АМОН И СТИРАЛЬНАЯ МАШИНА

Надо мной — кроны старых каштановых деревьев, что растут вдоль улицы, ведущей от городской железной дороги к ипподрому. Каштаны лопаются, упав с высоты почти в двадцать метров, и глядят вверх, уставясь в небеса своими заиндевевшими личиками с лощеной коричневой кожицей. Из года в год срывает их ветром. А каждый новый год — это новая цифра в итоге прожитых тобой лет. Осень листает книгу жизни от прошлого к будущему — только для тебя грядущее неясно.

Деревья уводят улицу в неизвестность. Неизвестность для меня, хотя я уже у цели. На углу, на больших старых дощатых воротах, надпись: «Школа верховой езды». Сюда-то мне и надо. Я жажду этого с упорством альпиниста, не ведающего покоя, пока вершина не окажется у него под ногами. Но как только вершина покорена, в голове рождается новая цель, недоступнее предыдущей, потребующая от тебя опять отдать последние силы (что бывало не раз), за ней последует новая, и ею ты пожертвуешь вновь, ради того — достигнутого или не достигнутого, — что осталось позади.

В третий раз иду по следу конских копыт на тротуаре. Дважды я оказывалась перед запертыми воротами. Сегодня все должно быть в порядке. Ведь я позвонила сюда. Меня ждут. Юли собирает каштаны и все время что-то говорит. Ее темные глаза испытующе скользят по моему лицу.

— Почему ты молчишь, мамочка? — Она стоит передо мной с виноватым видом.

— Что?

— Ну, каштаны в твоей сумке, мама. Можно, мы положим их потом на балконе?

Грязными руками она лезет в карманы моей светлой юбки, и я думаю, что же я за изверг, перед которым ей надо так притворяться, чтобы быть хоть чуточку счастливой.

— Как хочешь.

Ко мне благодарно прижимаются, а я думаю с тоской на сердце, что Кордула, моя вторая дочь, наверняка приняла бы мою рассеянность за равнодушие по отношению к ней и со злости расшвыряла бы каштаны по мостовой. Сейчас она в школе. На школьном дворе тоже есть каштановые деревья. Удивительно. Там я никогда не видела каштанов, сорванных ветром…

Сегодня на обветшалых воротах новая вывеска: глубокий черный шрифт на ослепительно белом фоне, и они широко распахнуты. Мы входим в квадратный двор. Со всех сторон — конюшни. Посередине — куртина старых лип, а за ними через пространство над стеной взгляду открываются ворота на ипподром. Двери конюшен заперты, лишь одна, в пяти метрах от входа, стоит нараспашку, но это мы замечаем, когда, уже собравшись было уходить, поворачиваем обратно к выходу. С опаской входим в конюшню.

Хорошо, что, войдя сюда, мы не сразу наполнили наши легкие этим тяжелым воздухом, который потом наэлектризует нас, как свежий след — охотничьих собак. Я впервые вижу настоящую конюшню. Широкий проход посередине, справа и слева отделения, огороженные на половину высоты, — они называются боксами. Боксы заполнены рыхлой соломой, лошади не привязаны и свободно бегают внутри. Они тянутся к нам, высунув голову из-за загородки. Нам делается немного не по себе. Мы останавливаемся в проходе и поглядываем по сторонам.

— Вы фройляйн Бем? — раздается голос позади нас.

В полумраке я с трудом различаю в конце прохода старый стол и гигантское кресло, а в нем — долговязого молодого мужчину, который небрежно протягивает мне руку, когда я говорю:

— Да, Бем — это я, а вот моя дочь Юлиана.

Он разглядывает меня. Я знаю: мои глаза сейчас смотрят жестко и бедра еще довольно узкие, моя рука твердо отвечает на пожатие. Он все оценивает. Кривит рот, теребит свой светлый курчавый чуб и говорит:

— Хорошо, я беру вас, фройляйн Бем.

Вот так же он стоит, когда оценивает лошадей, которых покупает заведующий, узна́ю я позже, и за те три года, что я была завсегдатаем конюшни, ни разу не ошибся.

А заведующий как раз не обладает глазом посвященного, который распознает лошадей. Он не видит, когда лошадь прыгает, как она будет прыгать через пять лет, работая в «Школе верховой езды», и он не подозревает, какие дефекты разовьются из легкой экстравагантности при беге рысью за эти годы четырехразовых каждодневных занятий с разными седоками.

Долговязый блондин всегда не в духе, когда распределяет, кому принять новую лошадь, у него нет хороших наездников, которые смогли бы сдержать развитие тех недостатков, которые им уже замечены. Лошади — это материал, который принесет — или не принесет — ему успех, а там, где придется отчитываться, стоят неумолимые цифры, красные или черные. Эти цифры и его самого оценивает некий взгляд… Он выбирает, чего больше: черного или красного, — выражает одобрение или неодобрение, и каждый знает, что от такого взгляда зависит и материальный аспект. Но в голове блондина все-таки живут настоящие лошади, поставленные в зависимость от красного или черного.

Что для него значит больше: один такой одобрительный взгляд или то, что у лошади кривая спина, вода в суставе или трещина в бабке, которые будут стоить ему двух недель упорного труда, если это вообще излечимо. Что приносит большее удовлетворение: подобный взгляд или «материал»? Но разве лошадь лишь материал? Разве она не служит и боевой единицей, и транспортным средством, и тягловой силой, и гимнастическим снарядом? К тому же она основное средство производства, так сказать, готовой продукции — наездников, — средство, используемое как бесплатные образцы, предназначенные для работы на износ.

Они, конечно, заменимы: учитель верховой езды и лошадь. На их место всегда найдутся другие, так что приходится терпеть, даже если измучен до предела.

Тебе не хочется в этом копаться, ты не думаешь об этом, да еще пока ничего и не знаешь толком, а Длинный говорит:

— Сто марок за десять уроков. Плата вперед. В следующую субботу быть в резиновых сапогах и старых брюках. До свидания. Сейчас я занят.

Десять марок в неделю, к тому же придется тратиться на еду в здешнем кафе. Из этих денег за два года можно бы скопить на стиральную машину или на новую мебель для детской. Сорок — пятьдесят марок в месяц как раз та сумма, которую мы откладывали бы, если бы жили экономно.

Той же улицей мы возвращаемся обратно к железной дороге, а в следующую субботу берем с собой и Кордулу. Вместо старых брюк и резиновых сапог на мне сестрин поношенный костюм для верховой езды — «безнадежно старомодный», как пишет она в письме. «Если он слишком старый, ты его выброси», — советует она мне.

Блондин и на этот раз сидит в своем старом, протертом кресле, отдавая распоряжения какому-то невидимому работнику. Потом говорит, повернувшись ко мне:

— А, фройляйн Бем.

И опять окидывает меня уже знакомым оценивающим взглядом, но на этот раз не столь пронизывающим.

— Ну, если вы будете тренироваться в таком костюме… Во всяком случае, турниров мы здесь не устраиваем. Подождите, сейчас для вас подготовят лошадь.

Надо было ему ответить: «Я сама, господин Легг».

Вместо этого я знакомлю его с дочерьми. С ними он мил донельзя и рычит на всю конюшню:

— Гудрун, поторопись, давай сюда Бамби.

