«PARTIZÁNSKA CESTA»
[13]
Она поднималась к отелю. Лыжи давили плечо, ботинки сделались пудовыми, скользили. Воздух был влажен, падал снег, в долине уже стемнело.
За пеленой снега Марта увидала ярко освещенный вход. У стеклянных дверей стоял Пьер и смотрел на горы. Все-таки он приехал!
Ей показалось, что Пьер с кем-то разговаривает. Это было так на него похоже, он не мог не обменяться хоть парой слов, если кто-то стоял рядом, пусть просто о погоде. Но, может, это не Пьер, кто здесь в отеле знает французский? Нет, все-таки Пьер, наконец-то приехал. Марта убыстрила шаг, потом бросила лыжи в снег и побежала к отелю. Она не заметила, в чем Пьер, как выглядит, поседел ли, постарел, просто бросилась ему на шею и долго стояла, уткнувшись лицом ему в плечо. Ей передалось его напряжение, усталость после долгого пути.
— Понимаешь, я не мог раньше выбраться, — раздался голос Пьера. — Как ты здесь жила?
— Хорошо, очень хорошо. — Она еще крепче обняла его. Пьер приехал, и от радости ей вдруг стало невероятно легко.
Сквозь занавеску пробивался серый свет. Марта проснулась в поту, с пересохшим горлом. В отеле слишком сильно топили. Она босиком подошла к балкону и попыталась открыть дверь. Но дверь не поддавалась. Наконец ее удалось распахнуть, и в комнату хлынула струя свежего воздуха. Над окружавшими долину вершинами гор висел бледный серп месяца. Ели, которые вчера еще чернели на холмах, теперь стали белыми. Значит, все это было наяву: снегопад, начавшийся вечером, возвращение в отель, усталость после целого дня катания. Только Пьер не приехал.
Долина внизу, покрытая снегом, стала неузнаваемой. Окрестные деревни словно отодвинулись к горам, со всех сторон обступавшим наполненную туманом чашу.
Марта налила себе стакан воды. Она здесь одна, без Пьера, он не смог приехать из-за болезни Мишеля. Значит, только лыжи, снег… А почему бы и нет? Телеграмма пришла вечером, накануне отъезда. Она долго смотрела на залитые дождем окна, на дома напротив. Ехать в горы без Пьера не хотелось. Но ей необходимо было вырваться из тисков институтской жизни, из этого города, даже просто из квартиры. Что же, значит, она поедет одна.
С Мишелем что-то серьезное, если Пьеру пришлось остаться. Он любил сына больше, чем обеих девочек. Но отношения были сложными. Марта представляла себе, как Пьер сидит с Мишелем где-нибудь в студенческой забегаловке. Да, папа, нет, папа, — Мишель отвечает на все вопросы односложно, разговор вянет, а Пьер на глазах стареет и в самом деле начинает превращаться в того замшелого догматика, каким считает его Мишель. Чувствуя свое бессилие, Пьер того и гляди начнет поучать: ты должен регулярнее питаться. Не связывайся с ультралевыми, неужели ты не видишь, куда это ведет? Только консолидация левых сил… А Мишель смотрит на него так, словно наперед знал, что ему придется выслушивать от отца подобные вещи.
Марта улыбнулась. Она ясно могла представить себе эту сцену, хоть никогда не видела Мишеля. Но у нее была фотография Пьера, на оборотной стороне которой его мать своим твердым учительским почерком черными чернилами вывела: «Mon fils Pierre dans l’année de la Libération». На фото — высокий худой паренек в полувоенной форме, с винтовкой. Тонкое серьезное лицо, лишь в глазах светится улыбка. Вскоре он женился на Адриенне. Таким она Пьера не знала. Наверное, Мишель похож на него. А может, и нет. Пьер никогда его не описывал.
По потолку в такт движению занавески, которую шевелил ветер, пробегали светло-серые тени. Каким был Пьер, когда они встретились? Ее Пьер, ее, если бы…
Снег сыпал весь день. Марта решила не возвращаться на обед в отель, остаться на склоне. В лицо мела снежная крупа, она съезжала вслед за какими-то туристами, ориентиром ей служило лиловое пятно, оказавшееся пожилой дамой в ярком комбинезоне и защитных очках. На лыжах та чувствовала себя тоже не слишком уверенно.
— Нет, такого мы не ожидали, — с возмущением сказала она Марте, когда они очутились рядом на вновь застрявшем подъемнике. — Просто безобразие. Неккерман во всех проспектах пишет, что тут прекрасные условия, а они даже трассу не приводят регулярно в порядок. Нет, в Австрии все по-другому!
— Быть может, у них еще мало опыта, — сказала Марта почему-то оправдывающимся тоном.
Пьеру, наверное, было бы смешно смотреть, как она падает в мягкий, пушистый снег на неровной трассе. «Je veux te voir tomber, — сказал он ей по телефону. — Я эту поездку затеваю из мести, хочу посмотреть, как ты будешь падать». Они быстро договорились — оказалось, что оба могут выкроить свободную неделю. Да, здесь бы Пьер над ней подсмеивался, взял бы маленький реванш за те случаи, когда она вела себя слишком самоуверенно. Например, на конгрессе в Варшаве. Она там на заседании рабочей группы вдруг высказала свои сомнения по поводу результатов экспериментов профессора Пьера Дюрана из Гренобля. Пьер тогда удивился, но не обиделся. Он уже знал ее.
Марта каталась почти до самого вечера. Очень уж хорошо шли лыжи по свежему снегу. Она вернулась в отель, когда стало темнеть. Проходя мимо, она все же посмотрела на стоянку, потом заглянула в ящик для почты — но не появилось ни одной новой машины, и для нее не было ни письма, ни телеграммы. Марта почувствовала себя усталой и одинокой. Она приняла душ, оделась и спустилась в ресторан. Там было приятно сидеть, ее обслуживали вежливые, улыбающиеся официанты, которые знали на ее языке только несколько слов из меню, а она на их только «спасибо» и «пожалуйста». Марта заказала красное вино, которое любил Пьер. Нет, ей все равно хорошо здесь, вдали от института, от старика, который звал ее на «ты» и относился требовательно и придирчиво, хоть и сделал Марту начальником группы; вдали от коллег, с которыми не все шло гладко — может быть, потому, что у Марты не всегда хватало терпения внимательно их выслушивать. Наверное, она и в самом деле была слишком нетерпеливой, слишком высокомерной. Правда, старик очень присматривался к ней, прежде чем доверил ей группу. Как бы там ни было, сейчас Марта радовалась, что она от них далеко. Она просто будет отдыхать, кататься на лыжах и перестанет ждать Пьера.
Поздно вечером Марта вышла на балкон. Ели стояли под снежными шапками. Стоянку у отеля совсем замело.
