* * *
Вторник 14 июля — среда 29 июля 1970 г.
Ленинград, Комарово, Москва
Города. Ленинград, дождь как из ведра, сущее пролитье, в такси, вопреки ожиданиям, нас встречают Эткинды. Почти два часа опоздания. Прямые, широкие улицы. Гостиница «Советская», новая, построена всего два года назад. Два номера, в каждом по кровати, так дешевле. (На другой день: всего 28 рублей.) Ресторан на 18-м этаже: современный, кругом стекло, прекрасный вид на город. Первый и единственный раз в эту поездку: икра. Купить ее уже почти невозможно. Водка, солянка, странный кофе.
Потом идем гулять по городу, кружными путями к берегу Невы. Жилые кварталы прошлого века. Прямые улицы, прорезанные знаменитыми каналами (на одном из этих каналов расположена последняя квартира Пушкина, на сей раз мы из-за большого наплыва посетителей внутрь не попали, здесь каждый год в час его смерти устраивают собрания). Дома в большинстве обшарпанные, в подворотни видны мрачные дворы. Как всегда, меня удивляет немногочисленность магазинов (в других районах Ленинграда вообще-то иначе). Очень много пьяных, замечаешь в первый же вечер, и впечатление остается. Сцена: прямо на улице возле невской набережной молодой парень с такой силой отшвыривает пожилого мужчину — мы не знали, пьяного или нет, — что его голова с отвратительным стуком ударяется о мостовую. Группа подростков бросается вдогонку за преступником, который с громким криком бежит по улице. Они возвращаются, старик не встает, двое матросов уложили его на лавочку. Подростки смотрят на него, идут дальше. Через довольно долгое время он приходит в себя, кое-как садится. Позднее, наверно, куда-то уковылял. В милицию не сообщили, «скорую» не вызвали.
Мы идем мимо конной статуи Петра I, по Летнему саду до Зимнего дворца. Огромная, почти пустая площадь. Белые ночи, бледный свет, до 11–12 часов. К счастью, ловим такси. Поспать особо не удается, уличный шум внизу.
Следующее утро: походы по магазинам с Вероникой Спасской, которая затем сажает нас в такси до Комарова. За рулем женщина, жесткая, жилистая, сбивается с дороги и в конце концов добреет, возможно из-за рубля чаевых. Зачастую и это не прибавляет таксистам приветливости. С багажом почти никто не помогает.
Из К. часто [ездим] в Ленинград, на электричке, пятьдесят минут, до Финляндского вокзала. Мало-помалу запоминаем, на каком автобусе или трамвае надо ехать в город. Снова и снова набережная Невы, по которой мы не раз ходим пешком туда-сюда и теперь, вероятно, ее уже не забудем, это ведь одна из самых красивых панорам города. «Аврора», которую Герд с упрямой злостью зовет «Потемкин». Эрмитаж, зеленый Зимний дворец, пугающие толпы народу, лабиринт, несколько гектаров стенной площади увешаны картинами, мы с трудом отыскиваем своих французов: Матисса, зал с фальшивой перспективой [ «Красная комната»], несколько Пикассо. Замечаем еще нескольких прекрасных голландцев, в том числе Брейгеля.