Мне становится стыдно за свой слишком нарядный костюм и перед работником Гудруном, который теперь должен работать на меня. Хотя ведь я не знакома с этой работой. Ищу Гудруна. В одном из боксов позади лошади я замечаю чьи-то маленькие резиновые сапожки. Решительно вхожу в раскрытые двери. Останавливаюсь. Кордула и Юлиана входят следом. Кордула посматривает на меня справа, Юлиана — слева. Ничего не случается. Я делаю еще один, такой же решительный, шаг. Кордула и Юлиана за мной. Снова ничего не случается. Девчонки начинают дурачиться. Они чувствуют себя уверенно благодаря моему решительному виду. Я должна сделать еще один шаг. Сказать что-нибудь. Но я стою как вкопанная.

«Тандем а. Тезура ф. Меркур» — аккуратными белыми буквами выведено на табличке. Три имени, перед последним частичка «фон»! Тандем — дворянского происхождения! Разглядывая животное, я возвожу его в высокий сан. Внимательно рассматривая лошадь, замечаю отличительные признаки, выдающие ее благородное происхождение. Корпус хорошо сформирован, шкура такого черного цвета, каким переливается лишь изысканный шелк. Тандем высок ростом, передние ноги он степенно переставляет близко одну к другой, а задние пребывают в некоей грациозной выжидательной позиции, которая может моментально измениться благодаря изящно приподнятому копыту. Голова выдвинута вперед. Перед ним находится кормушка. Уши торчком, глазное яблоко, повернутое к нам, сияет белизной. Эти глаза излучают молодой блеск, придающий спокойному, почти невозмутимому облику лошади тот налет утонченности, который соответствует маленькому «фон». Мое сердце громко колотится в груди наперекор тихому благоговению, охватившему меня.

Я еще раз делаю движение вперед. Дети — за мной. Наша решительность сдерживается почтительностью. Мы теряем дар речи.

Я нахожу все новые поводы для восхищения. В этой маленькой конюшне, пришедшей в упадок, — хотя просторные боксы и напоминают о прежней роскоши — обитает отпрыск кобылы голубых кровей, прародительницы всех породистых лошадей.

— Уходите скорей, Тандем брыкается! — кричит нам Гудрун.

Стрелой лечу к дверям. Дети из-за моего резкого движения падают на колени. Я валюсь на них. Шорох соломы пугает лошадь. Она взбрыкивает всеми ногами разом, вращая ослепительно белыми глазными яблоками. Уши крепко прижаты к голове. Кордула и Юлиана ловко высвобождаются из-под меня и, не издав ни звука, работая руками и ногами, выползают наружу. Я лежу на спине, раскинув руки, а ноги держу согнутыми в коленях. Меня будто паралич разбил. От входа кричит Кордула:

— Мама, давай скорее!

Тут Тандем совсем сходит с ума, а я, сделав кувырок, вылетаю из бокса. Отряхиваю солому со своего костюма. Теперь наконец мы видим Гудрун. Она смеется. Громко ругаясь, она с помощью узды встряхивает Тандемову голову, искусно стянутую ремнями.

Девочки тоже смеются.

— Мама, ты иногда так же обращаешься с моими ушами, — говорит Кордула.

Гудрун все ругается:

— Скотина! Ты уже довольно сожрала хлеба… старая баба… Тебе пора в Голландию.

Только это удалось мне разобрать из той длинной отповеди, во время которой лошадь все раздувала ноздри и таращила глаза, сверкая белками.

Отведя душу, Гудрун несет перед собой свой толстый живот, приближаясь к нам.

— Легг, — говорит она и протягивает мне короткую полную руку. Я пожимаю ее крепкую ладонь. Взгляд светло-серых глаз направлен прямо мне в лицо, и я неуверенно говорю:

— Моя фамилия Бем, а это мои девочки: Кордула и Юлиана.

Она смотрит на них, потом переводит взгляд опять на меня:

— Прелестные имена, а у нас, верно, будет сын. Мы назовем его Грегор. А для девочки никак не можем имя придумать.

Я большими шагами, почти бегом, следую за ней.

А она уже у дощатой двери бокса, на которой значится: «Бамби а. Барбарина ф. Титан». Я настораживаюсь. Опять это «фон».

— К Бамби мы войдем вместе, — наставляет она меня, — только никогда не подходите к лошади сзади и сначала ласково заговорите с ней.

Она похлопывает Бамби по загривку.

— Не болтай так много, да поживей, Гудрун, — поучает ее муж. Его щеки зарделись. На них заметен нежный пушок. Белокурые волосы обрамляют лицо, сквозь очки без оправы он смотрит так же ясно, как и тогда, когда привел меня в полное замешательство. За очками струится что-то, чему нет названия, на что просто невозможно наглядеться, что присуще лишь молодости — и с возрастом исчезает.

Гудрун умолкает и продолжает спокойно делать свое дело. Почувствовав себя лишней, я начинаю ходить туда-сюда по проходу. Девочки, на полшага позади меня, следуют за мной. На всех табличках после первого имени стоит «а», после второго — «ф». Неужели сплошная аристократия?!! В каждом боксе — лошадь, этакое здоровенное животное, крепко сбитое, но с изящными формами, а в одном — маленькая сивая лошадка, а еще в одном — пони. И у всех по три имени, которые связаны этими «а» и «ф». Какие роскошные имена! И все-таки что-то здесь неладно. Надо бы узнать. Я замечаю, что Легг сидит в одиночестве.

— А в Голландии придают значение благородному происхождению, например, Тандема? — осторожно начинаю я разговор.

— Да, особенно мясник!

— Это почему же?

— Тандем стар, своенравен, медлителен. А за конину платят валютой. Возьмите сегодня Тандема вы.

Я выхожу во двор и делаю глубокий вдох. Загадочное «фон» мне, в общем-то, совершенно безразлично. Мне бы только разузнать, как садиться в седло. Другие уже сделали по два круга. Я подхожу к одной паре в джинсах.

— Извините, пожалуйста, моя фамилия Бем, вы не могли бы мне подсказать, как садиться на лошадь?

Оба курят по очереди одну сигарету, и мужчина цедит сквозь зубы:

— Ногу в стремя, руки на седло…

Я жду дальнейших разъяснений, но он говорит:

— Потом все элементарно.

Он отворачивается в сторону, и до меня наконец доходит: аудиенция окончена.

Наездников вызывают к лошадям. А я быстро отдаю распоряжения детям. Кордуле захотелось побыть во дворе, рядом с высокими липами. Неподалеку лежит лопата. Две отслужившие свое повозки стоят поодаль, под деревьями; между веток я замечаю качели. Юли хочет пойти со мной на манеж, она обещает послушно сидеть на скамейке. Меня вызывают уже во второй раз, и я бегу к конюшне. Мне бы в туалет… Это совершенно необходимо, но фрау Легг уже отвязала Тандема и ведет «ее» ко мне. Тандем — это «баба». Так сказала Легг.

— За что же мне взяться? — спрашиваю я в отчаянии. Фрау Легг поправляет кожаный повод в моих руках и улыбается.

— Фройляйн Бем, быстро вставайте в строй перед конюшней! — кричит Легг, и я пытаюсь вытащить лошадь из конюшни, но та и шагу не делает.

А ведь рядом с Гудрун лошадь бежала как заведенная. Я тяну за повод и в упор гляжу на нее, сверкая белками. Но я не знаю, на каком расстоянии видит лошадь. Придвигаюсь немножко ближе. Тяну за повод. Выпрямляюсь перед Тандемом во весь рост и грозно смотрю на лошадь.

Только не волноваться, думаю я, лошадь очень большая. Легг поднимает руку.