Тогда, перед поездкой, она уже почти полгода руководила группой, но все еще чувствовала себя неуверенно. Марта вдруг оказалась одна, в изоляции от ребят. Многие из них были старше Марты и восприняли ее назначение как нарушение существующего порядка, даже как несправедливость. Конечно, вслух ничего не говорилось, но относиться к ней они стали иначе, чем прежде. А тут еще эта поездка в Париж! Марту послали на конгресс одну из всего института. Она летела на несколько дней и успевала к открытию, только если рейс не задержится из-за погоды. Марта сидела в самолете, растерянная, чувствуя себя неловко в новом костюме, все еще держа в руке документы. На контроле от волнения она предъявляла не то, что от нее требовали.
Все вроде было в порядке: деньги обменены, свое выступление она обсудила со стариком, но теперь, среди молчаливых пассажиров в ровно гудящем самолете, она чувствовала неуверенность, даже страх. Париж казался невероятно далеким, дальше Владивостока. Но она радовалась, что увидит этот город, что встретит Пьера Дюрана из Гренобля, с которым познакомилась год назад в своем институте.
Вечером в отеле жизнь утихала рано. В полупустом ресторане играл оркестр, лишь несколько туристов пили вино и тихо беседовали. Ночной бар, путь к которому указывала яркая стрелка в холле, тоже был закрыт. Марта поднялась из-за столика и направилась к выходу, сопровождаемая удивленными взглядами официантов, которые, наверное, спрашивали себя, что она делает здесь одна.
У себя в номере она вышла на балкон и долго смотрела на падающий снег. Как хорошо тут было бы с Пьером. Они никогда вдвоем не смотрели, как падает снег.
В первый парижский вечер он попросил шофера такси отвезти их куда-нибудь в тихое место поужинать. Вскоре они очутились в подвальчике, все стены которого были увешаны какими-то рисунками, акварелями, картинами.
— Я покажу тебе Лувр, Нотр-Дам, Монмартр. Правда, я сам плохо знаю Париж — я ведь убежденный провинциал.
— Пожалуйста, не делай из меня туристку, Пьер!
В тихом подвальчике, где в полумраке она могла отчетливо видеть только лицо Пьера, скованность и напряжение, не покидавшие ее с того момента, как она села в самолет, исчезли. Марта пила вино и пробовала разные сорта сыра, которые заказал для нее Пьер.
Когда они наконец поднялись по ступенькам и вышли на улицу, у нее немного кружилась голова.
— Оказывается, и так бывает, — произнесла Марта.
— Что — бывает?
— Бывает, что разлука кончается, что можно преодолеть расстояние в целый год. Я не думала, что мы это сумеем. Посидели рядом, поговорили — и словно не расставались.
— Марта… — Пьер остановился, он всегда так делал, когда собирался сказать что-то важное. — Марта, я никогда не оставлю Адриенну и детей.
— Да, Пьер, я знаю. Я это знала и раньше.
Участники конгресса жили в старом отеле, неподалеку от зала, где проходили заседания. В баре Пьер заказал два виски, и кубики льда звенели в стаканчиках, пока они молча поднимались в лифте. У дверей ее номера Пьер каким-то странным тоном, почти церемонно, спросил, разрешит ли она ему войти.
Она поставила свой стакан и подошла к окну. Париж внизу был словно соткан из огней, расплывающихся в тумане.
— Не люблю этот город, — произнес за ее спиной Пьер, — тут все такое ненастоящее, исковерканное.
— Но такое прекрасное, — сказала Марта. Она пошла в ванную, быстро разделась и направила на себя холодную струю. Она посмотрела на свое отражение в зеркале, и ей показалось, что оттуда смотрит на нее чужое лицо. «Ну и напилась же ты», — сказала она себе.
Во всех подробностях Марте запомнился только этот первый вечер; все, что было потом, смешалось. Вот она сидит на конгрессе и, подперев голову руками, старается внимательно вслушиваться: ведь придется отчитываться перед стариком, перед всем институтом. Вот она в залах Лувра, в метро, в Латинском квартале, где они с Пьером гуляют под газовыми фонарями. Она идет по улицам в пестрой толпе, пьет вино в каком-то бистро, улыбается на банкете коллегам, выслушивает комплименты.
«Ты прекрасна, хоть и не красива», — сказал ей тогда Пьер. Всю неделю они были заняты только друг другом. Но близился день расставания, и все должно было кончиться.
— Ты думала когда-нибудь о том, чтобы остаться здесь?
— Нет, Пьер, я бы не смогла.
Пьер не поехал провожать ее на аэродром. Только потом она поняла, что ему это было слишком тяжело.
В тот первый вечер, когда она вышла из ванной, Пьер все еще стоял у окна и курил.
— Марта, — позвал он.
Она пошла к нему, как к чужому, ничего не чувствуя.
Долгое время воспоминания об этом были для нее столь же мучительны, как мысли о той фразе Пьера, которую он произнес в их последнем разговоре. Марта старалась все забыть, забыть даже лицо Пьера, его глаза, в которых светились любовь и отчаяние, когда они расставались. Все кончено.
Вернувшись домой, она с удивлением поняла, что записи, сделанные ею на конгрессе, оказались удачными. Во всяком случае, старик остался доволен. Он пригласил Марту в русский ресторан и за ужином без всякой задней мысли спросил, как поживает Пьер Дюран. Отвечая ему, она даже не покраснела.
А потом появился Пауль. Вначале Марта лишь с любопытством присматривалась к нему. Пауль пришел в их институт недавно и считался подающим надежды молодым ученым. Он упорно и плодотворно работал и продвигался успешнее многих. Пожалуй, Пауль первым из ее коллег увидел в Марте женщину, проявил к ней интерес. Другие мужчины в их институте, за исключением разве что старика, явно в этом сомневались. «Про тебя говорят, что ты безнадежный случай», — рассказывал ей потом Пауль.
Ироничный и вместе с тем внимательный, он сумел разрушить стену одиночества, которой она окружила себя в институте. Он играл в то, что завоевывает ее, а она ему подыгрывала. Она сравнивала его с Пьером. Но надо ли было сравнивать доброту с веселостью, опыт со способностями? Пьер был человеком другого поколения, он был далеко. Был недостижим.
Пауль переехал в ее двухкомнатную квартиру, и каждый занял по комнате, чтобы и впредь спокойно работать. Они даже, не делая из этого никакого шума, сходили в загс. Марта в письме к Пьеру упомянула об этом факте лишь мимоходом.
Но Пьер тотчас отреагировал.
«Приписка в конце твоего декабрьского письма, Марта, как ни глупо в этом сознаваться, удивила и огорчила меня. Что ж, я могу лишь от всей души пожелать тебе счастья. Обнимаю тебя Навсегда остаюсь твоим другом».
Марта сожгла это письмо вместе с другими письмами Пьера, сохранив только фотографию паренька в полувоенной форме.
Отель «Partizánska cesta», выстроенный лишь несколько лет тому назад, был уже слегка обшарпан, но почему-то казался от этого даже более уютным.
Балконная дверь осела, на полированном столике были пятна от воды, а на паркете — царапины от лыжных ботинок. Но Марте нравилось смотреть на эти следы, оставленные другими людьми. Ей нравился этот номер, похожий на все гостиничные номера и все же принадлежавший сейчас только ей.
Зазвонил телефон.
— Говорите, говорите!
Какие-то голоса, шум. Пьер.