В Комарове нам советуют сходить в Музей русского искусства [Русский музей. — Перев.], мол, там в «запасниках» есть Шагал и Кандинский, которых иногда выставляют. Смотрительницы, которых мы спрашиваем, не знают имени Шагал, потом одна говорит, что здесь выставляют только русских художников. Много Репина. Целый ряд картин Петрова-Водкина, уже нам знакомых, потом две работы Фалька и еще одного, который мне нравится, в боковом зале. Советская живопись слабая, кроме разве что двадцатых годов. Потом перед музеем сидим на скамейке рядом с Пушкиным, где Бёлль — судя по его письму — сидел с Адмони, уже больным (диабет, гепатит), знать об этом не зная, и говорил с Адмони о крепости души… На следы Б. мы наталкивались повсюду, у некоторых были письма от него, говорили о своего рода родстве душ, которое перекрывает все идейные различия…
Криста Вольф. Воспоминания о Ефиме Эткинде (2010)
Ефима прислал к вам Лев Копелев, ваш московский друг, и однажды он неожиданно подкатил к дому отдыха на своей старой «победе», заехал за вами. Поездка к нему на дачу в сторону финской границы, ты помнишь сосновый лес, корявые сосны. Был конец лета. Вдруг Ефим шепнул: «Пригнитесь!» — после чего ваши головы исчезли за стеклами машины и вы беспрепятственно проехали мимо армейского часового с калашниковым на груди. Им незачем знать, что я везу вас сюда, сказал Ефим и доставил вас к деревянному дому посреди леса, где было весело, тепло и уютно, его жена встретила вас радушно, его две дочки заговорили с вашими по-немецки и по-русски. Если память мне не изменяет, сперва пили чай из самовара, с пирогами, а потом ели пельмени. Еще я точно помню, что в комнате, там, где в старых русских домах обычно висит икона с лампадой, был устроен уголок Александра Солженицына: фотографии, книги, письма, тебе показалось, там есть даже что-то вроде негасимой лампады. «Вы его знаете?» — спросили вы Ефима, и он просто ответил: «Мы дружим». Благодаря этому он для вас, особенно для дочерей, поднялся выше, в другую категорию живых существ. Эта дружба стоила ему и его семье родины, его обвинили в том, что он прятал рукописи Солженицына и содействовал на Западе их переводу. Доказать ничего не смогли, но каждый, кто знал его, полагал, что подозрения были небеспричинны, вы тоже так думали, но никогда, ни сейчас, ни позднее, не спрашивали его об этом. Так или иначе, он потерял работу, а затем его вынудили уехать. В Париже, в суперсовременном городском районе, годы спустя вы снова встретились с ним, его квартира была уставлена памятными вещицами и пропитана ностальгией, от которой, как мне кажется, умерла его жена, хотя диагноз гласил: рак.
И меж тем как я пробуждаю все это в памяти и перед моим внутренним взором проходит вереница картин, я нашла и документ, который искала, конечно же в чемодане с копиями наших досье из Штази, который открываю редко и неохотно. Это единственный документ на русском языке, справка НКВД немецким коллегам, где аккуратно описан визит некого молодого человека в нашу квартиру. Он втерся к вам в доверие […], назвав по телефону имя Ефима, после чего, разумеется, был приглашен, а потом рассказал вам, что он, изучавший в Ленинграде естественные науки — вероятно, по совместительству он делал и это, — случайно встретил Ефима в букинистическом магазине — о эти русские случайности! — где тот хотел продать книги, поскольку вынужден уехать из страны: так он доверительно сообщил ему в ходе непродолжительного разговора. И Ефим поручил ему спросить у вас, может ли он, находясь на Западе, по-прежнему поддерживать с вами контакт или для вас это слишком опасно, и вы, неисправимо доверчивые, заверили, что хотите сохранить связь с Ефимом, и предложили ему помощь. Так в досье написано по-русски и в немецком переводе, снабженном русскими печатями. С Ефимом вы встречались снова и снова, на улице в лондонском Блумсбери, в западногерманском городе, где участвовали в одном конгрессе, в Потсдаме, уже после воссоединения, где он в конце концов поселился, на террасе его мансарды, за русским обедом. Он сыпал русскими и еврейскими анекдотами, вы много смеялись, но ему все время хотелось поговорить и о самых серьезных вопросах, его терзала тревога о будущем, он пытался избавиться от нее, без устали разъезжая по свету, читая лекции, преподавая. Сердце у него было нездоровое. Где-нибудь в пути он упадет, думали вы. А потом он умер, там, где никак не ожидал, — в Потсдаме.
Из книги «Город Ангелов, или The Overcoat of Dr. Freud»
«Справка» КГБ о пребывании Кристы Вольф в Комарове, из актов госбезопасности о Вольф
Немецкий перевод «справки» КГБ
Герхард Вольф о шестой поездке
Это была единственная поездка, в которой участвовали наши дочери Аннетта и Катрин, — отпуск в доме отдыха Союза писателей в Комарове. Мы без сопровождения поехали поездом из Москвы в Ленинград (ныне Санкт-Петербург), и дочерей весьма шокировало, когда в вокзальном туалете, где не было отдельных кабинок, им пришлось просто сидеть рядом, у всех на виду. Катрин носила очень коротенькие юбочки или шорты и вызывала на улице сенсацию, так что ей пришлось переодеться.
Записи Кристы об этой поездке очень лаконичны, возможно, еще и потому, что ей не хотелось ничего записывать о встрече с Ефимом Эткиндом и его семьей, состоявшейся во время отпуска; очевидно, русская госбезопасность не заметила нашей отлучки, поскольку визит к Эткинду в «справке» КГБ не упомянут. Об этой встрече Криста Вольф пишет в «Городе Ангелов, или The Overcoat of Dr. Freud».