— Быстрее, — рычит он. Тандем одним прыжком выскакивает из конюшни. Я отбегаю в сторону. А ремни крепко обмотаны вокруг запястья. Я спотыкаюсь. Падаю. Способ моего продвижения к цели не слишком элегантен. Слышу задорный хохот.

— Фройляйн Бем, что вы там ищете? — спрашивает Легг.

Поднимаясь, я ищу глазами Юли. Она сидит, судорожно вцепившись руками в скамейку, ноги не достают до земли. На лице ее написано: «Я послушная. Сижу на скамейке. Не встаю, пока ты не разрешишь».

Кордула прислонилась к дереву и строит мне — с безопасного расстояния — сочувственную мину. Я с полным безразличием оглядываюсь вокруг и успокаиваюсь, заметив, что Тандем без моей помощи идет на свое место. Я трусцой направляюсь к лошади. Колени у меня дрожат.

— Садитесь на лошадь слева, фройляйн Бем.

Я зла на Легга. И все-таки не знаю, с чего начать.

— А где лево? — спрашиваю я.

Раздается взрыв хохота. Кордула прячется за дерево, а Юли смотрит на меня вытаращив глаза. Я стараюсь успокоиться и говорю про себя: «Что тут смешного, ведь все зависит от ориентира. Может, точка отсчета я, а может — лошадь. Сейчас-то лошадь справа от меня, а когда я повернулась, чтобы забраться на нее, она окажется с левой стороны».

— По коням! — слышится команда. Я стою в полуметре от лошади и нагибаюсь пониже, чтобы из-под ее шеи увидеть, как другие управляются со своим телом, принимая необходимое положение, позволяющее в мгновение ока сесть в седло. Вдруг Тандем поднимает левую переднюю ногу и начинает бить копытом. Я ужасно пугаюсь, а лошадь короткими прыжками направляется в конюшню. От страха ремни выскальзывают у меня из рук.

Фрау Легг наготове стоит у двери в конюшню. Она спокойно идет наперерез лошади и берет ее под уздцы. Мне так стыдно, что кровь бросается мне в лицо.

— Фройляйн Бем, вы ни в коем случае не должны отпускать повод, ни в коем случае, — мягко говорит она и вкладывает ремешок в мои потные пальцы.

Господин Легг отдает команду тем, кто уже в седле:

— Спешиться! Сегодня мы ведем лошадей на манеж. Гудрун, ты пойдешь рядом с фройляйн Бем.

Я подзываю Юли, она живо вскакивает со скамейки и подбегает к нам.

— Иди рядом с фрау Легг, — шепчу я ей, — веди себя как следует.

Ко всему прочему ведь я еще нервничаю из-за Юли. Но этого никто не должен видеть. Юли кивает. Она медленно идет к фрау Легг. Та берет девочку за руку, и они вместе шагают по скрипучему гравию. Теперь моя задача заключается в том, чтобы пройти вместе с лошадью в ворота, отделяющие конюшню от ипподрома.

Я еще не знаю, что лошади боятся перегона с места на место, да и моя собственная боязнь для меня открытие. Совершенно не представляю себе, когда надо натянуть повод, когда ослабить, а когда говорить ласковые слова. Я вся во власти лошади, ее норова. Она покоряет, возбуждает, страшит меня, перенося на меня свои ощущения, извлекая из моего существа то, что погребено под чувством страха, надеждами и желаниями.

Мы идем вдоль стены, скрытой за кустарником, которая окружает территорию конюшни. Это узкая дорожка, с одной стороны растут чахлые неухоженные кустики. Меж двух старых прекрасных деревьев, возвышающихся над шелестящим кустарником, взору открывается вид на ипподром, который раскинулся широко вокруг, гладкий и зеленый, и почти у самого горизонта переходит в темную полосу, сливающуюся вдалеке с лесным массивом.

— Короче повод! — кричит фрау Легг.

Хорошо, что я держусь за ремни обеими руками, потому что Тандем опять начинает рваться вперед. Вдруг лошадь встает на дыбы и бьет в воздухе передними копытами. Когда-то мне говорили, что лошади никогда не наступают на людей. Очень хочется, чтобы это была правда. Зажмурившись, я вцепляюсь в повод с такой силой, что у меня, наверное, белеют костяшки пальцев. Тандем успокаивается, и я открываю глаза. Оглядываюсь. Юли стоит рядом с фрау Легг и готова, видно, в случае чего спрятаться за деревом.

— Что случилось? — спрашиваю я у Гудрун.

— Опять Гольф выкинул коленце. Бамби шел слишком близко, а Гольф этого терпеть не может. Нервозность обоих действует на остальных, передается. И все просто сходят сума.

Лошади занервничали еще раз, когда мы шли узкой дорожкой между административным корпусом и огороженным выгоном, который расположен позади конюшни и с заднего конца которого мы теперь находились. Тандем здесь пошел каким-то дробным шагом. Его копыта выбивают стаккато. Я держала лошадь на коротком поводе, так что никак не могла избежать соприкосновения с ней, мои плечи касались ее шеи. Я вся взмокла. Наконец мы обогнули административный корпус из красного кирпича и помчались по широкой, покрытой гравием дорожке перед трибунами. Скрежет гравия под множеством копыт вбуравливается в мой мозг. Между древними деревьями стоят маленькие облупившиеся павильоны, ларьки, лотерейные будки; мимо проносятся огороженные белыми оградками газоны, открытые конюшни, узкие проходы-коридоры, ведущие к ипподрому и обсаженные живой изгородью невысоких ухоженных кустиков.

— Мама, это аллейки специально для детей! — радуется Юли.

«Да, да, — думаю я раздраженно, — как раз для тебя».

— Это «аллея» для скаковых лошадей, — объясняет Гудрун, — когда они по воскресеньям выходят на ипподром. Отсюда им трудно вырваться, если они испугаются и вздумают убежать. Разве ты этого не знала?

— Нет, — отвечает Юли.

Юли удивлена, а я виновато мотаю головой. Нам надо было хоть раз пойти на бега.

— Держите крепче, — слышится команда.

Фрау Легг сама берется за повод и заодно поближе притягивает к себе Юли. Я еще ничего не успела понять. Теперь-то я вижу, что впереди кружит на полном скаку лошадь с черной гривой и черным хвостом.

— Гольф, — поясняет фрау Легг, — держите Тандема сами. — Она ставит Юли между нами и приказывает: — Стой совсем тихо, Юлиана.

«Сейчас же взять Юли и смыться», — проносится у меня в голове.

Я придвигаюсь поближе к Тандему и обеими руками крепко вцепляюсь в ремни. Гольф ведет себя ужасно. Он прыгает, занося вперед круп. Всеми четырьмя ногами отталкивается от покрытой гравием земли. Потом начинает бить в воздухе передними копытами. Затем переносит центр тяжести вперед и взбрыкивает задними ногами. А вот он уже носится по территории так близко от наездников, которые, окаменев, стоят рядом со своими лошадьми, что у них в ушах свистит от его бешеной скачки. Упершись в ствол толстого дерева, Гольф пытается сбросить седло. Это ему не удается, и он снова принимается кружить по манежу. Немного успокаивается. Легг подзывает к себе мужчину в джинсах.

— Ловите Гольфа! — приказывает он.

