаю, что он вовсе не умел читать. А меня называл больной. Но я часто читала ему вслух. Кстати, тебе нельзя сейчас много читать. При гриппе это вредно для глаз. Давай лучше я тебе почитаю, а ты, глядишь, и заснешь.

Я согласился. Во всяком случае, это лучше, чем слушать, как она гремит тарелками. Мать сбросила туфли и просунула ноги ко мне под одеяло. Меня как будто током пронзило, когда она прикоснулась ко мне холодными как лед кончиками пальцев. Но я только сцепил зубы.

– Раньше, бывало, я вот также просовывала к тебе под одеяло свои ноги, и ты грел их. У тебя всегда были

теплые ступни. Я еще называла тебя: «Мое маленькое шерстяное одеяло». Ты помнишь?

– Да, ма, помню.

– Так где мы остановились?

– Страница 282, сверху.

Прошло, наверное, с полчаса, и меня потянуло писать статью. Но только я попробовал было встать, как мать напустилась на меня:

– Даже не думай. Ты болен.

– Но, ма, мне нисколько не повредит, если я чуть-чуть посижу и попечатаю.

– Нет и еще раз нет. Я знаю тебя. Этим дело не кончится. Тебе понадобится позвонить в редакцию. Выяснится, что ни у кого, кроме тебя, нет времени. Пойдет спешка. Ты засядешь за машинку. Какая-нибудь неувязка выйдет, окажется, что тебе надо позарез в редакцию – обсудить макет, и так одно за другим, и ты наконец свалишься. Нет, мой хороший. Оставайся в постели. Я ведь только добра тебе хочу.

– Я понимаю, ма, ты хочешь мне счастья, но сейчас это просто горе лежать вот так… Наш разговор меня возбудил, и я…

– Один раз ты можешь позволить себе отдохнуть.

– Ма, я…

– Вот тебе таблетки и давай укройся хорошенько.

Возможно, она ничем не отличалась от других матерей. Добросердечная, любезная; но считала себя вправе употребить – якобы во благо мне – родительскую власть и всегда умела взять верх над моей волей. Сопротивляться было бессмысленно. Я понял, что сейчас лучшее для меня – это постараться заснуть. А там она, может быть, уйдет, и я засяду за свою статью.

 

6

Когда действие таблеток ослабло, крепкий сон сменился легкой дремотой. Словно бы откуда-то издалека до моего слуха доносились звуки, напоминавшие пыхтение паровоза.

Это похрапывала моя мать. Она спала, сидя на стуле; голова ее была запрокинута назад, рот полуоткрыт. Полы халата разъехались. На коленях покоилась раскрытая книга. Ноги по-прежнему лежали под одеялом на моей кровати. С минуту я раздумывал, что мне делать. Ее нельзя было оставлять в таком положении. Лоза слишком неудобная. И шея у нее наверняка затекла и онемела.

Комната моя блестела. Такое впечатление, будто я только въехал в нее. Одно портило общую картину – моя неприбранная постель со сбитыми помятыми простынями. Я накинул матери на ноги шкуру. Ту, что привез когда-то из Греции. Я страшно гордился своим приобретением, почитая себя обладателем редкостной заморской штучки, пока не увидел точно такую же в нашем универмаге. Вдобавок она оказалась еще и дешевле моей, греческой. Но штука была отменно теплая. Я только накинул ее матери на ноги, как она очнулась ото сна.

– Никки, ты почему не в постели?

– Я только хотел тебя укрыть. Ты спала.

– Глупости. Тебе лишь бы вскочить под любым предлогом. Хочешь еще и воспаление легких схватить?

– Но, ма…

– Никаких но.

Зазвонил телефон.

Я уже юркнул под одеяло. Мать взяла трубку. Я подумал со страхом: что, если это Катя? Мать, чего доброго, еще возьмет и не даст мне с ней поговорить. Не бороться же мне с ней из-за трубки.

– Ули? Какой еще Ули? Ах да, вы по части объявлений. Прекрасно помню. Вы были как-то на дне рождения у Никки. Я еще делала картофельный салат, который вы так нахваливали. Конечно, можете поговорить. Только в редакцию ему нельзя. Он в тяжелом состоянии. Ему сейчас вредно волноваться.

Выговорившись, мать передала трубку мне.

Опять этот вопрос, который у нас постоянно дебатировался. Должен ли наш альтернативный журнал печатать любой рекламный текст, за который платят, или отбирать то, что соответствует его общественной позиции.

В данном случае речь шла о предложении, которое Ули получил от табачной фирмы. Они хотели купить для цветной рекламы своих сигарет обложку в последующих двенадцати номерах. Мы уже спорили как-то из-за этого, мнения разделились, некоторые считали недопустимым, чтобы сознающий свою ответственность журнал помещал рекламу сигарет или спиртных напитков; это касалось также кредитных дельцов и бундесвера. Но сигаретная фирма платила за каждую обложку по 6 тысяч марок. «А при двенадцати номерах это составило бы 72 тысячи марок!» – уже прикинул Ули. Он был у нас агентом по объявлениям, и кому как не ему было знать, что с другими заказами не так скоро отхватишь 72 тысячи марок. А без объявлений не может существовать ни один журнал. Макет, набор, печатание, литсотрудники и репортеры, сбытовики – все пожирает денег намного больше, чем дает чистая прибыль от продажи журнала. Наш, иллюстрированный, к примеру, стоит в киоске три марки. От этой суммы мы имеем только одну марку и пятьдесят пфеннигов, остальное идет владельцу киоска и оптовикам. Этих денег хватает самое большее на печатание. Нам уже не остается ничего. То есть даже мы, шелкоперы из альтернативного журнала, живем, по сути дела, рекламой. Как оно не претит многим из нас, все-таки это лучше, чем корпеть в какой-нибудь крупной газете и жить на доходы от рекламы больших концернов.

– На твоем месте я бы не раздумывая принял заказ, – сказал я в трубку.

– Хорошо, ты – за. Ну, Катя, положим, тоже. А другие? Ведь они же потом снова насядут на меня.

– Чепуха! Как-никак мы все живем на это.

– А ты знаешь, какой шум подняла Катя из-за рекламы этого клуба Лолиты…

– Но это же совсем другое. Никто не умрет от рака легких только потому, что мы поместим рекламу сигарет. Не будь больше папой, чем сам папа.

– А ты, собственно, что сейчас делаешь?

– Лежу с гриппом.

– Ну выздоравливай и привет маме.

Мать взяла у меня трубку и положила ее на рычаг. Опека матери приковала меня к постели, пожалуй, больше, чем сама болезнь. Пока она готовила картофельный салат, я снова вздремнул.

 

7

Когда Катя вышла от меня на улицу, ее попытался остановить некий молодой человек с приятной наружностью. На нем был темно-синий костюм, белая рубашка с безукоризненным воротничком и черный в крапинку галстук. Он немного смахивал на служащего похоронного бюро. На вид Катя дала ему лет тридцать.

Катя слишком торопилась, чтобы думать о том, как бы привлечь к себе внимание молодых мужчин. Впрочем, она вообще никогда ни о чем таком не думала. Она привыкла, что на нее заглядывались, и расценивала это как подтверждение своей привлекательности. Но заигрывать с ней на улице, тем более приставать она не позволяла.

– Послушайте, мне надо с вами поговорить.

Катя, не обращая внимания, продолжала идти. Мужчина не отставал.

– Мне нужно поговорить с вами. Можно пригласить вас на чашку кофе?

– Вообще-то я привыкла к тому, что меня приглашают по крайней мере в ресторан, – съязвила Катя.

– Может быть… нет, послушайте, вы меня не так поняли.

Катя ускорила шаг. Она подошла к своей машине и уже взялась за ручку дверцы. Тут молодой человек допустил оплошность, схватив ее за руку.

– Оставьте меня, – прошипела Катя.

Он, не выпуская ее руки, заговорил поспешно и сбивчиво:

– Вы меня не так поняли. Я только хотел… я был далек от того, чтобы к вам… Но выслушайте меня…

Он не видел, как она сгибает колено. А когда почувствовал удар, было поздно. Она всадила ему коленом в самое чувствительное место. Он испустил вопль. Лицо его исказилось от боли, но он быстро овладел собой.

Катя спокойно смотрела ему в глаза.

– Ну, я жду извинений. Женщина не дичь, на которую можно охотиться, дорогой мой.

– Я… я из учреждения социального обеспечения. Вы были у нас, и я… хотел бы с вами поговорить. Вы, может быть, составили себе неверное представление о том случае у ворот дома престарелых. И чтобы. вы не опубликовали в вашем журнале информацию, превратно истолковывающую дело… мы подумали, что могли бы вам кое-что рассказать… ну, одним словом, прояснить картину.

Теперь Катя сочла нужным пригласить его на чашку кофе.

Они перешли дорогу и скрылись за дверью кафе.

В продолжение всего их недолгого разговора молодой человек неизменно пытался умалить значение инцидента, который произошел у ворот дома престарелых, и много раз извинялся за санитара, столь непочтительно обошедшегося с Катей и выхватившего у нее из рук листовку.

– Вообще персонал, может быть, и переусердствовал тогда, но вы должны понять, что спокойствие в наших домах престарелых исключительно необходимо. Спокойствие и доверие к врачам и обслуживающему персоналу. Мы не можем допускать никаких внешних влияний, которые нарушали бы мирный распорядок жизни наших пациентов, травмировали бы их. Доверительные отношения между врачом, пациентом и персоналом не должны подрываться. Люди, которые со стороны пытаются помешать этому, поступают безответственно. Их действия преступны!

– Но у них, очевидно, есть основания для обвинений.

– Да, ненависть вместо любви к ближнему. Злоба вместо дружелюбия. Нехристианский образ мыслей.

– Но послушайте, мы же не в церкви! Люди выдвигают достаточно серьезные обвинения в адрес социального обеспечения, а что делают при этом санитары вашего дома престарелых? Ведут себя как банда хулиганов! И после этого вы говорите о каком-то доверии между пациентами и обслуживающим персоналом. Вы, как видно, за простушку меня принимаете?

– Речь идет исключительно о спокойствии больных и старых людей. В этом должны быть заинтересованы и вы и я. Будет ли польза и кому от того, что вы поднимете историю? Что даст эта ваша статья в журнале? Только вселит волнение, тревогу в стариков. В их близких. Мы же будем вынуждены заявить на инициаторов этого злостного выступления. Попытки дискредитировать. Оскорбить. Гнусно оклеветать. Вы же знаете. Я уже не говорю о гражданско-правовых нормах. Вам придется согласно закону о печати давать обратное показание. А к чему все эти неприятности? Вы ведь знаете, что нашего директора как раз недавно наградили, потому что он…

– Знаю, – сказала Катя. – Я присутствовала при этом.

– Вот видите.

– А вы кто, собственно?

– Прошу прощения, что до сих пор не представился, как положено, но наш с вами разговор завязался столь необычным образом, не правда ли? Я – Михаэль Фриче. Правая и левая рука директора. Личный советник, пресс-шеф и зять.

– Искренне желаю счастья.

Он понял иронический тон ее пожелания, взглянул на свои кварцевые часы и сказал:

– Сожалею, но должен идти. Обязанности призывают. Не исключено, что мы еще с вами увидимся. Я был бы рад.

Он прошел к стойке и заплатил за обе чашки кофе. Катя последовала за ним. Он обернулся.

– Очень мило с вашей стороны, что вы уделили мне немного вашего драгоценного времени. Еще раз прошу извинения за недостойное поведение обслуживающего персонала по отношению к вам. – Он улыбнулся чрезвычайно приветливой улыбкой. – Давайте не будем раздувать из этого государственного дела.

У Кати мелькнула мысль – не подставить ли ему подножку. Однажды она уже задержала таким образом одного типа, который увиливал от ответа на ее вопрос. Потом, однако, ей пришлось заплатить 1200 марок денежного возмещения за причинение телесного повреждения – беднягу угораздило тогда сломать палец. Она предпочла не экспериментировать больше.

Михаэль Фриче укрепил ее в подозрении, что тут ело действительно посерьезнее, чем это может казаться на первый взгляд. История, которой стоит заняться. Катя решила выпить еще чашку кофе. Она вернулась к столику, за которым они только что сидели и, передразнивая Михаэля Фриче, брезгливо процедила: «Правая и левая рука директора. Личный советник, пресс-шеф и зять».

Типов, подобных этому, она не выносила.

 

8

Читатель, быть может, уже заметил, что я весьма терпимо отношусь к своей матери, но после того как я проглотил еще и приготовленный ею картофель с кислой капустой и грудинкой, я серьезно подумал, что пора избавиться от нее. Я только не знал как. Вдруг она поднялась с места и, бросив взгляд на свое пальто, сказала:

– Жаль, но я должна оставить тебя.

– Ах, ма, чего это вдруг?

– У нас сегодня собрание.

– А… – протянул я и беспокойно заерзал в постели. Через несколько минут я останусь один и засяду за работу. Я ощущал нестерпимый зуд, мне хотелось поскорее начать статью.

– У «седых пантер», – небрежно прибавила она.

Я так и подпрыгнул на кровати. У меня мгновенно пропала всякая охота оставаться одному.

– С… сядь же, ма, побудь еще немного, поговорим…

Она улыбнулась.

– Я очень хорошо тебя понимаю. Конечно, тебе хочется, чтобы я подольше побыла с тобой. Тем более сейчас. Раньше, помню, ты всегда забирался ко мне в кровать, когда был болен…

– Ма, ты идешь к «седым пантерам»?

– Да. Ты не знал, что я с ними работаю? Можешь когда-нибудь посмотреть. Мы так редко видимся и так мало говорим, что даже самых простых вещей не знаем друг о друге.

– Катя как раз занялась этой историей. Она держала в руках листовку «седых пантер». Это было у ворот дома престарелых. Там кто-то привязал себя к решетке ограды. Ты что-нибудь знаешь об этом?

– Конечно, знаю. Санитары тогда учинили грубую расправу. Мы, собственно, на это и рассчитывали. Пригласили репортеров. Из местной газеты. Для них именно мы это все и разыграли. Надеялись, что в газете появится публикация, которая привлечет внимание общественности. Но они не пришли. А может быть, позже явились, когда уже все кончилось. Наших тогда быстро разогнали.

– А почему вы никого из «Лупы» не пригласили?

– А, – махнула она рукой, скривив губы. – Что такое ваша «Лупа»? Это несерьезно. Мы пригласили людей из дневной газеты, из настоящей.

Я прямо вскипел от негодования, но сдержал тебя.

– Ну а в чем все-таки смысл этой акции?

– В доме престарелых ужас что творится. Впрочем, не только в этом, в большинстве домов социального обеспечения. Вообще социальное обеспечение – это гадкая торговая лавка. Пациентов обирают. Понимаешь? Обогащаются на старых людях. А скольких стариков насильно отправляют в дома престарелых! Потому что они становятся в тягость их детям и близким. Их объявляют недееспособными и отдают под опеку, а точнее – на произвол социального обеспечения.

– Ма, а расскажи, чем ты занимаешься у «седых пантер». Мне страшно интересно. Что делаешь именно ты? Это серьезно для тебя?

– Очень даже серьезно. И я много времени отдаю этой работе. Но ведь у меня и свободного времени много. Это так интересно. И знаешь, дел у нас полно самых разных. Да. Мы ведь не только демонстрации устраиваем. Прежде всего мы регулярно посещаем стариков.

– Да ну!

– Я, например, ухаживаю за Эльфридой. Она лежит лет десять, если не больше, и никто из близких уже давно ее не навещает. Персонал в таких случаях, можно сказать, плюет на стариков. И ухода за ними практически никакого нет. Эльфриде, к примеру, часто надо на горшок. Раз пять-шесть в день. Так они, чтобы не отягощать себя, использовали постоянный катетер. Это упрощает дело. Не нужно каждый раз подбегать к ней. Волосы тоже ей не каждый день расчесывали, и зубного протеза не было у нее. Хорошо, еще печенье могла кое-как жевать. Это была у нее единственная радость в жизни. А теперь у Эльфриды есть человек, который за ней ухаживает, и карманные деньги, – выдаваемые ей ежемесячно, на нее тратит. А то они решили не давать ей больше печенье, от него, дескать, у нее вся постель в крошках. Я прихожу к ней два раза в неделю, пусть они знают, что им не все можно делать, что они захотят. И печенье, конечно, ей приношу, и всегда стараюсь получше найти. Да еще пожаловалась начальству дома престарелых на то, что ее ежедневно после 18 часов колют, вводят лекарства, парализующие движения. Иммобилизация, так это называется.

Все это выглядело довольно серьезно и, кажется, не было рассчитано на дешевый эффект.

– Так вы, значит, своего рода…

– Мы – Союз спасения престарелых, – перебила она меня.

Весь день я только и думал о том, как бы мне поскорее от нее избавиться, чтобы приняться наконец за свою статью, и не подозревал, что рядом со мной человек, который может рассказать столько вещей, непосредственно касающихся истории, занимающей Катю.

– Значит, ты носишь печенье Эльфриде?

– Не говори так пренебрежительно. Дело не в этих мелочах, хотя печенье и все такое тоже не мелочи, а в человеческих судьбах, и трагических. Только представь себе: прикованный к постели человек, который стал в тягость своим близким. Никто с ним не хочет возиться, а сам он не может себя защитить. Он не знает, зачем ему дают таблетки. Он живет в постоянном страхе: вдруг у сестры не хватит времени его накормить, а еда тем временем остынет, вдруг возьмут и перестанут давать ему печенье. Он полностью зависит от других людей. Он даже не может распорядиться своими 90 марками карманных денег.

– И вы заботитесь о таких людях?

– Да! Но это далеко не все, что мы делаем. У нас много групп. Туристские группы. Группа любителей кино и музыки. Группа борьбы с беспомощностью и отчаянием. И группа посещения, естественно. Вот я состою в этой группе. Мы тоже можем поднять шум – не только молодые. Старики теперь не дают себя больше в обиду. Знаешь, что я им рассказала об Эльфриде… Да, мой мальчик, я могу рассердиться, да еще как.

– Но, ма, не преступники же там в конце концов. Обслуживающий персонал, наверное, в самом деле перегружен, в людях нехватка везде и всюду – не только в домах престарелых, и потом может же быть такое, что…

– Ну сын мой! Ты только подумай: если у них не хватает людей, чтобы выполнять самые элементарные обязанности по уходу за стариками, тогда зачем с них брать полную плату? Они экономят на людях, а берут 2200 марок в месяц! Если вы не обеспечиваете старикам полный уход, тогда отдавайте им половину денег обратно. Те могли бы позволить себе частную помощь – приходящих нянек, сиделок. Даром-то теперь нигде и ничего не делается. Вот мы и боремся против этой благотворительной мафии.

Да, она так и сказала: благотворительной мафии. Моя мать.

 

9

В то время как я лежал в постели и слушал, что мне рассказывала мать о «седых пантерах», Катя пыталась разыскать авторов листовки.

Голова у нее шла кругом. Вообще она редко теряла ориентацию. Но тут ей надо было хотя бы за что-то зацепиться. Призвать на помощь полицейских она не могла. Те просто высмеяли бы ее. И потом у нее вообще были натянутые отношения с полицией. Ведь в Катиных статьях та нередко представала не иначе как в глупом виде.

Главное же было в том, что полиция просто могла находиться в неведении относительно того, что Катя искала. Разумеется, она не была столь наивной, чтобы всерьез думать, что там, за степами дома престарелых, совершаются кровавые преступления. Скорее всего там царил будничный методичный террор. Ведь в листовке говорилось: «Объявление лица недееспособным», «Террор медикаментами».

Катя собрала какие только могла сведения об этом доме престарелых. Он назывался: Дом престарелых святого Михаэля и принадлежал к числу учреждений социального обеспечения осененных именем святого Михаэля и основанных неким Отто фон Менгендорфом, который заведовал ими и поныне. Содержались они главным образом на ассигнования местного благотворительного общества, церкви и на пожертвования граждан, необлагаемые, как известно, налогом.

В двенадцати домах престарелых Менгендорфа содержалось более чем две тысячи человек.

