ЕВА

Еве Книп как раз стукнуло девятнадцать, когда она поняла, что отцовские чувства монтера ограничатся выплачиванием определенной суммы. К ежедневным приступам тошноты добавились попреки матери:

— Глупая гусыня! Не могла уж как-нибудь поосторожнее! Ну погоди, попадет этот голодранец мне в руки, я…

Угроза, естественно, оказалась излишней, и родившийся ребенок получил официальный эпитет «внебрачный», что дало большинству знакомых основание после выписки Евы из роддома по-прежнему именовать ее «фройляйн Книп».

— Рожайте себе на здоровье сколько влезет, но, коли не замужем, значит, девица! — заявил ее мастер на фабрике, когда кто-то из работниц попытался ему напомнить, что этот критерий — порождение устаревших мелкобуржуазных взглядов. В те годы новая точка зрения еще не стала нормой.

Мать Евы, очевидно, забыла все свои возражения, как только получила возможность нянчить внучку. Правда, не забывала следить за тем, чтобы Ева в выходные больше не появлялась на танцплощадке.

— Думаешь еще одного мне подкинуть? Не выйдет!

А когда Ева в конце концов буркнула, что не собирается прокисать в четырех стенах и, может, еще найдет себе мужа, то в ответ получила:

— Только не на танцплощадке! И твой отец всегда так говорил.

Но отец погиб на войне, так что Еве иногда все же удавалось тайком улизнуть с подружками на танцы. Правда, парней она сторонилась, и, когда они предлагали «пойти подышать свежим воздухом», она всегда отказывалась.

На свадьбе брата она познакомилась с мужчиной, который внушил доверие даже ее матери. Это был дальний родственник ее золовки, инженер-экономист, и костюм на нем был из тончайшего сукна (в этом-то Ева разбиралась, ведь она была ткачиха), а манеры так приятно отличались от нагловатой бесцеремонности ее прежних кавалеров.

— Вы мне очень понравились, — сказал он на прощанье. — Может быть, мы с вами еще встретимся?

— Пригласи господина Концельмана к нам в гости, — предложила мать.

Господин Концельман не имел ничего против и в следующее воскресенье явился с букетиком фиалок для матери и коробкой шоколадных конфет для Евы. Только для маленькой Эльке он ничего не принес, поскольку не подозревал о ее существовании. Однако и это обстоятельство, по-видимому, не смутило его и не заставило отвернуться от предмета внезапно возникшей склонности. Он подержал малышку на коленях, обтянутых брюками из тончайшего сукна, и вышел прогуляться с Евой.

Лишь через несколько недель он дал понять, что его интерес к Еве не ограничивается чисто духовной сферой. Восхищение матери господином Концельманом лишило Еву сдерживающих моментов, и она пошла навстречу его желаниям со всем пылом истосковавшейся плоти.

Мать и дочь не обманулись в своих ожиданиях: когда выяснилось, что Ева забеременела, молодой человек потребовал как можно скорее отпраздновать свадьбу. Так что в торжественный день Ева еще успела пощеголять в облегающем подвенечном платье.

Молодые поселились в новой кооперативной трехкомнатной квартире, маленькую Эльке пока оставили у бабушки. Теперь Еве приходилось делать для своего мужа все то, что раньше делала его мать: ежедневно подавать свежую рубашку (в те годы на Западе в моду вошли нейлоновые, и у господина Концельмана были две такие рубашки, но все остальные надо было еще и гладить), чистить его ботинки, на ужин готовить что-нибудь горячее (поначалу он иногда недовольно хмурился, попробовав ее стряпню, но вскоре она поняла, какие блюда ему нравились) и содержать в чистоте и порядке только что обставленную квартиру. Зато ей больше не надо было работать на фабрике, и, когда ее муж уходил на службу, она могла, если хотелось, еще раз прилечь.

Суббота была днем для любви; нежные чувства господина Концельмана были четко приурочены к этому дню и не допускали никаких отклонений, поскольку в воскресенье была возможность выспаться. Лишь однажды, в самом начале супружеской жизни, Ева позволила себе выразить сбивающую установленный ритм потребность, которую он и удовлетворил — с неизменной вежливостью, но без всякого воодушевления. На будущее она решила подавлять в себе такого рода желания.

Незадолго до родов приехала на несколько недель мамаша господина Концельмана, чтобы немного помочь Еве и обслуживать своего сына во время пребывания его жены в больнице. Свекровь была шокирована манерой невестки выражаться («Вот это жук!», «Ну и видок у этой обезьяны!», «Дура дурой!»). По всей видимости, невестка произвела на нее впечатление инородного тела. Однако, как и перед свадьбой, она поостереглась высказать свое недовольство выбором сына. Он знал, чего хочет, и противоречить ему она не собиралась.

Второй ребенок Евы был мальчик. Господин Концельман разослал по почте печатное извещение, в котором выразил свою гордость по этому поводу. В первые недели Еве приходилось заботиться только о новорожденном, и она впервые ощутила в своей душе нечто, обобщенно именуемое «материнским чувством»: по отношению к Эльке она чувствовала себя скорее старшей сестрой. Когда свекровь уехала, на Евины плечи свалились все заботы о муже, ребенке и доме. Втянулась она не сразу, и муж проявил готовность прощать ей небольшие промахи — например, он иногда терпеливо ждал, если при его появлении ужин еще не стоял на столе, а по воскресным дням даже вытирал посуду.

Деньги на хозяйство он вручал ей раз в неделю. В субботу, после обеда, прежде чем дать ей очередную сумму на будущую неделю, он требовал полного отчета о том, как именно израсходована предыдущая.

Она считала всю эту процедуру довольно-таки бредовой, но подчинялась, поскольку раньше, когда работала на ткацкой фабрике, располагала куда более скромными возможностями. Иногда она даже немного привирала, потому что ей было просто лень записывать каждую мелочь.

Маленькому не было еще и года, когда Евиной матери пришлось лечь в больницу. Сказали, что у нее опухоль в желудке и предстоит операция. Кроватку Эльке пока поставили в комнату братца. Господин Концельман старался не выказывать своего недовольства, надеясь на быстрое выздоровление бабушки. Но уж зато бдительно следил за тем, чтобы монтер выплачивал алименты точно в срок. Кроме этой суммы, никаких дополнительных денег на хозяйство Ева не получала. Только теперь ей пришло в голову, что со времени свадьбы она ни гроша не давала матери на своего собственного ребенка. А когда Эльке понадобились новые ботинки, Ева совсем растерялась. Попросить денег у мужа она не решалась, а от хозяйственных у нее оставалось всего 4 марки 65 пфеннигов. Ей пришло в голову воспользоваться чрезвычайной чистоплотностью своего мужа — после каждого принятия пищи он имел обыкновение тщательно чистить зубы; улучив минуту, она позаимствовала из его бумажника один пятимарковый банкнот в надежде, что он не заметит пропажи. Как она ошиблась! В тот же вечер он пустился в пространные рассуждения о том, куда мог запропаститься этот банкнот, и в последовавшие вечера изводил ее допросами до тех пор (дескать, он все продумал и пришел к выводу, что потерять деньги на работе не мог), пока она не созналась, на что потратила эти пять марок.

