БЕГИ ПРОЧЬ! — ВЕРНИСЬ!

Каждому случалось хоть раз в жизни помечтать о чем-то сказочно прекрасном. Или почти каждому. О такой вот прекрасной сказке и пойдет сейчас речь.

Жила-была женщина, звали ее Элизабет. День-деньской она трудилась, хотя и не работала на заводе или фабрике. У нее и без того хватало забот по дому — тут и дети, и хозяйство. Только кончит подметать, стирать пыль и готовить, принимается шить что-нибудь для детишек или чинить платье мужа. Но всегда выкраивает час-другой, чтобы поиграть со своими тремя малышами: то они вместе что-то мастерят, то рисуют, то она рассказывает девчушкам сказки собственного сочинения. Соседи ее любили, потому что была она с ними приветлива, а старикам всегда готова помочь — то тяжелую сумку до двери донесет, то ведерко угля из подвала притащит. Для всех находила она время, и, глядя на нее, никто бы не подумал, что у этой энергичной и приветливой женщины часто бывает очень тяжко на сердце.

Элизабет была в таком возрасте, когда человек еще не успел распроститься со всеми своими мечтами.

Каждый день она с особой любовью вытирала пыль с рояля, стоявшего в гостиной. И каждый день вновь и вновь надеялась, что когда-нибудь найдет время поиграть. Раньше — давным-давно, как ей иногда казалось, — она всерьез училась музыке, и теперь душа ее тосковала, стремясь выразить в звуках чувства, желания и мечты — все, чем полнилось ее сердце. Но на это почти никогда не было времени, а пуще того — покоя. Очень редко — только уж если детям случалось днем особенно крепко уснуть — она присаживалась ненадолго к роялю и либо просто наигрывала что-нибудь, либо сочиняла незамысловатую песенку. Однако такие минуты выпадали редко и делали ее еще более несчастной.

Но, несмотря на все эти горести, она оставалась приветливой и доброжелательной, и поэтому однажды ночью с ней произошло чудо. Ей явилось некое существо, которое она приняла за фею — хоть с виду оно и было уродливо, зато голос был именно такой, какой может быть только у феи.

— Элизабет, проси, чего только пожелаешь!

— Я?

— Я выполню любое твое желание. Только подумай хорошенько.

— Кто ты?

— Завтра в это же время я снова приду.

И исчезла, будто ее и не было. Элизабет совсем растерялась и уже не верила собственным глазам и ушам. Наверное, просто привиделось — какие там еще могут быть феи или ведьмы, в наше-то время.

На следующее утро она старалась не думать о ночной гостье. Но потом решила: чем черт не шутит, может, все же попробовать — так, для смеха. Но дети не давали ей ни минуты покоя. И она попросила бабушку приехать и побыть с ними несколько часов, чтобы на свободе спокойно все обдумать.

Элизабет села на трамвай и уехала далеко-далеко от дома, а когда город кончился, вышла и побрела куда глаза глядят. Вдруг видит — перед ней лужайка, а на ней — огромные яркие маргаритки. Кругом густой-прегустой лес, место укромное, тихое, нигде никого. Вот тут я и обдумаю предложение феи, решила она.

Все ее мысли неизменно возвращались к молчащему роялю, но выразить словами, чего же она хочет, не удавалось. Тогда, она стала думать о каких-то материальных ценностях — например, об автомашине, даче, крупном выигрыше, потом переключилась на менее вещественные — такие, как ум, здоровье и красота. Но все это было не то. Не так-то просто свести все желания, какие только могут быть у человека, какие были у Элизабет, к одному-единственному, всех их превосходящему. Тут ей опять вспомнился молчаливо ожидающий черный рояль.

Может, попросить у нее новый, с более чистым звучанием? Или еще лучше: пусть подарит мне новые мелодии, новые замыслы! Впрочем, зачем? Замыслов у меня и своих хватает. А вот времени на их воплощение нет. Да и где его взять, когда день и без того до краев полон. Может, пожелать себе еще двадцать четыре часа в сутки или — того чище — еще одну жизнь? Ведь фея сама сказала, что любое желание будет исполнено.

Элизабет вскочила на ноги, засмеялась и запела от радости. Потом медленно, не разбирая дороги, пошла обратно. Но вдруг остановилась как вкопанная, вновь опустилась на землю и погрузилась в раздумье. Элизабет знала за собой одну слабость: решения она принимала всегда быстро — слишком быстро, как потом с горечью признавала сама. Вспомнив об этом, она заставила себя не спеша продумать эти свои две жизни. Значит, так: одну она отдаст семье, вторую, естественно, музыке. Сначала она будет жить для семьи, для детей, может быть, даже решится «обзавестись» еще одним ребенком (как другие «обзаводятся» машиной, подумала она и невольно рассмеялась). Имея в запасе еще одну жизнь, она, конечно же, с радостью посвятит себя детям. Но хватит ли у нее душевных сил, чтобы первую жизнь прожить с толком и не потратить время попусту — ведь она будет знать, что впереди ее ждут еще лет шестьдесят? И в предвкушении этих дополнительных лет сможет ли она удовольствоваться своей нынешней ролью — скромной ролью матери семейства? И потом: сможет ли она впоследствии жить только музыкой — без детей, без семьи? А если вдруг за это время разразится война — ТА САМАЯ война? Все эти вопросы внезапно навалились на нее, и предложение феи уже не стало казаться ей столь соблазнительным. Она даже всплакнула, раздосадованная тем, что фея выбрала именно ее — ведь ОНА ее не звала и ни о чем не просила.

Элизабет совсем было утвердилась в этой мысли и настроилась против любых подарков судьбы, как вдруг в голове ее молнией сверкнула блестящая мысль. Собственно, та же самая, насчет второй жизни, только с одной поправкой — весьма существенной, как показалось Элизабет.

Она продумала все до мелочей и поехала домой.

Ночью, когда фея и в самом деле вновь явилась — на что Элизабет втайне от самой себя надеялась, — хозяйка дома не обратила внимания на то, каким грустным было на этот раз лицо гостьи.

— Ну как? — спросила фея.

— Мне хотелось бы прожить две жизни, но не одну за другой, а одновременно и независимо друг от друга. Причем я должна оставаться сама собой и по своему желанию перемещаться из одной жизни в другую.

Фея немного подумала.

— Хорошо. Значит, ты хочешь раздвоиться: тело твое тут, а душа где-то там.

При слове «душа» Элизабет вздрогнула, невольно вспомнив о разных договорах с дьяволом, о которых ей доводилось читать, но потом мысленно заменила его словом «сознание» и кивнула.

— А каким образом я смогу переходить из одной жизни в другую?

— Скажешь: «Беги прочь!» — и окажешься во второй жизни. Захочешь обратно — скажешь: «Вернись!»