Но тот делает все как-то неловко. Гольф, завидя его, опять пускается вскачь по кругу, а мы опять стоим, застыв как статуи. Тогда Легг подкрадывается к Гольфу, стараясь, чтобы не скрипел под ногами гравий, останавливается на расстоянии вытянутой руки, нашептывает какие-то успокаивающие, ласковые слова, пускает в ход и бархатные нотки в голосе… Гольф как будто загипнотизирован, он разрешает осторожно взять себя за повод. Легг быстро использует предоставленную возможность и, поправляя подпругу, кричит, обернувшись в нашу сторону:

— Все ясно — кто этот…

Он оборачивается к Гудрун, которая, смеясь, пожимает плечами.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Господин Булг слишком сильно затянул подпругу, этого Гольф терпеть не может, — отвечает она.

— А как надо затягивать подпругу? — спрашиваю я.

Гудрун приподнимает седло сбоку и показывает мне застежку.

— Лучше всего делать это, сидя в седле. Ногу перекидываешь через седло, а потом подтягиваешь подпругу. Сверху легче подтягивать.

Эта коротышка тянется что есть мочи, чтобы достать до пряжки. Так и хочется удлинить ей руки.

Она всматривается в мое покрасневшее от смущения лицо, а сама уже опять светится добродушием:

— Совсем нетрудно.

Наш поход продолжается. Теперь надо пересечь небольшой участок бетонированной дороги. Громко звякают подковы. Лошади пугливо вздрагивают при этом резонирующем звуке. В воздухе свежо, от земли пахнет осенью. От лошадей валит пар. Ветер относит в сторону белесые слоистые испарения. Быстрым аллюром лошади идут по бетону. Я укорачиваю повод, и Тандем, вскидывая голову, рывком дергает меня к себе. У меня дрожат руки. Я совершенно без сил. Неужели придется еще и садиться в седло? Невозможно продолжать все это.

Мы поворачиваем с дороги и двигаемся по узкой боковой тропе, ведущей к зданию, настоящей развалюхе. С трудом продираемся сквозь буйно разросшиеся деревья и кустарники. Разве пройдешь тут с лошадью! Останавливаемся. Фрау Легг с Юли следуют за нами на некотором расстоянии. Я оборачиваюсь и вижу, что Юли, кажется, напала на орехи, которые растут здесь неподалеку. Все уже собрались у манежа. Различаю фундамент бывшей трибуны. Только собираюсь свернуть к полуразрушенному зданию, как вдруг на дороге раздается топот копыт и ржание. Тандем тут же встает на дыбы и прямо-таки выворачивает мне руку. От боли у меня сводит челюсти. Копыта — надо мной! Падаю на колени, а Тандем, чудом не задев меня, бросается обратно по тропе на бетонную дорогу. Фрау Легг стоит посреди узкой дорожки, лицом к Юли. С громким криком я бегу следом за лошадью, которая, как и Гольф, брыкается всеми четырьмя ногами. Я подпрыгиваю, пытаясь ухватить лошадь хотя бы за хвост. Мне это удается. Но хвост выскальзывает из потных пальцев. Барабанный бой копыт. Лежу в грязи — ничего не поделаешь! Фрау Легг, скрестив руки за головой, сгибается, почти свертывается в клубок, оберегая живот. Тандем делает прыжок и проносится прямо над ней.

— Юли! — воплю я.

Та уже спряталась в кустах орешника. Вскакиваю с сырой земли и несусь мимо фрау Легг и Юли за лошадью. В этот момент какой-то всадник, встав поперек тропы, без особых усилий хватает Тандема за повод.

— Они ведь друзья, — смеется молодая девушка и протягивает мне ремень. — Держите, — произносит она, глядя на меня сверху.

Теперь уже фрау Легг, передвигаясь быстрыми мелкими шажками, ведет Тандема к манежу. Я тороплюсь за ними. Юли высовывает руку из кустов. Ни слова не говоря, тащу девчонку за собой.

Одной стороной манеж выходит на искусственный пруд. Солнце отражается в воде, лучи бьют нам прямо в лицо. Мир распадается в солнечном свете. Ничего кругом — только свет, но это длится лишь мгновенье. Поднимается туман. Тянет плесенью. Почему-то я чувствую, что счастлива. «Так будет каждую субботу», — думаю я.

Назавтра, в воскресенье, дочери с трудом вытаскивают меня из постели, буквально по частям поднимают меня, помогают одеться и провожают, беспрерывно болтая и советуясь друг с другом, в травматологическую клинику. Подбадривающие улыбки, укол и таблетки возвращают мне способность двигаться.

Поскольку оказывается, что литература о лошадях в книжных магазинах полностью раскуплена, в понедельник я отправляюсь в библиотеку. «Надо было прийти сюда по крайней мере неделю назад», — думаю я и, превозмогая боль, опускаюсь в кресло. Я беспомощно перелистываю «Практическую верховую езду» Лотара Зайфертса, не зная, под каким заголовком искать главное, смотрю по содержанию, заглядываю в библиографию. «Психика лошади», — читаю я с удивлением. Это одушевленное орудие труда, это транспортное средство — лошадь — обладает психикой. Я читаю, и некоторые высказывания врезаются мне в память, например:

«От природы лошадь наделена хорошими задатками. Как и большинство живых существ, лошадь обладает определенными привычками. Лошадь видит в наезднике высшее существо. Она похожа на ребенка, который вырастет полноценным человеком лишь при условии, что его воспитывают с любовью, однако в то же время уважая его достоинство. Всадник не должен выказывать нерешительности. Лошадь тотчас почувствует слабость и будет отвечать неудовольствием или неповиновением. Многие, имея дело с лошадью, совершенно не учитывают ее психологии. Загнанные на дистанции животные — жертвы непонимания человека. Хороший ездок старается поддержать у животного желание работать и избегает завышенных требований к нему. Частыми остановками для отдыха и всевозможными вознаграждениями можно возбудить в лошади интерес и честолюбие. Но ничего не добьешься без истинной любви к животному. При первых признаках усталости или раздражительности занятия на этот день должны быть прекращены. Кроме того, рекомендуется избегать монотонности в работе и пресыщенности в упражнениях, что вызывает недуги у лошадей. Если лошадь работает небезупречно, ее не стоит наказывать — просто прекратите ее хвалить. К сожалению, существует слишком много «управителей», которые желают добиться всего, прибегая к грубому насилию. Очень часто упускают из виду, что лошадь — это не машина, а живое существо, как и человек, обладающее чувствами и нервами, подверженное недомоганиям и всевозможным проявлениям утомления. Ведь даже машина требует определенного подхода, чтобы она работала четко и давала наилучшие результаты, к примеру, ей необходимо масло только данного сорта, только ей предписанное горючее, надо также поддерживать нужную температуру; правильно обращаясь с живым существом, приходится идти на уступки и создавать условия, в которых оно может наиболее полно проявить свои способности».

Затем следовали основные понятия: седлание, взнуздывание, посадка, спешивание, положение рук и ног, управление с помощью повода и т. д.

Мне стало стыдно. Наверняка для других Легг провел вводный курс. Я знала, что пришла на занятия, которые уже начались. Я должна была подготовиться. Но знала я и другое: вводный курс тоже оплачивается, по десять марок за час езды.

Седлание, взнуздывание, кормление, чистка скребницей — все это азбука для спортсмена, который вырос рядом с лошадьми. Им-то не приходится платить за занятия, кроме того, они достигают настоящего доверия к себе животных. А лошади из «Школы верховой езды» четыре раза в день делают по часовому пробегу. Ездоки постоянно меняются, и, если они не знакомы с элементарными правилами, лошадям приходится туго; если они не умеют сгруппироваться и управлять лошадью в боковых проходах, раз не приобрели стойких навыков еще в молодости, то такие горе-ездоки а-ля «10 марок в час» не смогут победить лошадь ни пришпориванием, ни с помощью плетки, ни уговорами.