— Как Мишель?
Все в порядке, — спокойный голос Пьера звучал совсем близко, — он уже дома, его не стали оперировать. Как ты? Почему ты молчишь, Марта?
— Я просто рада, что слышу твой голос.
— Как ты там?
— Здесь хорошо, снег, ели и больше ничего. Только снег и ели. Ты приедешь?
— Если не будет сильного снегопада и дороги не занесет, может быть, еще приеду.
— Пьер, здесь так хорошо!
— Если до послезавтра не появлюсь, не жди меня.
— Приезжай, Пьер, — попросила она, уже положив трубку, — приезжай.
Марта переоделась, провела щеткой по волосам и, стоя перед зеркалом, внимательно посмотрела на свое отражение.
— Как же ты глупо ухмыляешься, Марта, — строго сказала она себе и мазнула по губам помадой, — ну да ладно, сегодня я тебя прощаю.
В ресторане она села за маленький столик у камина. Официанты здесь обслуживали без той угодливости, которая отличает персонал в гостиницах высшего разряда. Они приветливо улыбались, один подал меню, другой накрыл стол, налил вина. Несмотря на обоюдную скудость словарного запаса, они ухитрялись объясняться. Суп? Мясо? Спасибо. Вина? Много снега. Да, много снега. Марта заметила, что, сама того не желая, села лицом к двери, в которую мог войти Пьер.
Но снег по-прежнему шел. Мело всю ночь и весь следующий день. С неба сыпалась уже не крупа, а мокрые, тяжелые хлопья.
В горах лыжи шли плохо, и Марта решила пойти пешком и спуститься в долину и, может быть, добраться до какой-нибудь деревушки.
Уже смеркалось. Было совсем тихо, только снег скрипел под ногами да журчал ручей, который бежал вдоль дороги. Все следы замело, и никто не попадался ей навстречу. Внезапно, без всякой причины, Мартой снова овладело пьянящее чувство счастья — как во сне, когда ей приснилось, что приехал Пьер.
До деревни она не добралась. Дорога сворачивала в горы, и Марта пошла назад. Наверху, за деревьями, светились окна отеля. Она медленно поднималась и вдруг в стороне от дороги заметила что-то темное. Она свернула на тропинку, протоптанную в свежем снегу, и остановилась перед небольшим обелиском, сложенным из нетесаного камня. Марта перчаткой смахнула снег с надписи и прочла:
СССР
Василий Иванович Бабкин 1944
ЧССР
Артур Миковини 1915—1944
Йозеф Враздяк 1923—1944
Бернард Мистрик 1924—1944
Стефан Збирка 1926—1944
Юлиус Перихта 1924—1944
Ладислав Маковник 1926—1944
Антон Кучера 1926—1944
Йозеф Гаврила 1902—1944
Под снегом лежали полузасыпанные цветы. Должно быть, к партизанам приходили из ближайших деревень. Брат, мать, невеста…
1944—1944—1944… Будто автоматная очередь.
Она вернулась на дорогу. Пьеру во время войны было столько же, сколько самым молодым из них. Нет, если бы они остались живы, самые младшие были бы сейчас ровесниками Пьеру.
Пьер — то есть тот паренек с улыбающимися глазами и винтовкой на плече — в 44-м был партизанским связным, прятал в отцовском сарае листовки, добывал одежду и продукты, а потом ушел в маки.
Сам он почти никогда не говорил об этом. Марта вспомнила, как во время официальной встречи в их институте Пьер вдруг отделился от делегации и направился к старику. Он не был с ним знаком, но знал, что тот сидел в концлагере. Они обнялись.
Марта повторяла имена: Василий, Артур, Йозеф, Бернард…
Вечером, когда она вышла на балкон, небо прояснилось, на востоке над верхушками гор еще висели тяжелые облака. Луна казалась совсем белой.
Приедет. Не приедет.
А может, это не столь важно? Она не хотела ни у кого ничего отнимать.
Пьер приехал на симпозиум в составе маленькой делегации. Потом всех участников привезли в их институт. Пьер вместе со всеми терпеливо осматривал новое здание. Он был выше большинства своих собеседников, поэтому слушал их, слегка наклонив голову. Вежливо улыбался, грыз свою потухшую трубку. Старик помалкивал, предоставив говорить другим: для чего ж они тогда языки учили? И Марте, которой тоже пришлось сопровождать гостей, велел:
— Если разговор застопорится, включайся, у тебя язык хорошо подвешен.
Пьер задавал самые обычные вопросы, спрашивал сотрудников института, сколько им лет, где они учились, кто их родители, и, кажется, разочаровал многих. Марта считала, что она неплохо выкручивается со своим французским, и обиделась, когда Пьер спросил, откуда у нее скандинавский акцент.
Потом они стояли на террасе, и Пьер раскуривал трубку.
— Как вам понравилась наша обитель науки? — спросила Марта.
— Мы можем говорить друг другу «ты», — сказал ей в ответ Пьер.
Весь следующий день Марта чувствовала на себе его спокойный и приветливый взгляд. Она тоже за ним наблюдала: как, с трудом подбирая слова на ее языке, который он когда-то ненавидел, Пьер пытался объясниться с шофером, с какими-то мальчишками на улице, как осматривался в магазинах.
И во время прощального ужина в институте она постоянно ощущала на себе его взгляд. Произносились тосты, играла музыка.
— Жаль, что мы не сидели рядом, — сказал ей потом Пьер, когда они встали из-за стола. Он вытащил что-то из кармана пиджака. — Вот, возьми на память. — Пьер вложил ей в руку свою авторучку.
Никто не заметил, что Марта ушла вместе с ним.
Они пролежали рядом до самого рассвета. Пьер много говорил в ту ночь. Нет, он ничего не старался объяснить Марте, скорее, хотел успокоиться, разобраться в самом себе. Он рассказывал ей о детях, об Адриенне, о друзьях и учениках.
Какие мы оба сильные и разумные. Но почему люди должны страдать от своей разумности? — думала тогда Марта.
Но потом, проходя мимо этой гостиницы, возвышавшейся над пустырем, который давно уже расчистили от развалин, она всегда отворачивалась. Когда старую гостиницу наконец снесли, она почувствовала настоящее облегчение. Теперь Марте казалось, что только с Пьером она может быть самой собой, а во время их встречи в Париже она еще больше в этом уверилась. Думая так, она, наверное, была несправедлива к себе, к своей жизни, к будням без Пьера.
Понимая, как это несбыточно, она все же иногда мечтала, что они встретятся, она останется с Пьером и будет вместе с ним работать. Все будет хорошо, убеждала она себя в такие минуты, все будет хорошо, ведь герои фильмов и книг столько раз ей это обещали. После отъезда Пьера она не заметила, как промчалось лето. В институте началась реорганизация, старик вызвал ее к себе и предложил, возглавить группу. Марта сначала отказывалась, ей хотелось спокойно продолжать работу над своей темой, но потом согласилась.