Элизабет хотела еще что-то спросить, но язык словно прирос к нёбу, ни звука не получилось.

Фея строго на нее поглядела.

— И никому ни слова. Иначе все обернется сном.

На следующее утро, едва муж ушел на работу, Элизабет села за рояль. Ей казалось — нет места лучше, чтобы еще раз хорошенько все обдумать. Но только она дотронулась до клавиш, как раздалось:

— Мамочка, почитай мне что-нибудь!

— Я сейчас занята.

— Но ты же не играешь!

— Помолчи, сейчас я не могу.

Малышка заплакала. Элизабет стиснула ладонями лоб и несколько раз подряд пробормотала: «Беги прочь, беги прочь, беги прочь!» Ребенка как не бывало.

— Марихен, ты где? — Никакого ответа. Элизабет обошла всю квартиру — нигде ни души. Где же дети? Неужели?.. И она произнесла очень громко и очень внятно: «Вернись!» И вот она уже сидит на скамеечке, держа малышку на коленях, и слегка дрожащим голосом читает: «И когда мальчику опять стало очень страшно, он сразу же спустился в большой темный подвал, уселся в самом темном углу и громко-прегромко сказал: „Я ни капельки не боюсь!“»

— А на самом деле, наверно, боится. Зачем же говорит неправду? — спросила малышка.

Элизабет рассмеялась и возразила:

— Все в порядке, все у него хорошо. Этот мальчик просто хочет сам себя уговорить — мол, бояться-то нечего. — И тут же тихонько прошептала: — Беги прочь!

Все получалось как нельзя лучше. Та, другая, даже читать детям вслух может. Та, другая. Странно как-то звучит. Кто же она? А, все равно! У меня же теперь две жизни, значит, другая — это тоже я. Только душа моя сейчас здесь. Она удивилась тому, что уже и сама употребила это слово, причем без всякой неловкости.

Потом села к роялю. Ноты, нотная бумага, карандаши — все лежало на своих местах. Исчезли, видимо, только члены ее семьи — или же «волшебные силы» воссоздали ее собственную квартиру во всех деталях. Она решила не думать об этом попусту, а приняться по-настоящему за дело и воплотить наконец в звуки давно копившиеся замыслы. Чтобы настроиться на работу, она открыла Шопена и сыграла несколько этюдов. Потом взялась за одну из своих прежних небольших вещиц; это была песенка в размере три четверти, которую она давно собиралась немного подправить. За песенкой потянулись другие старые долги. На все это ушло несколько часов. Проголодавшись, она подумала по привычке, что бы такое сейчас быстренько приготовить, но тут же опомнилась: для этого у нее теперь есть двойник! Детям ведь тоже надо что-то есть. Все еще не очень уверенная в успехе, она пробормотала: «Вернись!»

— Дети, мойте руки! Еда на столе, — сказала Элизабет, а про себя подумала: «Вовремя я вернулась! Поглядим, что я им там наготовила. Небось пальчики оближешь!» И так рассмеялась собственной шутке, что дети удивленно на нее уставились.

В первые дни Элизабет то и дело убегала и возвращалась. Сочиняла она в основном небольшие пьески для рояля или же песенки, главным образом для детей. В промежутках ей удавалось частенько бывать в прежней жизни. Иногда она даже переносилась туда и обратно без всякой нужды, из чистого любопытства. Просто хотелось поглядеть, что поделывают ее девчушки или чем занята та, «другая». Случалось, что она заставала всех в разгаре спора и долго не могла взять в толк, о чем речь. Как ни странно, но «душа» ее оказалась довольно неповоротливой и перестраивалась страшно медленно. А один раз Элизабет угодила прямо в объятия своего супруга. Она застала самый конец, и ощущение было более чем странное — вроде бы и была с ним близка, но в то же время как бы лишь при сем присутствовала: «душа» ее была холодна. Теперь она в мыслях часто прибегала к этому слову, оно стало казаться ей самым точным. Ведь «сознанием» наверняка обладала и та, другая, ее двойник, иначе никакой игры бы и не было. Иногда она начинала даже к ней ревновать. Но потом с досадой гнала от себя эти мысли — к кому ревновать? К себе, что ли?

Как-то раз ей пришло в голову, что надо было попросить у феи раздвоения не только тела, но и души. Но она тут же испугалась — не ровен час, еще шизофрению накличешь.

«Чего ты в конце концов хочешь? — спросила она себя. — Что в конце концов важнее?» И, усевшись за копию своего рояля, заиграла.

Несколько недель ушли на сочинение небольших пьес и частые перемещения из одной яви в другую; но вот мыслями ее вновь завладел давний замысел, зревший еще со студенческих лет. Глубоко-глубоко, на самом дне души, хранила она мечту о детской опере. Элизабет считала, что для детей почти нет хорошей музыки, и, когда она слышала, как ребятишки распевают на улице модные «взрослые» шлягеры, сердце ее сжималось от горечи. Она решила написать оперу для детей — пусть ее арии станут песенками, которые поют дети, когда им весело, — хотя бы и на улице.

На подготовку ушла уйма времени — ведь Элизабет сама сочиняла и либретто: современную сказку, добрую, человечную, без всяких чудищ и ужасов.

Теперь Элизабет все реже переносилась в прежнюю жизнь. Ее раздражали самые обыкновенные разговоры — ей казалось, что люди попусту толкут воду в ступе. Но дело было не только в этом: она вдруг поняла, что опера получится лишь в том случае, если она будет одна, совсем одна, и не станет ни на что отвлекаться. Теперь она и на ночь оставалась во второй жизни. А еду, если уж очень хотелось есть, брала в холодильнике. Та, «другая», взяла на себя все заботы, и душа Элизабет пела от счастья.

Минул год этой второй жизни, до краев заполненной работой, творчеством, — жизни, уже казавшейся ей единственно возможной. Но для третьего, предпоследнего действия оперы ей вдруг понадобился смех, детский смех. Напрасно пыталась она вспомнить, как он звучит, ведь так давно уже не виделась с детьми. Попробовала было сыграть детский смех на рояле, но получился плач. Она все зачеркнула и начала сочинять заново. Вышло еще печальнее.

В конце концов, разве у меня нет собственных детей? Чем не источник информации, подумала она и, прибегнув к заклинанию, попала в самый разгар ужасного скандала: услышала, как сама вопит во все горло, как дети ревут в три ручья, и, не успев даже вникнуть, в чем дело, быстренько удалилась. Пускай уж сами как-нибудь разбираются, кто прав, кто виноват. Сейчас это ее не интересовало. Ей нужен был детский смех, а вовсе не плач. И Элизабет решила отправиться на одну из площадок для игр, расположенных поблизости. Там всегда роилась детвора и звенел веселый смех.