Гнев господина Концельмана был безмолвен, но чреват тяжкими последствиями: в три последовавшие затем субботы, приняв у нее очередной недельный отчет, он молча уходил из дому и возвращался лишь после полуночи. Где он проводил вечер и часть ночи, Ева не знала. После четвертого отчета он заявил, что получил повышение по службе, и добавил к обычной сумме пять марок. Примирение было достойно отпраздновано в супружеской постели.

К сожалению, семейный мир привел к новой беременности, но муж решил, что детей у них более чем достаточно, и пожертвовал значительную сумму на визит к врачу. После этого Ева некоторое время чувствовала себя неважно, а тут еще выяснилось, что ее мать вряд ли выйдет из больницы. На помощь мужа надеяться не приходилось: с тех пор как стало ясно, что дочь его жены будет жить в их доме, он, не стесняясь, вымещал свою досаду на окружающих и частенько без всякого повода надолго исчезал из дому по субботам.

Все это время Ева часто плакала, но скрывала слезы от мужа. Когда мать умерла, ей больше всего на свете хотелось переехать с детьми в родительскую квартиру. Вместо этого пришлось поскорее продать, раздарить или выбросить на свалку все то, к чему она когда-то была привязана. Только старинную чашку, из которой всегда пила ее мать, она спрятала в шкафу за постельным бельем.

Однажды, отправившись за покупками, она встретила старую знакомую, с которой когда-то работала на фабрике; та была на больничном, так что они могли спокойно посидеть и поболтать. Сначала Ева делала вид, что живется ей как у Христа за пазухой, угостила давнишнюю приятельницу кофе с пирожными и вообще расхвасталась. Но потом, рассказав о смерти матери, мало-помалу выложила все начистоту.

Приятельница замерла с куском во рту.

— Ты глупа как пробка, — сказала она наконец. — Раз ты не работаешь, этот тип обязан давать тебе деньги и на твою дочь, ведь ты ведешь все хозяйство.

Ева очень удивилась. Ей никогда не приходило в голову посмотреть на вещи с этой стороны.

— И все это ты должна ему высказать. А то, мол, опять пойдешь на работу. Пускай попрыгает.

Ева так разволновалась, что ночь пролежала без сна. Потом вновь встретилась с той приятельницей, они стали видеться часто. Ева начала размышлять о себе.

Однажды в субботу, улегшись в супружескую постель, она заявила мужу, что хочет опять пойти работать. Он счел это шуткой.

— Но ведь не сию же минуту, — попытался отмахнуться он.

Но она собралась с духом и сообщила ему, что уже получила место в яслях для мальчика (в те годы это было еще не, очень сложно), а Эльке будет ходить в садик.

— По крайней мере сама смогу зарабатывать на жизнь, — добавила она.

Негодование господина Концельмана было столь велико, что подвигло его на заявление о разводе. В качестве причины он указал «недостаток доверия». Может, до полного разрыва дело бы не дошло, если бы и Ева вдруг на него не согласилась.

Женщина-судья спросила, любит ли она еще своего мужа. Ева пожала плечами.

— Любили ли вы его прежде?

Она взглянула на судью, широко раскрыв глаза.

— Конечно, — сказала она.

Откуда ей было знать, что такое любовь.

Их развели. Еве присудили детей и квартиру. Ссор и склок она терпеть не могла, поэтому молча смотрела на то, как господин Концельман почти подчистую выносит все из квартиры. Выплаченный пай за квартиру он решил удержать из алиментов.

— Ничего, как-нибудь перебьемся, — сказала она детям. — Придется затянуть пояса потуже.

На фабрике она случайно встретила мужчину, который в суде сидел со своей женой на соседней скамье. Вид у мужчины был отнюдь не приветливый, но, узнав Еву, он улыбнулся.

— Ну, чем у вас дело кончилось? — спросила она.

— Чем надо, тем и кончилось, — был ответ. — А у вас?

— Тоже.

Она улыбнулась, хотела еще что-то сказать, но он молчал, и она попрощалась.

На следующей неделе он уже поджидал ее у склада готовой продукции. И, завидев издали, сразу помахал ей рукой.

— В субботу у меня выходной. Может, сходим куда-нибудь вместе?

Она не стала отнекиваться. И отнюдь не терзалась угрызениями совести, наоборот, все последующие дни была в хорошем настроении и с готовностью подпевала дочери, мурлыкавшей песенки, которым ее обучали в детском саду («Когда моя мама встает утром рано…»).

Дети сидели в своих кроватках и глядели, как их мама наводит красоту.

— А этот дядя — тоже папа? — спросила Эльке.

— Еще не знаю, — ответила Ева.

Келлер работал шофером в транспортной фирме. Его жена подала на развод, познакомившись с кем-то, кто любил ее якобы больше, чем он.

— Наверное, решила, что я стал простоват для нее, — заметил Келлер.

Ева только молча улыбнулась. Девочка семи лет осталась с женой, а пятилетнего мальчишку суд присудил отцу. Келлеру одному трудно было справляться со всеми заботами.

— Мужчины в этом деле мало что смыслят, — сознался он.

Ева решила, что в данном случае нечего долго думать. И спустя короткое время — не по слабости характера или из сентиментальности — предложила господину Келлеру переехать вместе с сынишкой к ней и ее детям.

Они поженились. Спроси ее кто-нибудь, любит ли она своего нового мужа, Ева без тени сомнения ответила бы утвердительно: еще ни к кому на свете не относилась она с таким доверием, как к нему!

И конечно же, обоим хотелось иметь общего ребенка. Чтобы как-то подправить семейный бюджет, Келлер стал работать сверхурочно, а Ева осталась на фабрике.

Родился мальчик. Ева немного ослабела после родов, но была счастлива. Муж помогал ей, как только мог. На четверых детей они стали получать пособие от государства и смогли приобрести пылесос.

Тем не менее, опять забеременев через полгода после родов, Ева разрыдалась. Вид у мужа был растерянный и виноватый. Может, еще раз обратиться к тому врачу? Только где взять такую кучу денег? Ссуду на это не получишь.

После рождения четвертого ребенка — это был опять мальчик — Ева уволилась с работы. Пришлось урезать себя во всем.

Теперь она выходила из дому только за покупками. Ева сильно осунулась, на левой ноге появилось расширение вен. Похлопочи она как следует, ей бы, вероятно, удалось получить путевку в санаторий, но на кого бы она бросила свое семейство? Мужа часто сутками не было дома — он получил категорию водителя междугородных рейсов ради надбавок к зарплате за ночные смены, а двое старших детей, ее дочь и его сын, как раз пошли в школу. Так что она стирала, мыла, варила, гладила, штопала, вытирала пыль, натирала полы и снова — стирала, мыла, натирала, ругала детей, если они ссорились и при этом что-нибудь ломали. К рождеству они купили наконец холодильник.