Выглянувшее наконец солнце преобразило ландшафт. Яркий свет слепил глаза, все краски после долгого снегопада казались необыкновенно сочными, даже белизна снега. Марта стояла на горе и смотрела, как тренируются школьники на учебной трассе. Мальчишки ловко объезжали палки, с торжествующими возгласами лихо закладывали повороты, а девочки спускались неуверенно и уже внизу, проехав все опасные места, вдруг садились на лыжи. За ними наблюдала молодая учительница. Она стояла, опершись на лыжные палки, и громко смеялась.
Марта подумала, что Пьеру тоже было бы приятно посмотреть на этих ребятишек, приехавших сюда на неделю покататься. Они жили в деревянных домиках, куда летом селили иностранных туристов. Дети Пьера тоже катались на горных лыжах, они ездили на лучшие зимние курорты Франции, Швейцарии, Италии. Пьер зарабатывал достаточно. Известный ученый, профессор. Ему прощали его политические пристрастия. К тому же мало кто знал, сколько средств этот красный профессор тратит на подготовку к выборам, на различные комитеты и организации. Марта, может быть, только теперь поняла, чего стоила ему каждая неудача. Вначале он показался ей человеком, которому во всем сопутствует успех.
— Dobrý deň! — поздоровалась Марта, подъезжая поближе к симпатичной учительнице.
— Dobrý deň! Krásne počasie!
— Nenerozprávam po slovensky, — попыталась объясниться Марта. — Do you speak English? Français?
— Français! — обрадовалась учительница, произнося раскатистое «р». — Да, я учу французский и летом хочу поехать во Францию.
— Вы преподаете физкультуру?
— Нет, — учительница улыбнулась из-под светло-серой кроличьей шапки, — я катаюсь не лучше ребят. У нас все учителя едут на каникулы со своими классами. Я преподаю химию и словацкий.
На склоне появилась еще одна группа школьников с учителем.
— А как у вас отношения с коллегами? — вдруг спросила Марта.
— Вполне дружеские, — ответила учительница. — В нашей школе весь коллектив молодой, я сама только два года назад получила диплом. Увидимся в отеле? Детей кормят раньше остальных гостей, но мы вас подождем.
— Буду рада, — сказала Марта.
Проходя мимо стоянки, она увидела, что машины Пьера там нет. Значит, он уже не приедет.
Вечером в ресторане Марта подсела к учителям. Они пили пиво. Без шапки, с распущенными волосами София выглядела еще моложе, чем на горе. За столом шла оживленная беседа, и София, как могла, переводила Марте содержание разговора.
— Они слишком много пьют, — недовольно шепнула она.
Один из учителей, как оказалось, знал немецкий. Он очень медленно выговаривал слова и улыбался, показывая ряд ровных белых зубов. Это был учитель математики, он строил фразы так, словно решал трудные задачи, и выговаривал слова с невероятной отчетливостью.
— Нам всем немного грустно, — сказал он, — сегодня последний день наших каникул.
В девять они поднялись, чтобы отвести детей в деревянные домики за елями. Школьники сидели в полутемном кафе и тихо разговаривали, поджидая своих учителей. София записала адрес Марты. На прощание они обнялись.
Среди ночи Марта проснулась. Она подошла к балконной двери: снег, покрывавший долину, в свете луны казался голубым. Почему на душе у нее такая тяжесть? Должно быть, виноват сон, в котором фантастические видения перемешались с обрывками реальных воспоминаний. Марта точно наяву увидела узкий коридор старого институтского здания. Внезапно из-за какой-то двери появился Пауль. Молча, с каменным лицом он преградил ей путь и, взяв за руку, втащил в какую-то темную лабораторию. Марта не различала его лица, но отчетливо слышала голос, в котором звучала ярость: «Ты не должна была бросать меня». Он сжал ее как в тисках. Марта вырывалась до тех пор, пока не проснулась.
Конечно, в жизни такой сцены произойти не могло, и все же она казалась почти реальной. Были и жестокие слова, и ярость, и заранее обреченная на неудачу попытка что-то склеить.
Думать над тем, почему между ними родилась вдруг эта ненависть, не имело никакого смысла. Но Марта все равно бесконечно ломала себе над этим голову. Они с Паулем были так похожи друг на друга. Оба любили науку и ставили ее в своей жизни на первое место, каждый считал, что должен быть свободен, и не собирался подавлять другого. Они не хотели страстей и боялись всякой чрезмерности, но сами не заметили, как чересчур сблизились. Их не разделяла больше стена между двумя маленькими комнатками, один постоянно ощущал присутствие другого, они оба словно стали прозрачными. Она привыкла к запаху его сигарет, он слушал пластинки, которые она ставила. Но однажды вечером Пауль не пришел домой ночевать. Не пришел и на следующий вечер.
Марта собрала вещи Пауля, погрузила в такси и отвезла его матери.
Он явился для объяснения. Посыпались взаимные упреки, каждый обвинял другого.
Оказывается, дело было в том, что у нее слишком маленькая квартира.
Нет, в том, что у нее не было ребенка.
И так далее.
Близость стала невыносима, но еще невыносимее было одиночество, когда они с Паулем расстались окончательно. Он выехал не только из квартиры, но со свойственной ему последовательностью ушел из института, а потом и вовсе перебрался в другой город.
Она не могла работать, как потерянная бродила по улицам, повторяла про себя слова, сказанные Паулем в пылу ссоры: ты резка, ты высокомерна, ты просто невыносима. Она отвечала ему в том же духе, и эти несправедливые, обидные слова, брошенные им ли, ею ли, неотступно преследовали ее. Она просыпалась ночами оттого, что они звенели у нее в ушах, она смотрела в зеркало и видела искаженное злобой лицо. В институте она молчала, словно боясь нарушить наложенное на нее кем-то заклятие, все делала механически, как автомат. Но как ни странно, ее хвалили, работа шла успешно.
Постепенно к Марте вернулось желание работать, она начала серию новых опытов, дома допоздна сидела за письменным столом.
Утро было тихим, как каждое утро здесь, в горах. В семь часов у отеля остановился рейсовый автобус, на котором приезжали на работу женщины, живущие в соседних селах. Чуть позже Марта увидела в окно длинную цепочку школьников, поднимавшихся из долины в гостиницу на завтрак. Они несли с собой рюкзаки, лыжи и складывали их у автобусной остановки. Тронутый ночным морозом снег розовел под лучами солнца. Гул детских голосов, щебет птиц под бледным небом доносились до Марты, не нарушая общей тишины. Она в последний раз натянула толстый свитер: завтра утром упакует все лыжные вещи. После этого она еще успеет прогуляться до того невысокого склона, на котором новые группы школьников сегодня начнут свои тренировки. Марта решила ехать послеобеденным автобусом, чтобы попасть на ночной поезд. В воскресенье она уже будет дома и сразу позвонит в интернат. Она возьмет к себе девочку, черноглазую Мануэлу, после обеда они пойдут гулять, Марта купит Мануэле мороженого и лимонада, и вечером та не захочет возвращаться в интернат.
Марта попыталась день за днем припомнить прошедшую неделю. Она приехала, а потом? Поднялась на подъемнике на гору. Пошел снег. Телефонный звонок. Молоденькая учительница София, обелиск в лесу, выглянувшее в последние дни солнце — все за недолгие семь дней, и каждый новый день был для нее важнее предыдущего.