Это был тот самый Отто фон Менгендорф, которого наградили орденом за заслуги в деле всеобщего блага. Вот кого бы Катя тряхнула хорошенько! Может, это и несправедливо с ее стороны. Но были такие типы, которые с первого взгляда внушали ей отвращение. Если она писала о таких в статьях, она не стеснялась в выражениях. И если только могла подцепить такого на чем-нибудь, то уж спуску не давала. И с каким азартом, каким воодушевлением делала это! Она не была объективной. Нет! Она и не стремилась к этому. Она всегда хотела иметь свою точку зрения, свою позицию, быть принципиальной, стоять на стороне справедливости, бороться за дело. Так возникали ее лучшие очерки. Ей не доставило бы большого удовольствия разнести в пух и прах какого-то там утомившегося и перегруженного работой санитара, а вот кому она всадила бы, так это типу вроде того орденоносца и благодетеля Отто фон Менгендорфа.

Когда Катя переступила порог моей квартиры, мать уже ушла на собрание, после которого она хотела еще навестить Эльфриду.

Катя удивленно вытаращила на меня глаза, когда я сказал ей, что моя мать работает с этими самыми «седыми пантерами».

– Почему же я их не нашла в телефонной книге?

– Вероятно, потому, что они внесены под названием: Союз спасения престарелых «Седые пантеры».

– Мы должны непременно установить с ними контакт, – сказала Катя. – Это нам поможет выйти на серьезное дело.

– А репортаж для очередного номера?

– Это не пойдет. Чем мы, собственно, располагаем? Только предположение, что в домах престарелых что-то неладное. С этим далеко не уедешь. Я не хочу выставлять себя на посмешище. Мне нужно знать больше. Увидеть изнутри, что там происходит, в этих домах.

Я не сомневался, что Катя решила разделаться с Менгендорфом. Свой приговор она уже вынесла ему. Теперь ей нужны были только доказательства, факты.

– А кто тебе скажет, что в домах престарелых что-то не так? Мать рассказала мне историю с Эльфридой, которой отказывали даже в печенье, но я думаю, что дело не столько в Менгендорфе, сколько в самом отношении к старым людям в этом обществе. Мне кажется, что между домами престарелых такая же разница, как между отелями. Кто может заплатить, тот и больше прав имеет на…

– У меня идея! – воскликнула Катя, резко взмахнув рукой. – Я попробую устроиться туда санитаркой, а потом сделаю репортаж о доме престарелых в духе Вальрафа. И там все будет – и обвинения, которые выдвигают «седые пантеры», и как обращаются со стариками, и…

– Вряд ли это удастся.

– Почему?

– Потому что тебя там знают.

– Меня знают только в одном доме престарелых, а их целых двенадцать.

– Но Отто фон Менгендорф видел тебя на пресс-конференции.

– А я сменю прическу, перекрашу волосы, надену скромное, платьице, и меня никто не узнает.

– А бумаги? Они же потребуют какой-то документ или что там еще.

– Мне надо найти кого-то, кто бы мне уступил свой документ, за определенную плату, конечно. Ну какая-нибудь безработная медсестра, к примеру. Так всегда делал Вальраф.

Я не сомневался в серьезности ее намерения, и меня мучил какой-то безотчетный страх. Я еще раз попытался отговорить ее от этой затеи.

– Допустим, что тебя возьмут. Но ведь это очень ответственно. Тебе наверняка придется делать все, что должна делать медсестра. Уколы. Давать нужные таблетки. Принимать какие-то решения. А что ты, собственно, можешь?

– Если я провалюсь, так провалюсь. Но я должна попробовать.

Она вскочила с места. По ее энергичным жестам и решительному выражению лица было видно, что она уже не отступится от дела. Сейчас она выпорхнет за дверь, подумал я, и оставит меня одного с моими сомнениями.

Она еще летала по комнате.

– Золотко, мне нужен твой фотоаппарат. Он очень удобный, и им легко пользоваться. Он вполне может уместиться у меня в кармане халата.

Она взяла его с полки и через секунду уже стояла в дверях.

– Я знаю, кто сможет мне помочь, Николя. Моя школьная подруга Рената.

Она щелкнула на прощанье дверным замком.

Я сомневался, что Рената даст втянуть себя в эту махинацию.

 

10

Катя узнала у моей матери адрес «седых пантер». Их контора когда-то была обычной жилой квартирой. Комнаты и теперь еще хранили следы домашнего уюта. Мебель была сборная. Кругом лежали газеты, стояли кофейные чашки, бутылки с минеральной водой. Катя представилась журналисткой и подругой моей матери. Пенсионеры обрадовались возможности поговорить с журналисткой. Им не нужно было задавать вопросов, они сами тотчас принялись выкладывать Кате все, что их волновало.

– Мы помогаем не только составлять завещания и организовывать похороны. Это само собой разумеется. Но у нас есть, к примеру, телефонная служба помощи. И нам звонят день и ночь!

Катю усадили в кресло, подали чашку кофе и стали ей рассказывать. Их было трое: Иоганнес Штеммлер, Хильде Кууль и Курт Вайнберг. Начал Иоганнес Штеммлер:

– Вы должны написать, что делают со старыми людьми. Не только фон Менгендорф. Есть и другие учреждения, и даже очень известные. Вы знаете случай с Иоганнесом Брамсом?

– Нет.

– В свое время он был председателем земельного суда. И всю жизнь боролся за соблюдение законности. Даже при нацистах. Поэтому он не мог работать при них даже судьей.

– Да не уводи ты так далеко, Курт. А то надоешь молодой даме! – перебила его Хильде Кууль.

– Вовсе нет. Наоборот! – уверяла Катя.

– Вот видишь. Я могу продолжать. Так вот, этот самый Иоганнес Брамс получил даже Большой федеральный крест за заслуги. Ведь он в течение 50 лет был президентом Германского Красного Креста в Ольденбурге. Потом он ушел в дом престарелых. И увидел, что плата там за одну комнату на триста марок дороже, чем в других домах престарелых.

– Да, но нужно сказать, что и комната там была на два метра больше. То есть они брали 150 марок за один квадратный метр.

– Хотите еще кофе? – предложила Хильде Кууль.

– Ну а теперь посиди спокойно, кофе у всех есть, – сказал Иоганнес Штеммлер и продолжал: – Значит, Брамс увидел это и стал бороться в интересах всех подопечных за то, чтобы прекратили поборы. В результате начальство стало чинить ему всяческие неприятности. Но он оставался тверд. Тогда ему предложили выселиться. – Иоганнес Штеммлер взял свою чашку и отхлебнул из нее.

Хильде Кууль перегнулась через стол к Кате и сказала:

– Он, естественно, тотчас заявил протест. Его учить не надо, сам юрист. Так вы, правда, не хотите больше кофе?

– Нет, спасибо.

– А вы действительно напишете обо всем?

– Конечно.

Иоганнес Штеммлер, подняв указательный палец, продолжал:

– А потом вот что случилось. Брамса нашли лежащим на полу. Без сознания. Вместо того чтобы тут же вызвать «скорую», как подсказывает здравый смысл и требует инструкция Германского Красного Креста, – начальница…

– Кстати, сама – медицинская сестра!

– …так вот, начальница оставляет его лежать на полу. Подходит санитар и хочет помочь. Начальница запрещает и…

– Про сторожа не забудь. Тот тоже пытался помочь Брамсу. В результате ему потом предложили оставить место якобы из-за несоблюдения служебной инструкции. Значит, начальница звонит семейному врачу и советуется с ним, дескать, так и так, у Брамса упадок сил, что надо делать. Врач рекомендует какую-то совершенно ненужную инъекцию.

– Новадрал.

– Что?

– Препарат такой, для инъекций.

– Но показания сторожа, которого потом вышвырнули, и двоих санитаров, из тех, что гражданскую службу там отбывали, сдвинули дело с мертвой точки.

– Мы тоже тогда вмешались, подали заявление о попытке убийства и о невыполненном долге…

– А старый Брамс ничего, оправился и в свои 90 лет еще продолжал бороться против завышенной платы и прочих там беспорядков.

– Они пытались предъявить Брамсу иск на выселение.

– Но Брамс был твердый орешек…

– А мы поддерживали его демонстрациями, чтобы довести до сведения общественности.

– А старший прокурор потом отклонил обвинение, потому что, дескать, свидетельские показания противоречивые.

– Вы только представьте себе!

– Старый Брамс, естественно, сразу подал на обжалование. Старший прокурор тянул с рассмотрением аж три года. Брамс тем временем умер.

– Это у них вообще тактика – тянуть с рассмотрением дела. Судопроизводство затягивается на годы, тем временем умирают свидетели или обвинитель, а у старых людей по прошествии времени в памяти стираются подробности. Это же чудовищный судейский произвол!

– Ты забыл, что они еще отправили Брамса под домашний арест за его строптивость. Тогда он возвратил Большой федеральный крест за заслуги! – подчеркнула Хильде Кууль.

– Но не потому, что его посадили под домашний арест. А в знак протеста против бездеятельности органов юстиции.

– А Брамс не выдержал под конец и удрал-таки из дома престарелых. И вскоре после того умер. Так что и жалоба на газету стала бесполезной.

– В этой газете Брамса выставили брюзгой и склочником, – пояснил Курт Вайнберг, не вступавший до сих пор в разговор.

– А вывод из всего этого следует такой: органы юстиции бездействуют. Случись кому из ребятни разбить где-нибудь стекло, так они тотчас засуетятся. А что делается в домах престарелых, это никого не интересует. Дескать, старики они и есть старики, отжили свое!

Катя осторожно попыталась возразить:

– Но ведь это единичный случай, я не могу себе представить, чтобы судебные органы…

Ее собеседники беспокойно заерзали в своих креслах.

Курт Вайнберг первый не выдержал и сказал:

– Вы, может быть, не поверите, но в Заарбрюкене одна санитарка привязывала стариков к стульям и заклеивала им рты клейкой лентой – и это она делала с санкции прокурора!

– Не может быть!

– Но это правда! – подтвердила Хильде Кууль.

– Мы тогда устроили демонстрацию перед судом. Привязывали себя и затыкали рты кляпами. Чтобы довести до сведения общественности.

– Там было даже телевидение.

– Вот поэтому Менгендорф и чувствует себя так уверенно. Знает, что его не притянут. А он видный человек. Недавно еще и орден получил. Мы недавно устроили демонстрацию перед одним из его домов престарелых, так в прессе вовсе не откликнулись. А меня тогда вздули. Но мне еще ничего. Вы бы на Генриха посмотрели! – ворчал Иоганнес Штеммлер.

– Да, – сказала Катя. – Я была там. Одно могу обещать: я напишу обо всем.

 

11

Катя получила от Ренаты документы. Она прекрасно спала в ту ночь – как и всегда, когда ей предстояло интересное дело, – а утром отправилась в парикмахерскую: перекрасить волосы и изменить прическу. Она надела темно-синий костюм, оставшийся со времени конфирмации. Он оказался ей впору, и она была страшно горда этим.

По дороге в парикмахерскую Катя повторяла свои новые анкетные данные: «Меня зовут Рената Римек, я родилась в 1954 году в Гельзенкирхене». Все остальное у них с Ренатой совпадало. Они ходили в одну школу, потом вместе учились в гимназии. В один и тот же год закончили ее. Катю забавляло то, что она теперь выдает себя за Ренату. В школьные годы она часто восхищалась ею. Рената могла решать в уме задачи, которые у Кати порой и на бумаге не сразу получались. Она была лучшей по математике и частенько подсовывала Кате бумажку с решением, когда видела, как та пыхтит над самостоятельной работой.

«Добрый день. Меня зовут Рената Римек. Я хотела бы работать у вас. Вот мои документы, как видите, все в лучшем виде. Только мне хотелось бы не медсестрой, а няней, ухаживать за стариками. Я слышала, что вам нужны люди». Катя повторяла эти фразы, пока не усвоила даже интонацию Ренаты, хотя в этом не было никакой необходимости.

Катю взяли помощницей ночной сестры. Она должна была обслуживать отделение, насчитывающее 52 койки. Катю взяли временно на место больной сотрудницы, без договора и без социального страхования. Рабочая смена продолжалась 12 часов. За ночь она получала 70 марок на руки.

Катя, конечно, была довольна, что ее взяли па работу. Теперь она имела возможность изнутри увидеть жизнь в доме престарелых и потом со знанием дела могла бы написать репортаж, но она понимала, какая ответственность на нее ложилась. 52 старых человека. Мало ли что могло случиться ночью. Малейшая ее оплошность могла оказаться во вред старикам. Она обратилась за помощью к Ренате.

– Слушай, ты не могла бы пойти вместе с мной? Вдруг случится что-нибудь серьезное. Я ведь понятия ни о чем не имею.

– Но как мы вдвоем заступим смену? Нас же сразу обнаружат.

– Я попробую провести тебя, когда все уйдут.

– А сторож?

– Можно влезть через окно.

– Лучше было бы вообще ничего не затевать. Как бы это не обернулось против нас.

 

12

Мне позвонила Рената. Мы хотели наверстать упущенный вечер. Грипп я, можно сказать, преодолел и чувствовал себя более или менее сносно. Горло почти прошло. Гораздо хуже для меня было то, что я теперь должен был печатать календарь культурных мероприятий. Мы опять остались без машинистки (они у нас то и дело менялись), так что скинуть эту работу было не на кого. Я, надувшись, сидел за машинкой и аккуратно по строчкам расписывал кинопрограмму. Молодежные клубы. Интересные телефильмы. Их, впрочем, становилось все меньше. Когда мы основали наш журнал, перечень телефильмов занимал у нас целых четыре полосы. Теперь нам хватало одной, да и ту заполнить стоило больших трудов. Зато музыкальную программу мы давали теперь на четырех полосах.

Этот календарь гарантировал нам надежный круг читателей. Наша программа помогала спланировать свободное время на всю неделю. Но составление такого календаря считалось в редакции самой тупой работой. Каждый стремился отбрыкаться от нее. Мы специально держали человека на полставке, чтобы только самим не делать эту убийственную работу.

Катя называла это барской замашкой. Она считала, что составлением календаря мы все должны заниматься по очереди. Но каждый раз, когда она поднимала этот вопрос, мы все дружно восставали. Когда позвонила Рената, я обрадовался возможности отвлечься на несколько минут. «Ну, скажем, в восемь в закусочной. А я тут пока настукаю что-нибудь». Я положил трубку.

Напротив меня сидел Лотар. Он делал очерк о группе панков, и я уже привык к неравномерному стуку его машинки. Но потом ему кто-то позвонил и надолго оторвал разговором.

Я как раз писал, что было бы интересно посмотреть такой-то фильм, когда Лотар вдруг заорал в трубку:

– Послушайте, вы учиняете самосуд и ждете, что я буду вас фотографировать, петь гимн и все такое? Я позвоню в полицию. А если с подростками что-нибудь случится, имейте в виду, я закачу такую статью о вашем яблочном обществе, что у вас глаза на лоб полезут.

Он бросил трубку на рычаг.

– Что такое произошло, чтобы в полицию звонить?

Он, не ответив, набрал номер полиции.

– В районе садово-огородных участков по Бисмарк-штрассе задержали двоих парнишек, которые будто бы уже несколько дней ночуют там в одном из домов. В чем якобы они сами признались, когда их стали допрашивать. Допрос еще продолжается. Я бы на вашем месте выслал туда машину. Меня зовут Лотар Кёдер. Я из «Лупы». Мне только что звонил председатель общества садоводов-любителей, он хочет, чтобы пресса занялась этим случаем. Да, совершенно верно. Из «Лупы». Что? Я не знаю. Мне абсолютно все равно.

Лотар положил трубку. Вид у него был сердитый.

– Что творится в этом городе. Честное слово, я сделаюсь больным. Эти собственники готовы воздвигнуть баррикады, чтобы отгородиться от остальных районов города и никого к себе не подпускать на пушечный выстрел. Итак, по одну сторону – чистенький благоустроенный квартал, по другую – унылый ландшафт развалюх, ждущих ремонта, где неимущие пытаются спасти свои жилища от бульдозеров. Это же будет своего рода гражданская война.

Я знал за ним склонность преувеличивать.

– Каких-то мелких владельцев, раздраженных тем, что кто-то там залез в их сад, ты уже причисляешь к разряду собственников. Да они сами жалкие люди.

– Дружище, ты не видишь, к чему все сводится. Люди дрожат уже за самую крохотную собственность и готовы стоять за нее на смерть. Кто имеет работу, уже борется за место против всякого конкурента. Только и слышишь: «Гоните иностранцев!» – и прочую подобную чушь. Мелкие садовники приходят в свои сады с винтовками не для того, чтобы палить из них по птицам. В благоустроенных кварталах образуются вооруженные отряды против турок и панков.

– Но из-за этого ты не должен на меня кричать.

Он озадаченно посмотрел на меня.

– Я кричал?

– Ну да.

– Извини, но все это у меня уже в печенках сидит. Слава богу, что я не имею никакого отношения к Катиному репортажу о доме престарелых. Подобные вещи меня угнетают. Я лучше буду писать о музыкальных ансамблях. Осенью приезжает Мафай. Будем давать интервью с ним?

– Если мы поместим на обложке его портрет и дадим в придачу к нему броский текст, то, думаю, сможем продать по крайней мере на 5 тысяч экземпляров больше.

Лотар сварил кофе. Я вытащил из машинки лист и, вставив новый, начал печатать перечень кинофильмов.

Рената уже ждала меня полчаса, когда я пришел в закусочную. Она не обиделась, только спросила: «Сумасшедший день?»

Я кивнул. Она все сводила к кратким формулам. Мне это нравилось.

Пахло чесноком и орегано. Я признался, что пицца не вызывает у меня восторга, но я люблю ходить в такие забегаловки, потому что мне нравятся их запахи.

Рената курила торопливыми частыми затяжками. Я видел, что она переживает из-за чего-то.

Мы заказали бутылку красного вина, пиццу «четыре времени года» для Ренаты и двойную порцию крестьянского салата для меня.

Вид у Ренаты был невыспавшийся.

Я тронул ее за руку.

– Что тебя точит?

Она сидела, опустив глаза.

– Ах, эта Катина затея, – проговорила она, не отрывая взгляда от скатерти, как будто нашла на ней что-то такое интересное. – Нет, ты не подумай, будто я боюсь, что нас разоблачат, если бы только это… Мне не нравится все это по существу.

Она подняла на меня глаза.

– Что именно?

– Я вижу здесь что-то ложное. Вы хотите ввести в заблуждение… Это нечестно. У Кати предвзятое суждение обо всем этом. Она хочет только подтвердить свои предположения. Ей в голову не приходит, что на это можно посмотреть глазами санитара или медсестры. Да, стариков пичкают таблетками с целью иммобилизации! Но почему? Вовсе не потому, что они садисты! Они просто физически не справляются. Они перегружены. Людей не хватает. Что им делать в такой ситуации? Конечно же, нет ничего хорошего в том, что людей держат на катетере… Все так. Но ты хоть раз обслуживал отделение?

Я покачал головой.

– Вот видишь. И Катя тоже. Вы не представляете себе, что это такое. Сестра, я хочу пить. Сестра, я хочу в туалет. Сестра, у меня болит голова. Сестра, какой у меня анализ крови? Когда придет главный врач? А почта есть для меня? Сестра, куда вы пропали? У меня судно полное, пахнет. Вы не могли бы меня причесать? Чай был холодный, когда будет горячий?

Она, пожалуй, не прервала бы свою речь, не помешай ей кельнер, который подошел к нам с вином. Он осторожно поставил бутылку на стол.

– Мы сами разольем, – остановил я его.

Мне вино показалось чересчур сладким. А Ренате пришлось по вкусу. Она держала бокал обеими руками перед собой и поверх него смотрела на меня.

– Вы хотите наделать шуму статьей. Рассчитываете на эффектную историю, которая повысит ваш тираж. И потому уцепились за перегруженный медперсонал. Я считаю, это нечестно, и у меня какое-то нехорошее чувство…

Я перебил ее, сказав, что пью за ее здоровье.