Потом переехали в квартиру попросторнее и отремонтировали ее своими силами, работая по выходным. Келлер был здоров как бык, и если с чем-то не справлялся, то только за недостатком времени. А Ева стала совсем худышка. От страха опять забеременеть она всякий раз давала мужу от ворот поворот, так что он вконец извелся. Сжалившись, она иногда шла ему навстречу, но такая жизнь была им обоим не в радость, зато на какое-то время в семье воцарился мир. Таким манером Еве удалось продержаться четыре года — четыре года она имела все основания каждый месяц облегченно вздохнуть. А потом опять накололась.

На этот раз она была категорически против новых родов. Того врача разыскать не удалось (наверное, удрал на Запад) — впрочем, такой большой суммы у них и на этот раз не набралось. Вот Ева и спросила у своей бывшей сослуживицы и товарки — той самой, что просветила ее насчет господина Концельмана, — как ей поступить, чтобы избавиться от ребенка.

И сделала все, как та научила, воспользовавшись долгой отлучкой мужа — ей хотелось справиться со всем этим самой. Когда температура подскочила к сорока, она кликнула дочь. Десятилетняя девочка позвала соседей. На «скорой» Еву доставили в больницу. Мужа срочно вызвали из дальнего рейса, чтобы было кому присмотреть за детьми.

На целый год Ева дала мужу полную отставку. Даже приласкать не разрешала: боялась, что расслабится и уступит. Муж начал поколачивать старших детей за любую провинность, на младших — по любому поводу кричать. Еву постоянно мучили укоры совести, она нутром чуяла связь между его срывами и своим воздержанием. Но что было делать? Опять рожать? Ведь вот у других-то иначе получается. Большинство соседей по дому имели одного-двух детей. Еве очень хотелось побеседовать об этом с другими женщинами; да только, прежде чем касаться столь интимных вопросов, надо сперва о многом друг с другом переговорить. А где взять на это время?

И она вновь сдалась. Атмосфера в семье сразу разрядилась; иногда они даже выкраивали время для загородных прогулок. Правда, люди на улицах глазели на них как на некий феномен (Ева заметила, что они мысленно пересчитывали ее ребят, стараясь уловить семейное сходство; неужели, мол, это все дети одних родителей?). Муж тоже это замечал, но ничего не говорил. А Ева думала: меня вам упрекнуть не в чем — дети одеты-обуты чисто и аккуратно, да и дома у меня все блестит. Но все же вспыхивала, когда соседи выражали желание подарить ей что-нибудь из детских вещей — например, ношеное, но еще вполне годное платье. С языка у нее уже было готово сорваться: «Спасибо. Мы в подачках не нуждаемся». Но она так отрывисто и неприветливо бросала это «спасибо», удержавшись от остального, что у большинства пропадала охота к новым пожертвованиям.

На старших детей теперь уже возлагались почти все покупки — матери оставалось лишь написать, что именно надо купить, — да и в школе их иногда даже хвалили. Только сын Концельмана частенько приходил домой с записью в дневнике, под которой ей надлежало расписаться (например: «Уве не вышел к доске, когда его вызвали отвечать». Или: «Уве сорвал занятие, запев посреди урока песню про елочку» — дело было в мае).

Ева регулярно посещала все родительские собрания (если они не приходились на один и тот же день), поэтому при выборах нового родительского комитета кто-то предложил ее кандидатуру, и все единодушно проголосовали «за». Она вздыхала: еще хлопот прибавится. Но в душе даже немного обрадовалась — вот уж не думала, что ее сочтут достойной такого поста. Она согласилась и потом — несмотря на лишнюю нагрузку — ни разу не раскаялась, потому что вновь приобщилась к заботам других людей, могла сравнить их со своими, а иногда и помочь. И если бы не ежемесячные страхи, сочла бы себя чуть ли не счастливой.

Государство позаботилось о том, чтобы многодетные семьи получили всевозможные привилегии. Семейство Келлер без предварительной записи приобрело стиральную машину, причем в кредит и без всяких процентов. Супруги на радостях распили бутылочку вина и пустились танцевать под музыку из радиоприемника. Младший ребенок проснулся и, едва разлепив сонные глазки, спросил, нельзя ли ему тоже с ними попрыгать. Они вынули малыша из кроватки и продолжали танец уже втроем.

Когда и ему пришел срок идти в школу, Ева, накладывая испеченное по этому случаю домашнее печенье в кулек для сладостей, доставшийся, ему от старшего брата, уже знала, что этот мальчик не останется младшим. Но что удивительно: она легко примирилась с этой мыслью. И впрямь — после стольких лет они вполне могли себе позволить еще одного ребенка. Муж Евы как можно дольше не сообщал у себя на работе о намечающемся прибавлении семейства — почему-то ему было неловко перед товарищами. Зато Ева только улыбалась, перехватив сочувственный взгляд кого-нибудь из соседей («Бедняжка опять попалась»). Ничего, как-нибудь справимся, просто опять придется немного сократить расходы.

Ей очень хотелось девочку, но вышло по-другому; на-работе Келлера теперь именовали не иначе как «пацанщик». Но расходы сокращать не пришлось: как бы в подарок новорожденному Келлера перевели на заграничные рейсы.

Ева как раз мыла лестницу, когда ее муж поднимался вверх по ступенькам.

— Сам теперь видишь: большому кораблю — большое плаванье.

То ли у них обоих немного закружилась голова от счастья, то ли просто забыли о пословице «как деньги к деньгам, так и дети к детям», но как-то, вернувшись из шестидневного рейса, Келлер застал жену бледной и потерявшей голову от горя.

— Не хочу больше! Ни за что! Не хочу, и все! — кричала она в полном отчаянии. Он обнял ее и прижал лицом к груди, боясь, как бы дети не проснулись. — И не пытайся меня уговорить! Мол, как-нибудь справимся! Нет у меня больше сил! — рыдала она.

Келлер совсем растерялся. Но когда Ева заявила, что твердо решилась сделать аборт домашним способом, его охватил ужас. Он умолял ее обождать еще три недели, ну хотя бы две, за это время он что-нибудь придумает, найдет какой-то выход.

Но какой? Денег на доктора он бы еще наскреб, но люди, у которых он решался спросить, не знали никого, кто бы взялся за такое дело. Один сослуживец посоветовал обратиться в медицинскую комиссию, ведь в особых случаях такие операции разрешают совершенно официально.

— Как же! — вскинулась Ева. — Это если бы я была больная! А у меня, кроме этих самых вен на ноге, и пожаловаться-то не на что. Нет, они на это не поглядят, зато будут в курсе, и деваться мне будет некуда. Нет, я на это не пойду!

Как раз в это время Келлер случайно услышал у себя на работе, что одна сотрудница родила слепого ребенка — вероятно, из-за того, что за несколько месяцев до его рождения приняла большую дозу хинина, чтобы от него избавиться. Келлер пересказал жене этот случай, добавив от себя, что врачи, все как один, подтверждают: слепота — от хинина.

— Ты только подумай — что-нибудь получится не так, и ребенок родится калекой!

И Ева сдалась.