Впервые за время своей двойной жизни Элизабет вышла из квартиры. Лестница была, как всегда, натерта до зеркального блеска — того и гляди, упадешь. Даже не чертыхнувшись в душе, как бывало раньше, она быстро сбежала по ступеням, радуясь, что никого не встретила и, значит, избежала вечных разговоров о погоде и сушке белья. У нее в голове звучала опера, не хватало только смеха, к нему-то и летела она как на крыльях. Людей, встречавшихся ей по пути, она не замечала — скорей, скорей туда, к детям.

Ребятишек на площадке для игр на этот раз оказалось совсем немного; одни лазали по перекладинам, другие возились в песочнице, третьи качались на качелях; мамы и бабушки чинно восседали на скамьях. Элизабет подсела к одной пожилой женщине и уставилась на детей. Они весело смеялись и визжали от радости, но в ее душе ничто не отзывалось на их смех. Наоборот, чем больше она сосредоточивала свое внимание, тем глуше звучали их голоса, тем дальше они уплывали. И вдруг лица детей и взрослых как бы превратились в маски. Губы их двигались, но звуков слышно не было. Видимо, только ей одной — ведь остальные продолжали беседовать как ни в чем не бывало. Элизабет покрутила пальцами в ушах, протерла глаза — лица оставались безликими, звуки — беззвучными.

— Который из них ваш внук? — Элизабет казалось, что она кричит во все горло, но старушка ее явно не слышала: как сидела, глядя на играющих, так и продолжала сидеть. Через некоторое время рот ее приоткрылся, и к ней подбежал ребенок — Элизабет не разобрала, мальчик или девочка и какого возраста, потому что по его лицу, ничего нельзя было понять. Старушка вытерла ребенку нос, дала легкого шлепка, и он побежал назад, к детям.

— Мальчик? — Элизабет уже орала прямо в ухо старушке. Но та спокойно глядела перед собой.

Элизабет вскочила и издала дикий душераздирающий вопль. Никто в ее сторону даже не обернулся.

В полной растерянности она побрела домой, шатаясь точно пьяная. С трудом поднимаясь по лестнице, она уже жаждала обменяться с кем-нибудь двумя-тремя словами о погоде. Но на лестнице никого не было.

Она села к роялю, открыла свою партитуру, заиграла и тут же бросила: музыка показалась ей чужой. Это над ней она трудилась столько месяцев кряду? Удалось ли ей создать что-то стоящее? Она не могла бы ответить на этот вопрос. Сейчас и музыка казалась ей такой же нереальной, как человеческие лица.

«Вернись!» — приказала она самой себе.

Семья сидела за ужином. Дети рассказывали отцу, что произошло за день. Элизабет прислушалась. Ей уже стало казаться чудом, что она вновь слышит голоса. Но чем внимательнее она вслушивалась, тем глуше и неразборчивее становилась речь детей. С ужасом всматривалась она в их лица — и они тоже стали расплываться, как расплывались лица людей на площадке для игр, только немного медленнее. Еще до того, как они совсем исчезли, Элизабет крикнула: «Беги прочь!»

И очнулась возле рояля, вне себя от ужаса. Такой одинокой и неприкаянной она еще никогда себя не чувствовала. Только в работе можно найти опору. Однако ноты плыли у нее перед глазами. Играть, просто играть, все равно что — ну хотя бы Шопена, она его всегда так любила; но и музыка не могла удержать ее от слез. Потом она прилегла и долго лежала с открытыми глазами. Не могла понять, что же случилось. Вероятно, просто какая-то странная галлюцинация, завтра же все пройдет. Мысль эта немного ее успокоила, и она уснула.

На следующее утро она села за рояль пораньше, но чувствовала себя по-прежнему несколько скованной и боялась даже подумать о том, что придется повторить свой вчерашний маршрут. Попыталась работать над оперой, но дело не клеилось. Все чаще в голову лезли мысли о детях, о муже, она вдруг осознала, что так долго почему-то жила, не видя их. И хотя очень по ним соскучилась, никак не могла решиться прибегнуть к заклинанию. Хотелось еще немного поработать и хотя бы эту оперу, главное ее детище, дописать до конца. Нельзя ей отвлекаться. Для чего же тогда было просить вторую жизнь? Если сейчас начать прыгать туда-сюда, можно сразу распроститься со всеми надеждами. Она сочинила еще несколько тактов, да и те отнюдь не назвала бы удавшимися.

Весь следующий день ее не покидало то же ощущение одиночества и неприкаянности. Выйти из дому она по-прежнему побаивалась. Что, если лица опять начнут… Эту фразу она даже в мыслях не решилась договорить до конца. А вдруг ее связи с миром таким образом прекратятся?

Ей обязательно нужно увидеть своих малышек, причем немедленно. Ей обязательно нужно с кем-то поговорить, причем сейчас же. Ей обязательно нужно кого-то любить, причем безотлагательно.

И вдруг ее бросило в жар. Она позабыла заклинание. Как ни старалась, как ни напрягала свою память, не могла припомнить, и все. В голову приходило что угодно, только не магическая формула. В полном отчаянии она бросилась к двери, выбежала на лестницу, потом на улицу. Но безликие маски вместо лиц, с которыми ее ничто не связывало, напугали ее до такой степени, что она тут же повернула назад. Раньше, когда необходимость быть любезной и беседовать о пустяках отрывала ее от работы и вызывала досаду, она была бы только рада своей отрешенности ото всех. А сейчас это внушило ей страх. Страх этот лишь усилился при мысли о том, что, забыв заклинание, она вообще никогда не увидится с семьей.

Весь день она напряженно размышляла — о том, чтобы засесть за работу, нечего было и думать.

Спала она плохо и среди ночи проснулась: заклинание вдруг само собой всплыло в памяти. На сердце стало так легко и радостно. Она рывком оторвала голову от подушки и громко и торжественно произнесла: «Вернись!»

Это прозвучало как клятва.

Элизабет зажгла ночничок; муж тихонько похрапывал во сне. Она нежно оглядела его лицо — он почти не изменился. Тогда она неслышно встала с кровати и на цыпочках прошмыгнула в детскую. Долго стояла она там, глядя на порозовевшие лица спящих детей.

Потом разбудила мужа и рассказала ему все про свою вторую жизнь, зная, что тем самым нарушает запрет феи. Муж, естественно, не поверил ни одному ее слову и только высмеял и ее дурацкое пожелание, и то, как она прожила весь последний год. Он даже немного испугался, подумав, уж не тронулась ли она; но потом все же почел за благо весело рассмеяться. Она подхватила его смех — да так, что расхохоталась до слез.

Перевод Е. Михелевич.