Дом отдыха писателей в Комарове располагался в роще неподалеку от берега Балтийского моря. Кормили нас там обильно, уже на завтрак любимая гречневая каша со сметаной и жареным мясом. О пребывании в доме отдыха, где мы подружились с еврейской парой — муж сидел в лагере, — свидетельствуют лишь фотографии, а также экскурсии к достопримечательностям, в музеи, дворцы и памятные места революции 1917 года в Ленинграде; до города можно было добраться довольно быстро.
В Комарове мы посетили могилу Анны Ахматовой. Она скончалась в 1966 году в Домодедове под Москвой, но похоронили ее там, где Союз писателей в конце 1950-х годов предоставил ей дачу: вблизи от ее выбранной родины, Ленинграда. Если со Львом Копелевым и Иосифом Бродским Анна Ахматова состояла в переписке, то Ефим Эткинд, тоже знавший ее лично, издавал ее стихи. Незабываемым стало для нас посещение квартиры филолога, лингвиста и литературоведа Владимира Адмони (1909–1993). Он был близким другом Ахматовой и рассказывал нам о ее жизни и судьбе, о гонениях и исключении из Союза советских писателей.
Через год после этой поездки вышло мое «Описание комнаты. 15 глав о Йоханнесе Бобровском», в связи с чем Лев Копелев написал мне письмо. Его рецензия на «Описание» была напечатана сначала в журнале «Дружба» (Целиноград, Казахстан, 3 марта 1973 г.), а позднее в «Вопросах литературы» (5/1973).
Посещение Петергофа под Ленинградом (Санкт-Петербургом)
Надгробие Анны Ахматовой
Криста Вольф с Катрин (слева) и Аннеттой
Герхард Вольф с дочерьми
Лев Копелев — Герхарду Вольфу
12 декабря 1971 г.
Дорогой Герхард!
От всей души благодарю за твою книгу, сегодня прочитал ее второй раз (за одну неделю) и хочу написать рецензию. Не знаю пока, для какой газеты или журнала и насколько она будет подробной, популярной или «элитарной», но напишу непременно. Потому что книга произвела на меня такое впечатление, какого давно уже ничто подобное не производило… Поэтично о поэзии! И одновременно выходя далеко за пределы чисто литературных или эстетических проблем, именно так, как ты трактуешь одушевление языка: оставаясь в конкретном образном мире, «устремляться далеко за пределы субъективной интуиции… создавать новые представления» (с. 157). Твою книгу я теперь буду везде рекомендовать как превосходный пример проникновения «в страну поэта», которое одновременно само становится поэзией. «Описание комнаты» становится критической данью судьбе поэта, поэтическим рассказом об одном — но каком! — характере и, вытекая из этого «субъективного вдохновения», из всех этих осязаемых, конкретных вещей, из совершенно конкретно ограниченного помещения — одна комната! — переходит в многоуровневые философско-художественные обобщения… Прости, пожалуйста, невнятный лепет, но, надеюсь, ты все-таки сумеешь извлечь из него смысл (поскольку у меня теперь есть и немецкая машинка, тебе будет легче)… Твоя книга имеет для меня огромное значение… Йоханнеса Бобровского я и раньше ценил очень высоко, но с каждым годом его творчество впечатляет меня все больше, все сильнее… Сравнимо с тем, что я впервые осознанно пережил при виде двух церквей: прекрасная, благородно простая старинная церковь Покрова на Нерли (под Владимиром) и «Дивная» церковь в Угличе издали кажутся намного больше (выше, мощнее), нежели вблизи, — чем больше от них удаляешься, тем сильнее воздействие. Не знаю, что говорят архитекторы, но я невольно вспомнил об этом, размышляя об иных посмертных поэтических судьбах — ведь хватает авторов, некогда знаменитых, восхваляемых и бурно обсуждаемых, в некрологах им сулили вечную славу и искренне стремились реализовать эти обещания в мраморе, бронзе и солидных юбилейных изданиях, однако, несмотря ни на что, позднее они существуют только для историков литературы. В противоположность Гёльдерлину, Клейсту, Траклю, Кафке, Хорвату и даже Брехту, который сейчас, через 15 лет после смерти, предстает миру несравнимо большим, нежели при жизни. Твоя книга однозначно доказывает мне то, что прежде иной раз отметали как мое субъективное преувеличение или подвергали сомнению, а именно что Бобровский — одно из величайших и благороднейших явлений в немецкой и мировой литературе. Ты рассказал мне о нем так много нового, раскрыл такие новые связи, что, закончив большую работу «Гёте и театр», я очень хочу сесть за монографию