Словно в утешение ей на этот раз родилась девочка. Отец назвал ее Эвелиной: она так походила на мать, будет когда-нибудь такая же хорошенькая. Вокруг старшей дочки к этому времени уже увивались кавалеры.

Ева спросила у докторши из роддома, не выпишет ли та ей новые противозачаточные таблетки, но докторша сказала, что при таких венах от таблеток лучше воздержаться.

— Сами знаете, опасно это — как бы тромбоза не было.

Ева, правда, ничего такого не знала, но на всякий случай кивнула. Значит, не судьба. Она твердо решила: отныне муж вообще не должен к ней прикасаться. Придется ему потерпеть — ей, правда, тоже. А если он не в силах, пускай найдет себе подружку, ей все равно; но к себе она его больше не подпустит.

Короче говоря, выдержала она около двух лет. Но потом, на празднике совершеннолетия своего сына от Концельмана (папочка прислал поздравительную телеграмму и стандартный подарочный набор), она выпила слишком много ананасного пунша и потеряла контроль над собой. Как нарочно и момент был самый неподходящий, во всяком случае, хватило одного этого раза, и она опять очутилась в «интересном положении». Скрыв все от мужа, она дождалась, когда он уехал в очередной рейс, и впрыснула себе воду. На этот раз ей повезло, обошлось без температуры, только немного пошатывало, когда стояла у плиты.

Вернувшись домой, муж первым делом протянул ей газету. На третьей странице было отчеркнуто: «Для определения количества, времени и интервалов между родами женщине в дополнение к уже существующим возможностям предоставляется право самостоятельно принимать решение о прерывании беременности». Вот оно как, могла, значит, обойтись без этой самодеятельности.

Понемногу силы вернулись к ней. Уже сама мысль о том, что в случае необходимости она может спокойно обратиться в больницу, придавала ей уверенность. При этом после всех пережитых треволнений у нее пропала всякая охота делить постель с мужем. Правда, ей по-прежнему было приятно, когда он обнимал ее и нежно поглаживал по волосам, но стоило ему притянуть ее к себе, чтобы поцеловать, как она отшатывалась. Не хотела больше признавать за ним право располагать ею, не считаясь с ее желаниями, да вдобавок еще и наградить новым дитятей.

Напряженность атмосферы в доме слегка смягчалась лишь тем, что теперь им не приходилось так сильно экономить. Келлер привозил из поездок за границу кучу всяких вещей; Ева иногда укладывала свои длинные светлые волосы в парикмахерской, а детские вещи чинила, сидя перед телевизором. Время от времени она ходила в гости к женщине, — с которой познакомилась в родительском комитете, и для этих визитов старалась приодеться (следовать моде на мини-юбки она не могла из-за вен, портивших ее ноги, но модные брючки у нее были — муж привез); малышей она обычно брала с собой.

— Послушайте, что я вам скажу, — заявил однажды Келлер. — Люди покупают себе автомашины. Но на нашу семейку никакой машины не хватит. Поэтому — да будет у каждого свой собственный транспорт! — Глядь, а за дверью стоят два велосипеда, и на одном из них — сиденьице для маленькой Эвелины.

Младшим мальчикам пришлось подождать до ближайшего дня рождения, а старший, сын Келлера, купил себе подержанный мотоцикл (он работал учеником на производстве). Эльке должна была вот-вот сдать квалификационный экзамен на портниху и уже несколько недель в какой-то квартире играла в супружескую жизнь со своим приятелем.

Когда у Евы выпадало свободное время и погода была подходящая, она вместе с детьми выезжала на велосипедную прогулку: надевала модный пуловер, повязывала голову шелковой косынкой с голубыми разводами и сидела в седле подчеркнуто прямо. Иногда она тихонько насвистывала что-то себе под нос, и мужчины глядели ей вслед, когда она проезжала мимо.

От семейной путевки на четверых в дом отдыха на побережье Ева отказалась. Конечно, отдых пришелся бы ей весьма кстати — как-никак на море да две недели не стоять у плиты, — но кого тогда не брать с собой? На следующий год профсоюзные деятели в транспортной фирме, где работал ее муж, раздобыли для семьи Келлера путевку в Тюрингенский Лес уже на шестерых. Ева была вне себя от счастья. Наконец-то они отдохнут как следует! За старших волноваться было нечего, те даже обрадовались, что побудут одни, зато всех остальных можно будет взять с собой.

Ева купила себе длинную юбку, до пят, и, когда примеряла ее перед зеркалом, восторгу детей не было конца.

— Мамочка, какая ты красивая! — воскликнул самый младший. Ева просияла. И решила наконец вставить зуб вместо выпавшего — давно собиралась это сделать, да все откладывала. Но от заморозки ей почему-то сделалось дурно. Зубной врач посоветовал обратиться к специалисту по сердечно-сосудистым заболеваниям. Она послушалась.

У врачихи вид был серьезный и решительный.

— Отдых необходим, причем немедленно! — заявила она.

Прописав Еве два лекарства, врачиха спросила, когда она в последний раз была у гинеколога. Ева припомнила, сколько лет младшей дочери.

— Четыре с половиной года назад, — ответила она.

— Вы слишком легкомысленно относитесь к своему здоровью, — хмуро бросила врачиха. — Запишитесь на прием, причем как можно скорее.

Второй визит к врачу Ева решила сделать тоже до отъезда.

Ее разозлило, что она не понимала ни слова из того, что доктор во время осмотра говорил своей ассистентке. Врачи всегда так напустят тумана, как будто у тебя бог знает какая хворь, подумала она. Но когда, одевшись, вновь присела к его столу, услышала:

— К сожалению, я вынужден положить вас в больницу. Послезавтра в 211-й клинике для вас освободится место.

Ева пришла в ужас.

— Но мы на следующей неделе уезжаем в отпуск!

— С отпуском, фрау Келлер, придется повременить.

— Но… — начала Ева и запнулась. Потом, уже дрожащим голосом, спросила: — У меня…

— Пока не могу сказать ничего определенного. Окончательный диагноз можно будет поставить по результатам гистологического исследования после операции.

Вечером собралась вся семья. Даже Эльке пришла, вместе со своим кавалером.

— Уж лучше бы меня сразу положили, — вздохнула Ева. — Эти два дня перед операцией — самые страшные. А вы все уезжайте скорее отдыхать, оставьте меня одну.

Когда отец стал укладывать маленькую Эвелину спать, она спросила:

— Наша мамочка умрет?

Келлер вернул путевку в профком.

— Да разве мы без тебя поедем?! — сказал он жене.

Ева лежала в постели бледная, но все же улыбнулась мужу:

— Зато теперь не надо будет бояться, что опять попадусь!

Перевод Е. Михелевич.