– А это уже нечестно с твоей стороны. Катя хочет написать репортаж изнутри дома престарелых. Вещь вполне допустимая, хотя и не совсем законная. Журналисты часто стоят перед выбором. Когда не хотят удовлетворяться официальными заявлениями, то вынуждены прибегать к необычным приемам.

– Гм… – Она снова опустила глаза. – Меня пугают черно-белые краски. Понимаешь? Тут бедные старики, там какие-то садисты санитары.

Нам принесли еду.

Я понимал, что ее могло смущать. И все-таки это было не в характере Кати – ополчаться на маленьких людей. Наоборот. Это должна была быть какая-нибудь важная персона. Она не ставила своей целью атаковать других, помельче.

– Если из Катиного репортажа будет видно, что персонал перегружен, то это только может пойти па пользу персоналу; наверняка из этого сделают соответствующий вывод, то есть, что нужно увеличить штат.

– Надо надеяться, – сказала Рената.

Это было похоже на примирение. Мы переменили тему разговора. Я пытался рассуждать о живописи, произносил умные фразы. Потом мы договорились, что в конце следующего месяца съездим на несколько дней в Париж. Мы хотели вместе посетить Лувр.

 

13

Катя слушала вполуха, когда сестра объясняла ей, что и как делать, подводила к шкафчикам с медикаментами, рассказывала, как проходят обычно вечер и ночь. Она была в таком сильном возбуждении, что просто не могла сосредоточиться на словах сестры.

Через час она осталась одна. Она сидела в небольшой комнате с окошком, выходившим в коридор. Там горела только одна сигнальная лампочка. Катя могла наблюдать каждую дверь и лампочки экстренного вызова. В случае необходимости она должна была вызвать врача.

«Ночь проходит, как правило, спокойно, – говорила ей сестра. – Вы взяли с собой что-нибудь читать? Вечером пациентам дают успокоительное средство. Так что ночью они спят. Конечно, никогда нельзя быть уверенным…» Эти слова Катя записала себе в блокнот. В обвинениях «седых пантер», видимо, была доля истины.

Катю пугала тишина; у нее было такое чувство, будто она здесь совсем одна, хотя на ее попечении оставались 52 старика. Она взглянула на часы. Рената придет только через полчаса.

Вдруг она услышала урчание мотора. Во двор въехала машина. Там как будто что-то грузили. Катя вскочила и побежала в конец коридора. Неужели нельзя было сделать это днем, думала она, чтобы не беспокоить ночью стариков? Она открыла окно и хотела было крикнуть, чтобы прекратили шум, но наткнулась на решетку. За ней была непроницаемая темень. Катя с трудом различила смутные очертания грузовика. До нее донеслись тихие мужские голоса и шаги, и еще она услышала позвякиванье каких-то предметов. Прошло с полчаса; снова заурчал мотор, и грузовик с незажженными фарами вырулил со двора.

Кате показалось это подозрительным. Почему водитель не включил фары? Почему погрузку производили ночью? Тут что-то не так.

Она вспомнила о Ренате, та, должно быть, уже перелезла через забор. Все окна были обнесены решеткой, попасть вовнутрь можно только через черный ход. Катя еще раньше заприметила, где висит ключ. Рената уже ждала за дверью. Катя схватила в охапку дрожавшую от холода подругу.

– Ой… дай дух перевести.

– Тсс… тише говори и давай скорее ко мне в отделение.

– Все спокойно?

– Пока да, я еще ни одного подопечного не видела в глаза.

– Отлично. Теперь я беру их на себя, а ты иди посмотри, что ты хотела. Кстати, ты видела грузовик?

– Да, я подбежала к окну, но там такая темнотища…

– А я притаилась в кустах, когда они въехали во двор. У меня сердце в пятки ушло, думала, вдруг заметят.

– Ты не разглядела, что они грузили?

– Один ящик у них шмякнулся. Это определенно бутылки с вином.

– Ты уверена?

– На сто процентов. Ну, давай действуй, а я принимаю отделение.

– Ага.

– Только глупостей смотри не наделай и не задерживайся слишком долго. Я не из породы храбрецов.

Катя ушла, взяв с собой все ключи, какие только могла раздобыть. Она открывала и смотрела все подряд. Заглядывала в узкие шкафчики, ящики столов. Больше всего ее интересовали каталожные карточки. Но она могла прочесть только фамилии пациентов. После имен почти на всех карточках следовали какие-то цифровые и буквенные шифры. То ли сокращения латинских названий болезней, то ли еще что-то. Она выписала себе на всякий случай дюжину фамилий. Хоть что-то она должна иметь для начала; она уже приступила к работе, а никаких материалов, никаких данных у нее еще нет.

Она хотела было открыть ящик стола, как вдруг услышала шум мотора. Опять грузовик. Катя побежала к Ренате.

Грузовик снова подъехал с выключенными фарами. В течение получаса опять что-то грузили, потом уехали.

Старики спали.

– Послушай, Катя: либо там, за дверями, вообще никаких стариков нет и мы с тобой здесь вдвоем, либо их начиняли чертовски сильными таблетками. Обычные так не действуют. Ведь старики как раз очень чутко спят, им Достаточно пустяка, чтобы проснуться.

Катя вспомнила слова сестры.

– Я пойду посмотрю, – сказала Рената. Она тихонько приоткрыла одну дверь и заглянула в комнату. Потом вошла и даже включила свет. Катя последовала за ней.

В крошечной комнатке лежали две старые женщины с впалыми щеками. У обеих из-под одеяла высовывались Резиновые трубки катетеров. В комнатке, кроме кроватей, был только один маленький шкафчик. В таком едва хватило бы места для Катиного белья. А в этот, как видно, вместилось все добро обеих женщин. Их платья, быть может, давно поделили между собой внучки – бабушкин стиль был теперь в моде – если только не выбросили на помойку. Старушкам же вряд ли теперь нужны были платья, они обходились ночными рубашками, да и те могли быть казенные.

В комнате не было ни телевизора, ни радио. Катя обвела глазами стены. Она надеялась увидеть семейные фотографии. Ничего. Только одна иконка.

Женщины спали беспробудным сном. Катя и Рената, удрученные, вышли из комнаты.

– Клянусь тебе, их до отказа накачали. С обычной снотворной таблетки так не спят.

Часа через три пробудились первые пациенты. Катя и Рената теперь только успевали бегать. Подать горшок. Открыть бутылку сока. Успокоить кричащую женщину. Один дедушка подумал, что его сосед по комнате умер, в то время как тот просто крепко спал.

Женщина с реденькими седыми волосами подозвала к себе Катю, взяла за руку.

– Я что-то вас не видела раньше, сестра.

– Я здесь помощницей.

Старушка как бы раздумывала что-то про себя, не выпуская Катиной руки.

– Ах, вот как. Помощницей. Сестра… – сказала она, понизив голос. Катя наклонилась к ней.

– …сестра, я не хочу здесь больше оставаться. Я отдам вам все мои деньги, только помогите мне выйти отсюда… Я не больна. Им нужны только мой дом и деньги. – Она стиснула Катину руку. – Пожалуйста, помогите.

– Так вы здесь не по своей воле?…

– Нет, они объявили меня недееспособной и отправили в принудительном порядке.

– Но почему?

– Потому что я не хотела выселяться. Я жила в доме, который мне оставил по завещанию мой муж, и я никуда не хотела уходить. Я была в силе, и дом и себя обихаживала…

Слезы выступили у нее на глазах.

– А кто живет сейчас в вашем доме?

Женщина крепко сжала пальцами Катин локоть. Другой рукой она поглаживала ее кисть. Чувствовалось, что ей нелегко было ответить на этот вопрос.

– Мой внук, – с усилием сказала она.

– А кто-нибудь еще из близких у вас есть?

– Нет. Только внук.

– Как его зовут?

– Только не говорите ему ничего! Он не должен знать о нашем разговоре. Вы слышите, сестра, ему – ни слова! Я только хочу выйти отсюда. Здесь я умру. Я стала чувствовать себя намного хуже после того, как попала сюда. Везде решетки. У меня отобрали деньги. Я не могу распорядиться, как хочу, даже карманными деньгами.

Она отпустила Катину руку и закрыла ладонями лицо. Катя услышала сдавленное рыдание. Может быть, это только домыслы, больное воображение старого человека, думала она, гладя женщину по волосам. Или в этом есть какая-то доля истины. А может быть, ей только казалось, что все это именно так.

Кого-то объявляют недееспособным и определяют в дом престарелых. Он во всем винит наследника. Но это еще не значит, что во всем виноват именно наследник. Почему, собственно, наследник?

Катя не отходила от женщины, пока та не заснула.

Потом она отыскала ее карточку.

Хедвиг Обермейер. Затем следовали цифровые шифры, значение которых Катя не понимала. В левом углу карты она прочла: Хольгер Обермейер. Граскамп 5, тел.: 42-48-98. Катя выписала себе адрес. Должно быть, это и есть внук. Она решила наведаться к нему.

 

14

Следующие две ночи прошли иначе. Старики спали не так крепко, как в прошлую ночь. Они бодрствовали, выходили в коридор, прохаживались; кое-кто недоверчиво посматривал на новых ночных сестер, так, во всяком случае, казалось Кате с Ренатой.

Грузовик в эти ночи не приезжал.

Катя сделала вывод: стариков вчера специально усыпили большой дозой снотворного, чтобы незаметно произвести погрузку.

Кате было интересно посмотреть, что там в подвальных помещениях, но она не нашла ключ, а дверь была тяжелая и так просто не поддавалась. Кроме того, она не хотела лишний раз попадаться на глаза ночному дежурному.

После ночных смен Катя чувствовала себя разбитой, тем не менее она уже дважды пыталась встретиться с Хольгером Обермейером, но оба раза не застала его дома. На Граскамп стояли прекрасные особняки. Дом под номером пять был окружен ухоженным садом. Фасад сиял свежей краской, крыша была перекрыта заново. На почтовом ящике и на воротах в сад она прочла: Хольгер Обермейер. Ничто не указывало на то, что дом принадлежал Хедвиг Обермейер.

 

15

После того разговора с Хедвиг Обермейер Катя еще два раза беседовала с ней. И оба раза она уносила от нее кучу таблеток, которые старая женщина прятала у себя в тумбочке.

– Я не глотаю их, – говорила она. – Суну под язык, подержу, а потом – в тумбочку. И чувствую себя намного лучше, если не глотаю эту дрянь.

Фрау Обермейер рассказала Кате, как ее отправили в дом престарелых.

– Мой внук определенно подольстился к сотрудникам городского отдела социального обеспечения и подговорил их отправить меня в дом престарелых. Но это не вышло. Они часто наведывались ко мне, но им не к чему было придраться – квартиру я содержала в полном порядке. Пенсию я получала приличную, и у меня была приходящая домработница, с ее помощью я вполне управлялась по хозяйству. Я была в полном рассудке и на здоровье не жаловалась. Даже играла в кегельном клубе «Все девять». Потом, помню, зашел ко мне один человек, как он представился, – из общества «Христиане для своих пожилых сограждан». Тут что-то было неладное. А через три дня они явились ко мне и насильно увезли меня в дом престарелых. Я была возмущена, Сопротивлялась и требовала адвоката. Они только посмеялись надо мной. В наказание у меня отобрали карманные деньги и отдали на хранение санитару. Значит, я должна была обращаться к нему каждый раз, когда мне хотелось шоколада или сока. Я не могла мириться с подобным унижением. Думала, как вырваться отсюда. Попросилась работать бесплатно помощницей в кухню. Подобные вещи здесь поощряют. На второй день я сбежала. Но без денег и чьей-либо помощи далеко не уйдешь. Я обратилась к моим приятельницам из кегельного клуба, надеялась найти у них поддержку. Но они мне не верили, сочли меня помешанной. Если уж тебя отправляют в дом престарелых и объявляют недееспособной, то все думают, что ты помешанная.

Когда санитары потом пришли за мной, вид у них был дружелюбный. Они даже беседовали с моими приятельницами, уверяли их, что это, дескать, благо для меня. Но как только мы сели в машину, санитар сказал; «Второй раз этот номер у тебя не пройдет. У нас убежать можно только один раз. Тебе могло бы быть у нас хорошо, но ты не захотела. Больше ты не убежишь». Я боялась, что они посадят меня на цепь или запрут в комнате. Но ничего подобного не случилось. Мне стали делать уколы, которые парализуют движения. У меня отнялись ноги, теперь я прикована к постели.

Катя была потрясена.

– А что с вашей пенсией?

– Я получаю – как бывший директор школы – почти 3 тысячи марок, но этих денег я не вижу. – Она хихикнула. – Но и мой внук их тоже не видит. 2200 марок поступают в дом престарелых как ежемесячная плата за обслуживание, 600 марок – взнос, на который дал письменное согласие внук, 200 марок на дополнительные расходы. Вот и вся пенсия. А карманные деньги, я думаю, мне выплачиваются по статье социального обеспечения, я даже уверена, что мне их начислили, когда я потребовала свою пенсию.

– Почему ваш внук дал согласие на отчисление 600 марок от вашей пенсии в качестве взноса в дом престарелых?

– Возможно, это плата за то, чтобы меня не выпускали отсюда, – прошептала женщина.

 

16

Катя решила выяснить, что это за общество «Христиане для своих пожилых сограждан», и есть ли оно вообще. Общество такое было. Председателем его правления был Отто фон Менгендорф. Зарегистрированное общество; оно заботилось о том, чтобы старые люди не чувствовали себя одинокими, чтобы их навещали на рождественские праздники и в воскресные дни. Общественники развозили старым и немощным людям еду. Солидное общество с благородной целью.

Имя Отто фон Менгендорфа как председателя его правления только подогрело Катин интерес к этой истории. Он с самого начала внушал ей отвращение. Теперь она тем более должна поговорить с Хольгером Обермейером. Она чувствовала себя одновременно ангелом мести и Робин Гудом.

Через одного своего приятеля Катя даже раздобыла в сберкассе сведения о банковском личном счете Хедвиг и Хольгера Обермейеров. На дом Хедвиг Обермейер Хольгер оформил закладную. Возможно, на ссудные деньги он приобрел подержанный «порше», что стоял перед его домом.

Часто Кате бывало достаточно одного взгляда, чтобы вынести суждение о человеке. Едва только она увидела Хольгера Обермейера, она тотчас безошибочно оценила его: хлыщ. Девчонки наверняка так и увивались за ним. О хозяйстве он, по-видимому, не заботился, передоверял его своим подружкам.

Он любезно предложил ей войти. Катя была очень даже хорошенькая девушка, и Хольгер мгновенно решил про себя, что недурно было бы приударить за ней. А заодно отделаться от студентки, которая в это время как паз чистила у него туалет. Стряпать она не умела и уже порядком наскучила ему своей болтовней об эмансипации. Он провел Катю в комнату и предложил ей бокал вина. В этот момент вошла Виолетта – в майке и узких трусиках, мгновенно оценила ситуацию и разразилась бранью:

– Ты, барии проклятый! Меня заставляешь ползать по полу и вылизывать твой дом, а сам в это время шашни любовные заводишь! Ну, знаешь!

Катя попыталась внести ясность:

– Но, послушайте, я вовсе… вы не так поняли!

– Вы уже четвертая! Четвертая! А я здесь всего неделю живу!

Она выбежала в дверь.

Хольгер сидел в своем кресле, попивая вино, и только ухмылялся.

– Мне, право, как-то неловко… Может быть, вы все же объясните своей подруге…

Он махнул рукой.

– Надо надеяться, она сейчас уберется со своими Шмотками.

Не прошло и минуты, как Виолетта с маленьким чемоданчиком и двумя набитыми целлофановыми пакетами в руках пронеслась мимо Кати и Хольгера и хлопнула входной дверью.

Хольгер облегченно вздохнул.

У Кати было наготове четыре разных объяснения цели прихода. Но ей не понадобилось прибегнуть ни к одному из них.

Хольгер сказал:

– Раз уж вы здесь, то мы могли бы вместе поужинать. У меня есть еще два антрекота. Было бы недурно, если бы вы приготовили салат.

Катя, несколько смущенная, кивнула.

– Вот и славно! Пойдемте, я покажу вам кухню. А я пока приму душ и переоденусь.

Он провел ей в кухню, описал рукой круг и сказал:

– Чувствуйте себя как дома.

Он пошел было в ванную, но вдруг остановился и засмеялся:

– Кстати, меня зовут Хольгер, а вас?

– Катя.

– Отлично. Может, сразу перейдем на «ты»?

Катя кивнула.

Он скрылся в ванной и стал весело насвистывать. Он не сомневался, что одержал очередную победу.

«Ну подожди у меня, – думала Катя. – Сделаю я тебе салат, и антрекоты поджарю, и вытяну из тебя все, что мне надо, а потом покажу тебе, где раки зимуют. И только попробуй отправить меня стирать, я тебя так оттаскаю, света белого не увидишь».

Когда они поужинали и уже выпили одну бутылку вина, Катя подумала, что пора переходить к делу. Все это время она строила ему глазки, и он совершенно ошалел, а потом вдруг сделала печальное лицо и сказала:

– Я постоянно испытываю нужду в деньгах. При том, что я в общем-то богата. Я живу с отцом. У него несколько домов, которые он сдает. Но это такой скряга, скажу тебе, считает каждый пфенниг, так что можешь представить мое положение. Он даже машину мне не позволяет. Жду, как это ни жестоко звучит, когда он отдаст концы, но он, видно, еще и меня переживет.

Хольгер смекнул что к чему, расположился удобнее в кресле и, приосанившись, смотрел на нее.

– Эти вещи легко улаживаются, – сказал он. – Если хочешь, я сведу тебя с кем надо. Есть одно общество. Это, правда, не так дешево обходится. – Он расхохотался. – Они именуют себя «Христиане для своих пожилых сограждан». Оригинально, а? С их помощью ты в несколько дней сумеешь отправить старого господина в дом престарелых.

Катя выказала удивление:

– А как это делается?

Он сделал загадочное лицо.

– Есть много таинств между небом и землей… – Потом, засмеявшись, продолжал: – В принципе все делается очень просто. Они составляют бумагу для отдела социального обеспечения. Из бумаги явствует, что старик не в состоянии больше ухаживать за собой, подвинулся умом – и все такое. Если ты еще к тому же подпишешь эту бумагу, его в два счета объявят недееспособным и отправят в дом престарелых. Состояние его ты, правда, не наследуешь, но всем пользуешься и отделываешься от старика.

Он снова засмеялся.

Катя и Рената решили бросить ночные дежурства. С каждым днем они все больше рисковали быть разоблаченными. Рената нервничала. Кроме того, Катя считала, что у нее уже вполне достаточно материала о Мен-гендорфе. Теперь ей надо было подступиться к христианскому обществу Менгендорфа, но она боялась, что ее узнают.

 

17

Если бы я знал, чем в это время занимается моя мать, я бы бросил все и помчался туда, чтобы помешать ей. Но я ни о чем не подозревал, а потому сидел перед телевизором и следил за событиями, разворачивающимися на экране. Шел скверный детектив. Вообще я считаю детективы стоящей вещью, но – увы – их так мало хороших. Это проблема.

«Седые пантеры» и с ними моя мать затеяли невероятное дело. Они задумали вызволить из дома престарелых троих стариков. Две женщины уже пытались бежать, теперь они были прикованы к постели. Третий, Густав Кляйн, еще двигался сам. Он контрабандно переправил «седым пантерам» письмо, в котором рассказал, как он и два его приятеля попали в дом престарелых и почему хотели вырваться оттуда и, главное же, просил помочь устроить им побег. Законных путей выйти оттуда у них не было. В свое время их объявили недееспособными; опекуном всех троих был назначен Михаэль Фриче. Их пенсии – весьма приличные – шли в дом престарелых. Густав Кляйн, в прошлом судья, имел, к примеру, 4 тысячи марок, но в пользование получал всего 90 марок.

Решив устроить побег троим старикам, «седые пантеры» заслали в дом престарелых своего человека. Мою мать. Она поступила туда под видом свихнувшейся и немощной женщины. Мать должна была прозондировать обстановку и изнутри организовать побег. Нужно было снова поставить на ноги обеих прикованных к постели женщин. Проследить, чтобы они перестали принимать таблетки.