 

30-е СЕНТЯБРЯ

Вечер. Скорее, ночь. Рядом полупустая бутылка водки, пепельница с окурками. Стоит закрыть глаза, как земля начинает в полном мраке вращаться вокруг своей оси. На лице физически ощутимы остатки косметики. И черт с ней. Все равно никто не видит. Никто не снимет эти остатки ни внимательными руками, ни влажными губами. Никто. Вечер дня, который начался как и все другие, правда чуть раньше…

Кричит малышка. Окно серо-ночного цвета. Часы стоят. Наверное, половина шестого. Пора кормить, чаем не отделаешься. Слева на кровати пустота напоминает: командировка. Еще три дня.

Я уже у двери. Снова кричит малышка — настойчиво, громко, требовательно. А кровать так и тянет к себе. Теплая. Глазам и думать противно об электрическом свете. Но — кричит! Пора. Надо. Может быть, уже шесть.

Вялыми движениями мою кастрюлю, бутылку — вчера не было сил. Варю детское питание. Маленькая дружелюбно улыбается, сна у нее ни в одном глазу. Ничего не поделаешь, мило заговариваю с ней, улыбаюсь. А рот она не открывает — хоть умри. Наконец малышка снова в постели. Радио сообщает: «Шесть часов тридцать семь минут…» Рановато. Даже слишком рано. Старшая бормочет: «Она кричит всю ночь». Мне не по себе, хоть это и неправда. А старшая уже снова спит. Ложусь и я. Просыпаюсь от жуткого сна и звука падения где-то далеко-далеко от меня детской игрушки. Кричит малышка.

8.05. Сегодня детского сада нет. Значит — «отпуск» для дочки и много времени на завтрак. Какао. Яйцо. Бабушкин ежевичный мармелад. И мед. Мед — самое главное. Его она любит. Это настоящий уикенд. Только без гренок. Потому что нет папы.

А затем начинается день. Старшая уже знает, что с утра времени на совместные игры нет. С утра мама должна работать. Помыть посуду, убрать постель, навести порядок. Иногда попечатать на машинке. Сегодня печатания не будет. Она играет сама. Строит домики с палисадниками. Гараж для трактора. Время от времени приходится на все это смотреть. 10.00, малышка. Второе кормление. Потом она лежит на ковре, барахтается и смеется. Старшая держит перед ней погремушку. Новая игра. До тех пор, пока у старшей не устала рука. Малышка смотрит на погремушку, но не осмеливается ее взять.

Приготовить обед. Рис с яблоками. Больше полакомиться нечем. Надо еще сварить сок на зиму. Значит, целую гору яблок почистить, мелко нарезать. Старшая помогает. Подает яблоки и злится, если я беру их сама. Ставлю соковарку на плиту. Через два часа снова мыть бутылочки, кипятить соски. Но до этого еще осталось немного времени. Время для еды. Время вопросов и разговоров. И еще — время грязнуль и замарашек. Пылесос у меня работает без передышки. Если бы еще были бумажные мешочки! Обед. Дети спят — или по крайней мере делают вид. Мое время. Время полежать или поспать. Время попечатать. Сегодня — только время для раздумий и мечтаний. Мечты о том, что никогда не сбудется, как обычно.

Спускаюсь на улицу к телефону. Пытаюсь вызвать врача. Кашель старшей все хуже и хуже. Тревожит нас ночами. Попытка не удалась — никто не отвечает. Дорога обратно. Мимо овощного магазинчика. Помидоры. Надо еще купить. Лавка старьевщика. Прием стеклопосуды. Булочная. Несколько месяцев назад закрывшаяся аптека. Табачный киоск.

Снова домой. Кресло. Как прекрасно положить голову на спинку! 13.30. Еще шесть часов. Мои глаза едва приоткрыты. И все же я вижу: пыль. Пыль. Еще и это. Сейчас? А когда же! Все ближайшие часы по строгому графику. Итак: поднимать вазы, горшки, свечи, книги. И написанные К. картинки. Если работать основательно, нужно каждую картинку поднять, обтереть и поставить на место. Много картин. Много работы. Слишком много на сегодня. Значит, как следует не получится. Нет. В следующий раз. Я еще раз усаживаюсь в кресло с ногами, обнимаю колени и кладу на них голову. У меня есть еще десять минут. Сегодня ничего не написано. Потерянное время.

И тут снова закричала малышка. Пока тихо. Жалобно, как котенок, с перерывами. Успокойся, малышка. Еще рано. Твоей мамочке нужно еще несколько минут. Еще чуть-чуть, для себя. Я посижу. Мать-мачеха. Попробую вернуть свои мечты. Крики все настойчивей. Она хочет есть. И ласки, и разговора. Я занята. Успокойся. Я лучше помечтаю. Но малышка кричит. Когда я вошла, старшая вскочила в кровати, смотрит на меня:

— Можно я после малышки тоже встану?

— Можно, но после.

Дальше все идет по установленному послеобеденному расписанию. Овощное пюре. Ложка за ложкой. От жадности малышка набила полный рот и отрыгивает. И кричит. Голодная. Есть хочет. Наконец чашка пуста и малышка сыта. Хорошо, что ничего не осталось. Кто бы доел это пюре? Овощи старшая почему-то не жалует. Только яблоки с печеньем или бананы. Малышку быстро кладу в постель. Старшая одевается сама. Пока я делаю сок. Три бутылки запасов на зиму.

Теперь гулять. Как всегда, после обеда. Стоит один из тех дней поздней осени, которые я люблю. Томное, усталое солнце. Идем гулять на детскую площадку. В сетке коляски ведерко для сбора всякой всячины, формочки для песка. У меня в кармане книга и шоколад. Больше нам ничего не надо. Опускаюсь на красную лавочку. Коляску ставлю рядом, чтобы можно было в нее заглядывать, кладу на колени книжку рассказов, достаю из кармана шоколад. Даю кусочек старшей, она отправляется гулять. Открываю книгу и смотрю на реку. Прогулочный пароход, далеко позади связка из трех барж. Ни звука. Щурясь, смотрю на солнце. Хочется потянуться и замурлыкать, так мне хорошо на моей лавочке. Читаю несколько строк, снова поднимаю глаза. Гуляющих мало. Кроме нас, на детской площадке никого. Так, наверное, надо рисовать на картинах мир. Пробую песочный куличик. Спасибо, очень вкусно. Сахарку недостаточно. Добавь. Снова можно читать. И дремать. Старшая собирает в ведерко каштаны. Их много. Выкладывает каштаны в сетку на коляске. Они останутся там до тех пор, пока я их не выброшу. Беру каштан в руки. Я люблю эти гладкие коричневые комочки. Могла бы их держать в руках бесконечно. Иногда я делаю из них человечков, зверюшек, другие фантастические существа. Но не всегда. Сегодня не буду. Похолодало. 16.30. Пора домой, купать малышку. Еще три часа.