Но как вместить в эту неделю и все то, что здесь на нее нахлынуло: мучительные воспоминания, недовольство собой, смятение…
Дул резкий ветер, подъемник качало. Но на холме, где росли ели, было тепло. Марта скинула куртку, шапку, перчатки. Лыжи легко шли по мягкому снегу.
Конечно, ей было бы хорошо здесь с Пьером. Хорошо и в снег, и в метель, и в эти последние солнечные дни. По вечерам они сидели бы в ресторане, пили вино. И Пьер расспрашивал бы официанта о погоде, об урожае, о правительстве. Он рассказывал бы ей о своих экспериментах, о тех студентах, в которых он узнавал себя, — деревенских пареньках, терявшихся вначале в суматохе университетской жизни. И о других, которые называют его старым догматиком. Он рассказывал бы ей о своем винограднике, ставшем для него главным прибежищем, о сборе винограда, о том, как делают вино. «Ну и неряха же ты», — весело говорил бы он, заходя в ее номер.
«Знаешь, Пьер, на нашем прошлом семинаре я говорила о том, что и в науке надо назначать на должности лишь на ограниченный срок — скажем, на четыре года, как депутатов. Ты не можешь себе представить негодования моих слушателей».
Пьер посмеялся бы над ней.
Снег был удивительный. Хотелось играть в снежки, лепить снежную бабу. Девочке с недоверчивыми глазами, которой ее родители не дали ничего, кроме имени Мануэла, тут бы понравилось. Может, в следующем году она сумеет взять ее сюда.
Хорошо, что в эти дни ей удалось размотать клубок, который бесконечно наматывался, клубок из собраний, статей, выступлений на конгрессах, командировок, отчетов о них…
После того как Марта рассталась с Паулем, ее посылали в Софию и Мюнхен. Но Пьера она там не встретила. За все время Марта получила от него только одну открытку с Ривьеры и очень удивилась. Она знала, что Пьер никогда не ездит на курорты.
Уже потом, в Варшаве, Пьер рассказал ей об этом отдыхе. Коротко, в нескольких словах. Был нервный срыв, потеря памяти, пришлось лечь в клинику, поехать в санаторий, гулять вдоль моря. Марта испугалась. Ей стало стыдно, что свою собственную историю, свой разрыв с Паулем, она восприняла как настоящую трагедию.
Марте показалось, что Пьер почти не изменился. Только немного прибавилось седины и в голосе звучала какая-то усталость.
Холодные весенние дни в Варшаве гораздо лучше сохранились в ее памяти, чем промелькнувшая, как в тумане, парижская неделя. Она запомнила их с Пьером прогулки по старому городу: он высокий, с чуть опущенными плечами, а она все время смотрит на него и как бы заново учится его понимать. По улицам и площадям гулял ветер, и Марта туже завязывала свой платок. Пьер много говорил и время от времени замедлял шаг, чтобы внимательно посмотреть ей в глаза… По политическим соображениям ему нужно было использовать свой авторитет известного ученого и университетского профессора, чтобы стать депутатом парламента, но из-за болезни ему пришлось снять свою кандидатуру. Он уставал теперь и от руководства институтом. «Мне достаточно моей науки и студентов», — говорил он Марте. Пьер никогда прежде не ездил в отпуск. Но не из скупости и, конечно, не из честолюбия. Только теперь Марта поняла, что Пьер просто не мог сбросить с себя напряжение, снять ту ношу, которую взвалил на плечи и нес с не меньшим мужеством, чем мальчишкой свою винтовку в партизанском отряде. Он подчинил себя определенному ритму, и его организм не выдержал бы перерыва, внезапного покоя. Но подкралась болезнь, которая не отпускала его целых шесть месяцев. Электрошок, прогулки, бильярд. Вместе с Адриенной и дочками он поехал на Ривьеру.
— Больше всех мне помогла младшая, Мартина. Она не понимала, что я болен, просто играла со мной. Каждый вечер я пытался вспомнить твое лицо. Мартина немного похожа на тебя, особенно когда улыбается. Но я забыл, какие у тебя густые брови, как ты закалываешь волосы. И какие у тебя губы.
Они шли по Нову Святу.
— Новый мир, — сказал Пьер. Приближался вечер, толпа на улицах стала гуще. — А ты знаешь, что самое сильное чувство, которое я испытываю к тебе, — это благодарность?
Марта вглядывалась в лица прохожих, идущих им навстречу. К чему эти объяснения? Разве между ними не все уже было сказано?
— Благодарность за то, что ты ничего не разрушила. — Пьер остановился и, еще крепче сжав ее локоть, заглянул ей в лицо.
— Нет, — сказала Марта, — у тебя и самого было достаточно сил.
— Это очень трудно, — Пьер не слушал ее, — уважать чужую жизнь, а ты сумела.
— Не знаю. Так вышло. — Ей хотелось рассказать о Пауле, о том, почему у них ничего не получилось, но она не смогла.
Когда я вернусь домой, думала Марта, шагая рядом с Пьером, тут станет еще красивее, зазеленеют деревья, потом наступит лето. И по-прежнему здесь будут гулять пары. Только нас разнесет в разные стороны.
Марта старалась как можно реже появляться в своей гостинице: коллеги все время тянули ее куда-то, в какие-то подвальные ресторанчики, кабачки, на стриптиз. Отель Пьера находился напротив. Они заглянули в ресторан. В нем сидели участники конгресса, серьезные люди, которые деловито поглощали пищу, вероятно и во время ужина думая о своих завтрашних выступлениях. На эстраде играла одетая в яркие костюмы группа.
— Только не сюда, — прошептала Марта, — давай попробуем заказать что-нибудь в номер.
Пьер позвонил, но они прождали напрасно, никто к ним не явился, и он снова вышел на освещенную фонарями улицу, по которой двигались навстречу друг другу людские потоки. Марта стояла у окна и смотрела: Пьер зашел в магазин, затем, нагруженный пакетами, направился к какому-то киоску, потом повернул обратно к гостинице.
Пьер выложил свои покупки на диван, стоявший посреди просторного номера: хлеб, колбасу, яблоки, бутылку водки, шоколад, сигареты. На телевизоре, который не работал, стояла бутылка минеральной воды. Марта открыла ее, но она показалась ей слишком теплой. Марта пошла в ванную и набрала воды из-под крана.
— Попробуй, — сказала она Пьеру, — какая вкусная вода в Висле.
Она давно не пила алкоголя, и от водки у нее закружилась голова. Пьер обнял ее. Она заплакала, и ей казалось, что она плачет о Пауле.
Поздним утром Марта еле успела, перебежав через улицу, в свой отель, взять из номера папку с материалами конгресса.
Они были свободны до вечера и поехали в какой-то замок, находившийся за городом. Было солнечно и прохладно, ветер раскачивал в парке голые деревья и гнал сухие листья. Извилистая дорожка привела их к озеру, и они долго стояли, глядя на воду. Потом они бродили по замку, полному старинной мебели, фарфора, оружия, гобеленов. В залах, кроме них, были только служители. Марта и Пьер шли медленно, прижавшись друг к другу, и звук их шагов глухо отдавался в пустых залах.