 

18

Вышел свежий помер нашего журнала. На обложке портрет старика в обличии панка. С этим мы хватили лишку, по нам приходилось еженедельно конкурировать с несколькими десятками городских иллюстрированных изданий, которые постоянно помещали на обложке обнаженных или полуобнаженных девушек. Так что чего уж нам тут было щепетильничать.

Заглавный очерк: «Нас не скинете со счета! Придут „седые пантеры“!»

На трех полосах интервью с «седыми пантерами»: с Иоганнесом Штеммлером, Хильде Кууль и Куртом Вайнбергом. Их высказывания о председателе ландгерихта Брамсе Катя приводила полностью, ничего не изменив и не приукрасив. О том, что делается в домах престарелых, прямых сообщений не было. Отдельные намеки. Дескать, состоялась демонстрация, целью которой было привлечь внимание общественности к чинимым там безобразиям. Но указывалось, что в следующем номере будет опубликован подробный репортаж о доме престарелых.

На двух полосах шло сообщение одной школьницы о блошиных рынках, она время от времени сотрудничала с нами. Моя публикация о Кемпинском, в которой по достоинству оценивалось его творчество. Дотар выступил с критикой пластинок и представил панк-ансамбль.

Мое сообщение о неудачной театральной премьере под заголовком: «На сцене ведут диалог два помойных ведра – пьеса ненормального о ненормальных и для ненормальных». Почему бы мне не позволить было хотя бы раз подобное нахальство.

Под рубрикой «Предложения граждан» – выступления представителей целых групп населения за сохранение старой почты и против повышения платы за уборку мусора.

Нельзя сказать, чтобы этот номер был блестящий, но среди городских иллюстрированных изданий мы были не на последнем месте.

Атце, наш шеф по производству и сбыту, был человек в высшей степени уравновешенный. Я не видел, чтобы он когда-нибудь выходил из себя. Он был невысокий, примерно метр шестьдесят, и, можно сказать, одинаковый что в длину, что в ширину. Атце не пил и не курил. Он вечно ходил с взъерошенными волосами и годами носил одни и те же башмаки, ибо, как он утверждал, во всех других обязательно натирал себе мозоли. Он был медлителен, нетороплив, не делал лишних движений. Подвижными в нем были, пожалуй, только глаза; ими он часто выражал больше, чем губами, ибо на слова был чертовски скуп.

Зазвонил телефон Атце. Он взял трубку.

Я просматривал как раз наш новый номер, когда услышал, как он прокричал в трубку: «Да это же черт знает что!»

Я никогда не видел, чтобы он так проявлял свои эмоции. Да еще утром. Это было настолько неожиданно, что я не удержался и подошел к нему спросить, в чем дело.

– Это невозможно! – прошипел он.

– Что?

Атце отодвинул меня в сторону и крикнул:

– Ули! Ули! Собственно, это по твоей части. Мебельная фирма Зюдвест. Они должны были бы, вообще говоря, звонить тебе. Но ты поговори все-таки с ними.

Ули не стал расспрашивать подробности. Он понимал, что Атце и так уже произнес длинную речь. Телефон Ули помнил наизусть. Мебельная фабрика Зюдвест принадлежала к числу наших постоянных заказчиков. На протяжении нескольких лет они помещали у нас Рекламу в каждом номере. С людьми из отдела рекламы Ули был на «ты». Он набрал номер, представился и стал слушать. На лице его выразилось замешательство и как будто растерянность.

– Но почему? Почему вдруг? – выкрикнул он в трубку. – Мы с вами всегда так хорошо сотрудничали. Спросить у шефа? Но почему нужно спрашивать у шефа? Значит, я…

Ули озадаченно посмотрел на трубку и положил ее на рычаг.

– Они заявляют о немедленном расторжении договора на рекламу. Письменное заявление пришлют на днях. Распоряжение руководства фирмы. – Он с трудом, как бы против воли, выговорил эти фразы. – Это ударит по нашему журналу.

Ули схватил свой пиджак и выскочил из комнаты. Он поехал на фирму Зюдвест выяснить у шефа о причинах расторжения договора.

Директор фирмы даже не предложил ему сесть.

– Мой старый приятель Менгендорф рассказал мне…

– Что он вам рассказал? – спросил Ули.

– Вы пытались дискредитировать моего приятеля. Хотите нарушить спокойствие в домах престарелых, а потом состряпать из этого политическое дельце. Это как вам угодно. Но не на наши деньги. От нас вы больше не получите ни одного заказа. И, наверное, я не ошибусь, если скажу, что за нами последуют и другие фирмы. Господин фон Менгендорф уважаемый человек. Да. А теперь оставьте меня, пожалуйста, у меня еще много дел.

Нам отказали также сберегательная касса и городской театр. Итак, нас пытались обескровить. Он действительно имел в руках власть, этот Отто фон Менгендорф.

 

19

Моя мать прекрасно справилась с своей ролью. Ее поселили в отдельную комнату. Она разыгрывала из себя психически ненормальную женщину, но милую и безобидную. Она могла довольно свободно перемещаться по дому престарелых; ее видели то в одном, то в другом коридоре, и это ни у кого не вызывало подозрения. В таких случаях мать просто отправляли в ее отделение, а дежурному напоминали, чтобы, получше приглядывал за ней.

Уже на второй день мать установила контакт с Густавом Кляйном, бывшим судьей, который переправил письмо «седым пантерам».

Мать нашла его в комнате отдыха, где он наблюдал за шахматной игрой. Он украдкой курил, пряча руку за спиной. Открыто курить он боялся, потому что сестры, когда заставали его с сигаретой, обычно отнимали у него сразу всю пачку, а он только распечатал новую.

Мать сразу узнала его. Она вполне могла обойтись и без фотографии. Его выдавал крупный нос, это была наиболее примечательная особенность его внешности.

– Вы Густав?

– Да! – Он сразу обнаружил заинтересованность и оторвался от шахматной игры.

– Я Иоханна. Там, за стенами дома престарелых, у нас общие друзья.

Судья понял. Он загасил сигарету в цветочном горшке и отвел мать в сторону.

– Вас тоже держат здесь против воли?

– Нет. Я пришла сюда, чтобы помочь вам бежать.

– Неужели?

– Да.

– Как интересно! – воскликнул он, потирая руки.

– А где те женщины?

– Они, как я понимаю, обе не встают.

– Как с ними связаться?

– Тсс, санитар. – Он заговорил из предосторожности нарочито громко. – Нет, я не терплю ванильный пудинг.

– А я ничего, ем иногда с удовольствием. Правда, много сладкого… он прошел.

– Нам нужно постараться поднять их на ноги. Иначе как мы их отсюда вызволим.

– Неужели нет никаких легальных возможностей выйти отсюда?

Он только горько усмехнулся.

– Я все испробовал, поверьте мне. Я тридцать лет проработал судьей. Верил в закон и правосудие. Но это только для молодых, активных. Работник социального обеспечения – он в три раза моложе меня – счел, что я не в состоянии заботиться о себе сам. У меня была домработница. Потом она заявила об уходе. Я подыскал новую, она должна была заступить через две недели. Тут они и подловили меня. Подослали ко мне благотворителя. В доме, естественно, не все было в самом лучшем виде, этого оказалось достаточно, чтобы попасть к Менгендорфу. Его чертов зять был назначен моим опекуном. У меня был участок. Почти 5 тысяч квадратных метров. Власти хотели купить его у меня. Там решили строить какой-то торговый центр. Соседи тогда сразу продали свои, а я уперся. Не хотел никуда переезжать на склоне лет. Старое дерево не пересаживают. А теперь, конечно, Фриче продал мой дом. Его уже снесли.

– Но это же не его дом!

– Не его. Но раз меня признали недееспособным, значит, все дела устраивает за меня мой опекун. Деньги за участок и сейчас причитаются мне как владельцу, но Фриче уже продал его. Между прочим, за ничтожную цену. Соседи за свои получили почти вдвое больше. Я уверен, что Фриче тут проделал выгодную комбинацию. Он предложил тем дом по сходной цене, а прибыль они поделили между собой. Теперь, естественно, они заинтересованы в том, чтобы меня не выпускали отсюда. Да и кто бы мне поверил? О нас ведь как думают – старики, дескать, болтуны, чего только не нафантазируют. А если бы даже и поверили, все равно б сказали, что дом надо было продать, нечего становиться поперек прогрессу.

– Значит, вы полагаете, что с вашим участком все заранее обдумали?

– Как же иначе. Моя домработница уходит. И тут являются эти преступники из отдела социального обеспечения, признают меня беспомощным стариком, который не может больше ухаживать за собой. Объявляют меня недееспособным и отправляют в дом престарелых. Фриче становится моим опекуном, и вот уже участок мой продан. Прежде людей брали измором или шантажировали. Теперь все делается гораздо проще. По закону, так сказать. Отправляют в дом престарелых. Если у тебя нет близких, кто бы мог вступиться за тебя и помочь, то, считай, ты обречен.

– А эти две женщины – как их зовут?

– Марлея и Хедвиг. Они лежат в разных комнатах. Их почти весь день держат на медикаментах с целью иммобилизации.

– Вы знаете номера их комнат?

– Конечно.

К ним приближался молодой санитар.

– Осторожно, – предупредила мать, – …и знаете, эта бессонница…

– Этого санитара вам нечего бояться. Он сам несчастный. Он здесь гражданскую повинность отбывает. Мирную службу, как он ее называет. Мальчик па побегушках. Он сам терпит от персонала. И всегда делает самую грязную работу. Мы тут с ним как-то разговорились, ему тоже здесь многое не нравится. Например, то, что людей держат на медикаментах. Он парень что надо. Это я через него переправил письмо «седым пантерам».

– Тогда не сможет ли он нам помочь бежать?

– Вряд ли. Я пытался прозондировать его на этот счет.

Мать пристально посмотрела на Густава. Она испугалась, не раскрыли ли уже их замысел.

– Не беспокойтесь, я только осторожно осведомился у него, как он смотрит на эт, и вещи, и донес бы он, в случае если бы что-то заметил. Пожалуй, что нет. А вот решился бы помочь – этого я не знаю.

– А почему бы ему не помочь? Он ведь ничего не теряет.

– Нет, его могут перевести в другое место, поэтому он боится оказаться замешанным в таком деле. Тут неподалеку, в пошивочной мастерской, работает его подружка. А тех, кто отбывает службу на гражданке, часто переводят в виде наказания в очень отдаленные места, за сотни километров. Этого-то он и боится. Ничего не поделаешь – любовь!

Густав Кляйн улыбнулся и достал из кармана пачку сигарет.

– Хотите закурить?

– Спасибо, я не курю.

– Вы не могли бы стать как-нибудь иначе? То есть загородить меня. Ага, вот так. Теперь я не буду бросаться в глаза. Впрочем, я думаю, что нам пора перейти на «ты».

 

20

– Все ясно, – сказала Катя. – Нас хотят уничтожить. Ситуация такая, что мы либо сдаемся, либо защищаемся, как только можем.

Ули кивнул. Лотар сидел с задумчивым видом, не проявляя никаких эмоций.

Я был воинственно настроен. Негодовал. И вместе с тем испытывал страх.

– Как просто, оказывается, нас задушить, – сказал я. – Одного влиятельного человека не устраивает наш журнал, и этого уже достаточно, чтобы начать рыть нам яму. Он обзванивает своих приятелей, и те уже расторгают с нами договора.

– Может быть, есть два-три десятка читателей, которые готовы платить больше, если мы будем говорить правду, а не рекламу подсовывать!

– Ребята! Это идея! – вскричала Катя. – Давайте подготовим тематический номер. Специальный выпуск. Подробно, во всех деталях, расскажем, что здесь произошло в эти дни. Никаких комментариев давать не будем. Тогда нас никто не обвинит в оскорблении. О том, что все это дело рук Менгендорфа, тоже ни слова. Мы просто расскажем, что мы делали в последние дни и в каком положении теперь находимся. Читатель сам поймет что к чему.

– Это был бы шанс.

– И все-таки мы не сможем обойтись без рекламы…

– Мы останемся в убытке…

– Вот именно.

– Мы рискуем головой.

– И вое же это лучше, чем сдаться!

– Может получиться так, что это будет наш последний номер.

– Мы все равно на волоске. Выбора нет: либо он свернет нам шею, либо мы ему.

– Давайте официально обратимся за помощью к нашим читателям, – предложил Ули. – С просьбой о пожертвованиях на журнал.

Катя заявила, что она готова отказаться от очередной зарплаты. К ней волей-неволей присоединились остальные. Итак, средства на издание следующего номера были обеспечены. Но такое мы могли позволить себе только один раз. Не могли же мы вообще отказаться от зарплаты.

Пока я еще сетовал на наше бедственное положение, Катя уже развивала план действий.

– Нам нужны фотографии Менгендорфа, его зятя, возможно, дочери. Мог бы пригодиться и его дом. И даже Менгендорф рядом со своей яхтой, если она у него есть, конечно.

– А откуда ты их возьмешь?

– Стяну из семейного альбома. В любом случае в очередном номере этот тип должен предстать таким, каков он есть, со всеми своими потрохами. Мы должны разузнать обо всех союзах, обществах, фирмах и домах престарелых, с которыми он повязан. И все это графически изобразить – так, чтобы самый последний дурак мог уразуметь что к чему.

– Значит, как я понимаю, это будет полная дискредитация. Но это нам может дорого обойтись, – высказал свои опасения Ули. – И потом мне не нравятся сами методы. Твоя затея, Катя, может окончиться плачевно для журнала, мы идем на верную гибель. Но ради чего? Ты высмотрела себе очередную жертву из числа видных особ. Сперва бургомистр, потом начальник полиции – и вот теперь этот благотворитель, с которым ты решила во что бы то ни стало разделаться. Наш журнал ты используешь для своих личных целей – для расправы с авторитетными лицами. Это похоже на болезнь. Ты и твоя ненависть к авторитетам.

Ули распалялся.

– Надеюсь, до драки дело не дойдет… – пробормотал Атце. Он терпеть не мог споров внутри редакции.

Я попробовал поддержать Катю, хотя понимал, что Ули прав.

– Неважно, почему она занялась им, факт тот, что у этого господина рыльце в пуху. С помощью своего христианского общества он отправляет людей в дома престарелых и обирает их. Но мы пока вот над чем не задумывались… – Эта мысль пришла мне в голову только сейчас, и я попытался ее сформулировать. – Почему Менгендорф и его люди это делают? Что они имеют от этого?

Лотар и Ули рассмеялись.

– Ты наивный!

– Подождите, дайте я договорю. Деньги стариков идут на нужды домов престарелых. Не в карман Менгендорфу. Следовательно, он должен искать какие-то пути, чтобы переводить деньги, предназначенные для домов престарелых, на свой личный счет. Это могла бы обнаружить бухгалтерская ревизия. Мы должны выяснить, каким образом…

– Мне все ясно! – перебила меня Катя. Она раскраснелась от волнения, казалось, она вот-вот выпустит весь свой заряд энергии. – Никки прав. Я знаю, как Менгендорф загребает деньги.

– Как?

– Грузовики!

– Какие грузовики?

– Те, что приезжают ночью. С выключенными фарами.

– Ты думаешь?

– Я уверена. Менгендорф закупает товары для домов престарелых. Как положено. Товары отпускаются фирмами под расписку. Но Менгендорф заказывает больше, чем требуется подопечным. Лишнее увозят по ночам. Уже без расписки. Таким образом, сначала товар закупают, потом реализуют. Вот откуда деньги. Бухгалтерская ревизия здесь ничего не вскроет. Попробуй докажи, действительно ли все уходит на стариков или нет. Да такая мысль просто в голову никому не придет.

В принципе я допускал такую возможность, но не верил, что на деле все обстояло именно так. Лотар скептически заметил:

– А что это за товары должны быть, чтобы овчинка выделки стоила? Или ты думаешь он проделывает эти операции на остатках горохового супа, который выдается там по четвергам?

Катя энергично взмахнула локонами.

– Ты раскинь мозгами. Дому престарелых нужна масса самых разных вещей. От мебели до карманных калькуляторов. Постельное белье, медикаменты, чистящие средства, пишущие машинки, напитки, продовольствие, разное медицинско-техническое оборудование. Все это требует бешеных денег.

– А где он реализует все это? На рынке?

– Может, у него собственный магазин? Лотар, погруженный в мысли, ковырял в носу.

– Нам нужно узнать, кто его поставщики. Какие товары отпускаются. И еще мы должны заснять ночную погрузку. Этим мы и откроем очередной номер.

Все закивали и обратили взгляды на меня.

– Нет уж, спасибо! – сказал я. – Пусть кто-нибудь другой. А я не хочу подставлять шею.

 

21

Марлен было пятьдесят лет, когда ее отправили в дом престарелых. Болезнь приковала ее к постели почти на четыре месяца, и она стала в тягость детям.

В доме престарелых Марлен поправилась, встала на ноги. И захотела вернуться домой. Но ее мебель уже распродали, а комнаты заняли. Марлен устраивала скандалы, бросалась с кулаками на санитаров. Ее усмиряли таблетками и уколами. Потом она пыталась бежать. Теперь она лежала в постели с катетером. У нее наступил паралич ног. Медикаментами ее организм полностью разрушили в течение нескольких месяцев. Теперь это была жалкая развалина.

Но Марлен оставалась в здравом уме. Она только спала больше, чем прежде.

– Вы должны перестать принимать таблетки, – прошептала моя мать. – Мы хотим помочь вам выйти отсюда. Но для этого вы должны встать на ноги.

Марлен покачала головой.

– Вы думаете, я не видела, что тут происходит? Я не глотаю эти таблетки. У меня целых полкило лежит в тумбочке. Пора бы уже их выбросить. Если они заметят, что я не принимаю таблетки, тогда они еще больше уколов мне будут делать.

– А сейчас сколько делают?

– Один в два дня. Я думаю, что у меня от этого отнялись ноги. Когда я устраиваю скандалы, то они тоже делают уколы. После них спишь почти целый день. Но последнее время я стараюсь себя сдерживать. Зачем мне лишние уколы. Я ведь не хочу умирать. А вы действительно можете помочь мне выйти отсюда?

– Мы хотим попробовать. Густав еще в силе. А вот Хедвиг мы уже не поставим на ноги.

– Меня тоже. Если бы мне перестали делать уколы, тогда бы еще можно было надеяться.

– Но обеих вас мы не сможем вынести. Нужно что-то придумать.

– Через окно лезть я уже не способна, – пошутила Марлен.

– Кресла-коляски, вот что мы могли бы использовать. Одну покатит Густав, вторую – я.

– Неплохая идея. Только как мы минуем сторожа? Но это еще полбеды – ворота во дворе все время закрыты, вот что, а открываются они из будки сторожа. Именно у ворот они меня тогда и поймали. Через стевы мы не перелезем. Тем более с креслами-колясками. У них в стены стеклянные шипы вмонтированы.

– Вы наверняка ходили прежде в театр?

– Да, а что?

– На Шекспира?

– И на него тоже… «Виндзорские проказницы», «Гамлет», «Ричард Второй»… или Пятый?

Мать улыбнулась. Эта женщина еще не погибла.

– Но почему вы спрашиваете?

– У Шекспира есть замечательные слова: где воля, там путь.

Марлен обнадеживающе улыбнулась. А может быть, она просто не хотела разочаровывать мою мать.

Мать изложила Густаву план побега. «Седые пантеры» узнали, что ночной сторож имеет склонность к спиртным напиткам. В особенности любит коньячок. В доме престарелых раздобыть коньяк было практически невозможно. Тут помогли «седые пантеры»: они переслали Густаву бутылку коньяка через своих людей из группы посещения. План был такой: споить ночного сторожа и тем самым усыпить его бдительность. Для полной гарантии Густав бросит в коньяк несколько таблеток снотворного.