Малышка по своему обыкновению просыпается, как только коляска въезжает в темный коридор. Я бы могла ее еще на несколько минут оставить во дворе, в коляске посреди высокой травы. Но она будет плакать. Сначала несу наверх вещи. Вдруг раздается оглушительный крик. Я забыла, что старшая не выносит, когда ее кто-нибудь обгоняет. Я шла слишком быстро. Ей это не по нутру. «Отставала» — похоже, это самое страшное оскорбление в их детском саду. Спускаюсь по лестнице. Младшая кричит. Теперь я с двух сторон в крике моих дочерей.

Топлю на кухне печь. Малышке нужно тепло. Слава богу, сегодня не дымит. Теперь старшая завелась: «Пожалуйста, пожалуйста, мамочка, давай поиграем в гости».

Пытаюсь ее отвлечь, предлагаю всякие другие игры, в которые я сама с удовольствием сыграла бы: кости, шахматы, домино, лото-картинки. А еще лучше — лепить. Я бы с удовольствием полепила. Бременских музыкантов, или серию слоников мал мала меньше, или ворон, балансирующих на мяче. Сейчас это доставило бы мне удовольствие. Но нет. «В гости, пожалуйста, ну пожалуйста, поиграем в гости». Я желаю своей подруге, которая научила старшую этой игре, играть в нее всю жизнь беспрерывно — и тут же сама себя убеждаю, что хотя бы последние полчаса перед сном старшая заслужила за весь день. Итак:

Стучусь.

— Добрый день.

— Добрый день, как вас зовут?

— Фрау Дёринг.

— Ах, фрау Дёринг, я так рада познакомиться. А как зовут вашу дочь?

— Йога.

— Какое прекрасное имя!

И так далее. Дай моей дочери волю — играла бы каждый вечер. Меняются только имена, так как она никогда не помнит, как звали вчерашнюю дочку.

Поставить воду для ванны, отдраить ванночку, сварить питание, раздеть малышку. Она лежит голая, барахтается, смотрит черными глазами, как я смешиваю воду для купания, и улыбается. Купаю. Она вся светится от счастья. Кожа нежно порозовела, так и хочется погладить. Вытираемся, мажемся кремом, присыпками. Одеваемся. Готовлю две бутылочки на ночь. Старшая наслаждается временным отказом от своих прав старшинства — сосет детское питание вместе с малышкой, которая лежит у меня на руках, смеется, довольная и сытая. Губами касаюсь ее тонких, прозрачных волос. Уткнувшись в них носом, пытаюсь в сотый раз понять, чем же пахнут волосы грудных младенцев. Этот запах не похож ни на какой другой. Что-то среднее между летом и свежим сеном. А ведь дитя города. Взгляд в самое себя, никакой реакции на окружающих. В кроватке малышка еще немного капризничает. Комната погружается в темноту и одиночество.

Ужинаем со старшей. После ужина занимаемся с ней гимнастикой против плоскостопия. Вместе с ней прыгаю по комнате. Как всегда, задеваю руками за люстру. Дочке нравится поднимать с полу желуди пальцами ног. Приходится прибегнуть к авторитету матери, чтобы гимнастику прекратить. Еще сказку. Из книжки, которой сто лет. Я не очень люблю эти истории про мальчика с пальчик. А она их любит, хоть и не все понимает. Чистить зубы. Умываться. Затем она ложится в постель. Микстура от кашля, капли в нос, песенка, привычные слова на сон грядущий. Упаси бог что-нибудь перепутать — не заснет.

— И еще много, много поцелуев.

Она показывает сколько, широко разводя руки. Через полчаса я свободна. Наконец-то встречусь с друзьями в кружке. После пятилетнего супружества не выношу одиночества даже несколько дней. Напоследок еще раз заглядываю в детскую.

— Ты уже уходишь?

— Да, будь умницей.

— Не беспокойся.

— Если закричит малышка…

— Если малышка закричит, я залезу с головой под одеяло.

— Спокойной ночи.

Два с половиной часа общественной жизни прошли. Слишком быстро. Сижу в машине, которая везет меня домой. Нас трое. Холодно. На меня вдруг нападает тоска. Пустая квартира. В голове крутится вопрос, сам по себе он вырывается сквозь сжатые губы. Жду ОТКАЗА. Первое «нет», самоуверенно улыбаясь, делает несколько вежливых реверансов, прежде чем вонзиться в уши. Второе «нет» более мягкое, завуалированное, но не менее определенное. Значит, остаток вечера одна. Машина осязаемо отторгает меня. Ждущие глаза подталкивают меня к подъезду. А я еще охотно погуляла бы по ночной улице. Какой влажный, темный вечер… Впереди — вечная ночь. Вдруг зажигается свет. Мои руки не слушаются моих желаний. Они сами знают, где выключатель. Двадцать четыре ступеньки. Какие у меня тяжелые ноги. Свет жжет мне глаза.

…0.30. Я совершенно пьяна.

Перевод Вит. Крюкова.

 

РАЦИОНАЛИЗАТОРСКОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Целый день Петер снимал фаски, до одури: заготовку в станок, опустить рычаг, визг металла, деталь в сторону, следующая — обычно устаешь не так сильно; но сегодня он труп, а может, это у него «внутреннее», как бесподобно выражается его мать. Собрание прогулял, завтра, конечно, крик будет, сейчас бы только завалиться на диван, поставить Элвиса или Чака Берри и бутылку для полного счастья. Ничего больше. Но тут возникла бабушка:

— Петерль! — Неужели он никогда не отучит ее от этого имени! — Петерль, сестра заболела, отвези меня в дом престарелых на уколы.

Бабушке каждый день делали два укола, каждый день приходила сестра, а вот сегодня она не пришла, угораздило же ее заболеть именно сегодня. Петер поднялся с дивана, на котором уже устроился, спустился с бабушкой по двум лестничным маршам, усадил в кресло-каталку и двинулся в путь. Он любил бабушку, и, конечно, пройтись сейчас по свежему воздуху было совсем не плохо. Лишь бы не попасться на глаза кому-нибудь из приятелей. С другой стороны, теперь у него появилась прекрасная отговорка, почему он пропустил собрание. Две улицы были уже позади, толкая кресло, Петер насвистывал Элвиса, зонг, в котором Элвис смеется как сумасшедший, — больше всего он любил эту песню. Обычно он пробовал подражать смеху Элвиса, но смеяться сейчас показалось ему неуместным. Бабушка тихо подпевала.

Стоп. «Встречное движение». Петер усмехнулся. В дом престарелых вели десять ступенек, сейчас они были надежно блокированы какой-то бабусей с палкой. Наконец, тяжело отдуваясь, она спустилась, путь был свободен. Бабушка стала карабкаться вверх, при этом одной рукой она подтягивалась за перила, а другой опиралась на палку. Петер усадил бабушку у входа в приемную, где уже сидели три старушки, и неуверенно огляделся.