 

ОТКАЗ ОТ КАРЬЕРЫ

— Я устала. Движения вялые, веки слипаются, короче — я ощущаю вполне нормальное желание спать. Освальд, дорогой мой муженек, уже улегся, да и дети давно закончили свою ежевечернюю возню в кроватках. И все же я сварю себе сейчас крепкого кофе — три ложки с верхом на одну чашку, — но не стану ни вшивать молнию в юбку дочери, ни штопать дыру в носке, которую мой милый муженек предъявил мне нынче вечером, а изложу на бумаге, почему я перестала быть директором школы. Я сознательно иду на то, что мои ученики завтра будут стрелять через весь класс бумажными шариками и передавать под партами журнальчики — ведь они наверняка сразу смекнут, что я сплю на ходу; и впрямь, пока они будут писать контрольную, мне придется приложить особые усилия, чтобы, не дай бог, не упасть головой на стол. Я иду на все это, ибо мне важно, чтобы все узнали, каким обстоятельствам я была обязана своими успехами.

Впервые я увидела его в Очереди к кассе нашей студенческой столовой и сразу же захотела с ним познакомиться. Грудь его в ту пору была более выпуклой, чем живот, густые черные волосы так буйно вились, что лоб казался гораздо выше и благороднее, а очки без оправы придавали его лицу несомненную интеллектуальность. Полгода спустя он признался мне, смеясь, что считал меня гордячкой и недотрогой.

Весьма существенным движущим мотивом последующих событий, скорее всего, было мое честолюбие; но поскольку я всегда считала это свойство характера стимулом к движению вперед, я не могу назвать его своей слабостью.

В то время как Освальд преспокойно высыпался после наших бурных ночей, отодвигая подготовку к реферату на туманное будущее, я каждое утро ровно без пяти минут восемь усаживалась на свое место в университетской аудитории. Мало-помалу юбки начали с меня сваливаться, а сама я еще до полуночи уставала от объятий. Как-то раз я даже заснула в ту минуту, когда Освальд целовал ступни моих ног, что дало ему повод сказать, будто я люблю его меньше, чем он меня. И я очень от этого страдала. Его глаза нравились мне без очков еще больше, а грудь так же густо курчавилась черными волосами, как и голова. Но мне очень хотелось стать учительницей, а ведь я училась всего-навсего на втором курсе.

— Как-нибудь управлюсь с этим рефератом, — говорил Освальд. — Сейчас ты для меня важнее.

Он был на два курса старше. Меня мучил комплекс неполноценности.

А потом ночью вдруг явился этот ангел. Заснула я в тот раз на плече Освальда только часам к четырем. Это был наверняка настоящий ангел — за плечами у него виднелись два лебединых крыла. Правда, лицо у него было совсем не такое, как у ангелов на картинах, но ведь художники часто приукрашивают действительность. Оно показалось мне даже знакомым, только не удалось вспомнить, где я его видела. Лицо у ангела было широкое и морщинистое, губы тонкие, подбородок выпуклый, волосы, седые и жиденькие, собраны на затылке в пучок. Из-под простых одежд, лишенных каких-либо украшений, выглядывали синие чулки; ангел был, по-видимому, женского пола. Голос у него — вернее, у нее — оказался низковатым, низковатым для женщины, но мягким и добрым.

— Хочу тебе помочь, ведь ты женщина. И выполню любое твое желание. Подумай сперва хорошенько.

Ощущение у меня было такое, какое бывает во сне, когда отрываешься от земли и легко паришь в воздухе.

— Хочу, чтобы на земле был мир! — сказала я.

— И в человецех благоволение, — добавил ангел и покачал своей старушечьей головой. — Никогда не обещаю того, что выполнить не в силах. Пожелай чего-нибудь для себя лично.

Мне это было очень кстати. И я попросила:

— Хочу всегда бодрствовать. Не чувствовать усталости. И обходиться вообще без сна.

— Будь по-твоему, — медленно вымолвил ангел. — Но только при одном условии. — И с какой-то неуместной для ангела поспешностью добавил: — Без этого все равно не получится. — Кивнув в сторону Освальда, который тоже давно успел заснуть, ангел сказал: — При условии, что ты будешь ему верна.

Я торжественно пообещала, что выполню это условие.

Ангел растворился в воздухе — исчез прямо у меня на глазах, и я проснулась. Медленно приподняв голову, я увидела совсем рядом спящего сладким сном Освальда — его высокий лоб, копну густых черных волос; даже во сне его руки заботливо прикрывали одеялом мою спину. В эту минуту я была готова поклясться, что мне никогда в жизни не придет в голову ему изменить. Утром я рассказала Освальду о своем сне, и мы дружно над ним посмеялись.

Хотя в ту ночь я спала мало, весь день я была бодра и свежа, несказанно удивила Освальда, приготовив на ужин домашний салат с крутыми яйцами, и все еще была деятельна и оживлена, когда он уже начал зевать. Тут я сказала ему, что он любит меня меньше, чем я его, а он в ответ на это уснул. У меня же сна не было ни в одном глазу. Ни в одном. Я была свежа, словно только что проснулась прохладным солнечным утром после десяти часов крепкого сна. Поглядела-поглядела я на своего Освальда, выбралась из-под одеяла, прикрыла его получше и села за письменный стол.

Поначалу Освальд никак не мог в это поверить, но я убедила его, несколько раз показав свою курсовую работу вечером и на следующее утро. Он посоветовал мне больше никому про это не рассказывать. Так я стала старостой группы; все восхищались моей работоспособностью, склоняли мое имя на собраниях и заседаниях как пример для подражания и образцовый плод женского равноправия; я получала премии и медали.

Когда проглоченные наспех завтраки стали тут же проситься обратно, мы с Освальдом оформили наши отношения. Меня спросили, не хочу ли я, чтобы мне разрешили освободиться от общественных обязанностей, но я возразила, что с меня хватит, если я благополучно разрешусь от бремени. Тогда мне предложили вступить в партию. На собеседовании секретарь нашей партийной организации так меня восхвалял, что мне буквально пришлось прикусить себе язык, чтобы не проболтаться. Признаюсь, я и сейчас не знаю, является ли общение с ангелами немарксистским по самой своей сути, а значит, и антипартийным. В общем, я промолчала. В конце концов им же было выгодно, что я отказалась от продления срока обучения и чуть ли не до самых родов готовила и проводила все собрания своей студенческой группы.

Молчала я и в роддоме, когда после полутора суток борьбы за жизнь моей дочери мне сделали вечером укол и вкатили в темную комнату, чтобы я могла как следует выспаться. Только через сутки наша Анетта вызволила меня оттуда своим писком. Акушерка сказала, что девочка — прелесть. Теперь это дитя уже в том возрасте, когда мужские взгляды подтверждают справедливость ее слов. А в ту пору мне совсем не нравилось, что в девять часов вечера свет выключали, так что у меня не было возможности даже читать, и шесть ночей подряд я была вынуждена думать только о преимуществах и недостатках своей странной судьбы.