– У нас вся надежда на «седых пантер». Без их помощи нам не обойтись. Но тут мы можем чувствовать себя спокойно. Они там уже все устроили и обо всем позаботились. Вам обеспечена и крыша над головой, и медицинское обслуживание, и помощь по хозяйству. А нам здесь нужны два кресла-коляски. Для Хедвиг и Марлен. Об этом мы должны уже позаботиться сами. Оттуда нам их никак не смогут переправить. А мы вполне можем их раздобыть здесь.

Густав кивал головой, потирая руки. Он чувствовал в себе прилив молодых сил.

– Может быть, мы воспользуемся лифтом, чтобы спустить кресла-коляски. Итак, мы попадаем на первый этаж, и, если сторож к тому времени уже будет спать, мы открываем из его будки дверь и ворота во дворе. За воротами нас ждут наши люди с грузовиком. Самое трудное для нас – это 500 метров гравийной дорожки. Нам предстоит их преодолеть с двумя креслами-колясками. Тут нам никто не поможет. Мы должны рассчитывать только на свои силы. Лишь бы добраться до ворот – там мы в безопасности. Санитарам – в случае, если они нас заметят – легче всего изловить нас именно на гравийной дорожке.

Густав Кляйн понимающе кивнул.

– Нам нужна санитарная машина или грузовик. Автомобиль, в котором бы удобно разместились два кресла-коляски. Мы преодолеваем с колясками гравийную дорожку. А там пересаживаемся в машину.

– Ты умеешь водить?

Он засмеялся.

– Мне не раз приходилось расследовать дорожные происшествия, и каких только историй я не насмотрелся, скажу тебе…

– Но водить-то ты умеешь?

– Да, но… – Он замялся, опустив глаза.

– Что?

– Я пятнадцать лет не садился за руль. В 75 лет, думал я, лучше ходить по тротуару, ездить найдется кому и без тебя…

– Ну тогда…

– Что значит «ну тогда»? Ты думаешь, я разучился водить? Никогда в жизни! При всех модных штучках-дрючках все автомобили действуют по одному принципу. Газ, сцепление, тормоз.

– Ну если так…

– С этим все ясно, – сказал Густав, потирая руки. Он входил в азарт. Риск только разжигал в нем нетерпение, он жаждал поскорее приступить к делу.

– Труднее будет угнать машину.

Мать подумала, что ослышалась.

– Что?

– Угнать машину.

Он изобразил жестом, как это делается, тихонько присвистнул и подмигнул ей.

– Н… но сможем ли мы?

– Зажигание не проблема. Вот только замок рулевого колеса…

– Но… до сих пор право было на нашей стороне. Теперь мы нарушаем закон…

– Ты боишься? Но что мы теряем? Мы и так сидим в тюрьме. И до самой смерти просидим. Пожизненное заключение, иначе не назовешь. Хотя мы никакие не преступники. Это же абсурд.

– А если мы попадемся?

– Ну, положим, пожизненный срок нам не дадут. Условное осуждение, самое большее.

– Мне становится дурно, как только я подумаю об этом.

– У меня был, так сказать, постоянный клиент. Я шесть раз выносил ему обвинительный приговор. И каждый раз за кражу со взломом и угон автомашины. На его счету в общей сложности 64 виллы и 104 автомобиля. Он и сейчас еще мне пишет. Теперь – когда он сидит в заключении, а я здесь – мы отлично понимаем друг друга. И ты знаешь, что он написал мне в последнем письме?

– Откуда же мне знать?

– Он написал мне: «Шеф, – он так всегда ко мне обращался, – шеф! Через три месяца я выхожу, и вы знаете, что меня больше всего радует? – первый взлом, который я совершу».

Мать растерянно смотрела на Густава.

– И знаешь, что я ответил? – Он ближе подошел к ней. – Желаю тебе удачи! – хихикнул он.

В душе мать не одобряла затею Густава. Все, что он говорил об угоне санитарной машины, ей представлялось не более чем милой болтовней старого человека. Она не верила в успех этого предприятия. Но она не высказала ему свои соображения, а только еще раз напомнила, что они оба должны действовать в соответствии с планом побега, разработанным «седыми пантерами».

 

22

Никакой радости мне от этого не было. Как вор, перелез тайком через стену. Естественно, разодрал себе ладони об осколки. Взобравшись на дерево, стал наблюдать психиатрическую клинику Менгендорфа. Хорошенькое дело! Особенно я следил за входом в подвал. Позиция для фотографирования у меня была идеальная.

Однако, просидев часа два, я слез с дерева и приискал себе местечко в кустарнике. Отсюда было не так хорошо наблюдать, но дольше на дереве я оставаться не мог, потому что то и дело клевал носом. Скучнее занятия, кажется, пе придумаешь – наблюдать вход в подвал.

Я не был хорошим фотографом, но в данном случае речь шла не о каких-то сверххудожественных фотографиях. Лотар зарядил аппарат пленкой, которая, как он утверждал, настолько чувствительна, что можно снимать даже в темноте. Это было то, что нужно, – работать с осветительной вспышкой я, конечно, не хотел. У меня не было ни малейшего желания, чтобы мне дали по шее.

Я просидел в засаде всю ночь. В результате только промерз – и больше ничего. Две плитки шоколада я умял в первый же час и чай выдул.

Когда я с разодранными ладонями вернулся наутро домой, у меня было только одно желание – оттрепать себя за ухо. Я чувствовал себя полным идиотом. Просидеть целую ночь во дворе клиники – и хоть бы какой-нибудь толк. А мне, может быть, предстояло провести еще несколько таких ночей. Я же должен был в конце концов снять эти ночные фургоны, а они могли иметь отношение не только к домам престарелых.

 

23

В условленный час перед воротами стоял развозочный автомобиль. В нем удобно могли разместиться два кресла-коляски. Была даже подъемная платформа. За рулем сидел Франц. В прошлом водитель грузовика, за которым – как он утверждал! – не числилось ни одной аварии, а он ездил больше 40 лет. С ним – Иоганнес Штеммлер и Хильде Кууль. На всякий случай. Труде взялась приютить у себя четырех беглецов и обеспечить на первое время уход за ними.

Студент-медик 10-го семестра обещал оказать беглецам первую медицинскую помощь.

В доме престарелых давно царил покой.

Густав уже преподнес сторожу бутылку коньяка, обогащенного несколькими таблетками снотворного. Сторож расценил подарок как выражение признательности к нему старых людей, которую он якобы справедливо заслужил тем, что всегда был дружелюбен к ним. Он чувствовал себя польщенным и тотчас налил стаканчик. Он пропустил, естественно, еще не один раз.

Мать и Густав между тем пробрались к «складу запасных частей». Дверь была закрыта, но ключ, как всегда, торчал снаружи в замочной скважине.

В помещении было холодно. С потолка свисала па кабельном шнуре голая лампа. Костыли бросали на пол длинные тени. Переносные носилки. Бегунки. Пустые мешки. Две белые смирительные рубашки. Пустые бутылки. Пахло дезинфицирующими средствами. В одном углу беспорядочная масса нагроможденных друг на друга кресел-колясок. Это напоминало свалку негодных вещей.

Мать и Густав принялись разбирать эту груду в надежде найти исправную коляску. Тут были сплошь устаревшие модели. Ни одной коляски, которая приводилась бы в движение электричеством.

– Эти все сломаны. Может, у них здесь только одни негодные вещи, – прошептала мать.

Густав замотал головой.

– Нет, Иоханна. Совсем негодные они выбрасывают. Лучших у них вообще нет. Колясками здесь практически никто не пользуется. Если не можешь сам передвигаться – лежи в постели, и все. Сюда редко поступают люди, у кого была бы своя коляска. Да и те пользуются ими, только пока их навещают близкие. Потом им уже не дают пользоваться колясками, они вынуждены лежать, а коляски их исчезают.

– Куда, интересно? Здесь их, во всяком случае, нет. Модели все двадцатилетней давности.

– Может, они их продают? Электрическую коляску еще можно продать за какую-то цену. Новая она или подержанная. Больничная касса часто отказывается оплачивать такие. А в газете почти ежедневно бывают объявления. Куплю подержанное кресло-коляску. По самой высокой цене. Может быть, санитары как раз и подрабатывают на этом. Не знаю.

– Ну у нас, во всяком случае, нет времени давать объявление. Давай-ка смотри получше.

– Вот эта, кажется, подойдет.

Они с трудом откатили коляску на несколько метров. Она была тяжелая, но это еще не беда, как-нибудь они бы справились… вот только она скрипела немилосердно. Такая им явно не годилась.

– Масло, – сказал Густав. – Нужно масло.

Мать отправилась искать масло. Густав продолжал разбирать груду. Нужна была еще одна коляска. В тот момент, когда ему показалось, что он нашел подходящую, в коридоре послышались шаги. Это мог быть только санитар. Никто из стариков не ходил так энергично и быстро.

Густав не на шутку перепугался. Дверь в помещение была не плотно закрыта. Санитар уже был совсем рядом. Он увидел, что в помещении горит свет. Он распахнул дверь настежь, оглядел помещение, недовольно пробурчал, дескать, какая халатность или что-то вроде этого, потом выключил свет и запер дверь снаружи на ключ.

Густав лежал, скорчившись, между креслами-колясками. У него уже ныла спина, ведь он был слишком стар, чтобы долго оставаться в такой позе, но он не переменял положения, боясь, что в темноте сделает неосторожное движение и наделает шуму. Во второй раз санитар более тщательно осмотрит помещение и тогда уже наверняка его обнаружит.

Он лежал не двигаясь до тех пор, пока шаги в коридоре совсем стихли.

Моя мать тем временем искала масло. Машинного масла она, разумеется, не нашла, но раздобыла в туалете для сестер флакончик лосьона.

Она уже бежала с флакончиком назад. Слух у нее был не такой острый, как у Густава; она не слышала шагов санитара, а когда его увидела, было уже поздно.

– Ты, бабка, почему не в постели? – грубо накинулся он на нее.

Как ей хотелось сказать ему в ответ: кто тебе дал право, хам ты этакий, тыкать мне? Кто тебе позволил называть меня бабкой? И какое твое собачье дело, почему я не в постели?

Она, естественно, ничего этого не сказала.

– Мне нужно было в туалет. Ведь это, кажется, не возбраняется!

– Ясно, бабка, но это не твое отделение.

– Ну так я, верно, заблудилась.

– Если у тебя бессонница, то прими таблетку, или мне вызвать врача, чтобы тебе сделали укол?

– Нет, спасибо, не надо.

Она попыталась обойти его. Он подозрительно смотрел на нее.

– Какая комната?

– Номер 108, – солгала мать.

– Ладно. Если бы сейчас же не заснешь, я утром поставлю в известность врача.

Так запугивали здесь стариков.

Но моя мать была не робкого десятка. Она сделала вид, что пошла в комнату. Спустившись этажом ниже, она затаилась и стала ждать, когда он уйдет. В туалет отлучится или по вызову в какую-нибудь комнату. Тогда она незаметно проскользнет через коридор. Ждать пришлось долго. Наконец санитара вызвали. Мать сорвалась с места и со скоростью рекордсмена преодолела расстояние от лестницы до двери склада. Она ухватилась за ручку, но дверь не поддалась.

– Густав? – испуганно позвала мать.

– Я здесь, – облегченно закряхтел Густав. – Скорее открывай. Дежурный запер дверь на ключ. Меня тут чуть пе накрыли.

– Дело плохо.

– Что такое?

– Он взял ключ с собой.

– Ну, дьявол…

– Ах, Густав!

– Надо же такому случиться!

– Что нам теперь делать?

Матери пришлось идти за ключом. Она пробралась к комнате дежурного по отделению. Может быть, он оставил ключ где-нибудь здесь на столе? Ключа не было. Санитар уже возвращался назад. Мать прыгнула к шкафу и встала сбоку от него, прижавшись к стене. Шкаф был невысокий, и мать пригнулась, чтобы оставаться незамеченной. Но если санитар вдруг полезет в шкаф за лекарствами, он обнаружит ее.

Он налил себе кофе, сел на стул и уткнулся в ковбойский роман.

Выждав немного, мать осторожно выглянула из своего укрытия. Санитар сидел, положив ноги на стол, и читал.

«Сколько же мне тут теперь стоять, – думала она. – И что там делает бедный Густав? Наверное, ни жив ни мертв от страха. И Марлен с Хедвиг волнуются, ждут нас. А наши там, за воротами!»

Протекли десять томительных минут. Санитар вдруг поднялся и направился к шкафу. В этот момент раздался звонок. Кто-то его вызывал. Он не торопился идти. Поставил чашку на шкаф, выдвинул ящик стола, достал оттуда другой «вестерн» и принялся листать. Потом отложил книгу и не спеша пошел посмотреть, кто звонил.

Мать поняла, что, пока санитар будет топтаться туда и сюда, ничего с побегом у них не выйдет. Она уже сообразила, что ей надо делать. В одну секунду она достала из шкафа снотворное, бросила в кофе четыре таблетки, хорошенько размешала и кинулась к выходу, надеясь успеть проскочить в туалет. По не вышло – санитар уже шел назад, и мать снова шмыгнула в свое укрытие.

Он взял чашку, сел на прежнее место и, устроившись поудобнее, принялся читать.

Прошло около часа, который ей показался вечностью. Он сидел не двигаясь, ноги на столе, в руках книжка. Мать готова была поклясться, что он спит, и все же не решалась выйти из своего укрытия. А вдруг сон еще не такой крепкий…

Снова позвонили. Санитар сидел неподвижно.

Мать осторожно выступила из-за шкафа. Она подошла совсем близко и тихонько вытащила у него из кармана ключ. Голова его откинулась набок.

«Если он еще раз повернется во сне, то непременно проснется, – подумала мать, – потому что грохнется со стула».

Пока мать ходила за ключом, Густав отобрал еще два кресла-коляски. Эти не скрипели, так что масло теперь было не нужно.

Они осторожно подкатили оба кресла сначала к комнате Хедвиг. Она сильно нервничала. Еще больше нервничала женщина на соседней койке.

– Если вам удастся, если вам удастся… – причитала она.

– Я вам тысячу раз говорила, пойдемте с нами! – отвечала Хедвиг.

– Да куда же мне идти? Я там никому больше не нужна…

– А что здесь? Лучше, что ли?

– У нас нет времени для дискуссий, – прервал их Густав.

Вдвоем с матерью они подхватили Хедвиг на руки и перенесли в кресло-коляску.

– Мне холодно.

– Что бы такое на тебя накинуть… Пальто у тебя есть? Или что-нибудь еще из вещей?

– Куда мы потащимся сейчас с чемоданом, – фыркнул Густав.

– Да у меня все равно ничего нет.

Мать стащила с кровати одеяло и укутала им ноги Хедвиг.

– Спасибо. Этого вполне достаточно.

– Ну все, пошли.

– Всего вам доброго, фрау Михаэлис. Я черкну вам открытку, если только выберусь отсюда.

– Если вам удастся, боже праведный, если вам удастся…

Густав вывез Хедвиг в коридор.

Теперь к Марлей. Им предстояло пройти мимо спящего санитара. Звонок все еще звонил. Густава как будто что-то кольнуло в сердце: если кому-то действительно очень нужен сейчас санитар?

У Марлен была приготовлена полиэтиленовая сумка с вещами. Ее сразу посадили в коляску. Соседка по комнате даже не проснулась. Теперь можно было и трогаться.

– Вы ждите здесь в комнате. Я тихонько пройду один и посмотрю, спит ли сторож, открою дверь и ворота и вернусь к вам. Если мы двинемся все вместе, можем наделать шуму. Кроме того, одному мне будет легче спрятаться в случае чего.

– Удачи тебе, Густав.

Сторож спал мертвецким сном. Густаву оставалось проникнуть в его будку, нажать на кнопку и открыть ворота – все проще простого, и входная дверь – сущий пустяк… Только Густав не знал, что за ним следили.

Ночная сестра спустилась вниз, чтобы поболтать со своим приятелем-сторожем. Но нашла его в бессознательном состоянии. Она заподозрила что-то неладное. Побеги случались здесь часто.

Она притаилась за выступом стены и ждала уже с полчаса… Она не хотела раньше времени бить тревогу. Если ее приятель-сторож хватил лишнего, он получит нагоняй. Другое дело, если бы она выследила какого-нибудь беглеца. Это сильно возвысило бы ее в глазах начальства. Одному санитару, предотвратившему побег, дали, например, внеочередной отпуск. Четырнадцать дней. С сохранением содержания.

Итак, она хотела действовать наверняка.

Наконец она увидела, как судья крадучись прошел в комнату.

В то время как он потирал руки, довольный тем, что все шло как нельзя лучше, она тихонько поднялась наверх и доложила санитарам.

Густав весело толкал перед собой коляску с Марлен и только из осторожности не насвистывал; он уже подкатил ее к выходу и хотел отворить дверь со словами «Сезам, откройся», как вдруг его жестко схватили за плечо.

– Ага, дед, попался! Тебе, видно, надоело ноги таскать, ты лежать захотел!

У Густава сердце оборвалось. Это конец. Ни о каком новом побеге теперь и думать нечего. Рухнула последняя надежда. Его ждут уколы, парализующие движения, медленное угасание… Есть ли смысл сопротивляться? – пронеслось в его сознании. Их двое, молодых крепких мужчин, третья – сестра. Он – стар, слаб, куда ему тягаться с ними. Это он когда-то был виртуозом в фехтовании на шпагах…

Они еще не знали, что там. в коридоре, моя мать и Хедвиг. Те двигались медленнее и отстали от Густава. Услышав шум, мать притаилась за углом и стала выжидать…

Хотя Густав не пытался сопротивляться, один из санитаров ударил его в правую почку. Он свалился на пол. Санитар нанес ему еще удар в подложечную впадину. Густав зашелся кашлем и рвотой.

– Это уж лишнее, – прошипела сестра. Марлен потеряла сознание.

Они заставили Густава вытереть блевотину. Потом подхватили его под мышки и поволокли в карцер. Сестра осталась у двери.

Мать собралась с духом и, толкая коляску, во весь опор устремилась к выходу. Надо пробежать только 500 метров! Там, за воротами, спасение.

Сестра бросилась наперерез матери, загородив дорогу. Мать с размаху влепила ей две увесистые пощечины – куда увесистее тех, что доставались когда-то мне. «Не тронь, мучительница!» – крикнула она и, с силой толкнув коляску, ринулась в дверь. Сестра стояла как вкопанная и тупо смотрела ей вслед. Выкатив коляску во двор, мать свернула в сторону от гравийной дорожки и устремилась прямо через лужайку к кустам. Оттуда было всего сто метров до ворот.

Сестра, опомнившись, испустила дикий вопль. Не прошло и минуты, как в конусе света, падавшем из раскрытой двери в сад, возникли фигуры двоих санитаров. Они стали всматриваться в темноту.

– Карманные фонарики! – выругался один.

Тут выскочил третий санитар – не лучше ли теперь сказать: охотник? Один помчался без фонарика наугад по гравийной дорожке.

– Вое равно не уйдешь, старая ведьма! – кричал он. Второй санитар уже выбежал с фонариком и стал светить на лужайку в сторону тополей.

Мать бежала что есть силы.

– О Хедвиг, если бы не твои ноги, мы могли бы еще успеть…

– Беги одна, беги, пока они не сделали с тобой то же, что со мной.

Быть может, мать и обольстилась на миг этой мыслью – и кто бы мог ее упрекнуть? Но она бежала и толкала перед собой коляску. Луч карманного фонарика шарил по лужайке, метался в темноте и вот-вот мог настигнуть их… Ворота еще были открыты. Санитары впопыхах, видно, не заметили, что они вообще были открыты.

Мать и Хедвиг достигли кустов. Тут они могли уже не опасаться фонарика. Они остановились передохнуть. Матери надо было собраться с последними силами, чтобы преодолеть остаток пути. Вдруг она увидела санитаров – все трое теперь бежали через лужайку к воротам. Сейчас они, конечно, увидят, что ворота открыты.

Мать рванулась с места. Последний шанс. Все или ничего!

– Вот она!

Луч света полоснул ее. Она налегала изо всех сил. Санитары бежали втрое быстрее моей матери, но они еще намного отставали от нее.

– На помощь! Убийцы! – заголосила Хедвиг.