В другой книге я нашла объяснение «дворянских» «а» и «ф». Теперь я знаю, что Тандем а. Тезаура ф. Меркур означает: Тезаура — мать Тандема, Меркур — отец. Так оно и есть, и никакого отношения к тому, чистокровная ли лошадь, вспыльчивая или хладнокровная (а может, даже пони), не имеет; это обозначает лишь, от какого отца и матери происходит данная особь.

После стольких открытий и разочарований нелегко было мне вернуться на ипподром, потребовалось все мое мужество. Как хочется гордиться собой, но, честно говоря, не в последнюю очередь причина такого геройства — еще не истраченные девяносто марок.

На втором занятии, во всяком случае, я, просвещенная практически и теоретически, легче усвоила, что неправильная посадка влечет за собой болезни позвоночника, как у всадника, так и у лошади. В глубине души мне стыдно перед Юли. Ведь на первом уроке она громко выкрикивала все наставления и указания Легга, ей приходилось втолковывать мне его слова.

И все-таки я падала. Падала с Бамби, Резеды, Гольфа, Тандема. На пятом уроке с меня, кажется, довольно. После третьего падения и вторичной смены лошади в течение занятия моя гордость, мое упорство, моя активность — вся я совершенно сломлена, и мне наплевать на еще не истраченные к этому моменту пятьдесят марок. «Я никогда не научусь», — с горечью думаю я.

— Господин Легг, я сдаюсь. Да и у вас слишком много хлопот со мной. Я все равно не справлюсь.

Его рык показался мне страшнее, чем падения с лошади. Он-то сидит в седле с четырех лет. Легг подходит ко мне. Крепко хватает меня за плечи и кричит:

— Фрау Шпанге, слезайте со своей лошади! Вы возьмете Бамби. Фройляйн Бем, на Галле вам все удастся.

Пятидесятидвухлетняя Шпанге спешивается. Начав заниматься всего за урок до меня, она ни разу не удивила нас какой-нибудь досадной оплошностью. Я все-таки уже научилась садиться в седло, но после трех падений силы совсем оставили меня, я просто не могу снова взобраться на лошадь. Догадавшись о моем состоянии, Легг, не говоря ни слова, закидывает меня в седло. В его глазах читается сомнение. Неужели он ошибся, когда осматривал меня в первый мой приход. Этого ему не хочется признавать. А потому я не имею права сдаваться. Фрау Шпанге без посторонней помощи вскакивает в седло и смотрит на меня сверху вниз.

— Галла — прекрасная лошадь, — сообщает она.

Уже на ходу я немного перевожу дух. При легкой рысце чувствую: лошадь не лучше других, дело не в лошади. Колени у меня дрожат, и Галла становится беспокойной. Я отдаю себе приказы: «Сидеть», «Не падать», «Держаться», «Следить за лошадью», «Держать в поле зрения переднюю лошадь», «Повод под контроль», «Поправь шенкеля», «Будь спокойна».

На втором уроке я больше не падаю. На обратном пути домой я плачу. Дети всегда и во всем разбираются лучше меня: на ипподроме, на железной дороге. За столом они изображают Легга, отдавая команды. Как он над нами потешается. По дороге домой, в поезде, они садятся напротив меня, дают мне советы, поучают.

В следующую субботу в конюшне появляется новая лошадь: Электра. Легг предлагает ее мне. Тут же мчусь к его жене за советом.

— Гудрун, как эта Электра?

— Она очень нервная, пугливая, на нее часто нападает кашель. При этом она вытягивает голову вперед. Повод ослабевает. Владелец хочет ее продать нам, иначе ее отправят в Голландию.

— А где Тандем? — интересуюсь я.

— Его уже отправили.

По пути к манежу, на злополучном повороте бетонной дороги, Электру даже в пот бросило. Она стала дрожать, галопируя и почти не двигаясь с места. Я ослабила повод. Я уже давно перестала беспокоиться о дочерях. С ними всегда все в порядке. Электра набирает скорость, а я должна бежать рядом с ней. Пытаюсь ее приостановить. Она пугается. Мне жаль ее. Я заговариваю с ней, бормочу что-то невнятное, пока мы продолжаем свой совместный бег, хлопаю ее по шее, и наконец она успокаивается.

— Лошадь как по заказу, фрау Бем, — резюмирует господин Шпанге. В качестве моего постоянного зрителя он уже не раз наблюдал казусы, происходящие со мной. Не раз покачивал головой, глядя на мои мучения. Сам он не берет уроков. Но ему приятно смотреть, как ездит верхом его жена, осуществляя мечту его юности. Их взрослые дети уже покинули родительский дом.

— Только бы не стать совсем сентиментальными, — говорит госпожа Шпанге со слезами на глазах. — Нам нечем заняться в выходные дни, мы оба, совсем старики, начинаем все сначала. Тут вспомнишь молодость. Вот она, жизнь.

Новая, чересчур возбудимая кобыла выбивает из привычного ритма всех остальных лошадей. При виде прошмыгнувшей мимо крысы она переходит на галоп, и лошади бросаются врассыпную. Падай сколько хочешь! Но я держусь крепко. Умудряюсь удержаться в седле даже во время этого бешеного галопа. А ведь галоп я еще не успела пройти с Леггом, хотя это и положено по программе, но ведь и при беге рысью я ни разу не чувствовала себя уверенно. Уговариваю Электру до тех пор, пока она не успокаивается.

— Теперь у вас все пойдет как надо, фрау Бем, — говорит госпожа Шланге и пожимает мне обе руки.

Я резко вырываю руки и разворачиваюсь кругом. Ничего я не добилась. Просто лошадь другая.

Оставляю ее за собой и на следующие занятия. Теперь я кое-что усвоила из области гармонических отношений между седоком и лошадью. Ее кашель, ее страхи никогда не выводили меня из равновесия, ни разу ее реакция не оказывалась для меня неожиданной. А ведь я заметила, что никто, кроме меня, не хотел тренироваться на Электре.

— Фройляйн Бем, если заплатить три тысячи марок за Электру, тогда она будет числиться за нами, — говорил мне Легг.

И вот однажды Электры в конюшне не стало. «Голландия», — услышала я от господина Шпанге. Легг как-то странно взглянул на меня и предложил мне Амона. Тот выглядел почти как Электра, но был покрепче. С ним я научилась во весь опор мчаться по пересеченной местности и при этом не падать. Потом Амон устал. Каждый день по четыре ездока. Этого он не вынес. Он отощал. Легг настойчиво подыскивал для него место рабочей лошади. Он постоянно ругался с учащимися, которые неправильно обращались с Амоном. Однажды исчез из конюшни и Амон. Мы спросили о его судьбе. Легг сиял.

— Теперь Амон — рабочая лошадь, — ответил он.

Мы с дочерью иногда приезжаем к Амону по выходным. Он опять стал здоровый и гладкий, с тех пор как избавился от надоевших наездников.

Я тоже больше не хожу на занятия.

Извещаю о покупке стиральной машины.

Перевод И. Кивель.