о Бобровском. Что с такой магнетической силой притягивает меня в его поэзии, в его образном, певучем, звучном, ритмически завораживающем языке, я сегодня точно определить не могу — и не знаю, сумею ли вообще. (Но непременно попытаюсь.) Зато я совершенно точно знаю, что как раз сейчас особенно мило и дорого мне в его натуре — натуре человеческой и духовно-поэтической. Его сугубо личная, исконная связь с восточнопрусской родиной («patria chica», как говорят в Испании, Анна Зегерс когда-то превосходно объяснила мне это понятие) — его глубокая укорененность в этой конкретно местной традиции, которая одновременно является одной из самых живучих в немецкой культуре Нового времени, — столь же естественно и конкретно соединилась с литовскими, русскими, польскими, еврейскими, европейскими и азиатскими духовно-художественными, мифологическими, музыкальными, этическими и проч. традициями. Это не порожденная его фантазией романтико-утопическая идиллия, а безыскусная, суровая, даже трагическая реальность, поэтически воплощенная и осознанная поэтом — христианином и альтруистом — во всех ее противоречиях, в том числе и как язык… «на бесконечном пути к дому соседа». Это делает его, эстетически чрезвычайно своеобычного, а экзистенциально порой эзотерического немецкого поэта, особенно актуальным и значимым для всего мира в эпоху национализмов и шовинизмов всех толков, которые так опасно растут и зреют повсюду на нашей планете, от Ирландии до Бенгалии, от Канады до Южной Африки.
А кроме того, должен признаться, я чувствую еще и очень личную связь с ним («избирательное сродство»?). Тебе, последовательному материалисту, может, и смешно, но наш брат с годами становится едва ли не падок до мистических ощущений: много лет мне хотелось основательно проштудировать произведения Бобровского, не только потому, что они привлекали меня художественно и мировоззренчески, но еще и потому, что я родился с ним в один день (9.4), и потому, что студентом и аспирантом особенно интересовался Гаманом, Гердером и Клопштоком (моя первая серьезная работа по германистике была о «Буре и натиске»), и потому, что в войну мы находились прямо напротив друг друга (на озере Ильмень), и потому, что вскоре после возвращения к германистике (1955–1956), занимаясь лирикой Пауля Флеминга о России, в восторге от того, что первые поэтические произведения о Москве, о Новгороде и о других русских городах вышли из-под немецкого пера, я, собственно, впервые услышал и имя Йоханнеса Бобровского… Признаться, правильный подход к нему я нашел не сразу, мне понадобилось еще несколько лет, чтобы преодолеть вульгарно-идеологические догматичные предрассудки, которые довольно долго калечили мои мысли и чувства, но тем сильнее стало потом желание выявить отношения Бобровского с Россией, для меня они необычайно важны и дороги: они по-своему продолжают развиваться и углубляют давние немецко-русские и русско-немецкие духовно-эстетические связи (что снова и снова привлекает меня у П. Флеминга — чьего имени мне, кстати, недостает в твоей книге — и у Рильке). Ты очень хорошо написал об этом (с. 79–82). И Й.Б. убедительно доказывает: реально и плодотворно национальное не может не быть также реально и плодотворно интернациональным в своих истоках и «устьях». Он бы, наверно, прибег здесь к понятию «языческо-христианский», но в конечном счете это одно и то же.
Наверно, теперь ты все-таки можешь себе представить, как я тебе благодарен, что ты написал эту отличную книгу, причем написал вот так, в такой гармонии темы и формы, и прислал ее мне!
Оба раза, когда был в ГДР (в 1964-м и 65-м), я хотел повидать Бобровского, но не получилось, и я надеялся: ладно, тогда в другой раз… Теперь твоя книга стала для меня неожиданной встречей с ним… Печально и все-таки прекрасно, и прекрасное останется жить.
Множество горячих приветов Кристе, когда же я получу почитать что-нибудь и от нее?
Видаетесь ли вы с Анной? Как она? Я давно ничего от нее не слышал. Передайте, пожалуйста, сердечный привет ей и Роди. Рая передает сердечный привет, а я обнимаю вас обоих.
Твой Лев
P.S.
Можно ли купить пластинки с голосом Й.Б.? Что из его наследия еще не опубликовано? Последних четырех названий, упомянутых на супере («Бёлендорф» и др.), у меня пока нет. Там написано «распроданы»! Нет никакой возможности их добыть?