У своей матери мой муж был старшим из четверых детей. Мать-то и приучила его — весьма своевременно — ходить за покупками, чистить обувь и пришивать пуговицы. Поэтому у него не сложилось представления, будто эта работа — прерогатива женского пола, и мне не в чем было его разубеждать. Но от природы он человек довольно инертный. И поскольку для меня сутки длились ровно на восемь часов дольше, чем для него, было бы просто не по-товарищески употребить это время только для своей личной пользы. Половину его дипломной работы написала я, а диктанты в тетрадях его учеников я проверяла еще будучи студенткой. Пришивать пуговицы он тоже мало-помалу разучился и дочкину коляску катал левой рукой, потому что в правой держал сигарету. А я в это время варила обед и стирала пеленки. Тем не менее государственные экзамены я сдала на «отлично», и мне сразу, без всяких попыток направить в сельскую местность, дали должность учительницы математики и русского языка в школе до того новой, что, собираясь на наш первый педсовет, мы входили в здание не по лестнице, а по дощатому настилу. За годы, прошедшие с той поры, лестничные перила заменяли не менее трех раз.

Дочка моя оказалась сущим подарком — она никогда не болела, и за первый учебный год я не пропустила ни одного урока; поэтому на второй год меня выбрали председателем месткома. Считалось, что «Бригитта всегда и все вывезет», и к этому так привыкли, что были неприятно удивлены, когда на собрании я попросила, чтобы отчетный доклад, подготовленный мной, прочитала другая учительница, — у меня вдруг все поплыло перед глазами.

Освальд обрадовался как ребенок и, как это свойственно мужчинам, ни с того ни с сего решил, что на этот раз будет мальчик. Он купил стиральную машину, чтобы облегчить мой труд, и однажды я настолько забылась, что позволила себе повесить во дворе белье, только что вынутое из центрифуги.

— Странные вещи творятся у Рохоллей, — возвращаясь с покупками на следующий день, услышала я на лестничной клетке голос соседки сверху; и хотя терпеть не могу подслушивать, я открыла дверь нашей квартиры лишь после того, как двери наверху захлопнулись. — Знаете, с каких пор висит их белье на дворе?

— Да нет, откуда мне знать, — ответил голос пенсионера, ее соседа по площадке.

— С двух часов ночи! — был ответ. Я представила себе удивленное лицо старика и тут же услышала, как он сказал:

— Да я давно спал в это время!

Но соседка не унималась:

— У них что ни ночь свет горит! И в два часа, и в пять. Странные вещи творятся в нашем доме!

Я решила, что придется сделать на окна жалюзи.

На этот раз у меня уже не спрашивали, не хочу ли я освободиться от своих общественных обязанностей. Нашего директора как раз послали учиться в высшую партшколу, и меня попросили его замещать — коллеги решили, что сидеть в директорском кресле мне будет легче, чем вести уроки в классах. А я обрадовалась потому, что планы на новый учебный год можно будет составлять дома.

Родился и впрямь мальчик. Муженек сиял от гордости и ни за что не соглашался вывозить малыша гулять в старой Анеттиной коляске. Была куплена новая, высокая, с большими колесами и ножным тормозом. В старой соседские дети катали друг друга по двору.

Вскоре после моего возвращения на работу нашего директора перевели в другую школу, только-только построенную: у него уже был опыт сколачивания педагогического коллектива. Меня назначили его преемницей. На торжественном собрании по случаю моего вступления в должность какой-то газетчик спросил моего мужа, не он ли прежний директор.

— Куда мне, — ответил тот. — Я всего лишь супруг новой директрисы.

Дома он называл меня не иначе как «мадам начальница». Мне не нравился тон, каким он это произносил; и однажды, чистя щеткой его пиджак, я обнаружила выпавшую из кармана записку. Я ее подняла. И прочла: «Милый мой Ослик! Если нынче вечером опять не сможешь прийти, буду ждать тебя возле почты завтра после работы. Сменщица в курсе и отпустит меня вовремя. Жду тебя с нетерпением, твоя Пышечка». Несколько дней спустя я увидела их обоих — они стояли перед витриной магазина «Ткани». Девушку я сразу узнала — она работала в нашем почтовом отделении, и я часто покупала у нее юбилейные марки. Она не доставала моему дорогому Освальду до плеча, зато волосы ниспадали у нее чуть ли не до пышно-округлого задика. Она ткнула пальчиком в перлоновую ткань с узором из роз, и они вошли в магазин, так меня и не заметив.

Я ничего ему не сказала. Наверное, не просто мужчине работать простым учителем в школе, директор которой его жена. А Освальд — хороший учитель, в конце учебного года ему всегда приходится брать такси, чтобы дотащить домой груду подарков, а в летние каникулы он иногда получает больше писем от своих учеников, чем я. Пусть у него нет и половины моих наград — но ведь, в конце концов, ему просто необходимо ежедневно восемь часов тратить на сон, говорила я себе, хотя по вечерам он частенько уходил «побеседовать с коллегами» и возвращался домой далеко за полночь. Что мне было делать? О том, чтобы мстить ему его же оружием, не могло быть и речи, семейных сцен я не выношу, ну а развод… Еще, не дай бог, выплывет, что я обхожусь без сна. Общая тайна объединяет.

И все же, забеременев в третий раз, я на него всерьез обиделась. В конце концов за ночные часы тоже всех дел не переделаешь. Поэтому я потребовала, чтобы в случае болезни кого-то из детей дома оставался он — ведь на нем только уроки, заменить его проще. Но когда он повадился что ни день возить Георга, нашего старшего мальчика, в клинику, я пожалела о своих словах. Мне даже не понадобилось наводить справки — я и так знала, что на врачиху его не хватит, самое большее — на медсестру.

Члены нашей парторганизации доказали мне как дважды два, что совершенно необходимо выставить мою кандидатуру на выборах в городской совет. Мне, само собой, помогут, в случае чего — снимут кое-какие обязанности по школе — ведь до сих пор справлялась же я с возраставшими требованиями! Потому что мне, мол, поистине присуще чрезвычайное чувство ответственности и достойная всяческого восхищения дисциплина.

Меня выбрали. Я, правда, не выполнила пожелания председательницы районного отделения Демократического союза женщин немедленно вступить в этот союз, но уступила просьбе одного журналиста дать интервью для репортажа на целый разворот в одном из еженедельных журналов.

Договариваясь с ним по телефону, я сразу обратила внимание на его манеру растягивать слова — за этим угадывалась не осторожная осмотрительность, а, скорее, небрежная меланхоличность. Секретарша распахнула дверь моего кабинета, и на пороге появился худощавый загорелый мужчина с густой сединой в волосах, так пристально взглянувший на меня ярко-голубыми глазами, что я не выдержала и первая отвела взгляд. Во всем его облике не было ничего от репортерской суетливости, и я сразу прониклась к нему доверием. Он почти ничего не спрашивал о моей биографии и записал лишь две-три даты. Мы с ним просто беседовали о психологии в общем и целом и об авторитарном воспитании в частности. Оказалось, что он прочитал мою статью, опубликованную в педагогическом журнале, и счел, что она написана недостаточно остро и дискуссионно, а я возразила, что его-то по крайней мере моя статья вызвала на дискуссию. Тут мы оба рассмеялись. Я отложила назначенную ранее деловую встречу, попросила секретаршу принести нам по рюмочке коньяку и отпустила ее домой. Удивлению ее не было предела. Я заметила, что на его пальце нет обручального кольца. На мой звонок — просьбу забрать младших детей из детского сада и яслей — Освальд ответил брюзгливым согласием, после чего мой визави полуспросил-полуотметил, что мой супруг, вероятно, человек разумно и широко мыслящий и лишенный предрассудков, а я предпочла ограничиться уклончивой полуулыбкой.