 

ТРИДЦАТИТРЕХЛЕТИЕ

Когда бывшие столяры и слесари, которые теперь управляли нашим государством, решили вплотную заняться повышением нашей квалификации, я вместе с такими же папами и мамами села за парту. Руководитель нашего семинара доктор Эм, конечно же, знал, куда следует направлять наши усилия, однако он считал, что должен предоставить нам возможность самим выбрать специализацию.

— Господа, — обратился он однажды к мужской части аудитории, — мы с вами хорошо знаем друг друга: после восьмого класса пили пиво, после десятого вино, а после двенадцатого шампанское! Ну а дальше что? Куда вы после наших курсов? Я намеренно задаю этот вопрос прежде всего мужчинам, потому что вам, милые дамы, лучше не мудрить и выбирать педагогику, — тут, думаю, осечек не будет.

— Ну что же, фройляйн Бем, — со вздохом сказал он мне спустя несколько месяцев, когда я сообщила ему, что я для себя выбрала. — Трудновато, конечно, но, может, нам и удастся получить для вас направление.

Мы его получили: рекомендация доктора Эма и сданные мною экзамены сделали свое дело. Но двое детей — это двое детей, и пришлось мне снова усесться на мой старый стул у пишущей машинки. Нет, он не показался мне более жестким, чем прежде, наше поколение было приучено серьезно относиться к своей работе, просто печатанье давало слишком мало денег, и я освоила другую специальность. О том, чтобы получить профессию «моей мечты», уже и речи быть не могло, но все-таки высшее образование я получила. И теперь спустя годы, в течение которых мне пришлось посидеть на многих жестких стульях, я зарабатываю столько же, сколько мои квалифицированные коллеги за быстроту пальцев и умело наложенную косметику.

Я знаю, это явление временное. Вот когда повысится производительность труда… Но ведь семью-то кормить надо…

Семью как экономический фактор со счетов не сбросить. Все нормальные отцы и матери помогают своим детям при вступлении в жизнь. Если у тебя нет мужа и ты одна, что же, значит, сама так хотела. Твоя неукомплектованная семья приравнена к обычным, но что тут говорить об экономическом факторе, если дети часто болеют, а бабушка и дедушка у них пенсионеры и получают всего двести сорок марок?

К тому времени, как девочки вырастут, все, наверное, изменится. Но что я сумею сделать для них, чего смогут добиться они, ведь для этого я уже сейчас должна развивать их способности. Но как и когда? Распределение в нашем обществе ориентировано на такую семью, где есть и отец и мать. Ты не запланирована и потому своих детей должна обеспечивать одна. И хотя ты человек трудолюбивый и старательный, когда стараются двое — это совсем другое дело. Мы еще в школе учили, что целое — нечто большее, чем просто сумма частей, ну а тебе так приходится дробить свои силы, что вообще один ноль остается.

Кордула сейчас как раз проходит дроби, приходится ей помогать — это трудная тема.

— Как у тебя времени хватает, — говорит моя соседка Улла, впрочем, она часто говорит это, когда застает нас сидящими над математикой. — Лично у меня нет времени помогать Сибилле. Вспомни, нам разве кто-нибудь помогал?

— Зато ты образцовая хозяйка, — отвечаю я ей, — а Сибилле и твой Петер может помочь.

Мы идем на кухню.

— Давай быстро перемоем посуду, я помогу.

— Нет, нет, в кои веки ты зашла, садись в кресло. Чем только угостить тебя, не знаю.

— Ерунда, ничего не надо. Слушай, Бригге, может, тебе деньги нужны?

— Да нет, сколько можно у тебя занимать, Улла.

Она достает из сумки бутылку красного вина и командует:

— Кордула, хватит на сегодня математики. Берите Юлиану и отправляйтесь в детскую. Сибилла, помоги там все убрать. Мы тут с вашей матерью спокойненько посидим и, кстати, тоже в арифметике поупражняемся. Юлиана, не мешай старшим, слышишь?

Дети без особых протестов отправляются в другую комнату. Я достаю старые хрустальные бокалы, протираю их полотенцем и смотрю на свет, чистые ли.

— Давно я у тебя не была, Бригге.

— Зато я к тебе часто захожу.

— Откуда у тебя такая шикарная люстра с подвесками?

— Это мое демисезонное пальто. — Мы обе смеемся.

— Хочу тебе вернуть сто марок в счет долга. — Из ящика письменного стола я достаю конверт, на котором написано «Улла», и протягиваю ей. — Спасибо.

— Сколько? — спрашивает Улла, пряча конверт в сумку.

— Там сотня.

— Нет, я спрашиваю, сколько эта штука стоит.

— Двести пятьдесят.

— Вот откуда у тебя сотня, пальто мы с тобой за триста пятьдесят смотрели.

Я киваю головой.

— Значит, из-за этой стекляшки ты еще год будешь ходить в старой куртке?

Я снова киваю.

— Бригге, ей-богу, ты ведь уже не девчонка. Давай я тебе еще триста пятьдесят одолжу. Мы же на новую машину копим, Петер не заметит, если я ненадолго с книжки сниму.

— Нет смысла, Улла. Такие деньги мне в короткий срок не собрать. Я еле-еле в зарплату укладываюсь. И то если никто в доме не болеет. На всем приходится экономить, и еще долги… Нет, Улла, спасибо.

— А на чем ты вообще можешь экономить?

— Вина не покупаю, кофе редко пью. Не хожу ни в кафе, ни в рестораны, в театре почти не бываю. Книг не покупаю, мебели…

— А люстру за двести пятьдесят?!

— Двести пятьдесят за нее дешево, это же старинная, я много лет о такой мечтала.

— Мои лампы все вместе столько не стоят… Теперь я понимаю, почему ты не хотела брать нашу люстру из старой квартиры. Эта, конечно, ни в какое сравнение и подходит к твоей обстановке.

— Знаешь, я сижу здесь по вечерам после того, как уложу детей, смотрю на тени, они, как живые, пляшут на потолке, и думаю: вот пройдет сто лет — наверное, этой люстре не меньше, — и что мы после себя оставим? Стенки за три тысячи? Какой-то ведь след хочется оставить, правда?

— Да ладно тебе, Бригге. Я вот сейчас подумала, что, если обычная семья из трех человек тратит сто пятьдесят марок в неделю, ты можешь самое большее сотню. Значит, на одежду для тебя и для девочек, на отпуск, на всякие непредвиденные расходы остается пятьдесят. В месяц получается экономия в двести марок, а в год — две тысячи четыреста. Нам этой суммы только-только на летнюю поездку в Тюрингию или на Балтику хватает.

— Что поделаешь, Улла. Как-то выкручиваюсь. Внеочередные покупки с детского пособия, а ведь когда-то я собиралась эти деньги откладывать. Зарплата, шестьсот пятьдесят марок, вся на жизнь уходит. В принципе, в конце месяца у меня должно было бы оставаться хотя бы марок пятьдесят, но перед получкой на моем счету в сберкассе никогда ничего нет.

— Получается, что тебе никак нельзя тратить больше семидесяти пяти в неделю.

— А как иначе, думаешь, мне удалось бы скопить на стиральную машину, кофемолку и прочее? Но из месяца в месяц так не проживешь. Пятнадцать лет назад я вполовину меньше получала и вроде хватало, вот этот холодильник тогда купила. Но детей не было, и жизнь была дешевле.

— А ты пореже своим девицам стирай. Наши пальто хорошо если раз в год чистили, а мы им куртки через неделю, а то и чаще стираем. На стиральном порошке вполне можешь сэкономить, средство для полоскания не покупать, без всяких там освежителей воздуха тоже обойтись, вы ведь тут одни женщины. Косметикой ты так и так не пользуешься. Вот только еда… Мать у меня, помню, варила мясо с овощами, и мы сначала овощи ели, а на следующий день мясо с каким-нибудь соусом. И всегда вкусно было.