— Вы к кому? — спросила одна из старушек, едва только бабушка села.

Та охотно объяснила, что ей будут теперь ежедневно делать здесь уколы, но кто их будет делать, она не знает.

— Наверное, заведующая, она сейчас у фрау Буддах, на втором этаже.

Чтобы найти заведующую, Петеру пришлось обегать все здание. Это была пестро одетая женщина чуть постарше, чем его мать. Попугай, как он ее тотчас окрестил, провела бабушку в приемную, а ему велела подождать в вестибюле. Петер принялся внимательно изучать трех старушек, сидевших на скамейке. «И чего они тут торчат перед дверью, — думал он, — если я когда-нибудь стану таким же дряхлым, то буду просто сидеть у себя в комнате». Таким видом никого не обрадуешь. Одна была похожа на Уши из вальцовочного. Когда Уши стукнет семьдесят, она тоже будет сидеть здесь и брызгать слюной, а зубов у нее будет еще меньше. Другая, видно, решила ослепить его своей искусственной челюстью, похоже, она еще на что-то надеется. Поэтому самой симпатичной ему показалась та, что просто сидела, неподвижно глядя прямо перед собой. «Ну и взгляд, как у слепой», — подумал он и отвернулся.

Он слонялся от окна к окну по освещенному коридору. Снаружи был виден разросшийся наподобие парка сад, с ухоженными дорожками, только никто по ним не ходил. На противоположной стене висели большие фотографии, снабженные подписями: Вартбург, Моритцбург, Цвингер — сам Петер этих городов не знал. Он бывал только на Балтийском побережье, где проводил со своими приятелями отпуск. Однако фотографии ему понравились.

Волоча ноги, он вернулся к приемной. Чего они там делают с бабушкой, целая вечность уже прошла, а тут еще эти, на скамейке, глаз с него не сводят. Видно, потихоньку начинают злиться, тоже, наверное, пришли на уколы. Петер обессиленно присел на край скамейки.

— Это твоя бабушка?

А кто ж, не дядя же Бенджамин, и чего она тыкает, будто в одной песочнице играли. Петер хмуро взглянул на старушку. «Вальцовщица Уши», с этой явно не стоит спорить — чихнешь, она и отлетит мили на три. И он снисходительно кивнул. А вот и бабушка. Попугай открыла дверь, дружески улыбнулась Петеру и снова скрылась. Цепляясь за перила, бабушка осторожно спустилась по ступенькам. В кресле она сказала:

— Фрау Шнайдер назначила мне восемь утра и шесть вечера ежедневно и сказала, чтобы мы не опаздывали, так как в другое время она меня принять не сможет, у нее и так дел хоть отбавляй. Она мне тут кое-что порассказала… Ты можешь меня возить по вечерам, мама — утром, а когда у тебя вечерняя смена, то наоборот. Ох уж этот проклятый сахар, заполучила на старости лет.

Петер не ответил, подыскивая что-нибудь из Элвиса повеселее, его диски он знал наизусть, однако в данную минуту ничего особенного на ум не шло. Он не мог отделаться от мысли, что завтра надо опять сюда тащиться — веселенькое дело! — и ведь угораздило эту бестолковую сестру разболеться. Кто знает, что с ней, если вообще с ней что-нибудь. На следующий день, вечером, Петер снова отвез бабушку в дом престарелых. На скамейке перед приемной по-прежнему сидели три бабули, а может, это были уже другие? Ведь старики все на одно лицо, чуть тоньше или чуть толще, зато морщины, зубы, волосы — не отличишь. Но это была несомненно Уши, и та, с искусственной челюстью, уже снова улыбалась. А почему бы им и не сидеть здесь, ведь он пришел в то же время, когда они наверняка ждут уколов. Он встал напротив, насвистывая «I can’t stop loving you» Рея Чарлза, не очень громко, но толково, с настроением, и, когда Уши прервала его, рассердился.

— Все же как это мило, что вы возите сюда свою бабушку. — Подумать только, можно, значит, обратиться к человеку на вы. Петер на секунду оборвал свист, ухмыльнулся и засвистел снова. — Да вы бы присели, процедура наверняка займет какое-то время.

Сегодня он, конечно, не такой дохлый, чтобы всю дорогу рассиживать, но ведь от одних только этих взглядов свалишься на скамейку. Бабули подвинулись, освобождая ему место.

— У меня тоже несколько внуков, — начала Уши, едва только он сел, — точнее, пятеро, один уже женат, вот только, кажется, с детишками у них там что-то не ладится, а ведь у самого так много братьев и сестер, должно быть, все дело в его жене, у нас в семье такого еще не было. Другие — те помоложе, один учится, что-то там иностранное, но сейчас, как говорит мой сын, когда все так много путешествуют, у него хорошие перспективы…

— Что ж, мы в свое время тоже поездили, мой муж был моряком, он плавал по Рейну, от Страсбурга до Роттердама, и так по нескольку раз в год, пока дети не пошли в школу, тогда я уж перестала…

— Да вы ведь уже рассказывали, фрау Войтович.

— А молодой человек не слышал. Он же еще ничего не видел в жизни.

Ну до чего долго все опять тянется, а тут еще эти заспорили; пациенты ждут, а этот Попугай знай заговаривает зубы его бабушке.

— Вы тоже на уколы?

— Помилуйте, ну сколько меня еще колоть, на той неделе уже три раза, и все три в мягкое место.

Петер ухмыльнулся.

— Значит, вы и сейчас ждете уколов, пойду-ка я задам им жару.

— Нет-нет, ради бога, только не встревайте, мы здесь сидим просто так, мы всегда здесь сидим, это наша скамейка, здесь у каждого свое место, и мы всегда сидим здесь. Вы только ничего не говорите фрау Шнайдер. Разве вы очень спешите?

Похоже, Искусственная Челюсть порядком перепугалась, забыла даже про свои зубы. Третья не произнесла ни слова, только пыхтела и переводила взгляд с одной на другую.

«Наверное, она совсем не может говорить, — подумал Петер. — Да они юмористки — просиживать здесь целый день, уж я бы придумал что-нибудь получше, диски или радио, вот перед магнитофоном я мог бы торчать часами, а здесь ведь со скуки помрешь».

Выйдя вместе с бабушкой из приемной, Попугай жестом подозвала его.

— Петер, пойдем-ка, — окликнула бабушка, и он пошел с ними.

Пройдя несколько шагов, заведующая остановилась, открыла какую-то дверь и пропустила бабушку вперед.

— Это наша комната отдыха, только не подумайте, что я вас соблазняю — столько заявлений на прием, — но разве здесь не чудесно?