До ворот оставалось всего каких-нибудь пятьдесят метров, не больше. Вдруг застопорилось колесо. Раздался щелчок. Коляска резко накренилась, и Хедвиг вывалилась на дорожку. Мать споткнулась об опрокинувшуюся коляску и рухнула на нее всем телом. Колесо соскочило с оси.

– Вот дьявол! – вскричала мать, и это слово исторглось из ее губ, наверное, первый раз в жизни.

– Ворота! – заорал санитар. Сестра пустилась бежать к дому, чтобы нажать на кнопку.

– Вставай! – Санитар схватил мать за руку.

– Чтобы провалиться вам всем вместе с вашими допотопными драндулетами! – в исступлении крикнула мать, плача слезами злобы и отчаяния.

Перед воротами уже стояли Франц, Иоганнес и Хильде.

Франц рванулся вперед.

– Я покажу вам, свиньи!

Ворота закрылись перед самым его носом.

Побег не состоялся.

В то время как Хедвиг и мать волокли по двору

к дому, Франц кричал:

– Мы вас освободим! Мы вас всех освободим! Свобода для всех стариков! Свобода!

 

24

Я был настолько поглощен делами журнала, что упустил из виду мать; я понятия не имел, что с ней. Тем более не знал, что она находится в доме престарелых.

Франц на другой же день отправился ко мне, чтобы Рассказать о случившемся. Но я в ту ночь караулил фургоны и, когда утром вернулся домой, отключил звонок и завалился спать. Следующую ночь я провел во дворе другого дома престарелых. И мне повезло. В этот раз я снарядился куда лучше: взял с собой два литра чая с ромом, рукавицы – во избежание порезов о стеклянные шипы, стул, шерстяное одеяло и шапку.

Я как раз попивал чай, сидя в кустах на своем стуле, когда во двор въехал грузовик с выключенными фарами. Он остановился рядом с фонарем и здорово подфартил мне – я мог довольно хорошо все разглядеть. Из склада выносили ящики и грузили на машину. Я заснял сцену раз тридцать по крайней мере, потом перезарядил аппарат и навел объектив прямо вовнутрь помещения, откуда выносили грузы. Наконец грузовик вырулил со двора. Фары водитель включил только на улице.

Я взобрался на стену, чтобы посмотреть номер машины. Но надо же быть таким дураком – я забыл надеть рукавицы и, естественно, изрезал себе все ладони. Нет худа без добра – мне удалось разглядеть номер машины.

Во двор въехал второй грузовик. Но я не мог изрезанными руками держать аппарат. И руль тоже, а поэтому взял такси и попросил отвезти меня в больницу. Я хотел, чтобы мне поскорее обработали раны, потому что боялся заражения крови. Я вовсе не хотел умирать мученической смертью.

Заражения крови я благополучно избежал, зато теперь меня сильно сковывали перевязанные руки. Я не мог печатать на машинке. И есть мне было неудобно. Еще кое-как удавалось держать стакан.

Пленки, которые мы потом проявили, вознаградили меня за все мои страдания. Мы увеличили надписи на коробках и сумели их прочесть. Нам даже удалось расшифровать название винодельческого хозяйства, откуда были ящики. Я загорелся поехать туда, но взглянул на свои руки… Катя взялась меня повезти.

Это было винодельческое хозяйство в Заарланде. Мы продегустировали там вина и, изрядно захмелевшие, переночевали в небольшом пансионате, а наутро снова пришли. С целью купить вина. Сказали, что приехали по рекомендации господина фон Мевгендорфа, и с нами обошлись очень деликатно. Господин фон Менгендорф постоянно закупал там вино.

Мы узнали, что он ежегодно заказывает 24 тысячи бутылок самого лучшего вина. По категории цен от 20 до 50 марок за бутылку. Поскольку он закупал в больших количествах, то, естественно, получал значительную скидку.

– Ну, молодчик! – сказала Катя. – Хитер как лиса. Он заказывает для домов престарелых лучшее вино… Все расходы оплачивает социальное обеспечение. В каждый дом престарелых завозят по распоряжению Менгендорфа от одной до трех тысяч бутылок, в зависимости от количества подопечных. Вроде бы для всяких там торжественных случаев. То есть для пациентов. В действительности же вино по ночам отгружают, а затем продают. Теперь посчитай: 24 тысячи бутылок в год, пусть будет в среднем 30 марок за бутылку, значит, это составляет в год – постой-ка – ровно 75 тысяч марок. И я спорю, что вино – это только малая часть. Со сколькими товарами он проделывает подобные операции! Да практически со всеми, какие только возможны.

– Но надо еще доказать, что вино не достается подопечным.

– И доказывать не надо, Николя! Просто я в своей статье отмечу как положительный факт, что в дома престарелых завозят самое дорогое вино.

– А что это даст?

– Люди, трезво подумав, выразят возмущение, дескать, старых людей приобщают к алкоголю.

– Но в этом нет ничего особенного, если по каким-то торжественным случаям подопечным дают хорошее вино, изредка можно…

– И все равно найдутся защитники морали, я уверена. Что тогда будет делать Менгендорф? Ему же надо будет как-то объяснить, для чего он заказывает 24 тысячи бутылок в год? И как он выкрутится?

Катя злорадно хихикнула. Я знал, о чем она думала: подожди, Менгендорф, я возьму тебя в оборот. Посмотрим, как ты вывернешься!

Лотар между тем выяснил, кому принадлежат грузовики. Небезызвестному господину Фриче. Владельцу экспедиционной конторы.

 

25

Когда мы приехали ко мне домой, я увидел торчавшую в двери записку. Меня просили срочно разыскать некоего Франца Кляйна, это якобы жизненно необходимо.

– Вдруг это ловушка, – сказала Катя. – Как бы тебя не взгрели. Поедем вместе.

Я с благодарностью принял ее предложение, ведь я знал, что она прошла курс каратэ. Кто-то, возможно, посмеется надо мной – дескать, мужчина берет с собой для безопасности женщину, но Катя в самом деле владела ударом ребром ладони, а я – нет.

К счастью, Франц Кляйн оказался миролюбивым человеком и вовсе не думал на меня нападать, но, право, было бы лучше, если бы он и в самом деле намеревался мне врезать, то, что я узнал от него, раздавило меня. Оказывается, моя мать добровольно ушла в дом престарелых Менгендорфа, чтобы помочь бежать троим старикам, и теперь попала в ловушку.

– Успокойся, – говорила Катя. – Думаю, что ничего с ней не случится. Если мы приедем туда чин чином и скажем, что хотим ее забрать, кто станет в таком случае задерживать человека? Это было бы уже лишение свободы. Они могут так поступать только с теми, у кого нет родственников, или когда сами родственники хотят избавиться от стариков. Через полчаса она будет на свободе.

Сторож оказался приветливый, но не пропустил меня. Я выставил вперед свои перевязанные руки и пригрозил ему, что суну в зубы.

Тогда он доложил о нас по телефону. Вскоре вышел господин в костюме в тонкую полосочку. Он представился заместителем директора дома престарелых, долго тряс Катину руку, потом мою, потом осведомился, по какому мы делу. Я сдержал гнев и как можно спокойнее попросил вызвать ко мне мать. Когда я назвал ее фамилию, на его лице промелькнула тень испуга. Он еще раз спросил фамилию, словно бы не разобрал ее. Он был явно в замешательстве, ведь моя мать выдала себя за одинокую женщину, у которой не осталось в живых никого из родственников. Об этом я узнал уже после.

Он заявил мне, что женщина с такой фамилией к ним не поступала.

– Слушай ты, паяц! – вскипел я. – Либо через две минуты я выйду в эту дверь со своей матерью, либо я не отвечаю за себя.

– Успокойтесь, молодой человек. Тут, должно быть, недоразумение. Вашей матери у нас нет. А теперь я попрошу вас оставить это учреждение. Вы нарушаете спокойствие в доме престарелых.

Я надвинулся на него, позабыв о порезанных руках, но Катя удержала меня и поступила, конечно, правильно, потому что за спиной заместителя директора уже возникли два санитара, здоровенные детины, смахивающие на каких-нибудь бывших лесорубов, призовых боксеров или вышибал.

– Прошу вас уйти. В противном случае я буду вынужден вызвать полицию! – сказал тип в полосатом костюме.

– Ты еще угрожаешь мне полицией! – заорал я. – А сам не хочешь туда, ты, бандит!

Заместитель директора повернулся и пошел прочь, а двое его приспешников потеснили нас к двери.

Обуянный злобой, я изрыгал потоки самых бранных слов – мать моя бы пришла в ужас, но я ругался на чем свет стоит, потом вдруг заплакал, и это меня еще сильнее растравляло. Катя мягко взяла меня за руку и повела к машине.

– Поедем, Николя, в полицию. Это уже чересчур. Они должны принять какие-то меры.

Она посадила меня в машину. Я был раздавлен. Как мы ехали, я не помню. Я стал осознавать, где я и что, уже только в этой приемной. Подо мной был жесткий стул. Напротив, за старомодным письменным столом, сидел полицейский служащий и недоверчиво поглядывал на меня.

Катя стояла сзади, положив руку мне на плечо. Это действовало успокаивающе.

– Так, так, – сказал полицейский. – Стало быть, у вас пропала мать. Вы уже подали на розыск?

– Нет. Я же знаю, где она.

– Значит, вы не считаете ее пропавшей?

– Нет. То есть да. Катя, объясни ему, пожалуйста. Пусть он даст распоряжение, чтобы обыскали дом престарелых и выпустили мою мать. Господи, неужели это так трудно?

– Что? Что я должен?

– Его мать, – стала объяснять Катя, – насильно держат в одном из домов престарелых. Вы должны ее освободить. Ведь это лишение свободы.

Полицейский сунул в рот сигарету без фильтра, но не закурил. Он провел рукой по волосам и сказал:

– А почему, собственно, они должны держать вашу мать? На нее хотят оказать давление?

– Нет. Возможно, мать много знает.

– Ах вот как… да, да… конечно… она много знает.

По его лицу и по тону я понял, что он не принимает нас всерьез. Катя тоже это поняла и, решив не терять время впустую, попросила пригласить начальника. Но тот сидел в это время на каком-то важном служебном совещании. Итак, нам ничего не оставалось, как ждать.

Время шло, начальник не появлялся.

– Появится наконец кто-нибудь, кто нам поможет?! – вскричал я, не выдержав. Мне не ответили, только призвали к порядку.

Катя вышла на улицу позвонить из телефонной будки в журнал – проинформировать редакцию о наших делах. По дороге она купила сигарет. Мы, злые, сидели молча и беспрерывно курили. После пятой сигареты – у меня уже разламывалась от никотина голова – вошел наконец начальник.

Он сразу объявил, что может уделить нам всего несколько минут и, глядя на меня, отхлебнул из своей чашки.

Катя начала говорить, и он с любопытством воззрился па нее.

– Вы ведь, кажется, из этой… как ее…

– Да, из альтернативного иллюстрированного журнала «Лупа».

Он закатил глаза. У него был такой вид, как будто ему к горлу подкатила тошнота и мешала говорить. Это длилось всего мгновение. Он судорожно глотнул воздух и почти пропел:

– Что вы изволите?

Катя изложила суть дела.

Пока она говорила, он не отрываясь смотрел на нее и маленькими глотками отпивал из своей чашки. Потом, обратив взгляд на меня, сказал:

– То, что ваша подруга называет освобождением старого человека, я бы назвал похищением. Если лицо объявлено недееспособным, то передача его каким бы то ни было лицам допускается только с разрешения его опекуна. Санитары, следовательно, поступили в полном соответствии с действующим законом, когда воспрепятствовали вам забрать вашу мать. Положение вашей матери усугубляется и некоторыми моментами юридического порядка. Скверная история, в которую она оказалась замешанной. Возможно, у какого-нибудь мягкого прокурора она получит ввиду своего возраста…

– Ну, хватит! Мою мать там держат насильно. Я требую, чтобы ее отпустили.

– Если ее действительно там держат насильно, то мы попробуем это сделать. Я попрошу вас сообщить более точные данные о ней и оставить ее фотографию, если у вас есть с собой.

Фотография нашлась. Больше мы ничего не добились и ушли.

Мы поехали в кафе, чтобы все обдумать. Я был в таком сильном возбуждении, что Катя предложила мне принять успокоительную таблетку, хотя в принципе была против всяких подобных средств. Одно упоминание о таблетке сразу вызвало во мне неприятные ассоциации с Менгендорфом, с его насильственными методами и домами престарелых, и я только сильнее раздражился. Это был полный идиотизм. Мы знали, где моя мать, и ничего не могли сделать.

Мы поехали к «седым пантерам».

Там как раз обсуждали, что им теперь делать и правильно ли это в принципе – пытаться освобождать людей из домов престарелых; может быть, лучше бороться против порядков в учреждениях социального обеспечения вообще. Один из присутствующих считал, что необходимо и то и другое. Наверное, это были важные вопросы, и их нужно и полезно было обсуждать, но я даже и слышать сейчас ни о чем таком не хотел. Нервы мои были на пределе. Я схватил трубку и позвонил в полицию – узнать о ходе дел.

– В учреждении социального обеспечения вашей матери нет. Я только что звонил господину фон Менгепдор-фу. Он ничего не знает. Он говорил о злостных действиях против него. Будто бы вы и ваш журнал пытаетесь всячески его очернить. Я могу поверить. В этом смысле ваше издание, как известно, пользуется дурной славой.

– Почему вы не произведете проверку? Вы же не можете мою мать силой…

– Проверку? Вы считаете, что мы должны произвести обыск в доме престарелых и установить, содержится ли там ваша мать?

– Именно так.

– Вы понимаете, что вы от меня требуете? Менгендорф – уважаемый человек. Если мы произведем проверку и обнаружится, что вашей матери нет…

– Но мать там! Есть люди, которые это могут подтвердить. Они тут сейчас, хотите с ними поговорить?

– Послушайте, я не сотрудник вашего журнала! И надеюсь, что вы еще одумаетесь и возьмете назад свои обвинения. Господин фон Менгендорф, соответственно учреждение социального обеспечения возбудят дело об оскорблении. Злостная клевета, нарушение спокойствия в домах престарелых и пр. Вас могут привлечь к ответственности, представят к денежному взысканию. Лучше не осложняйте своего положения.

– Но там моя мать! – заорал я в трубку. – Поймите же наконец! Моя мать!

Все окружили меня. Они, видимо, боялись, что меня хватит удар.

– О'кэй! – кричал чиновник на том конце провода. – Вы уже достаточно поиграли на моих нервах. Я буду ходатайствовать перед прокурором о разрешении произвести проверку в доме престарелых. Сегодня же, слышите? Надеюсь, вы останетесь довольны. Но не дай вам бог, если мы окажемся в дураках. Всякому терпению есть предел. Чтоб я еще осрамился. Я это так просто не оставлю.

Он бросил трубку на рычаг.

– Ну что? Они сделают проверку?

– Будут ходатайствовать о разрешении.

– И как скоро?

– Надо надеяться, что сегодня же.

– Другие никогда оттуда не выходят, – сказала одна старая дама, похлопывая меня по плечу. – Иоханна счастливая. Ведь у нее такой хороший сын.

 

26

Катя начала беседу с «седыми пантерами». Она попросила рассказать как можно больше о Менгендорфе и о побеге.

Я не мог ни во что вникать и сидел, безучастный, в углу, уставившись глазами в стену.

Катя хотела знать все подробности побега. Я знал, что творилось сейчас у нее в душе. Это была тема для очерка. История, которая, возможно, будет перепечатана другими газетами и журналами. Возбудит интерес у сотрудников радио; они захотят взять у нее интервью. Может быть, ее снова пригласят на телевидение. А в нашем журнале это будет заглавная статья, которая поднимет тираж на 10 тысяч экземпляров. Катя как раз попросила рассказать подробности жизни Марлен Кунц, когда зазвонил телефон.

Иоганнес Штеммлер протянул мне трубку:

– Вас, молодой человек.

– Никки? Это Лотар. Только что звонили ищейки. Ты можешь забрать мать. Она в главном полицейском участке. Может быть, мне…

– Нет, спасибо. Я поеду сам.

Значит, на главном полицейском участке. Какие только картины я не рисовал себе в воображении. Произвели проверку в доме престарелых. Нашли мою мать. Менгендорф и его опрятный зять уже сидели за насильственное отправление людей в дома престарелых. Криминальная полиция опрашивала подопечных, содержавшихся в учреждениях социального обеспечения. Шло расследование по делу Менгендорфа…

Катя вызвалась сопровождать меня, но я считал, что ей лучше остаться и продолжать интервью.

Право, я не из породы водителей-лихачей. Но колеса моего автомобиля крутились с бешеной скоростью.

Я взбежал наверх и доложил о цели своего прихода.

Меня провели в соседнюю комнату. Матери там не было. Молодой парнишка лет двадцати с приветливым лицом предложил мне сесть. Щеки его покрывала еще довольно слабая растительность, над верхней губой пробивался мягкий пух.

Я не стал садиться и спросил, где моя мать.

– Вашу мать еще допрашивают. После этого вы сможете ее забрать. Побег, возможно, не повлечет серьезных последствий, если вы…

– Что случилось? Где Менгендорф? Вы его уже посадили, или этот опрятный господин сейчас советуется со своим адвокатом?

Полицейский ничего не понял. Кожа на его лице казалась прозрачной. Взгляд ничего не выражал. Он полистал в папке и, не поднимая глаз от бумаг, сказал:

– Господин Менгендорф заявил о правонарушениях, которые имели место. Вы знали о действиях вашей матери?

– Что, что Менгендорф?

– Не исключено, – продолжал полицейский, оставив мой вопрос без внимания, – не исключено, что ваша мать проникла в дом престарелых по заданию вашего журнала, дав ложные сведения о себе. Господин фон Менгендорф выразил подозрение, что вы хотели использовать этих бедных стариков исключительно ради сенсационной истории для вашего журнала. В таком случае вы должны были бы заявлением о подстрекательстве и пособничестве…

Теперь я, кажется, сообразил, куда он гнет.

– Если я вас правильно понял, – сказал я, – Менгендорф сам передал мою мать в полицию и одновременно заявил на нее.

Бледнолицый кивнул.

Я готов был взорваться, но старался придать голосу спокойный тон и сунул руки в карманы, потому что не знал, что мне с ними делать.

– Смотрите, в кино полицейские всегда такие добрые, может быть, и вы теперь… – Нет, не то. Я решил вообще ничего больше но говорить и ждать, когда отпустят мать. Мне пришлось подписать множество бумаг, мне совершенно ясно сказали, что мы должны быть готовы к тому, что нас в любой момент могут потребовать в полицию. Это значило – никаких отпусков за границей. Мне было наконец указано, что все сказанное мною может быть использовано против меня. Затем юнец-полицейский настукал на машинке мою фамилию, адрес и год рождения.

– Если ваша мать действовала по вашему поручению или по поручению кого-либо из членов вашей редакции, когда при поступлении давала ложные сведения…

– Хватит тянуть канитель, Я отказываюсь от всяких показаний, выходящих за рамки анкетных данных. Это мое право. А теперь я должен говорить с моей матерью. Потому что мне хотелось бы, чтобы она не давала дальнейших показаний, не посоветовавшись с адвокатом.

Он вырвал из машинки лист и метнул на меня взгляд.

– Ваша мать вполне может говорить сама за себя. Пожалуйста, подпишитесь вот тут, что вы отказываетесь от дальнейших показаний.

Я подписался.

– А теперь пройдите, пожалуйста, за дверь и ждите там вашу мать.

Я вышел в коридор, сел на деревянную банкетку и уперся глазами в выбеленную стену. Внутри у меня все кипело.

В коридоре был еще один парень. Он стоял рядом с пепельницей, вмонтированной в стену. Справа и слева от пепельницы стена внизу была черная, истертая подошвами курильщиков, которые, томясь здесь в ожидании, всегда подпирали стену, подогнув одну ногу, как фламинго. Возможно, отпечатков ботинок на стене было больше чем отпечатков пальцев в картотеке.