— Конечно, вечером обед доедать гораздо дешевле, чем покупать на ужин масло и колбасу. Но фрукты детям нужны. Да и готовить мне некогда. Я с работы только в полшестого прихожу.

— Пусть дочки помогают.

— Они в пять возвращаются, одна в школе девять часов сидит, другая в детском саду. Дома сначала сплошная возня и ор, а когда успокоятся, старшая садится что-нибудь к завтрашнему дню готовить. Знаешь, ведь не случайно есть закон, запрещающий детский труд.

— Брось! Сама же мучаешь Кордулу вечерами этой математикой. У меня, например, вообще все это из головы давно выветрилось. Но что мне надо, я прекрасно считаю.

— А когда мне с ней заниматься? В пять утра?

— Да нечего вообще с ней сидеть. Она у тебя и так способная.

— Способная-то способная, но вчера в классе объяснений не поняла.

— Тогда и другие дети ничего не поняли. Учительница должна еще раз объяснить.

— Должна, конечно…

— Ладно, Бригге, ну что я лезу к тебе с советами. Кстати, я тут на днях свежую рыбу приготовила, получилось дешево и вкусно. Петер с работы как раз мимо рыбного едет.

— Но я мимо рыбного не езжу, Улла.

— Если хочешь, Петер и для тебя купит, а вечером пришлешь к нам Кордулу.

— Спасибо, Улла.

— Да что спасибо! Нет обеда, так приходи к нам с Кордулой и Юлианой, поняла?

Это Улла говорила мне, когда я училась на первом курсе, на втором, на третьем, на четвертом, говорит и по сей день, а я отвечаю: «Да, да» — в точности так же, как отвечает Кордула, когда я спрашиваю: «Ты сложила портфель, пенал у тебя в порядке, что надеть в школу приготовила?»

Сама не знаю, почему я чувствую себя виноватой за эту люстру. Я ведь купила ее к своему тридцатитрехлетию, это мой себе подарок. Улла на день рождения получила от Петера кольцо за триста марок, и это кажется ей нормальным. Но ведь кольцо — подарок только ей, разве что Петер на красивые руки своей жены полюбуется, а люстра всей семье.

Мне так хотелось сказать ей: подожди немного с этой сотней, у нас скоро на курсах выпускной вечер и как раз день моего рождения. Но я не стала этого делать.

До праздника оставалось четыре недели. Я очень надеялась, что к тому времени потеплеет — неохота было надевать старую куртку. Девочки недоумевали, почему их так редко теперь посылают за покупками. Но мои дети проявляют в магазине излишнюю распорядительность, а в тот момент мне это было ни к чему. Я, как фокусник, жонглировала двумя своими счетами, вычислив, когда в сберкассе деньги поступают на счет и когда их снимают. Благодаря всем этим ухищрениям к выпускному вечеру у меня собралось целых сто марок. Конечно, я не должна была их тратить просто так, но то, что эта сотня лежала в сумочке, успокаивало, рождало иллюзию свободы, правда, на одну ночь, но в эту ночь я твердо решила завоевать доктора Эма.

Праздновать мы собрались в казино «Беренс». Руководство курсов без восторга отнеслось к нашей затее, но когда в группе на двадцать восемь женщин только восемь мужчин, вечер лучше проводить вне стен учебного заведения, и нам, как выпускникам, это было позволено. Я укладывала детей и потому запоздала. За столиком, где стояла карточка с моим именем, сидел-доктор Эм. Меня это удивило, я не сомневалась — уж он-то будет нарасхват. Эльфи что-то говорила ему по поводу заключительной лекции. Мы все еще никак не могли отрешиться от институтских проблем. Я подсела к ним и сразу же включилась в разговор, совсем позабыв о том, что пришла сюда веселиться, а не обсуждать серьезные вещи.

Мы уже давно сидели за нашим столом одни, все танцевали. Свет погас, только прожекторы освещали зеркальный шар в центре зала. Шар крутился, сверкал, на нас ложились фиолетовые блики, но я ничего не замечала.

— Пойдем! — сказал Эм и, взяв меня за руку, потянул за собой.

Мы танцевали. Полумрак, музыка, его близость — голова шла кругом; казалось, все теперь возможно, даже невозможное. Я старалась держаться независимо, но при этом меня не покидала странная скованность, и я с трудом поддерживала разговор. Он крепко прижимал меня к себе, что-то говорил смешное, перешел со второго лица множественного числа на второе единственного. Это «ты» почему-то резало мой слух, такая близость ничего не обещала. Конечно, в мыслях, он тоже был для меня «ты», но сейчас только «вы», доктор Эм. Я изо всех сил старалась изобразить на лице оживленную улыбку, а он все шептал мне на ухо какие-то ничего не значащие фразы, щурил глаза, словом, целиком погрузился в атмосферу этого полутемного зала. Я так не могла. Танцевала, улыбалась, пыталась казаться веселой, поддерживать разговор, а вместо этого получалось: «Да, доктор Эм», «Нет, доктор Эм», под конец я и вовсе замолчала. Вскоре смолкла и музыка, перестал вращаться шар, зажегся свет — и все пропало. К столику мы возвращались, как чужие. Он поблагодарил меня, подсел к другой группе давно звавших его выпускников, принялся весело болтать с ними. Я вдруг почувствовала, что вот-вот заплачу, но, к счастью, свет опять потушили и меня пригласил на танец доктор Оме, маленький толстячок, преподававший у нас русский язык. Он на всех наших вечерах меня приглашал. Потом я одиноко сидела над своей рюмкой и с горечью думала о том, что люди боятся отойти от стереотипа, хотят быть как все. Кто-то им внушил, что надо сразу переходить на «ты», щурить глаза, прижимать к себе. А истинная близость нуждается в простых, естественных словах и ни в чем больше.

«Пойдем!» Как хорошо начался этот вечер и так же хорошо мог закончиться. Мы пошли бы, а когда остались вдвоем, я сказала бы ему «ты», и все сразу стало бы просто.

Но музыка играла, веселье вокруг продолжалось, и ноги ничего не хотели знать о моих горестях. Я вдруг обнаружила себя в центре зала, наши стоят вокруг и хлопают, а я танцую — один танец, другой…

В двенадцать часов официант принес шампанское, снова шампанское, как после окончания двенадцатого класса, а Кристль достала спрятанные под столом цветы. Я хотела чокнуться с доктором Эмом, спросить его: «А помните?..» Двадцать семь женщин и восемь мужчин выстроились в очередь, все хотели меня поздравить. Последним был Эм. Он почему-то разыграл целый спектакль: присел на корточки, взял Рози за руку, как маленький мальчик, и тоненьким детским голоском пожелал мне счастья в новом жизненном году.

Я вдруг почувствовала себя совершенно трезвой и внимательно посмотрела на него. Эм выпрямился и, смущенно улыбаясь, пробормотал:

— Вас поздравляло столько народу, что я просто боялся затеряться в толпе поздравляющих.

Заиграла музыка, все пошли танцевать, и Эм тоже. Я снова была одна, и мне казалось, что я одна в целом мире.