В комнате, где стены и потолок были сплошь покрыты фресками, Марта задержалась. На стенах были нарисованы окна, а за ними изображен какой-то южный пейзаж: зеленые поля, леса, деревья под синим небом, по которому плыли белые облака. Тот, кто нарисовал все это, не был большим мастером, он был интересен лишь тем, что умело приукрашивал действительность.
Я всегда жила в такой комнате, думала Марта, она словно для меня создана. Нет, скорее, я сама ее себе сделала. Выдуманная глубина и мнимая значительность чувств — вот моя жизнь.
Она не могла сейчас вспомнить, когда ей впервые пришли в голову эти мысли: в той комнате замка, где она стояла рядом с Пьером, или в парке, по которому гулял ветер, разносивший сухие листья? А может, она задумалась об этом гораздо позже, глядя в реальное окно своей лаборатории?
Обрывки воспоминаний мелькали, сменяя друг друга, путались, мешались, изменяли окраску, как эти горы в переменчивом освещении.
Но что-то останется навсегда, вмерзнет в ее память какой-то картинкой, эпизодом. Взгляд, с которого все началось… Оживленная улица, и он в толпе, нагруженный пакетами, возвращается в гостиничный номер, который так ненадолго стал их прибежищем.
— Разве мы не можем остаться просто друзьями, Пьер?
— Нет, — сказал Пьер.
На тонком коврике снега, покрывавшем балкон, Марта обнаружила птичьи следы. Изящные черточки вели прямо к тем крошкам, которые она насыпала, а оттуда — на соседний балкон.
Чемодан был уложен. Солнце стояло высоко, когда Марта еще раз посмотрела на долину, обрамленную темными елями, за которыми прятались деревянные домики, на горы, укутанные лесом. Одевшись для поездки, она решила еще раз спуститься вниз в долину, но ботинки мгновенно отсырели, стали скользить. Снизу гостиница казалась огромной горной хижиной на партизанской тропе. Мысленно Марта была уже в дороге. Автобус, электричка, ночной поезд. В воскресенье она будет дома, быстро разберет вещи и позвонит в интернат, где ждет Мануэла.
В понедельник в институте отметят ее загар. Она сразу же соберет свою группу и постарается, чтобы все дела они обсудили быстро и четко. А свое выступление она начнет прямо так: «Не сидел я с людьми лживыми, и с коварными не пойду. Возненавидел я сборище злонамеренных, и с нечестивыми не сяду. Двадцать пятый псалом. А теперь послушаем ваши сообщения. Может, вы начнете, доктор Ломан?» Все ребята, включая бородатого Ломана, переглянутся, а после собрания станут с жаром обсуждать ее странное поведение.
От Пьера будут приходить письма. Не слишком часто. Марта наткнется на какую-нибудь его статью в научном журнале, а Пьер обнаружит упоминание о ее работе. В день рождения он позвонит, а видеться они будут раз в год или даже реже. Это немного по сравнению с тем, что есть у других. Марта знала, что опять поддастся искушению и начнет мерить свою жизнь чужими мерками. Что ж, возможно, ее ждали одинокие вечера. Но разве по-настоящему глубокие отношения не подчиняются только своим собственным законам?
Послышался шум приближающегося автобуса. Марта стояла на остановке среди поварих и подавальщиц, которые после обеда разъезжались по домам. Она попыталась втащить свой чемодан на высокие ступеньки автобуса, две женщины в черных платочках хотели ей помочь, и они втроем застряли в дверях. Водитель со своего сиденья посмотрел на них через плечо и улыбнулся. Наконец Марта яростно толкнула чемодан, он поехал по проходу до переднего сиденья.
Перевод И. Щербаковой.
Я ВНОВЬ ЧЕЛОВЕК СЕМЕЙНЫЙ
Я вновь человек семейный. Эта новость повергла в изумление моих друзей — а они хорошо меня знают. Чтобы быть ближе к фактам, скажу: свадьбы не было, этому мешает целый ряд обстоятельств. Но наше сожительство соответствует всем принципам современного брака, который должен, как известно, основываться на взаимном уважении и обоюдной симпатии, а также имеет своей целью воспитание детей гармонически развитыми.
Нас с Розой свела вместе забота о наших детях. Меня — о Мартине, мальчике четырех лет, очень умненьком и очень ласковом — слишком ласковом, на мой взгляд. Так, мне удается лишь весьма недолго совмещать работу за письменным столом с Мартином на коленях, в то время как он полагает, что мое пребывание в кресле у письменного стола только для того и предназначено, чтобы он мог восседать на мне часами. Кроме того, при мне Мартин был порядком запущен; взять хотя бы его волосы: я всегда забываю вовремя его постричь, так что посторонние иногда принимают его за девочку. С Розой в мою жизнь вошла Инес — милая, добрая девочка, на два года старше Мартина, идеальная партнерша для игр. Инес очень полезно жить в полноценной семье, так как Роза по характеру слишком мягка и покладиста и потому иногда спускает дочке больше, чем допустимо; со мной эти номера не проходят.
Мы с Розой познакомились случайно, она не принадлежала к моему кругу общения. Не встреть я Розу, мне уже никогда не удалось бы самостоятельно наладить упорядоченный быт. В моем кругу принят довольно сумбурный образ жизни, не знаю уж почему. Возможно, мы все пытаемся справиться с необычайными профессиональными перегрузками с помощью необычного стиля в частной жизни, — столь необычного, что он уже стал у всех на одно лицо. В сущности, в этом случае лучше говорить не о круге, ибо круг — нечто слишком замкнутое и четко очерченное; вернее было бы назвать это полем, если прибегнуть к нашей специальной терминологии, — полем, подверженным постоянным изменениям. Вот этому-то полю и было мной заявлено, что я никогда больше не свяжу себя брачными узами, и все приняли это как должное.
Наша с Т. совместная жизнь была для всех образцово-показательной. Нам даже завидовали. Никто и не догадывался, что день за днем назревало в цивилизованной атмосфере нашей квартиры, обставленной старинной мебелью и украшенной двумя-тремя картинами кисти по-настоящему хороших мастеров. Образно выражаясь, ростки недовольства друг другом мало-помалу превратились в непроходимые колючие заросли. Между нами возникло своего рода отталкивание, если еще раз воспользоваться специальной терминологией. В том ли было дело, что мы оба находились на взлете и должны были в профессиональной сфере беспрерывно самоутверждаться, продвигаться вперед и демонстрировать творческие потенции? В этом смысле я могу говорить лишь о себе, что для меня вообще предпочтительнее; я всегда стараюсь придерживаться достоверных фактов, а гипотезы четко отграничивать от доказательств — это, кстати, соответствует и моей натуре, и моей профессии. Так вот, отталкивание, как это убедительно доказывается эмпирически, чревато бурными взрывами. Вполне вероятно, что дело было еще и в том, что наши усилия были направлены в одну и ту же сторону. У нас совпадало все — опыт, образование, способности. У Т. были те же желания и возможности, что у меня. И вдруг Т. заводит манеру часами возлежать перед телевизором, пальцем не пошевелив для того, чтобы привести дом в порядок. Долго с этим мириться было выше моих сил. А стоило мне завести речь о стирке, как следовал незамедлительный и категорический отказ (и это несмотря на то, что у нас была отличная стиральная машина, она и по сей день у меня; Роза пришла в восторг, когда ее увидела); отказ обосновывался тем, что творческой личности необходим известный минимум творческого досуга, в то время как нетворческий досуг представляется ей именно в этот наиболее плодотворный в профессиональном отношении период жизни абсолютно неприемлемым. Высказывалось все это сквозь клубы сигаретного дыма, в позе полной релаксации и довольно спокойным тоном, в то время как мне оставалось лишь носиться по квартире, задыхаясь от бешенства и натыкаясь на мебель, которая раньше никогда мне не мешала.