Довольно просторное помещение, столики на четверых, цветные скатерти, букетики бессмертников, на светлых стенах фотографии пейзажей, похожие на те, что висели в вестибюле, портреты известных политических деятелей. Цветной телевизор.

— Ах, как здесь хорошо.

Петер тоже одобрительно кивнул.

— Смотри-ка даже цветной телевизор, здорово!

— Оформление только что закончили, нашим жильцам обязательно понравится, они должны чувствовать себя здесь как дома. Завтра вечером лекция о Кавказе с показом слайдов, мы заботимся, чтобы у наших старичков была смена впечатлений. — Заведующая с гордостью оглядела помещение, будто видела его впервые.

Уже на улице бабушка сказала:

— Хорошо у них там, иногда я даже подумываю…

— Чепуха, ба, тебе ведь и дома с нами хорошо.

Ничего не скажешь, неплохо у них там, и придумывают для них всякие разности, не можешь до Кавказа доехать — смотри картинки, и вообще, какое-никакое разнообразие. Но уйти туда? Он так привык к бабушке, ему и в голову никогда не приходила мысль о доме престарелых.

На следующий день, поднимаясь с трудом по ступенькам, они услышали взволнованные голоса:

— Если вам лень идти на лекцию, то в воскресенье прогулка на пароходе не состоится. На лекции должны присутствовать все, в противном случае будете сидеть дома.

Черт возьми, да ведь это звучит прямо как у сироты Фрэнки, босса Петера по ССНМ. Торопясь заглянуть за угол, Петер припустил через две ступеньки и еще успел заметить грозно поднятую руку заведующей. Попугай стремительно впорхнула в кабинет и захлопнула дверь. Три старушки кряхтя поднялись. Вальцовщица Уши сказала плачущим голосом:

— Моя дочь так много путешествует. А я никогда никуда не ездила, почему я должна идти на эту лекцию?

Для них стараются, а этим смешным старым курицам неинтересно. Однако, если бы Фрэнки стал грозить ему тем, что урежет премию за неявку на праздник бригады — хотя, по-честному, уж куда-куда, а на праздник-то его гнать не надо, — но если бы его, Петра Великого, все же стали заставлять, то это вышло бы Фрэнки боком, больше он бы его нигде не увидел.

— Петер, я ее просила уколоть разок в руку, поэтому давай сегодня зайдем вместе, а то как знать, вдруг она на меня тоже сердита.

Заведующая, вся красная, сидела за письменным столом и что-то шептала. Петера и бабушку она заметила только тогда, когда они уже были в кабинете. Она громко продолжала:

— Стараешься, организовываешь, пороги обиваешь, а им лень сделать несколько шагов по вестибюлю.

— А если им эта лекция неинтересна? — возразил Петер. Бабушка взглянула на него умоляюще.

— При чем тут интересно или неинтересно, — вновь закипела заведующая, — каждый, кто в состоянии передвигаться, должен быть на месте. Полупустым залом я себя позорить не буду, ни за что, в таком случае уж лучше я вообще ничего больше делать не буду. — От укола пошла кровь. Заведующая стала многословно извиняться. — Ах, я в таком возбуждении, все это действует мне на нервы, здесь такой плохой человеческий материал, две трети нуждающихся в постоянном уходе, только треть — нормальные обитатели дома престарелых, — попробуй, уследи за всем.

— Нам бы столько материала, мы бы тогда…

— Ну что ты в этом понимаешь, мальчишка.

— Ну-ну, не очень, — предупредил Петер, — идем, ба! Ты теперь тоже плохой материал.

— Петер, умей держать себя в руках, — сказала за дверью бабушка, — без фрау Шнайдер нам не обойтись, кроме того, она женщина элегантная, блузки меняет каждый день, все они красивые и выглядят всегда как новые.

— Хороший человеческий материал, ба.

— Петер, прошу тебя!

Рассказать Фрэнки — тот ни за что не поверит, он уверен, что такого быть не может. Вот когда завтра придут и скажут: «Нет материала?» или: «На́ тебе материал!» — тут-то он и расскажет про Попугая, решено, как только кто-нибудь произнесет слово «материал», он будет тут как тут с этой историей. А не то старухи будут до конца своих дней отданы на произвол этого Попугая. Сам-то он, допустим, наверняка бы сходил на эту лекцию, так, для разнообразия. Но с какой стати они, эти старухи, должны делать то, что им неинтересно? Они ведь не в детском саду. Им уже больше ничего не нужно. Просто доживают свой век в ожидании фамильного склепа или чего там еще.

Вечером, как всегда по выходным, Петер пошел на дискотеку. Дым, ревущие динамики, смех, танцы, пиво. Как всегда. Петер вышел с девчонкой подышать свежим воздухом.

— Хорошо здесь, — сказал он.

— Только холодно. — Она прижалась к Петеру.

— Моя бабушка тоже уважает рок, особенно Элвиса.

— Слушай, Петер, ты что, вышел со мной, чтобы рассказать о своей бабуле?

Петер запустил руку ей под свитер.

— Мне надо рассказать тебе одну вещь, не поверишь. — Петер снова отстранился от девчонки, разговаривать он предпочитал со свободными руками, рассказ получался намного более красочным. — Представь себе, каждый день я ездил в дом престарелых, в общем, с моей бабушкой, которая…

— Какой же ты молодец, Great Петер, только мне здесь что-то слишком холодно. Чао.

Девчонка вернулась в клуб. Петер растерянно смотрел ей вслед. «Бестолковые бабы, — злился он, — слишком глупы для серьезного разговора, подавай им только какого-нибудь козла». Сунув руки в карманы брюк, он отправился домой, насвистывая громко и нарочито фальшиво.

В субботу мать разбудила Петера в семь, ему надо было вставать и везти бабушку в дом престарелых. Он ворчал, что еще ночь, однако знал, что матери лучше не перечить. В общем, бабушка была доставлена на место.

— Вот видишь, — говорила бабушка, — если бы я была в этом доме, ты мог бы еще поспать, а так я всем вам в тягость.

— Выбрось это из головы, ты теперь плохой человеческий материал. — И Петер снова громко засвистел, а бабушка стала тихонько подпевать. И оттого, что он так рано проснулся, ему вдруг стало очень весело.

Три старушки сидели на своей скамейке, он поприветствовал их как старых знакомых и подсел к ним.

— Ну, чем закончился вчерашний вечер? — спросил он дружелюбно. Вальцовщица Уши лукаво усмехнулась.

— Лично я заснула, — призналась она.

Глухая заговорила неожиданно громко:

— Фотографии вчера были такие красивые, в самом деле очень красивые, и краски чудесные, только я ничего не поняла — он так тихо говорил.