Как же трудно найти дорогу друг к другу! Манеры, привычки, склонности, поступки — все это сложнейший шифр, ключ к которому искать бесполезно. Случается, что этот ключ сам оказывается в твоих руках. Что же, значит, ваши шифры сходны, только и всего. Желания, надежды, разочарования, успехи, восторги, неудачи — все плохое и хорошее в жизни человека формируют клише, рождают ассоциации, благодаря которым воспринимается чужой язык, чужое поведение.

— Шампанское кончилось, — с разочарованием констатировала Эльфи. Милейший доктор Оме снова пригласил меня. Эм и Элли танцевали рядом. Я болтала без умолку. Оме прижимал меня к себе, и мы оба весело смеялись. Наконец танец кончился, все вернулись за столики, и тут я услышала:

— А наш Эм ушел, и не один.

Раздались смешки, и я скривила рот в какое-то подобие ухмылки, даже губам стало больно.

Все, что было дальше, помню смутно. Уборщица в туалете, которой я сую чаевые, увещевания Эльфи. Большинство наших продолжало веселиться, оставалось и несколько преподавателей. Я тоже ни за что не хотела уходить, но Эльфи силой усадила меня в такси. «Вилли Бределя, тридцать два», — крикнула она шоферу.

Потом я на заднем сиденье, обиженная на весь мир, а шофер повернул зеркальце и смотрит на меня. Кажется, я произнесла перед ним целую речь, продолжая свой разговор с доктором Эмом, рассуждала о проблемах личности в нашем обществе, о факторах, влияющих на ее развитие, о коллективе и индивидууме, об этике — вообще обо всем том, о чем мы говорили с Эмом в начале вечера.

Такси давно стояло у моего дома. Перед глазами все плыло, голова кружилась. Я уже успела расплатиться с шофером, но забыла об этом. Мелких денег в сумочке не оказалось, и я протянула шоферу бумажку в пятьдесят марок.

— Ты уже расплатилась.

Он помог мне выбраться из «Волги», открыл дверь парадного и спросил:

— Какой у тебя этаж?

— Второй.

Кое-как я поднялась по лестнице. Повозившись с моими ключами, он отпер дверь, и вот этот совершенно чужой мне человек почему-то сидит за столом, который я накрывала для доктора Эма. И бутылка водки почти пуста. Мне вдруг стало совсем плохо, я поднялась, он хотел помочь мне, но я отмахнулась, сама, я всегда все сама! Я заперлась в ванной. Хорошо хоть никто меня не видит. Теперь спать, спать, проспать весь день, свое тридцатитрехлетие.

Я открыла дверь и увидела, что он стоит в коридоре. Пусть уходит, сейчас я ему скажу.

— Наверное, мне лучше уйти. — И он исчез.

— Ма-а-ама!

Я вскочила, вихрем ворвалась в детскую. Со сна мне показалось, что Кордула куда-то упала.

— Мама, я тебя зову и зову. А ты не слышишь, а потом врываешься, как тигр. — Кордула даже присела на корточки от испуга.

— Прости, я очень крепко спала.

— Одетая? Почему ты спала одетая?

— Кордула, уже полвосьмого. Тебе надо в школу! Собирайся — и скорее завтракать.

Я побежала на кухню. Кордула поплелась за мной.

— Мамочка, а почему ты не разделась?

— Собирайся, не хватало еще в школу опоздать. Давай, быстренько!

— Почему ты не разделась, мамочка?

— Ты же знаешь, что у нас был выпускной вечер. Я очень поздно домой вернулась и просто забыла раздеться.

— Мам, ну как это можно забыть?

— Поди сюда, я тебе зашнурую ботинки. И молоко допей.

— Мам, ты совсем беспамятная, что ли?

— Ешь, не болтай!

— А что будет, если ты все начнешь забывать?

— Ну сколько можно копаться!

— Сейчас.

— Иди, будь умницей. Осторожно только переходи через улицу, лучше опоздать, слышишь? Ну пока!

— Пока, мамочка. Юлиане хорошо, она сегодня может дольше спать, правда?

— Тебе тоже хорошо, ты чему-нибудь научишься.

Кордула ушла, а я снова легла спать, на сей раз раздевшись. Около половины десятого явилась Юлиана, затеяла подле меня игру, но я даже глаз не открыла, так и спала под ее щебет. В половине двенадцатого из школы вернулась Кордула, и только тогда мы наконец поднялись. В тот день она у нас одна трудилась. Мы с Юлианой встретили ее с должным почтением и все вместе отправились на кухню есть картофельный суп, который я сварила накануне.

В дверь позвонили. Я открыла и увидела букет роз, а над ним смущенное лицо. Я не сразу поняла, кто это.

— У вас сегодня день рождения.

Я совершенно забыла, что сегодня мне исполнилось тридцать три. Дети переглянулись.

— Мама, почему ты нам ничего не сказала? — воскликнула Кордула.

— Девочки, этот симпатичный дядя — шофер, который привез меня вчера вечером домой.

Он представился, начал что-то им весело рассказывать, но девочки смотрели на него настороженно. Чтобы как-то разрядить обстановку, я сказала:

— Хотите поиграть с нами в лото?

Я прошла в комнату, чтобы убрать постель.

— Мы только что встали.

— Понимаю, понимаю, — кивнул он.

Хорошо хоть со стола успела убрать, подумала я.

Мы сыграли один кон, другой, и наш гость поднялся.

— Я должен идти.

Уже спускаясь по лестнице, он обернулся.

— Можно мне как-нибудь к вам еще зайти?

Я улыбнулась. Он быстро сбежал вниз.

— Мама, почему ты ему не ответила?

— Мама, скажи, почему?

— Мама!

Кажется, я на них прикрикнула. Дети с недовольными физиономиями скрылись в своей комнате. Я принялась за дела. Нужно было зачинить кое-что из детских вещей, просмотреть у Кордулы тетради, написать заметку в стенную газету нашего отдела. В дневнике у Кордулы была запись: «Принести деньги на завтраки!» Я проверила деньги. Пятидесяти марок не хватало. Нет, это невозможно! Но их и в самом деле не было.

Память лихорадочно заработала: такси, у меня пятьдесят марок в руке… Положила я их назад? Когда? В такси? В прихожей? Но пока я была в ванной, там оставался шофер. Сумка валялась на столике, и с тех пор я в нее не заглядывала. Нет, не может быть! Лучше вообще не думать об этой бумажке.

Я махнула рукой на все дела, сложила тетради Кордулы в папку и позвала девочек.

— Пошли, я куплю вам мороженое.

В прошлое воскресенье мы были в зоопарке. Я опять сидела на мели. Восемьдесят пфеннигов — проезд, три марки за входные билеты, с собой картофельный салат с селедкой и бутылка с чаем. На такой обед мои девочки согласны только ради зоопарка. Все вместе получается дешевле, чем, например, банка ананасного компота за семь тридцать — десерт к воскресному обеду.

Около террариума я вдруг увидела в толпе знакомое лицо, и сразу в памяти всплыло мое злосчастное тридцатитрехлетие. Мы обменялись взглядами и прошли мимо, демонстративно не поздоровавшись. Я чувствовала себя очень уверенно в наконец-то купленном новом демисезонном пальто.

Выше голову. Оглянуться на детей. Подойти к ним, встать под их защиту. Твои дочери, маленькие девочки, какие они уже большие. «Я хочу хоть немного пожить своей жизнью, пожить для себя», — нет, никогда ты им этого не скажешь, потому что они и есть твоя жизнь, ключ к твоему шифру, который так никто и не отыскал.

Перевод И. Щербаковой.