Раздражительность моя росла не по дням, а по часам. Но мы оба ни разу не сорвались на крик — для этого мы были слишком выдержанны и объективны. Так что давно назревавший взрыв был лишен, звукового оформления, но тем не менее состоялся. Мне было известно, что у Т. на работе запарка. Но разве это давало Т. право все вечера просиживать перед телевизором или мастерить коллажи из картинок на картоне и деталей от сломанных игрушек Мартина? Стирка, уборка и мытье посуды, которые мы раньше делили между собой, свалились на мои плечи. В общем-то, не так уж и много, но мне было обидно: почему это Т. позволяет себе увиливать от домашних обязанностей? Я считаю физические нагрузки чрезвычайно полезными, но мне лично куда приятнее было бы вновь заняться теннисом или хотя бы размяться на кегельбане.
Получилось, что на долю Т. остались другие дела — например, решение вопроса о том, кому пользоваться нашей машиной. Постепенно меня вообще отстранили от вождения, что привело к некоторой утрате навыка и дало повод Т. отпускать по моему адресу колкости. Ради каждой поездки мне приходилось собственноручно мыть машину. И вообще, у Т. хватало изобретательности, чтобы гонять меня в хвост и в гриву. Зато вопрос о том, какие приглашения следует принять и на какие праздничные вечера с коллегами пойти, всегда решался Т. В интересах Мартина, как было мне сказано. Вечно приходилось таскаться с Т. на скучнейшие вечера с бригадой, зато когда мне очень нравилась какая-нибудь компания, то оказывалось, что мой долг — сидеть дома с сыном.
Исчезновение Т. было для всех как гром среди ясного неба. Наверняка роман на стороне, твердили все вокруг, какая-то необычайная страсть. И все меня жалели.
А по мне, так лучшего и желать нельзя. Как приятно было бродить по опустевшей квартире и целыми днями проветривать комнаты, чтобы поскорей улетучилось даже само воспоминание об отвратительном запахе сигарет Т. Был ли наш разрыв благом и для Т., не знаю.
Правда, и у меня не обошлось без шероховатостей. Первым делом с Мартином. Конечно, мальчику были нужны мы оба. Не все прошло гладко и с общими знакомыми. Т. в свое время удалось оттеснить меня на задний план и превратить как бы в свою тень, мы воспринимались только в комбинации друг с другом, а по отдельности попросту не котировались. Когда до меня это дошло, внутри все прямо закипело от злости и унижения. И лишь через какое-то время былое самоуважение вернулось ко мне.
Но полностью восстановить душевное равновесие помогла мне, конечно, Роза, а встретить Розу помог случай. На зимние каникулы мы с Мартином отправились в горы — мне дали путевки в пансионат. Два дня кряду валил снег, потом выглянуло солнце, и мы с Мартином весь день играли и резвились на воздухе. И все это время где-то в сторонке, на безопасном расстоянии от не в меру расшалившихся игроков, робко переминалась с ноги на ногу какая-то девчушка; мало-помалу она осмелела, подошла поближе, как бы случайно покатилась вместе с нами под гору, словно бы нечаянно запустила в меня снежком, за что мы оба и всыпали ей как следует. Она заревела, убежала, вновь замаячила где-то рядом. Это и была Инес, изнеженная и пугливая, но, несмотря на это, очень хорошая девочка. Инес жила со своей мамой в том же пансионате, что и мы, но питались они в другом зале, что было мне только на руку, поскольку я недолюбливаю такого рода знакомства. На отдыхе мне не нужно ничего, кроме свежего воздуха и веселой возни в снегу; так что мне не было никакого дела до скучающей одинокой дамочки. Иногда Роза прогуливалась по верхней дороге — как раз мимо того склона, на котором возились в снегу мы трое — Мартин, Инес и я. Санки наши стояли в стороне, заигравшись, мы совсем о них забыли. До знакомства, однако, дело никогда бы не дошло, но однажды, в прекрасный солнечный день — мы с Мартином только что расправились в столовой с целой горой пирожных и как раз собирались опять на воздух, — мы увидели перед зданием пансионата плачущую Инес и рядом вконец растерянную мать с тяжелым чемоданом. Не приехало такси. А поезд отправлялся из районного городка через полчаса. Спустя минуту ключи от машины были у меня в руке. И мы помчались, на скорости восемьдесят едва вписываясь в крутые повороты, сильно обледеневшие и лишь кое-где слегка присыпанные гравием. Навык вождения ко мне уже вернулся. Мартин, понимающий толк в этом деле, помалкивал, а Инес все время несла какую-то чушь про зайчиков и косуль, перемежая всхлипы глупыми вопросами, то и дело щипала Мартина и каждые пять минут интересовалась, успеют ли они на поезд, если я буду так тащиться. Поезд еще стоял у перрона, Инес, ее мама и чемодан были благополучно погружены в вагон, и, когда состав тронулся, родительница Инес, проникновенно глядя на меня лучистыми благодарными глазами, спросила мой адрес. Мне подумалось, что сквозь стук колес она вряд ли расслышит название моей улицы и номер дома.
Весь обратный путь у меня из головы не шла эта женщина — во время сумасшедшей езды что-то в ней очень меня привлекло и показалось сущим подарком. Рядом с ней было так покойно. Она ни о чем не спрашивала, не вздыхала, не глядела на часы. И все время внимательно смотрела на дорогу прямо перед собой, словно хотела помочь мне вести машину. Она была слишком мягка с Инес, это тоже бросилось мне в глаза; девочку следовало бы иногда одергивать. Но благостный покой, исходивший от Розы, запомнился лучше всего.
Вы наверняка заметили, что я ни слова не говорю о ее внешности. И впрямь, тогда она не привлекла моего внимания. В памяти осталось лишь приятное чувство покоя, какое навевает тихий аккорд или далекий колокольный звон — воскресными утрами он доносился до нас в заснеженных горах и на миг заставлял забыть о веселой снежной баталии. Что это было? — недоуменно спрашивали мы друг друга, но звук тут же исчезал. И когда Роза потом пришла ко мне, у меня снова возникло это удивительное чувство.
Инес и Мартин подружились. Друг — лучшее из всего, что мы можем дать нашим единственным детям.