— Она кричит, будто мы все тут глухие. — Искусственная Челюсть виновато улыбнулась Петеру. — А мне не понравилось, эти высокие горы, от них кружится голова даже при взгляде на фотографии. Нет, это не для меня. Зато завтра прогулка на пароходе, вот это другое дело — выбраться на природу, лишний раз полюбоваться на солнце. — И она засмеялась всеми своими зубами.

Прогулка на пароходе. Петер поежился — сиди себе смирненько и покачивайся мимо берегов. Идти под парусом — вот это по нему, потягаться с ветром, даже если искупаешься разок, ничего страшного, а пароход — это не его стихия.

Уши рассказывала о путешествиях на пароходе, когда-то совершенных ею со своим семейством, давно, в лучшие времена. «Вот дает, — думал Петер, — нечего сказать, лучшие времена, как же, знаем: безработица, голод, десять марок в неделю — вот они, их золотые денечки, зато сейчас они окружены заботой, даже карманные деньги еще получают, им и беспокоиться-то не о чем, а все равно ворчат». Тут еще другая начала, Искусственная Челюсть, про то, как ее муж был моряк, ну, об этом уже как-то было, что качка ей всегда была особенно приятна — тебя покачивает, а ты засыпаешь.

— Вы всегда рассказываете одно и то же, фрау Войтович. — Уши неодобрительно покачала головой.

— Ваши истории мы тоже выучили наизусть, — буркнула Искусственная Челюсть, потом показала зубы и улыбнулась Петеру. — Тебе вот с нами не скучно. Мне бы такого внимательного внука, а то мой никогда не приходит, ему нужно все время плавать, каждый день, говорит моя дочь, и сама приходит так же редко.

— Сестра Рени! — окликнула внезапно глухая.

В нескольких метрах, у лестницы, остановилась сестра.

— Да?

— Вы ведь как-то собирались зайти, вы, конечно, помните, мои ноги, вы тогда хотели…

— Да-да, попозже, мне сейчас нужно к фрау Шмит, а потом я зайду.

— Что? Что вы сказали?

— Объясните ей, пожалуйста, что мне сейчас некогда. Фрау Шмит необходим укол, у нее опять боли.

— Ей всегда некогда: сделает укол, измерит давление — и за дверь.

— Да у кого вообще есть для нас время, мы ведь старая рухлядь и никому больше не нужны. — Уши высморкалась в платок.

— А как же жена пастора? Когда она приходит…

— У нее ведь тоже нет времени, — перебила Уши свою соседку, — да и как же иначе — молодая женщина с двумя маленькими детьми, конечно, ей не до нас.

— Тем не менее она очень старается, — не сдавалась Искусственная Челюсть.

Попугай выпроводила бабушку из кабинета.

— Ох, снова эти ступеньки, — вздохнула бабушка, — ничего, скоро это катание взад-вперед кончится, и ты тоже отдохнешь, мой мальчик.

— Ничего, ба, пока что обойдусь без отдыха, у меня его потом, в доме престарелых, будет достаточно. — Петер хотел было засвистеть, но тут ему в голову пришла одна мысль. — Послушай, ба, а не устроить ли в доме престарелых дискотеку, знаешь, как запрыгают тогда эти старушенции?

Бабушка засмеялась.

— Фрау Шнайдер всегда говорит, что развлечений им хватает, просто они слишком вялые, во всяком случае большинство. Она говорит, что у нее иногда руки опускаются.

— Конечно, если людей сортируешь, как материал. Мне бы тоже стало безразлично, каждый ведь хочет, чтобы с ним обращались по-человечески.

Доставив бабушку домой, Петер оседлал мопед и поехал к своему приятелю Манну, с которым они договаривались, однако тот успел уже условиться с какой-то киской.

— Вот это понимаю — верный друг, — съязвил Петер, хотя возможности побыть одному был, в сущности, рад. Он отправился к карьеру. Для купания было уже слишком холодно, и поэтому он там никого не застал, зато для того, чтобы поваляться в траве и что-нибудь хорошенько обдумать, погода была что надо. Он думал не о дискотеке для ветеранов, собственно, это была скорее шутка, сорвавшаяся с языка внезапно, по настроению, а надо бы предпринять что-то всерьез. Из головы не шла фраза о том, что ни у кого нет времени, только у жены пастора. С какой стати все то, что каждый привык считать не своим делом, должно оставаться этим попам, которые рассказывают людям всякие сказки о добром боженьке, впрочем, у них, видимо, времени на это больше всех, и если некому… Да, но почему, собственно, некому? Изредка Петер бросал в воду камешки и смотрел на расходившиеся круги. Нужно организовать такую службу, которая занималась бы только тем, что давала бы людям возможность пообщаться, А ведь это идея! Петер вскочил и бросил все собранные камешки в воду.

— Черт побери, может быть, хватит наконец!

Петер испугался, увидев злое лицо рыбака, который карабкался вверх по откосу.

— Успокойся, приятель, я уже закончил. — Он подождал, пока рыбак спустится вниз, и снова задумался. Да, это была идея. Рационализаторское предложение, которое так долго от него ждут. Служба времени. Дорогие друзья, вам предоставляется возможность принять участие, я — новатор, и у меня есть идея: скажем, раз в месяц каждый из вас обязан побывать в доме престарелых, просто так, как слушатель, чтобы старики могли рассказывать свои истории в третий, в четвертый, пусть даже в десятый раз. Нет, коллеги, на этом мы не остановимся, мы пойдем в больницы, в детские дома. Ну, куда еще, у кого есть идеи?

Служба общения! Новаторский почин Петера Мёллера. Петер гордо усмехнулся. Однако через некоторое время его охватили сомнения. Возможно ли вообще нечто подобное на предприятии, и не должны ли такие предложения каким-то образом выражаться в деньгах? Итак, какой выигрыш или экономию обещает твое предложение, дорогой Петер, прикинь-ка хотя бы приблизительно, для начала сойдет и так. Двухчасовая болтология и ее прослушивание без какого-либо другого дела — это два часа по 7,50 марки каждый, и того — 15 марок. Следовательно, это не экономия, а потеря. Это будет в свободное от работы время, защищал свою идею Петер. В таком случае это не имеет к нашему предприятию никакого отношения. Петер задумался. А в борьбе за звание? Как предложение для производственного соревнования? Петер, ты гений, это необходимо обсудить с Фрэнки, и хорошо бы еще сегодня, сразу после обеда. Петер поспешил домой к обеду. Как раз в тот момент, когда он собирался дать газ, его окликнула бабушка.

— Ба, мне сейчас некогда, — бросил он нетерпеливо.

— Ну вот, теперь и у тебя нет времени, Петер, а ведь я только хотела…

Петер не дослушал, так как был уже на пути к Фрэнки.

Перевод Вл. Крюкова.