Прощаясь, он робко задержал мою руку в своей и спросил, не соглашусь ли я еще раз побеседовать с ним. Из приличия мы условились встретиться у него дома только через два дня.

Впервые я ощутила потребность открыть свою тайну — не из угрызений совести, поскольку такие слова, как «образец», «эмансипация» и «выдающаяся», по всей видимости, вообще не относились к его словарю. Просто мне захотелось распахнуть перед ним душу. Так что пришлось следить за собой. Из осторожности я отказалась от французского коньяка, но перед пластинкой Эдит Пиаф устоять не смогла. От смущения мы почти не разговаривали. Я поспешно попрощалась и ушла.

На следующее утро я не стала проверять контрольные по геометрии (а ведь мои ученики всегда хвалили меня за то, что я не мучаю их неизвестностью и сообщаю оценки на следующий день), а также стирать пионерскую форму дочери и гладить и развешивать гардины в гостиной. Дочь возмущалась — как же, ей пришлось надеть на пионерский сбор грязную форму, ученики удивлялись, а муж… Тот только на следующий день удосужился спросить, не заболела ли я. Может, я и впрямь была больна. Я так полюбила ночные часы. Хоть и работала за других, но это было мое время, время для себя. Кругом тишина, проезжающая машина или субботний пьяный галдеж только подчеркивают ее глубину. И что я ни делаю — штопаю шерстяные носки, читаю книгу или проверяю ученические тетради, — никто не врывается ко мне с вопросом, почему собачки не умеют говорить или готов ли наконец обед; а если кто-нибудь из детей кашляет или температурит, я рада уже тому, что могу открыть дверь в детскую и следить за каждым движением спящего. Теперь я просиживала ночи в кресле и целой пачки сигарет мне не хватало — я была готова разбудить свое семейство, чтобы оно удержало меня от соблазна бежать к нему, к Конраду Г. Он заслуживает того, чтобы я любовно вывела его имя, мне просто не хочется его компрометировать. А соблазн велик — ведь точно знаешь, что тот человек ждет, чтобы ты пришла! И что ж такого — на такси туда и обратно, а когда зазвонят будильники у рабочих утренней смены, ты уже дома, накроешь на стол, как всегда, поджаришь тосты — ничего не случилось. Ничего не случилось.

Невольно я начала сравнивать, потом сама себя одергивать и корить за необъективность. И у него есть слабости, говорила я себе, только другие, и они начнут меня раздражать, как только я привыкну к его достоинствам, — так было и с Освальдом. Зато сколько я потеряю! Ведь я знала про себя, что честолюбива, что мне нравится каждый год — в мае или октябре — видеть на своей груди новый орден, и знала, что мои коллеги считают это в порядке вещей. Еще бы — они были счастливы, что я делаю за них всю работу. Иногда я задавалась вопросом, почему их не удивляет, как это я успеваю все сделать. Вероятно, переоценивают моего мужа.

Я направляюсь в спальню. Мой Освальд дышит глубоко и ровно, очки лежат рядом с открытой книгой на ночном столике, из-под одеяла выглядывает голая ступня. В последнее время он не уходит вечерами из дому без меня. Я прикрываю ступню одеялом и бросаю его рубашку в стиральную машину.

Журнал с интервью Конрад Г. принес мне в школу. Секретарша спросила, не надо ли принести коньяку. Я отрицательно покачала головой.

Мне показалось, что он еще больше похудел. В его взгляде уже не было ничего испытующего — он был так же меланхоличен, как и голос. А я радовалась, что ко мне в любую минуту могут войти.

В его репортаже я узнала себя. Впервые в жизни мне отдавали должное как личности, какой я была бы и без дополнительных ночных часов, хотя и тут, естественно, было написано о моей загруженности, о моих профессиональных, семейных и общественных свершениях и заслугах. Я едва удержалась, чтобы не сказать ему правду, и потому попросила больше не искать со мной встреч. Его сигарета дрожала, когда он стряхивал пепел. И когда мы с ним вышли, машинка моей секретарши застрекотала как бешеная.

Вскоре заявил о себе наш четвертый ребенок (от пятого меня спасли таблетки). Я попросила Освальда озаботиться тем, чтобы нам дали квартиру побольше. После рождения малыша мы переехали в четырехкомнатную квартиру в старом доме.

Теперь, чтобы все успеть, мне приходилось и в ночное время рассчитывать каждый час. «Иосиф и его братья» Томаса Манна я читала в течение двух лет. Постепенно журналисты стали меня раздражать — они отнимали уйму времени, и я волей-неволей научилась их отваживать. Но от телевизионной передачи «Парад 1971 — мы чествуем лучших из лучших» я не смогла (и не захотела!) увильнуть.

Церемония шла в эфир прямой передачей. Зал был набит зеваками, поклонниками эстрадных звезд, героями дня, которых собирались чествовать, и их родственниками.

Я сидела рядом с Освальдом в первом ряду. И знала, что ведущий передачу вызовет меня пятой. Передо мной выходили только мужчины. Каждый из них получал награду — либо туристическую путевку в Москву вместе с супругой, либо мотоцикл.

В паузах между награждениями размалеванные куколки с микрофоном у самых губ исполняли то, что называется шлягерами. Освальд не сводил глаз с одной певички, крашеной блондинки с приклеенными ресницами, затянутой в серебристо-зеленый переливающийся комбинезон. Она так интенсивно вращала бедрами, словно мешала ими суп в огромном котле. Мой Освальд пялился на нее как завороженный и аплодировал так, что чуть руки себе не отбил. Меня это взбесило. Во-первых, потому, что в этот день как-никак собирались чествовать меня, а во-вторых, я сочла его вкус вызывающе вульгарным.

Телекомментатор ворковал елейно-чарующим голосом — совсем не так, как на репетиции накануне. У него выходило, что люди, которых сегодня чествуют, вообще не имеют никаких человеческих слабостей или пороков и в их жизни существует только работа, родной коллектив, чувство локтя и движение новаторов-рационализаторов. Я даже подумала — уж не заключили ли они, подобно мне, ночной контракт; но еще до того, как меня вызвали на сцену, я сообразила, в чем состоит принципиальное различие между мной и моими досточтимыми предшественниками: все они — мужчины. И сидящие сейчас в зале жены наверняка делают все то, на что у меня уходят ночи.