Невозможно описать, какая благодать теперь у нас дома. Ко мне вернулось утраченное было душевное равновесие. Роза всем своим существом излучает мир и покой. Правда, кроме того, она снимает с меня довольно много домашних хлопот; но делает это охотно и по собственной воле. Я в свою очередь даю ей возможность ощутить себя в лоне семьи, служу ей опорой и защитой, делюсь опытом. И я замечаю, как легко стало у меня на сердце, как бодро соскакивают формулы с кончика моего пера на бумагу; я уже не курю, опять играю в теннис и никогда не повышаю голос на Мартина.
Каждый вечер, переступив порог дома, я всей душой ощущаю перемены, произошедшие в нем благодаря Розе. Дети играют в гостиной. Роза хозяйничает на кухне, и по всей квартире разносится волшебный запах жареного лука. Сбросив с плеча сумку, я вместе с детьми накрываю на стол и, пока Роза что-то там приправляет и доводит до совершенства, чуть ли не с радостью набрасываюсь на рваные детские штанишки и до ужина успеваю быстренько поставить хотя бы две заплатки.
Роза понимает меня без слов. Едва войдя в комнату, она уже знает, трудный ли у меня был день и сошлись ли мои расчеты. Еще в самом начале наших отношений, в ответ на мои слова, что со мной ей будет нелегко, она только поглядела на меня своими большими глазами, улыбнулась и кивнула. Откуда у нее этот дар? Работу ее — она заведует небольшим магазином — уж никак легкой не назовешь, а кажется, будто ежедневное мельтешение человеческих лиц у нее перед глазами только придает ей еще больше спокойствия и доброжелательности.
Лишь в первые дни, когда Роза и Инес переехали к нам, у нас возникли кое-какие трудности. Мать и дочь притащили с собой немыслимое количество всякого хлама — какие-то пыльные коробки из-под конфет, бутыль с игрушечным корабликом внутри, кухонные часы в голландском стиле, коллекцию разноцветных рюмок на высоких ножках, живую морскую свинку и целый выводок кукол с набором кроваток и игрушечной плитой. Все это никак не вязалось с моей квартирой, обставленной разумно и без излишеств. Но уже через несколько недель весь этот караван-сарай прочно вписался в наш быт. Абстрактную картину «Птичий крик» пришлось из прихожей убрать — она вдруг перестала мне нравиться; на ее место повесили бутыль с корабликом.
Как вам уже известно, наше сожительство никак не легализовано. Да и зачем? Отношения между нами настолько добрые и естественные, что никакие формальные узы нам не нужны.
Собственно говоря, даже удивительно, что вы до сих пор не встречали нас с Розой. С тех пор как мы вместе, мы часто бываем на людях, дети прекрасно обходятся без нас.
Появляясь в гостях, мы обе от души веселимся, нам нравится, что все взгляды постепенно приковываются к нам. Вот и сегодня: несколько человек пришли еще до нас, столики уже уставлены бутылками и рюмками, кто-то собирается завести музыку. И вдруг замирает с диском в руках. Роза по-своему очень привлекательная женщина — только теперь я говорю об этом; ростом она ниже меня, кругленькая, с пышными бедрами. Любит редкостные, сочные цвета — фиолетовый, бирюзовый, оранжевый. Я немного выше и, намотавшись весь день в джинсах и белом халате, люблю вечером облачиться в длинное платье, подчеркивающее мою тонкую талию и высокую грудь.
Итак, мы входим, и в тот же миг в воздухе как будто что-то щелкает. Мы с Розой стоим в дверях — две женщины, которых иначе как цветущими не назовешь. Но дело не только в этом; мы с ней сияем, причем не только потому, что обе еще в самом соку, то есть весьма молоды, нет, мы сияем потому, что каждая из нас — сама себе голова, что мы обеими ногами прочно стоим на земле, что мы не последние в своем деле и приносим обществу посильную пользу.
Между прочим, Т. не нравилось, когда я являлась на торжества в одном из своих неброско-рискованных туалетов и вот так же останавливалась в дверях, предвкушая удовольствия предстоящего вечера и уже как бы пробуя его на вкус. Он утверждал, что я нарочно выставляю себя напоказ, нарочно привлекаю общее внимание, а это не к лицу порядочной женщине и попахивает пошлыми забавами разложившейся буржуазии. Т. еще добавлял, будто мужчины раздевают меня взглядами, что было уже чистой бессмыслицей: при моих туалетах в этом не было никакой нужды.
Итак, мы с Розой стоим в дверях, плечом к плечу, и пытаемся уловить, каков настрой вечера, а заодно примечаем, где сидят люди, которые нам по вкусу. Мы с ней любим бывать у Берта, он человек блестящий и остроумный, с ним всегда интересно. Стоит ему вопросить: «Завтра вечером не заглянет ли кто ко мне на огонек?» — и вся лаборатория является в полном составе. У Берта много спорят и танцуют, а еще больше пьют. Наша с Розой сомнительная репутация нас обеих ничуть не смущает. Ее создают люди столь же злобные, сколь и близорукие. Розвита, моя школьная подруга, а ныне директриса средней школы имени Берты фон Зутнер, говорит: «Ты всегда была немного с приветом». И улыбается тепло и доброжелательно.
Признаюсь, что теперь я начинаю замечать и внешнюю привлекательность Розы, на которую прежде не обращала внимания. Теперь я смотрю на нее другими глазами. А может, у меня вдруг появился извращенный вкус? Да нет, вряд ли. Роза не глупее меня — вернее, я не глупее Розы. И мы с ней счастливы в семейной жизни. Бывает, я ей скажу, или, наоборот, она мне: «Послушай, а я, кажется, влюбилась!» Это может значить что угодно. Но ничто и никогда не нарушит гармонии наших отношений. Никогда не испытываем мы недоверия друг к другу, не каемся друг перед другом и не опускаемся до намеков на необходимость считаться с тем, что подумают люди и что предписывает мораль.
Вечер у Берта близится к зениту. Тот щелчок, который мы почувствовали, войдя, видимо, застрял в наших платьях, словно электрический заряд. И некоторых прямо-таки притягивает. Мы с Розой держимся как бы отдельно, но не теряем друг друга из поля зрения. Мы — союзницы. Как это непохоже на наши прежние выезды в гости с Т.! Он сегодня тоже здесь, один. При встрече мы с ним кивнули друг другу.
Позже, когда я сидела в тесной компании близких друзей, собравшихся вокруг Берта, — за нашими спинами уже танцевали, — Роза вдруг наклонилась ко мне.
— Послушай, — говорит она шепотом.
— Да?
— Не возражаешь, если я до утра исчезну?
— Только завтра сама заберешь детей из садика. У меня заседание научного общества. А кто он?
Роза слегка поводит плечом в сторону прихожей, и я вижу высокого мужчину, набрасывающего на плечи плащ. Это Т.
Роза глядит на меня своими большими и добрыми глазами.
— Так ты не возражаешь?
Я громко смеюсь.
— Прекрасный сегодня вечер, Роза, — говорю я.
Перевод Е. Михелевич.