Молодой парень, с пятнами мазута на лице и на руках, нервно курил. Он предложил мне сигарету. Парень производил впечатление человека, поставленного в безвыходное положение, и этим беспомощным жестом он как бы делал попытку найти себе союзника. Я взял сигарету. Но вникать в его проблему я был не в силах, у меня своих было по горло. Он что-то рассказывал. Я кивал ему головой, но не слушал. Потом открылась дверь, и из нее крикнули: «Хольцхаузен, войдите!»

Он смиренно посмотрел на меня. Я похлопал его по плечу и сказал ободряюще: «Держись!» Парень скрылся за дверью.

Я ждал бесконечно долго. Но вот в коридоре появилась наконец моя мать. Она выглядела так, словно только что встала с постели после тяжелой продолжительной болезни. Она еле двигала ногами. Лицо ее было темное, осунувшееся. Она молча припала к моей руке и заплакала. Я свел ее по лестнице вниз и посадил в машину. За все время, пока мы ехали, мать не произнесла ни слова. Она сидела с безучастным лицом и неподвижно смотрела перед собой в одну точку. Мы приехали в редакцию. Мать молчала.

Я хотел прямо из редакции позвонить нашему домашнему врачу. Она встрепенулась: «Нет. Никаких врачей. Я должна лежать в постели, пока из меня не выйдут все эти лекарства».

Я исполнил ее желание и отвез ее домой.

Я оставался рядом с ней, пока она не заснула. Потом поехал в редакцию.

Лотар между тем тоже вовлекся в это дело.

– Это беззаконие, то, что у нас творится, – говорил он. – Я подумал, должны же быть какие-то органы, которые бы осуществляли контроль за всеми этими частными или получастными домами престарелых. И позвонил в немецкое паритетное благотворительное общество. Это своего рода головная организация.

– И что?

– Ты не поверишь! Год назад они назначили было комиссию для проверки состояния в домах престарелых Менгендорфа. К ним уже поступали жалобы от подопечных. Между прочим, и от этого судьи, о котором ты…

– Давай ближе к делу, – поторопил я.

– Так вот, Менгендорф не допустил комиссию до проверки, и сам немедленно вышел из общества. Таким образом благотворительное общество лишилось возможности воздействовать на Менгендорфа, следовательно, и доказательств у них не имелось. Органы юстиции тоже прослышали кое-что о Менгендорфе. У них имелись показания против отдельных санитаров и даже два заявления на Менгендорфа и его зятя. Но до судебного разбирательства дело так и не дошло. В основном потому, что обвиняющие или свидетели умирали во время расследования, и это неудивительно, большинство из них больные и старые люди. А суды перегружены, вследствие чего с момента заявления о правонарушении до судебного следствия часто проходит не менее трех-четырех лет.

– Выходит, что каждый может открывать дома престарелых и потом уклоняться от всяких проверок?

Лотар пожал плечами.

– Кстати, только что звонила Катя. Она хотела бы поместить в этом номере очерк о побеге и на первой странице портрет твоей матери как организатора побега. Согласится она, как думаешь?

Я сказал Лотару о допросе и о том, что над матерью еще висит угроза.

– Значит, как я понимаю, ты идешь на попятную? Может, нам теперь вообще отказаться от нашей затеи и лучше сделать номер, целиком посвященный концерту рок-музыки, который на следующей неделе…

– Ах, даже не знаю.

Я сел за свой стол и сжал руками голову. «Спокойно, старик, спокойно», – говорил я себе, массируя пальцами виски.

Пока Лотар наседал на кого-то там из управления социального обеспечения, требуя назначить день для интервью с Марлен Кунц, Хедвиг Обермейер и судьей, я проглотил две таблетки аспирина.

Лотар распалялся в трубку. Я не узнавал его. Он, этот вечный пессимист, был настроен сердито и воинственно.

– Нет, я не желаю говорить с их опекуном, меня интересуют те трое стариков, что пытались бежать из дома престарелых, находящегося в вашем ведении. Что-то все-таки их побудило к этому. Вот мы и хотели бы узнать о причинах и напечатать у себя. Что? Бульварный листок? Нас не интересует ваше мнение о «Лупе». Мы обращаемся к той части публики, которая способна думать. Кстати, я давно хотел вас спросить: что думаете вы, сторонний человек, о положении нашей интеллигенции? Гм, бросил трубку.

– Лотар, ты в своем уме? С кем это ты говорил? С Менгендорфом?

Лотар смущенно кивнул. Видно, он надеялся, что этим разговором поднимет во мне дух.

Вернулась Катя от «седых пантер». Закурила сигарету и села за машинку. Вот уж чего я не мог, так это печатать с дымящейся сигаретой во рту. Я пробовал, но у меня не получалось, дым лез в глаза. Кате же это ничуть не мешало. Я взял из ее пачки сигарету и закурил. Она показалась настолько отвратительной на вкус, что я тут же загасил ее в пепельнице.

Я решил, что с меня на сегодня хватит, и двинул домой. Мне неслыханно повезло – по третьей программе шел детектив. Один из тех фильмов, где трудные подростки и легкомысленные девушки. Совершенно прозрачный фильм, сразу видишь, где хорошее и где плохое и без труда принимаешь чью-то сторону.

Я смотрел, лежа в постели, и не заметил, как заснул. Когда проснулся, понял, что просмотрел, как поймали убийцу. Экран светился белым. Было половина третьего.

Остаток ночи я спал беспокойно. Наутро чувствовал себя разбитым. Голова была тяжелая, как после ночной попойки.

Я принял горячий душ и поехал в редакцию. На Шиллерштрассе остановился и купил себе булочку и сыра. Какой-то шутник переименовал Шиллерштрассе в Киллерштрассе .

«Это стоило бы сфотографировать, – подумал я. – И поместить под рубрикой „Находки“.

Я часто ловлю себя на том, что «работаю», даже если не сижу при этом за письменным столом. Я впитываю в себя информацию как сухая губка. А потом за машинкой выжимаю из себя все до капли. Написанное в основном идет в корзину для бумаг. В журнал попадает лишь малая толика.

Когда я пришел в редакцию, Атце и Ули уже занимались макетом. Они с гордостью показали мне свое творение.

– Мы мыслим это так. Много фотографий. По возможности во всю страницу. Это подчеркивает документальный характер вещи. Чтобы не подумали, что мы тут преподносим какой-нибудь современный детектив. – Твои фотографии грузовиков и бутылок с вином довольно темные. Мы хотим их поместить на двух страницах, а слева дать текст белым.

Я одобрительно кивнул. Должно неплохо выглядеть. Внешнее оформление этого номера нам было гораздо важнее других.

– Через обе страницы по диагонали, из левого нижнего угла в правый верхний, пойдет текст. «Куда идут ночные партии груза из дома престарелых».

– Мне кажется, слишком длинно. Надо покороче. Вошла Катя. Как всегда свежая. Улыбающаяся. Окатывающая волной, дурманящего сладкого запаха.

Она принесла почту. Небрежно бросила письма на стол Ули и стала смотреть макет. У нее, конечно, нашлась масса замечаний.

Атце спокойно все выслушал. Катя считала, что надо дать больше цвета. Атце возразил, что это дороже обойдется. Видно было, что он не хотел вступать с ней в полемику. Он поднялся из-за стола и стал ходить взад и вперед по комнате.

– Мы не комикс, а иллюстрированный журнал. Альтернативный иллюстрированный журнал. Не какой-нибудь… не какой-нибудь…

Он махнул рукой и принялся разбирать почту. Это для вида. Чтобы скрыть свое смущение. Он уступал Кате в способности полемизировать.

– Ну, во всяком случае… – Он озадаченно посмотрел на письма. – Да тут целых пять заказных.

– Да, – подтвердила Катя. – Почтальон мне вручил их у входа. Я расписалась. Меня это тоже удивило.

В предчувствии недоброго Атце неуверенно разорвал один конверт.

– Ты иди читай, – сказала Катя, – а нам дай обсудить макет.

Атце пробежал глазами письмо и как мешок безвольно опустился на стул. Молча протянул листок мне.

Фирма доставки в трех фразах уведомляла нас, что по ряду причин досрочно расторгает с нами договор, и в напыщенных выражениях приносила свои извинения.

Я передал письмо Кате и Лотару.

– Но… но ведь тогда мы не сможем выпустить наш номер.

– Бог с ними, мы сами развезем тираж.

– В 482 торговые точки? – возразил Атце. Он, шеф по производству и сбыту, лучше других понимал проблему. – Если даже мы и сумеем это сделать, то кто потом будет выписывать счета, вести учет платежей, рассылать уведомления об уплате? Нет, ребята, это не пойдет, – покачал он головой.

– А они как это делают?

– Электронная обработка данных, естественно. Компьютер, понимаешь?

– Гадость какая. – Катя вытащила из стола пачку сигарет, помяла пальцами и, поморщившись досадно, скомкала ее. – Так кто будет звонить? Надо же выяснить, что все это значит и вообще имеют ли они право так поступать.

Звонить надо было бы, конечно же, Атце, но он сидел с таким убитым видом… Я набрал номер телефона. Сколько-то времени мне пришлось ждать, пока меня свяжут с шефом. Тот пытался увиливать, ходил вокруг да около, говорил о перестройке внутри фирмы, о перегруженности, о всеобщем кризисе.

Я возвысил голос:

– Но мы ж» всегда заключали с вами выгодные сделки! Что ж вы теперь хотите нас утопить?

– Но… но об этом и речи быть не может. Вы вольны в любое время заключить договор с другой фирмой.

– Но не в такой короткий срок. Я считаю, что вы должны сейчас развезти нам журнал. Вы обязаны были предупредить о расторжении договора за три номера.

– Не пытайтесь взять меня голыми руками. Я обсудил вопрос с нашими юристами. Всего доброго.

Я объяснил товарищам ситуацию. Фирма поступила незаконно, но сейчас у нас не было времени затевать с ними тяжбу.

Катя решила позвонить одному молодому адвокату, который частенько нас выручал, не предъявляя сию же минуту счет на кругленькую сумму.

Ули осторожно распечатал следующий конверт.

– Боишься, не бомбу ли подложили?

– Нет, просто не люблю пачкать руки, а от этих писем прямо смердит, словно к ним дрянь какая-то налипла.

Он пробежал листок.

– Вот, пожалуйста. Уведомление о расторжении договора имущественного найма. Фирма Шульца просит нас в условленный срок освободить помещение. То есть через три месяца мы должны выселиться. Предстоит ремонт здания и… впрочем, какая разница,

– Что там еще?

– Городской отдел печати аннулирует заказ на подписку.

– Ну это мы переживем.

– Адвокат социального обеспечения предупреждает о принятии юридических мер в случае публикации, так или иначе порочащей репутацию учреждений социального обеспечения, господина Менгендорфа или господина Фриче. Он также ставит в известность, что в любом случае должно оставаться неприкосновенным право личности на публикацию портрета и что без согласия лица мы…

– То есть мы не имеем права печатать фотографию Менгендорфа, – зло ввернула Катя.

– Именно это.

Несколько минут мы сидели в полном молчании и растерянно глядели друг на друга. Атце в своем кресле-вертушке. Ули на подоконнике. Катя за своим столом. Я на подлокотнике единственного кресла.

Эти известия нас сразу как-то придавили. Положение казалось безвыходным. Я просунул руку в пакет с булочкой, отщипнул кусочек и стал жевать; просто из-за того, чтобы хоть чем-то занять себя.

– Положение катастрофическое, – коротко заключил Лотар, первым нарушивший великое молчание.

Сколько-то времени мы еще пребывали в каком-то летаргическом оцепенении, а потом снова принялись за работу как ни в чем не бывало.

Наш адвокат тем временем пытался добиться судебного определения против фирмы поставки. Под страхом договорной неустойки размером в 500 тысяч марок он требовал от фирмы развезти три следующих номера. За это время мы могли бы найти другую фирму, которая согласилась бы с нами сотрудничать.

Решение вопроса о новом помещении для редакции мы пока отложили на время. Я снова печатал проклятый календарь культурных мероприятий, пока не выдохся. Потом поехал к матери. Она уже чувствовала себя лучше, но была еще вялой и не могла долго поддерживать беседу. Шок? Или все еще сказывалось действие медикаментов. Я оставался в полном неведении. О случившемся она не хотела говорить. И врача не хотела. Я купил ей в палатке жареного цыпленка. Она ела равнодушно, без удовольствия. Я попрощался с ней и отправился к Ренате. Выплакаться.

Весь мир казался мне несправедливым, глупым, подлым. Хотелось куда-нибудь забиться. Когда меня охватывает подобное настроение, я запираюсь у себя в квартире с сентиментальными пластинками, бутылкой коньяка и несколькими плитками шоколада. Но сегодня мне хотелось быть с Ренатой. Я сам себе казался слишком нетерпимым, чтобы оставаться наедине с собой.

 

27

Я ушел от Ренаты на следующее утро часов в одиннадцать.

В редакции вовсю кипела работа. Рядом с Катиным столом сидела какая-то женщина. На вид я дал ей лет пятьдесят. Щеки ее изредка подергивались; она все время теребила пальцами края рукавов своего зеленого платья. По тому, с каким напряженным вниманием слушала ее Катя, я понял, что женщина говорила что-то очень важное.

Катя представила меня.

– А это фрау Симон. Она работает в системе социального обеспечения в бухгалтерии.

Я поздоровался за руку с фрау Симон.

– А почему вы хотите нам помочь? Вас что – притесняли? – Я чувствовал к ней недоверие. Возможно, Менгендорф задумал устроить нам каверзу.

– Я уже давно испытываю какое-то странное чувство. Но господин фон Менгендорф такой авторитетный человек. Теперь я увидела, что он затевает против вашего журнала. Все эти звонки приятелям и знакомым, чтобы они разорвали с вами деловые контакты… И я высказала ему свое мнение, что, дескать, считаю подобные действия предательскими. Тогда он закричал: «Симон, грех пополам и беду пополам!» Потом мне кое-что стало ясно.

– Что именно?

Женщина готова была расплакаться. Атце варил на всех кофе. Лотар рассеянно стучал на своей машинке.

– Это было так. Когда я начинала там пять лет назад, я думала о временной работе. Я тогда нуждалась материально, а он платил хорошо: 2 тысячи марок за три недели. И я работала, не уходила, а потом даже стала, так сказать, правой рукой Менгендорфа, получила доверенность на банковский счет, выполняла все, что мне поручали.

– Что, к примеру?

– К примеру, расписалась в получении 330 кроватей, которые к нам никогда не поступали. Господин Менгендорф сказал мне, что расплатится с поставщиками наличными, он, дескать, все равно должен быть в конце недели в Зауэрланде, заодно и деньги им завезет. Я взяла для него из, банка 150 тысяч марок и выдала их ему на руки.

– Как-то странно, чтобы такие счета оплачивались наличными.

– Да. Он вообще имел пристрастие к наличным деньгам. А вы же понимаете! Из банка их взяла я, и я же расписалась в получении товара, который к нам не поступал. Это значит, что спросят с меня, не с кого-нибудь. Менгендорф никогда ничего такого не подписывал.

– А вам он давал расписку в получении денег?

– Нет. Зачем же? Он шеф. Я брала из банка исключительно для него.

Я сел на стул. Если все было так, как она рассказывала, то, ясное дело, женщина влезла в петлю, из которой вряд ли вывернется.

– И неужели вы ни разу не заподозрили?

– Как же не заподозрила. Конечно. И не только я. Многие чувствовали, что тут что-то не так. Но мы обеспечены у Менгендорфа надежной работой, не боимся потерять место. Никакие кризисы не угрожают. Получаем тринадцатую зарплату. Льготы имеем.

– Что за льготы?

– Обеспечение в старости. Каждый получал дополнительное страхование. Страхование жизни.

– И в каком размере?

– От 250 до 500 тысяч марок. Это обходилось домам престарелых дополнительно еще в одну треть содержания. А какой санитар в другом месте может рассчитывать на то, что в старости получит дополнительно к своей пенсии сумму в полмиллиона? Тут уж на многое будешь закрывать глаза.

Катя посмотрела на меня.

– Ловко, не правда ли? Вот так подчиняют себе людей. Но я спорю, это не единственная причина. Если он так щедр, то…

Лотар оторвался от машинки, откинулся на спинку стула, подтянул брюки на коленях и сказал:

– Я два года работал страховым агентом. Вы знаете. И могу вам. сказать; кто приносит страхованию доход в 500 тысяч, марок, тому причитается – в зависимости от доли участия – от 4 до 6 тысяч марок. – Он обратился к фрау Симон: – Сколько людей у него работает?

– Около двухсот.

Катя присвистнула:

– Итого ровно миллион!

– Мне такое и в голову не приходило. – Фрау Симон постучала пальцем по столу. – А вот еще случай с деньгами на одежду.

– Расскажите.

– Деньги на одежду для подопечных выдает местное общество. Я никогда не получала счетов на покупку одежды. Мне всегда говорили, чтобы я делала общие финансовые отчеты. Из расчета по марке на каждого подопечного. Это вроде бы мало, но в год составляет почти полмиллиона. Сумма вся целиком шла на личный счет господина Фриче. Ему поручалась закупка одежды. Людям немного надо. Ночные рубашки, чулки… На постельное белье средства выделялись особо. А тут пошли жалобы, дескать, белье плохое, рубашки худые. Господин Фриче занялся вместе с молодежью, членами Союза молодых католиков, сбором поношенной одежды для домов престарелых. К нам поступила сразу целая партия одежды, и я расписалась в получении…

Катя с досадой покачала головой.

– Да ведь это бездонная бочка!

– Какое жалованье положил себе Менгендорф? Или он уже не нуждается в нем?

– Могу с точностью сказать – 5 тысяч марок.

– В год?

– В месяц.

– Да, но…

– Это не считая льгот.

– А льготы какие?

– Служебная машина. Служебная квартира. Служебные поездки.

– Служебные поездки? От одного дома престарелых к другому, что ли?

– Ну почему. Два месяца назад, к примеру, он ездил в Бразилию. С ним два господина из местного общества и директор городской сберегательной кассы. Осматривали там центр для престарелых, беседовали со специалистами.

– И часто он ездит в такие командировки?

– Раза три-четыре в год. Всегда с высокопоставленными лицами. Все расходы всегда оплачивались домами престарелых.

– Если вы подтвердите справедливость этих показаний и мы это напечатаем, то он определенно полетит с кресла! – сказала Катя.

– Сперва еще нужно, чтобы номер вышел, – пробурчал Атце.

У меня же возникло вот какое подозрение. Что, если Менгендорф подослал к нам эту женщину, чтобы она представила ложные свидетельства. А мы возьмем и опубликуем. Тогда он сразу заявит на нас, что, дескать, мы необоснованно возвели на него обвинения, и нам предъявят в судебном порядке требование о возмещении вреда. Это был бы полный крах. Кто бы после этого стал воспринимать нас серьезно, поверил остальным нашим сообщениям, если бы Менгендорф уличил нас хотя бы уже в одном преднамеренном извращении фактов или ложной информации? Здесь было что-то нечистое, думал я.

В глазах у женщины стояли слезы, казалось, она вот-вот расплачется.

– Что со мной будет? – вдруг спросила она. – Ведь если вы все это напечатаете, то я определенно оттуда вылечу.

– И ваша дополнительная сумма к пенсии накроется, – совсем некстати пошутил Лотар.

– Да. Но тогда и дома престарелых закроют наверняка. Я только спрашиваю себя: что мне – в тюрьму после этого? Ведь с меня за все спросят.

Лотар протянул ей чашку с кофе. У нее дрожали руки.

Либо она разыгрывала спектакль, либо говорила правду. Это надо выяснить. Катю она, по-видимому, убедила. Если только это ловушка, мы погибли.

– Менгендорф ловко устроил. Вероятно, он использовал вас, провертывая свои дела, для того, чтобы в случае чего прямо свалить всю ответственность на вас. Если вы расписывались в получении товаров, которые не поступали, и брали наличными из банка, то с помощью мало-мальски приличного адвоката он легко вывернется, а виновной окажетесь вы. Возможно, он так и замышлял с самого начала, когда брал вас на работу. Случись что-нибудь – полетит голова, но только не его. А если вас, а не Менгендорфа, признают виновной и посадят, то его дома престарелых ничуть не пострадают, все останется на месте, и он по-прежнему будет выкачивать деньги. Вы же сами заметили, что его сотрудники довольны работой у него, всякие льготы и прочее!