После четвертого награжденного на сцену опять выплыла и замяукала в микрофон та блондинка. Думается, ущипни я Освальда в эти минуты, он бы даже не заметил. И зря я надеялась, что он пожмет мне руку перед тем, как меня вызовут на сцену. Под ложечкой у меня екало, как бывает, когда катаешься на «чертовом колесе». Ведущий встретил меня ослепительной улыбкой и воскликнул:

— А теперь, уважаемые дамы и господа, — гвоздь нашей программы, ее венец, живое воплощение осуществленного у нас женского равноправия! Женщина — мать четверых детей, депутат городского совета, директор школы…

Углы моих губ сами собой поползли вниз, и я чуть не пропустила мимо ушей вопрос, почему я стала учительницей. Спохватившись, я ответила, как было условлено. Но когда телекомментатор игриво спросил, как я справляюсь со всеми своими обязанностями и не составляю ли я себе распорядок дня, я вдруг выпалила:

— Я не сплю ночью.

Губы ведущего еще улыбались, но глаза остекленели.

— Ну да, конечно, — нашелся он и деланно рассмеялся. — Легко себе представить: бессонница! При вашей-то занятости.

— Нет, — уперлась я. — Вовсе не обычная бессонница. Просто я не знаю, что такое усталость. И работаю круглые сутки.

На этот раз он уставился на меня уже в полной растерянности. Потом взял себя в руки и опять рассмеялся — да так раскатисто; видимо, слишком близко поднес микрофон ко рту.

— Это была шутка! — воскликнул он. — Причем блистательная! Остроумнейшая! Чтобы справиться со всеми делами, которые легли на ваши плечи, и вправду без ночных часов не обойтись! Намек понят!

— Вовсе я не шучу, — упрямо сказала я. — И ни на что не намекаю. Это чистая правда.

Я отчетливо видела лицо Освальда в первом ряду. Он зажимал ладонью рот.

— Однажды ночью — я тогда еще училась в университете, — продолжала я, стараясь говорить в микрофон и следя, чтобы каждое слово было слышно, — мне явился ангел и пообещал исполнить любое мое желание. Я попросила его сделать так, чтобы я могла обходиться без сна.

Я заметила, что по щеке телекомментатора покатились капельки пота. Однако многолетний профессиональный навык взял свое.

— А может, то был не ангел, а черт? — спросил он, лукаво улыбаясь, и погрозил мне пальцем. — Явился к вам собственной персоной при рожках и копытцах? Чтобы заключить с вами договор, скрепленный кровью? Дамы и господа! — победительно воскликнул он, обращаясь к публике. — Перед вами — современный Фауст! Фауст нашего времени принял образ женщины! Итак, перед вами Фаустина!

Бурные аплодисменты обрушились на меня, словно грохот водопада. И я махнула рукой. Пускай верят в свои сказки, подумала я и улыбнулась залу.

Ведущий опустил несколько намеченных нами вопросов, хотя все как будто бы выправилось и я отвечала как надо. Его обаяние иссякало с каждой минутой; торопясь закончить со мной, он дал знак своим помощникам поскорее выкатить на сцену предназначенный мне в подарок цветной телевизор. Оркестр тоже поспешил вступить, и черногривый малец в свитере, сверкающем золотыми нитями, запел: «Я люблю лишь тебя, тебя одну…»

Освальд ничего мне не сказал. Только озабоченно взял мою руку в свои — рука была горячая.

В заключение был дан коктейль для участников вечера и их близких. Я хотела было удрать, но Освальд счел это неудобным. Ведущий старался держаться от меня подальше.

Соломенные локоны оказались шиньоном, но глазкам, обрамленным синтетическими ресницами, очевидно, приглянулись залысины, очки и округлый животик. Супруга одного из награжденных — того, что получил туристическую путевку, — сказала мне:

— Ну вы им и дали по мозгам!

Я спросила, кто она по профессии.

— Из-за детей сижу пока дома, — вздохнув, ответила та.

Мой муженек успел уже чокнуться с блондинкой. Длине ее когтей мог бы позавидовать тигр, вот только перламутровый лак был бы ему ни к чему.

Молодой человек, назвавшийся литсотрудником телевидения, предложил мне устроить встречу с одной писательницей. Ему, мол, показалось, что из такой встречи может получиться телеспектакль. Я поинтересовалась, собирается ли он использовать сюжет с ангелом. Он рассмеялся. Зубы у него были ровные и ослепительно белые.

— Да нет, — возразил он, — это было бы нереалистический.

— Значит, получится тоска зеленая, — отрезала я.

Мне на память пришло множество подобных спектаклей; уже через четверть часа я предоставляла их досматривать другим. Литсотрудник пожал плечами, но потом улыбнулся и сказал:

— Вы себя явно недооцениваете.

Нравятся мне такие зубы.

Через открытую дверь в соседнее помещение я видела Освальда и псевдоблондинку. Его рука обвивала спинку ее кресла, а перед ними, прямо на полу, стояла початая бутылка шампанского. Хотелось бы мне посмотреть на счет расходов за этот вечер.

Юный литсотрудник подвизался на ниве педагогической тематики. Да и сам, видимо, совсем недавно покинул стены школы. В конце концов мы с ним погрузились в болото школьных анекдотов и там завязли. Он заявил, что не в состоянии себе представить, будто школьникам может доставить удовольствие злить меня. Я ответила:

— Ах вы, шалунишка!

Один только счет за выпитое мной шампанское составил наверняка солидную сумму.

Он заказал такси. Освальда с эстрадной певичкой давно и след простыл.

Я бы назвала этого мальчугана «зайчик-попрыгайчик». Но его так распирало от гордости, что он не постеснялся потом спросить, хорошо ли мне с ним было. У меня не было ни малейшей охоты доказывать ему его бесталанность в этой сфере, тем более что ощущение усталости, столь знакомое мне по давним временам, уже начало сковывать мое тело. Но я тут же пришла в себя, как только увидела перед кроватью ноги ангела в синих чулках. И сейчас еще никак не возьму в толк, как это я после такого шока ухитрилась заснуть и спать глубоким и крепким сном.

Когда я утром вернулась домой, Освальд уже спал в своей постели. Дочка тут же стала жаловаться, что мальчики вымазали подушки повидлом и что она ничего не могла с ними поделать.

— Где ты пропадала так долго? — хныкала она.

Вечером я улеглась рядом с мужем. Освальд молчал.

Депутатские обязанности я предпочла за собой оставить. А вот от директорского поста просила меня освободить. Растерявшись от неожиданности, меня послали к докторам. За несколько часов, проведенных в разных кабинетах, удалось установить, что правый глаз у меня видит хуже, чем левый, и что один верхний зуб нуждается в пломбе.

Я призналась терапевту, почтенному мужчине лет шестидесяти, зачем я здесь. Доброжелательно улыбаясь, он написал мне направление к психиатру. Я понадеялась, что этого хватит, чтобы освободить меня от работы в школе, но они потребовали, чтобы я подлечилась. И только когда я заснула на школьном собрании, им пришлось отступить.

Теперь Освальд из кожи лезет, чтобы мне помочь. Убеждена, что с тех пор он не изменил мне ни разу. Я бы могла отомстить ему за все прошлые обиды, но у меня на это нет ни времени, ни сил.

Завтра я в третий раз дам в газету объявление — все еще надеюсь найти приходящую домработницу хотя бы на два дня в неделю.

Перевод Е. Михелевич.