Фрау Симон отставила чашку и закрыла руками лицо. Она приглушенно всхлипнула.

Я не мог отделаться от чувства, что тут какой-то подвох. Менгендорф нам ужо много напакостил и вполне мог подослать теперь фрау Симон. Если мы клюнем на это, он возьмет нас тогда голыми руками.

Как в шахматной игре я проигрывал в уме все возможные ходы. В случае, если мы напечатаем это, Менгендорф предъявит нам иск об уплате штрафа. Денежное возмещение и обратное показание. Возбуждение уголовного дела против нас. Допустим, что мы сошлемся на фрау Симой, от которой якобы получили эту информацию, по что если в управлении социального обеспечения никакой фрау Симон нет? Таким образом, это купленная артистка. Или же фрау Симон отступается от своих показаний. В случае, если она отступится от своих наказаний, мы все вместе можем подтвердить, что слышали это собственными ушами от нее. Хуже будет, если в управлении социального обеспечения никакой фрау Симон нет. Кто поверит в таинственную незнакомку? В любом случае нам хорошо было бы иметь фотографию, на которой бы фрау Симон была запечатлена у нас в редакции.

– А не сфотографировать ли нам фрау Симон вместе с Катей на всякий случай? – спросил я как можно небрежным тоном.

– Нет, ради бога, нет! – тотчас возразила фрау Симон. – Я не хочу в журнал! Я бы тогда наложила на себя руки. Я только хотела проинформировать вас. Ничего больше вы не можете от меня требовать.

У меня мурашки поползли по спине. То, что она так резко воспротивилась, только укрепило меня в подозрении. Нам надо смотреть в оба!

– Но вам могло бы пойти на пользу, – попыталась убедить ее Катя, – если бы вы выступили у нас, так сказать, в качестве главного свидетеля. Может быть, это как раз удобный случай для вас – представить дело с вашей точки зрения. У Менгендорфа связи. А вы, надо полагать, человек безвестный. Общественное мнение могло бы вам тут помочь.

– Нет, нет, лучше не надо.

– Но ваше имя хотя бы можем назвать? – спросила Катя.

– Чтобы мы могли сказать, откуда у нас эта информация!

Женщина широко раскрытыми глазами смотрела на Катю.

– Как вы думаете, что со мной тогда будет? Люди, которые потеряют работу, – они же ополчатся на меня. Родственники, которым, может быть, снова придется взять на себя заботу о своих близких, которые, возможно, уже забыли о них, – ведь большинство стариков довольны своей жизнью в домах престарелых. Вы не думайте, что там каждый пытается бежать. Таких немного, кого отдают под опеку, чтобы изба… – Она запнулась. – Ну вы ведь знаете. Но это отдельные случаи, сотни стариков в домах Менгендорфа вполне довольны и спокойно доживают там свой век. У них теплые комнаты. Режим. Регулярное питание. Медицинское обслуживание. Они привыкли, не замечают, как их обманывают, обогащаются на них. Стало быть, с ними и хорошо обращаются. Санитары, сестры – все приветливые, любезные. Да люди заплакали бы, если бы закрыли дома престарелых. – Она снова запнулась. Мне казалось, что она готова пойти на попятную. Или она ужаснулась своих признаний, или почувствовала, что ее могли раскусить. Если же она только играла, то играла чертовски хорошо.

– И санитары там вовсе не звери какие-то, как их «седые пантеры» изображают в своих листовках. Они любезны и внимательны, если у них есть время. Но когда люди привередничают, выражают недовольство, пытаются бунтовать или даже бежать, те, естественно, начинают психовать.

Может, мне позвонить в главное управление социального обеспечения и попросить к телефону фрау Симон, подумал я, но тотчас отбросил эту мысль. Если Менгендорф специально подослал эту женщину, то он наверняка предусмотрел возможность такого звонка. И значит, на телефонном пульте уже проинформированы и мне ответят, что в данный момент фрау Симон нет на месте. Нет, надо действовать наверняка. Но как?

Фрау Симон ушла, и Катя сразу села за машинку. Щеки у нее горели. Я высказал свои соображения. Меня чуть ли не подняли на смех.

– Тебе уже страхи мерещатся!

– Ну ты тоже хватил!

Я развернул аргументацию.

– Разве не Менгендорф надавил на фирму поставки? Разве не его рук дело, что мы лишились своих лучших заказчиков рекламы? И как знать, не его ли это происки, что с нами расторгают договор о найме помещения. Почему бы ему тогда не решиться на этот маневр с фрау Симон? Если мы клюнем на это, мы пропали!

– И осрамились! – со смехом подхватил Атце.

Зазвонил телефон. Лотар взял трубку. Сначала он слушал с интересом, потом радостно закивал головой и воскликнул:

– Ну молодчина! – И, весело засмеявшись, обратился к мам: – Наш адвокат, бомба! Поставка уступила. Это значит, что номер пойдет! С юридической точки зрения это вообще ни в какие ворота не лезет, что они там…

Взрыв всеобщего ликования потряс комнату. Все воспрянули духом. Я считал неуместным возобновлять разговор о фрау Симон, не хотелось портить им настроение, гасить их боевой запал. Я знаю, что это было глупо, но я не всегда поступаю логически – читатель, возможно, уже заметил. Я допечатал календарь мероприятий и отправился к Ренате.

В редакции в этот момент все работали с удвоенной энергией, и это был именно тот вид журналистики, который я полностью поддерживал, но каким-то образом Катя все прибрала к рукам. Всем заправляла она – мы были у нее в подручных, на Подхвате. Я решил обсудить этот вопрос с ней или еще лучше с другими.

Но сейчас нам надо было как-то выкарабкаться из нашей ситуации. Я выложил Ренате все, что у меня наболело. Она поддержала меня в том вопросе, который касался Кати. Но к корреспонденции о доме престарелых отнеслась недоверчиво.

– Ты таишься, как вор, в кустах во дворе и фотографируешь, я крадусь через черный ход и разыгрываю роль медсестры, в то время как Катя выступает под моим именем и разнюхивает… Нехорошо все.

Она была права, но как же иначе ты узнаёшь то, что тебе нужно. Может быть, это и было как раз то самое, что меня привлекало в журналистике – доля авантюрности, чего, пожалуй. Лишены другие профессии.

У Ренаты были зеленый перец, лук и свинина. Я охотно стряпал вместе с пей. Весь мир как будто сосредоточился в запахах и пряностях.

Я только сейчас вдруг заметил, что на Ренате был новый вельветовый костюм и новая блузка. Но она как будто и не думала на меня обижаться на то, что я никак не отреагировал на это.

Я резал наиострейшим ножом на кухонной доске лук.

Мне уже разъедало глаза.

Рената вымыла стручки перца и нацепила первые сочные кусочки мяса на деревянный прутик.

– Почему фрау Симон не заявит в прокуратуру? —

сказала она.

– Вот я и думаю, не финт ли это. А если нет, тогда, может быть, просто боится, и мало ли какие у нее еще могут быть соображения… Мы ей посоветовали поискать хорошего адвоката.

Я вычистил изнутри стручки перца и порезал их на равные части. Рената уложила в ряд прутики с мясом.

– Слушай, такая куча! Ты что – еще кого-нибудь

ждешь?

– Ах, такое со мной часто бывает, за несколько дней до гостей вдруг бросаюсь в панику – что если не хватит еды – и закупаю целый воз.

Она положила кусок жира на сковородку и подождала, пока он растопится.

– Может быть, Катю пригласим? – спросила она неуверенно, глянув на меня через плечо.

Я подумал и решил, что не надо.

– Нет, – замотал я головой. – Побудем лучше вдвоем. А мясо мы все равно сделаем.

Она улыбнулась облегченно.

– Я поставлю музыку. Как ты относишься к Шопену?

Я ничего не смыслю в классической музыке, и пианисты ассоциируются у меня с прокуренными барами. Но я не хотел выглядеть болваном и одобрительно кивнул.

Потом Рената долго объясняла мне, почему она проигрывает пластинки влажными. Мне казалось это смешным, но я не пытался возражать и охотно поддакивал.

Мы положили прутики с мясом в кипящий жир. Все журнальные проблемы отодвинулись на задний план.

 

28

На следующее утро мы приступили к окончательной редакции. Все прошли еще раз от начала до конца.

Сообщение о «седых пантерах». Графическое изображение разветвленной сети домов престарелых, обществ и фирм Менгендорфа. Портрет Хольгера Обермейера (Катина работа) под заголовком «Прежде убивали богатых теток». Лотар считал, что заголовок безвкусный. Но Катя настояла на нем. Интервью с «седыми пантерами». Описание побега. То и другое Катино. Мои фотографии ночных погрузок. Я предложил дать здесь побольше текста, но меня не поддержали. Очерк Лотара о немецком паритетном благотворительном обществе и выходе из него Менгендорфа. Свидетельства фрау Симон Катя сформулировала в форме вопросов: «Мы хотели бы звать: о местонахождении 300 закупленных кроватей; о деньгах, выделенных местным обществом на приобретение одежды для подопечных; о служебных поездках господина Менгендорфа…»

Мне казалось все это слишком банальным. Я считал, что нужно либо давать интервью с фрау Симон, либо вообще ничего не давать.

– Мы же не пряник здесь выпекаем, – проворчал я. – А иллюстрированный журнал делаем!

– А это и не пряник. Да! – огрызнулась Катя.

Я откинулся на спинку стула. Мне не хотелось ссориться с ней, но она изменяла своей добросовестности журналиста.

– Катя, таких серьезных обвинений надо вдвойне остерегаться. Их нельзя так просто предъявлять.

– Трус!

– Трусость здесь ни при чем. Ты хочешь разделаться с Менгендорфом. Ты возненавидела его с первого взгляда. С той самой конференции, когда ему вручали орден. И уже тогда задумала его извести!

– Задумала! – крикнула Катя, едва не срываясь с голоса. Она вскочила с места.

Лотар сидел помалкивая в стороне, словно бы ему до спора и дела не было. Он всегда пасовал перед Катей.

– Разве ты не хотел этого? Что же ты теперь – испугался? Или тебя купили?

Катя всегда спорила с запалом, властно и резко, но тут она явно переборщила. Даже Атце вздрогнул, когда она выкрикнула это «купили».

Я поднялся со стула и как можно спокойно сказал:

– Это не основание для спора. Я ухожу.

Катя порывисто дышала. Я надел пиджак, сунул в карман свой блокнот. Она чиркнула спичкой и пустила в воздух струю дыма своей черной сигареты.

– Ладно, не валяй дурака, – сказала она, протягивая мне пачку сигарет. – Закури и успокойся.

Сигарету я не взял, но сел. Она подошла, встала передо мной.

– Ну, извини. Знаю, что тебя не купили. У меня просто нервы сдали. Я все-таки всю ночь просидела за работой, в то время как ты миловался с Ренатой.

– Ревность взыграла?

– Брось, не будь ребенком.

– Ну что, продолжим? Хотя нам тут, собственно, уже и делать нечего.

Атце и Ули почти закончили макет.

– Не заводись, – прошипел Ули.

Атце взглянул на часы и сказал невозмутимым тоном;

– У вас есть для прений еще 24 минуты. Потом я повезу это все в типографию. Я пока что всегда был пунктуален.

 

29

Журнал вышел. Такой, каким его задумывала и хотела видеть Катя. Поставка работала как положено. Уже на следующее утро в 11.30 стало известно, что тираж почти весь разошелся. Мы напечатали дополнительный тираж – сперва в 10 тысяч, а на следующий день еще в 12 тысяч экземпляров.

Телефон в редакции не умолкал ни на минуту. Катя была в своей стихии. Звонили в основном ей. Репортеры с радио, хотевшие знать подробности дела. Возмущенные старики. Оскорбленные депутаты городского совета. Какой-то негодующий субъект, выкрикнувший в трубку: «Вы, проклятые коммунисты!» Адвокат Менгендорфа, грозивший нам страшными последствиями. Сотрудники разных газет. Председатель фракции одной партии; он сообщал, что хочет поднять вопрос в муниципалитете, что у него уже давно вызывают подозрение все эти частные дома престарелых; попутно он осведомился, правда ли то, что ни один из его членов партии не замешан в эту историю. Наконец, прокурор. Он интересовался, начали ли уже официальное расследование и почему прокуратура до сих пор ничего не знала об этом деле. Катя перечислила, сколько раз «седые пантеры» обращались в прокуратуру.

– Но этого, как видите, оказалось недостаточно. Понадобилось, чтобы вмешался журнал.

– Лично ко мне претензий на этот счет быть не может. Я здесь всего три месяца. А теперь я незамедлительно начинаю расследование. Пока ничего не могу вам сказать, ждите официального заявления прокуратуры, но если вас интересует, то могу вам сообщить, что я, например, лично знаком с тем судьей, которого вы в вашей статье именуете просто Густавом. С того времени, когда я работал референтом в суде. И очень обязан этому человеку. Я уже говорил с ним. На мой взгляд, он совершенно в здравом уме. Одних его показаний уже достаточно, чтобы привлечь господина фон Менгендорфа к суду.

По лицу Кати я видел, что она испытывает полное удовольствие. Мне тоже было приятно слышать, что Менгендорф попался наконец.

Она положила трубку и посмотрела на меня.

– Все еще дуешься?

Я замотал головой, хотя на самом деле обида у меня еще не совсем прошла.

– Заносит меня иногда, Николя! Но зато мы всадили этой свинье. Ты, может, передохнешь несколько денечков, а? Вид у тебя уж больно измученный.

– Да надо бы.

Катя дала согласие на перепечатку своей статьи в одном солидном иллюстрированном издании. Потом она стала звонить в иностранное агентство печати. Я поднялся и вышел.

Я купил большой кусок свежего сыра. Сегодня ко мне должна была прийти Рената.

Я был в мучительном разладе с самим собой. Казалось бы, я дал волю своей ненависти к этому Менгендорфу. В то же время я спрашивал себя: лучший ли способ действий мы избрали? И наконец у меня было такое странное чувство, будто Катя делала это все только для себя. Ей было нужно это. Бороться. Защищать правду. Разить порок. Называть вещи своими именами. «У преступления всегда есть имя и адрес». Да, добрый старый Брехт. Она часто повторяла эти слова.

Хотя мы одержали победу, у меня все-таки не было чувства удовлетворенности. Меня мучило недовольство своей работой, Катей и собой.

 

30

Мы сидели с Ренатой как в воду опущенные перед куском сыра и сами не знали, отчего нам было так безрадостно. По телевизору передавали последние известия. Качество изображения и звука было плохое. Ни я, ни Рената не смотрели на экран. И вообще телевизор работал только потому, что его некому было выключить.

Потом на экране появилась Катя.

«…А теперь слово женщине, которая раскрыла скандальное дело в системе социального обеспечения…»

Рената мелко резала сыр и засовывала ломтики в рот как конфеты.

После еды я отрегулировал изображение и звук и мы посмотрели художественный фильм совместного производства ФРГ – Франция.

Потом в ночном выпуске последних известий мы услышали сообщение о том, что женщина, замешанная в скандальную историю в домах социального обеспечения, покончила самоубийством.

Рената держала перед собой бокал с вином и поверх пего пристально смотрела на меня.

«Речь идет о 52-летней Хедвиг Симон, которая в отчаянии – как предполагает прокуратура – решилась на этот шаг, чтобы избежать грозившего ей ареста».

Рената поднялась с места, выключила телевизор и подошла к окну. Мне стало дурно, я почувствовал внезапный упадок сил, какой бывает при пониженном давлении. Я приблизился к Ренате и хотел обнять ее за плечи. Она вздрогнула, когда я прикоснулся к ней, и отстранилась.

– Рената… я… поверь мне… не хотел этого… я же не мог знать.

Что я должен был говорить? Нести какую-нибудь чушь в оправдание, ничего другого мне в голову не приходило. Я молча стоял рядом. Она неотрывно смотрела перед собой в окно. Я снова попытался ее обнять.

– Прошу тебя, не трогай меня сейчас, – сказала она, не поворачивая ко мне головы.

Я закурил две сигареты, одну протянул ей. Она глубоко затянулась и пустила дым в занавеску.

– Теперь ты уйдешь? Сделаешь выводы?

Я пожал плечами.

– С «Лупой» так и так все кончено. «Лупы» больше нет. Мы разделались с Менгендорфом, он – с нами. Его компаньоны утопили нас.

Что мне было делать? Ведь я жил «Лупой», работал на нее, но и она кормила меня. Ничего другого я не умел. Вернуться в местную газету? Ясно, что через две-три недели я сумею к ним притереться, усвою их допотопный стиль. Но стоило мне только представить себе эти ухмыляющиеся лица «коллег», как у меня все сжималось внутри. Ведь я вернулся бы туда как глупый мальчишка. Сперва ушел от них, потом заносчиво выступил с корреспонденцией, в которой фрондировал, и не только увел от них читателей, по и щелкал их при случае. У нас почти три года была даже такая полоса: «О чем умалчивает местная газета?»

Мысль, что я должен теперь зарабатывать там свой хлеб, вызывала во мне отвращение. Но почему, собственно, они должны меня взять? Разве только для того, чтобы меня унизить, показать, что я – нуль, ничего не значу.

Вот в «Лупе» я что-то значил! У меня было много врагов, но ведь и это для кого-то может стать милой привычкой. В конце концов это только показывает, что тебя серьезно воспринимают. Да, мы часто спорили. Схватывались до умопомрачения. И Катины диктаторские замашки стояли у меня поперек горла. Но, может быть, это как раз цена, которую надо платить, чтобы…

– Что с тобой? На тебе лица нет, того и гляди расплачешься, – сказала Рената, протягивая мне стакан. Я чуть не обжегся. Сигарета тлела у меня между средним и указательным пальцами.

– Без «Лупы», – сказал я, сказал скорее себе, чем Ренате, – без «Лупы» я ничто. Плевка не стою.

Она смотрела на меня в замешательстве.

– Я понимаю, насколько важен для тебя журнал. Но он стал игрушкой в Катиных руках. Катя вертит вами всеми, как только хочет. Неужели ты не видишь?

– Ну и что? Она первоклассная журналистка. Страстная. Принципиальная. В ней есть жилка, жилка журналиста.

Зазвонил телефон.

Рената взяла трубку.

– Тебя.

– Меня?

Это был Лотар. Лотар сидел еще в редакции. Он нашел на моем столе номер телефона Ренаты; он знал также, что я закупил много сыра, и таким образом вычислил, где я мог быть. Он был мастер вычислять.

Лотар был в сильном возбуждении. Он сообщил, что наш адвокат – бомба, как он его называл – только посмеялся над нашими клиентами, грозившими нам расторжением договоров. Во-первых, это все не так быстро делается. Во-вторых, имеются долгосрочные договоры, которые не так просто расторгнуть, как они думают.

– Значит, мы живы?

– Живы! Скажу больше: если рекордный тираж, который мы сейчас продали, продержится хоть какое-то время, мы сможем наконец купить для редакции постоянную мебель. Ведь переезжать, пожалуй, так или иначе придется.

– Все это здорово, только я еще не совсем пришел в себя после всех этих Катиных завихрений. Об этом надо бы поговорить.

– Поговорим, старик, поговорим. А сейчас я должен еще позвонить Атце, а то он уже боится, что ему придется искать новое место. Пока.

Он положил трубку. Я заразился его бодрым настроением.

Рената испытующе смотрела на меня.

– Значит, будете продолжать?

– Будем! – Я хлопнул ладонью об ладонь. – Можно я сейчас приму душ? Мне кажется, ко мне налипла какая-то грязь, которую я должен смыть.

Пока она ходила за полотенцем, я думал: стоит ли нам включать в план интервью с Мафаем. Как поэт улицы он вызывал у меня некоторое сомнение, но все-таки в нем было нечто такое, что его отличало от других так называемых «эстрадных звезд». К тому же публикация портрета Мафая на обложке могла значительно поднять наш тираж.